ДОКУМЕНТЫ->АФРИКА->ГЕНРИ МОРГАН СТЕНЛИ->В ДЕБРЯХ АФРИКИ (1887)->ПУБЛИКАЦИЯ 1892 Г.->ТОМ II->ЧАСТЬ 13

ГЕНРИ М. СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

ИСТОРИЯ ПОИСКОВ, ОСВОБОЖДЕНИЯ И ОТСТУПЛЕНИЯ ЭМИНА ПАШИ, ПРАВИТЕЛЯ ЭКВАТОРИИ

Глава XXXV.

ОТ ВИКТОРИЯ-НИАНЗЫ ДО ЗАНЗИБАРА.

Миссионерская деятельность по берегам Виктория-Нианзы и вдоль реки Конго. — Дорога от колонии Меккэя. — Вид местности близь Генгэ. — Как трудно было поддерживать мир в Кунгу. — Начало враждебных действий в Икоме. — Берем в плен Монангуэ и потом отпускаем его. — Воины Усукумы нападают на нас, — их отступление. — Измена. — Туземцы следуют за нами от Неры до Секэ. — Вступаем в округ Сениангу; — жители завязывают дружбу с вашими людьми. — Туземцы продолжают относиться враждебно. — Тяжкие поборы. — Уничтоженный караван. — Округ Усонго и его начальник Миттингинейя. — Его соседи и окрестности. — Нас нагоняют двое французских миссионеров. — Человеческие черепа в Икунгу. — Встречаем один из караванов Типпу-Тиба, идущий из Занзибара. — Волнения в Утого. — Поручик Шмидт приветствует пас в немецком поселении Мпуапуа. — Эмин-паша отправляется с визитом к патерам французской миссии Св. Духа. — Патеры оказываются невеждами, не слыхивали о знаменитом Эмине. — Как африканская почта попадает не по адресу. — Содержание некоторых газетных статей. — Барон фон-Гревенрейт и другие встречают нас в Мсуа. — Прибытие в наш лагерь экспедиции, доставившей нам европейские консервы, платье и обувь. — Майор Виссман. — Он и Шмидт увозят Эмина-пашу и меня в Багамойо. — Обед и гости в офицерской столовой у немцев. — Майор Виссман предлагает тост за гостей. . — Ответные тосты Эмина и мои. — Несчастный случай с Эмином. — Я навещаю Эмина в лазарете. — Рапорт доктора Пэрка. — Общественное мнение в Багамойо. — Отплытие в Занзибар. — Расставанье с Эмином-пашой, — последний разговор с ним. — Болезнь доктора Пэрка. — Эмин-паша поступает на службу германского правительства. — Письмо Эмина-паши к сэр-Джону Кирку. — Эмин-паша внезапно порывает знакомство со мною. — Три случая, при которых я очевидно обидел Эмина. — Опасения Эмина что он останется без места. — Британская восточно-африианская компания и Эмин. — Любезность и гостеприимство в Занзибаре. — Денежные долги оставшимся в живых членам экспедиции вспомоществования. — Джафар-Тария, агент Типпу-Тиба в Занзибаре. — Консульство утверждает мой иск против Джафара-Тария. — В Каире. — Заключение.

Ровно пятнадцать лет назад, в сентябре месяце 1874 года я в первый раз увидел озеро Виктории, спустил на него свою лодку и начал объезжать берега, заглядывая в каждый залив и бухту, и все нанося на карту. Полгода спустя две газеты — «Daily Telegraph» и «New-York Herald» возвестили каждому, имевшему возможность купить себе номер газеты за 1 пенни, что величайшее из [392] африканских озер исследовано, что у северного конца его есть государство с трехмиллионным населением, что люди тамошние хорошо сложены и довольно опрятны, но души их бродят во тьме и требуют света. Нашлись добрые люди, внявшие их нуждам и отозвавшиеся на них прекрасно. Они послали к тамошнему королю миссионеров, которые много лет учили его и его подданных, вначале довольно безуспешно, но мало по малу брошенное семя попадало в добрую почву, укоренилось, расцвело и не взирая на репьи и плевелы, наводнявшие девственную почву, жатва была обильная.

Направляясь к морю я раздумывал о том, что и на Конго, за 1.400 миль от западного океана, мне же довелось пустить первые пароходы по реке, и основать по берегам ее станции, которые в 1887 году оказали важные услуги мне и моим спутникам, дозволили нам проплыть по великой реке на большом протяжении, и доставляли нам гостеприимные приюты, где нас встречали и провожали с не меньшим радушием и почетом, чем в той миссионерской станции, из которой мы только что ушли. И припомнилось мне метафорическое изречение мудрого Соломона, что «хлеб, брошенный мною на воду, по прошествии многих дней возвратился мне сторицею».

Я не намерен распространяться на счет стран, лежащих между озером Виктории и Багамойо: все это я уже описывал в другом месте и не желаю повторять.

Из миссии мистера Меккэя приходится идти на юго-восток, чтобы переправиться через речку, которая по мере своего приближения к юго-восточному углу озера Виктории (куда она впадает), образует болото шириною в двести пятьдесят сажен. Оттуда дорога заворачивает к северу, некоторое время идет параллельно маленькой бухте, и потом уже прямо на восток, чрез низкую равнину с такой тощей почвой, что трава на ней не выше обыкновенного мха, вырастающего на камнях. Болото шириной в 250 сажен напомнило мне факт, засвидетельствованный французскими миссионерами, что со времени их поседения в Букумби (одиннадцать лет назад), уровень озера Виктории понизился на три фута и что вследствие того Укереуэ, бывший тогда островом, превратился теперь в полуостров. Если это правда (а сомневаться я не вижу причин), и если убыль воды в озере равномерна и постоянна, то понижение уровня на пятьдесят футов должно было совершиться в течение ста восьмидесяти трех лет. В те времена когда Фридрих Великий короновался королем Пруссии, озеро Виктории занимало пространство в сорок тысяч квадратных миль. Теперь же, на основании этого [393] последнего открытия у юго-западной оконечности озера, оно занимает, по моим вычислениям, около 26.900 квадр. миль.

Глядя на окрестности округа Генгэ, заметно улучшавшиеся по мере нашего удаления от речки Маколо, наши чернокожие стали говорить, что миссионеры очень неудачно избрали местом своего пребывания округ Усамбиро. Они не приняли в соображение того обстоятельства, что чем населеннее данный округ в Усукуме, или в Униамуэзи, тем труднее в нем держаться бедным миссионерам, что грубые старшины обложили бы их такими непомерными пошлинами, взятками и поборами, что с одной стороны их бы разорили дочиста, а с другой измучили деспотизмом.

Так, например, 20-го сентября пришли мы в Икому. Как в Генгэ, так и в Кунгу нам очень трудно было поддержать мир. По дороге провожала нас многочисленная толпа крикунов, которые вокруг нас плясали и скакали, испуская воинственные вопли. Это бы еще ничего, но вдруг какой-нибудь чертенок заводил громкий спор о том, не людоеды ли мы. Они приняли рубцы на лицах суданцев за верный признак того, что мы людоеды, а людоедов они в свою страну не пускают. Наконец стали мы устраивать лагерь, что было тем затруднительнее, что кусты попадались очень редко, а травы и вовсе не было; как вдруг является слуга одного из египетских чиновников, в самом зловещем виде: рука у него прострелена стрелой, голова порублена топором, и отняли у него решительно все: платье, ружье и запас ткани, выданный ему для мены на продовольствие до Занзибара. Довольно было выговорить два слова, чтобы сейчас отомстить за него. Но мы проглотили эту обиду, и еще многие другие, полученные в этот день, а на следующий пошли в резиденцию самого начальника Икомы, которая, в качестве местной столицы, была конечно еще вчетверо многолюднее. В Икоме мы намеревались обделать одно очень простое дело, а именно, мистер Меккэй сообщил нам, что Стокс, английский торговец слоновою костью, имеет здесь свои склады, что главный местный начальник — Мелисса — ему друг и приятель, и что в складе у мистера Стокса есть бисквиты, масло, ветчина и проч., которые он желал бы поскорее продать. Нас было в экспедиции десять человек европейцев, и всех нас Бог благословил волчьим аппетитом. Мы порешили непременно зайти в Икому, закупить у Стокса всю его провизию, чего бы это ни стоило, и мистер Меккэй дал нам двух занзибарцев в провожатые. В Кунгу туземцы вели себя крайне нахально и враждебно, но зато в Икоме, думалось нам, приятель Стокса — Мелисса — не даст нас в обиду, и еще [394] пожалуй извинится за неприятности, претерпенные нами, сославшись на пылкость необузданной молодежи.

Среди равнины, которая лет за триста или четыреста назад была может быть под водами озера Виктории, возвышалось нечто в роде гористого острова; но с тех пор почва постепенно и бесследно унесена водою, а остался один скелет острова, состоящий из серых утесов, расположенных грядами, разбросанных между ними обломков скал и громадных куч валунов и монолитов. В тени этих камней и на дне узких проходов между ними ютится население около пяти тысяч душ; а кругом, этой естественной цитадели, на таком расстоянии, что бы можно было ясно расслышать выстрел из мушкета, иди звуки рогов, или даже громкие крики, разбросаны деревушки, из которых каждая окружена своею собственной оградой из молочая. К западу от скалистой кучи, похожей на остров, в обширной равнине я насчитал двадцать три отдельных табуна рогатого скота, помимо бесчисленных стад овец и коз, из чего мы заключили, что Икома очень богатое и цветущее поселение, сильное своим многолюдством и неприступностью своих каменистых укреплений.

