СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ГЕНРИ М. СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

ИСТОРИЯ ПОИСКОВ, ОСВОБОЖДЕНИЯ И ОТСТУПЛЕНИЯ ЭМИНА ПАШИ, ПРАВИТЕЛЯ ЭКВАТОРИИ

В ТРЕТИЙ РАЗ ОТПРАВЛЯЕМСЯ К НИАНЗЕ.

Мистер Бонни и занзибарцы. — Жалобы занзибарцев. — Ядовитые свойства маниока. — Разговоры с Фераджи и Селимом. — Описываем арриергарду привольное житье на берегах Нианзы. — Ожидаем Типпу-Тиба на острове Бунгангета. — Состав экспедиции перед вторичным выступлением к озеру Альберта. — Письмо Джемсона от 12-го августа. — Флотилия из челноков трогается в путь. — Пороги Марири. — Угарруэ и Селим бен-Могаммед приходят с визитом. — Типпу-Тиб, майор Бартлот и носильщики. — Селим бен-Могаммед. — Мой ответ Типпу-Тибу. — Селим и маньюмы. — Поселение Батунду. — Оспа у мади и маньюмов. — Две безумные. — Двое занзибарцев отправляются воровать: их убивают. — Нарушенные обещания. — Племя Абабуа. — Осиные пороги. — Дикари убивают десятерых из наших и съедают их. — Гибель челнока у Менджини. — Лекки совершает хищнический набег близь Мамбанги. — Ферузи и лесная антилопа. — Наш повар, Джабу, поражен отравленной стрелой. — Водопады Панга. — Еще беды, причиненные дикарями. — Пороги Неджамби. — Ядовитые стрелы. — Пороги Мабенгу. — Рождение младенца по дороге. — Наши больные. — Нежные чувства у туземцев. — Шквал у Малых Порогов. — Мистер Бонни находит деревню Бавикаи. — Заметки о малярии. — Занавеска Эмина-паши. — Встреча с туземцами Бавикаи. — Туча мотыльков у Раздолья бегемотов. — Смерть мальчика Суди. — Случай в Авейябу. — Последствия оспопрививания. — Занзибарец, укушенный осой. — Несчастия у порогов Амитри. — Наши потери. — Заготовка провианта перед выступлением к Аветико.

На другое утро, по приходе авангарда в Баналию, я опять должен был перебрать в уме странное, роковое стечение обстоятельств, описанных в предыдущей главе.

Одна из заметок мистера Бонни в походном журнале арриергарда гласит, что занзибарцы и суданцы сами собрались и выстроились передо мною, с целью изложить мне свои жалобы. В своем официальном донесении мистер Бонни упоминает о своей надежде, что отныне, «с Божией помощью, экспедиция пойдет успешнее чем до сих пор». Из этого письменного документа, из его устных рассказов, из того, как он твердо и решительно вел себя в [32] течении страшного дня 19-го июля, и наконец, по той трогательной преданности, с какой он относился к своему долгу. как будто ничего иного в жизни ему не предвиделось, мистер Бонни сразу вознесся в моих глазах чрезвычайно высоко.

Наверное, думалось мне, майор Бартлот открыл в нем такие сильные стороны, о которых, к стыду моему, я и не подозревал. Но как только я позволил людям излагать свои жалобы, то к моему изумлению и в присутствии самого мистера Бонни оказалось, что люди совсем было решились окончательно покинуть его в первый же день по выступлении на восток.

Я выслушал их терпеливо. Из ста двух человек, оставшихся в живых, только 60 имели еще такой вид, что была кое-какая надежда на их поправление. Все они были невыразимо жалки и несчастны, многие в самом отчаянном положении, а у некоторых на лицах установилось выражение сосредоточенной злобы и ненависти.

— Ну-ка, ребята, сядьте и поговорим толком, — сказал я. Когда они уселись передо мною полукругом, а наши сытые и здоровенные молодцы с Нианзы столпились позади их, я начал говорить приблизительно так:

— Ну, мои бедняги, теперь больше не надо ни плакать, ни горевать. Оботрите слезы и развеселитесь. Взгляните на тех молодцов, что стоят позади вас. Они видели белого пашу, ели его хлеб-соль, вдоволь кормили их и мясом, и молоком, и сам паша хвалил их за мужество и верность. Вот кому бы следовало плакать-то, но только от радости, а не с горя, потому что отсюда каждый шаг приближает нас к Занзибару. Мы воротились за вами с Нианзы; давно мы вас не видали и теперь, благодарение Богу! застали вас тут. Не станем говорить про то, что было. Минувшего не воротить! Мертвых я не могу воскресить, но могу обрадовать живых. Позабудьте о своих страданиях и живите в надежде на то, что впереди будет лучше. Нам нельзя было не уйти тогда от вас: для вас же нужно было прокладывать дорогу, да следовало поспешать на помощь и белому паше, покуда его не погубили. Уходя от вас, мы вам все это говорили. Да еще мы говорили вам, что как только найдем того, кого разыскиваем, так и возвратимся к вам с доброю вестью. Мы сдержали свое слово; а вы сдержали свое?

— Нет, вы нам не поверили. Когда беглые из нашего отряда воротились к вам и рассказывали вам всякий вздор, чтобы как-нибудь прикрыть тот грех, что они убежали, вы слушали развеся уши и приняли их россказни за истинную правду. А приносили они [33] письма от нас? Нет! Они натащили с собой серебряных часов, арабских бурнусов, шитых золотом... Разве это бывает, чтобы носильщики находили в лесу такие вещи? А коли бывает, вы бы сказали им: «Так пойдемте же туда, сведите нас в то место, где можно встретить такие находки! Нет, эти носильщики просто обокрали нас и бежали со своею добычей. Вы видели это, и все-таки поверили, что мы все умерли, что меня прострелили в семнадцати местах, что все белые убиты, кроме одного, да и тот ушел в Уджиджи... Ах вы, глупые люди!

Как же так? Было 400 занзибарцев, да 6 белых людей, и все почти убиты; а кто остался жив, тот бежал в Уджиджи, вместо того чтобы идти к вам, своим братьям и товарищам? Можно ли этому поверить? Я думал, что занзибарцы народ умный, и вправду сам прежде видал умных.

Если же я жив, то как вы могли подумать, что я позабуду вас, позабуду и белых сынов моих, которых с вами оставил. Если бы со мной приключилась беда, пли нельзя было бы дальше идти, куда же я пойду как не обратно к вам, моим детям? Коли нас так долго не было видно, это и значило, что мы все еще не покончили со своим делом, оттого и задержались. Ведь и воры, и дезертиры к вам же сюда прибежали?

Знаю я, как это все случилось. Остались вы тут в лагере без всякого дела и до тех пор валялись на спине, покуда скука одолела вас, и вот вы начали придумывать всякую чепуху, а шайтан залез в ваши головы, и ну нашептывать вам про разные бедствия, да про смерть. Злость вас взяла и вы так ожесточились, что даже к себе самим жалости не имели. Чем бы придти к молодым господам, да поведать им ваше горе и ваши страхи, вы сказали про себя: «мамбу куа мунгу» (это Божье дело): господа про нас забыли, так и нам до них дела нет.

— Ну-ка, Фераджи, ты старшина, скажи же мне, на что ты можешь особенно пожаловаться? Дурно с тобой обращались белые люди?

— Нет, со мной-то они обращались хорошо; а кое-кому из людей шибко доставалось.

— Как же доставалось, и кому?

— Да занзибарцам, когда они были не «чап-а-чап» (т. е. недовольно поворотливы).

— А зачем же надо было «чап-а-чап»? Разве была какая важная работа?

— Нет, с тех пор, как ушел пароход, работы особенной не было. Подправлять земляной вал, подметать лагерь, рубить дрова, [34] да по ночам караулить, только и всего. Но только «гои-гои» (лентяи) ведь нейдут, когда их зовут. Тогда белые люди становятся нетерпеливы и начинают звать погромче. «Гои-гои» идут, переваливаясь с ноги на ногу, тихо, лениво, и сейчас жаловаться: голова болит, в теле ломота, или там в спине, в груди, в ногах.

Тут уж господа рассердятся и говорят, что это все притворство. Всякий день так было.

— Так неужели подмести лагерь, нарубить дров и постоять на часах такая уж трудная работа для двухсот пятидесяти человек?

— Какая же это работа!

— А кроме «гои-гоев», наказывали кого-нибудь?

— Никого, кроме воров.

— И много у вас было воров?

— Ох, кажется все воры из Занзибара ушли с нами на ту пору.

— Не может этого быть, Фераджи: во-первых, у меня в отряде было несколько, а во-вторых осталось же сколько-нибудь и дома?

Хохот. Фераджи возражает: — Это истина, но у нас их было очень много. Что ни день — пропадали то медные прутья, то монетки, то одежда. Занзибарцы сваливали вину на суданцев, суданцы на сомали, сомали на занзибарцев, так и шло кругом. Ничем от них не спасешься! Возьми какую-нибудь вещь, положи под подушку, или закатай в циновку, да положи под голову на ночь, — глядь, а на утро уж нет ее! Право, я боялся как бы у меня изо рта зубов не вытащили.

