Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ГЕНРИ М. СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

ИСТОРИЯ ПОИСКОВ, ОСВОБОЖДЕНИЯ И ОТСТУПЛЕНИЯ ЭМИНА ПАШИ, ПРАВИТЕЛЯ ЭКВАТОРИИ

Глава XXXIII.

ПЛЕМЕНА, НАСЕЛЯЮЩИЕ ЛУГОВУЮ ОБЛАСТЬ.

Уахумы, составляющие прямую противоположность Пигмеям. — Их потомки. — Племена, состоящие в близком родстве с чистым негритянским типом. — Племена Нильского бассейна. — Пастушеские народы. — Униорские предания. — Мои наблюдения относительно уахумов в бытность нашу в Кавалли. — Общий вид страны, окружавшей наш лагерь в Кавалли. — Как старшины Кавалли, Катто и Гавира жаловались мне на свои обиды. — Воспоминания старого Ругуджи. — Пастбища, лежащие между озером Альберта и лесом. — Скот в окрестностях Кавалли. — Сколько молока дают местные коровы. — Три тяжебных дела, имевшие отношение к скоту. — Мои постановления на судебном разбирательстве. — Хозяйственные занятия женщин. — Одежда уахумов. — Древнеегипетские и эфиопские черты, сохранившиеся у народов луговой области. — Нравы, обычаи и религия племен. — Бедный Гаддо обвинен в злых умыслах против своего начальника, Кавалли: смерть его. — Чем питаются уахумы. — Климат луговой области.

После пигмеев, самый интересный народ в центральной Африке — уахумы. С легкой руки каких-то недоучек-филологов те и другие известны под общим именем «банту», и каждый путешественник, стремящийся сопричислить себя к лику ученых, старается своими показаниями подтвердить правильность этого далеко не научного термина. «Банту» средне-африканское слово, которое в переводе значит «люди». А нас торжественно приглашают принять за истину, во имя науки, что уахумы и пигмеи суть люди.

Уахумы составляют полнейшую противоположность пигмеям. Пигмеи — карлики, кочующее племя, вполне приспособленное к жизни в лесу; уахумы — высокого роста, красиво сложенные люди, с чертами лица почти европейского типа, с незапамятных времен привыкшие жить только в луговой области. Перемените их местами, они захиреют и перемрут. Если взять пигмея, увести его из вечного сумрака его родных трущоб, отнять у него растительную [357] пищу, поселить среди лугов, доступных солнцу и ветру, кормить мясом, хлебом, молоком, как мы пытаемся, он весь съежится, будет зябнуть на вольном воздухе, перестанет есть и зачахнет. С другой стороны, если уахума водворить в лесу и кормить до отвалу самыми отборными растительными яствами, он вскоре приобретает какой-то унылый, подавленный вид, его здоровый, темно-коричневый цвет переходит в пепельно-серый, гордая осанка пропадает, вид делается самый жалкий, угнетенный и он буквально умирает с тоски. И эти две крайности человеческой расы величают именем «банту», то есть, попросту зовут людьми, что хотя и справедливо, но довольно некстати. В северной Америке живут в настоящее время эскимосы, англичане, ирландцы, немцы, французские и испанские американцы, индейцы, но пожалуй их можно тоже, по ученому, называть «банту». Только едва ли они от этого станут интереснее.

Уахумы прямые потомки семитических племен иди общин, пришедших из Азии через Красное море и поселившихся по берегам его и в горных округах Абиссинии, называемой в те времена Эфиопией. Из этого великого центра произошло более трети всего населения внутренней Африки. По мере того как они подвигались на юг и завоевывали рассеянные негритянские племена, между ними произошло смешение рас: семиты приняли окраску негров, потом эти метисы опять переженились с остатками примитивного туземного племени, мало по малу собственные их черты и цвета исказились этим обменом крови и они постепенно почти утратили следы своего азиатского происхождения. Если путешественник, имея в виду это обстоятельство, начнет свои наблюдения от мыса Доброй Надежды, то направляясь к северу ему легко будет отличить пришлые племена менее искаженного типа от тех племен, которые настолько уже смешались с коренными неграми, что их нельзя иначе назвать как негроидами. Шерстистые, курчавые волосы всем им свойственны, но и в этом признаке бывают переходы от жестких и грубых волос, в роде конских, до тонких и мягких как шелк. Вопрос о волосах, впрочем, мы оставим в стороне и займемся преимущественно изучением лиц кавказского типа под шапкой негритянских волос.

Если из среды кафров, зулусов, матабеле, басутов, бечуанов или каких угодно других свирепых и превосходно сложенных племен южной Африки, которым неизвестно почему присвоено общее название негров, выбрать один экземпляр среднего человека, поставить его рядом с другим экземпляром, взятым из западной Африки, все [358] равно с Конго или из Габона, а между ними поставить индуса, то при такой правильной постановке дела мы тотчас увидим в чертах кафра тончайшую смесь типов индусского с западноафриканским. Но если вместо Кафра взять пожилого мхума, сходство с индусом будет еще разительнее. Перейдя через Замбезе к водоразделу между бассейнами Конго и Лоангуэ, мы замечаем необыкновенное смешение типа, который можно одинаково причислить и к западно-африканскому, и к кафрскому, — это нечто среднее: лучше первого, но еще не доросшее до последнего. Отсюда в которую бы сторону мы не обратились, везде тоже самое: этот тип распространен на очень далекое расстояние и обнимает собою на западе округа бабизов, баруа, балунда и все вообще племена бассейна Конго; на восток это будут уачунги, уафипы, уакауэнди, уакононги, уаниамуэзи и уасукумы. Среди них попадаются иногда отдельные общины, воспроизводящие собою лучшие типы зулусов, а у восточного побережья мы опять увидим тип западно-африканских негроидов в лице уайо, уазагаров, уангиндов и чернокожих занзибарцев. Если теперь от восточного побережья мы повернем к высокому плоскогорью, обрамляющему Танганейку, и далее на север к Уджиджи, то увидим, что рост, осанка и черты лица становятся все красивее. Чрез Уджиджи проникаем в Урунди и замечаем еще большее улучшение типа. Через несколько дней ходу на восток мы придем в Уху и тут встретим чуть ли не родных братьев зулусского племени, высокого роста, молодцеватых воинов с головами и лицами кавказского очертания, но окрашенными черным пигментом. Еще немного дальше на восток видим помесь чистого негра с кафром древнего типа Укадаганзы, ныне называемого Усумбуа, и среди них попадается вдруг высокий, стройный пастух с грациозной фигурой и приятной физиономией европейского типа, но только темнокожий. Если спросить его, кто он такой, он ответит, что занимается скотоводством, а родом мтузи, из племени уатузи. Да вопрос «есть ли такая страна, которая называется Утузи?» Он скажет «нет, такой страны нет; мы пришли с севера». — Идем дальше на север и очутимся на вершине лугового плоскогорья. Это бассейн Нила. Каждый ручей стремится к востоку в обширное внутреннее море, ныне называемое Виктория-Нианза, — либо к западу, в Нианзу-Альберта-Эдуарда. В это плоскогорье входят Руанда, Карагуэ, Мпороро, Анкори, Иангиро, Ухайя и Усонгора, и жители всех этих областей обладают стадами; но не все скотоводы, многие занимаются и возделыванием земли. Исходив страну вдоль и поперек, мы убеждаемся в том, что все, занимающиеся скотоводством, [359] принадлежат к типу того миловидного мтузи, которого мы встретили в Усумбуе и который, неопределенно указав на север, сказал, что они родом оттуда; а все земледельцы отличаются негритянской физиономией, сродни любому толстогубому африканцу с Западного Берега. Пожив среди их, мы узнаем еще, что пастухи смотрят на земледельцев с таким же_ пренебрежением, с каким например, клерк банкирской конторы в Лондоне взирает на батрака с какой-нибудь фермы. Подвинемся еще на север и увидим перед собою гигантский снеговой хребет: это преграда неодолимая, поэтому мимо его уклоняемся на запад и находим многочисленные повторения типа мтузи, который распространен от самого подножия гор до опушки непроницаемых лесов, где нет более пастбищ; тут же кончается и кавказский тип населения: опять мы видим негроидов медно-желтого, черного иди смешанного оттенка, с плоским носом, вдавленной переносицей, выдающеюся челюстью, что доказывает, что здесь прекратилось распространение высших рас. Возвратимся тем же путем к подножию снегового хребта, обойдем его с южной стороны, поднимемся к востоку на высокое плоскогорье, чрез великолепные луга пастушеских областей, называемых Торо, Ухайяна, Униоро, и снова увидим громадные стада, за которыми присматривают все те же мтузи с тонкими чертами лица, между тем, как рядом с ними черные, плосконосые негроиды заступами возделывают почву, совершенно на тот же лад как те, которых мы видели южнее.

Обойдя снеговой хребет до северной его оконечности, направляемся к западу, через плоскую травянистую долину Семлики, и находим другое высокое плоскогорье, параллельное униорскому, но отделенное от него Альберт-Нианзой; и в этой луговой стране также живут вперемежку, но строго придерживаясь своих исключительных специальностей, племена пастушеские и племена земледельческие. Но только, с тех пор, как мы вышли из Усумбуэ, скотоводы стали называться не мтузи (или уатузи), а уаниамбу, уахума, уэйма, уавиту и уачуэзами. Может быть в прежние времена они заимствовали эти названия от местного земледельческого населения, но теперь, где бы то ни было, среди балеггов ли или в Анкори, среди бавиров, уагандов, или в Униоро, они продолжают называться не иначе как уатузы, уахумы или уачуэзы. В Карагуэ, Анкори или Усонгоре они составляют высшие классы населения. Потомки их властвуют в Ихангиро, Ухайе, Уганде, в Униоро; но население этих стран состоит из смеси зулусов с западноафриканскими племенами и потому занимается преимущественно [360] земледелием. Когда такие племена как уаганды, уасоги и уакури, предоставленные собственным силам, крепнут, процветают и размножаются, то для уразумения причин такого факта, стоит лишь взглянуть на широкие размеры Виктория-Нианзы: некуда было идти дальше, и волна переселенцев, перешагнув через коренных обитателей, направилась в обход, к западу и востоку, а по пути на юг заронила там и сям немногих своих представителей, которые с течением времени настолько смешались с земледельческими племенами, что утратили все свои исконные признаки.