Когда мы подошли ближе, на встречу нам попались десятки стройных и веселых юношей и девушек, которые смеясь, перебрасываясь шутками и играя, прошли мимо нас, произведя на нас впечатление здоровой и бесхитростной молодежи, вполне наслаждающейся жизнью. Мы шли вверх по ровной и отлогой покатости между двумя рядами скученных, каменистых обломков, вышиною доходивших до двухсот футов; проход несколько суживался по мере приближения к резиденции главного старшины. Как вдруг оттуда высыпала громадная толпа воинов и бегом бросилась нам на встречу: блестя остриями копий, с развевающимися перьями, плащами, она внезапно остановилась перед нами развернутым фронтом и загородила нам дорогу. Слышно было как они кричали и ругали наших проводников и как эти последние объясняли им что мы не враги, а просто мирный караван, друзья Стокса и Мелиссы: бешеные туземцы знать ничего не хотели и заглушали речи проводников и передовых людей колонны своими возгласами и угрозами. Я прошел вперед, узнать в чем дело, и меня в миг окружило несколько человек, ринувшихся на меня с поднятыми копьями. Один из них ухватился за мое ружье, но двое занзибарцев подскочили и вырвали ружье из их рук: дикари стали натягивать луки, махать копьями, ранили двоих из наших и тут уж мы принуждены были погнать их. В наступившей затем [395] рукопашной схватке десять человек убито и один монангуе попался к нам в плен. После такой переделки нечего было помышлять о покупке провизии; между тем из-за всех камней стали выглядывать воины, вооруженные луками и мушкетами, а потому мы поскорее убрались, очистили узкий проход и пошли поискать места, где бы можно было хоть как-нибудь укрепиться, прежде чем на нас нападут.

Мы нашли небольшой пруд неподалеку от конца упомянутой гряды камней. На берегу пруда два громадных монолита стояло торчмя, на подобие друидических камней. От этого места мы, наскоро сложив ограду из тюков и ящиков и нескольких травяных шалашей, образовали из них круг, внутри которого расположились лагерем и стали ждать, что будет.

Из лагеря нам видно было старое русло высохшего озера, тянувшееся на многие мили. На расстоянии полумили одна от другой расположены были деревушки, обнесенные оградами из молочайника. Свободное пространство между ними служило очевидно общим выгоном, на котором голодный скот обглодал траву вплотную. По дороге к лагерной стоянке одно стадо мы захватили с собой, но я велел сейчас выпустить его обратно в поле, потом позвал пленного монангуе и стад его допрашивать, с чего им вздумалось с нами воевать. Но он не мог — а может быть не хотел — ничего сказать. Мы одели его в лучшее платье и отослали домой, поручив сказать Мелиссе, что мы белокожие люди, друзья Стокса, что, у нас в караване немало носильщиков уасукумов, что ни с кем драться мы не желаем, а стремимся как можно скорее добраться до морского берега. Пленника проводили из лагеря и в расстоянии четверти мили от селения в утесах отпустили с миром. Он не возвращался, но в течение дня несколько раз делались попытки раздразнить нас, а в 4 часа пополудни с севера востока и юга разом показались три отдельных скопища, и не с добрыми намерениями. Тогда я распорядился выставить пушку.

Уасукумы подходили все ближе, но осторожно и, как мне показалось, нехотя. Впереди толпы, направлявшейся с юга, несколько человек все выскакивали вперед и прыгали саженях в полутораста от нас. Одного из них мы подстрелили на повал, и вслед за тем выстрелили из пушки в их сторону, выпустив до полутораста патронов за раз. Ни одного туземца даже не задели, но этого широко разлетевшегося выстрела и града пуль было достаточно: они бежали. Я послал один отряд на встречу толпе шедшей с востока, другой отряд направился пригрозить надвигавшимся [396] с севера, и уасукумы отступили по всей линии. Только одного воина у них убили во время этой демонстрации, в которой принимали участие вероятно 2.000 человек.

Нам недосуг было воевать с уасукумами и потому 21-го сентября мы выступили дальше. Нечего делать, не удалось нам раздобыться ветчиной и бисквитами, но за то и Мелисса не получил того красного сукна, которое мы было для него приготовили.

Не успели мы отойти нескольких миль, как уже все население Уримы начало собираться по сторонам и в 8 часов утра на нас напали. На этот раз нечего было уговаривать египтян и их челядинцев, чтобы не расползались в сторону: они вели себя отлично для наших целей, сбились все в кучу и крепко держались друг за друга. Впереди их шли два отряда, а в арриергарде Бонни с суданцами и Шукри-Ага со своим отрядом. Уасукумы, будь они даже втрое многочисленнее, не могли бы нанести нам серьезного вреда, однако им вероятно казалось, что нас можно чем-нибудь пронять и они продолжали нам сопутствовать, то подскакивая с боку, то преследуя арриергард. Но мы невозмутимо шли вперед и к полудню пришли в Муанзу, расположенную на краю так называемой Иорданской «нулли», т. е. извилистого сухого оврага, шириной в двадцать сажен, глубиной до тридцати футов, образующего русло одного из старых притоков озера, промытое в толще озерных осадков. На дне этого оврага достают воду, вырывая в песке ямы.

Туземцы все еще вились вокруг нас и мы захотели еще раз попытаться склонить их к миру. Для этого мы послали «Поли-Поли», старшего из уасухумских проводников, поговорить с ними. Поли-Поли в переводе означает потихоньку, полегоньку. Целый час он издали перекрикивался с ними и наконец один монангуе с четырьмя товарищами решился подойти поближе, и даже вошел в лагерь. Их обступили и всячески старались показать им доброе расположение и внимательное гостеприимство, искренно желая мирного разрешения этой «войны». Покуда мы обменивались знаками приязни и начали отрезывать им куски тканей в подарок, толпа уасукумов подошла совсем близко. Монангуе со своими приятелями ушел из моей палатки, по всем признакам крайне довольный, но не прошло и пяти минут как я услышал залп из пятидесяти ружей. Выскочив из палатки, я увидел что неприятель уже среди лагеря: один из моих людей лежит пронзенный копьем, наши козы скачут как угорелые, на бегу угоняемые из ограды, а на дне «нулли» уже кишат дикари. Положение было критическое, но к счастию обошлось без серьезных потерь: [397] семерых туземцев убили за пять сажен от лагеря, изменнику монангуе размозжили плечо пулей, полученные от нас подарки он по дороге растерял, а коз наших мы всех собрали и привели назад.

На другой день в обычный час выступили в дальнейший путь; по обеим сторонам дороги селения тянулись беспрерывно, и обитатели южной Нэры поголовно высыпали на дорогу. Однако они ограничились тем, что, растянувшись сплошною толпой мили на две, следовали за нами по пятам и от времени до времени стреляли по нас из своих до верху заряженных мушкетов. Это продолжалось битых три часа; наконец, когда мы выходили из пределов Нэры и вступали в пределы Мамары, они вдруг испустили несколько воинственных воплей и кинулись на нас. Сбросив вьюки мы обернулись им на встречу и через минуту они уже бегом разбежались во все стороны. Мы подняли вьюки, пошли дальше, но туземцы опять собрались, снова пошли по обеим сторонам нашего каравана и таким образом мы шли вплоть до Секэ, — это был утомительный, шестичасовой переход.

23-го сентября из северного Секэ мы шли до Секэ Кункуру, т. е. до главного Секэ (столицы), и во все время по бокам сопровождали нас громадные толпы. Хотя мы знали, что наша сдержанность и разные знаки доброжелательства с нашей стороны редко производят желаемое действие на дикие племена, разгоревшиеся желанием борьбы, однако все-таки не хотели подливать масла на огонь и останавливались на несколько минут. и отбивались лишь в тех случаях, когда они открыто нападали на нас.

Всем нам до крайности нужно было отдохнуть и освежиться. Весь скот и верховые ослы уже два дня ничего не пили, а в Секэ воды мало, и та солоноватая. Солнце пекло нестерпимо: кожа на наших лицах была темно-бурого цвета и давала трещины. Трава в поле так коротка что скоту нечего захватить, и мы вырывали коренья для прокормления своих животных.

22-го сентября дневали. Туземцы показались сажен за 400 от лагеря, но мы отогнали их несколькими выстрелами и после семидневного похода с беспрестанными перестрелками могли наконец хоть немного отдохнуть.

25-го числа вступили в округ Синиангу и женщины встретили нас приветственным лю-лю-люканьем; оказалось, что тут уже прослышали о нашей «маленькой войне» с уасухумами и каждый встречный старшина выражал надежду что мы хорошенько проучили этот скверный народ, который всегда притесняет проезжих и чужестранцев, да и всем соседям надоел. [398]

Переходя из одного мелкого округа в другой и всюду встречая совершенно отдельное, обособленное правительство, со своим царьком или начальником, с советом старшин, с присущими местным обывателям нравами и обычаями, нам приходилось считаться еще с личными особенностями главы каждого из этих крошечных государств и менять свой способ обращения с ними согласно возрасту, смышлености и личным вкусам всякого из них. Вращаясь в этих мелких сферах, мы были вынуждены приноравливаться к ним и повсюду удовлетворять предъявляемым требованиям. Вот, например, маленький округ Синианга, с населением никак не больше двух тысяч душ, а между тем начальник его и старшины гордятся своими порядками ни чуть не меньше того, чем иной монарх со своим сенатом гордятся настоящею империей. Здешний правитель сам чувствовал себя не очень сильным и отлично сознавал, что хорохориться ему не пристало, а излишняя навязчивость может быть даже опасна; и тем не менее он настойчиво требовал с нас пошлин, в тех размерах какие считал правильными. Мы уплатили все сполна, сопровождая свою дань приветливыми словами. Местный владыка не захотел остаться в долгу и с не меньшею любезностью прислал отдарить нас; тогда и его подданные поспешили к нам в лагерь и натащили кукурузы и прочей провизии, на промен за наши ткани и бусы. Во время этого менового базара они дружились и братались с нашими людьми.