— Ну, твои-то белые зубы, небось, некупленные, Фераджи?

— Нет, благодарение Аллаху, они у меня природные. Но это чистая правда, что от воров всего можно опасаться.

— Это так, Фераджи; но с чего же это они вздумали так шибко воровать?

— С голода. Знаешь басню, как голод уморил сильного льва? Также и самого крепкого человека голод может уморить.

— Голод? Что за пустяки ты говоришь! Какой может быть голод в таком-месте, где кругом растет столько маниока?

— Маниок-то, господин? Маниок можно есть, пожалуй; только лучше бы с соусом.

— С соусом? Что же это значит, Фераджи?

— Да как же: сухой маниок, т. е. один маниок, сам по [35] себе, и утром, и в полдень, и вечером, и ничего кроме его, ни соли, ни рыбы, ни мяса, ни масла, никакого жира, чтобы помочь ему протолкнуться в горло, — такой маниок становится колом в горле. Дай хоть изредка чего-нибудь новенького понюхать или повидать вместе с маниоком, занзибарец и доволен. А без того — шабаш: желудок запрется, ничего не принимает, и люди мрут.

— Вот что! Но я оставил вам довольно соли в складе. A медные прутья, монетки и бусы, затем и были припасены, чтобы на них покупать рыбу, бананы и пальмовое масло.

— О, вот теперь ты попал в точку, господин. Очень часто... да почти что все время нам их не выдавали.

— Но в складах все это было; значит не даром случилось, что вам не выдавали их. Скажи, отчего?

— Опять из-за тех же воров: они так изловчились, что даже наши топоры и секиры продавали туземцам за рыбу. Кто с ними ел эту рыбу, не хотел, конечно, сказать, которые из товарищей воровали; поэтому и всем перестали выдавать медные прутья и монетки.

— Однако, Фераджи, хотя правда, что маниок в сухомятку не вкусен, но это пища здоровая. Подумай, от Бананы до Стэнлеевых порогов все чернокожие им питаются; отчего же занзибарцы не могут? а когда жили со мной на Конго, шесть лет к ряду, те же занзибарцы питались одним маниоком. Я не вижу причины, отчего в одиннадцать месяцев у вас в отряде вымерло сто человек. Неужели вправду от маниока? Ты мне скажи, когда люди начали хиреть.

— Когда ты уходил, с нами оставалось человек двенадцать больных: у одних были нарывы, другие страдали грудью, или животом. Иные поправились. Но недели через четыре многие стали слабеть: худели и чахли, наконец, умерли и мы схоронили их. Когда из Болобо пришли наши товарищи, мы подумали, что они совсем иные люди, чем мы в Ямбуйе: они были крепкие, сытые, а мы худые и чахлые. Потом вдруг, — прошло не больше месяца, — пришедшие из Болобо тоже стали худеть и умирать, и мы то и дело хоронили то одного, то двух, а то и троих в один день. Вскоре уж нельзя было отличить, которые пришли из Болобо, а которые оставались в Ямбуйе.

— Что же это, была у вас холера, оспа, лихорадка или кровавый понос?

— Нет, ничего такого не было. Сначала как будто сомали и суданцы не могли примениться к климату; а занзибарцы — нет! Не от климата они умирали. Ох, уж... [36]

— Так ты говоришь, что не от побоев, не от непосильной работы, ни от холеры, оспы, лихорадки, дизентерии, и не от климата случился этот мор?

— Нет, занзибарцы не от этого умирали.

— Что же, их стреляли, вешали, отравляли или в воде топили?

— Ничего такого не делали с ними и ни разу не случилось, чтобы наказали хорошего, путного человека; а один день в неделю всегда давался на отдых.

— Так прошу тебя, именем пророка Магоммеда, — обрати глаза свои на тех сорок человек, что вон сидят отдельно: посмотри какие у них большие глаза, впалые щеки, тонкие шеи, как у них все ребра на виду. Видишь? Отчего все это сделалось?

— Бог знает!

— Ведь они тают как воск, и должны умереть скоро!

— Это правда.

— Так подумай же и скажи, от чего бы это могло приключиться?

— Не могу сказать, господин; может быть такова уж их судьба.

— Вздор! Бог все для вас делает к лучшему. Он дал вам глаза, и руки для осязания, и ноги для ходьбы, и хорошие желудки для переваривания пищи, и чутье, помощью которого вы пробираетесь по свету. Не говори же, что Бог для того создал сильных людей, чтобы они чахли и умирали таким образом. Нет, я непременно хочу дознаться, какая тому причина.

— Теперь ты, Селим, сын Решида, поговори со мной. Сыну мудрого отца подобает хоть сколько-нибудь набраться мудрости.

Смерть поселилась между вами и я хочу узнать, почему. Скажи, как могло случиться, что живя спокойно в лагере в течении года вы потеряли больше товарищей чем мы, все время бывшие в походе, шедшие по дремучим лесам, испытавшие и голод, и тяжелый труд?

Вызванный на беседу, Селим отвечал очень скромно:

— Я не мудрец, и это всем известно. Я молод, состою простым носильщиком, нанялся за небольшую плату тащить вьюк через языческие страны, и таскаю его, в надежде заработать немного денег. Всю силу, какая у меня есть, я охотно отдаю хозяину каравана. Много узнали мы горя, с тех пор как ты оставил нас. Я брата потерял за это время. Знай, господин, что сухой маниок и вода не идут в прок сынам Адама. Если мы лишились стольких товарищей и родных, должно быть маниок тому причиной. Слава Богу, я здоров и еще в силе; но были дни, когда [37] я охотно продал бы себя в неволю из-за сытного обеда. Я разыскивал всего, чем только возможно наполнить пустоту моего желудка и жил так со дня на день, все время, покуда наконец — благодарение Богу и пророку — ты возвратился к нам. Но, господин, не все люди одинаковы; и рассудок у людей бывает разный; может быть и белые люди различны между собою, также как мы, черные; потому что, как я вижу, одни богаты, другие бедны, — одни работают у машины внутри корабля, а другие похаживают по верхней палубе, да покрикивают на них.

— Ай, Селим хорошо говорит! — шептали в толпе. Это ободрило Селима, он откашлянулся и продолжал:

— Нет сомнения, что главная наша беда в маниоке: он здесь самой горькой породы, а как он действует — уж все мы знаем.

Испытали мы эту слабость и тошноту, и дрожание в ногах, и как все мускулы становятся вялыми, а голова точно стиснута железным кольцом, и земля перед глазами кружится, вертится, и упадешь в обморок, как мертвый. И на себе мы это все испытали, и на других видали. Между нами есть такие, которые выучились так приготовлять маниок, чтобы он был не вреден. Но от слабости ли, или так, потому что и жить-то не стоит, многие не заботятся об этом, и доживают кое-как.

Мы давно уж видим, что в каждом из наших лагерей только и видишь смерть, только и дела, что хоронить. У нас нет ни мяса, ни соли, ни масла, ни сала. Все маниок, все один маниок. Но коли в горле пересохло, как же пища пролезет внутрь человека? А если набиваешь желудок тем, что противно, надо же разбавить пищу чем-нибудь хорошим, чтобы желудок принял ее.

Мы знали, что через неделю иди две нам назначено идти к Стэнлеевым порогам, или вверх по реке, и порешили — все до одного — уйти прочь, не служить больше белым. Многие у нас умерли, и теперь еще смерть стоит между нами, и никто не знает отчего. Сам я не думаю, чтобы это было оттого, что мы взялись работать на белых, но многие так думают. До твоего прихода мы все согласились на том, что уж довольно с нас, и пора это дело бросить. Но я хочу еще сказать: отчего это мы, уроженцы здешних стран, мрём, а вы — чужестранцы — живы? Прежде, когда мы ходили на Конго и в другие места, бывало наоборот: белые умирали, а мы оставались живы. Теперь же на сто черных один только белый умер. Нет, господин, тут все дело в пище: у белых людей и козье мясо, и куриное, и рыба; а у нас все маниок, да маниок, оттого и смерть. Я все сказал». [38]

— Хорошо, теперь мой черед говорить. Я все слушал и думал и теперь для меня все стало ясно. Ты говоришь, что в Ямбуйе вы только и ели, что маниок, от этого болели, чахли и умирали?

— Да.

— А когда товарищи пришли из Болобо, ты говоришь, они были в исправном виде?

— Так.

— А потом также стали хиреть и умирать?

— Так.

— Покуда вы были в Болобо, что вы там ели?

— Чикуангу.

— А чикуанга что ж такое? Ведь это лепешки из маниоковой муки?

— Так, так.

— А вы здесь приготовляли такие лепешки?

— Иные из нас — да.

— Иные из вас и остались живы и здоровы. Вот видите в чем дело. Вы отправлялись в поле, выкапывали шишки маниока, выбирали которые получше. Срезали также листья маниока, растирали их в мягкую массу и варили вместо овощей. Этот маниок горького сорта, а горечь-то его и есть яд: этим ядом можно отравить не только несколько человек, но целое племя.

Покуда вы обчищали шишки, вы отрезывали ломтики и съедали их сырьем; потом толкли листья, делали из них «китовео» и тоже съедали. В обоих этих случаях вы глотали яд.

