СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ГЕНРИ М. СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

ИСТОРИЯ ПОИСКОВ, ОСВОБОЖДЕНИЯ И ОТСТУПЛЕНИЯ ЭМИНА ПАШИ, ПРАВИТЕЛЯ ЭКВАТОРИИ

ПРИБЫТИЕ К ФОРТУ БОДО.

Опять ставка Угарруэ. — Идем в Бунду. — Переправа через Итури. — Моя заметка, написанная против устья реки Ленды. —   Приходим в плантации Аветико. — Мистер Бонни измеряет пигмея. — История и одежда пигмеев. — Мимическая беседа. — Жена пигмея. — Обезьяны и другие лесные звери. —  Просека в Андэки. — Плачевное состояние наших одежд. — Река Ихуру. — Съестные припасы истощаются. — Чем питался Амани. —  Уледи ищет съестного. — Пропажа припасов. — Снова приходим в селение Килонга-Лонги. —  Еще несколько смертных случаев. —  Улучшение лесных путей. — Перестрелка близь Андикуму. — Пигмеи тащат ящик с патронами. — Мимо горы Какуа. — Обращаем в бегство чужой караван. — Последний из сомали. — Проливной дождь. — Находим пищу в Индемау. — Мост через реку Дуи. —  Пересчитываю людей. — Чужая коза попадает в лагерь при Нгуэце. — Пленные пигмеи. —  Посылаем за бананами обратно в Нгуэцу. —  Сабури, мой прислужник, потерян в лесу. —  Недоумеваем, куда девались посланные в Нгуэцу. — Мой мальчик Сабури возвращается. —   Новый голодный лагерь. — Отправляемся разыскивать отсутствующий отряд и встречаемся с ним в лесу. — Река Ихуру. Прибытие к форту Бодо.

23-го октября экспедиция пришла в прежнюю ставку Угарруэ и ночевала в ее опустивших жилищах. На дворе большого дома, принадлежавшего хозяину, вырос рис, но все зерна были выклеваны птицами. В обширных коридорах этого здания с удобством проживало более ста человек и, будь хоть какая-нибудь возможность не вдалеке отсюда достать съестных припасов, мы с удовольствием остановились бы тут на недельку, отдохнуть. Но не следовало увлекаться удобствами помещения и понапрасну растрачивать запасы, наготовленные для длинного перехода по совершенно разоренным местам; из опасения погибнуть голодною смертью, нам надлежало теперь изо всех сил стремиться вперед.

На другой день пошли в Бунду. Речная колонна обратила на себя внимание бывших данников Угарруэ и они пустили в нее [63] рой стрел. Маньюмы, бывшие в переднем челноке, попрыгали в воду со страху, но шедшие за ними занзибарцы прыгнули на берег и зашедши во фланг неприятелю сделали диверсию, и тем помогли нам спасти растерявшихся маньюмов, которые своими ленивыми позами в развалку послужили мишенью для дикарей.

Река Итури была в полном разливе, ежедневно питаясь сильными тропическими ливнями. Притоки и ручьи, впадающие в нее с правого берега, были теперь очень глубоки, что не мало затрудняло и утомляло сухопутный отряд. Только что они переберутся через ручей, по пояс бредя в воде, как через несколько минут опять через дорогу приток, иногда и гораздо поглубже. Они только и делали, что выжимали свои одежды и проклинали эти досадные задержки. Когда притоки были совсем глубокие, мы выстраивали поперек их устья челноки и пеший отряд переходил через них как по плавучему мосту, но при этом каждый человек служил мишенью для насмешек и острот со стороны товарищей, потешавшихся над их общипанными в мокрыми фигурами. Передовые непременно оставляли на краях лодок следы своих ног, облепленных жидкою грязью или мягким илом, с других струилась вода, а беспрестанные падения доказывали, что по импровизованному мосту идти было очень скользко; но эти падения возбуждали только общий смех и шутки. В тот день пешая колонна переправилась через тридцать два потока.

25-го стали лагерем напротив впадения реки Ленды. Мы подвигались довольно быстро, но в моем дневнике я нашел следующую страницу, написанную в этот вечер. После мы увидим, что такие радостные чувства могли быть лишь последствием сознания, что недалек тот день, когда настанет конец наиболее тяжким подвигам.

«От всего сердца радуюсь, что наш трудный поход по лесам приходит к концу. Сегодня мы только за 160 миль от луговой равнины, но я надеюсь, что и это расстояние мы довольно скоро сократим. Пока, живу надеждами. Знаю, что после дождей на полях созреет богатая жатва и потому не ропщу на вечные ливни. Мы перестали даже ворчать на грязь и тину здешних сырых мест, хотя только вчера перешли через тридцать два ручья, глинистые берега и отмели которых не мало испытывали наше терпение. Впереди у нас много мелких радостей; так, например, мы избавимся от красных муравьев и будем вполне обеспечены против их нападений и днем, и ночью. В тот день как подошвы наших сапог окончательно высохнут, а с голенищ мы счистим всю [64] лесную плесень, хотя одна мечта нашей жизни осуществится. Когда нас жалят здешние мелкие и злые пчелы, когда мы вздрагиваем от укушения муравьев, корчимся от укола слепня, стонем от нападения свирепых ос, отгоняем надоедливых бабочек, стряхиваем с себя зловредную полосатую улитку или с нервною поспешностью топаем на ползущую зеленоватую стоножку, мы каждый раз говорим себе, что теперь уж недолго осталось переносить все это. Еще немного потерпим, и настанут лучшие времена.

«С 17-го августа у нас перебывало в руках не больше четырех коз и никакого другого мяса: мы питались исключительно печеными бананами, только по их милости и держалась еще душа в теле. Мы и за то благодарны, хотя не можем похвастать своими силами. За то с каким наслаждением мы помышляем о предстоящих в будущем мясных кушаньях, о говядине, телятине, баранине, гарнированных бобами, бататами, а там еще молочные каши, пудинги и кунжутное масло на приправу. Не малое удовольствие будет и в том, что мы избавимся от этой вечной подозрительности, —   зависящей вероятно от животного инстинкта самосохранения, — от этой постоянной мысли, что где-нибудь поблизости притаился дикарь и вот сейчас пустит в ход свои отравленные стрелы. Пройдет же и это напряженное беспокойство, эта тревога о продовольствии людей, о личной сохранности каждого из них, о предохранении их от последствий их собственного легкомыслия. И как я буду рад, когда снова буду в состоянии лучше думать о человечестве чем теперь, в лесу, где все мои понятия о мироздании как-то извратились и о людях я довольно низкого мнения».

26-го мы нашли свой лагерь в Умени, но бананов нашлось только две кисти, да и те мелкие. Опять налетел ураган, ветер выл по лесу как легион демонов, крутил громадные деревья и вырывал их с корнями, а темные воды Итури совсем побелели от вздымавшейся пены.

На другой день подошли на веслах до подножья Больших Водопадов, выгрузили весь багаж, запрятали челноки по кустам, взвалили вьюки на плечи, и после получасового привала весь караван пошел сухим путем и прошел пять миль. Так мы окончательно простились с плаванием по Итури.

28-го числа, после трехчасового перехода, вступили в банановые рощи Аветико. И пора было! Как раз к этому времени большинство людей дошло до крайней степени истощения. Они рассыпались по всей плантации с жадностью голодных волков. Мы стояли тут два дня, собирая и заготовляя впрок провиант. [65]

Только что мы расположились в Аветико, как мне привели пару пленных пигмеев. Приходились ли они друг другу сродни, неизвестно. Мужчина был молодой, вероятно двадцати одного года. Мистер Бонни аккуратно измерил его, а я записал его заметки.