И все-таки в Уриме и в Нэре на нас кидались как волки, до самых границ провожая нас воинственными воплями и обидными демонстрациями. С обеих сторон нас теснили и приставали к нам воины с устрашающими криками, мальчики с насмешками и девушки с различными припасами и хихиканьем. Они надоедали нам жестами и терзали слух пронзительным вскрикиваньем, визгом, и дерзкими, дикими выходками. Все это, конечно, можно вынести не выходя из себя. Слова их не оскорбляли нас, но по неволе мы были на стороже, в постоянно напряженном и сдержанном состоянии. Только что придешь в лагерь, туземцы обступают толпами. Группы длинноногих, нахальных парней останавливаются у самых палаток и то размахивают своим оружием, то дуют в свои пронзительные дудки, то как-нибудь иначе стараются вывести из терпения. И все это благодаря тому, что нашу умеренность принимают за страх. Они озираются вокруг, видят что их вчетверо больше чем нас, и начинают шептаться и перебрасываться замечаниями, точно в деревне на ярмарке: «Какая [399] жалость что их не проймешь ничем! Не хотят драться. А кабы затеять драку, я бы сейчас завладел вон той тканью, или ружьем, или вот этими штуками, что лежат в ящиках», и т. д. до бесконечности. Иногда и старшина проникается такими же стремлениями и одобряемый уверениями, что тут ничем не рискуешь, ступай в драку, предлог после найдем, — он также пускается в какое-нибудь рискованное предприятие, и потерпев неудачу сожалеет о ней, а не о том что попытался ограбить прохожих. Здешние дикари не могут при этом оправдываться своим невежеством, как туземцы центральной Африки. Пятнадцать лет назад я ходил через Усукуму и также платил пошлины, но тогда я ни одному правителю не давал больше десяти или двенадцати кусков тканей, да еще сам получал за это доброго быка или хоть пару коз. С тех пор в здешней стороне перебывало много народу: миссионеры французские и английские, и многочисленные арабские караваны превратили Усукуму в торный путь к озеру Виктории. Мало по малу пошлины возросли до трехсот доти тканей, стоимостью на 900 руб. на каждый из маленьких округов. Проходя через три таких округа, французские миссионеры вынуждены были уплатить 900 доти тканей, следовательно за три дня ходу они выплатили на две тысячи семьсот рублей товарами! На эти ткани туземцы в свою очередь накупят ружей и боевых снарядов и помощью их сделаются еще страшнее для бедных миссионеров; в конце концов через несколько лет дело будет так поставлено, что каждое мелкое племя со своим старшиной во главе будет останавливать всякий проходящий караван и задерживать его до тех пор, пока не оберет до чиста, как то уже случилось в Усуи, где был задержан караван, сопровождаемый конвоем из 150 ружей.

Некто Кемби Мбайя (прозвище одного араба, бывшего в Нере два года тому назад) шел домой из Уганды, с грузом слоновой кости. Он уплатил дань кому следовало и был совершенно спокоен, но на пути вышло маленькое недоразумение: у колодца одна из женщин его каравана поспорила с туземным пастухом, кому прежде напиться, ей или его коровам. Пастух поднял крик, его сограждане сбежались и кончилось тем, что перерезали поголовно весь караван, — мужчин, женщин и детей.

Мне говорили что и господ Эша и Уокера, миссионеров Общества Христианских Миссий, задержал старшина одного из мелких округов и до тех пор не отпускал, покуда мистер Меккэй их не выкупил. Мистер Стокс, по самому свойству своей торговли (он промышляет слоновою костью) должен был горьким опытом [400] убедиться, что для его дела необходимо выработать в себе безграничное терпение и стойкость, отличающие и арабских промышленников; можно себе представить какие он переживал минуты, когда на его караван нападали крикливые и назойливые дикари, а устрашенные носильщики, побросав свои вьюки, разбегались во все стороны. Французские миссионеры покинули свою колонию в Усамбиро и поселились в Букомби; мистер Меккэй тоже ушел из Мсалала и построил себе другую станцию у речки Маколо. Будь у этих дикарей хоть капля здравого смысла, или хоть на столько совести, чтобы понять, что нельзя же притеснять людей, которые все время обращались с ними так мягко и великодушно, — они конечно не стали бы своею жадностью и деспотизмом доводить миссионеров до необходимости переселяться с места на место.

4-го октября мы пришли к боме мистера Стокса, расположенной на земле его приятеля Миттингинейя. Столица короля отсюда почти за версту, к юго-востоку; она обнесена квадратною стеной из плетня и глины, в которую можно стрелять пулями несколько недель кряду, не причинив особого вреда осажденным; так что, будь у них достаточный запас топлива, пиши и воды, да притом довольно бдительные караульщики, такие укрепления можно считать почти неуязвимыми, иначе как пушками их не проймешь. Весь округ Усонго, состоящий под начальством Миттингинейи, усеян такими прочными постройками, а растительность между поселками почти отсутствует: единственные растения, там и сям виднеющиеся в равнине, это — упрямые старые баобабы.

Здешний властитель умудряется постоянно ссориться со своими соседями, или соседи у него особенно беспокойного нрава; как бы то ни было, ни тот, ни другие не могут усидеть спокойно и то и дело пускают в ход свои сердитые мушкеты. На севере отсюда живет враждебный вождь, по имени Симба, на западе племя Уйогу, за ними Капфа и его союзники уатуты или уангони, — экваториальные зулусы; на юге хищные уататуры, потомки сомальцев; с северо-востока Уандуи; мы нечаянно попали в настоящее гнездо враждующих шаек, наслышавшись о необыкновенном добродушии Миттингинейи и в тайной надежде достать здесь еще нескольких носильщиков, для перетаскивания в носилках наших вечно завывающих египтян.

Для вящего развития беспокойного духа, которого здесь кажется и без того довольно, Миттингинейя пригласил на помощь орду дикарей племени Масаи из округа Лейтери, лежащего на запад от Килима-Нджаро. Эти масаи уже отличались в войне с [401] уатута-зулусами и довели уандуев до полного смирения. Видя что пришли мирные чужестранцы, которые никого не задевают, масаи преспокойно взяли четырех наших ослов и увели; однако вскоре они поняли, что напрасно так распорядились и привели их обратно. Мы прожили восемь дней в этом осином гнезде и в конце концов не только без всяких неприятностей расстались с приятелем Стокса, но таки добыли у него двадцать человек свежих носильщиков для несчастных египтян, страдавших язвами и нарывами

17-го октября пришли в Икунгу и тут нас нагнали два французских миссионера, отцы Жиро и Шинце ³⁵, которые по болезни уволились из миссии, отправлялись домой и пожелали воспользоваться нашим караваном, чтобы безопасно пройти к морю.

Резиденция главного старшины, обнесенная оградой из молочайника, окружена была поляной, по которой во множестве рассеяны обломки человеческих костей, а у самой ограды мы видели более сотни черепов. Я стал расспрашивать, что за бедствия тут приключались, я мне сказали, что это все остатки племени уаниатуров, которые в числе четырехсот человек бежали сюда из Итуру спасаясь от голодной смерти. Все, что принесли с собой добра, они выменивали на пищу, и когда у них не осталось больше никаких вещей, они стали продавать за провиант своих детей, потом жен, и наконец сами перемерли. Я видел этих детей: они светло-коричневого цвета, вроде мулатов, и во всех отношениях представляют породу гораздо более благородную чем местные ребятишки, черные как уголь. [402]

В этом месте нам попался на встречу шедший из Занзибара караван, принадлежащий Типпу-Тибу, и маньюмы сообщили нам, что немцы все еще воюют с приморскими арабами, но что в последнее время немцы начинают одолевать арабов.

26-го октября мы пришли в Муаляля, а 8-го ноября прошли чрез Угого. Ни одна страна в Африке не возбуждала во мне такого интереса как Угого. Нигде я не испытывал столько хлопот и неприятностей и всякому путешественнику, побывавшему здесь, известно какое скопище мельчайших, досадных помех осаждает каждого проезжего. Здешнее население особенно понаторело в искусстве мучить путешественников. Можно подумать, что в Угого где-нибудь заведена такая школа, в которой обучают старшин самым низким хитростям, самым злобным уловкам и зверскому коварству. Девятнадцать лет назад я с вожделением взирал на эту страну и на этот народ. Мне казалось что на этом поприще стоит хорошенько поработать, чтобы получить великолепные результаты. В полгода времени, думалось мне, можно бы Угого привести в порядок, сделать ее миловидною страной, удобною и для местных обитателей, и для чужестранцев, и даже без затраты больших капиталов и труда; вместе с тем мне представлялось вполне возможным обратить ее в торный путь для постоянных, дружелюбных сношений с отдаленными народами, в источник обогащения для туземцев и всевозможных удобств для караванов. Ныне, придя в Угого, я узнал, что на это мне больше нет никакой надежды: судьба определила немцам озаботиться осуществлением моих планов и я им в этом искренно завидую. Для меня было настоящим ударом, когда я узнал, что не мне суждено укротить эти низкие страсти, не мне положить конец нахальству уагогских старшин, не мне очищать, оздоровлять эту область и заботиться о ее красоте. Искренно желаю немцам всяческих успехов на этом поприще, но мне сдается почему-то, что эта страна никогда не будет тем милым центром всеобщего отдохновения и приязненных отношений, о котором я мечтал.

Через два дня пути от Угого мы достигли германской станции Мпуапуа. Нас встретил поручик Рох Шмидт, прибывший сюда месяц тому назад вместе с майором Виссманом, который, говорят, назначен имперским комиссаром германских владений в Восточной Африке. Поручик Шмидт успел уже обнести каменным бруствером лагерь своего маленького гарнизона, состоящего из сотни зулусов, расположив свой поселок на высоком пункте, обвеваемом сильнейшими ветрами, что должно гибельно отозваться [403] на здоровье тех белокожих офицеров, которым на свою беду доведется командовать военным поселением Мпуапуа.

Здесь посетил нас достопочтенный мистер Прайс. В числе прочих удовольствий, доставленных нам его визитом, оказалось иллюстрированное издание «Weekly Times» за целый год. Перелистывая эту увесистую хронику всемирной истории за прошедший год, я был особенно поражен гладким и мирным течением всех событий, занесенных в эту летопись. Точно будто сидишь в тихий летний день в одном из английских помещичьих домов, в стороне от уличной суеты и от суматохи курьерских поездов, и прислушиваешься к сонному жужжанию, едва колеблющему окружающий воздух. Изредка лишь раздается глухой шум вагонов, катящихся по рельсам, и знаешь по этому что там на свете, все благополучно идет своим чередом, без сучка и задоринки. Англия крепко стоит на якоре среди серебристых морей; империя покоится все там же, где ей следует быть; Европа забавляется муштрованием солдат, Америка собирает роскошные жатвы со своих полей и набивает казенные подвалы слитками золота и серебра.

13-го ноября экспедиция, числом до 700 человек, в сопровождении поручика Шмидта тронулась из Мпуапуа к морю; чрез пять дней иссохшие пейзажи и колючий бурьян центральных степей сменились свежею весеннею зеленью и ароматом цветущих лилий. Из Муини-Усагоры через два часа ходу мы миновали долину Мукондокуа и вышли на равнину Макате: вид травянистых зеленых лугов, тенистых деревьев и многочисленных деревень привел в восхищение каждого из моих офицеров, истомленных четырехмесячною засухой и созерцанием выжженной пустыни. Близь Ферагани французская миссия, поселившаяся у подножия гор, прислала к нам добродушного патера с милыми подарками и выражением своего сочувствия к благих пожеланий.