Те, что были в Болобо, покупали хлеб у туземных женщин; а они дней пять или шесть мочили шишки в реке, чтобы весь яд из них унесло текучей водой; потом они выбирали прочь все волокна, а самую сердцевину сушили и из сушеной уже делали хлеб. Вот, значит, чем питались люди в Болобо и отчего они толстели. А в Ямбуйе люди просто терли свой маниок на терке, либо просушивали корешки на солнце, а разрезая его, съедали и сырые кусочки; да и ломтям не давали хорошенько просохнуть, и торопились их съедать, потому что были голодны и никаких запасов не готовили. Даже те из вас, которые клали маниок в воду и мочили его, все-таки не раз соблазнялись аппетитными ломтями и съедали их, а потом еще листьями хотели сдобрить сухое печенье и толкли из них соус; от этого, конечно, тотчас заболевали и умирали, потому что питались ядом. Когда люди из Болобо пришли в Ямбуйю и они стали делать тоже, и также начали чахнуть и умирать. Вот и вся причина того, что в Ямбуйе [39] наполнено сто могил, а здесь мы видим столько хворых. Из белых никто не умер, потому что у них был рис, бобы, сухари и мясо кур и коз. Если бы климат был причиной смерти ваших товарищей, нет сомнения, что белые умерли бы прежде вас, как было на Нижнем Конго, потому что белые хуже вашего приспособлены к здешнему климату. Но ни климат, ни лагерная жизнь ни причем в ваших смертельных болезнях: дурнота и рвота, дрожание в ногах и головная боль, ослабление мускулов, тоска и не охота жить, — это все от яда, который есть в горечи маниока.

Вот что вам следовало сделать: каждый день, от каждого отделения в отряде высылать двух человек за маниоком, набирать его побольше, тотчас складывать в реку, да кроме того наготовить столько сушеной муки, чтобы во всякое время можно было делать из нее кашу или лепешки, и давать тем, кто проголодается. Если бы вы так делали, и было бы у меня теперь еще две сотни здоровых молодцов, готовых отправляться со мною в Занзибар.

Теперь слушайте, что я вам скажу. Ешьте этого маниока как можно меньше, а ступайте и наберите его как можно больше и тотчас валите в реку, промывать, а сами покуда питайтесь бананами. Дня через два я отсюда тронусь в путь. Больных мы на руках перенесем в челноки и свезем на большой остров, за несколько часов отсюда. Там вы должны будете заняться заготовкой муки на двадцать дней. Кто не в силах собирать бананы и рыть маниок, те пусть делают решетки для просушки над огнем, режут шишки тонкими ломтями и сушат их до утра. Потом толките их в мелкую муку и ешьте на здоровье, это ни белым ни черным людям не будет вредно. Завтра все опять приходите ко мне, да побросайте прежде в реку все ваши вонючие лохмотья, я вас одену сызнова. А покуда радуйтесь и благодарите Бога, что мы пришли и спасли вас от погибели.

У нас к счастию оказался спасительный клапан, с помощью которого я надеялся успокоить все эти взволнованные и ожесточенные души, населявшие злосчастный лагерь в Баналии: рассказы пришедших со мною людей о прелестях луговой страны, о роскошных нивах и садах, об изобилии всяких съестных припасов, так подействовали на воображение отощавшего арриергарда, что даже у самых отупевших и равнодушных пробудили надежду дожить до лучших времен. Спутники мои, сами видевшие и вкусившие от плодов этих чудных стран, без устали рассказывали малейшие подробности тех фактов, которые имеют неотразимую привлекательность для бедняков, испытавших муки голода. Таким [40] образом с одной стороны бесконечною чередой шли оживленные рассказы, а с другой — восторженные слушатели, с изможденными, бескровными лицами, никогда не уставали внимать этим повествованиям. Для них «Луговая страна» являлась земным раем, наполненным всякою роскошью: для укрепления тела там изобилие кукурузы и мяса, а для большей приятности молоко и просо. Рассказчики лишь слегка упоминали о тех месяцах тяжелого пути, которые должны привести к земному раю, да и слушатели мало обращали внимания на эту часть программы, и вообще склонны были принимать рассказы без малейшей критики. Мысли их так были заняты великолепными картинами, что в них не было места для суровых задач предстоящего похода. Прислушиваясь к бесхитростной болтовне этих взрослых ребят, я и сочувствовал им от души, и жалел их от чистого сердца. «Иншаллах!» — говорили с большим чувством мои молодцы с Нианзы, — мы с вами еще поедим говядины, и тогда вы сами будете смеяться над тем временем, когда питались кореньями и листвой маниока!»

После этого можно ли было сомневаться, что чахлые люди из Баналии позабудут свои замыслы о побегах и мечтая о соблазнительной еде в луговых странах пойдут за нами охотно. Молоко и мед, мясо и пшено, хорошее жалованье, подарки, — разве это все не более привлекательно чем порции сушеной рыбы у Стэнлеевых порогов, неминуемая палка хозяина-араба и — сомнительная будущность?

Туча, так долго висевшая над умами людей арриергарда, начала наконец раздвигаться. Но прежде всего необходимо было увести их подальше от Баналии, где воспоминания о недавней трагедии порождали мрачные мысли и недобрые чувства. Гонцы, посланные 17-го августа к Типпу-Тибу, с известием о моем прибытии, должны были придти к нему 24-го. Я ему писал, что подожду его десять дней, да и то показалось слишком много моим нетерпеливым молодцам, которые с большим презрением относились ко всему, что слышали о его проволочках и расчетливости. Но этот срок нужен был не только для доставления случая Типпу-Тибу исправить свои грехи, но и для того, чтобы мистер Джемсон, которого тогда считали у Стэнлеевых порогов, мог во время присоединиться к нам. Кроме того необходимо было опять переделать все вьюки, которые по требованию Типпу-Тиба были разбиты на самые мелкие ноши, годные разве для подростков, что внесло ужаснейший беспорядок в наши тюки.

После трехдневного отдыха в лагере, мы поместили всех хворых и все багажи в челноки и отправились к острову [41] Бунгангета, к которому прибыли через три часа. Носильщики маньюмы шли сухим путем и расположились лагерем на берегу, против острова. Пока мы стояли в Баналии, Угарруэ от Осиных порогов спустился по реке и занял самый большой из островов: поэтому нам пришлось подняться несколько выше и занять другой, который во многих отношениях оказался для нас пригоднее. Сухопутная колонна плелась до лагеря целых три дня, а настоящий арриергард, на обязанности которого лежало подгонять отсталых, пришел к пристани только вечером 24-го августа, хотя переход был всего в шесть миль. Мистер Бонни пришел 22-го. В 1887 году авангард прошел это пространство в 4 часа; но арабы с тех пор разрушили на этом пути все большие селения, а удивительная африканская растительность успела уже покрыть все развалины, поля и плантации густыми слоями широколиственных паразитов. Этот короткий переход, занявший три дня слишком, доказал настоятельную необходимость радикального переустройства каравана и самой подробной ревизии. Двое маньюмов уже бежали, унеся с собою два ружья и четыре полувьюка. В сущности это был отличный пробный переход, доказавший еще раз (хотя мне кажется, что после прочтения походного журнала это и так было очевидно), что нет никакой возможности сладить с этой толпой подлых рабов, и недаром они с ума сводили офицеров арриергарда. Без содействия самого Типпу-Тиба или хоть одного из его племянников, нечего и думать вести такую колонну через бесконечные, бесплодные леса. Если судить по первому переходу, нам понадобится 450 дней, чтобы достигнуть Альберт-Нианзы. Джемсон и Бонни в сорок три дня сделали девяносто миль. Затруднения, встреченные ими в пути, упомянуты вскользь в походном журнале, но теперь только можно было вполне оценить, сколько они потратили терпения на то, чтобы их одолеть. Мы стояли на своем прохладном островке до 31-го августа. Роздали людям тканей и бус, медной монеты и проволоки в таком размере: на каждого из пришедших с Нианзы по пяти «доти» (25 аршин) материи, по три фунта монет, по одному фунту бус и по пятнадцати медных прутьев; людям арриергарда половинное количество того же, а всего на сумму 7.600 рублей отряду с Нианзы, и на 2.830 рублей людям из Баналии. Всем бы следовало раздать одинаково, но люди арриергарда уже получили перед тем полное одеяние, между тем как мои продолжали ходить в козьих шкурах и рогожках туземного изделия. Эти «карманные деньги» давали им возможность отдохнуть вволю, между тем как люди Угарруэ (их было 600 человек) были [42] радехоньки за куски материй и за иные мелочи приготовлять для них запасы муки, печь хлебы и лепешки.

Помимо необходимости переделать сызнова все тюки, для чего непременно требовалось личное мое присутствие, мне предстояло писать донесения комитету вспомоществования, Лондонскому и Шотландскому королевским географическим обществам (оба были вкладчиками в наш фонд); кроме того приходилось то и дело вступать в крупные разговоры со старшинами маньюмов, которые один день клялись мне в неизменной верности, а на другой изводили меня жалобами и капризами своих строптивых подчиненных, рапортами о смертях и болезнях, о дезертирах, о краже вещей, об угрозах и т. д., и т. д. На все это я отвечал приблизительно в том же духе, как писал Типпу-Тибу 17-го августа: «Коли не хотите со мной идти, ладно; коли пойдете, и то ладно. Как хотите, так и делайте. Мне вас не нужно; но если вы желаете следовать за мной я вам найду дело и буду платить сообразно тому, сколько вьюков вы понесете».