Рост — 4 фута; окружность головы  — 20 1/4 дюймов; от средины подбородка до темени — 24 1/4 дюйма; окружность поперек груди — 25 1/2 дюймов; вокруг живота 27 3/4 дюймов; вокруг бедр — 22 1/2 дюйма; вокруг запястья 4 1/4 дюйма; окружность выпуклого мускула на левом предплечье — 7 1/2 дюймов; вокруг ляжки — 7 дюймов; вокруг икры —  7 3/4 дюйма; длина указательного пальца 2 дюйма; длина правой ручной кисти — 4 дюйма: длина подошвы — 6 1/4 дюйма: длина ноги — 22 дюйма; длина спины —  18 1/2 дюймов; рука, от плеча до конца пальцев, — 19 3/4 дюйма.

Это был первый взрослый мужчина-пигмей, виденный нами. Цвет его кожи был медно-желтый, а по всему телу росли волосы, длиною в полдюйма и такие густые, что производили впечатление вроде меха. На голове у него была шапочка на подобие пасторской, украшенная пучком перьев попугая, вероятно кем-нибудь подаренная ему, а может быть просто краденая. Широкая тесьма сплетенная из мочалы прикрывала его наготу. Руки его, очень изящной формы, поразили нас своим загрязненным видом. Он очевидно только что занимался шелушением бананов.

Ни один Лондонский газетчик не угадал бы, с какими чувствами и мыслями я взирал на этого человечка, обитателя дремучих лесов центральной Африки. На мои глаза он был еще более достоин почтения, нежели сам Фивский Мемнон. Его крошечное тело представляло чистейший тип первобытного человека, потомка тех изгнанников древнего мира, Измаильтян-кочевников, которые вечно чуждались тружеников земли, лишены радостей семейного очага, и обречены, силою своей порочности, вести скотскую жизнь в лесах, болотах и диком кустарнике. Подумайте! Двадцать шесть веков назад, по сказанию Геродота, его предки поймали пятерых юных путешественников из Нассамонии и забавлялись ими в своих селениях по берегам Нигера. Сорок веков назад они уже были известны под именем пигмеев и поэт воспел их знаменитую битву с аистами. Со времен ученого Гекатеуса, жившего за 500 лет до Рождества Христова, на всех географических картах обозначалось их местопребывание в области Лунных Гор. Когда Моисей вывел сынов Иакова из земли Гессемской, они были бесспорными обладателями дебрей центральной Африки; но они и теперь тут, между тем как в Египте и Ассирии, в Персии, Греции и [66] Риме с тех пор бесчисленные династии процветали сравнительно недолго и исчезли с лица земли. А эти мелкие народы все время скитались по Африке. С берегов Нигера они, гонимые последовательными нашествиями других, более крупных племен, пришли сюда и начали строить свои зеленые шалаши в чаще дремучих лесов. Сродники их известны в Капских колониях под именем Бушменов, в бассейне реки Люлюнгу под именем Уатуа, в Монбутту их зовут Акка, в Мабодэ — Балья, в бассейне Ихуру  — Уамбутти, а у подножия Лунных Гор —  Батуа.

Когда громадные мади, высокие суданцы и еще более крупные занзибарцы обступили маленького человека, я с живейшим интересом наблюдал его лицо, отражавшее каждую мелькнувшую в нем мысль, каждое мимолетное чувство. С начала его физиономия выражала только удивление и любопытство, потом страх ожидавшей его участи, потом на нем быстро отразились то сомнения, то надежды, по мере того как он подмечал на наших лицах выражение добродушного юмора, потом опять беспокойство и соображения: откуда взялись эти чудовища и что именно они с ним сделают? Убьют, что ли, и как? Испекут живьем или просто положат в котел с кипятком и не взирая на его крики сварят из него суп? Ах батюшки, надеюсь что нет!... И голова его слегка тряслась, губы побелели, и все лицо нервно передернулось, изобличая терзавшие его чувства. Он готов был сделать все на свете чтобы заслужить милость этих великанов, также как 2600 лет назад юноши из Нассамонии добивались милости его предков пигмеев, насмехавшихся над ними в древнем поселении на берегах Нигера.

Мы посадили его рядом с собою, гладили его по спине, дали ему несколько печеных бананов, чтобы ублажить его просторное брюшко, отросшее не хуже чем у лондонского ольдермена, и маленький человек благодарно улыбнулся. Как он был хитер и смышлен! Как быстро схватывал понятия! Он так красноречиво объяснялся жестами, что все решительно понимали его сразу.

— Далеко ли отсюда до ближайшего селения, где можно достать съестного?

Он положил правую руку ребром поперек левого кулака: это означало, что больше двух дней ходу.

— В какую сторону?

Показал на восток.

— Далеко ли отсюда до Ихуру?

— О! — он положил правую руку поперек левой руки у локтя, — что означаю двойное число, т. е. четыре дня. [67]

— К северу отсюда можно найти съестные припасы?

Замотал головой.

— А к западу или к северо-западу?

Опять замотал головой и сделал руками такое движение, как будто сметает лесок.

— Отчего?

Он обеими руками сделал вид, что прицеливается из ружья и произнес: —  Ду-у-у-у!

Это означало, что маньюмы все уничтожили.

— А здесь по соседству есть теперь Дуу-у?

Он поднял на меня глаза с такой лукавой улыбкой, как какая-нибудь кокетка, и взгляд его ясно говорил: «тебе ли не знать? О, негодный, что ты надо мной насмехаешься!»

— Покажешь ты нам дорогу к тому селению, где можно найти съестное?

Он быстро закивал головою и похлопал себя по круглому животу, в знак того что там надеется плотно поесть. Здесь — и он презрительно улыбаясь приложил большой палец правой руки к первому суставу указательного пальца на левой, желая показать что здесь бананы вот какие маленькие, а там они вот какие —  и при этом ухватил себя за ногу пониже колена.

— О, да там рай! — закричали мои люди, — бананы, величиной с человеческую ногу!

Этим сведением пигмей всех задобрил. Мой авторитет померк и до тех пор не был восстановлен, покуда люди не удостоверились собственными глазами, что эти райские бананы были не так уж велики. Но в эту минуту все они готовы были расцеловать пигмея; он же сидел с преувеличенно-невинным выражением лица, хотя конечно видел, что в их глазах он был чуть ли не ангелом.

Все это время на медно-желтом личике девушки-пигмейки отражались мысли и чувства, одушевлявшие ее товарища. С быстротою молнии менялись на нем оттенки ощущений, а глаза искрились весельем и смышленостью, или же выражали последовательно все то, что волновало юношу-пигмея: сомнения, надежды, любопытство, страх, все было ею угадано, во всем она вторила ему вполне. Она была полна и округлена как откормленная индюшка иди как рождественская гусыня, ее кожа была светло-орехового цвета, груди блестели как пожелтевшая слоновая кость, и стоя перед мной с опущенными руками и плотно сжатыми пальцами, совершенно нагая, она казалась олицетворением юной скромности. [68]

Вероятно они были муж и жена: он старался держать себя с некоторым достоинством, подобающим сыну Адама, а она с природной женственностью настоящей маленькой Евы. И хотя дух их облечен был сильно одичалой, загрубевшей плотью, хотя они были уже чужды наилучших чувств человеческих и более сходны со зверями, но у них все-таки была душа и они очень гармонировали со всею дикою роскошью своего Аветикского рая.

Наготовив про запас сушеных бананов, и взяв в проводники пигмеев, мы выступили из рощ Аветико к северо-востоку, в полдень переправились через прозрачную речку Нгоки и в 3 часа стали лагерем у потока Эпени. По всей дороге мы видели следы пигмеев, и в лесной чаще и во временных лагерях: то валялась пунцовая шелуха плодов амомы, из которых они высосали кислую мякоть, то трещала под ногами ореховая скорлупа, то надломленные ветки обозначали направление пути по лесным трущобам, то у тропинки устроены были «лучки» для ловли птиц пли на перекрестке тропинок, протоптанных дичиной, вырыта была западня для ее поимки. Местность казалась своеобразной и романтической; мы обходили обширные котловины, уступами углублявшиеся вниз и обросшие амфитеатром зелени всех оттенков, там и сям пестревшей множеством цветов, то пурпуровых и оранжевых, то белоснежными колокольчиками мангового дерева, то желтоватыми шелковистыми кистями бомбакса; идя по краю такой котловины и заглядывая в нее из-под нависшей над нами тяжелой тропической листвы, мы видели уходящую вниз массу широколиственных шатров, непрерывно наполнявших все пространство своими атласистыми вершинами, которые на подобие громадных зеленых подушек слоились одна за другою. По временам стаи обезьян прыгали по ветвям над нашими головами, изумительными скачками переправляясь с одного гигантского дерева на другое; иные зацепляясь длинными хвостами за гибкие ветки, ловко раскачивались и с размаху перелетали через лужайки на противоположные деревья: усевшись там, они на минуту останавливались, чтобы еще поглазеть на наш караван, и затем бесследно исчезали в густой листве. Ибисы перекликались со своими самками, вероятно приглашая их также полюбоваться на чужеземцев; а птицы турако объяснялись между собою какими-то низкими гортанными звуками, точно египетские феллахи; цапли, серые и зеленые попугаи, а иногда и грифы с белыми ошейниками мелькали в зелени, парили над лесом или дремали, сидя на выдающихся ветвях. В воздухе стоял запах мускуса, аромат лилий и других цветов, смешанный [69] с острым запахом, оставляемым кабанами. По тропинкам лежали кучи слоновьего навоза, помета лесных антилоп, обезьян и едкого испражнения хорьков; почти постоянно в стороне слышался шум быстрого ручья или водопада; солнце пронизывало листву и струилось косвенными, серебряными лучами на густой подлесок, на частые заросли фриний, амомы, аройника; влажные листья блестели, а капли росы. сверкали и переливались радужными искрами.

И на другой день шли все такими же местами под тенью вечных лесов, а 1-го ноября утром вышли на расчистки Андэки, где ожидали нас обещанные рощи райских бананов. Плоды были не особенно крупны, но зато совершенно созрели и не прошло часу как деревянные решетки были готовы и уже лежали над кострами. отягченные кучами очищенных ломтиков. Было объявлено, что первое и второе число этого месяца назначается для заготовки такого количества провианта, какое под силу нести каждому из людей. Мы были теперь под 1° 16 1/2' сев. шпроты. Ставка Килонга-Лонги находилась под 1° 6', а форт Бодо под 1° 20' с. ш., так что мы нисколько не уклонялись от пути.

2-го ноября разведчики, осматривая различные тропинки, ведущие к востоку, повстречали двух женщин и одна из них сказала им, что знает большое селение на север отсюда, где можно достать пищи. Другая же говорила, что за четыре дня ходу на восток-северо-восток, столько еды, что по сравнению с тем местом Андэки ничего не стоит.

Выступили из Андэки и перевалив через широкую гряду холмов пришли на обширную, заброшенную расчистку. Видно было, что прошел уже год с тех пор как жители бежали отсюда и жилища их уничтожены огнем, потому что плантации бананов успели одичать и заглохнуть под напором сорных трав и чужеядных растений, а слоны по всему этому топтались и валялись в течении нескольких месяцев, и превратили банановую рощу в беспорядочную окрошку, через которую вылезали из земли уже другие растения, как например фринии, успевшие подняться на две сажени; а из пней от срубленных деревьев тоже выросли отростки и вершинки их образовали сплошную массу густейшей зелени. Чрез эту чащу нам пришлось ножами и топорами прорезывать себе путь. Туземные женщины скоро совсем потеряли дорогу, сбитые с толку непроглядной гущиной кустов; атмосфера была знойная и влажная как в парнике и мы, обливаясь потом, пробивались вперед в этом зеленом океане, пока через десять [70] часов такой работы не дошли до журчащего ручейка, где совсем измученные принуждены были остановиться, даром что прошли всего пять миль.

Утром 4-го ноября пустились дальше, и снова принялись рубить, резать, протискиваться, проползать, перетаскивать, перелезать через бревна, осторожно пробираться мимо зияющих ям, наполненных гниющими остатками; сгибаться в три погибели, чтобы пролезть под упавшим деревом, держащимся на своих ветвях, или сквозь туннель в кустарнике; за мною шла колонна голодных людей, впереди ожидала нас разоренная пустыня, — и мы подвигались вперед, поворачивая то вправо, то влево, останавливаясь только за тем, чтобы наточить топоры о кремнистые камушки ручьев и глотнуть студеной воды, а там опять в путь, скорее, скорее... — Руби живее, ребята! Отрезывай лиану. Эти кусты с дороги прочь. Что, нет. тропинки дальше? Ну, так вон там, налево, звериный перелаз, тут и прорубай. Хорошенько его, топором, секирой, ножом пробери! Вот так. Не помирать же, в самом деле, в этой чертовой трущобе. — И так мы шестнадцать часов пробивались целиком по этим дебрям, покуда не вышли наконец снова под высокие шатры первобытного леса.

Я вышел из этой переделки в таком жалостном виде, что всякий оборванный ирландец по сравнению со мною показался бы прилично одетым джентльменом: моя рубашка и панталоны изодрались в мелкие полоски и со всех сторон из них висели пряди растрепанных ниток и вырванные клоки. Люди смеялись и говорили, что мы, ни дать ни взять как крысы, протащенные через зубчатую западню. Это сравнение было необыкновенно удачно, но некогда было болтать и потому, наскоро съев по паре печеных бананов, мы пошли дальше и к трем часам пополудни были всего за полчаса ходу от реки Ихуру.

На другой день выступили до свету и направились по тропинке, протоптанной слонами параллельно течению Ихуру, которая в это время по всей длине своей представляла ряд бушующих каскадов, от которых стон стоял в лесу. Пришлось перейти в брод через несколько глубоких притоков, но мы за этим не останавливались и продолжали идти довольно скоро, благодаря широким слоновьим тропам, так что к обычному часу остановки сделали в тот день девять миль.

На этих днях умерли тринадцать занзибарцев из несчастного ямбуйского гарнизона, один солдат Эмина-паши (из племени Данагла) и уж не знаю сколько мади и маньюмов. [71]

Вечером 6-го ноября, после перехода в 8 миль, я стал раздумывать, что совершенно необходимо как можно скорее достать провианту, иначе мы рисковали поморить слишком много народу. Голодание всегда тяжело отзывается на людях, но когда с пустыми желудками приходится нести тяжелую поклажу, да еще совершать длинные переходы, то малейшее промедление в доставке съестных припасов порождает болезни и угрожает серьезною убылью в людях. Отряд, пришедший с Нианзы, был запаслив и осторожен, там люди исподволь старались экономить свои порции, доставая в лесу кое-какое подспорье из грибов и ягод; но хилые люди арриергарда, расстроенные ядом маниока, а также мади и маньюмы не обращали никакого внимания на наши советы и даже собственный опыт не пронимал их.

Один юноша, по имени Амани, имел такой отощалый вид, что я просил его сказать мне совершенно откровенно, чем он питался в последние два дня?

— Скажу, — отвечал он: — в нашем отделении было еще очень довольно банановой муки, но Сулиманн, которому поручено было ее нести, свалил свою ношу у дороги, а сам пошел по грибы. Когда он воротился, мешка уже не было. Он говорит, что украли маньюмы. Потому, когда мы вчера пришли в лагерь, все разошлись за грибами и на ужин сварили из них кашу. А сегодня еще не ели и вечером опять пойдем по грибы.

— А завтра что же будете есть?

— Завтрашний день в Божиих руках. Буду надеяться, что Бог пошлет что-нибудь.

Этот мальчик (ему было только девятнадцать лет) тащил все время полтора пуда патронов и завтра опять потащит, и послезавтра, до тех пор пока вдруг свалится среди дороги, ляжет во весь рост, закатит глаза и останется тут гнить и тлеть под сводом дремучего леса. Из ничего и не выжмешь ничего для пропитания голодных людей. A у меня с собой было их более четырехсот человек.

Пришли в старое становище маньюмов и Уледи признал его за то самое место, на запад от Ихуру, где он останавливался с партией фуражиров, пока они жили в Ипото, в ожидании Нельсона и Джефсона, а колонна авангарда в то время шла к Ибуири, в ноябре 1887 года.

7-го дневали, с целью послать Уледи с отрядом разыскать расчистку Андэри, в шести милях от лагеря к северо-западу. Но больше ста человек оказались слишком изнуренными для такой [72] экспедиции; тогда я велел каждому из кашеваров принести свой котел и всыпал в них по три пригоршни муки, чтобы они заварили себе жиденькую кашу и набрались хоть сколько-нибудь сил, для того, чтобы дойти до плантации.

8-го около двухсот человек безмолвно сидя в лагере ждали возвращения фуражиров. К вечеру, видя что пост слишком долго для них продолжается и боясь, что они его не выдержат, я велел раздать еще банановой муки.

9-го фуражиры не пришли. В лагере двое умерло. Один из пришедших за своей порцией муки упал в судорогах, от действия съеденного им ядовитого гриба. Все едва стояли на ногах, ослабели, осунулись, грудные кости страшно выдавались вперед. Если понадобится ждать еще три дня, ни один из нас не останется в живых; но мы все еще надеялись, что вот-вот услышим шорох идущего каравана.

На утро 10-го ноября, тревожась за европейские консервы, которые мы приберегали для офицеров форта Бодо, я велел принести их для осмотра и к своему отчаянию убедился, что недоставало пятидесяти семи жестянок с мясом, чаем, кофе, сгущенным молоком, — все съели маньюмы. Если бы можно было одним взглядом испепелять их, они бы должны были тотчас распасться в прах. — Ай-ай, куда же могли бы деваться твои жестянки? — говорил их старшина, Сади. Да, теперь уж об этом нечего спрашивать. Однако все ящики с провизией мы у них отобрали и роздали им вместо того ящики с боевыми снарядами образцов Винчестер и Максим.

В 2 часа дня фуражиры воротились и принесли провианту, достаточного на срок от трех до шести дней, набранного ими с одной заброшенной плантации. Нечего и говорить, что прежде всего они там подкрепили собственные силы. Но в отплату за мою кашицу каждый человек должен был теперь отдать мне по одному фунту муки для моего запасного склада, да по одному фунту на каждого из больных, которые сами себе не могли ничего достать, а к котлам их не принимали. Таким образом больные получали до восьми фунтов сушеных бананов или муки на брата, а у меня образовался запас в 200 фунтов, пригодных на будущее время.

11-го числа, через полтора часа ходу пришли к месту переправы в ставку Килонга-Лонги. Туземцы, опасавшиеся повторения его набегов на запад от Ихуру, уничтожили все челноки и тем помешали мне еще раз побывать у него и расквитаться за старые счеты. Да и река была в разливе, а кругом простиралась голодная [73] пустыня. Нечего делать, оставалось идти вверх по течению Ихуру, покуда найдем средства переправится на восточный, т. е. левый берег. Мы пошли к северо-востоку.

12-го ноября напали на тропинку, по которой вероятно прошло целое племя пигмеев. По бокам ее кучами валялась шелуха плодов амомы, ореховые скорлупки и пунцовая кожица ягод фринии. Ни лесных бобов, ни фенесси, ни мабенгу не водится здесь, как у южных берегов Итури. Придя в лагерь, я узнал, что у переправы против Ипото, вблизи той стоянки, где мы четыре дня голодали, умерло шесть человек: один мади, отравившийся грибом, солдат из Ладо, раненый копьем у Осиных Порогов, двое суданцев ямбуйского гарнизона, мальчик маньюм, прислужник мистера Бонни, и отличный молодой занзибарец, Ибрагим, наступивший на отравленный колышек.

13-го числа дорога по лесу стала заметно лучше. Слоновая тропинка, по которой мы шли прежде, привела нас на другую, направлявшуюся на восток от Андэри и обе они, слившись, образовали широкую дорогу, очевидно излюбленную пигмеями. По ней и мы шли два часа. Видно было, где они останавливались закурить трубки, где щелкали орехи, где охотились за дичью и где располагались поболтать. Веточки были надломлены на высоте трех футов от земли, что ясно показывало что это была работа пигмеев. В тех местах, где на дорожке была грязь, отпечатались следы крошечных подошв, какие могли бы принадлежать знатной английской барышне лет восьми отроду, что доказывало, что пигмей народ аристократический, самой древней породы. Дорога все улучшалась, становилась похожа на настоящее шоссе; по сторонам все учащались лагери пигмеев. Почва была из желтой, охристой глины и производила деревья изумительных. размеров.

Устраиваясь на ночлег, я опять заметил, что пора добывать съестные припасы и где-нибудь отдохнуть. Видно было, что люди потеряли всякую надежду, тела их дошли до крайней степени истощения от беспрерывного труда, при частом голоданье. Я готов был плакать глядя на этих несчастных, с каждым часом приближавшихся к безвременной могиле; но мы так давно привыкли переносить всякие ужасы, так часто видели страдания и смерть, что я молча выслушивал ежедневные о них донесения. Ни жалобами, ни слезами не воротить того что мы всякий день теряли, А на завтра нас ожидали новые утраты, также верно как и то, что настанет новый день. Если бы все рыться в печалях прошлого, не стало бы сил вынести то, что оставалось свершить впереди. [74]

Всего труднее становилось теперь распределять наши 230 вьюков между носильщиками, число которых с каждым днем уменьшалось. Из двадцати человек, непременно хоть один чем-нибудь был болен: у кого был глубокий чирей, у кого головная боль, кому угрожала грыжа, а кто чувствовал ломоту во всем теле; у одних нарывы, у других лихорадка, ревматизмы, ногу накололи и т. д. Вьюки-то были все те же, но носильщики вымирали.

14-го числа, после шестичасового перехода, экспедиция приблизилась к Андуте и Андикуму. Пока авангард спешил вперед, перелезая через бревна и хворост поваленного леса, навстречу нам прилетело несколько стрел и двое людей упало раненых. Остальные мигом сбросили вьюки и завязали оживленную схватку с туземцами, которые носили на голове какие-то высокие шапки; по через полчаса караван вереницей вступил в опустевшее селение и обрел в хижинах такие запасы бананов необычайной величины, что мои голодные люди совсем с ума сошли от восхищения.

Пространством эта расчистка была не меньше знаменитой просеки в Ибуири. Она была расположена среди холмов, окружавших ее с востока. юга и запада. На одной из дорог мы заметили по сторонам известные значки на деревьях, в виде звезд, которые ставят обыкновенно маньюмы; одна из деревень была сожжена; однако должно быть этим разбойникам не удалось уничтожить плантаций, которые здесь слишком для этого обширны.

Осматривая и проверяя ящики с боевыми снарядами, перед уборкой их на ночь, заметили, что суданец капрал Дэйн Могаммед не представил своего вьюка и было дознано, что он оставил его под большим деревом близ дороги. Я немедленно отрядил четырех старшин и суданского капрала, чтобы непременно шли назад и доставили ящик в лагерь.

Придя на место, они увидели толпу пигмеев, мужчин, женщин и детей, собравшихся вокруг двух пигмейских воинов, которые пробовали поднять ящик, ухватившись за кольца, ввинченные по его бокам. Нашим старшинам захотелось посмотреть, что они станут делать с ящиком и потому они спрятались за деревья, потому что, как известно, у этих мелких человечков чрезвычайно острое зрение. Чуть ли не каждый из членов этой компании подавал какие-то советы; крошечные мальчики прыгали вокруг на одной ноге, хватаясь за бока и предаваясь необузданному веселью по поводу находки, а миниатюрные женщины, держа за спиной еще более миниатюрных ребят, выкрикивали классические поучения, неизбежные в таких случаях из женских уст. Как вдруг одному [75] молодцу пришла счастливая мысль продеть палку через кольца ящика и взявшись за оба ее конца потащить его. Такое гениальное изобретение было встречено взрывом восторженных криков. Двое силачей, — очевидно один считался Геркулесом, а другой Милоном этой общины, — напрягли все свои силы, подняли ящик до уровня своих плеч и понесли его, спотыкаясь. в чащу леса. Но тут один из старшин выстрелил из ружья холостым зарядом, все четверо больших людей с криком выскочили из засады и побежали за пигмеями. Поймав одного, необыкновенно жирного юношу, лет семнадцати, они привели его в лагерь, в виде победной добычи. Я тоже видел этого карапузика, но к сожалению не в силах передать этой истории с тем неподражаемым юмором, с каким рассказывал ее занзибарский старшина.

17-го послал мистера Бонни к реке Ихуру осмотреть имеющийся там, по слухам, старый перевоз. Возвратясь оттуда, он донес, что ни одного челнока не нашли, а река в этом месте течет с востока-северо-востока, течение спокойное, ширина до 25 сажен, при значительной глубине.

Каждый день после полудня 14-го, 15-го и 16-го ноября люди вознаграждали себя за долговременный пост. Бананы вареные, печеные, банановая каша поглощены в громадном количестве. В три дня каждый съел, я думаю, не меньше ста сорока штук.

Выступив из Андикуму 19-го, мы вскоре прошли через Андуту; потом мимо живописной горы, местное название которой Какуа, по неровной местности, усеянной громадными каменными глыбами и скалами, покрытыми и окруженными густою зарослью великолепного папоротника. Вблизи нашего лагеря, между скал, найден большой склад кукурузы и бананов, принадлежавший, вероятно, пигмеям. Попадись нам эта находка несколькими днями прежде, произошло бы бурное и восторженное на нее нападение; но теперь каждый человек был так нагружен своими личными запасами, что мы прошли мимо пигмейской кладовой совершенно равнодушно. С другой стороны они все так объелись в Андикуму, что многие страдали желудком и едва могли продолжать путь.

20-го сделали переход в 5 миль. С тех пор как мы пошли пигмейскими путями и покинули окрестности Итури, берега которой содержат много мергеля и потому легко впитывают вечно падающие там дожди, почва значительно изменилась: теперь она состояла преимущественно из плотной красной глины, которая задерживала дождевую воду, поэтому во всех углублениях стояли лужи, а вокруг них земля была липкая и скользкая. [76]

Во время полуденного привала колонновожатый прошел несколько сот шагов дальше по лесной тропинке и наткнулся на караван дикарей из северного Андитокэ. Завидев его, туземцы испустили вой удивления, но заметив, что он безоружен, бросились за ним, подняв копья. Однако все мы в лагере расслышали вой и подоспели вовремя на выручку занзибарца. Произошла схватка, двух дикарей ранили, одного убили, всех обратили в бегство и овладели их имуществом. Оно состояло из железных колец, браслетов, обручей, колотушек из жгутов, свитых из пальмовых волокон и носимых обыкновенно на ногах в виде колец, а также из нескольких местных орудий кузнечного ремесла и, что всего удивительнее, из порядочного количества неразряженных ружейных патронов ремингтоновского образца.

Первою нашею мыслью было, что форт Бодо или очищен, или взят приступом, или же дикари захватили в плен очередных, ходивших дозором. Но пораздумав мы пришли к заключению что эти патроны попали сюда через шайки маньюмов, грабивших селения, а первоначально были нашею же собственностью.

21-го люди заметно ослабели и шли через силу, они все еще не могли оправиться после объедения бананами. В полдень проверял наше направление: оказалось, что находимся под 1° 43' сев. широты, что доказывает, что слишком забираем к северу; не взирая на все старания не нашли еще дороги на восток.

Сегодня мне доложили, что умер Чама-Исса, последний из сомали; однако на полуденном привале я его увидел живым и до крайности обрадовался. Так как он был последний между нами представитель своего племени, мы о нем особенно заботились: он ел с моего стола и двое суданцев за особую плату ухаживали за ним, кормили его и носили в носилках. До вечера 21-го числа из баналийского отряда мы потеряли тридцать два человека. Я еще в Баналии рассчитывал, что около половины всего их числа не переживут похода. Покуда они плыли на челноках и никакой затраты сил от них не требовалось, они еще могли существовать; но как только пошли сухим путем, так и начали выбывать из каравана.

22-го ноября, только что авангард вошел в лагерь, пошел сильный, и холодный дождь, наведший панику на многих в отряде. Истощенные организмы и ослабевшая энергия не устояли против холода. Занзибарцы и мади побросали вьюки куда попало и опрометью бросились к лагерю. Один мади подполз к моей палатке; я зажег у себя свечу, потому что в дождливую пору в лесу и [77] днем также темно, как в других местах бывает по ночам. Услыхав его стоны, я вышел из палатки со свечей и нашел его в грязи, окоченевшего, обнаженного и неспособного двинуться с места. Когда он увидел огонь, глаза его дико расширились, к он потянулся к свече, стараясь ухватиться рукой за огонь. Его тотчас притащили к костру и положили у огня; потом развели кипятком ложку Либиховского бульона и дали ему выпить, что окончательно привело его в себя. По дороге, впереди арриергарда, умерло двое мади и один занзибарец ямбуйского гарнизона, который на ходу упал и умер мгновенно, от холодного дождя.

На другой день шли только два часа и став лагерем отрядили сорок пять человек отборного народу, чтобы шли вперед и попытались достать мяса для спасения баналийцев и мади, которые совершенно не могли идти дальше. Через сутки разведчики воротились и принесли козу. Мы ее тотчас зарезали, сварили из нее тридцать галлонов супу и подправив двумя фунтами крупитчатой муки, сделали отличную похлебку для шестидесяти человек. 25-го числа в 10 часов утра пришли в Индемау: это селение, расположенное в котловине у подножия горы, находится в шести милях от реки Дуи (составляющей один из рукавов Ихуру).

В Индемау многострадальные члены экспедиции опять получили возможность несколько подкрепить свои угасающие силы. Банановые рощи оказались здесь обширны и обременены плодами, и в особенности фиговыми бананами, которые были совершенно спелы и распространяли чудный аромат. Но если с одной стороны не было возможности приучить этих взрослых ребят думать о завтрашнем дне и экономить свои порции в дороге, то с другой стороны не менее трудно было уговорить их воздержаться от объедения и умерять свои восторги в виду обильных запасов. В Андикуму столько было отличных припасов, что достало бы накормить целую армию; но голодные люди накинулись на них с такою жадностью, что вместо поправки только разболелись. Так и тут в Индемау они так наедались, что мы каждое утро только и делали что выслушивали их жалобы на тугое пищеварение и раздавали им рвотное, чтобы сколько-нибудь облегчить страшно натянутые животы.

Из Индемау одна тропинка вела к реке Дуи, а другая к Индеперри, большому селению, расположенному в пятнадцати милях на северо-восток от форта Бодо. Первоначально я думал прямиком идти через лес в травянистую равнину, взяв направление несколько севернее линии на Ипото и форт Бодо, а к Килонга-Лонге [78] послать с пути отдельный отряд, чтобы проучить его хорошенько; но разыскивая переправу через Ихуру, мы принуждены были, по случаю разлива реки, до сих пор идти вдоль ее берега. Измерение показало, что мы находимся под 1° 47' сев. шир. и 29° 7' 45" вост. долготы. Но найдя в этой глуши ремингтоновские патроны оказавшиеся в походном багаже партии туземцев и притом довольно далеко от форта Бодо, с тем что мы считали форт Бодо неприступным, а гарнизон его в безопасности с Эмином-пашой на Нианзе, я начал колебаться и соображать, не лучше ли пройти поюжнее, побывать в нашем старом форте и лично убедиться в том, что именно там могло случиться. Поэтому я послал мистера Бонни и старшину Решида с шестидесятью людьми, строить мост через Дуи.

1-го декабря, после пятидневного отдыха в Индемау, экспедиция выступила к реке Дуи. Мистер Бонни, старый Решид и их сподвижники в это время уже доканчивали постройку моста, который делал величайшую честь всем, участвовавшим в его возведении, но главным образом, конечно, мистеру Бонни. Караван, без малейшей задержки и вполне благополучно проследовал чрез все пять протоков реки Дуи по грубому, но крепкому деревянному мосту, растянувшемуся на протяжении более тридцати сажен.

Перейдя мост я сделал людям перекличку и оказалось, что умерло в походе 34 человека из колонны арриергарда; а из числа шестнадцати наличных больных, четырнадцать занзибарцев также принадлежали к ямбуйскому гарнизону, и были уже в таком состоянии, что не могли прожить дольше нескольких дней. Каждая коза или курица, попавшая в наши руки, отдавалась на их долю, в надежде хоть чем-нибудь спасти этих бедняков. Мы сами для них стряпали, а мистер Бонни всякий день давал им лекарства. Мы избавили их от ношения тяжестей, кроме впрочем их личных порций провианта; но они настолько были истощены всем, что им пришлось испытать в Ямбуйе и в Баналии, что от малейшего укола или царапины, причиненной какой-нибудь веткой или колючей травой, на коже у них образовались нарывы, язвы и дня через три или четыре болячка была уже в несколько дюймов ширины. Словом, для поправки им нужен был полнейший покой и такой уход, какой немыслим где-либо, исключая наилучших столичных госпиталей.

Короткий переход привел нас в деревню Андиубу, а оттуда через три часа пришли в обширное селение Аддигуха. 4-го числа, пройдя четыре с половиною часа, достигли Нгуэцы и расположились [79] у опушки банановой рощи. Мы видели на пути десять пигмейских деревень, но не встретили ни одного пигмея. Лес был густой, подлесок — частый, им было где укрыться. Деревни отделялись одна от другой участками влажной, грязной земли, изборожденной мелкими ручьями. Именно в такой местности мы стали лагерем 4-го декабря, как вдруг между нами очутилась крупная коза и при ней два толстых четырехмесячных козленка: с минуту мы во все глаза смотрели на это почтенное семейство, не веря своему счастию, но потом бросились на них и конечно закололи. Через полчаса мне сказали, что слуга мистера Бонни, туземец из племени Учу, ранен стрелой, а одного мальчика маньюма пигмеи убили. Я послал несколько человек в лес, помочь родным схоронить убитого мальчика, но к утру тело его было вытащено людоедами.

Послал вестовщиков объявить людям, чтобы набирали провианту на пять дней. Крик их раздавался по всему лагерю. Вскоре натащили горы материала, наготовили деревянных решеток и весь день 5-го числа употребили на заготовку муки.

6-го декабря шли к югу и заметили, что постепенный склон приближает нас к реке Ихуру. Переправились через шесть широких, илистых потоков, побережья которых состояли из топкой глины ржаво-красного цвета (от примеси железа), поросшей густыми побегами ротанга и пальмы рафии. Около 3 часов пополудни авангард наткнулся на целый табор пигмеев. Поймали одну старуху, одну девушку, мальчика дет восемнадцати, и захватили нескольких кур и запас бананов. Старуха по-видимому была сильна как лошадь и очень привычна к перетаскиванию на себе порядочного вьюка бананов.

Семейство карликов давало понять, что они очень хорошо знают в лесу все ходы и выходы, но мы заметили, что они имеют поползновение постоянно забирать на северо-восток, что слишком удаляло вас от форта Бодо; а потому мы прикомандировали их к арриергарду, а сами пошли вперед, придерживаясь направления на юго-восток. 7-го числа переправились через 6 потоков, и 8-го числа опять через шесть.

Когда поставили мою палатку и несколько расчистили широколиственный подлесок, я увидел, что один из молодых носильщиков едва держится на ногах, совсем ослабел. Я подошел к нему и спросил, что с ним такое? К удивлению. он отвечал, что это с голоду, есть нечего. Как, неужели успел съесть весь пятидневный запас? Нет; он бросил его на дороге, потому что пленные карлики уверяли, будто сегодня мы [80] придем в такое удивительное место, где растут самые крупные в свете бананы.

Я навел справки и оказалось, что в лагере человек полтораста последовали его примеру, побросали съестные припасы и вот теперь, 8-го числа, им совсем нечего есть. Вечером я собрал старшин на совещание, побранил их за такой непростительный недосмотр и мы решили, что завтра с утра почти все годные в поход, пойдут обратно в Нгуэцу, откуда мы ушли 6-го числа. Оттуда до места теперешней стоянки мы шли 19 1/2 часов; но так как много времени теряли на прорубание пути и на искание тропинок, то можно было предположить, что фуражиры пройдут это расстояние в одиннадцать часов.

Утром 9-го декабря человек двести отправилось за бананами в Нгуэцу, оставив нам около 200 фунтов муки для хворых и для караульщиков в лагере. Нас осталось 130 человек мужчин, женщин и карликов и большая часть этого персонала была уже в очень плохом состоянии. Я роздал по полчашки муки на человека и послал мистера Бонни с десятью разведчиками посмотреть, далеко ли отсюда река Ихуру. По моим вычислениям мы стояли под 1° 27' 15" сев. широты и 29° 2’ 30" восточной долготы, то есть, по птичьему полету, в девяти географических милях к северу от форта Бодо. Но что пользы показывать географическую карту людям, которым опять угрожала голодная смерть. Они только и видели, что бесконечное чередование бесчисленных деревьев, трущобу вокруг лагеря, плотный лиственный шатер вместо небес и солнечного света, со всех сторон закутаны лесом, как саваном, и никакой отрадной перспективы впереди. Но им известно, что Ихуру недалеко от форта Бодо и я надеюсь, что если мистеру Бонни и его людям удастся отыскать реку, это произведет благоприятное впечатление в лагере и хоть несколько обнадежит их. Мистер Бонни таки нашел реку и наметил к ней тропинку, сделав зарубки на деревьях.

Чтобы чем-нибудь заняться, я принялся в точности проверять свои наблюдения и наносить на карту поправку тех ошибок, которые открыл вследствие повторительного прохождения по одним в тем же местам. Окружив себя картами, таблицами, я по уши погрузился в вычисления и не видел как шло время. Однако 14-го числа эта работа кончилась. Весь следующий день я провел в надежде на скорую помощь и насторожив уши прислушивался, не идут ли наши. Население лагеря было в очень жалком виде, но не падало духом. Я открыл ящик с европейскими консервами, вынул одну жестянку с сливочным маслом и другую с сгущенным [81] молоком и положил по столовой ложке того и другого в глиняные горшки, уже наполненные кипятком. Из этого получилась жиденькая похлебка, с помощью которой можно было еще несколько продлить мучительное существование. На шестой день опять поставили передо мной полукругом горшки, каждый кашевар приносил свою долю кипятку, получал порцию масла и молока и размешав как можно лучше, уносил похлебку своей партии. Подкрепившись этой теплой пищей, люди разбрелись по лесу за ягодами, собирали красные плоды фринии, иногда попадалась им амома, кисловатая мякоть которой как будто успокаивала сосущую боль пустого желудка. Изредка кто-нибудь находил гриб и очень этому радовался.

Но когда 130 человек изо дня в день рыщут по лесу, тщательнейшим образом обыскивая каждый уголок, арена их действий должна с каждым днем значительно расширяться и они все дальше отходят от лагеря. Поэтому неудивительно, что некоторые бедняки, в погоне за скудным пропитанием, зашли за несколько миль, не заметили в какую сторону идут, а когда захотели вернуться, — не знали куда идти. Таким образом, двое взрослых и Сабури, восьмилетний мальчик, не возвратились в лагерь. Этого мальчика я особенно любил. Он обыкновенно состоял при мне и нес мое ружье и пороховницу. Это был чернокожий херувим, крепкий, сильный, круглый, мудрец в своем роде и такой милый, что я частенько на него оглядывался и любовался им когда караван был на походе и люди растягивались длинной вереницей, а этот крошка бодро шел за мной, не отставая ни шагу. Так как он был моим оруженосцем и обязан был при малейшем подозрительном шорохе подавать мне ружье, я нередко давал ему лучшие кусочки со своего стола, так что животик у моего Сабури был совсем круглый и все, глядя на него, посмеивались. У него была такая фигура, как будто он носил бочонок под рубашкой. Но увы! в последнее время бочонок исчез и Сабури, как и все остальные, ушел в чащу фриний по ягоды, и не возвращался.

Когда совсем стемнело, я велел маньюмам от времени до времени палить из мушкетов, чтобы подать сигнал пропавшим людям. В 9 часов вечера нам показалось, что мы слышим голос Сабури. Тогда начали трубить сигналы и с одного конца лагеря нам послышался ответный крив. Затрубили в большой костяной рог и крик почудился нам с противоположной стороны. Тогда люди стали говорить, что это душа Сабури возвещает нам его смерть. Мне представилось как этот малютка наблюдал наступление ночи, как тьма сгустилась вокруг него, лес почернел, а свирепые [82] карлики рыщут кругом; валежник шуршит под ногами диких кабанов, дюжих чимпанзе, леопардов, читы; стада слонов полезли через трущобу, сокрушая хрупкие стволы фринии, а огромные обезьяны залезают на деревья и выстукивают, нет ли где дупла, — словом, мало ли какие ужасы могли ему встретиться, — и я считал своего маленького Сабури погибшим.

То был ужасный день. Под вечер один мальчик умер, а трое у нас пропало. Остальные были в отчаянном положении: иные вовсе не держались на ногах и пробуя встать тотчас падали. Все это так действовало на мои нервы, что я не только душою болел за них, но и во всем теле чувствовал отголоски их страданий, как будто заразился от них.

Ночью, лежа в постели, я все думал об отсутствующих и тревожился за них. Как ни тяжело было предполагать что с ними тоже что-нибудь случилось, — заблудились в лесу, либо перемерли с голоду прежде чем дошли до банановой рощи, — но нельзя было не задумываться над их продолжительным отсутствием и следовало готовиться к худшему, чтобы спасти, по мере возможности, хоть часть экспедиции и как-нибудь доставить известия о нашей судьбе Эмину-паше, а через него и всему цивилизованному миру. Я воображал как мы все тут в лагере перемрем, а паша между тем будет дивиться и соображать, куда мы девались; а мы в этом неизведанном углу дремучего леса сгнием, истлеем, пометки на деревьях зарастут, через год заглохнут и все наши тропинки, и так наша могила и останется тут до скончания веков. Мне казалось, что именно такая судьба ожидает нас в ближайшем будущем. Почти двести человек пошли за тридцать пять миль за провиантом; хорошо коли из них полтораста дошли до места; остальные, как например мади, лягут на дороге и будут ждать не вернутся ли те, чтобы выпросить у них поесть. А если с пятьюдесятью лучшими людьми случится какое-нибудь несчастие, что тогда? Иных подстрелят карлики, на остальных нападут толпы крупных туземцев. Они пошли без главного вожака, кто их направит куда следует? Они разбредутся в разные стороны, растеряются и их переколят по одиночке. А мы тем временем остаемся тут и все будем ждать людей, которые не вернутся, не могут вернуться, и сами начнем вымирать, сначала по трое, по шести, по десяти в день, а там десятками, пока наконец ни одного не останется. Нет, так нельзя. Надо предпринять что-нибудь.

На шестой день, как обыкновенно, сварили похлебку, т. е. роздали одну жестянку масла и одну молока на 130 человек, и я [83] позвал мистера Бонни и старшин на совещание. Когда я изложил им мои опасения, что фуражиры может быть погибли безвозвратно, они никак не могли этого понять, как будто недовольно делалось каждый день всевозможных глупостей и бесчинств, чтобы всякие несчастия казались правдоподобными. Случалось же у нас, сплошь да рядом, что люди без спросу отлучались на фуражировку и больше не возвращались, или прыгали пятьдесят человек зараз в глубокую реку, в погоню за антилопой, или бросали в кусты свои съестные припасы, после пятнадцатимесячного опыта странствий по лесам; а бестолковые нападения на защищенные плантации, а беспрестанное натыкание ног на расставленные колышки, а беспечное отношение к царапинам и уколам, дозволяющее им разрастаться в страшные язвы? А распродажа оружия своим же врагам, тем самым людям, которые стремятся закабалить их всех до единого? И мало ли еще всяких других дурачеств проделывали эти безмозглые люди со дня на день, с недели на неделю! И после этого мне говорят, что не признают возможности несчастных случаев с нашими фуражирами! Да разве триста человек с тремя офицерами не пропадали у нас целых шесть дней в лесу? А вчера разве не пропало из лагеря трое, которые так и не воротились еще? И разве я не говорил фуражирам, отпуская их в Нгуэцу, что мы все умрем, если они не воротятся на четвертый день. А сегодня уж шестой день как они ушли, и у нас пятьдесят человек уже при смерти, да и остальные немногим лучше.

Мало по малу удалось мне им втолковать, что если мы по какому-нибудь случаю еще три дня останемся в лагере, то по прошествии этих трех дней будем слишком слабы чтобы добывать себе пищу и потому лучше теперь же зарыть в землю вьюки, и самим отправляться в Нгуэцу за провиантом. Меня затрудняло только вот какое соображение: если мы зароем свое добро, а в лагере останутся человек пятьдесят хворых, ведь они откопают наши вьюки и все перебудоражат, и когда мы возвратимся в лагерь, то застанем все вверх дном.

Но тут мистер Бонни выручил меня, предложив, что он сам с десятью годными людьми останется в лагере для поддержания порядка, но с условием чтобы мы оставили ему и людям провианту на десять дней, т. е. на все время, которое мы решили провести в отсутствии. Провизию на десять дней тринадцати человекам можно было обеспечить, но разумеется в самых скромных размерах: отмеряли по полчашки маисовой муки в день на каждого человека, прибавили к ним по четыре плитки сгущенного [84] молока и всего этого наготовили им на десять дней. Кроме того дали им про запас несколько жестянок масла и сгущенного молока для сдабривания каши. Для остальных, которые не могли или не хотели идти за нами, мы ничего не в состоянии были сделать. Можно было поддержать на несколько дней существование маленького гарнизона из тринадцати человек, но этим нельзя было спасти жизнь пятидесяти других, настолько изнуренных, что для их поправления понадобилось бы изобилие удобоваримой и питательной банановой муки, которой у нас больше не было.

На утро маленький Сабури пришел в лагерь, как ни в чем не бывало, и совершенно спокойно предстал передо мною. — Как, это ты, Сабури? Где же ты пропадал? — «Ходил по ягоды, сбился с дороги, плутал, плутал, и только к ночи попал на проторенную тропинку: вижу зарубки на деревьях, и думаю: вот, это и есть наша дорога! Да и пошел но ней, полагая что иду к лагерю. Заместо того пришел к большой реке: это должно быть Ихуру. Тут я отыскал в дереве большое дупло, залез в него и переночевал; а утром пошел опять той же дорогой, только обратно, шел, шел, и пришел в лагерь. Вот и все».

Утром 15-го декабря мы сделали общую перекличку. Сади, старшина маньюмов, донес что у него четырнадцать человек совсем не могут двигаться; другой старшина, Киббобора, заявил что из его отряда один только его больной брат не в состоянии идти; у старшины Фунди негодными в поход оказались только его жена и маленький мальчик. Из людей экспедиции кроме того необходимо было оставить в лагере 26 душ. Итого мы покидали 43-х человек, которые могли умереть в случае если мы не достанем им пищи в течении суток. Сердце мое разрывалось на части, но я веселым тоном рекомендовал им ободриться и терпеливо подождать пока я пойду за пропадавшими, которые там на верное объедаются, а может быть я скоро встречу их по дороге, и в таком случае пошлю бегом сюда, чтобы как можно скорее несли в лагерь провиант. — А покуда вы молитесь чтобы Бог послал мне удачу: Он один может вам помочь!

В час пополудни мы тронулись в обратный путь к Нгуэце, которая отстояла от нас, за тридцать пять миль; со мной пошло шестьдесят пять мужчин и мальчиков и двенадцать женщин. Мы шли до наступления ночи; потом группами или поодиночке бросились на землю и легли спать, тихо, печально, каждый наедине со своими мыслями. Напрасно я старался уснуть: сон «целитель уязвленных сердец» не приходил ко мне. Мысли, воспоминания толпились в [85] смущенном мозгу; в темноте чудились мне образы умирающих людей: страх за близкое будущее окрашивал все порождения моей фантазии в самые мрачные цвета. Притом я не мог забыть тех еле живых людей, которых неподвижные тела мы оставили лежащими в лагере вдоль дороги, когда выступали сегодня. Неба не было видно и потому я не мог искать утешения в созерцании мерцающих звезд. Бедные наболевшие сердца окружавших меня спутников могли издавать лишь глухие стенания. Огня мы не зажигали, потому что варить было нечего. И невыразимая тоска сжимала мне сердце. На черном фоне непроглядной тьмы рисовались мне те странные фигуры, которые возникают под влиянием лихорадочного бреда, дразня и пугая одинокого человека и мелькая перед ним го бледно-воздушными, то огненными чертами; а в душном воздухе носился какой-то шелест и шепот, намекавший на темные могилы, на гробовых червей и на вечное забвение; а сатана нашептывал что лучше скорее покончить с жизнью, чем так мучиться неотвязными мыслями. А ветер повторял в вышине нависших над нами черных древесных шатров: пропал! пропал! пропал! — Напрасны все труды и тщетно твое горе: впереди безотрадные дни; твои смелые, добрые товарищи при последнем издыхании; один за другим поражен смертью; они будут, гнить, истлевать, а ты один останешься один!

— Аллах, о акбар! — послышалось вдруг в темноте, из глубины чьего-то тоскующего сердца.

Эти слова, раздавшиеся в ночи, нашли живой отголосок и в моей душе. «Бог велик!» Неужели мусульманину подобает, напоминать мне о величии моего Господа? «Безрассудные, когда же вы поймете? Тот, кто дал нам уши, чтобы слышать, ужели не услышит нас? Тот, кто даровал нам зрение, ужели не увидит?»

И вот, мысли мои принимают другой оборот; я перестаю напряженно вглядываться в темноту и мало по малу припоминаю случаи, когда милость Божия особенно внятно проявлялась мне; одно воспоминание влечет за собою другое, сердце мое размягчается и я повергаю перед престолом Великого Избавителя от бед все наши беды и печали.

Под утро я уснул немного и проснулся только тогда, когда тьма рассеялась и в сероватом сумраке я мог различить неподвижные фигуры спящих товарищей.

— Вставайте, ребята, вставайте! Идем за бананами, скорее! Сегодня, Бог даст, добудем бананов!

Я говорил так, чтобы ободрить мою унылую команду. Через [86] несколько минут все поднялись с жесткого земляного ложа и поплелись вереницей вдоль тропинки, при неясном свете тусклого лесного утра: одни прихрамывали от разболевшихся язв, другие едва тащились из-за одолевавших их нарывов, третьи просто от слабости еле передвигали ноги. Мы начинали согреваться от ходьбы, как вдруг я расслышал голоса впереди. Малютка Сабури держит мое ружье наготове, внимательно наблюдая за каждым движением моей руки, а я между тем вижу громадную кучу зеленых плодов, возвышающуюся из-за вершин широколиственных фриний, которые заграждают нам один из поворотов тропинки. Больше инстинктом, нежели сознательно, я догадался, что это должны быть наши фуражиры, идущие обратно из Нгуэцы, и в одно мгновение вся толпа моих хворых, изнуренных и стонущих сподвижников позабыла свои печали и страдания и как один человек воскликнула: «Слава Богу!» Англичанин и африканец, язычник и христианин равно исповедуют Его в такую минуту и из глубины благодарных сердец это восклицание вырывается невольно.

Стоило взглянуть на передовых людей фуражирского отряда, чтобы догадаться, чем это безголовое стадо занималось все время. В эту минуту, впрочем, мне было не до выговоров: мы поспешили развести огня, усесться вокруг него, напечь некоторое количество плодов, подкрепить ими свои силы и пуститься в обратный путь. Через час мы уже стремились обратно в голодный лагерь, куда пришли в 2 часа 30 минут пополудни и были встречены так, как могут умирающие от голода встретить тех, кто протягивает им руку помощи.

Во весь остальной вечер занзибарцы и маньюмы, суданцы и мади, старые и малые махнули рукой на прошедшие невзгоды, веселились настоящим и клялись, что на будущее время станут запасливее и бережливее. Но я знаю, что это только до первого случая.

17-го декабря мы пришли к реке Ихуру, 18-го переправились через нее в брод и затем пошли лесом, прорубая себе путь сквозь кусты и подлесок, а под вечер 19-го декабря прямо из лесной чащи вышли на расчистки и плантации форта Бодо, что донельзя изумило наших спутников.

20-го декабря прорубили тропинку через заброшенные плантации и через час работы очутились на столь известной нам дороге, по которой столько раз мы ходили дозором. Вскоре мы открыли, что на плантациях еще недавно кто-то был: по сторонам дороги грудами лежала шелуха от банановых плодов, но мы не могли догадаться, кто этим занимался. Сначала мы думали, что туземцы воротились [87] на свои старые пепелища; потом, что пигмеи унаследовали наше добро. Подойдя к началу широкой западной аллеи, служившей нам в форте стратегическим пунктом, на повороте в нее мы вдруг увидели караульных занзибарцев, которые не менее нас были изумлены такой внезапной встречей. Дружный залп из ружей огласил тихую окрестность; из форта раздались ответные выстрелы, и вскоре толпа людей, обезумевших от радости, выскочила нам на встречу и впереди всех летел добрейший друг наш доктор Пэрк, который с сияющим лицом объявил, что «в форте Бодо все обстоит благополучно!».