Еще два перехода до Вианзи. Тут пришел к нам чуть не .целый караван провизия от майора Виссмана. В выборе продуктов для нашего потребления заметна была опытная рука бывалого путешественника и, кроме того, всего было такое множество, что с того дня вплоть до морского берега мы плавали в роскоши.

23-го ноября прибыли в Симбамуэнни, городок состоящий из четырех сот конических домов, обнесенных земляным валом. На другой день мы отдыхали, а Эмин-паша, в сопровождении поручика Шмидта, отправился с визитом к добрейшим патерам французской миссии Св. Духа, которые уже начади трудиться в Морогоро с тем же усердием и настойчивостью, как и в [404] знаменитой багамойской миссии, получившей столь почетную известность. Они насадили у себя апельсинных, манговых деревьев, развели фиговые бананы, ваниль, корицу, кофейное деревцо и всевозможные плоды, свойственные тропическому климату, и провели через свои владения обильный поток чистой и прозрачной воды.

Поручик Шмидт рассказывал мне после, что его не мало сконфузило то обстоятельство что святые отцы, столь ревностно относившиеся к своим религиозным обязанностям, не имели никакого понятия о том, какого знаменитого гостя он им привез. Один из отцов, с удивлением посмотрев на пашу, шепотом спросил у Шмидта, «знает ли он какой-нибудь язык кроме арабского?» и был до крайности изумлен когда поручик, со свойственною ему юношескою пылкостью и прямотой возразил: что Эмин знает не только по-арабски, но по-французски, по-английски, по-немецки, по-турецки, по-итальянски, по-гречески говорит совершенно свободно, а родом из немцев.

— Вот как! А что же экспедиция-то его, торговая, ученая или военная?

Тут уж поручик Шмидт, в свою очередь изумленный младенческим неведением благочестивого патера, рассказал ему всю нашу историю, и монах узнал наконец, зачем я в третий раз пришел в эту страну.

Рассказ об этом случае очень рассмешил пашу, а я в утешение ему рассказал еще, как один из каноников Вестминстерского аббатства представляя меня некоему, очень известному епископу, отозвался обо мне как о человеке, успешно поработавшем на Конго. Епископ поколебался с минуту и затем сказал, очень приветливо: «В самом деле, как это интересно! Только сделайте одолжение скажите мне, где же это — Конго?» — Но впрочем, относительно Африки и светские люди иногда не далеко ушли от духовных лиц. Мне вспомнился при этом один из английских министров, к которому явилась депутация от манчестерских негоциантов с жалобою на какие-то непорядки на Нигере. Министр спокойно указал оратору на карту Африки и попросил его, не будет ли он так любезен, показать ему реку, в которой, по-видимому, так заинтересован славный город Манчестер.

27-го ноября пришли в Унгеренгери и в первый раз получили несколько писем. Никогда еще африканские почты не были так неисправны как те, которые были адресованы на имя нашей экспедиции за эти годы. Три раза я умолял наших друзей посылать нам письма не иначе как адресуя в Мсалала «до востребования». [405] Целые вороха писем посылались нам, и все, — за исключением одного, единственного пакета, заключавшего в себе три письма, — затерялись, то в Униоро, то в Уганде, и наконец остальные перехватил Бушири, противник майора Виссмана.

В числе множества полученных вырезок из газет мне попалась одна, в которой все сряду было переврано. Это было, по-видимому, сведение, посланное по телеграфу из Занзибара каким-то туземным писцом или чиновником, и гласившее вот что:

«Занзибар, 12 июня 1889. По слухам, Стэнли пришел на Урури, где отдохнул несколько дней. Возвращаясь к озеру Виктории, он оставил пятьдесят шесть больных и сорок четыре ружья. Многие больные умерли. Потом приходил Митчель и взял ружья. Говорят, что Стэнли потерпел большие потери от болезней и голода. Позднее пришел сам Стэнли. По слухам, Эмин-паша в Униаре, к северо-востоку от озера Виктории, за пятнадцать дней ходу. Стэнли подобрал всех оставшихся живыми и воротился к Эмину, поручив составителю сего доставить от него письмо к генеральному агенту Компании.

Вероятно доставленные сведения поручили изложить какому-нибудь местному писаке и он сумел так выразиться, чтобы уж ничего нельзя было понять. Между тем сведения получены были в Занзибаре агентом Угарруэ, торговца слоновою костью и атамана разбойничьей шайки, и состояли в следующем:

«Стэнли пришел на Итури. Отправился к озеру Альберта, оставив у меня пятьдесят шесть человек больных и сорок четыре ружья. Большинство больных вскоре перемерло.

«Мазинга (лейтенант Стэрс) приходил и отобрал ружья. Мне говорили что Стэнли претерпел серьезные потери через болезни и голодание. Потом он сам приходил сюда.

«Говорят, что Эмин-паша в Униоро, на северо-востоке, пятнадцать дней ходу отсюда (т. е. от Угарруэ). Собрав всех людей (арриергарда) оставшихся живыми, Стэнли возвратился к Эмину, а мне дал письмо для доставления генеральному консулу». (Последний параграф объясняется тем, что Угарруэ очень меня просил дать ему рекомендательное письмо к консулу, потому что он известен в Занзибаре под именем Уледи-Балиуза, т. е. консульского Уледи, в отличие от всех других Уледи, которые здесь также распространены как в Англии Смиты).

Если сопоставить эти сведения с сенсационными известиями о жестокостях на Арухуими, о смерти Стэнли, пронзенного семнадцатью стрелами; с сообщениями одного чиновника независимой [406] области Конго; с письмами миссионеров и инженеров; с донесением Османа-Дигмы о том как он взял в плен Эмина-пашу и еще другого белокожего; с нашествиями на Судан какого-то белого паши, и т. д., л т. д., — английским газетчикам было от чего сбиться с толку и стать в тупик. А впрочем, — все хорошо что хорошо кончается.

Во время нашей остановки в Мсуа, туда пришел барон фон-Гревенрейт с сотнею солдат. Барон — тип молодцеватого военного, охотника до боевых схваток; в войне с побережными арабами и в нападениях на их зерибы он выказал замечательное искусство. Но мне забавно было слушать его рассказы, как он когда-то в прежние времена обращался ко мне за советами касательно сборов в африканский поход и уменья держать себя в Африке, и как я тогда отечески посоветовал ему почитать мою книгу «О Конго и об основании его независимой Области».

— А ведь я последовал вашему совету, — говорил Гревенрейт, — и могу сказать, что мне не пришлось раскаиваться в этом.

Вскоре затем явились два газетных корреспондента из Америки, мистер Томас Стивенс и мистер Эдмонд Визетелли, представители журнала «New-York Herald». Последний из этих господ привез мне несколько вещей, предназначенных для моего личного комфорта, а также гастрономических припасов. Все это прислал мне в подарок издатель помянутого журнала, мистер Джемс Гордон Беннет, на средства которого я предпринимал два прежних своих путешествия в Африку, сопровождая сэр Роберта Непира в Абиссинию в 1867-68 гг., а сэр Гарнета Уольсли — в область Ашанти, в 1873 и 1874 гг.

За два перехода от Мсуа в наш лагерь пришла экспедиция имперско-британской восточно-африканской компании, принесшая собственно для нас 170 вьюков риса и двадцать пять ящиков европейской провизии, платья и обуви, так что каждый человек нашей колонны получил на свой пай по двадцать два фунта рису, помимо соли, сахару, сухарей и варенья.

Вечером 3-го декабря, беседуя в лагере при лунном свете, мы вдруг услышали пушечный выстрел. То была вечерняя пушка в Занзибаре и занзибарцы мои разразились пронзительными криками восторга при этом доказательстве того, что долгому странствию поперек материка действительно приходит конец. Египтяне и их челядинцы тоже изъявили шумную радость, когда им сказали, что через сутки они увидят океан, по которому со всеми удобствами и без хлопот будут препровождены на египетскую землю, где отныне и останутся навсегда. [407]

Когда мы подошли к переправе через реку Кингени, сам майор Виссман вышел нам на встречу и тут я в первый раз имел честь познакомиться с сослуживцем: майор впервые отличился на службе Международной Ассоциации при главной квартире на реке Касаи, в то самое время как я строил станции вдоль ее берегов. Перебравшись на правый берег Кингени, мы нашли там готовых оседланных лошадей. Я передал командование своею колонной лейтенанту Стэрсу, а сам с Эмином-пашой, майором Виссманом и поручиком Шмидтом отправился в Багамойо. В этом городе улицы были красиво убраны пальмовыми ветвями и па всем пути мы получали поздравления граждан — банианов и индусов, а также многих бравых немецких офицеров, разделявших все труды и опасности тяжелого похода с майором Виссманом, который с таким заслуженным успехом вел войну с недовольными арабами германского побережья восточной Африки. Обогнув угол какой-то улицы мы очутились близь гауптвахты, расположенной как раз против окон главной квартиры Виссмана, а влево, совсем близко, расстилалась тихо волнующаяся лазурь необъятного Индийского океана.

— Ну вот, паша, — сказал я, — мы и дома!

— Да, слава Богу! — отвечал он. В ту же минуту с батареи пушки грянули салют в честь его, возвещая военным судам, стоявшим на якоре, что Эмин, губернатор Экватории прибыл в Багамойо.

Мы сошли с коней у дверей офицерской столовой и нас повели наверх, на широкую и длинную веранду, сорок пять футов длины и 25 футов ширины, превращенную в изящный павильон, красиво разубранный пальмовыми ветвями и германскими флагами. По всей веранде накрыто было несколько круглых столов, а у громадного буфета приготовлен великолепный завтрак, к которому мы, благодаря своим аппетитам, тотчас же и приступили бестрепетно; но когда дело дошло до шампанского, то я сильно усомнился в пригодности его для себя после столь продолжительного воздержания, а потому усердно разбавлял его водой Зауербруннен. В этот день паша был необыкновенно весел: окруженный единоплеменниками, друзьями, которые с жаром расспрашивали о его жизни и приключениях в течение долгих мытарств по Африке, он отвечал им чрезвычайно охотно и был крайне оживлен.