Некоторые поняли мои слова в том смысле, что я отпустил их работать на стороне, т. е. воровать и грабить; но трое старшин вызвались идти со мной. Я согласился взять их с тем условием, что если они добровольно пройдут за мною тридцать дней, то по истечении этого срока я дам им вьюки.

Проверяя состав экспедиции 29-го августа я получил следующие цифры:

Список вьюков отправляемых со вторым походом к озеру Альберта:

Кроме того было еще несколько вьюков разнообразного содержания, которые были необходимы пока мы шли водою, как-то: боевые патроны для непосредственного употребления, провизия, веревки проч., но все остальное, поименованное в списке, должно было идти с отрядом, когда он пойдет сухим путем. Хотя у нас насчитывалось 53 носильщиками больше чем вьюков, но естественно было предположить что болезни, раны, смерть значительно сократят число людей и придет такая минута, когда даже старшины будут вынуждены заменять собою хворых носильщиков. До сих пор наши больные были окружены такими условиями, которые давали им много шансов на выздоровление. Впереди тоже, в течении почти двух месяцев, их повезут на лодках и будут все время кормить банановой мукой и огородными овощами. Мясо, правда, становилось величайшею редкостью, благодаря тому что Угарруэ до чиста разорил все на обоих берегах. И носильщиков мы можем на некоторое время не утруждать вьюками, так что побережем и их силы. Стало быть нужно только чтобы люди слушались нас, не отставали, воздерживались бы от прогулок в сторону, от кражи съестного у туземцев, и понапрасну не рисковали бы собою: тогда можно надеяться что на этот раз мы потеряем меньше народу, чем при первом походе к озеру Альберт-Нианза.

Пока мы стояли на острове Бунгангета, пришло письмо мистера Джемсона от 12-го августа, со Стэнлеевых порогов. Хотя в письме было сказано, что он отправляется в Бангалу, но посланный сказал, что вероятно он проедет и дальше, до Банана-Пойнта. Но для меня уж это было все равно: с той минуты как мистер Джемсон отплыл вниз от Стэнлеевых порогов, он добровольно оторвался от экспедиции, а я ни за что не согласился бы оставаться долее в окрестностях Баналии. Я дал слово товарищам в форте Бодо, Эмину-паше и его египетским сподвижникам, что около 22-го декабря буду в форте Бодо, а 16-го января (приблизительно) на берегах Нианзы.

Мы без сомнения очень сожалели, что экспедиция лишилась [44] мистера Джемсона, тем более, что многие страницы «путевого журнала» громко говорили в его пользу, но я не хотел долее подвергать наш многострадальный арриергард опасности еще сократиться, а гарнизону форта Бодо подать повод к беспокойству и тревогам по случаю нашего долгого отсутствия и сбивать их с толку тем, что я не сдержал обещания. Впрочем я написал Джемсону, что если ему удастся набрать 60 человек и тотчас идти за нами, по намеченному и клейменному пути, который настолько широк, что его трудно не заметить, то ему легко будет нагнать нас, тем более что мы идем длинной вереницей и беспрестанно встречая всевозможные препятствия в виде ям, болот, притоков и речек не может двигаться быстро. Но, как уже известно читателю, — мы же в то время этого не знали, — мистер Джемсон умер за двенадцать дней до того как я писал к нему.

30-го августа я снарядил весь свой флот, то есть двадцать девять своих челноков, да двенадцать взятых от Угарруэ, и посадив на них мистера Бонни, 239 человек, все их личное имущество, запасную провизию и кухонную посуду, послал их вверх по реке за пять миль, к пристани повыше впадения реки Ренди; я велел сухопутному отряду, высадившись там, идти по намеченной нами дороге до следующей деревни, а челнокам возвращаться к нашему острову.

На другой день (это был уже четырнадцатый с того дня как я послал письмо к Типпу-Тибу, ответа еще не получал) мы отправились в поход, опять на восток через леса к Нианзе.

На челноках пошло 225 человек, в том числе речные матросы, все слабосильные и хворые, и кроме того 275 вьюков, весом от 60 до 65 фунтов каждый, со всем имуществом каравана, съестными припасами, платьем, сумками носильщиков и проч. Солнце пекло так сильно, что пришлось наскоро устраивать на лодках навесы; но несмотря на зной, мы так усердно шли на веслах, что через шесть часов очутились у своего старого лагеря под Нижним Марири. 1-го сентября пришли к Порогам Марири и оказалось, что Бонни со своим пешим отрядом прошли дальше, к южному Мупэ. Наивным занзибарцам и маньюмам невдомек было, что мимо порогов и водопадов нужно переносить тяжести на руках, а челноки переваливать без поклажи; поэтому мы послали в южное Мупэ за партией людей, которая помогла бы нам пронести вьюки берегом.

2-го сентября на шестах проводили челноки через опасные быстрины, но при этом два челнока затонули. На другой день [45] перевалили через пороги Верхнего Марири и к полудню весь караван собрался в южном Мупэ.

Угарруэ шел за нами со своею флотилией, в надежде добыть еще партию слоновой кости, и расположился в селении Верхнего Марири. Я только что кончил писать свои письма к Лондонскому и Шотландскому географическим обществам и воспользовался его посещением, чтобы попросить его, распорядиться скорейшею отправкой их в Англию. Но пока мы стояли в Мупэ 4-го сентября он опять пришел и на этот раз привел с собою Селима-бен-Могаммеда, того самого племянника Типпу-Тиба, о котором так часто упоминалось в связи с майором Бартлотом и мистером Джемсоном. Это был человек среднего роста, сухощавого телосложения, с красивыми и правильными чертами арабского типа, сильно поврежденными оспой, и с лицом дышащим решимостью и отвагой.

Мистер Бонни, своими рассказами о его личной ненависти к майору Бартлоту, заставил меня думать, что я составил о нем прежде ошибочное мнение; но при свидании снова убедился, что как о нем, так и Типпу-Тибе судил вполне правильно. Дело в том, что эти арабы способны без малейшего зазрения совести проливать кровь язычников, но решительно неспособны хладнокровно замышлять убийство араба или белого человека: для этого пм нужно вдохновиться по крайней мере жаждой мщения. А так как у них не было причин подбивать людей убить Бартлота, или исподволь губить наш арриергард, я нахожу, что мы не имеем права приписывать им подобные умыслы. Я не сомневаюсь даже в том, что Типпу-Тиб действительно набирал и посылал, или сам вел носильщиков на Арухуими. Но отговорки его, почему он воротился с дороги, и уверения будто он «никак не мог отыскать лагерь», конечно чистая выдумка. Это доказывает только, что он охладел к этому предприятию, обещанная награда не казалось ему достаточно примечательной; следовало тотчас же оставить его в покое и действовать помимо его. Но так как наши молодые офицеры приставали к нему, умоляли, умасливали, то он и его племянник естественно пришли к заключению, что услуга, которой от них ожидают, должна быть драгоценна и потому подняли цены. Они это сделали совсем не по злобе, а от неодолимого стремления к наживе. Типпу-Тиб позабыл и о заключенном договоре, и о благодарности мне за оказанную ему помощь, и на уме у него только и была жадность к деньгам. Майор не имел возможности удовлетворить их требованиям, но почтенные дядюшка с племянником [46] полагали, что и он, и Джемсон богатые люди, а экспедиция находится под покровительством крупных капиталистов. «Ну что ж, думалось им, коли в нас такая нужда, пускай расплачиваются подороже. Правда, что Стэнли был с нами очень хорош (см. в приложениях рапорт майора Б.), но нельзя же для друзей работать даром. Этак пожалуй дружба-то обойдется не дешево»... И они продолжали выжимать сок из приятелей. Надо сознаться, что на это они были мастера: как только Типпу-Тиб принимал равнодушный вид, а это он умел в совершенстве, так наши юноши спешили задобрить его подарками. Когда Селим-бен-Могаммед выказывал неудовольствие, кислое расположение духа, или начинал распространяться о своих уязвленных чувствах, майор отпирал свои сундуки, выбирал мундир поярче, или ружье рублей в пятьсот или пару изящных револьверов, оправленных в слоновую кость, или просто штуку цветного сукна, и посылал Селиму. Тогда Селим-бен-Массуд, шурин того Селима, тоже начинал поговаривать и его милостивое снисхождение также оплачивалось дорогими подачками.

Селим сказал, что пришел лично ответить на мое письмо от 17-го августа, и дядя приказал ему немедленно прислать гонцов, чтобы узнать что я в свою очередь скажу ему.

При этом свидании выяснилось в полной мере, до какой степени эти арабы не понимают значения заключенного контракта, как они бесследно забывают сказанные слова, как безмятежно нарушают свои клятвы, презирают договоры, как они вообще лживы, скрытны, лукавы, и как искусно забрасывают вас преувеличенными комплиментами и похвалами, пересыпая свое красноречие частыми обращениями к Богу, восклицая то машаллах! то иншаллах! — Селим объявил, что Типпу-Тиб прислал его узнать, что мы намерены делать. И это после того, как я отправил ему шесть писем, одно по-английски, да пять по-арабски и по-суахильски, от 17-го августа!