Униорское предание гласит, что уачуэзы пришли с восточного берега Виктории-Нила; переходим за реку и видим, что между нами и Абиссиниею нет ни великих озер, ни непрерывных горных цепей, так что ничто не мешало здесь варварским ордам двигаться к югу; почва тощая, климат сухой, пастбища скудные, все население поголовно занимается скотоводством; но первоначальные племена, некогда заселявшие эти страны и подобные тем, что населяют бассейн Конго и восточное побережье, были задержаны в своем стремлении распространяться на юг наплывом пришлых элементов и до такой степени подавлены высшею индо-африканскою расой, что все громадное плоскогорье от Виктории-Нила до залива Адена заселено народами, просто повторяющими издавна установившийся тип, который можно назвать галла, абиссинским, эфиопским или индо-африканским 34. Этого беглого очерка, надеюсь, будет достаточно для того, чтобы несколько подготовить читателя к дальнейшему рассказу об уахумах, прямых потомках тех самых эфиопов, которые вот уже пять тысяч лет, как наводняют Африку на восток и на запад от Виктория-Нианзы, в поисках [361] за пастбищами перегоняя свои стада с места на место и в тоже время образуя из своей среды высшие племена и целые народы, которые от залива Адена до мыса Доброй Надежды населили страну людьми несравненно лучшего типа, чем были первоначальные обитатели Африки.

Я намерен поговорить об уахумах на основании того, что мы видели и слышали в бытность нашу среди подданных Кавалли.

На запад от высот Кавалли перед нами расстилалось пространство более чем на тысячу квадратных миль. Хотя местами оно было населено довольно густо, но вид был до того обширен, что присутствие человека было почти незаметно, исключая самых ближайших к нам планов. По сравнению с горными хребтами и мощными изгибами почвы, что значили какие-нибудь кучки хижин соломенного цвета, разделенные между собою широкими пространствами, на которых местами пестрели участки возделанной земли, взрытой трудолюбивыми бавирами?

В первое время житья в Кавалли мы искренно наслаждались этим открытым пейзажем, бесконечною далью лугов, волнующеюся линией холмов, смелыми очертаниями горных кряжей и отдельных высот, уютных долин и широких полей. Свалив с плеч тяжелую заботу о насущном пропитании, зная, что тут привольные места, где вдоволь всяких яств, хлеба и мяса, я от всей души любовался созерцанием этих спокойных картин и наблюдал, как порывами свежего ветра с Нианзы клонит сочную траву, как она трепещет, волнуется и выказывает при этом бесконечное разнообразие своих зеленых оттенков. После нашего долгого странствия по лесам, это было зрелище необыкновенно успокоительное для нервов.

Зериба, в которую каждый вечер загоняли стада Кавалли, расположена на мягком склоне холма, покрытого густым дерном. Постоянно подстригаемая пасущимися стадами самого Кавалли, а также и уахумских пастухов, трава не отрастает высоко, а потому не закрывает видов и не мешает гулять на просторе в каком угодно направлении. В расстоянии выстрела из лука, все так хорошо видно, что можно пересчитать цыплят, бегающих вокруг клохчущей наседки. Там и сям муравьиные кучи возвышаются от трех до двенадцати футов в вышину, что очень удобно для пастухов, которые влезая на них могут наблюдать за скотом, за стадами овец и коз; ближайшие же к жилью муравьиные кучи служат обыкновенно местом сборища стариков, любящих потолковать о текущих событиях. Вот тут-то, мирно беседуя с [362] самим Кавалли и с другими местными старожилами, я мог узнать много интересного касательно истории окрестных поселков и их обитателей. Трудно было бы выдумать более подходящее для этого место, так как перед нами страна расстилалась на такое далекое пространство, что отсюда, как на карте, можно было видеть до шестидесяти округов.

Вдали, на западе, гора Пизга одиноко возвышалась над сотнями верст сплошного, темного леса, и каждая подробность ее очертаний резко рисовалась на фоне алого заката. Темная масса этой величавой, уединенной вершины обращала на себя взоры каждый раз, как беседа становилась ленивее и старшины вперяли глаза на отдаленный горизонт. После этой горы, определявшей для друга моего Кавалли предел видимого мира, по ту сторону которого все было окутано мраком неизвестности и мифических сказаний, — он обращал мое внимание на конические вершины Кимберри, на один день ходу к северо-северо-востоку, и на выставляющийся из-за них высокий пик Кука; далее на севере высится тяжелая масса квадратных очертаний, — это гора Дуки, а у подножия ее расстилаются равнины, населяемые племенем балюнгуа, у которых такое множество скота, что Кавалли не мог об этом наговориться. А для Кавалли, мимоходом сказать, не могло быть предмета более интересного чем скот, и все что до него относится. На юго-западе тянется гряда зеленеющих гор, подвластная Мазамбони; почти непрерывною цепью они простираются вплоть до глубокой котловины, занимаемой озером Альберта, соприкасаясь с окружающими его низинами, уступами и ложбинами. Западная часть этой страны принадлежит Мазамбони, восточная другому правителю, Комуби. Вся равнина от Кавалли до подошвы гор называется Узанза и занята земледельцами бавирами, которые первоначально пришли из-за горы Дуки, по соседству от вершины Кука. Между Кавалли и Кимберри порядочный участок равнины принадлежит воинственному Музири и подвластному ему народу.

Передав мне в главных чертах топографию края, Кавалли перешел к рассказам более интимного характера. Жизнь его в опасности со стороны некоего Кадонго, союзника Кабба-Реги, да кроме того и Катонза — его лютый враг. Несколько лет назад Кавалли владел деревней у самой Нианзы, где жили его рыбаки. Кадонго сильно завидовал ему в этом и, подговорив с собою Катонзу и еще нескольких разбойников из Униоро, напал на Кавалли, сжег его деревушку, перерезал множество его подданных и в одну ночь угнал весь его скот. Сам Кавалли бежал [363] тогда в Мелиндву и когда воротился, стал жить между бавирами. С тех пор он успешно хозяйничал, торговал, копил и в настоящую минуту опять владеет стадом почти из восьмидесяти голов. Впрочем, Кадонго уже грозился, что снова на него нападет.

Едва Кавалли закончил повесть о претерпенных бедствиях, как уже Катто и Каленге (один родной, другой двоюродной брат Мазамбони) начали пересчитывать обиды, которые причиняет им Музири. Один брат, одна сестра, несколько родственников и многие друзья их пали от руки безжалостного Музири. С величайшими подробностями и соответственными жестами передают они историю его злодейств и жестокого поведения.

После их Гавира принимается излагать повесть о том, чего он натерпелся от того же Музири и от балеггов, под предводительством Мутунду. По его словам, чего не успели отнять кровожадные уара-суры, то прибирают к рукам Мутунду и Музири, которые взяли привычку грабить его поочередно и притом по ночам. — «Да, да!» — вздыхает Гавира — «нынче уара-суры, завтра Музири, после завтра Мутунду; только и делаем что от кого-нибудь удираем в горы».

Глядя на миловидный пейзаж, расстилавшийся пред нами, на эти идиллические луга, зеленые пастбища, безоблачное небо и общий вид мирного покоя и тишины, кто бы мог подумать, что и в этой Аркадии случаются распри, борьба и кровавая расправа?

Большинство уахумов, ныне живущих на западе от Альберт-Нианзы, пришли сюда из Униоро, спасаясь от скаредной жадности и хищничества тамошних королей.

Так например, ближайший сосед Кавалли, престарелый Ругуджи, тот самый, которому мы вернули из Мелиндвы угнанные у него сорок годов скота, родился в Униоро и помнит своего прадеда, который должно быть родился около 1750 года. Когда ему было 10 дет (это было в 1829 году), Ругуджи помнит как Чуамби, отец Кемрази, отца Кабба-Реги, присылал к его прадеду за скотом. «В то время река Семлики вливалась в широкую лагуну, называемую Катера и бывшую в юго-восточном конце озера. Случалось, что из-за разлива таких лагун уаганды не могли проникнуть в страну балеггов; но с тех пор лагуны затянуло илом, Семлики впадает теперь в озеро, а так как Кемрази то и дело присылал за скотом, все ему было мало, и один раз взял да и угнал разом все наши табуны; но я забрал своих жен и детей, да и ушел сюда. Я тогда был еще молодой».

— Ну, что же, удалось тебе прожить мирно, Ругуджи? [364]

— Посмотри на эти рубцы на моем теле: мне есть чем помянуть и балеггов и Мелиндву, Музири и уара-суров. Вот тоже бавиры пришли из земли Кука, видят, что мы пасем свои стада, и стали просить, чтобы мы им позволили жить среди нас; но только вижу я, что они все хотят повернуть по своему и рано или поздно, не миновать нам с ними ссоры.

Пастбища, лежащие между линией лесов и озером Альберта сильно оголены дождями. Хотя вершины всех холмов, возвышенностей и горных гряд этой местности приблизительно одинаковой высоты; но пространства, заключенные между ними, очень неровны: выше остальных конечно те, что подходят к озеру Альберта, а самые низкие к реке Итури, в которую впадают чуть ли не все здешние речки. Хотя с первого взгляда кажется будто бы местность ровная, но в сущности не найдется ни одной луговины, которая была бы действительно плоскою. Вся страна представляет бесконечно волнистую поверхность, изборожденную десятками ручьев, потоков и речек, впадающих в какой-то значительный приток Итури.

Рыхлая почва, состоящая из песчанистой глины и насквозь пробуравленная во всех направлениях жуками, которые исправляют здесь должность кротов и земляных червей, легко осыпается от действия частых, бурных в продолжительных дождей, так как корни трав недостаточно ее связывают. Стоит взглянуть на один из местных ручьев тотчас после бури, чтобы увидеть как быстро совершается процесс разрушения; а если проследить течение этого ручья до его впадения в приток, то окажутся такие перевороты и видоизменения местности, на вид как будто ровной, каких трудно даже ожидать после нескольких часов дождливой погоды.

По моему расчету, во всем округе, ближайшем в Кавалли, не больше четырех тысяч голов скота. Размерами здешние коровы сходны с английскими, без горбов, совсем иной породы, чем те, что водятся на юг и на восток от озера Виктории. Рога вообще небольшие, хотя встречаются особи с рогами очень длинными. Быки, впрочем, с хорошо развитыми горбами. В Усонгоре и в Униоро скот безрогий и безгорбый, большею частью желтоватой, верблюжьей масти, тогда как в Анкори весь скот пестрый и рога у него непомерной длины. Говорят, что для доставления скоту возможности проникать в чащу джонглей, стараются лишить его рогов и для этого выжигают рога у молодых особей. Каждый хозяин метит свою скотину, делая ей на ушах надрезы, просверливал дырки или подстригая ухо зубцом

Кавалли рассказывал мне, что когда скот пригоняют в новое [365] для него пастбище, случается что многие коровы отравляются незнакомыми растениями. Многократное выжигание травы в данной местности делает ее вполне безвредною для скота. Равнины, непосредственно прилегающие к озеру, гибельны для животных: через две недели пастбища в такой местности у коров развивается болезнь, которая начинается с насморка, из ноздрей течет, молоко пропадает, потом шерсть вылезает, животное перестает есть и умирает.

Очень может быть что у стариков уахумов образовались кое-какие дельные понятия о ветеринарном искусстве, но в практике их попадаются такие подробности, которые лишены всякого смысла. Из той порции молока, которую мне отпускали, мне захотелось сбить себе масла и я послал попросить у них взаймы долбленую тыкву, в каких они обыкновенно сбивают масло. Когда операция была кончена, я велел хорошенько выполоскать сосуд водою, но этим навлек на себя целую бурю упреков. По местным понятиям, если налить воды в посуду, то это очень вредно для скота. Они ни за что не позволяют также человеку, питающемуся вареным кушаньем, прикоснуться губами к горшку, чашке или вообще какой-либо посуде, имеющей отношение к их коровам.

Звук сбиваемого масла всякий день слышен был в хижине, соседней с моею палаткой. Сосуд с молоком подвешивают для этого к одной из перекладин потолка, и раскачивают на подобие того как в Индии вертят пунку (для освежения воздуха).

По сравнению с крупными размерами коров удивительно как мало они дают молока, да еще при таком обильном корме. От самой лучшей коровы надаивают в день никак не больше трех бутылок молока. Наших коров доили мальчики и молодые люди из Кавалли. Они непременно связывают им для этого задние ноги, а теленка держат у головы матки. Держа подойник одной рукой; другой доят корову и должно быть немного оставляют на долю голодного теленка. Часто одна коза дает молока не меньше средней коровы, но я не замечал, чтобы туземцы доили коз; по-видимому они вовсе не ценят козьего молока.

Несмотря на то, что женщина считается здесь такою же собственностью своего мужа, как и всякая хозяйственная утварь, да и цена ей назначается от одной до пяти коров, однако нельзя сказать, чтобы женщин не уважали: им оказывают знаки внешнего почтения и кроме того они пользуются некоторыми правами, которыми пренебрегать отнюдь не следует. Сосватав невесту, жених выплачивает за нее тестю скотом; но если муж дурно обращается с [366] женою, она во всякое время может воротиться к родителям и он получит ее обратно не иначе как купив ее сызнова; а так как скот ценится дорого, то мужья стараются не давать воли своему буйному нраву. К тому же в отсутствие жены дома бесприютно, холодный очаг и пустое жилище пугнут хоть кого.

Меня пригласили рассудить одно дело касавшееся свадебных обычаев, возникшее между старшиной Кавалли с одной стороны и Катонзой, мхуским старшиной — с другой. Катонза высватал за себя девушку, принадлежавшую Кавалли, и отдал за нее двух коров, третью же не соглашался отдать, хотя и был должен, под тем предлогом, что будто бы опасался, что Кавалли возьмет коров, а девушку не отдаст. Кавалли действительно не отдавал девушку, требуя сначала третью корову, по уговору; тогда Катонза пожаловался мне, прося рассудить их. Я предложил представить корову в суд, тогда и невесту выдали и все кончилось к общему удовольствию.

Кавалли повергал на мое усмотрение еще другое дело, тоже брачное. Он был женат уже пять раз, но пожелал взять шестую жену. Он купил ее в семье из племени Бугомбы, но родители, на основании каких-то предосудительных о нем слухов, потребовали двойной платы, иначе не соглашались выдать ему невесту. Я посоветовал дать им в придачу корову с теленком и дело уладилось.

Следующий случай оказался несколько сложнее. Однажды, когда старшина Мпигуа пришел к нам в бардзу (или дурбар), вслед за ним из толпы вышел человек и пожаловался мне, что Мпигуа задерживает двух коров, принадлежащих его общине. Мпигуа объяснил, что человек из той общины женился на девушке его племени и отдал за нее двух коров; в свое время девушку выдали, она жила с мужем довольно долго, родила ему троих детей, после чего муж умер. Тогда его община обвинила жену, говоря что она уморила мужа колдовством, и прогнали ее к родителям. Мпигуа принял ее с детьми обратно в свою общину, и вот теперь родня мужа требует себе обратно двух коров. «Разве справедливо», рассуждал Мпигуа, «требовать назад коров, когда женщина жила как следует со своим мужем, родила общине троих детей, а когда муж умер, они ее сами выгнали, и с ребятами?» Я нашел, что Мпигуа прав и поддержал его в этом деле, потому что притязания истца показались мне не только низкими и жестокими, но и прямо противоречащими стародавним обычаям, установившимся относительно брачных сделок. [367]

Женщины распоряжаются всем домашним обиходом, а также продуктами молочного скота и нивы. Муж обязан строить дом, ходить за скотиной, доить коров, чинить загородку, доставлять одежду (признаться, довольно скудную); но в поле работают женщины и женским делом считается также сбивание масла и ведение торговли. Что бы вы ни пожелали купить, молока, масла или иную провизию, вы должны обращаться за этим к женщинам. Такова их неоспоримая привилегия во всей Африке.

Одежда мужчин состоит обыкновенно из козьей шкурки, укрепленной на левом плече. Иногда шкурка бывает от антилопы, и тогда всю шерсть тщательно сцарапывают, оставляя только кайму вершка на два ширины кругом всей шкурки. Замужние женщины носят коровьи шкуры, превосходно выделанные и даже дубленые. Женщины-невольницы надевают ременный пояс с привешенным к нему сзади и спереди лоскутком рогожи, или просто узкий передник. Девушки до самого замужества ходят без всяких одежд; но мальчики с десятилетнего возраста почти всегда уже надевают шкуру козленка, конечно стараясь во всем обезьянничать со взрослых. Во время каких-нибудь торжеств или веселых пиров каждая женщина непременно воткнет себе за пояс пучок зеленых листьев и притом не спереди, а сзади. Листья для этого выбираются длинные, от кукурузы или от сахарного тростника, либо банановые почки.

Любимые жены старшин и начальников, а также «лекарки» или «знахарки» (колдуньи), подобно знатнейшим старшинам, имеют право носить шкуру леопарда, а за неимением ее — кошачью или обезьянью шкурку. И здесь, по-видимому, распространено то мнение, что шкуры леопарда или льва обозначают знатность и величие. Если чужестранец выразит сомнение в том, что выдающий себя за начальника может быть человек низкого звания, то этот последний гордо указывает на шкуру леопарда и говорит: «А это что же?»

На днях, рассматривая «Древних египтян» Уилькинсона, я был поражен постоянством африканских мод, потому что на таблице № 459 увидел изображение людей, одетых совершенно также как теперь одеваются уахумы, уатузи, уаниамбу, уаххи, уарунди и уаниаринги, а между тем картинка представляет моды, общепринятые три тысячи пятьсот лет тому назад среди чернокожих, плативших дань фараонам. На таблицах 135 и 136 изображены также те самые музыкальные инструменты (образцы их хранятся теперь в британском музее), которые мы нашли у [368] балеггов, уахумов, а в 1876 году я встречал у племени басога фасон ножей, особая форма ручек, желобки на лезвиях; глиняные треугольники, украшающие их дома и щиты, ткани из плетеных древесных волокон, шкатулки, кухонная посуда; фасон оружия, копий, луков, дубин; их «мунду», формою вполне сходные с древнеегипетскими секирами; их вогнутые изголовья, костяные и деревянные ложки, сандалии с ушками, без которых ни один мхума не пустится в дорогу; их пристрастие к некоторым цветам, именно к черному, красному и желтому; корзины, приспособленные к перетаскиванию детей; их тростниковые флейты, длинные посохи; способ выражения печали стонами и биением себя в грудь, жесты, обозначающие неутешную скорбь; грустные песни, меланхолические напевы, и сотни других обычаев и привычек ясно показывают, что племена и общины луговых областей Африки все еще придерживаются древне-эфиопской и египетской старины.

Игры мальчиков напоминают наши игры в кегли, в лапту и в шашки. В таких кувшинах, в которых древние носили воду для поливки своих полей, нынешние уахумы приносят молоко своим старшинам. До сих пор сохраняется обычай натирать тело касторовым или коровьим маслом. В знаках почтения оказываемых теперешнею средне-африканскою молодежью старшинам и начальству, мы видим проявление все того же уничижения, которое считалось обязательным в старину. Эти народы, не имеющие литературы и не ведающие никаких высших влияний, научаются только тому, чему учат их отцы и деды, а эти в свою очередь знают лишь несколько общих правил и обычаев, служащих целям самосохранения и отличия одного племени от другого. Только таким путем и могло случиться, что безграмотные обитатели стран, доселе неизвестных, пробавляются теми самыми обычаями, правилами и формами общежития, которые соблюдались в доисторические времена среди праотцев, людей, строивших египетские пирамиды.

У уахумов совсем нет никакой религии. Они твердо верят только в существование злого духа, в образе человека, живущего в глухих трущобах, например, в темной лощине, заросшей лесом, или в чаще густого камыша; но это существо можно задобрить подарками, а потому охотник, которому на охоте посчастливилось убить зверя, отрезывает кусок мяса и кидает его (вроде того как бы кинул собаке), либо кладет яйцо, или небольшой банан, или наконец шкуру козленка, у дверцы той маленькой конуры, которая непременно ставится у входа в каждую зерибу. [369]

У каждого уахума есть амулет, или талисман, который он носит на шее или на руке, иди на поясе. Они верят в «дурной глаз» и в предвестия, но не так суеверны как уаганды, может быть потому, что живут больше в разброд. Колдовства они очень боятся и если кого заподозрят в волхвовании, тому несдобровать.

Бедный Гаддо, красивый и милый юноша, служивший мистеру Джефсону лоцманом во время его плавания в Мсуа, вскоре по возвращении в Кавалли был обвинен в злом умысле против самого старшины. Гаддо пришел ко мне, объявил, что его собственная жизнь в опасности и я посоветовал ему оставаться у нас в лагере до нашего уезда. Между тем старики взяли петуха, унесли его сажен за пятьдесят за черту лагеря, зарезали, вынули внутренности, долго шептались и совещались относительно того, что там нашли и на основании каких-то признаков признали Гаддо виновным в коварных замыслах против Кавалли, — что равносильно приговору к смертной казни. Так как Гаддо был неповинен ни в чем подобном, я послал сказать старшине, что если Гаддо обидят, Кавалли за это несет ответственность передо мной. Однако Гаддо чувствовал себя так скверно по близости от своей деревни, где общественное мнение было решительно против него, что решился укрыться у Катонзы и бежал к озеру. Но на краю плато судьба таки настигла его. Рассказывали с большими подробностями как он, стоя на утесе, свалился в пропасть и сломал себе шею. Жалко было слушать как по нем выли и причитали его молоденькая жена, дети и сестры; а Кавалли сделался вдруг со всеми особенно ласков и любезен.

Уахумы питаются преимущественно молоком. В обмен за свое масло и кожи они могут иногда доставать бататов, проса и бананов, но всегда с особенною гордостью говорят, что они не «пахари». Сорго, разводимое соседними земледельческими племенами, не белое, а красное. Кукуруза здесь не лучшего сорта. Ее сеют в конце февраля, в тоже время как и бобы; но бобы годятся в пищу уже через два месяца, тогда как кукуруза образует початки только на третьем месяце, а спеет на четвертом. В сентябре сеют просо, а собирают его в феврале. При каждом селении обширные участки полей засажены бататами, а вдоль опушки банановых рощ разводят «колоказию» или «гельмию»; но эти последние овощи для чужестранцев не имеют значения: не умея приготовлять их как следует, мы не могли сделать их для себя безвредными.

«Мальуа», то есть местное пиво, приготовляется из квашеного [370] пшена со спелыми бананами. Оно в большом спросе, и главная цель жизни каждого старшины кажется в том и состоит, чтобы отправляться в гости к приятелям и опустошать их пивные сосуды. К счастию это напиток не очень крепкий и действие его возбуждает лишь легкую веселость и общительность, без тяжелых последствий.

Климат здешних стран очень приятен. Часов пять в день можно работать, даже на открытом воздухе, не страдая от излишней жары, а дня три в неделю даже во весь день, по причине облачности, составляющей здесь заурядное явление. Но в ясные дни солнце печет немилосердно, так что люди спасаются от зноя под тень своих прохладных хижин. Высшие точки луговой области, например, округ Кавалли, холмы Балегга, верхнее плато пастбищ в Анкори, — находятся на высоте от 4.500 до 6.500 футов над уровнем моря, в Торо и в южном Униоро луговые местности доходят до высоты 10.000 футов и по всей вероятности окажутся особенно удобными для европейских переселенцев, когда туда будут проложены безопасные пути. Когда настанет это время, европейцы найдут приветливых, мирных и доброжелательных соседей в лице той красивой расы, лучшими представителями которой служат уахумы. С этим народом мы во все время не обменялись ни одним грубым словом, и глядя на них я часто вспоминал легенду о тех непорочных человеках, к которым благоволили боги и раз в год сходили пиршествовать вместе с ними на горных вершинах Эфиопии. [371]

Глава XXXIV.

ДО АНГЛИЙСКОЙ МИССИОНЕРСКОЙ СТАНЦИИ У ЮЖНОГО КОНЦА ОЗЕРА ВИКТОРИИ.

Анкори и Карагуэ в двух различных видах. — Карагуэ и Александра-Нил. — Горячие ключи Мтагеты. — Малолетний носорог, пойманный нубийцами, буянит в лагере. — Исчезновение Уади-Асмани. — Эмин-паша и капитан Казати. — Доктор Пэрк и пигмейская девица. — Мальчик пигмей. — Каббо-бора оплакивает смерть своей жены. — Прибытие экспедиции в Куффаро. — Перечень недавних правителей Карагуэ. — Киенго поражен сходством Нельсона со “Спиком". — Как в Карагуэ боятся короля Уганды. — Ндегара не позволяет нам оставить своих больных в его государстве. — Лагерь в Утенге: люди гибнут от холода. — Мы бросаем лишнюю поклажу в озеро Уриги и несем на руках больных. — Вступаем в округ Ихангиро: отныне все продовольствие будет покупное. — Озеро Уриги. — В селении Мутара, Фат-эль-Мулла грабит туземцев и по их жалобе выдан им головой. — Плата Униамитунду. — Остановка в Нготи; старшина Муенги. — Владения Кеджумбы. — Обширный вид на озеро Викторин. — Местность вокруг Кисао. — Львы и человеческие черепа вблизи нашего лагеря. — Происшествия 1888 года расчистили нам путь для мирного следования к морскому берегу. — Приходим в Амранду и Буангу. — Французские миссионеры и их селения в Усамбиро. — Прибытие в селение английских миссионеров. — Мистер Меккей и его книги. — Мы отдыхаем, возобновляем свои запасы и проч. — Перед нашим уходом Меккей и Дикс дают нам великолепный обед. — Последнее письмо мистера Меккея от 5-го января 1890 года.

Чужеземец, впервые попадающий в Анкори или в Карагуэ в период ежегодной засухи и со всех сторон — куда ни взглянет — видящий лишь громадные поляны, почерневшие от огня, серые оголенные скалы, длинные цепи гор, толпящихся одна за другою в унылом однообразии своих спаленных склонов, — наверное воскликнет в нетерпении: — «Да где же тут красота? Покажите мне хоть одно красивое место!»

Этого чужеземца я давно знаю: он мой старый знакомый, скучающий, недовольный, ворчливый человек, малокровный и страдающий расстройством печени. Поедет он на Конго, или в [372] Восточную Африку, или в землю Бечуанов, встанет на муравейник и начнет издеваться! «Ну, где же ваша хваленая Африка? Это?! Фу..!» и т. д. И тем не менее, через три недели после того как вся сухая трава выжжена палом, что придает стране такой пустынный вид, повсюду выступает молодая зелень: свежая трава радостно колышется на ветру, одевая собою горные склоны, и долины, и тогда обе эти пастушеские страны, знаменитые своими роскошными пастбищами и обилием крупного скота, в самом деле, очаровательны. Я видел их обе, и в том, и в другом виде, и отдаю предпочтение Анкори. Именно там видишь эти громадные пространства слегка волнующихся полей с мягко-округленными линиями холмов, и грядами невысоких гор, разделенных притоками Александра-Нила, в роде Руизи, или же речками, впадающими в озеро Альберта-Эдуарда, как напр. Русанго. И все это обрамлено величавыми скатами зеленеющих горных цепей, отделяющих один от другого обширные бассейны значительных рек. Так и кажется, что эта страна нарочно так хитро устроена, чтобы служить потребностям известного народа. Впрочем, хитрость тут ни к чему ни послужила, потому что не взирая на гористые преграды теперь один Антари нераздельно царствует и на Руизи, и на Намианджи, и на берегах Русанго и мало ли каких еще рек, а в последние годы присоединил к своим владениям и Мпороро. Будь его могущество равно его честолюбию, он бы по всей вероятности завоевал и Карагуэ, и Коки, и Уду, вплоть до озера Виктории.

— Мы теперь в Карагуэ. Александра-Нил, с запада имеющий притоки из Руанды и Мпороро, с севера из провинции Ухха, с северо-востока из Урунди и Кишекки, — Александра-Нил течет к северу вдоль западной границы Карагуэ, достигнув Анкори круто поворачивает на восток и стремится далее чтобы излить свои воды в Виктория-Нианзу. Выйдя из узкой речной долины мы постепенно подымались по косогору, вдоль одной из тех узких ложбин, которые составляют характерную черту этой части центральной Африки. Располагаемся лагерем в селении Униакатера, у подошвы горы этого имени. Вид, открывающийся с высоты этой самой горы можно считать типическим для всей остальной области Карагуэ: это бесконечная система глубоких и узких лощин, пролегающих между длинными рядами узких, горных кряжей. Куда ни посмотри — в пределах этой области везде одно и тоже. В северной части Карагуэ на дне каждой лощины протекает ручей, и все они впадают в Александру-Нил. [373]

На другой день шли до горячих ключей Мтагеты уже описанных мною прежде (см. «Чрез Темный Материк»).

По приходе в лагерь нубийцы отправились на охоту за носорогами, которые водятся здесь во множестве; будучи отличными стрелками, они убили четырех громадных зверей, а маленького носорога изловили и притащили в лагерь живьем. Мы привязали к дереву этого малютку, ростом с крупного медведя, и он выказал при этом чрезвычайно воинственные наклонности. Принимая .дерево за своего лютого врага, он с яростью на него кидался стараясь пробить его своим рогом; но видя что дерево упрямится и не трогается с места, он приостанавливался в раздумье, как бы измышляя иные средства к его погибели. В это время шаловливые мальчики-занзибарцы тыкали его сзади камышовыми тросточками и зверь, испуская пронзительный визг, бросался в их сторону, на сколько позволяли веревки, которыми он был привязан. Кажется я во всю жизнь не видывал скотины более глупой, сердитой и упрямой. Чувствуя себя на привязи, он кажется был убежден, что все обиды причиняет ему дерево и потому все с новым остервенением бросался на него, так что с размаху падал на колени; камышовые трости опять дразнили его сзади, он кидался назад с изумительной быстротой и перевертывался на спину, ногами вверх. Видя что он понапрасну мучится и что довести его до морского берега будет слишком хлопотливо, я велел призвать нашего мясника и его помощников и отдал носорога на заклание.

31-го июля, на походе в Кирурумо, один из занзибарских старшин Уади-Асмани, положил поперек тропинки свое ружье и ящик, и не сказав никому ни слова на прощанье, — скрылся; он был совершенно здоров, со всеми в дружбе, и в добавок я остался ему должен жалованье почти за тридцать месяцев службы.

Капитан Казати так ослабел, что его положили в гамак и понесли на руках. Паша приходил ко мне и выразил мнение, что Казати прекурьезный человек. Паша сказал: «Сейчас я навестил моего друга Казати: нашел его лежащим на траве под жгучим солнцем, с непокрытой головой, тогда как меня и сквозь мою феску пропекало невыносимо. При нем четыре женщины, двое маньюмов, да еще его молодой слуга из нашей провинции. Я спрашиваю, отчего он не приказал своей прислуге поставить себе хоть шалаш из банановых листьев, потому что бананы растут тут же, сажен за двадцать от него; он говорит: «Какая же у меня прислуга?» Я говорю: «Зачем же вы не прислали за ванной, которую я вам предлагал? Отлично могли бы [374] воспользоваться здешними горячими ключами». — «Правда, отвечает он, только у меня людей-то нет», — «Как нет людей! При вас, на сколько мне известно, четыре здоровенные женщины». — «Так-то так, говорит, — да не люблю я просить у них услуг, чтобы не сказали еще, что я заставляю их работать как невольниц. Ведь они вдовые, знаете ли, мужья-то все умерли» и т. д. и т. д. — Пигмейская девица, уже больше году состоявшая при нас, начала проявлять признаки серьезной хронической болезни и мы решили покинуть ее у старшины Кирурумо. Бедная девочка служила верой и правдой доктору Пэрку, который своим ласковым голосом и мягким обращением совсем завоевал ее сердце; и немудрено, кто же заслышав этот голос не начинал с своей стороны приветливо улыбаться навстречу нашему доктору? Она прикомандировалась к его палатке и когда доктор уходил по обязанностям службы, она садилась у двери как собачонка и никого постороннего не подпускала к его жилищу. Она прислуживала ему самым деликатным образом, никогда не надоедала и была вообще единственным существом женского пола не употреблявшим во зло те маленькие льготы, которые мы предоставляем женщинам в нашем лагере. На походе она несла сумку доктора, а приближаясь к ночлегу начинала прилежно набирать топлива и тотчас но приходе на стоянку хлопотала о том, чтобы скорее приготовить доктору чашку чая, так как по опыту убедилась, что это всего нужнее для его здоровья. При одном из офицеров состоял еще другой экземпляр того же мелкого племени, мальчик, который никогда не обменялся ни единым словом ни с кем, кроме своего хозяина, впереди всех приходил лагерь, прежде всех набирал топлива и разводил огонь. На походе он также нес вьюк, но никогда не уставал, даже не казался недовольным и не доставлял ни малейших хлопот. Иногда, когда ему удавалось набрать большой запас топлива, какой-нибудь грубый лентяй приходил и отнимал у него зараз всю кучу, тогда на лице его выражалось глубокое горе, но он не говоря ни слова тотчас с новым рвением принимался за работу и натаскивал новую кучу, как бы находя, что время дорого и нечего по пустякам тратить его на перекоры. Таким поведением пигмеи довольно ясно доказывали, что им не чужды лучшие и благороднейшие побуждения человеческой природы.

У горячих ключей умерла жена Киббо-боры, маньюмского старшины. Бедный малый был в таком отчаянии, что пришлось удерживать его от самоубийства. Целые сутки, сидя в лощине Мтагеты, он плакал, рыдал и выл, а прислуга его хором ему вторила. [375] Ночью они никому не давали спать и таким образом поневоле мы все принимали участие в его печали. Только по прошествии нескольких дней, несчастный вдовец начал приходить в себя и покорился судьбе.

Продолжая путь вдоль травянистых горных цепей, идущих параллельно глубоким и узким долинам, тянущимся с юго-юго-востока к северо-северо-западу, во всю ширину областей Карагуэ и Руанды на западе, мы в три перехода пришли к Кафурро, селение, в старину не редко посещаемое арабскими торговцами.

Как и в Уганде, мы застали большие перемены в Карагуэ. Мтеза, с которым впервые познакомили меня капитаны Спик и Грант, отошел к праотцам и в течение четырнадцати последних лет на престоле его перебывали Муанга, Киуева, Карема и опять Муанга. Руменика, благодушный язычник, типический представитель мхумского племени, также отошел в вечность, и умер также мирно как жил. Ему наследовал старший сын его, Киензи, но царствовал только девять месяцев: другой брат, Кекоко, отбил у него трон, продержался на царстве три года и за это время успел умертвить семнадцать братьев и выколол глаза меньшому своему брату Люеджумбе. Но однажды, в ту пору, когда Кекоко упившись мальвой лежал на постели, пришел Кечиконджу, дважды вонзил острое копье в грудь жестокого короля и тем избавил страну от деспота. В тот же месяц Хамид-бен-Ибрагим, много лет живший в Карагуэ ради торговли слоновою костью, был умерщвлен сыном своим, Сеид-бен-Хамидом. Нынешний король, царствующий в Карагуэ, родной сын и законный наследник Киензи: ему только пятнадцать лет отроду и зовут его Ндегара или Униагумбуа, потому что у него два имени.

Гостеприимство, оказанное нам в Анкори, сопровождало нас и во все время следования через Карагуэ. По дороге к Кафурро нам предоставляли рвать сколько угодно бананов, и как только Ндегара получил официальное известие о нашем прибытии, он прислал в лагерь достаточное количество бананов, быка, кур, пива, бобов, сладких бататов и кукурузы. Я отдарил его, послав винчестерское ружье и две связки медной проволоки.

Киенго, бывший некогда проводником Спика и Гранта и ходивший с ними из Унианиембэ в Униоро, прислал нам в подарок быка, бананов, кур, молока; а капитану Нельсону, за то что он будто бы похож на «Спики», он подарил жирного барана с широким хвостом. И никаких пошлин и повинностей с нас никто не требовал, если не считать того, что старый Киенго испытывал наше [376] терпение своими бесконечными воспоминаниями и россказнями все о том же «Спики».

В Карагуэ сильно побаиваются короля Уганды. До своего изгнания, Муанга не позволял ни одному чужестранцу проникать в страну иначе как по особому от него дозволению. По смерти Руменики, уаганды начали забирать такую силу, что даже с арабских гостей Ндегары стали требовать такой же дани, как от купцов, заходивших в Уганду. За два года до нашего прихода уаганды были настолько могущественны в столице Ндегары и в Кинтагулэ, что забрали в руки все переправы чрез Александру-Нил. В Кафурро, на месте Хамида-бен-Ибрагима они застали Бэкери, приморского купца, и потребовали с него двадцать штук ружей и двадцать бочонков пороху; но Бэкери отказался платить им такую дань, на том основании, что он в гостях у короля Карагуэ, а не у властителя Уганды; за это они немедленно расстреляли его и главных его товарищей. Принимая во внимание такое положение дел, мне кажется, что если бы мы избрали этот путь для похода на выручку Эмина, вряд ли нам удалось бы благополучно пройти через Карагуэ с таким количеством оружия и пороху, какое мы пронесли; я думаю, что Уганда тогда был бы еще несговорчивее и с королем ее невозможно было бы сладить иначе как с помощью значительного войска.

Насколько область Карагуэ подчинена влиянию Уганды, явствует из следующего случая. Тридцать шесть человек из свиты паши просили меня исходатайствовать им у Ндегары позволение оставаться в стране, до заживления их язв и нарывов. Я послал к королю доложить, что у нас в экспедиции столько-то людей не могут дальше идти, измучены болезнью и желают тут отдохнуть. Ндегара прислал сказать мне на это, что ни под каким видом не может согласиться на мою просьбу, ибо если до короля Уганды дойдет слух, что он допустил чужестранцев в свою страну, то не только король пришлет тотчас уничтожить всех иностранцев, но и разорит в конец всю область Карагуэ. Я передал этот ответ паше, а он в свою очередь долго объяснял и толковал его своим измученным и расхворавшимся слугам; но они, по его словам, все-таки порешили не идти дальше и остаться на авось, потому что так или иначе им предстояло умирать. А так как у нас и без них слишком многих проходилось нести на руках, мы махнули рукой и согласились их предоставить судьбе.

7-го августа из Кафурро пришли в Розаку, а на другой день шли пустынными полями, долинами и горными склонами, однообразно [377] поросшими грубой, сухощавой травой. Утро было серое, нависшие тучи грозили дождем, холодный ветер дул нам навстречу и пронизывал насквозь. Длинной вереницей пробирались мы вдоль цепи высоких гор, когда наконец пошел частый и мелкий дождь, окончательно приведший в оцепенение людей паши. Наш арриергард, заметив что иные падают уже замертво, сделал привал, и капитан Нельсон отрядил своих людей поскорее набрать топлива и разводить костры. Многие из замерзающих уже не в силах были дотащиться до огней, занзибарцы подбирали их совсем окоченевших, приносили к кострам, оттирали руками и таким образом приводили в чувство. Однако же пятеро успели умереть от холода прежде чем сбившийся с ног арриергард мог до них добраться. Передовой отряд колонны, ушедший на пять миль дальше арриергарда, тем временем ничего не подозревая спешил укрыться в банановых рощах бассейна Утенги. Все мы знали, что египтяне и их челядинцы непременно отстанут по дороге и мили на две будут идти позади носильщиков, которые с своей стороны продолжительным опытом убедились, что самое лучшее дело как можно скорее придти на место и сложить вьюки.

10-го августа вышли из Утенги, перевалили через две горные цепи и, спустившись на 800 футов, очутились в узком бассейне, в верховьях озера Уриги. Перейдя через прежнее его русло, мы направились вдоль восточного берега и расположились лагерем против такого места, где озеро было шириною не более одной мили. Тут мы закололи девять голов скота на мясные порции и затопили в озере два ящика патронов Ремингтона. Еще прежде того мы понемногу расставались с разными редкостями, вынесенными из лесных пределов, и бросали по дороге все, без чего можно было обойтись. Наконец пришлось бросать и боевые снаряды, чтобы тащить на руках больных беглецов из Экваториальной провинции.

11-го августа окончательно покинули область Карагуэ и, благодаря лестной рекомендации со стороны короля Ндегары, нас очень хорошо приняли в области Ихангиро; провожая нас от одной деревни до другой, нас привели в селение Кавари, и тут настал конец нашего привольного житья: отныне каждое зерно кукурузы и каждый банан придется покупать или выменивать. От берегов Альберт-Нианзы вплоть до первого важного округа в Ихангиро, то есть на протяжении шестисот миль, экспедицию все время кормили безвозмездно и притом очень щедро. Предстояло выдавать теперь на каждого мужчину, женщину и ребенка известное количество бус стеклянных и фарфоровых, красных, белых, голубых и иных [378] цветов, с тем чтобы с помощью этого ходячего товара каждый член экспедиции мог себе выменивать пищу, какую хочет. Людям, способным съедать в один день пять суточных порций провизии, было бы неосторожно выдавать за раз больше чем на пять дней бус. Если бы мы выдали сразу по одному месячному запасу бус на каждого человека, это составило бы не малое облегчение для наших несчастных, измученных носильщиков и пожалуй могло бы продлить жизнь некоторых хворых — потому что тогда можно бы положить их в гамаки и тоже нести на руках, — но за то в таком случае девять десятых наших молодцов закупали бы на свой пай понемногу кукурузы, а остальные средства потратили бы на приобретение пива, кур, коз, так что через десять дней они опять приступили бы ко мне с просьбою дать им еще запас бус или тканей, и экспедиция вскоре совсем обнищала бы и не могла бы идти вперед.

Озеро Уриги очень миловидно, если смотреть на него от Узени или из Кавари. В это время года окаймляющие его холмы совсем бурые, с рассеянными по берегам пятнами темно-зеленого кустарника. Вода в озере совсем голубая, благодаря отражению в ней безоблачного неба. Постоянно усыхающие воды оставляют обширные плоские пространства по бокам и вокруг длинных бухт, вдающихся в долины. По берегам видны целые стаи птиц: журавли, цапли, бакланы, маленькие черные африканские Parra africana и голенастые находят обильную пищу в изгибах мелких заливов и бухт, так густо покрытых плавучими листьями пистии, что издали они похожи на зеленые лужайки. Бегемотов здесь великое множество, но к несчастию также целые тучи черных мошек. Восточное побережье усеяно костями убитых животных: говорят что львы и гиены истребляют здесь много дичи. В озере пропасть рыбы, но она просто кишит глистами; по крайней мере таково было свойство всей той рыбы которую приносили нам продавать; по этой причине мы ее огульно забраковали и не признали съедобной. Озеро Уриги длиною около двадцати пяти миль, а ширина его колеблется между одною и тремя милями; оно лежит на 1.200 футов ниже среднего уровня холмов, его окружающих. Местность кругом безлесная, пустынная, покрытая травой.

Из Кавари мы шли берегом озера до Мутары. Как только мы стали лагерем, явилась толпа туземных мужчин, женщин и детей и стали предлагать нам купить всякой всячины: кукурузы, меду, рыбы, пива, кур и бананов. Партия тупоголовых суданцев, совершенно позабыв все что на этот счет было им сказано [379] накануне, при раздаче бус, отправились в селение Мутару, за милю от лагеря, и принялась шарить но жилищам, налегая преимущественно на пиво и бобы. В стране, где никто не мешает путешественникам покупать на чистые деньги всякие местные продукты, такое поведение возбудило не меньшее изумление, как если бы в Каире или в Лондоне среди белого дня толпа вздумала грабить магазины. Туземцы возмутились и пожелали узнать, что значит подобный прием? Вместо ответа один из суданцев, по имени Фет-эль-мулла зарядил свое ружье и давай стрелять: одного туземца убил на повал, другому размозжил челюсть, третьему ногу. Такого способа обращения местные жители никак не могли взять в толк, однако вместо того, чтобы отомстить тут же, они выбрали от себя депутацию из пятидесяти человек, и прислали ее ко мне, для объяснений. Рассказ их показался мне до такой степени невероятным, что я послал одного из офицеров к ним в деревню разузнать, что случилось и возвратившийся офицер донес, что все это так и было. Я велел собрать всех людей экспедиции, выстроить занзибарцев, суданцев, маньюмов и египтян и сделать им перекличку. Потом пригласил туземцев обойти все ряды и указать мне того человека, который приходил грабить в их деревню, покуда женщины торговали у нас в лагере. Туземцы, внимательно вглядываясь во все лица, указали на Фет-эль-муллу. Так как этого показания было недостаточно, я стал допрашивать суданца. Тогда один из его товарищей, Серур, вышел из рядов и рассказал, как в деревне хозяин хижины пытался отнять у Фет-эль-муллы сосуд с пивом, и как обвиняемый, обозвав хозяина абид и келб (рабом и собакой) застрелил его в упор, и потом еще раза три или четыре выстрелил в других, без разбора.

— Он виноват и я отдаю его вам; но если вы согласны продать его за скот, или ткани, за проволоку или бусы, или за что хотите, я его куплю.

— Нет, нет, нет. Мы не продаем людей. А этого человека не уступим и за сто быков.

— На что вам его кровь? Ведь вы его есть не станете, а работать на вас он не будет. Променяйте мне его на пять коров.

— Нет, нет, нет. Нам его надо, потому что он убил у нас старшину, да и другие пожалуй не выживут от ран. Мы возьмем его.

— Берите. Он не из моих людей и в моем лагере ему нет больше места. [380]

Суданца уведи и о дальнейшей его участи мы ничего не слыхали.

На другой день пошли на восток от Уриги, по безводной, пустынной, каменистой равнине, усеянной муравейниками с растущими на них чахлыми, низкорослыми кустами. По обеим сторонам дороги тянулись жалкие акации, лишенные листьев, совсем высохшие. Через два .часа пришли к подножию плато Униаматунду, и так как время было еще раннее, полезли на его вершину, на 1.200 футов выше уровня озера Уриги. Еще час шли по холмистым лугам и пастбищам, мимо роскошных нив и исправных селений и через четыре с половиною часа остановились в селении Нготи.

Местный старшина Муенги, юный гигант мхумского племени ростом с флангового солдата, с виду очень тихий и спокойный, держал однако же своих подчиненных в струне, потому что его слушались с полслова. Мы приостановились тут, чтобы запастись провиантом. За десять медных монеток (Каури) давали большую кисть бананов, а так как суточный расход на каждого человека полагался у нас в восемь каури, никто не мог пожаловаться, что его плохо кормят.

Выйдя из Нготи, через час пути мы начали спускаться по восточному склону плато; сойдя на 900 футов ниже пошли по слегка волнистой равнине, поросшей чахлою, безлиственной акацией и очутились в области Узинджа.

Через пять часов ходу пришли в Кимуани или Кизингу, во владения старшины Кеджумба. Этот старшина опять был рослый представитель мхумского племени, на ту пору страдавший болезнью глаз. В прошлом году, когда уаганды напали на его страну, он бежал в Униа-Руэмбу (ближайший к озеру Уриги округ области Ихангиро) и укрылся на озерном островке; однако ж когда он уплатил королю Уганды дань скотом, ему дозволено было возвратиться в свои владения, но уже в качестве данника Муанги. Воротясь домой, он застал свои банановые рощи вырубленными и все вообще свои угодья разоренными дотла. Между тем владетель Ихангиро, за покровительство, оказанное беглецу, тоже заявил претензию на причисление Кимуани к области Ихангиро. С другой стороны Касассура, король Усуи, также вторгался в пределы Кимуани, два месяца держал Каджумбу в плену и тоже считает себя в праве требовать от него дани.

Однако к нам Каджумба был очень щедр, он прислал нам козу, восемьдесят гроздьев бананов и два горшка пива. [381] Старшина был уже крайне стар, ворчлив и деспотичен, и очень вероятно, что если бы наш караван был не так велик, он поступил бы с нами не так любезно.

Взяв проводников из Кимуани, мы направились к югу и за три мили от селения Кеджумбы нам представился чудный вид на озеро Виктории, на острова Икуту, Меджингу, Сосуа, Румонд, и на дальний остров Мейсомэ. В полдень стали лагерем в Ниамагоджу, у юго-западной оконечности длинной бухты, в которую впадает речка Лоугэти, принимающая в себя все воды восточного Усуи, но в свою очередь пересыхающая ежегодно.

На другой день, 16-го августа, шли равниной, простирающейся от Ниамагоджу до другой длинной озерной бухты, и стали лагерем в селении Кисао. Следующие дни шли все плоскими пространствами, лет двадцать пять тому назад еще бывшими под водами озера и с тех пор постепенно высыхающими. Они покрыты низким кустарником, в настоящее время года лишенным листьев. Почва сухая, потрескавшаяся, твердая, никаких родников не видать, местами только белеют пятна осажденного натра. Вправо от нас берег начинает подниматься футов на пятьдесят над озером и там уже появляются жидкие перелески. На высоте ста футов над озером попадаются порядочные деревья, и травы становятся более питательными.

20-го августа мы пересекаем нечто в роде широкого мыса и от бухты Кисао переходим к бухте у селения Итари. Здесь, с вершины высокой горной гряды, я заметил что как по компасу, так и по солнечному измерению мы находимся гораздо южнее той линии, которую я нанес, в качестве крайней юго-западной оконечности берегов, на карту, приложенную к моей книге «Чрез Темный Материк». С этих высот ясно был виден целый ряд островов, которых мы не в состоянии были исследовать в 1875 году, когда без весел спасались от разъяренных дикарей в Бумбирэ, почему я тогда и принял эти острова за продолжение материка.

Оказывается, что уазинджи зовут Викторию-Нианзу «Мута-Нзиге», также как уаниоры называют Альберт-Нианзу «Мута-Нзиге», а уасонгоры и уанианкорийцы тем же именем обозначают озеро Альберта-Эдуарда.

Уходя из Итари, мы убедились, что по соседству от лагеря побывали львы, потому что нашли зебру, только что убитую. Нас удивило, между прочим, большое количество человеческих черепов, валявшихся на земле; мы спрашивали проводников о [382] причине такого явления и нам ответили что в Итари было побоище, уазинджи пытались противостоять нашествию уагандов. Очень может быть, что уазинджи заслужили постигшее их бедствие. Всем известно, что такой урок был бы далеко не лишним, например, в Усуи. Последний каприз Касасуры состоял в том, что он взял да и не пропустил каравана с полутора сотнями ружей.

Раздумывая о различных событиях, приключившихся в здешнем краю в 1887 году, и о последующих происшествиях, как например о нашествии уагандов на Карагуэ, о их жестокости и дерзости, о том как они расстреливали арабских торговцев, разорили Узинджу и всю страну — от Кишакки до озера Виктории — пропитали ужасами и кровью, мне пришло в голову, что последовавшие за тем события 1888 года, изгнание Муанги, государственный переворот и восстановление его на престоле послужили только к тому, чтобы расчистить нам путь и дать возможность благополучно добраться до морского берега.

Чем дальше мы подвигались по этим безводным, сухим равнинам, пустынность которых едва скрашивалась низкорослыми акациями и жесткими молочаями, тем больше убеждались, что нельзя безнаказанно уводить лесных уроженцев из их родных трущоб. Половину пигмеев, захваченных нами в лесу, пришлось уже нам покинуть в разных местах по дороге, хотя ни в пище, ни в воде они никогда не испытывали недостатка. Точно также сомали, суданцы, мади или бари, которые ходили с нами по лесам, вскоре утрачивали всякую бодрость, тосковали, хирели и умирали.

А я где-то читал — и несомненно в ученых книгах — что Африка годится только для африканцев!

21-го августа, придя в Амранду, мы убедились к великому моему изумлению — а также и восторгу — что озеро Виктории доходит до 2о48' южной широты. С тех пор как мы вышли из Ниамагоджу, местность поднималась не выше пятидесяти футов над уровнем озера: громадные пространства побережья, пока еще тощие и плоские, представляют недавнее озерное дно, оголившееся по мере усыхания вод, — и до тех пор пока многие годы периодических дождей не очистят почву от насыщающих ее солей, она останется все такою же низкой и бесплодной.

К югу от Амранды грунт постепенно подымается и через несколько миль приводит нас из некрасивой равнины недавнего происхождения в другую полосу, где земля производит уже деревья лучшего качества. Не успели мы подняться на сто футов над озером, как в окружающем пейзаже произошло заметное [383] изменение: акация исчезла и вместо нее появилось майомбо, крупное дерево, очень полезное для туземцев; из коры они приготовляют свои мочальные ткани и коробки, а стволы пригодны для выделки челноков. В следующем селении, Буанге, не слышно более уахумского наречия, которое от самой Альберт-Нианзы сопровождало нас повсюду: пришлось звать переводчиков униамуэзов, и это обстоятельство было с восторгом принято моими скептическими занзибарцами, как верный знак того, что мы действительно подвигаемся к пуани, т. е. к морскому берегу.

И вот настала пора окончательно повернуть на восток, прямо к станции миссионеров, которые, как слышно, поселились в Усамбиро. От Буанги 6 3/4 часов пути приводят нас в Уйомби; оттуда через пять часов приходим в Камуагу, еще через пять часов в Умпетэ, и через 6 часов перед нами открывается заброшенная французская миссия в Усамбиро. Среди круглой ограды стоит хорошенькая церковь и на крыше ее простой крест, сразу возбуждающий в душе мысли о Христе и о цивилизации, — мысли, большинству из нас пожалуй давно уже бывшие чуждыми.

Справедливость требует признать, что лучше французских миссионеров никто не умеет выстроить такой поселок и придать ему изящный и уютный вид, пользуясь для этого самыми неприглядными материалами. Кто мысленно следовал за нами на протяжении последних трех или четырехсот миль, тому известно как мало я отмечал красивых мест. Притом же мы шли во время засухи, когда из миллиона десятин трудно выбрать хоть одну, достойную внимания; и все-таки скажу, что не встречал еще места хуже того, на котором расположена эта прекрасная миссионерская станция. Три ряда низких строений, крытых землей, составляли три стороны обширного четвероугольника; каждый ряд состоял из четырех или пяти отдельных комнат, чистенько вымазанных изнутри и снаружи серою глиной. По середине, на одинаковом расстоянии от всех домов, стояла церковь, превосходно построенная из местного материала. Внутренняя ограда окружала квартал цивилизованной части населения; другая, наружная ограда защищала поселок, предназначенный для новообращенных. Принимая во внимание что для построек под рукою ничего не было кроме дерева майобо, да почвы под ногами, невозможно было выдумать ничего проще, лучше и удобнее того что сделано. Так и видно, что на работу положена бездна терпения, любви. Во всей затее, однако же, было два недостатка, которые они могли бы предвидеть и погодить постройкою, если бы не пламенная вера в свое дело, очевидно одушевлявшая их. Во-первых, они [384] задумали селиться среди самого продувного, жестокосердого и чувственного племени, т. е. среди уаниамуэзов, а во-вторых, в окрестностях нет воды, а потому миссионеры не успели еще достроить своей станции, как получили приказ уходить отсюда.

Чтобы не застать врасплох мистера Меккея, агента Общества англиканских миссий, я послал вперед гонцов, предупредить его о нашем прибытии. На другой день мы подошли к миссионерскому селению, расположенному среди какого-то серого пустыря, на легкой покатости, увенчанной любопытными нагромождениями крупного булыжника или громадных скалистых обломков, образующих довольно высокий холм; у подножия этой покатости расстилается плоское зеленеющее болото, поросшее густыми зарослями папируса, а за ним вдали виднелась полоса воды, которая оказалась потом одною из длинных бухт Виктория-Нианзы. Мы приближались к миссии по торной дороге и вскоре встретили на ней экипаж, то есть попросту дроги на деревянных колесах, приспособленные для перевозки строевого леса. За исключением болота, кругом невидно было никакой зелени; вообще вид был унылый и непривлекательный, вся трава высохла, деревья завяли, съежились или вовсе вымерли, по крайней мере никаких признаков свежих почек нигде не было, что конечно следует приписать периодической засухе. За полмили от станции мы увидели джентльмена небольшого роста, с густой темной бородой и темными волосами, одетого в белый полотняный костюм и тирольскую шляпу, шедшего нам навстречу.

— Так это вы, мистер Меккей? Значит, на сей раз Муанга вас не тревожит? Воображаю, чего вы натерпелись от этого человека! Но вид у вас очень здоровый; должно быть вы недавно побывали в Англии?

— О, нет, я уже двенадцатый год в Африке, безвыездно. Муанга позволил мне уйти и мое место занял достопочтенный Кирилл Гордон; но только не долго он там пробыл, потому что почти тотчас всех их выслали из Уганды.

Беседуя таким образом, мы вошли в ограду из высоких шестов, окружавшую миссионерскую станцию. Тут на всем был отпечаток труда, постоянства, неустанного терпения, работы в поте лица под жгучим солнцем, твердой решимости во что бы то ни стало что-нибудь делать, чтобы и ум, и руки были заняты, чтобы не было ни одной минуты праздности и нельзя было задумываться над неприглядностью этой жизни и поддаться искушению как-нибудь из нее выйти. Среди двора выстроена обширная мастерская, наполненная машинами и инструментами; кузнецы были заняты [385] отделкою паровика для локомотива, за оградой несколько человек чинили челнок; были тут и ямы для пилки досок, и склады громадных бревен из твердого леса, и большие кучи запасных жердей для ограды; в углу одного из внешних дворов устроен был навес для рогатого скота и хлев для коз, десятки кур клевали мельчайшее зерно, а изнутри европейского квартала высыпала толпа маленьких мальчиков и другая толпа мальчиков побольше, и все они имели замечательно здоровый и веселый вид. Вслед за ними подошли к нам степенные пахари и, снимая шляпы, желали нам «доброго утра!»

По-моему, хотя труд сам по себе решительно может сделать человека счастливым, но есть еще нечто лучшее, от чего счастье бывает еще полнее, — это сознание оконченного дела. По этому, вступая в колонию английской миссии, я чувствовал себя очень счастливым: хотя мое дело было еще не кончено, но я знал, что тут по крайней мере, нас примут так, что можно будет отдохнуть по-настоящему.

Меня ввели в комнату с прочными глинобитными стенами в два фута толщиною, гладко оштукатуренными и украшенными картинами обычного в пасторских домах содержания. Четыре шкафа были набиты избранными, полезными книгами. — «Книги?» отозвался занзибарец Гассан, старший слуга мистера Меккея. — «Господи помилуй! Да у нас тысячи книг, и в столовой, и в спальне, и в церкви, и везде. Книги! Целые вороха, целые возы книг!»

Я сидел, прихлебывал из чашки настоящий кофе, ел домашний хлеб с настоящим маслом, которых уже тридцать месяцев не видывал, и от всей души сочувствовал пристрастию мистера Меккея к книгам. Для меня становится ясно почему среди такого множества книг и ребятишек, и работ на чистом воздухе, мистеру Меккею в голову не приходит тосковать, задумываться и жаловаться на однообразие, глушь, скуку и одиночество. Недавно один умный человек написал книгу о другом, проводившем многие годы в Африке, и вся эта книга от начала до конца представляет одно непрерывное нытье. Я думаю, что если бы и автор и герой посмотрели как живет Меккей, это излечило бы их от уныния. Ему решительно недосуг предаваться стенаниям и воплям, хотя Богу известно, что он имел на своем веку довольно причин горевать и отчаиваться; чувствовать себя одиноким и заброшенным, когда Муанга, умертвив его епископа, начал сожигать его учеников, давить новообращенных, до смерти забивать дубинами его чернокожих приятелей и наконец устремил свое зловещее око лично на [386] него. Однако же маленький человек выдержал этот смертоносный взгляд совершенно спокойно и даже не моргнул своими чистыми голубыми глазами. Да, стоило издалека придти чтобы посмотреть на такого человека, изо дня в день двенадцать лет кряду работающего в этой глуши, без уныния и без жалобы; стоило послушать как он но утрам внушает своей маленькой пастве понятия о божией благости, а по вечерам толкует о вере. Глядя на подобного деятеля чувствуешь прилив нравственной бодрости и глубокого удовлетворения.

Мы пробыли на миссионерской станции с 28-го августа по 17-ое сентября и любо было посмотреть какое отличное действие на всех европейских членов экспедиции произвели правильная жизнь, хорошая пища, любезное общество и полный отдых.

Теперь мы всем разбогатели, потому что мистер Меккей держал у себя на сохранении привезенные мистером Стоксом в 1888 году и адресованные на имя экспедиции, увесистые ящики, содержавшие около двухсот вьюков всякой всячины, да сорок вьюков различных консервов. Мы тотчас роздали людям тридцать вьюков тканей в счет жалованья, по номинальной расценке, с тем чтобы каждый мог во время отдыха вознаградить себя за пережитые лишения. У нас оказалось также четырнадцать вьючных ослов, которых мы предоставили свите паши, а нам с пашою и Казати удалось купить верховых ослов у французских миссионеров из Букумби, которые были так любезны, что навестили нас и одарили драгоценными продуктами своих садов. Из их складов наши офицеры могли наконец накупить себе необходимых вещей, как-то сапогов, туфель, рубашек, шляп, что сразу придало им опять приличный вид.

Кроме того, мы добыли до двадцати свежих носильщиков для переноски товаров, с тем, чтобы как можно больше занзибарцев употреблять на таскание слабосильных в гамаках; и все-таки, через девятнадцать дней отличного житья, в течение которых люди ели до отвалу всего что здесь можно было достать (и никак нельзя сказать чтобы пища была однообразная), когда я собрал их накануне выступления из Маколо и сделал им смотр, более ста человек жаловались кто на одышку, кто на боль в груди, кто страдал печенью, а кто поясницей, заявляя что дальше идти не могут.

Накануне нашего выступления к морю мистер Меккей и Дикс единственные оставшиеся в Маколо миссионеры (гг. Уокер и Гордон только что перед нашим приходом отправились в Уганду) [387] задали нам великолепный пир: ростбиф, жареная птица, соуса, рис, керри, пудинг с изюмом и бутылка вина, из врачебных запасов. По обычаю всех цивилизованных стран, обед закончился речами. Я провозгласил тост за здоровье Эмина-паши, а мистер Меккей пил за мое здоровье, и не было ни одного члена нашей компании, который не получил бы на свою долю от каждого из присутствующих кучи благих пожеланий, и конечно вполне искренних.

Последнее письмо ко мне мистера Меккея из Усамбиро.

«5-го января 1890 г.

«Мой дорогой сэр,

«У меня от вас целых три драгоценных письма, два из Усонго, да одно из Угого. Последнее я получил 1-го декабря прошлого года.

«С тех пор как французские патеры проезжали мимо нас вдогонку за вашей экспедицией, я не отсылал к морскому берегу ни одной почты.

«С большим удовольствием узнал о том, что ваше путешествие совершается благополучно. Теперь, по всей вероятности, вы находитесь уже в цивилизованных странах и наслаждаетесь вожделенным отдохновением после всех трудов и лишений, испытанных во время странствий по Африке. Несомненно, что если есть человек, достойный приветствий и поздравлений всей Европы, то это именно вы. По всей вероятности вам скоро прискучит это повсеместное празднование в честь вашего возвращения и вы запрячетесь в какой-нибудь укромный уголок, чтобы собраться с мыслями и изложить обстоятельно все ваши замечательные приключения. Нечего и говорить, как одиноко и пустынно показалось нам здесь — и в физическом, и в нравственном смысле — когда вы ушли. Ожидаемая почта не пришла; только носильщики пришли обратно из Кисокуэ 23-го октября, но никаких писем из-за моря не принесли. 1-го декабря мы получили кучу писем, но ни газет, ни журналов не было. Когда-нибудь, авось, и их получим.

«Дикс довольно долго был серьезно болен, но теперь выздоровел; между тем как только начались дожди, у меня в Буганде чуть не вся колония переболела медлительною лихорадкой. Ваш прежний спутник, Али-бен-Сеид, умер 27-го сентября, а один из белокожих слуг Эмина-паши, Могаммед-Араби, умер 20-го октября. Остальные, числом восемь человек, выздоровели совершенно и уже ходят на работу.

«Я совсем установил свою паровую машину, окончил насос, [388] собрал и свинтил также котел, то есть не только наружные его стенки, но и самую топку. С котлом было нам не мало хлопот, так как за четырнадцатилетнюю верную службу все его составные части помялись, изменили форму, да и железо, когда-то «наилучшего сорта», с течением времени сделалось так хрупко, что с каждым ударом молотка давало трещины. Однако, тщательно перелив каждую часть сызнова, мне удалось сладить с этим делом, Теперь я занят устройством паровой лесопильной мельницы, для выделки досок на новую лодку. Та лодка, переделанная из челнока, которую вы застали у нас в деле, теперь почти готова; ее следовало бы окончить и раньше, да мне недосуг было заниматься этим, благодаря скоплению других занятий, в том числе и типографских: нужно было кое-что напечатать для Буганды.

«Вы конечно уже слышали что после кровопролитной стычки христиане одержали победу над Каремой и его арабскими союзниками и снова возвели на престол Муангу. Они завладели всеми начальническими должностями, распределив их поровну между католиками и протестантами. Один из моих собственных воспитанников, очень деятельный юноша по имени Аполлон Кагуа, занимает таи в настоящее время должность катекиро.

«Новые христианские старшины окончательно прибрали Муангу к рукам и вряд ли допустят его отныне своевольничать. Французов (в том числе и епископов) теперь там пять человек, а представителями от нашей миссии только Уокер и Гордон.

«Ничего не мог узнать насчет Британского императорского восточноафриканского общества, кроме того что было о нем известно в прошедшем феврале чрез Занзибар, т. е. что они находятся в Улу. Мне кажется, что во главе их нужен бы был человек искусный и решительный; как бы я порадовался, если бы услышал что вы взяли на себя поставить это дело на лад! Очень приятно было узнать, что мистер Меккиннон получил титул баронета! Он вполне достоин этой чести. Писал я его агентам в Занзибар, доказывал им как нелепо было соглашаться с желаниями немцев и проводить границу к западу от нашего озера, вдоль первой параллели южной широты: это значит как раз разделить пополам королевство Буганду, потому что и Карагуэ, и Усуи, и Усинджа, до самого Серомбо на юге, составляют часть Буганды, будучи ее данниками. Какие ни расписывай демаркационные линии на бумаге, в Лондоне или в Берлине, а уж эти провинции непременно будут платить дань Буганде. Так что ссориться из за этого решительно не стоит. По-моему, единственно возможная, [389] осмысленная граница должна проходить от конца нашей продолговатой бухты (залив Смиса) диагонально на юго-запад, до пересечения 4-й параллели с 32" восточной долготы, а оттуда прямо на .запад до Бикани на озере Танганейке.

«Многие старшины с юго-западных округов лично перебывали у меня здесь, другие присылали гонцов. Настоящие письма я намереваюсь послать через них до Уйина, потому что хищный народ из Ниндо не внушает мне ни малейшего доверия.

«Я посылал в Ниндо тканей и проч., чтобы выкупить у них ваше ружье, отобранное у вашего гонца; но эти негодяи взяли выкуп, а ружья не отдали, под предлогом каких-то несогласий со Стоксом. За то отныне я с ними связываться больше не хочу.

«Я слышал — из верных источников — что баниоры, которых вы побили, вовсе не были случайно встреченная вами шайка, а целая армия, нарочно посланная Кабба-Регою, с тем, чтобы заградить вам путь. Он пришел в такой ужас после того как вы рассеяли его войско, что спасся на остров на озере Альберта. Через месяц после вашего ухода Муанга присылал сюда депутацию, просить вашего содействия.

«Арабы по-видимому совсем сконфужены и бежали из Пегу. Люди Муанги захватили дху (барку) Сеида-бен-Сеифа (т. е. Кипанды), нагруженную ружьями и бочонками пороху, груз взяли, а барку затопили. Тоже сделали и с лодкою Сенгуру. Теперь на всем озере только и есть одно судно, принадлежащее Стоксу. Нашу “Элеонору" я сломал, она была так стара, что никуда больше не годилась; но надеюсь вскоре спустить другую лодку, которая может послужить до тех пор, пока я буду в состоянии спустить свой паровой баркас.

«С морского берега никаких определенных известий не имею. Слышал только, что немцы опять основались в Мпуапуа. Со временем, конечно, и они будут умнее, но покуда они все только путают. Надеюсь, по крайней мере, что они и англичане отныне обойдутся без пороху. Иначе никогда им не добиться никакого авторитета и не уладить никаких дел со старшинами внутренней Африки.

«Быть, или не быть; вот в чем вопрос!» Будет проложена дорога к озеру, или не будет? На вас вся надежда, в том смысле что вы один можете заставить сэр Уильяма Мееккиннона посмотреть на дело как следует. Что бы ни задумала предпринимать Восточно-Африканская Компания в следующие пятьдесят лет, все будет вздор и пустяки; пока не соединят морского берега с [390] Нианзой посредством постоянной дороги, на первый раз хотя бы и плохой. С того дня как проложат такую дорогу, сразу нанесут смертельный удар туземной дикости.

«Большое спасибо вам за любезное предложение оставить для меня теодолит в Кисокуэ. Надеюсь, что он и сюда будет доставлен в сохранности. Вдвойне буду ценить его, как память о вас.

«С пожеланием вам всего наилучшего остаюсь, дорогой сэр

Искренно вам преданный
A. M. Меккэй».

К величайшему моему прискорбию я узнал, что мистер Меккэй, лучший из миссионеров после Ливингстона, скончался в начале февраля. Подобно Ливингстону, он решительно отказался уйти вместе с нами к морскому берегу, как я ни уговаривал его.


Комментарии

34. Поэтому, когда дело идет о цветных расах внутренней Африки, необходимо иметь в виду, что они распадаются ныне на пять явственных типов, которые можно назвать: пигмей, негр, полуэфиоп, эфиоп и бербер или мавр; и что среди их встречается еще много переходных форм, образовавшихся от смешения одного типа с другим. Так например, помесь пигмея с негром производит племена, в которых взрослый мужчина бывает ростом до 5 футов с двумя дюймами; помесь негра с арабами Омани населяет восточное побережье; эфиопа с арабом — вдоль морских берегов в окрестностях Джуба; бербера с негром — в Дарфуре, Кордофане, среди пастухов Верхнего Нила и на восток от Сиерра-Леоне.

Сожалею, что время не позволяет мне изобразить все сказанное выше на карте, так чтобы каждому читателю было ясно с первого взгляда; что именно происходило в течение пятидесяти веков последовательных и периодических переселений из Азии в Африку.

(пер. Е. Г. Бекетовой)
Текст воспроизведен по изданию: Генри М. Стэнли. В дебрях Африки. История поисков, освобождения и отступления Эмина Паши, правителя Экватории. Том 2. СПб. 1892

© текст - Бекетова Е. Г. 1892
© сетевая версия - Тhietmar. 2014
© OCR - Karaiskender. 2014
© дизайн - Войтехович А. 2001