В четыре часа подошла и наша колонна, в совершенном порядке и вполне бодро. Людей отвели в хижины, нарочно выстроенные на берегу, и когда они сняли с плеч свои вьюки и в последний раз опустили на землю длинную вереницу гамаков и [408] носилок, в которых тащили больных мужчин, женщин и бедных ребятишек, воображаю как они радовались и какое почувствовали облегчение! Да, по всей вероятности они не меньше моего понимали что значит для нас наконец придти к морскому берегу.

В семь с половиною часов назначен был в честь нас банкет. Поднимаясь по лестнице на широкую веранду, мы встретили пашу, который только еще встал из-за стола и шел одеваться к обеду. Собрались мы опять под сень пальмовых ветвей и сели за стол в числе тридцати четырех человек, в том числе английский вице-консул мистер Черчиль, германский консул, итальянский консул, капитаны Брекенбери, флота Ея Величества командир парохода«Turquoise»и Меккензи Фрэзер, командир«Сомали»; судья при консульстве, капитан Фосс и Гиршберг, командиры германских военных судов.«Шпербер» и «Швальбе», офицеры из штаба имперского комиссара, Эмин-паша, капитан Казати, капитан Нельсон, лейтенант Стэрс, доктор Пэрк, мистер Джефсон, мистер Бонни, отцы Этьен и Шмидт из багамойской миссии, отцы Жиро, и Шинце из алжирской миссии, члены германской восточно-африканской компании, барон Сен-Поль Илэр и другие, мистер Николь, командир флотилии английской восточно-африканской компании, и т. д. и т. д. Тут же был и оркестр с парохода «Швальбе», что придавало еще больше блеску этому небывалому в Багамойо торжеству. Гости собрались и майор Виссман повел нас в длинную залу пиршества, наскоро приспособленную для этой цели в центральной части здания; пока мы пировали под самыми окнами столовой наши занзибарцы, — народ по-видимому неутомимый, — усердно праздновали окончание своих тяжких трудов веселой пляской и хоровым пением. Обед состоял из обычного числа блюд, как они назывались и из чего были приготовлены я решительно не мог бы сказать. Скажу только, что для Багамойо все показалось мне неожиданно великолепным. Из деликатности я не спрашивал Виссмана откуда он взял такого повара и как ухитрился достать такую провизию. Без всякого преувеличения, обед вышел превосходный. Вина были высших сортов, искусно выбраны и некоторые даже заморожены, так что не будь под рукою достаточного количества воды заурбруннен, посредством которой я щедро разбавлял свои кубки, я вскоре не был бы в состоянии судить об относительных достоинствах всех этих напитков. Я совсем позабыл церемониал, сопровождающий подобные банкеты; но когда к девяти часам вечера музыка умолкла и майор Виссман встал, я предчувствовал что он, благодушно позабыв [409] некоторые недочеты, сопровождавшие нашу миссию, предложит своим товарищам выпить за здоровье гостей, — Эмина-паши, капитана Казати, мистера Стэнли и его сотрудников, которые закончили труды своей экспедиции прибытием сегодня в германский порт восточной Африки. Именно это и случилось: храбрый майор произнес свою речь мерно и внятно, с искренним дружелюбием и врожденною приветливостью, и вся компания встав на ноги подхватила его речь дружным «ура»!

В моей ответной речи в главных чертах высказано было во-первых, что когда мы предложили свои услуги Эмину-паше, мы не знали что он немец; что мы имели в виду главным образом доблестного правителя, который храбро, упорно, и мудро отстаивал вверенную ему провинцию от нашествия кровожадных фанатиков, успевших уже искоренить в Судане всякие следы цивилизации. Во-вторых, так как по прежним экспедициям, нам уже было известно, что успех зависит всего более от доброй .води, твердого стремления и неустанных усилий и я и товарищи мои единодушно решили посвятить все силы своей души и тела на достижение предположенной цели. В-третьих, так как живя на свете научаешься равнодушно относиться и к похвалам и к порицанию света; так как ни личных совершенств, ни личной преданности недостаточно для стяжания всеобщего одобрения; так как неуспех порождает презрение, а успех возбуждает зависть и ненависть; и хотя возможно привязать к себе одного человека важными услугами, но никто ни настолько богат, ни на столько хорош что бы угодить на все вкусы, — то всего вернее искать одобрения своей собственной совести. И наконец, в-четвертых, мы сами предполагали, а располагал за нас Бог, как было Ему угодно. «Эмин здесь, и Казати здесь. И мои друзья также все здесь; а потому мы признаемся от чистого сердца, что до нельзя счастливы и довольны сознанием того, что — хотя на время — кончился наш дальний поход и завершились наши тяжкие труды.»

Речь паши, прекрасно задуманная и превосходно произнесенная звучным басом, ясным, правильным, изящным языком, доставила всему обществу величайшее и неожиданное удовольствие. Она состояла почти исключительно из выражений горячей признательности великодушному английскому народу, который о нем позаботился, — германским соотечественникам, которые его так хорошо приняли, и его величеству императору Вильгельму II, который почтил его столь милостивым приветом и поздравлением.

Шумная радость овладела всем собранием. Сердца одних [410] переполнялись весельем при мысли что с завтрашнего дня начинается период настоящего отдыха, — другие же радовались по сочувствию с нами, чисто по доброте сердечной. Но паша был искренно и невыразимо счастлив. Он бродил между столами, подходя то к одному столу, то к другому, — я видел как он то наклонялся к отцу Этьену, то обменивался безобидными шутками с доктором Пэрком и со многими другими, покуда я слушал интересные рассказы Виссмана о кампании на восточном берегу. Как вдруг мой молодой слуга, Сали, подходит ко мне и шепчет на ухо: «Паша упал!» — Я понял это известие в том смысле, что паша может быть задел за стул или поскользнулся; но Сали, видя что я его сообщения не принимаю в серьез, прибавил: «Он упал из окна веранды, прямо на улицу, и сильно расшибся».

Банкет сразу вылетел у меня из головы. Сали повел меня с лестницы на улицу и я увидел на земле, саженях в трех от того места куда свалился Эмин, две лужицы крови. По-видимому падение случилось чрез четверть часа после того как он произнес свою речь, да еще несколько минут прошло прежде чем мне сказали, потому что пашу успели уже поднять, обливали ему голову холодной водой и бесчувственного унесли в немецкий госпиталь, после чего народ на улице продолжал петь и веселиться.

Подавленный таким внезапным переходом от радости к печали, от веселья к унынию, представляя себе Эмина только что стоявшего так бодро и прямо, говорившего так оживленно и с таким счастливым выражением во всех чертах, а теперь уже неподвижного, безмолвного и опасно-больного, — я спешил за своим путеводителем и придя в госпиталь встретился с одним из немецких офицеров, который подняв руки к небу поделился со мною только что испытанным, ужасным впечатлением, произведенным на него видом несчастного паши.

Меня провели наверх к кровати, окруженной группою встревоженных людей. Подойдя ближе я увидел пашу на половину раздетого, распростертого на постели, с мокрой повязкой, закрывавшей правый глаз и правую половину головы. Приподняв угол мокрого компресса я увидел что правый глаз закрыт громадною опухолью, повязка пропитывается кровью, которая сочится из уха. Никто не был в состоянии в точности передать, как именно все это случилось, но общий смысл показаний был таков, что паша, который вот уже два года как слепнет, слишком быстро прошел на веранду, т. е. на тот широкий балкон, украшенный пальмовыми ветвями, на котором мы утром завтракали, и желая [411] полюбоваться на веселую пляску, происходившую на улице при лунном свете, не рассчитал ни высоты балюстрады, ни расстояния, и внезапно облокотившись на нее, слишком высунулся вперед, потерял равновесие, свалился сначала на цинковый выступ крыши, а затем и на улицу. Об этом тотчас предупредили поручика Шмидта; он прибежал, застал пашу в обмороке, попробовал привести его в чувство облив голову холодной водой, но не успев в этом, распорядился отнести его в госпиталь.

На другой день доктор Пэрк донес мне, что паша оставался в бессознательном состоянии вплоть до рассвета и что, хотя случай несомненно серьезный, однако опасности для жизни не представляет: он осматривал его и нашел череп неповрежденным, кровь же из уха происходит от повреждения артерий; по его мнению, лишь бы не сделалось воспаления, дней через десять пашу можно будет перевезти. Доктор прибавил, что пациент страдает очень сильно и у него весь правый бок и спина расшиблены.

Однако же двое немецких хирургов, с военных кораблей, объявили что по тщательном исследовании они признают положение паши в высшей степени опасным, что череп у основания несомненно треснул и что в таких случаях из ста пациентов выживают только двадцать.

Все европейское население Багамойо искренно опечалилось этим событием, сразу помрачившим всеобщее радостное настроение. Общие чувства были конечно несравненно глубже, нежели люди военного сословия позволяют себе обнаруживать. Собственно говоря, внешних проявлений даже вовсе не было; но в душе все были поражены тем, что это случилось в первый же день его свидания с соотечественниками после четырнадцатилетней разлуки. Чего не могли совершить ни эмир Карамалла со своими фанатиками, ни сотня варварских племен, ни дикие заговорщики, ни взбунтовавшееся войско, ни даже четырнадцать лет житья в знойной, экваториальной атмосфере, то едва не случилось благодаря искреннему гостеприимству угостительных друзей. В ту самую минуту как у него, можно сказать, душа радовалась, на него вдруг повеяло могильным холодом. Такой внезапный поворот судьбы на всех присутствующих подействовал удручающим образом: все как-то примолкли и торжественно затихнув, ждали что-то будет?