— Послушай, Селим, сказал я, — если бы я думал, что ты или Типпу-Тиб причастны к убийству моего друга, я бы не выпустил тебя живым из лагеря. До сих пор вы меня знали только с одной стороны. Но я знаю и верю в глубине души моей, что ни ты, ни Типпу-Тиб, тут не причем и неповинны в смерти майора. Поэтому я могу разговаривать с тобой как и прежде, без гнева. Типпу-Тиб нанес мне только такой вред, который наш консул и сеид в Занзибаре легко могут поправить. Я в их руки передам это дело. Скажи дяде, что за проезд со мной на пароходе и за провоз девяноста шести человек его свиты от Занзибара до [47] Стэнлеевых порогов он должен заплатить; кроме того придется вам возместить все убытки, причиненные проволочками, потерей времени для всей экспедиции, пропажей товаров, ружей, пороха, патронов. Скажи ему, что он волен делать как знает, но что в конце концов я свое возьму. Он мне повредить не может, а я ему — могу. Пусть он хорошенько подумает об этом и тогда увидит, что лучше уж ему повиниться передо мной и доказать на деле, что он раскаялся и хочет загладить свои ошибки. Если он захочет поправить дело, то пусть наберет людей и отправляется за мною следом. Если, примерно через пятьдесят дней, он догонит экспедицию прежде чем я переправлюсь через Итури, то я еще может быть снова буду о нем хорошего мнения и никакой против него тяжбы затевать не стану, — так и быть!

— Хорошо, я слышал все твои слова. Сегодня же ворочусь в Баналию. Угарруэ даст мне взаймы челноков. Через восемь дней увижу Типпу-Тиба, а на семнадцатый день ворочусь по твоим следам. Я тебя догоню еще прежде чем пройдут сорок дней.

— Ладно, сказал я. Значит, простимся теперь же, потому что долго, должно быть не увидимся. Разве в Занзибаре еще встретимся, года через полтора.

— Как так?

— А как же? Ни ты, ни Типпу-Тиб и не подумаете сдержать свое слово. Ведь ты зачем сюда пришел? Затем чтобы велеть маньюмам, приставшим ко мне, идти назад, к Стэнлеевым Порогам? Но для меня это решительно все равно. Пожалуй, бери их назад, потому что, еще раз тебе говорю, не в вашей власти повредить мне.

— Иншаллах, Иншаллах! Успокой свое сердце, догоню тебя скорее чем в сорок дней, клянусь тебе!

Бедный Селим! Прямо от меня он пошел к старшинам маньюмов и очень соблазнял их уйти за собою; но они, к удивлению, упорно отнекивались. Селим рассвирепел и стал угрожать им, а они пришли ко мне, прося защиты.

Тогда я улыбаясь сказал Селиму: — Вот как ты верно исполнил свое обещание: не прошло еще сорока дней, а ты уж опять передо мной. Но что же это значит? Ведь это все вольные старшины маньюмов, их послал в наш караван сам Типпу-Тиб. Идя за нами, они тем самым повинуются Типпу-Тибу. Оставь их в покое, Селим, тебе же лучше, что за меньшим числом людей тебе придется присматривать по дороге; потому что ведь и ты с нами пойдешь, кажется? Видишь теперь, что я прав. Ну, довольно. [48] Ступай, садись в челнок и отваливай, не то покуда ты будешь тут хлопотать, мы еще на два перехода уйдем вперед, а ты ведь через сорок дней обязался догнать меня, сам знаешь.

5-го сентября мы пришли в обширное селение Батунду, где нашли роскошные поля кукурузы и великолепную банановую плантацию, в которую очевидно еще не заглядывал ни один караван. Для восстановления сил людей арриергарда нужна была обильная пища; хотя мяса достать было невозможно, но ни в бананах, ни в маисе не было недостатка. Мы стояли тут два дня и за это время могли убедиться, что близкие сношения с маньюмами в некоторых отношениях представляли очень серьезные неудобства. У них проявилась натуральная оспа и они успели уже заразить ею носильщиков мади. Наши занзибарцы были застрахованы от этой ужасной болезни, потому что мы имели предусмотрительность всем до одного привить оспу в марте 1887 года, на пароходе «Мадура». Но зато между мади оспа начала развиваться с ужасающей быстротой.

У маньюмов было две женщины сошедших с ума, или может быть только истерических и подверженных припадкам какой-то безумной экзальтации; старшины говорили, что они одержимы бесом. По ночам они всегда пели и решительно никому не давали спать. Очень могло случиться, что именно такое пение в неуказанные ночные часы было косвенною причиной смерти майора. Если у него был сколько-нибудь развитой для музыки слух, нет ничего удивительного в том, что этот безумный рев приводил его в бешенство.

Сердобольные женщины, из жалости к этим несчастным, нередко начинали хором подтягивать им, потому что, по их поверью, такое содействие успокаивает припадки, между тем как всякое запрещение, а тем более строгие меры, только усиливают эту странную болезнь. Не знаю какое действие эти хоры производили на пациенток, но нас, здоровых людей, они доводили до отчаяния.

Пока мы стояли в Батунду, двое занзибарцев, из числа самых лучших и полезных для экспедиции людей, потихоньку ушли из лагеря и отправились пошарить в жилищах туземцев; но их там поймали и убили. Так-то мы лишались наиболее предприимчивых и храбрых слуг. Один из них шел всегда в главе авангарда и в качестве колонновожатого пробыл все время, с тех пор как мы выступили из Ямбуйи в июне 1887 года. Я воспользовался этим печальным случаем, чтобы в сотый раз объяснять своим безголовым ребятам как глупо рисковать жизнью [49] из-за козы; как безрассудно, потратив многие месяцы на самоотверженный и благородный труд, заслужив своим мужеством и честностью и почет, и награды, кончить тем, чтобы попасть в желудки людоедов. Я не жалел для них ни говядины, ни овец. ни коз, ни кур, пригоршнями раздавал ин серебряные деньги, на многие тысячи истратил на них разных тканей, и никто из них, ни единый человек не положит за меня своей головы. А за какую-нибудь козу они во всякое время готовы подставить свою шею, и людоеды колют их и поедают, как ни в чем не бывало. Какая чудовищная неблагодарность!

Разумеется, они тотчас принялись каяться, клялись Аллахом, что никогда больше этого не будет, а дня через два вероятно позабудут свои клятвы и опять пойдет все тоже. Это их всегдашняя манера.

Всякий, внимательно следивший за моим рассказом, вероятно заметил, что почти каждое роковое событие, до сих пор случавшееся в экспедиции, было лишь последствием нарушенного обещания. Из целого миллиона человек едва ли бывает хоть один, для которого сообразоваться со своим собственным обещанием не казалось бы труднейшим подвигом. Сознаюсь, эти чернокожие, так свободно обращавшиеся со своими клятвами, составляли истинное мое наказание: они были причиною, что я ни минуты не мог провести без душевной тревоги и зато в глаза называл их идиотами. Мне случалось на протяжении пятисот миль прогнать от ста до трехсот голов рогатого скота, и это было гораздо легче, нежели провести равносильное количество чернокожих. Если бы мы каждому надели на шею хомут и привязали бы их на одну длинную цепь, как делают с невольниками, им разумеется было бы неприятно, и они сами первые стали бы жаловаться на нашу жестокость, — но они были бы целее. Но у нас не водилось цепей, и даже веревок было недостаточно, а потому мы принуждены были полагаться на их обещания не бегать больше из лагеря в лес, не предпринимать безумных вылазок в одиночку, не рисковать жизнью из пустяков; но в том-то и дело, что дольше двух дней их клятвы были недействительны.

Следующий наш ночлег был у Слоновьих Протоков, а оттуда мы направились к Осиным Порогам. Люди Угарруэ рассказывали мне, что в лесу, дальше Буамбури, живет племя Абабуа, у которых жилища совсем особенного типа: хижины просторные, удобные, стены обмазаны глиной, и вдоль всего жилья устроены широкие веранды. Говорят также, что [50] кузнечное ремесло достигло у них замечательного совершенства и что на каждом наконечнике копья или стрелы, на ножах, на мечах они выводят удивительные узоры и украшения. Мне показывали ножи с тремя и четырьмя лезвиями и я узнал в них характерные признаки орудий Монбутту и Ням-Ням, описанных Швейнфуртом в его «Artes Africanae».

12-го сентября, когда мы тронулись от Осиных Порогов, нас было на челноках 198 человек, а в пешей колонне под начальством мистера Бонни 262. Идя налегке, мои привычные люди пришли на место прежде речной флотилии. Дорога была очень явственно намечена и также плотно убита, как и всякая торная африканская тропа.

Придя на ночлег, люди объявили, что нужно нарезать листьев фринии для покрышки шалашей и под этим предлогом пошли в лес, юркнули мимо только что расставленных часовых и по туземной тропинке углубились в чащу. Некоторые воротились оттуда, таща с собою несколько кур, куски сахарного тростника и множество спелых бананов; но за то другие жестоко поплатились за эту затею: трое маньюмов убиты на повал, а солдат из Ладо, из иррегулярного войска Эмина-паши, получил громадную рану: широкое и острое копье вонзилось ему в спину, прошло насквозь, но по счастию не задело ни позвонков, ни внутренних органов. Раны зашили и наложили повязки. Арриергард донес, что по дороге пять маньюмов, три занзибарца и один суданец убиты и съедены дикарями, которые притаились в кустах, когда колонна проходила мимо; несчастные люди, принадлежавшие к баналийскому отряду, только что присели отдохнуть поблизости от места, где попрятались дикари, как эти людоеды выскочили, напали на них, убили и утащили. Пять дней тому назад я обращался к ним с увещаниями не рисковать жизнью понапрасну, не затевать этих совершенно излишних фуражировок. Когда действительно нужно бывало возобновить запасы, что случалось аккуратно через каждые пять дней, я высылал отряд фуражиров и они приносили бананов сколько было нужно на такой срок; тут же мы их чистили, сушили над огнем и через двенадцать часов они были готовы к употреблению. Эта решительная неспособность держать данное слово и совершенная невозможность принудить их к повиновению стала причиною смерти двенадцати здоровых людей, а тринадцатый был так тяжело ранен, что мало было шансов на его выздоровление. У маньюмов и мади свирепствовала оспа, ежедневно уносившая новые жертвы, а в караване было полное отсутствие [51] дисциплины, которую так трудно поддерживать во время похода по таким лесам. Чем больше я кипятился и хлопотал, стараясь внести порядок в эту разнузданную толпу, тем больше убеждался, что разве смертная казнь могла бы остановить мародеров. А так как дикари и без того брали на себя обязанность палачей, то мне нечего было приниматься за это.

За селением Манджинни у нас затонул челнок, единственно по небрежности вожака. Мы пошли на место крушения с наиболее искусными из наших водолазов и вытащили почти всю поклажу, за исключением ящика с порохом и одного тюка с бусами. Челнок разбился в дребезги.

Прошли мимо Мугуэя и, достигнув Мамбанги, остановились на два дня, для заготовки провианта на все время перехода отсюда до Энгуеддэ, так как это все места опустошенные и безлюдные. На этой стоянке Лекки (в переводе — «сто тысяч»), тот самый развеселый и громогласный занзибарец, один из двадцати гонцов, который в минуту ночного нападения туземцев, в Бандейе, кричал товарищам: им мяса захотелось, так и дадим им мяса, только их собственного! — Этот Лекки, подобрав себе отважных товарищей, отправился в тайную экспедицию и через сутки воротился с очень странною раной, которую нанесла ему отравленная стрела. Мы тотчас проспринцевали рану углекислым аммиаком и он выздоровел., но был убежден, что обязан своим спасением свежим табачным листьям, которыми укрыл рану.

Расставляя в лесу палатки и зерибы, мы часто замечали небольшого зверка, с виду похожего на дикую козу: он копошился в кустах и только тогда решался выскочить и бежать, когда люди почти наступали на него ногами; проголодавшиеся носильщики кидались за ним с криками и гиканьем, стараясь изловить, но зверек обыкновенно скакал так быстро, что угнаться за ним было невозможно. На этот раз, однако же, он сразу отчаянным прыжком перелетел через причаленные к берегу челноки, бросился в воду и нырнул под них. Началась погоня. Один за другим, мои молодцы попрыгали в реку, так что поверхность ее запестрела черными головами, и изо всех сил работая руками и ногами стали довить дичину. Такая жадность к мясу была похожа на умопомешательство. Ни ядовитые стрелы, ни острые копья, ни суповые котлы людоедов не могли отвадить их от таких попыток; они были готовы решительно на все, а в настоящем случае целый отряд бросился в реку и барахтаясь в воде дрался и боролся, рискуя потонуть из-за такой мелкой зверюшки, которой мало [52] было бы на сытный обед двум людям, а охотились за ней пятьдесят человек!

Я послал пять челноков на помощь этим сумасшедшим. Как ни хитрил зверок, то и дело ныряя в глубину и подражая в этом диким туземцам, но один молодец, по имени Ферузи, схватил его наконец за шею; но в ту же минуту полдюжины других рук ухватили его самого и очень может быть, что все вместе утонули бы, если бы челноки не подоспели вовремя, чтобы спасти уставших пловцов. Но увы! Как только лесная антилопа была убита, на нее накинулось столько народу и разобрали ее на такие мелкие кусочки, что бедному Ферузи досталась самая малость, да и ту он из предосторожности забил себе в рот, чтобы не отняли.

На следующем переходе пострадала речная колонна. Мы находились близ старого лагеря у впадения реки Нгуля в Итури. Занзибарцу, стоявшему на переднем челноке, прострелили спину отравленной стрелой; но рану тотчас проспринцевали углекислым аммиаком и никаких дурных последствий не было.

18-го сентября опять был несчастный случай в речной колонне и на этот раз человек упал, как сраженный пулей, и умер почти мгновенно. Повар, по имени Джабу, немного хворавший, сидел на корме челнока, а товарищи были на берегу, футов за сорок и тянули челнок веревками, потому что в этом месте торчали подводные камни и нужно было потихоньку провести его. В эту минуту какой-то отважный дикарь, натянув лук и держа наготове деревянную стрелу, твердо приблизился к челноку и пустил ее в Джабу. Стрела пронзила нижнюю часть горла и засела в предплечье. Ранка была не больше булавочного укола, но этого было достаточно: Джабу едва успел промолвить: Магомет! и упал мертвый.

Оттуда пришли к водопадам Панга, и 20-го сентября прорубили себе новую дорогу мимо водопадов, провели все двадцать семь челноков к пристани за порогами, в виду укрепленного островка, и перетащили в лагерь все вьюки и поклажу.

Когда мы в первый раз шли этими местами, у нас ни один человек не погиб от руки туземца; но с тех пор, очевидно, дикари испытали как легко подстерегать чернокожих, отбившихся от рук белого человека, и как безнаказанно можно их резать. Дезертиры из колонны авангарда доставили туземцам не мало пищи по их вкусу, да и тупоумные представители племени Бакусу, подвластные Угарруэ, тоже постоянно становились жертвами людоедов. Поэтому немудрено, что они разлакомились и поняли, что постоянно [53] шныряя по лесу нередко можно подстеречь неосторожного человека и всадить в него копье также просто, как зарезать козу. В этот месяц мы потеряли четырнадцать человек. 20-го числа глупый мади затесался в кусты, ища растопки: дикарь как из земли вырос перед ним и проколол его насквозь. 21-го женщина, маньюмка, за 50 шагов от лагеря пронзена отравленной стрелой и умерла, прежде чем мы успели подойти к ней. В довершение списка, занзибарец из колонны арриергарда умер от последствий отравления маниоком.

Расположились лагерем у порогов Неджамби. Как только свалили вьюки, человек сто проголодавшихся людей толпой пошли поискать бананов. Мы, оставшиеся в лагере тоже не сидели сложа руки. Нужно было провести через пороги двадцать семь челноков, прорубить новую дорогу вдоль берега, да навить канатов из ротанга для каждого челнока в отдельности.

На закате солнца многие из фуражиров воротились в лагерь с полными руками провизии, но остальные сильно запоздали и еще долго после полуночи мы стреляли из ружей и трубили в костяные рога, звуки которых раскатывались далеко по лесным трущобам. В 9 часов пришло известие, что двое занзибарцев убито отравленными стрелами. Через час принесли мертвое тело: увы! то был Фераджи, тот остроумный старшина с которым я публично беседовал в Баналии. Осматривая труп, мы заметили, что он покрыт крупными каплями пота. Он был ранен в верхнюю часть левого предплечья и ранка была крошечная, как от укола иголкою, но как видно и этого было довольно. Говорят, что когда его ранили, он еще почти целый час шел к лагерю, но потом почувствовал слабость и захотел отдохнуть: лег на землю и через десять минут умер.

Гуссейн бен-Джума, молодой человек, сын почтенных родителей в Занзибаре, также принесен в лагерь и хотя еще жив, но уж очень плох, как мне сказали носильщики. Осмотрев его, я нашел, что стрела пронзила наружный мускул правой руки и засела на один дюйм повыше третьего ребра. Стрелу поспешно вытащили и показали мне. Она была смазана каким-то темным веществом вроде густого дегтя, издававшим своеобразный запах. Рука не распухла, но вокруг ранки, что на боку, была порядочная опухоль, на ощупь мягкая. Он сказал мне, что вначале вдруг почувствовал необыкновенную слабость и начал сильно потеть, потом у него сделалась рвота и ему стало гораздо легче. В настоящую минуту он ощущал только большую вялость и жажду. [54] Промыв раны как можно лучше, мы вспрыснули в каждую из них по пяти гран углекислого аммония, а внутрь дали ему порядочный прием крепкой лекарственной водки.

Через десять дней наш юный Гуссейн совершенно поправился и приступил к исполнению своих обычных обязанностей.

После полуночи воротилась часть отряда, нагруженная курами, бананами и к счастию обошедшаяся без всяких неприятностей. Но утром на заре некто Там, уроженец Джоанны, в бреду от оспы, бросился в самую быстрину реки и утонул. Он ни за что не соглашался привить себе оспу.

Перевалив челноки на три четверти мили выше порогов, мы остановились на сутки, чтобы заготовить на пять дней муки. Беспрестанное перетаскивание через камни полусгнивших челноков так их истрепало, что у нас осталось их всего двадцать два.

Мы прошли длинный ряд порогов Энгуэддэ без приключений, оттуда на Ависиббу и к старому лагерю пониже порогов Мабенгу где так долго ждали пропавшую колонну и Джефсона в августе 1887 года.

На другой день дневали и выслали сильный отряд фуражиров за реку Итури, для сбора провизии. К вечеру они вернулись и принесли многодневный запас бананов, несколько коз и кур. Наконец-то можно было сварить бульон и дать мясные порции слабосильным из Баналии. Мне донесли, что маньюмы до того отощали без говядины, что зверски убили и искрошили в куски женщину; однако старшина уверял, что это клевета, и я склонен ему верить; если бы занзибарцы действительно подметили такой обычай у своих спутников, с которыми часто им приходилось обмениваться посудой, они сочли бы свои котлы оскверненными и без сомнения с большею настойчивостью потребовали бы наказания виновных.

30-го сентября мы подвинулись на столько, что заночевали по ту сторону верхних порогов Авугаду; на этой стоянке мы встретили дикорастущие апельсины и, если не ошибаюсь, манговые деревья, по крайней мере судя по листве и цветам. Попадалось также много красной смоквы, но так как ее морщинистые плоды были вовсе не сладки, мы сочли их не съедобными.

По дороге увидели одну туземную женщину, только что разрешившуюся от бремени: она стояла над своим младенцем. Занзибарцы, привлеченные необычным зрелищем, постепенно подходя обступили ее и один из них сказал: — брось его скорее в реку, с глаз долой. — Зачем же, когда он живой? — возразил другой. [55]

— Разве не видишь какой он белый? Это должно быть какая-нибудь ужасная болезнь.

— О, невежество, сколько зол ютится под твоею мрачною тенью! подумал я. — Прости им, Боже, вот уж не ведают что творят, — мелькнуло у меня в уме, глядя на эту кучку людей, не подозревавших, что они замышляют страшное преступление и в самом деле едва не угасивших эту только что зажженную искорку жизни.

В это время всего больше тревоги и хлопот доставляли нам страдавшие нарывами. Был у нас в отряде преумный мальчик лет тринадцати, Суди, бывший слугою покойного майора. Вследствие ушиба разболелась у него нога и сделалась такая язва, что кость обнажалась на четыре дюйма. Кроме того было пятнадцать случаев натуральной оспы; но хотя занзибарцы находились в постоянных сношениях с оспенными больными, из них только один заразился, — тот самый Там, который кончил самоубийством.

Придя в Аведжили, при впадении реки Нэпоко, жена барабанщика маньюма, очень красивая бабенка, пошла в огороды нарвать зелени. Дикари сидели в засаде и начали ее расстреливать. Они пустили в нее семь стрел. На крик ее прибежали люди, принесли ее в лагерь, но только что мы собрались спринцевать раны аммонием, как она упала, подняла руки, обвила ими шею своего молодого мужа, глубоко вздохнула и умерла. Все это было очень трогательно. Желал бы я знать, что бы на это сказали те путешественники, которые утверждают, что африканцы не ведают ни привязанности, ни любви, ни ревности. В отряде была другая женщина маньюмка, на которую страшно было смотреть без отвращения; вся она была изуродована и покрыта оспенными язвами, издававшими невыносимое зловоние, однако ж муж ее все время ухаживал за ней и служил ей с безграничной преданностью и нежностью. Каждый день мы видели смерть, во всех видах; но любовь — и любовь самая возвышенная — всякий раз сопутствовала ей, как настоящий ангел-хранитель, и самую смерть украшала. Бедные, невежественные, но кроткие создания, смиреннейшие представители человечества, никто вас здесь не видит и не знает, никто не воспевает ваших благородных самопожертвований, вашей верности до гроба и нежнейших чувств; но вы все-таки братья наши, потому что, также как мы, умеете приголубить и успокоить в самые тяжкие минуты, и при самых суровых условиях умеете расточать перлы сострадания тем, кого вы любите.

2-го октября мы поднялись до Малых Порогов, пониже слияния реки Нгайю с рекою Итури. Тут налетела на нас буря, [56] превратившая тихую реку в настоящий водоворот: волны бились в оба берега, вставая и падая с грохотом, отчего со дна поднялся ил, замутивший воду до такой степени, что река стала похожа на мелководное морское прибрежье во время прилива. Челноки наши кидало из стороны в сторону и они так шибко сталкивались между собою, что угрожали обратиться в щепки, а лес между тем гнулся и стонал под напором ветра. Но через полчаса река стихла, приняла свой обычный благодушный вид, а лес опять стоял как окаменелый.

На стоянке 3-го числа открылся сундук мистера Джемсона, содержавший различные предметы, обычные в багаже трудолюбивого естествоиспытателя. Все книги, дневники и иные вещи, которые стоило сберечь, мы запечатали и уложили для перенесения через материк, а остальные, излишние для человека в обстановке цивилизованных стран, выбросили.

Двадцать восемь человек под начальством мистера Бонни посланы за приток Нгайю с целью проверить мое предположение, что от пристани на Итури, замеченной мною в этих местах во время неоднократного там прохождения, должна быть туземная тропинка с помощью которой мы могли бы избегнуть тех двухсот миль опустошенной лесной глуши, что простираются вдоль южного берега реки от порогов Басоно до впадения р. Ибуири. По возвращении с этой экскурсии мистер Бонни с восхищенным изумлением отзывался о необычайной ловкости и подвижности моих разведчиков, которые с легкостью лесной антилопы перепрыгивают через всевозможные преграды и на каждую тысячу шагов постоянно уходили от него на пятьсот шагов вперед. В расстоянии полуторы мили от помянутой пристани, на северном берегу, мистер Бонни нашел зажиточное селение, окруженное роскошными плантациями бананов. К этому-то селению, по имени Бавикаи, мы и направились, больше, впрочем, в надежде отыскать дорогу на северо-восток, по которой пройдя миль шестьдесят было бы возможно прямиком идти на озеро Альберта.

Покуда люди переправлялись на противоположный берег, против пристани Бавикаи, 4-го числа, я увидел человек двенадцать мади, жестоко изуродованных оспой, а с ними вместе было еще дюжины две их единоплеменников, не успевших заразиться, но так беспечно и близко касавшихся их, что не могло быть сомнения в том что скоро и они будут точно в таком же виде. Это зрелище навело меня на ряд таких глубокомысленных размышлений, что будь у меня под рукою хороший стенограф, я бы непременно изложил [57] их, на пользу других легкомысленных людей. Никогда еще невежество не казалось мне более бессмысленным, хотя с другой стороны такое отсутствие предусмотрительности внушало и жалость. Казалось что над этими несчастными созданиями уже нависла тень смерти. Но потом я подумал: — да, вот я вижу как на них наступает эта ужасная тень, вижу как они сами накликают на себя страшную болезнь, которая сначала превратит их в чудовищ, а потом убьет. А когда я буду умирать, отчего это будет? По всей вероятности также по легкомыслию, по минутной оплошности, когда буду слишком занят другим, или слишком самоуверен, чтобы вовремя заметить надвигающуюся на меня тень... Что ж, — “Мамбу-Куа-Мунгу," — ни им, ни мне не избежать своей участи.

В заметках от 5-го октября нахожу в своем дневнике следующие замечания относительно малярии.

Проходя лесной областью мы меньше страдали от африканской лихорадки нежели в открытой местности от Матадди до Стэнли-Пуля

Как только постоим подольше в лесной расчистке, так и оказывается, что не настолько мы здесь акклиматизировались; чтобы стать нечувствительными к действию малярии. Но в лесных трущобах если и бывали лихорадки, то в самой легкой форме и притом они тотчас уступали своевременному приему хинина.

На плоскогорье Ундуссумы и в Кавалли Джефсон, Пэрк и я поочередно страдали лихорадкою, а средняя высота почвы там на 4500 футов (около 650 сажен) выше уровня моря.

Спустившись в приозерную равнину Нианзы, еще на 2500 футов ниже, мы опять подвергались сильнейшим пароксизмам лихорадки.

На мысе Банана, у самого моря, лихорадка самая обыкновенная болезнь, а в Боме, на 80 футов выше, она еще обыкновеннее.

Наиболее лихорадочное из этих мест — Виви, которое на 250 футов выше Бомы, и ни одного болота по близости от него нет.

В Стэнли Пуле, на высоте 1100 футов (около 160 сажен) над уровнем моря, преобладают злокачественные формы лихорадки,

Поднимаясь вверх по течению Конго, притом если ветер дул в тыл, мы совсем позабывали о существовании лихорадок; но спускаясь по Конго в обратную сторону, лицом к ветру, мы испытывали жесточайшие формы лихорадки.

Подымаясь по Арухуими мы редко вспоминали про лихорадку; но спускаясь вниз по течению в челноках, навстречу ветрам, увлекаемые быстриной и отталкиваясь шестами, мы вскоре убеждались что наши организмы еще далеко не применились к здешнему климату.

Из этого можно вывести, что возвышение над уровнем моря [58] от 0 до 5000 футов не избавляет от лихорадки; что более сорока миль озерной поверхности между лагерем и противоположным берегом не защищают от нее; что тысяча миль речного течения может служить даже каналом для проведения малярии в концентрированной форме; что когда между жилищем и обширною расчисткой или открытою поляной есть густая стена первобытного леса или банановая роща, то жилищу угрожает лишь местная малярия, которую очень легко удалить некоторыми санитарными мерами; в открытой же стране, ни в домах, ни в палатках нет возможности защитится от малярии, потому что воздух проникает черед двери домов, под навесы палаток, сквозь вентиляторы, и все равно отравляет обитателей.

Отсюда неизбежный вывод, что деревья, высокие кусты, стены или наконец плотные ширмы, поставленные между жилищем и преобладающим ветром, могут защитить от приносимой им малярии и люди могут заражаться лишь ближайшими, местными испарениями.

Эмин-паша говорил, что всегда берет с собой полог (употребляемый против москитов) и полагает, что это отлично защищает от миазматических ночных испарений.

Вопрос: может ли респиратор, приделанный к вуалю, или просто кисейная маска предохранить путешественника от лихорадочных испарений, когда он находится в открытой стране?

Три отряда по сорока человек отправлены из Бавикаи в разные стороны, чтобы посмотреть куда ведут местные торные тропинки? Первый отряд вскоре запутался в трущобах по берегу реки Нгайю, встретил дикарей Бавикаи, временно укрывшихся в лесной чаще, и должен был посчитаться с ними; второй отряд пошел к северо-востоку и наткнулся на скопище туземцев, собравшихся с трех деревень. При этом одного из наших ранили в голову отравленной стрелой. Третий отряд попал в целый лабиринт тропинок, перепробовал многие из них, но все они упирались или в банановые плантации или в жидкие кусты, и повсюду встречались дикари в полном вооружении, с отравленными стрелами наготове.

Поэтому мы снова переправились на южный берег реки и решили попытать счастья еще выше, чтобы все-таки избежать неудобства прорубать себе путь через лесную трущобу.

10-го октября экспедиция пришла к «Раздолью гиппопотамов». В тот день мы видели тучу бабочек, летевших по течению реки; туча эта от самого уровня воды возвышалась сплошною массой на [59] высоту примерно 180 футов (25 сажен), до вершин лесных деревьев и была так густа, что покуда она не перегнала нас мы думали что это стоит лиловатый туман или, что еще невероятнее, падает бледно-окрашенный снег. Они летели со скоростью трех узлов в час. В спокойном воздухе тихого утра полет их был очень ровен, но малейшая струя берегового ветра заставляла их клубиться и путаться на подобие снеговых пушинок в ветреную погоду. По временам навстречу им попадались другие рои бабочек, летевших вниз по течению, и лучи солнца, играя и переливаясь в их прозрачных крылышках, сверкали как огненные искры.

Берега в этой местности покрыты зелеными дерновинами, коротко обгрызенными бегемотами, которые облюбовали здешние заводи. Много масличных пальм, рафии, арейники, фринии, амомы, кусты перечника показывают, что тут издавна образовались человеческие поселения. Моя палатка приютилась под тенью небольшой, но развесистой смоковницы, которая защищала ее от палящего экваториального солнца; но от поверхности реки в 3 часа дня обдавало температурою 87° F. в тени. Этот зной предвещал грозу, которая и разразилась к вечеру с молнией, громовыми ударами и сильнейшим дождем.

У водопада Бафаид нам попалась туземная женщина, которая сообщила, что племя Медзэ обитает по ту сторону реки Нгайю, а племя Бабанди на левом ее берегу.

Близ Авейсбу дикарь, прятавшийся за лианами, свесившимися с громадного дерева, внезапно выскочил на тропинку, схватил маленькую маньюмскую девочку, пронзил ей грудь насквозь своим обоюдоострым кинжалом, и потрясая этим оружием над головой произнес какое-то свирепое проклятие, вероятно что-нибудь в роде: «смерть пришельцам!»

На следующей стоянке у пристани Авембери наш умный мальчик Суди, бывший прислужник майора, скончался на руках носильщиков пока его переносили мимо порогов к челнокам, ждавшим выше. С его берцовой кости, давно обнажившейся вследствие ужасных язв, совсем сошла эмаль. С тех пор как мы покинули остров Бунгангету, мальчика Суди постоянно носили па руках, ухаживали за ним, — но в последнее время, вследствие постоянного пребывания в челноке то под палящим солнцем, то под проливным дождем, у него сделалось расстройство желудка. От природы он был здоров и крепок и с замечательной твердостью переносил свои страдания; но запасная аптека наша очутилась в Бангале и потому мы ничего не могли для него сделать. [60]

18-го октября пришли к порогам Амири и у нас второй занзибарец захворал оспой. До тех пор мы замечательно счастливо избегали этой болезни, несмотря на то, что в лагере постоянно бывало от десяти до двадцати больных оспою, с тех пор как мы побывали в селении Батунду. Из 620 занзибарцев, которым оспа была привита, было несколько человек, которым не помогла и прививка, но в общем смело можно сказать, что в нашей экспедиции проявилось и блистательным образом было доказано, какое благодеяние оказано человечеству открытием Дженнера. Эпидемия делала страшные опустошения в среде маньюмов, мадисов и нескольких туземных наших наемников, и многие жертвы были уже брошены в реку, с привязанными к ним камнями. К этой странной необходимости мы были вынуждены тем обстоятельством, что туземные дикари, издали следившие за караваном, вырывали наших мертвецов из земли и пожирали их.

Один из занзибарских старшин, исподняя обязанность лоцмана на челноке, был так искусан осами, что счел себя умирающим и непременно пожелал составить свое завещание, в силу которого единственным по себе наследником признавал своего брата, бывшего с нами в отряде. Я исполнил его желание и записал его последнюю волю с соблюдением всех канцелярских формальностей, чем необыкновенно его утешил, но в тоже время сделал ему подкожное вспрыскивание из десятигранной дозы углекислого аммония и сказал, что он непременно дойдет до Занзибара, не взирая на то, что осы его так отделали. На другой день он ходил как встрепанный и заявлял, что снадобья белых людей разве только от смерти не вылечивают.

Когда мы прошли за пороги Амири, с нами случился ряд неудач. Несколько безголовых людей из колонны арриергарда, не ведавшей дисциплины, побежали в банановую плантацию без вожака и даже без позволения и вели себя там как малые ребята. Туземцы их окружили и наказали, поранив троих. Еще двое, один страдавший сердцебиением, другой совсем хилый юноша, отбились от колонны, чтобы избавиться от надзора арриергарда.

До сих пор, с 1-го сентября у нас убито девять занзибарцев, один самоубийца, один умер от нарывов, двое пропали без вести. Из маньюмов пятнадцать убито и умерло от оспы, а из числа мади от тех же причин погибло восемнадцать человек. И того сорок четыре смерти в сорок девять дней.

От порогов Амири до Аветико семь дней шли пустынными, разоренными местами вполне безлюдным и бесплодным лесом. По ту [61] сторону Аветико, идя той новой дорогой, которой я намеревался следовать, могло случиться, что дня два мы вовсе не встретили бы никакого провианта. Рассчитывая таким образом, я мог бы вполне благополучно совершить этот переход с занзибарцами моего авангарда, которые привыкли к скитанию по лесам. Если в Аветико не нашлось бы провианта, тогда наше положение было бы скверно.

На один день пути за Аветико мы еще могли на челноках перевезти запасную провизию. Двадцатидневный запас муки на каждого человека еще можно бы захватить, но для этого необходимо, чтобы караван был в полном повиновении у своего предводителя. В таком случае каждое слово начальника должно быть запоминаемо подчиненными, нужно, чтобы они прислушивались к его советам и, по мере возможности, исполняли все его приказания.

На заре 20-го октября выслал 160 вооруженных людей к плантациям, расположенным внутри леса за 5 миль от порогов Амири. Людям сказано, за сколько дней пути находится Аветико, и даны им одни сутки на сбор, очистку, нарезку и просушку бананов на месте, т. е. на плантации, с тем, чтобы каждый из них принес от 60 до 70 фунтов муки; таким образом можно будет раздать людям на руки по 20 фунтов провианта, достаточного на десять дней. Опыт подсказал мне, что некоторые натащат столько добра, что им и на пятнадцать дней хватит с избытком; другие же, даром, что им угрожали голодною смертью, принесут не больше того, что может прокормить их дня четыре.

Вечером 21-го октября я с удовольствием увидел, что наши фуражиры действовали весьма успешно. Сколько именно людей последовало моим советам — трудно было проверить. От каждого котла выслана была половина людей на заготовку провианта и каждый человек обязан был отделить по две горсти для офицеров и больных. Оставалось рекомендовать кашеварам, чтобы они поэкономнее обращались с провизией и тогда можно было надеяться, что мы благополучно пройдем через эти зловещие пустыри.