6-го декабря наших людей посадили на английский корабль «Сомали» и на три парохода из флотилии майора Виссмана, а в 9 часов утра мы образовали целую эскадру: флота ее британского величества пароход «Тюркуаз», капитан Брекенбери принял на [412] борт лейтенанта Стэрса, майора Виссмана, господ Джефсона и Бонни; германский пароход «Шпербер», капитан Фосс, взял меня, капитана Нельсона и четырех патеров католической миссии; далее пароход «Швальбе», капитан Гиршберг, «Сомали», капитан Фрезер, и три паровых судна флотилии майора Виссмана подняли якори, выстроились в ряд и отплыли к острову Занзибару. Светлая синева океана переходившая в бледно-зеленоватую лазурь над подводными рифами, окаймляющими фарватер, была очаровательна; мы полною грудью вдыхали струи, чистого воздуха нагоняемого нам на встречу легким ветром. О, какое глубокое чувство облегчения и отрады наполняло мою душу в сознании, что вместе с утренним рассветом не будут больше будить меня сотни стонущих и плачущих голосов, просящих о полощи; что прошла эта тяжкая година ежедневного созерцания болезней, страданий и беспомощности, которым изо дня в день подвергался наш несчастный караван в течение, как мне теперь казалось, целого ряда годов, преисполненных такими ужасами, возможности которых мы и не подозревали, когда с легким сердцем брали на себя поручение идти на выручку губернатора Экватории.

Здесь да позволено мне будет говорить с некоторою гордостью. Зная все то, что мы знаем, я и товарищи мои питаем твердую уверенность, что что-бы ни говорили о нас люди, движимые завистью, злобой или ревностью, но если бы мы предстали перед строжайшим судилищем, то никакому прокурору не удалось бы выведать на наш счет ничего, кроме самого искреннего самопожертвования, самого горячего и неустанного стремления подать помощь Эмину-паше, капитану Казати и нескольким сотням их подчиненных, я все это вполне бескорыстно и добровольно. Мы всем жертвовали, деньгами, временем, годами, силами, здоровьем, жизнью, — от всего сердца, горячо и преданно жертвовали, без всякой задней мысли, нисколько не думая о наградах, да и какие награды могут достойно вознаградить за все то, что я перечислил? Для такого человека как я, например, что значат банкеты? Ломоть хлеба, котлетка и чашка чаю составляют пиршество для меня, который вот уже двадцать три года редкий день съедаю провизии на сорок копеек. Многолюдные приемы? Они очень почетны, но я всего охотнее бегу от них, потому что ненаходчив на словах и так уже создан, что не нахожу в них никакого удовольствия. Ордена? Я не умею их носить, а частые отлучки и продолжительные путешествия лишают меня возможности даже любоваться на них. Какие же еще награды? Ровно никаких. Никакие овации и знаки отличия не сравнятся с [413] тем чувством душевного удовлетворения, которое человек ощущает когда может сказать: «Я обещал вам честно и добросовестно исполнить такое-то дело, положив на него все свои силы и способности, и вот, с Божиею помощью, оно исполнено. Посмотрите и скажите, хорошо ли оно сделано?" И если тот, кто задавал задачу, чистосердечно ответит: «Да, это сделано вполне хорошо и добросовестно», — то выше этой награды не может быть на свете.

Утром перед отправлением в путь я побывал у Эмина-паши. Он очень страдал и мучился. «Ну, паша», сказал я ему, — «надеюсь что вы ни минуты не допускаете мысли, что можете здесь умереть. не правда ли»? — «О, нет, до этого еще не дошло»! ответил он и отрицательно замотал головой.

— Ну, теперь я и сам вижу что не дошло. Если бы у вас в черепе была трещина, вы бы не были в состоянии делать таких движений головою ³⁶.

Прощайте; доктор Пэрк останется при вас, пока вы сами его не прогоните, и я надеюсь каждый день получать чрез него добрые вести о вас». Мы пожали друг другу руки и я ушел.

Как это ни покажется странным, но вполне точно. Эмин-паша, который живя в центральной Африке высказывал самые широкие взгляды и был завзятым космополитом, через несколько дней стал совсем иным человеком. За день до того, как мы пришли в Богамойо, я ему говорил: «Вот скоро вы очутитесь среди своих единоплеменников, паша; но какая бы гордая радость не наполняла тогда вашу душу, не забывайте что английский народ прежде всех расслышал ваши призывные крики в годину бедствий; и на английские же деньги все эти молодые англичане отправились к вам на выручку и таки спасли вас от Хартума».

«Никогда я этого не забуду, не беспокойтесь»! отвечал паша.

Я слышал, что доктору Пэрку пришлось выдержать много неприятностей. Наконец он сам заболел и с опасностью для своей жизни был отправлен во французский госпиталь в Занзибаре, где лежал в не менее отчаянном состоянии чем сам Эмин-паша непосредственно после своего падения. К счастию он выздоровел от тяжкого недуга, нажитого во время дежурства у постели паши.

С тех пор известия из Богамойо стали приходить все реже и не удовлетворяли меня, так что наконец я послал туда за справками своего слугу Сали; мальчик отправился к паше, узнать о [415] здоровье; но его оттуда выпроводили, пригрозив в другой раз поступить с ним построже, если он опять сунется в Багамойо. После этого ни одного письма, ни привета я больше не получал от Эмина, бывшего губернатора Экватории.

Пока я писал эту заключительную главу, стало известно что Эмин-паша поступил на службу германского правительства в восточной Африке. Мысль, что он на это совершенно способен, именно заставила меня напоминать ему 4-го декабря, что мы на английские деньги снаряжали экспедицию, которая его выручила и освободила. То, что он, в конце концов, все-таки предпочел служить Германии, а не Англии, пожалуй довольно естественно; но тем не менее, когда в газетах появилось это известие, оно повергло в искреннее изумление многих из его наиболее горячих и бескорыстных почитателей, в том числе и меня.

Ибо, в числе копий с различных документов, касающихся Эмина-паши и целой нашей экспедиции, британское министерство иностранных дел доставило мне копию с письма самого Эмина к сэр-Джону Кирк, в котором он предлагает сдать свою провинцию Англии, даже прежде чем хедив предоставил ему право распоряжаться ею. Появление в печати этого документа сильнейшим образом его раздосадовало, так как из письма явствует, что он изменял интересам того правительства, которому предполагался таким верным слугою. А между тем, вместо ожидаемого агента английского правительства, с которым он намеревался вести переговоры о сдаче провинции, с условием, чтобы его самого назначили ее губернатором, но только под британским флагом, — ему докладывают, что египетское правительство, по совету английского посла в Каире, воспользовалось услугами нашей экспедиции, дабы довести до его сведения свое желание, чтобы он немедленно уходил из Экватории с тою частью войска, которая того пожелает, а в противном случае пусть остается в Экватории на свой собственный страх.

После этого неудивительно, что он так долго мялся и не мог ни на что решаться, когда я приставал к нему с вопросами о его дальнейших намерениях. Для него в высшей степени неожиданны и неприятны были официальные депеши хедива и Нубара-паши, заявлявшие о твердом их решении отказаться от провинции; но с другой стороны не менее неприятно и неожиданно показалось ему абсолютное молчание британского кабинета, британских филантропов, да наконец и коммерческих компаний касательно будущности этой страны, где он уже столько лет проживал в [415] полном довольстве, хотя, положим, и не очень мирно. Вместо всего, чего он ожидал, я мог передать ему только предложение бельгийского короля, да и то обставленное такими условиями, которые в его глазах решительно обесценивали самое предложение. Он не в состоянии был гарантировать никаких доходов, потому что ему лучше всех известно было, что в сущности никакого правительства, и даже никакой провинции тут не имеется, а потому взимание доходов неосуществимо. Тогда я предложил ему — и притом по собственному почину, чисто под своей ответственностью — поступить на службу британской ассоциации восточной Африки, и то потому только, что судя по его письму к сэр-Джону Кирк, эта комбинация казалась мне более для него подходящею. Но так как я не был уполномочен трактовать с ним об этом деле, а мог только обещать, что употреблю все свое влияние для осуществления своей мысли, то ничего от него не добился, кроме нерешительного заявления, что это предложение пожалуй более ему по вкусу нежели возвращение в Египет или служба в области Конго. Впрочем, как нам известно, он в сущности не мог окончательно принять ни того ни другого, потону что сам не знал согласны ли будут его подчиненные уйти из провинции, хотя бы не далее как на озеро Виктории. А так как мое дело состояло только в том чтобы доставить Эмину боевые снаряды и всячески помогать ему, насколько для него это было нужно и удобно, то я настолько же волен был передавать ему предложения со стороны Бельгии как и со стороны всякого другого государства, будь то Италия, Германия, Россия, Португалия или Греция. Но Эмину не хотелось идти в Египет, не хотелось принять и великодушного плана короля Леопольда; а заводить переговоры о службе в английской компании он не смел, пока не был уверен, что хоть некоторые из его подчиненных пойдут за ним; поэтому он прежде всего вынужден был воротиться в свою провинцию, чтобы выведать настроение офицеров и чиновников, но как только он туда сунулся, так его лишили власти и взяли в плен. Когда же мятежники дозволили ему уйти в наш лагерь, он тотчас стал под нашу охрану и с нашею помощью добрался до морского берега, с горстью слуг, которых мы же принудили служить ему на походе.

Выполнив таким образом наши обязательства относительно Эмина, оказав ему должное уважение и почтение покуда он был губернатором значительной провинции, а затем оказывая нежнейшие попечения и преданное внимание ему и его семейству все время пока мы шли, на протяжении тысячи четырех сот миль, вплоть до [416] той минуты как сдали его с рук на руки соотечественникам, мы вправе были не только удивиться, но и негодовать, когда убедились что несчастный случай на банкете в Багамойо послужил к внезапному разрыву сношений между нами; он не потрудился даже сказать нам спасибо.

Насколько мне известно, я три раза обидел Эмина. В первый раз это случилось 5-го апреля, когда убедившись, что он ни на что не может решиться, не в состоянии сам придумать никакой комбинации, на мои предложения не согласен, а я ждал его решения уже пятьдесят два дня, и наконец терпение мое лопнуло и я вышел из себя. Даже и теперь, как вспомню об этом — во мне закипает гнев. Если бы на ту пору попался мне мальчишка такого возраста, в котором секут ребят, боюсь что жестоко отодрал бы беднягу. Во второй раз паше очень не понравилось мое решение относительно жены машиниста Могаммеда; но будь он мне хоть брат родной или личный благодетель, я и тогда не мог бы по совести постановить иного решения.

В третий раз это было в Мцоре, когда Эмин пришел извиниться в некоторых неумеренных выражениях, им употребленных, а я воспользовался этим случаем, что-бы сделать ему маленькое внушение насчет того, как прилично себя держать паше и джентльмену. — «Чистосердечно принимаю ваше извинение, паша», сказал я ему: «но с этой минуты и до той когда мы придем к морю, постарайтесь же чтобы мы не забывали, что вы все еще губернатор экваториальной провинции, а не избалованное, капризное дитя.

«Нам прискорбно видеть ваши ребяческие вспышки, зная что вы то самое лицо, за которое все мы во всякую минуту готовы сложить свои головы. Для нас этот способ выказывать свое неудовольствие за воображаемые обиды, весьма по-видимому обыкновенный между вами и Казати, совершенно нов. Мы никак не можем понять почему, после каждого малейшего спора, вы считаете за нужное прерывать сношения? Мы все привыкли довольно откровенно выражать свои мнения, но в случае несогласий никогда и не думаем обижаться и переваривать в душе воображаемые оскорбления. Если вы все это примете к сведению, то поймете, что ваше упорное уединение в палатке и насильственное пребывание в одиночестве может казаться в наших глазах только странным, ребяческим капризом».

— Ах, мистер Стэнли, я чрезвычайно сожалею что пошел с вами и, если позволите, как только мы дойдем до миссионерской колонии мистера Меккея, я уж попрошу вас оставить меня у него! — говорил он. [410]

«Но отчего же, паша?» добивался я: «скажите мне отчего, и объясните мне вообще, чего вы желаете? Разве кто обидел вас? Мне известно решительно все что творится в лагере но, признаюсь, я не слыхивал, чтобы кто-либо преднамеренно причинил вам какое-либо огорчение. Все и каждый, от мала до велика, искренно желают вам угодить. Кстати уж, если на то пошло, позвольте мне пояснить вам, наконец, как и почему ваше поведение удивляло нас.

«Когда мы добровольно вызвались пойти вам на помощь, вы были героем в наших глазах. Вы, последний из сподвижников Гордона, находились на ту пору в великой опасности: вам угрожала та же судьба, которая преследовала всех деятелей в Судане и мы решились пустить в ход свои силы и способности, чтобы выпутать вас из такого рокового стечения обстоятельств. Мы не спрашивали откуда вы родом, не справлялись о вашей прежней деятельности: для нас вы были Эмин, героический правитель Экватории. М Фелькин, и Юнкер, и Аллен (от общества уничтожения рабства) своими письмами и речами во всех сердцах зажгли горячее сочувствие к Эмину, последнему наместнику Гордона. Нам сказали, что вам нужны только боевые снаряды, и вот, с того дня, как я отплыл из Нью-Йорка для принятия начальства над этой экспедицией, я только о том и думал, чтобы пробираясь к вам, как-нибудь не опоздать.

«Я писал вам из Занзибара что мы выбрали дорогу через Конго, что пойдем прямо на Кавалли, к юго-западному концу озера Альберта и просил вас, чтобы приготовить туземцев к нашему приходу, зная что у вас в распоряжении два парохода и спасательные лодки, помимо челноков. Пришли мы в Кавалли 14-го декабря 1887 года. Вы же надумались заглянуть туда только в марте 1888-го. Такая небрежность с вашей стороны стоила жизни одному молодому англичанину, да сотне слишком наших верных слуг, и кроме того задержала нас ровно на четыре месяца. Пришлось возвращаться в форт Бодо и притащить нашу лодку на Нианзу, чтобы вас разыскивать. Мы провели с вами двадцать шесть дней и за все это время ничего не могли узнать наверное, исключая того, что вы подождете пока подойдет майор Бартлот с колонной арриергарда. Я поспешил отправиться за ними обратно, но лишь затем чтобы узнать что майор убит, а колонна чуть не вся уничтожена. Всего этого можно бы избежать, если бы вы во время побывали в Кавалли и хоть немножко посодействовали нам в деле вашего собственного спасения. Когда мы воротились к вам в январе 1889 года, вы были уже лишены власти, сами находились в плену у [418] мятежников и рисковали быть отведенным в Хартум. Затем вы написали мне, что лишь бы дать вам несколько времени на сборы, вы и Казати и многие из египтян решились уходить. Мы дали вам довольно времени, но и через пятьдесят шесть дней терпеливого выжидания, вы все еще ни на что не решились. Я заболел, и это обстоятельство еще на двадцать восемь дней оттянуло срок нашего выступления; но и тогда вы все еще мялись и все чего-то выжидали, чего я не мог понять, а вы не хотели высказать. До нынешнего числа мы потеряли ради вас майора Бартлота и триста человек прислуги; если понадобится, мы готовы и собственной жизнью вам пожертвовать. Чего же еще хотите вы? Потрудитесь формулировать письменно свои нужды и требования и тогда сами увидите, что наши уверения не ограничиваются пустыми словами».

С того дня до нашего прощанья в госпитале, 6-го декабря, не случилось ровно ничего, чтобы могло помутить наши дружелюбные отношения. Было впрочем одно обстоятельство, которое лично меня сильно затрудняло, и состояло в том, что приходилось беспрестанно писать донесения Комитету Вспомоществования, и при этом не показывать виду, что нас самих до нельзя изумляет необычайная шаткость и нерешительность поведения паши. Конечно, гораздо приятнее было бы поддерживать до конца те иллюзии, под влиянием которых мы уехали из Англии, но это оказывалось невыполнимым. То что мы узнали в Кавалли, каждому из офицеров экспедиции было вполне очевидно, а потому ясно, что в каждую данную минуту та маска, посредством которой мы старались, из дружеского расположения, прикрыть необъяснимые странности паши, могла упасть. Поэтому необходимо было по возможности мягко сказать правду, так чтобы даже завзятые критики могли приписать кажущуюся нерешительность Эмина много что чрезмерной доброте и любезности.

Но с той минуты как паша был принесен в немецкий госпиталь в Багамойо, поведение его было таково, что и я не мог дольше выставлять его в любезном свете. Чрезвычайная грубость до отношению к моему бедному мальчику Сали, чтение всеми вообще немецкими офицерами моих частных писем к паше, в которых я уговаривал его поберечь свое доброе имя и позаботиться о своей репутации; странная неблагодарность Эмина относительно доктора Пэрка, у которого в целом мире не должно быть ни одного недоброжелателя; наконец внезапный и необъяснимый разрыв с каждым из членов нашей экспедиции, — все это вместе взятое побуждает меня, заканчивая эту книгу, упомянуть еще о некоторых обстоятельствах. [419]

Еще в центральной Африке Эмин выражал опасения как бы его, по возвращении в Египет, не оставили за штатом. По приезде в Каир я тотчас же взял на себя смелость внушить хедиву, что следует как можно скорее послать Эмину успокоительное уведомление о непременном оставлении его на действительной службе. Хедив тотчас согласился на это и через тридцать шесть часов Эмин отвечал по телеграфу: «Благодарю моего великодушного повелителя».

Четыре недели спустя он опять телеграфировал хедиву, прося разрешить ему кредит на 400 фунтов (4.000 рублей) в Занзибаре. Египетское правительство просило полковника И. Смиса, английского консула в Занзибаре, выдать эту сумму Эмину, и вслед затем Эмин по телеграфу же послал в Каир такое заявление: «Если вы не можете обращаться со мною лучше этого, я подаю в отставку».

Так как он предлагал Англии свои услуги, британская восточно-африканская компания входила с ним в переговоры и я в Каире слышал, что ему предложены чрезвычайно выгодные условия. И вдруг все были поражены известием, что он поступил на германскую службу в восточной Африке и первым делом конечно должен был заявить своим новым хозяевам, как дорого британская компания оценила его административный гений. Говорят, что он изъявил свое согласие на службу Германии за месяц до того как вступил в переговоры с британской компаниею. Из этого довольно ясно, с какою целью он затевал эти переговоры.

Я уже говорил, что в его желании служить немцам ничего не было удивительного; но нельзя не удивляться той беспечности, с которою он подрывал собственную репутацию, и еще тому, что ему, по-видимому совсем недоступно чувство деликатности. Большинству наших читателей покажется вполне натуральным, что он выказал предпочтение своей родине, своим единоплеменникам, но едва ли они найдут столь же натуральным то, что он так небрежно покинул знамя, под которым (по собственному его заявлению в Кавалли) прослужил тридцать лет; так бесцеремонно простился с египетским хедивом, «своим великодушным повелителем», который потратил 140.000 рублей на его выручку; или наконец так холодно расстался с сэр Уильямом Меккиннон и прочими своими английскими друзьями, которые собрали по подписке 160.000 рублей и так горячо устремились ему на помощь. Кроме того для нас непостижимо, как он скоро позабыл думать о своих «дорогих подчиненных», за которых с таким благородством [420] вступался в мае 1888 года, в феврале и марте 1889-го, а когда они отплыли в Каир, он четыре месяца ни разу об них не вспомнил. Доктор Вита Гассан, аптекарь и самый преданный его почитатель, за несколько дней до моего отъезда из Каира получил от него письмо с заявлением, что как он, Вита Гассан, так и прочие его бывшие сослуживцы, пусть сами об себе помышляют как знают, а Эмин порвал всякие сношения е Египтом и потому пусть они отныне его больше не беспокоят. Бедный Шукри-Ага, до конца ему верный, со слезами на глазах приходил ко мне спрашивать, что это может означать? Чем он провинился, что с ним так презрительно обращаются. Так и остались верные слуги паши, за восемь лет службы совсем не получавшие жалованья, в размышлении, за что бывший начальник так сурово оттолкнул их от себя.

В Занзибаре нас столько чествовали и угощали, что одним перечислением данных нам обедов можно бы наполнить несколько страниц. Майору Виссману я бесконечно обязан за широкое гостеприимство и считаю за честь знакомство с таким благородным образцом германского воинства. Великою благодарностью обязаны мы также капитанам Фоссу и Гиршбергу за постоянную их доброту; генеральному консулу И. Смису и его супруге за бесконечную любезность, за гостеприимство столь же великолепное, как и бескорыстное, а также за бесчисленные услуги и знаки внимания, за которые я навеки состою у них в неоплатном долгу и могу лишь в этих немногих словах засвидетельствовать, как глубоко я им обязан. Вообще говоря, в Занзибаре не было ни одного значительного лица, — германского, английского, итальянского или индийского происхождения, — который тем или другим способом, или хотя бы зваными обедами и отборными винами, не выказал мне и моим спутникам своего сочувствия за те услуги, которые мы оказали Эмину-паше, капитану Казати и их подчиненным.

Агент восточно-африканской компании, в сотрудничестве с лейтенантом Стэрсом, составили примерный расчет сумм, подлежащих к уплате оставшимся в живых членам Экспедиции Вспомоществования и выплатили их сполна. После этого по подписке собран был капитал в 10.000 рупий, из которых 3.000 рупий пожертвовал египетский хедив, 3.000 рупий поступило из фонда Вспомоществования Эмину, 3.000 лично от меня и 1.000 от Сеида, халифа занзибарского, — что дало нам возможность выдать каждому уцелевшему носильщику от сорока до шестидесяти рупий награждения, судя по заслугам. Генерал Ллойд Мэтьюс задал им [421] великолепный банкет и от имени добрейшего султана различными способами наградил их за подвиги. Кроме того, из фонда Вспомоществования отчислен особо капитал в 10.000 рупий для раздачи вдовам и сиротам погибших в Ямбуйском лагере и на походе с колонной авангарда.

В числе моих гостей в Занзибаре был некий Джафар-Тария, ост-индский мусульманин и богатый купец из Бомбея, служащий агентом многих занзибарских и арабских купцов, посылающих караваны. Между прочим он же состоит агентом Гамида-бен-Могаммеда, Типпу-Тиба тоже. Он сообщил мне, что некий поручик Беккер только что вручил ему для передачи Типпу-Тибу 100.000 руб. золотом, за слоновую кость, купленную у Типпу-Тиба правительством Независимой Области Конго. Этим Джафар-Тария, сам того не зная, доставил мне возможность когда-нибудь притянуть Типпу-Тиба к ответу перед консульским судом в Занзибаре, за провинности против британских подданных, — т. е. господ членов Комитета Вспомоществования, — и заставить его уплатить убытки и неустойку по делу о поставке носильщиков для Экспедиции Вспомоществования; поставку эту он принял на себя официально, в присутствии генерального консула Гольмвуда. В свое время, во внимание к принятому им на себя обязательству доставить экспедиции 600 носильщиков, дан был бесплатный проезд на пароходе, на полном содержании от экспедиции, ему и его свите из девяноста шести человек, из Занзибара до Банана-Пойнта на реке Конго, что обошлось нам в 19.400 рублей, да от Банана-Пойнта до Стэнлеевых Порогов еще 19.400 рублей. Кроме того, в Ямбуйе он получил сорок семь тюков тканей, около пятидесяти ящиков пороху, столько же ящиков с патронами, ремингтоновских ружей, винтовок для битья слонов, револьверов, да еще на 1.280 рублей разного товара выдано его подручному, старшине Муини-Сомаи, под условием, что он доставит носильщиков для сопровождения майора Бартлота до того места, где майор встретится со мной или с Эмином-пашою, что и было сделано, но только на протяжении около девяноста миль, что заставило нас опоздать почти на целый год и уплатить за двенадцать месяцев экстренной работы двумстам пятидесяти носилыцикам-занзибарцам. Одним словом, по точным вычислениям всех убытков, мы имели право предъявить к нему иск на 100.000 рублей. А потому я подал в суд заявление, чтобы наложили запрещение на 100.000 рублей, находящихся в руках английского подданного Джафара-Тария, до тех пор, пока в английской судебной палате будет рассмотрено это дело и пока палата, [422] не решит, имеет ли право Комитет Вспомоществования Эмину-паше оставить этот капитал за собою, в виде справедливого возмещения за понесенные убытки. Отобрав все нужные показания, консульский суд утвердил мой иск и принял заявление. И так, нет сомнения, что если это дело пустить в ход своим порядком и наказать хитрого плута по его заслугам, комитет может получить по суду такой капитал, который поставит его в возможность выдать каждому из оставшихся в живых занзибарцев премию в 300 рупий, да на каждого из наших офицеров придется еще по 10.000 рублей чистыми деньгами, чего я им от всей души желаю.

16-го января 1890 года, прибыв в Каир и передав с рук на руки египетским властям 260 человек переселенцев, я стал искать внаймы какого-нибудь уединенного домика, чтобы поселившись в нем написать этот отчет о трехлетних странствиях «по Дебрям Африки, о поисках за Эмином-пашой, губернатором Экватории, о его освобождении и отступлении». Именно такой домик отыскался в Вилле-Виктории и 25-го января я взялся за перо и сел за работу. Но я не знал, с чего начать. Голова моя трещала под бременем накопившегося материала, и я жаждал поскорее изложить его на бумаге, чтобы облегчить свой ум и освежиться; но не находил исхода мыслям. Правая рука моя позабыла свое дело и от долгой отвычки дар изложения иссяк. Однако я постарался взять себя в руки, давал твердый отпор обступавшим меня воспоминаниям и выпускал их в мир по порядку одно за другим, строго сортируя их пригодность, так что один день случалось мне наполнять до девяти страниц в час, а в другое время я не в состоянии был написать и сотни слов. Но вот наконец, проработав пятьдесят дней кряду, под влиянием неотразимой потребности высказаться, я дошел и до этой — 903-й страницы своей рукописи, успев за это время написать кроме того до 400 писем и отправить до 100 телеграмм, и так устал, что вынужден просить позволения закончить мою книгу.

Некоторые из дивных видов центральной Африки, по которой мы вместе путешествовали, должны на век запечатлеться в нашей памяти. Куда бы ни послала нас судьба, непременно будет мелькать в нашем воображении одна из сцен в тени великого леса. Вечно будем мы представлять себе эти леса, так далеко от нас одиноко дремлющие в своем унылом величии. Как и прежде, так и на многие века вперед будут цвести и разрушаться неисчислимые поколения безмолвных гигантов, сереющие подобно призракам в своем вечном сумраке, но безостановочно и беззвучно стремящиеся [423] все дальше в высь, к небесам и к солнцу. Нередко будет нам чудиться этот грохот громов, с треском катящихся по вершинам в тишине и во тьме ночи; свинцовые туманы, подымающиеся на рассвете, и яркий солнечный луч, пронизывающий окропленную росою листву, и блестящую поверхность зелени, и сладкий аромат дивных цветов.

A по временам — неизбежное горе! — в памяти нашей будут скользить бледные тени людей, скорченных в сумраке дождливого дня, дрожащие от холода, изможденные голодом, с печальными глазами и в полном отчаянии среди чуждой обстановки; нам будут слышаться стоны умирающих, чудиться окостенелые трупы умерших, и мы также безнадежно отшатнемся от них... Потом, как проблески ясного утра, мелькнут в воспоминании широкое приволье травянистых лугов, ряды зеленеющих холмов, яркая поверхность шелковистых пастбищ, радостно колеблемая напором освежительного ветра; мягкие линии темных рощ по долинам, и бесконечные перспективы волнующейся почвы, холмами и пригорками уходящей вдаль, до самого подножия горных исполинов, бледными силуэтами рисующихся на фоне лазурного неба и покрытых дымкою синеющей дали. И часто, часто окрыляясь быстрее птицы, мысль будет перелетать через обширные пустыни и голубые воды, чрез зеленые поля и серебристые озера, минуя длинный ряд мощных предгорий, толпящихся над долиной Семлики, и вокруг собрания белоснежных глав, сияющих высоко над африканским миром; и будет она прислушиваться к журчанию вод, ниспадающих по извилистым ущельям Руэнцори серебристыми струями; вместе с нависшими тучами и прозрачными шариками белых паров витать над неизведанными безднами, стремиться сквозь вечные туманы Усонгоры вверх в ясную и свежую атмосферу плоскогорьев Анкори и Карагуэ, и оттуда прямо через триста миль плоских пастбищ, мимо жидких перелесков и колючего кустарника, обратно туда, к очаровательной лазури чудного Индийского океана.

Прощайте, паша, и вы, капитан Казати! Прочитав эти страницы вы узнаете наконец скольких человеческих жизней, скольких страданий стоило ваше освобождение. Мне жалеть не об чем. То, что я дал вам, то давал добровольно и от чистого сердца; то же могут сказать и все мои сподвижники.

Прощайте, господа члены Комитета Вспомоществования! Три года прошло с тех пор как вы благодушно отрядили нас помочь несчастным и спасти погибающих. 260 человек мы воротили на родину; еще около ста пятидесяти безопасно размещены в других местах. [424]

Прощайте и вы, мои товарищи! Пусть сыпятся на вас вполне заслуженные вамп почести. Поручаю вас горячим сердцам ваших соотечественников. Если бы кто вздумал омрачить хотя бы тенью сомнения ваше мужество, вашу честь и благородство, пусть же мой правдивый рассказ о том, как вы себя держали во все эти годы, в таких тяжелых и безнадежных обстоятельствах, каким трудно найти подобных, покажет всему миру с какой благородной твердостью вы все переносили.

Прощайте Стэрс, Джефсон, Нельсон, Пэрк, — и вы, Бонни, — прощайте, теперь на долго!

И за все - благодарение Богу, отныне и во веки. Аминь.

35. Патер Жиро и печатно и в частной жизни, как мне известно, не нахвалится приемом, какой они встретили у нас, между тем как патер Шинце, к сожалению, относительно нас усвоил себе какой-то враждебный тон. Мы приняли их с распростертыми объятиями, и всякий день как их, так и их прислугу снабжали мясными порциями, вплоть до морского берега. Мы уплатили за них дань уагогам. Их приглашали на все обеды, которые задавались нам в Багамойо и в Занзибаре, а британский генеральный консул, полковник Э. Смис, оказал им широчайшее гостеприимство. Тем временем патер Шинце, по собственным его показаниям, услыхав несколько сердитых замечаний, вырвавшихся у Эмина-паши в минуту сильной усталости, воспользовался именно этим его неприятным настроением, чтобы сообщить ему критические замечания наших офицеров насчет египетских переселенцев, показавшиеся до нельзя щепетильному наше настолько обидными, что с этой минуты он решительно надулся на нас. Этот патер Шинце с первой минуты знакомства не внушал мне доверия и, как видно, мои предчувствия на его счет оправдались.

(пер. Е. Г. Бекетовой)
Текст воспроизведен по изданию: Генри М. Стэнли. В дебрях Африки. История поисков, освобождения и отступления Эмина Паши, правителя Экватории. Том 2. СПб. 1892

СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ГЕНРИ М. СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

Комментарии

СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИВОСТОКА И ЗАПАДА

ГЕНРИ М. СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

Комментарии

СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА