СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ГЕНРИ М. СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

ИСТОРИЯ ПОИСКОВ, ОСВОБОЖДЕНИЯ И ОТСТУПЛЕНИЯ ЭМИНА ПАШИ, ПРАВИТЕЛЯ ЭКВАТОРИИ

ЖИТЬЕ В ФОРТЕ БОДО.

Главнейшие наши задачи.— Частокол вкруг форта Бодо.— Инструкции лейтенанту Стэрсу.— Он отправляется к Килонго-Лонгу.— Нашествие крыс и москитов.—Лемуры тревожат нас по ночам.— Полчища красных муравьев.— Змеи тропической Африки.— Мы подымаем египетский флаг.— Прибытие из Ипото доктора Перка и капитана Нельсона. — Рапорт о пребывании их у маньюмов.— Лейтенант Стэрс со стальным вельботом.— Мы решаемся тотчас отправиться к озеру.— Вызов охотников доставить письма майору Бартлоту.— Нельсон и я заболеваем.— Уледи берет в плен одну из пигмейских королев.— Наши маисовые плантации.— Житье в форте Бодо.— Снова отправляемся к Нианзе.

Придя в западное Ибуири, перед построением форта Бодо, я чувствовал себя в положении негоцианта из Сити, воротившегося из краткой отлучки в Швейцарию или на морские купанья и очутившегося перед грудою деловых писем, накопившихся в его отсутствие и требующих серьезного внимания. Все это нужно вскрыть, прочесть, рассортировать, привести в порядок, и вдумываясь в их содержание он ясно видит, что тут немало важных дел, которые наделают ему хлопот, если тотчас же не приняться за них усердно и методично. Нам послужил вакациями спешный и трудный поход к озеру Альберта, на помощь губернатору Экватории, взывавшему на весь свет: «Помогите, гибнем!» Ради этого похода майор Бартлот оставлен позади с колонной арриергарда, больные и слабосильные размещены по ставкам Угарруэ и Килонга-Лонга; вся лишняя кладь зарыта в песке у Голодного Лагеря, или оставлена в Ипото; вельбот «Аванс» разобран и запрятан в кустах; Нельсон и доктор Пэрк на хлебах у маньюмов и все, что угрожало задержать нас в пути, остановить или затруднить поход, было или сложено где-нибудь на стороне или пристроено иначе. [274]

Но так как этот губернатор, предмет всех наших помышлений и постоянных разговоров, или уехал восвояси, или не мог, или же не хотел пойти на встречу собственным избавителям, пришлось наконец заняться всем тем, что ради его было отложено или заброшено. Я сделал список предстоявших нам задач:

Высвободить из когтей маньюмов Нельсона, Пэрка, всех слабосильных, а также унести из Ипото стальной вельбот «Аванс», митральезу системы Максим и 116 вьюков.

Построить форт Бодо, снабдив его всеми удобствами для поселения гарнизона; сделать в лесу просеку, расчистить ее, возделать почву, насадить кукурузы, бобов и табаку, чтобы защитники ни в чем не терпели нужды.

Снестись с майором Бартлотом посредством гонцов, или самому отправиться к нему; проводить выздоравливающих от ставки Угарруэ.

Если окажется, что вельбот украден или уничтожен, построить челнок для плавания по Нианзе.

Если узнаю, что Бартлот уже выступил, поспешить высылкою ему на встречу провизии и носильщиков.

Но прежде всего предстояло всем и каждому из нас заняться возведением крепкой ограды, за стенами которой нам уже легче будет возводить другие постройки, и можно работать не имея ружья за плечами. В наше отсутствие жители западного Ибуири сожгли свое селение, и вместо деревни Борио мы застали груду дымящихся обломков. и Но лучшие доски были предварительно сняты с домов и запрятаны, а кукуруза также была снесена шагов за триста во временные шалаши, в частом кустарнике. Эти запасы представляли для нас в настоящее время громадную ценность.

18 января частокол вкруг форта Бодо был готов. Сто человек срубали высокие шесты, и приносили их тем, которые вырыли узкую и глубокую канаву по всей наружной линии форта и вбивали в нее шесты крепкою, сплошною стеной. Стоячие шесты скреплялись тремя рядами поперечных, связанных с ними крепкими лианами и ротангом. По сю сторону шестов частокол был одет еще досками, так что и по вечерам гарнизон мог спокойно веселиться вокруг костров, не опасаясь ни злобных карликов, ни кровожадных дикарей, которые вздумали бы пустить в лагерь отравленную стрелу и обратить веселье в печаль. На трех углах форта возвышалось по сторожевой башне в 16 футов вышиной также тщательно обшитой досками; с этих башен [275] караульные могли день и ночь наблюдать за малейшим движением за стенами форта, в будущих засеянных полях. Вдоль всего частокола шла изнутри скамейка, или приступок, с которого осажденные могли безопасно выглядывать наружу. Очень могло случиться, что в то время, как мы займемся исполнением всего ряда своих обязанностей, маньюмы соберут значительные силы и нападут на наше укрепление; поэтому нужно было так устроить его, чтобы оно было непроницаемо не только для стрел, но и для пуль.

Когда прочная ограда была окончена, мы начали собирать материалы для офицерских бараков, кладовых, кухонных строений, амбаров для зерна, помещений для прислуги и прочих; натаскали множество массивных бревен для столбов и перекладин, сотни стропил, тысячи лиан и ползучих стеблей всевозможных сортов для скрепы, громадные кучи листьев фринии для кровель, и когда эта черная работа тоже пришла к концу, вечером 18-го января я призвал лейтенанта Стэрса и передал ему следующие частные инструкции:

“Завтра утром вы с сотнею ружей выступаете в Ипото, чтобы узнать, что сталось с Нельсоном, Пэрком и слабосильною командой, и всех оставшихся в живых препроводите сюда. Вы должны также принести вельбот “Аванс" и столько товаров, сколько окажется возможным захватить с собою. Последние известия от Нельсона и Пэрка заключали много неприятного. Будем надеяться на лучшее; но под вашим начальством на всякий случай будет сотня здоровых людей, которые теперь по силе не уступят маньюмам, а поход к озеру Альберта значительно поднял их дух. Маньюмов они ненавидят; выступают в поход вполне самостоятельно, имея при себе на все время достаточные запасы зерна. Вы с ними можете теперь делать все, что угодно. Если Нельсону и Пэрку не на что будет пожаловаться, исключая обычной у маньюмов скаредности и недоброжелательства, то не вступайте ни в какие пререкания, не обвиняйте, не пеняйте, а просто возьмите наших товарищей и наше добро, и возвращайтесь скорее. Если вельбот цел и не поврежден, оставайтесь отдыхать не больше одних суток, взвалите части “Аванса" на плечи, и несите домой. Но если оставшиеся в живых расскажут вам, что на них нападали без особого повода, что пролили кровь, что кто-нибудь из белых и чернокожих пал жертвою свирепости маньюмов; или если окажется, что они уничтожили вельбот,— тогда соберите всех своих, устройте военный совет, обсудите хорошенько все шансы, и тогда с Богом действуйте, чтобы получить полное и окончательное удовлетворение. [276] Вот и все. Только помните, ради Бога, что каждый лишний день, сверх того времени, которое вам действительно понадобится на поход туда и обратно, подвергнет нас здесь той вечной, мучительной тревоге, без которой экспедиция кажется шагу не может сделать. Будет с нас и тех опасений, которыми мы постоянно терзаемся по отношению к Бартлоту, Эмину-паше, Нельсону, Пэрку, больным занзибарцам,— постарайтесь с своей стороны не доставлять нам еще дополнительных терзаний.

Трех коров зарезали и поделили из них мясные порции для экспедиции Стэрса; людям раздали по 120 початков кукурузы; для командира и его двух приятелей захватили коз, кур и бананов и 19-го числа отряд выступил к ставке Килонга-Лонга.

По уходе Стэрса я начал строить обширный амбар для ссыпки трехсот бушелей кукурузы, а потом занялся штукатурением внутренних стен нашей главной квартиры. Джефсон деятельно выравнивал пол офицерского флигеля. Люди таскали глину, другие утаптывали и трамбовали ее. Кровельщики устроили род деревянной решетки, по которой настилали крышу из широколиственной фринии; одни сколачивали лестницы, другие разводили глиняное тесто для стен, третьи мастерили косяки, подоконники и двери, строили кухни, складывали очага, вырывали помойные ямы, или копали ров вокруг всего укрепления. Этот ров, в десять футов (около 4 1/2 аршин) шириною и в 6 футов глубины, приходилось прокапывать в очень жесткой желтой глине, которая залегает на 24 дюйма ниже верхнего слоя почвы, состоящего из чернозема и перегноя. Когда дома были готовы, мы выбелили их смесью из древесной золы с водой, что придало им очень опрятный и красивый вид.

28-го января главная квартира была вполне готова. Мы расчистили около трех десятин земли, дочиста вырубили кустарник на 85 сажен расстояния вкруг всего форта, собрали все остатки и обрезки бревен, что было полегче — перетаскали к себе на топливо, [277] а самые тяжелые сложили в кучи и сожгли на месте, а на другой день убрали палатки и перешли на новоселье в свои дома. Джефсон был в восторге и уверял, что у нас «удивительно уютно». Вначале чувствовалась сырость в домах, но мы день и ночь жгли уголь на очагах и от этого вскоре все стены окончательно просохли.

До 6-го февраля мы занимались дальнейшей расчисткой леса. но вскоре оказалось, что туземцы бродят по близости от укрепления, втыкают отравленные колья по тропинкам, рубят наши бананы и вообще делают разные пакости; поэтому я разделил гарнизон на две партии и поручил им поочередно стеречь плантации и наблюдать за тем что делается в лесу. В этот день, в расстоянии одной мили от укрепления, найдено несколько лагерей пигмеев, с значительными запасами бананов. Карликов разогнали, а лагери их истребили.

Пожив несколько дней на новоселье мы убедились, что нам суждено терпеть нашествия крыс, блох и мельчайших микроскопических москитов. Крысы поедали нашу кукурузу. кусали нас за ноги, бегали в перегонку через наши лица и играли в прятки под нашими одеялами. Они как будто чутьем угадали, что туземцы замышляют сжечь западное Ибуири и заранее скрылись в гущину лесных кустов и плантаций кукурузы, справедливо полагая, что такие хорошие места недолго останутся незаселенными. Покуда европейцы воздвигали свои удобные жилища и распоряжались устройством просторных сараев и кладовых, для ссыпки неистощимого количества зерна, крысы спокойно выжидали, когда все будет готово. Но на зло им странные белые люди вздумали вырыть вкруг своей усадьбы длинный и глубокий ров с отвесными стенами, в которые целые семейства крыс, поспешавших проникнуть в форт, попадали и никак не могли вылезть обратно, а на утро «Ренди», моя собачка-крысоловка застала их там и в несколько минут умертвила всех до одной. Однако несколько старых, премудрых, крыс из Занзибарской деревни таки проникли в укрепление и вскоре размножились в таких размерах, что мы считали их истинным божеским наказанием, пока не привыкли к их возне и грубому веселью.

Тем временем теплые и сухие глиняные полы способствовали размножению целых мириадов блох. Бедному «Ренди» они житья не давали, да и нам самим было немногим лучше. Пока мы одевались, они покрывали тело сплошным черным налетом. Чтобы избавиться от них мы решились держать полы постоянно влажными и мести по два раза в день. [278]

Обыкновенные частые сетки, вставляемые в окна и двери против москитов, вовсе не защищали нас от здешних мучителей этого разряда. Они пролетали сквозь отверстия этих сеток также свободно, как бы мыши пролезали сквозь сетки, приготовляемые для антилоп. Единственно действительным против них средством были занавески из частой кисеи; но за то под защитой этих занавесок мы сами едва не задыхались от жары.

Мыла у нас давно уже не было и для замены его мы сочинили смесь касторового масла с древесной золой, что очень неприятно пахло и вообще было довольно противное вещество. Однако нам удалось, после нескольких старательных попыток, получить довольно густую массу: мы скатали ее в шаровидные куски и находили удовлетворительной, так как она все-таки производила желаемое действие.

Каждую ночь, от Ямбуйи до выхода в травянистую равнину, мы слышали резкие крики лемуров. Сначала раздавались поразительно громкие, медленные возгласы, которые, постепенно учащаясь, становились все громче, выше, пронзительнее и чаще, причем звуки бывали то сердитые, то раздирательные, то жалобные. В тишине и темноте ночи они производили самое странное впечатление. Вскоре, в расстоянии каких-нибудь ста сажен другой лемур — вероятно самец или самка первого — отвечал совершенно такими же криками, Когда таких парочек случалось по близости две или три, не было никакой возможности уснуть, если по какой-нибудь случайности проснешься среди ночи.

Иногда из лесной расчистки нападали на укрепление полчища красных муравьев: для них наши рвы и канавы не служили препятствием. Они шли длинными, густыми, непрерывными рядами, имея на флангах своих сторожевых воинов, спускались в ров, беспрепятственно влезали по противоположному отвесу, пробирались через частокол, между кольями, в промежутках между досками, через приступок, наконец на площадку форта и тут часть направлялась осаждать кухню, другая забиралась в главную квартиру, в офицерскую столовую, и горе той необутой ноге, которая отважилась бы наступить на них! Скорее дайте себя высечь крапивой, насыпать кайенского перцу на содранное место, или едкого кали на нарыв, чем испытать как эти безбожные кусаки тысячами облепят вас, залезут вам в волосы, и начнут запускать в ваше тело свои крепкие, блестящие челюсти, после чего от каждого укуса у вас вскакивают болезненные волдыри. При их приближении всякая живая тварь трепещет, а люди вскрикивают от боли, воют, скачут и извиваются.— В сухих листьях фринии, которыми [279] покрыты наши здания, слышится вдруг торопливое шуршанье и возня, как будто тамошние жители собрались переселяться. Лежа в гамаке, подвешенном к потолку, я наблюдал при свете зажженной свечки, как эти мстители двигались по полу моего домика, как они лезли по стенам, заползали во все щели и норки, исследовали каждый слой фриниевых листьев; я слышал как пищали слепые крысиные детеныши, как испуганно и отчаянно визжали их родители, и лежа благословлял красных муравьев, как своих избавителей, желая им свершить как можно больше истребительных подвигов; как вдруг несколько отрядов этих молодцев, очевидно позабывших всякую дисциплину, свалились сверху прямо в мою койку и мгновенно превратили своего доброжелателя в яростного врага: я закричал благим матом, велел скорее принести горячих угольев и начал тысячами палить их живьем, так что воздух наполнился удушливым смрадом от печеных и жареных муравьев. Поделом им!

Покуда мы рыли канаву в твердой желтой глине, нам попадались, на глубине пяти футов от поверхности почвы, совершенно обгорелые деревья; между тем, тут же росли высокие деревья, имевшие от 100 и 150 до 200 лет отроду. Местность была ровная и по-видимому почва совсем нетронутая.

Нас не мало удивляло между прочим то обстоятельство, что живя в тропической Африке, мы не страдали от укусов змей. Этот материк изобилует всевозможными гадами, от серебристого слепыша (typhlops) до громадного питона; но пока мы шли по Африке то водой, то сушей, на пространстве более 24000 миль, у нас было только два случая укушения змеями, да и то не смертельных. Но едва мы принялись за расчистку лестных участков, стали копать землю и прокладывать дороги, как увидели, что мы часто рисковали жизнью, не подозревая того. Пока мы убирали залежавшийся валежник, вырывали с корнями подлесок и подготовляли землю к обработке, мы встречали множество змей, из которых некоторые были замечательно красивы. Одни, тонкие как хлыстики и зеленые как нежные всходы пшеницы, свернувшись клубками, таились в листве кустарника и падали среди группы людей, зацеплявших своими крючьями эти самые кусты, чтобы вырывать их с корнями. Не мало находили мы ярко окрашенных, пестрых змей из рода Dendrophis; убили три экземпляра узорчатой кобры; четыре церасты выползали из своих нор и бросались на людей, но также были убиты. Одну из рода Lycodontidae, с длинными крючками или зацепками, нам удалось сжечь в ее норе; а пока люди взрывали [280] землю заступами, им то и дело случалось выворачивать из почвы плоскоголовых, слепых, серебристых змей, ростом не крупнее земляного червя. Черепах тоже было множество, а вонючие хорьки часто оставляли нам следы своего пребывания.

Над каждой лесной просекой мы видали летающих коршунов. этих отважных хищников, но стервятников встретили в первый раз только по выходе из леса, в степной области. Изредка попадались грифы с белыми ошейниками, но попугаев было неисчислимое множество: от зари утренней до сумерек повсюду эти птицы заявляли о своем существовании. Иногда цапли садились на деревья у просеки, обыкновенно уже под вечер. Они очевидно отдыхали на перепутье, летя с Нианзы. Черный ибис и трясогузка были постоянными нашими спутниками в дебрях. Когда на деревьях встречались ткачики, и особенно их гнезда, то это был верный признак, что где-нибудь по близости есть деревня. По всем окрестностям и наконец даже в наших плантациях, не больше как в шести саженях от форта, бродили стада слонов. По лесу не мало было следов буйволов и кабанов, но ни один из нас не занимался естественной историей: у нас не было ни времени, ни охоты собирать насекомых, бабочек или птиц. С нашей точки зрения звери или птицы представляли собою нечто съестное, но не взирая на все наши старания, нам очень редко удавалось убить что-нибудь. Мы замечали только то, что само лезло в глаза или попадалось под ноги. Постоянные серьезные заботы мешали нам заниматься чем-либо посторонним. Бывало какой-нибудь дикарь или один из наших занзибарцев принесет какую-нибудь диковинку, рогатого жука с блестящей окраской, сфинкса, красивую бабочку, громадную богомолку, птичьих яиц, или редкое растение — лилию или орхидею,— черепаху или змею,— я любуюсь, похваливаю находку, а сам все время думаю о другом. У меня была такая многочисленная семья, что недосуг было заниматься пустяками. Не проходило ни одного часа, чтобы я не думал о Стэрсе, ушедшем в Ипото; о Бартлоте и Джефсоне, которые теперь маются где-нибудь по лесам под бременем своей богатырской задачи; или же мои мысли витали в таинственном сумраке, окружавшем Эмина-пашу; иногда я задумывался о злобных карликах, о кровожадных Балессэ и их действиях, или же просто о том, как и чем прокормить всю мою команду со дня на день, как в настоящую минуту, так и за целые месяцы вперед.

7-го февраля мы протянули канат для измерения подступов к воротам укрепления, а за тем несколько дней сряду большая часть [281] гарнизона занята была проложением широких, прямых дорог к востоку и западу, как для удобства ходьбы, так и для облегчения защиты. Мы вырубили громадные деревья и откатили их в сторону, а полотно дороги вычистили так чисто, что за триста шагов можно бы было рассмотреть если бы по ней пробежала хоть мышь: к Западу от укрепления через реку перекинули мост, чтобы разведчикам удобнее было во всякое время дня и ночи обходить плантации. Можно себе представить какое впечатление производила эта ярко освещенная обширная расчистка на хитрых дикарей, которые привыкли держаться в густой тени, ползать под гигантскими стволами наваленных деревьев, подолгу высматривая и выжидая случаев к нападению. Теперь они должны были почувствовать, что им не удастся ступить на наши угодья или хотя бы перейти поперек дороги без того, чтобы караульный прицелился в них из ружья. или разведчики распознали бы их следы.

На другое утро мы водрузили длинный флагшток вышиною в семь сажен, подняли на нем египетский флаг и позволили суданцам салютовать ему двадцатью одним выстрелом.

Только что кончилась эта маленькая церемония, как в конце нашей западной дороги раздался также выстрел, часовой западной башни затянул: кто идет? и мы догадались что это наш караван идет из Ипото.

Прежде всех пришел доктор Пэрк, бодрый и веселый; но зато Нельсон, все еще страдавший больными ногами и дотащившийся до укрепления целым часом позже, ужасно постарел, осунулся. черты лица его заострились, он сгорбился и походка у него была такая шаткая и медлительная, как у восьмидесятилетнего старика. Приведенный ниже рапорт говорит сам за себя. Из него выясняется, что нашим офицерам, во время их стоянки у маньюмов требовалось больше твердости, больше терпения и душевной бодрости, чем нам, во время нашего бурного похода в степной области. Страдая от изнурения, болезней и всяких обид от этих ужасных негодяев маньюмов, им нечем было вдохновляться, нечем поддерживать в себе энергию и выносливость, между тем как нас влекли вперед разнообразные виды и впечатления, постоянное возбуждение, напряженная деятельность, интерес передвижения, борьбы. Они изо дня в день терпели во всем недостаток, нуждались в самом необходимом, тогда как мы постоянно были сыты и даже роскошествовали. Но всего труднее для них было, спокойно и любезно выносить грубое обхождение Измаили, Камиса и Сангарамени, этих рабов Килонга-Лонга, который сам был рабом занзибарского купца Абид-бен-Селима. [282]

Донесение врача Т. Г. Пэрка, члена военно-медицинского департамента, прикомандированного к экспедиции вспомоществования Эмину-паше.

Форт Бодо, 8 февраля 1888 г.

Сэр!

Честь имею представить следующее донесение. Согласно инструкции, данной мне вами 24-го октября 1887 года я, оставался в ставке маньюмов для присмотра за больными и за лишнею поклажей, которую вы покинули 28-го октября, вплоть до появления присланного вами отряда, прибывшего к нам 25-го января 1888 г. Из числа оставленных вами больных, семеро настолько поправились, что могли быть отосланы к вам с капитаном Джефсоном 7-го ноября. Число оставшихся увеличилось присоединением к ним 3-го ноября капитана Нельсона, его двух мальчиков-прислужников и двух взрослых; а также старшины Умари с девятью занзибарцами, найденных Килонга-Лонгою умирающими от голода в лесу и доставленных им в наш лагерь 9-го января; итого в лагере было: 1 офицер 39 больных; из них капитан Нельсон и шестнадцать человек отправились с присланным отрядом; двенадцать человек в то время были в отлучке, в поисках за пищей, и следовательно остались в ставке маньюмов; а одиннадцать человек умерло. Вас конечно удивит такой высокий процент смертности, тем более, что, за исключением двух случаев, она произошла исключительно от недостатка пищи. Со дня вашего ухода из ставки маньюмов до нашего вступления оттуда 26-го января, старшины почти совсем не выдавали провианта ни офицерам, ни нижним чинам. Те из людей, которые были довольно сильны, чтобы усердно поработать целый день, получали иногда до десяти початков кукурузы в день на человека; но так как их далеко не всякий день брали на работу, то средним числом им приходилось получать по 3 початка в сутки; те же слабые и хворые, которые не в состоянии были работать, совсем ничего не получали и были вынуждены питаться травой. Если вы припомните, как эти люди были уже изнурены прежними лишениями, вам станет понятно, что бесчеловечное отношение к ним маньюмов могло быть причиною еще большей смертности.

Люди были очень дурно помещены, а вся их одежда состояла из куска местной рогожи, так как все свое платье они разменяли на съестное. Они не только испытывали все мучения голода, но еще и чрезвычайно жестокое обращение со стороны маньюмов, которые не давая им есть доводили их до кражи припасов, а за воровство [283] нещадно били палками, одного даже до смерти закололи копьем, именно Асмана-бен-Гассана.

Капитан Нельсон прибыл в состоянии крайней слабости и изнурения: тщательный уход, хорошая пища были ему необходимы. Он сделал визит старшинам и поднес им довольно ценные подарки, стоимостью около 700 рублей, с целью задобрить их. Тем не менее они продолжали не давать провианта ни офицерам, ни подчиненным. Они говорили что никаких условий насчет продовольствия капитана Нельсона не было сделано и все, что мне перепадало от них по части провианта, зависело всецело от их щедрости, а вы с ними об этом не договаривались. Я просил их показать мне письменный договор ваш с ними, что они и сделали; они предъявили мне и другой документ, написанный по-арабски, но этого я не мог читать. Из вашего договора с ними я узнал, что они обязались прокормить оставленных вами офицеров и нижних чинов. Я пробовал напомнить им об этом, рассуждал, доказывал; тем не менее они стали присылать пищу все меньше и реже и наконец совсем перестали, под тем предлогом что им самим есть нечего. Верхом великодушия с их стороны бывало, что пришлют две или три чашки кукурузы на продовольствие капитана Нельсона, меня и мальчиков, а потом, дней через шесть, семь, опять столько же. В течении последних семи недель старшины не давали нам уже совсем ничего. Благодаря такому их поведению, мы были вынуждены продать сначала свое собственное платье. а потом восемь ружей, принадлежавших экспедиции, чтобы достать хоть какой-нибудь пищи для себя и мальчиков. Я несколько раз напоминал Измаили (старшине) о его разговоре с вами в палатке, накануне вашего ухода из лагеря, когда он обещал вам заботится об офицерах и обо всех людях, оставляемых вами в ставке и снабжать их всем нужным. Старшины уверяли что им нечего давать нам и потому они не могут выполнять условия, с вами заключенного, а для продажи всегда у них находилось всего сколько угодно; они хотели принуждать нас выменять все наше оружие и боевые снаряды на еду. Я послал вам 7-го ноября с капитаном Джефсоном список всех вещей, оставленных под моей охраной, и в день прибытия отряда все оказалось в целости. за исключением двух ящиков с ремингтоновскими патронами и одного ружья, украденных занзибарцем Сарабоко и вероятно проданных старшинам маньюмов.

Было несколько попыток украсть оружие, ящики и прочее. В ночь на 7-е ноября подожгли хижину, в которой был склад [284] нашего багажа, с целью воспользоваться суматохой во время пожара и растащить все имущество. Этот план однако же не удался, потому что капитан Нельсон, страдавший бессонницей, увидел огонь и вовремя предупредил нас: с помощью наших мальчиков мы потушили пламя, прежде нежели вещи успели загореться. Тогда я расставил палатки согласно вашим указаниям, чего до тех пор не мог сделать, не имея помощников. Мы перетащили в палатки все ружья, снаряды, тюки и прочее, и в одной из палаток поселился капитан Нельсон, в другой я сам. Мы всеми мерами старались предупредить покражи; однако у Нельсона таки украли одеяло: вор забрался в палатку сзади и подполз под спущенный край. В другой раз я услыхал шум у входа в мою палатку и, вскочив с постели нашел ящик с патронами, уже вытащенный сажен за пять от палатки. Похититель скрылся в темноте.

В ночь на 9 января, снова услыхав шум за своей палаткой, и подозревая опять воровство, я бесшумно выполз и накрыл на месте преступления занзибарца Камарони, который тащил ружье чрез дыру, только что нарочно для этого прорезанную им в полотне палатки.

Жить в ставке маньюмов было вообще невыносимо. Не говоря уже о голоде, сами люди нас окружавшие, их обычаи, образ жизни и привычки отвратительны. Благодаря кучам навоза и всяких нечистот, а также разлагающихся частей растительных отбросов, накоплявшихся по всем тропинкам и вкруг всех жилищ, селение стало рассадником всевозможных болезней. Капитан Нельсон больше двух месяцев пролежал в постели, да и у меня было заражение крови и рожистое воспаление, продержавшее меня в постели пять недель. Пока мы были больны старшины то и дело навещали нас и каждый раз старались выпросить что-нибудь, замеченное ими в палатке. Жадности их не было пределов; а сами, наобещают всего на свете, и ровно ничего не сделают. Когда прибыл Килонга-Лонга и с ним 400 человек, считая женщин и детей и рабов, провианту вскоре в самом деле не достало и маньюмы начали высылать большие отряды для добывания пищи. Наши двенадцать занзибарцев, которых недостает теперь в лагере, ушли с одним из таких караванов и еще не воротились в то время как я выступил с присланным вами отрядом. В ставке маньюмов так голодали, как раз перед нашим уходом, что одного из туземных рабов, пошедшего за водой подальше от лагеря, собственные его товарищи поймали, разрезали на куски и съели. [285]

В заключение могу сказать, что мы с капитаном Нельсоном делали все что могли для подержания мирных отношений с маньюмами — как старшинами, так и рабами их,— и расстались в духе дружелюбия.

Т. Г. Пэрк.

Г. М. Стэнли, Эсквайру,

Командующему Экспедициею В. Э. П.»

В самом деле, между измученными людьми, едва приползшими к нам из этой злокачественной ставки в Ипото, и теми дюжими, лоснящимися молодцами, которые ходили к озеру Альберта, контраст был поразительный: у тех на костях вовсе не было мяса, мускулы высохли, сухожилия впали, и все личные, индивидуальные черты до того стерлись, что очень трудно стало отличать одного от другого.

12-го февраля явился лейтенант Стэрс со своею партией, принесшие все части вельбота в целости и в полном порядке. Он был в отлучке двадцать пять дней и выполнил возложенное на него поручение во всех отношениях превосходно, свято соблюдая все пункты инструкции.

Вечером того же дня состоялось между нами и старшинами замечательное совещание по поводу дальнейшего образа действий. Оказалось, что старшины все до единого стоят на том, чтобы непременно тотчас же отправляться в Нианз, спустить вельбот и разыскивать Эмина. Мне не меньше их хотелось разузнать что-нибудь о паше, но я был готов и отказаться от этой мечты, лишь бы поскорее узнать о судьбе майора Бартлота. Однако все, и офицеры и подчиненные, в один голос просили сперва разрешить вопрос об Эмин-паше. Наконец, после взаимных уступок, мы остановились на следующем компромиссе: послать гонцов к майору Бартлоту, с письмами, картой пройденного нами пути и другими указаниями, какие могли быть ему полезны. Решили также, что отдохнув дня два, лейтенант Стэрс проводит этих гонцов до Угарруэ, и когда увидит, что они благополучно перебрались на другой берег, захватит с собою всех людей, которые по слабости или болезни оставались в ставке Угарруэ с 18-го сентября и приведет их к нам. А для того, чтобы не лишать Стэрса «чести присутствовать при акте избавления Эмина паши», мы обещали подождать его до 25-го марта. Тем временем мы будем расширять свои поля и плантации, засаживать их кукурузой и бобами, чтобы никогда не терпеть недостатка в провианте, пока будем жить и действовать по лесам.

От форта Бодо до Ипото всего 79 миль, а туда и обратно 158 миль; лейтенант Стэрс совершил этот поход в двадцать пять дней, [286] делая средним числом около 6 3/4 мили в день; но он дошел до Ипото в 7 дней, столько же понадобилось на это расстояние и Джефсону, и Уледи, так что по настоящему они проходили больше одиннадцати миль в день. А так как ставка Угарруэ еще на 104 мили дальше Ипото, а от форта Бодо стало быть за 183 мили, мы разочли, что поход в 366 миль, предпринимаемый Стэрсом туда и обратно, должен был взять у него по крайней мере 34 дня, считая по 10 3/4 мили в день. И это был бы отличный ход, особенно лесом; а так как нужно было принимать в расчет какие-нибудь задержки и случайности, могущие удлинить время его отсутствия, мы решили выступить к Нианзе 25-го марта, но идти полегоньку, тем больше, что неся части вельбота, мы и не можем подвигаться быстро, и таким образом дадим время Стэрсу нагнать нас.

Утром 16-го февраля, на перекличке, было объявлено, что вызывается двадцать человек охотников, из числа самых отборных людей, для доставления наших депеш к майору Бартлоту, и если они благополучно доставят их, то каждый получит награды по 10 фунтов стерлингов (по сту рублей).

— Все вы,— сказал я им,— выразили то мнение, что прежде всего надо найди пашу. Это хорошо. Но у меня и о майоре сердце болит не меньше чем о паше. И мы должны помочь обоим. Если вы припомните, как нам с вами бывало плохо в лесу, то поймете, каково теперь майору и его спутникам, в бесконечных дебрях необитаемых лесов, где они бродят, не зная куда идут и что их ожидает впереди. Подумайте, как бы мы все обрадовались и были благодарны, если бы встретили кого-нибудь, кто бы нам сказал: вот туда не надо ходить, там вас ждет голод и всякие беды, а вы лучше идите сюда. Поэтому, кто из вас охотой пойдет и сделает это доброе дело, того мы все и признаем молодцом и наградим как следует. Мистер Стэрс, который — вы знаете — никогда не устает и ни от какого дела не отказывается, проведет вас сам до ставки Угарруэ и присмотрит за тем, чтобы вы переправились через реку с достаточными запасами провианта и патронов; а там вы сами пойдете нашей прежней дорогой, и не можете с нее сбиться, а будете помнить, что вы посланы за важным делом и впереди ждет вас большая награда. Вот письма, которые надо отдать в руки майору, чтобы спасти от погибели его и братьев ваших. Ну-ка, посмотрим, кто будут мои сторублевые гонцы?

Само собою разумеется, что мои занзибарцы тотчас пришли в восторг и каждый из них считал себя героем. Больше пятидесяти человек выступило из рядов, вызывая товарищей сказать [287] что-либо в опровержение их мужества и храбрости; и товарищи и офицеры подвергли их такой подробной проверке, так вышучивали и строго оценивали степень их выносливости, подвижности, смышлености, а также душевную и телесную крепость, что окончательно отобранные двадцать человек действительно могли удовлетворить всем требованиям начальства и товарищей; им роздали провиант и записали их в число тех, чем-либо особенно отличившихся людей, которым по возвращении в Занзибар обещаны были денежные награды сверх той суммы, за которую они нанялись. В 9 часов утра лейтенант Стэрс выступил по дороге в Ипото и к ставке Угарруэ, снабженный достаточным количеством кур, коз, кукурузы и банановой муки на все время продолжительного похода.

18-го февраля на моей левой руке, которая уже дня четыре перед тем сильно болела, образовалась железистая сильная опухоль предвещавшая на этом месте большой нарыв, как сказал доктор Пэрк.

Следующие страницы представляют отрывки из моего дневника.

С 19-го февраля по 13 марта.— В воскресенье вечером 19-го числа у меня сделалось воспаление в кишках, которое доктор Пэрк назвал острым гастритом. Болезнь была настолько серьезная, что в течении первой недели я почти ничего не сознавал, кроме сильной боли в руке и в желудке, да общего состояния беспомощности. Доктор Пэрк лечил меня усердно и ухаживал за мной с чисто женскою заботливостью. Я вдруг очутился в таком состоянии, что все окружающие только о том и думали как бы мне услужить, только мною и занимались денно и нощно. Неизменные друзья мои, Пэрк и Джефсон исполняли обязанности сиделки, не отходили от моей постели, прислуживали; бедный Нельсон, сам больной, изнуренный лихорадками, нарывами, сыпями и всеми последствиями своей ужасной агонии в Голодном Лагере, все-таки приходил ко мне, еле передвигаясь, и выражал свою симпатию. Под вечер доктор позволял старшинам навещать меня, чтобы передавать перепуганным занзибарцам достоверные сведения о том как они меня нашли и чего ожидать от дальнейшего хода моей болезни. В эти 23 дня я находился большею частию под влиянием морфия, в бессознательном состоянии. Теперь я медленно поправляюсь. Третьего дня мне прорезали нарыв, достигший значительных размеров, и боль прошла. Между тем мое пропитание за все это время состояло ежедневно из одного стакана молока (благодаря корове из Баллегии!) пополам с водой! Поэтому я так ослабел, что едва могу двигать рукой. [288]

За время моей болезни я имел несчастие потерять двух прекрасных людей, Сармени и Камвейя, убитых стрелами, да один из старшин получил серьезную рану. Случилось это во время об хода патруля, заходившего до реки Ихуру, за четырнадцать географических миль отсюда к северу. Уледи и его отряд отыскали места жительства карликов и других, более рослых дикарей, постоянно обкрадывающих наши банановые рощи. Они живут в Аллессэ и Ндэри, к востоку отсюда, за четырнадцать географических миль.

Уледи удалось захватить в плен одну из пигмейских королев, жену старшины в Индекару. Мне привели ее посмотреть. У ней на шее было ожерелье или скорее ошейник из трех гладких железных обручей, кольца которых свернуты на подобие часовой пружины. На каждом ухе она носила по три железных кольца. Цвет ее кожи светло-коричневый, лицо круглое, широкое, большие глаза, маленький рот и толстые губы. Она держала себя спокойно и скромно, хотя вся ее одежда состояла из узкого куска местной рогожи. Ростом она в 4 фута и 4 дюйма, а отроду ей должно быть лет девятнадцать или двадцать. На ее руках, когда она держит их против света, я заметил беловато-бурые волосы, в роде шерсти. Кожа ее не имеет той шелковистой гладкости, которою отличается кожа занзибарских женщин, но вообще говоря она очень привлекательное маленькое создание.

От 13 марта по 1 апреля. К 25 марта я уже настолько оправился, что мог пройти зараз шагов двести или триста. Рука все еще болела и я был очень слаб. Нельсон между тем успел избавиться от целого ряда своих недугов и тоже начинал поправляться. Пока я выздоравливал, меня каждое после обеда выводили на середку великолепной колоннады высокоствольных деревьев, чрез которую шла наша дорога к Нианзе и тут я проводил целые часы в покойном кресле, читал или дремал.

Когда меня водили под своды этой зеленой аркады, я всякий день с наслаждением наблюдал за быстрым ростом наших насаждений и за постепенным превращением окружавшего нас дремучего леса в расчистки и прекрасно обработанные поля. Эти расчистки, взрытые, разрыхленные и засаженные, недолго представляли собой обнаженную поверхность бурой земли: как бы по мановению волшебного жезла все пространство покрывалось сначала маленькими, нежно зелеными всходами кукурузы и не успеешь оглянуться как тонкие белые стебельки, изогнутые дугою и старавшиеся пробиться сквозь комья земли, уже выпрямились, отбросили комья в сторону, [289] расправились и выпустили вверх по нескольку тонких листочков. Изо дня в день я не мог налюбоваться на то, как они росли, крепли, утолщались, а зелень становилась все гуще, крупнее и ярче. Наконец правильные ряды этих растений образовали густые аллеи, переплелись своими великолепными листьями и все вместе превратилось в роскошные маисовые поля, шелест которых был похож на отдаленный прибой моря о песчаный берег в тихую погоду.

Я благоговейно прислушиваюсь к этой музыке, пока друг мой доктор, сидящий тут же, неподалеку, наблюдает за мною, а часовые караулят в обоих концах аллеи. Легкий ветерок разгуливает по лесу и затрагивает кукурузу в поле, а я сижу и смотрю, как ее верхушки раскачиваются, кивают друг другу, грациозно шелестя и волнуясь, пока дремота овладевает всеми моими чувствами, я теряю сознание окружающего и переношусь в мир сладких сновидений. Когда солнце склонится к западу и пронижет лес мягкими, горизонтальными лучами, мой добрейший доктор берет меня под руку, помогает встать на ноги и тихонько ведет меня к форту, между тем как на пути кукуруза кивает мне на прощанье.

В этой теплой, плодородной почве маис достигает поистине гигантских размеров: у нас он не ниже подлеска. Несколько недель тому назад поле засеяно, после того довольно долго еще я мог различить на обнаженном поле скачущую мышь, прошло еще немного времени — кукуруза была уже мне по пояс, а сегодня я с трудом мог достать двухаршинной палкой кончик одного из мечевидных листьев и целое стадо слонов легко могло бы укрыться в этом поле и не быть замеченным со стороны. Кукуруза уже цвела: громадные початки, разрастаясь с каждым днем, лежат в своих многочисленных пеленках и обещают богатейшую жатву, а у меня сердце радуется при мысли, что и во время нашего отсутствия тут нечего опасаться недостатка в провианте.

Завтра я решил потихоньку выступить к Нианзе вместе с вельботом. Сорок шестой день уже как Стэрс ушел. Я послал двадцать человек гонцов к майору Бартлоту,— один из них впрочем уже вернулся. Вместе со Стэрсом дошли еще шестеро. В укреплении я оставлю Нельсона и сорок девять человек; стало быть, остается 126 человек для сопровождения вельбота к Нианзе. Итого из 389 человек авангардной колонны осталось 201, не считая тех выздоровевших, которые могут еще прийти из ставки Угарруэ.

Типпу-Тиб очевидно не сдержал обещания и поэтому майор принужден делать двойные этапы, за сотни миль отсюда. Мои [290] девятнадцать гонцов теперь должны быть где-нибудь около Нэпоко, а Стэрс застал людей еще настолько искалеченных и истощенных нарывами, что не может подвигаться быстро. С отрядом из 126 человек попытаюсь во второй раз пойти на помощь к Эмину-паше. Гарнизон составился из всех тех, которые еще не набрались сил, страдают малокровием — товарищи Нельсона по стоянке в Голодном Лагере — или больны ногами; из этих иные уж не излечимы.

Для обеспечения форта Бодо сделано не мало. У Нельсона будет надежное укрепление. Поля кукурузы и бобов удались превосходно. Последних я сегодня отведал в первый раз. Рощи бананов, как говорят, неистощимы.

Наши широкие дороги тянутся на полмили в обе стороны. Каждое утро патруль из десяти разведчиков обходит наши владения, наблюдая, чтобы коварные карлики не уничтожали запасов гарнизона и никакие дикари не могли бы внезапно напасть на людей, работающих в полях.

Доктор Пэрк сопровождает нас завтра к Нианзе, по усердной его просьбе. Хотя я нахожу, что его место в укреплении, при инвалидах, но по правде сказать и Нельсон со своими прислужниками может сделать то, что нужно по медицинской части: его мальчики отлично выучились промывать раны и накладывать бинты, намоченные карболовой кислотой с водою.

По воскресеньям люди забавлялись тем, что проделывали военные эволюции по методе генерала Мэтьюса в Занзибаре. Эти природные мимики так навострились, что даже голосу и всем движениям генерала подражали в совершенстве.

Вообще житье в форте Бодо для всех было довольно приятно, исключая капитана Нельсона и меня. Правда, что мы все постоянно волновались и тревожились участью наших друзей. Кроме того, нам хотелось поскорее тронуться в путь и что-нибудь делать для довершения нашего предприятия; но непредвиденные обстоятельства постоянно и помимо нашей воли задерживают нашу деятельность. Поэтому мы старались по крайней мере каждый свободный час посвящать накоплению возможно больших запасов провианта, в надежде, что судьба сжалится над нами и позволит нам наконец снова увидеть Бартлота, наших друзей Джемсона, Уарда, Трупа и Бонни, прежде чем мы во второй раз воротимся с Нианзы в форт Бодо.

ВО ВТОРОЙ РАЗ ИДЕМ К ОЗЕРУ АЛЬБЕРТ-НИАНЗА.

Затруднения со стальным вельботом.— Лесные хитрости туземцев.— Пленные пигмеи, их описание.— Переправа через Итури.— Восторг доктора Пэрка при выходе из лесу.— Лагерь у Бессэ.— Занзибарское остроумие.— Опять на холме Нзера-Кум.— Отношения с туземцами.— «Малджу» пли «Бородатый».— Первые слухи об Эмине.— Старшина Мазамбони со свитою навещает нас.— Джефсон формально братается с Мазамбони.— Врачи — Нестор и Мурабо.— Племена Конго.— Посещение старшины из Гавиры.— Старшина племени Мхума.— Племена Бавира и Уахума.— Различные африканские типы.— Дружба с Мпинга.— Гавира и зеркало.— Узанза, место, открытое со всех сторон.— Достигаем кавалли.— Старшина предъявляет письмо от Мадиджу.— Письмо от Эмина.— Джефсон и Пэрк провожают стальной вельбот к озеру.— Копия с письма моего к Эмину, посланного через Джефсона.— Нас посещают дружелюбные туземцы.

В полдень 2-го апреля 1888 года, после мелкого дождя, моросившего все утро, мы опять выступили в поход — с целью в другой раз попытаться найти пашу или проникнуть окружавшую его тайну. С нами был теперь наш стальной вельбот, разобранный на двенадцать частей; а так как кормовая и носовая части были довольно обширны, то мы вскоре убедились, что придется вырубать на пути много кустов и деревьев, чтобы протащить их лесом. Сам караван, со всеми вьюками, ящиками, тюками и прочим багажом не встречал никаких затруднений; и те части бота, которые были не шире двух футов, тоже проходили легко; но закругленные стороны кормы и носа вязли между рядами колоссальных деревьев, так что приходилось возвращаться назад, обходить кустами, и затем все-таки прорубать проход. Вскоре стало очевидно, что второй поход к Нианзе через лес задержит нас несколько дней лишних.

Авангард, внимательно осматривая тропинку и до тонкости изучив все предательские уловки пигмеев и других дикарей, [292] вытащил из земли немалое количество разных палок и кольев, искусно воткнутых среди пути. В некоторых местах они были натыканы между листьев фринии или у лежачего бревна, чрез которое неопытный путник мог перешагнуть, как через низкую преграду и прямо попасть ногой на заостренный зубец, обильно пропитанный ядом. Но мы теперь были уже очень опытны в таких лесных хитростях, а туземные мудрецы по-видимому были настолько туги на выдумки, что ничего не могли изобрести нового для нашей погибели.

Следующий наш ночлег был в пигмейской деревне, у переправы через реку, а 4-го апреля мы пришли в Индемуани. На другой день пришли в другое селение пигмеев и тут в банановой роще, куда Саат-Тато с несколькими товарищами отправились за плодами, им удалось захватить в плен несколько карликов,— четырех женщин и одного мальчика, принадлежавших к двум совершенно различным типам. Один тип был так называемый Акка, с маленькими, хитрыми обезьяньими глазками, глубоко и близко друг к другу посаженными; другие четверо были иного типа, с большими, открытыми глазами на выкате, с широкими, выпуклыми лбами и крупными лицами, с маленькими руками и ногами, с челюстями слегка выдающимися; они красиво сложены, очень миниатюрны и цвет кожи их скорее всего можно назвать кирпичным. Выражения: недожаренный кофе, шоколад, какао, кофе со сливками, все не вполне точно обозначают этот оттенок, но по моему всего ближе к цвету этих крошечных существ подходит обыкновенный глиняный кирпич, не совсем высушенный. Саат-Тато донес мне, что их было человек двадцать, и все они занимались тем, что воровали бананы у жителей селения Индепуйя, которые вероятно оттого не защищали своего имущества, что услышали о нашем приближении и по обыкновению разбежались. У женщины обезьяньего тапа были замечательно лукавые и недобрые глаза, выпяченные губы, нависшие над подбородком, большой живот, узкая и плоская грудь, очень покатые плечи, длинные руки, ноги сильно вывернутые внутрь, и в добавок ноги ниже колена очень короткие; словом, эта женщина представляла собою давно искомый переход от среднего типа современного человечества к его предкам по теории Дарвина, и во всяком случае должна быть причислена к самому низкому, бестиальному типу человека. Одна из остальных женщин, очевидно имела ребенка, хотя ей едва ли могло быть больше шестнадцати лет. Она была сложена безукоризненно, цвет ее кожи был свеж и здоров, глаза блестящие, большие, открытые; верхняя губа того особого [293] очертания, которое я замечал у племени Уамбутти, у карлицы в ставке Угарруэ и у жены старшины в Индекару: верхний край острым углом загнут кверху и отогнут обратно вниз, как будто губа по середине надрезана, отворочена, и кожа ее немножко стянута на этом месте. Мне кажется, что это такая же особенность Уамбутти, как выпяченная нижняя губа считается особенностью австрийского императорского дома. Цвет губ у этой женщины довольно румяный. Руки крошечные, пальцы тонкие и длинные, но кожа на них жестка и морщиниста; длина ступни около семи дюймов, а весь рост 4 фута и 4 дюйма.

Все размеры и телосложение этой малютки матери были так пропорциональны и правильны, что сначала она показалась мне просто женщиной очень маленького роста, не доросшей, благодаря слишком ранним половым сношениям или иной случайности; но когда мы поставили рядом с нею наших занзибарских мальчиков пятнадцати и шестнадцати дет, а потом еще взрослую женщину из местного земледельческого племени, то для всех стало ясно. что эти маленькие создания принадлежат к совсем другой породе.

За три часа от этого обширного селения Мбутти, мы достигли Барья-Кунья, под проливным дождем.

8-го числа мы дошли до Индепессу, а два дня спустя были уже у подножия горы Пизга, которую обогнули с восточной стороны, через небольшие деревеньки Мандэ, по новой дороге на Итури. Все жители из Мандэ и с горы Пизга, со всем своим скарбом бежали за реку и там, на левом берегу мужчины, очевидно считая себя в полной безопасности от нас, стали, выжидая, что дальше будет. Когда мы вышли на правый берег реки, меня поразил светло-коричневый цвет этой массы воинов, рисовавшихся на темно-зеленом фоне лесной растительности. Будь они такого цвета, как наши занзибарцы, масса казалась бы почти черною; они же были как раз под цвет желтоватой глины приречных обрывов. Они пустили в нас несколько стрел через реку, которая в этом месте была около 70 сажен ширины: одни стрелы не долетели до нашего берега, другие упали в нескольких шагах от нас. Мы отвечали им также выстрелами и тогда они поспешно убрались восвояси. Через полтора часа вся экспедиция переправилась через реку на вельботе. Авангард поднял на берегу пакет соли фунтов в десять, очевидно оброненный одним из туземцев во время их поспешного бегства. Мы крайне нуждались в поваренной соли, а потому очень обрадовались находке. Мы находились теперь во владениях племени Бакуба, близь расчистки Кандекорэ, которая считалась одним из [294] богатейших поселений в бассейне Верхнего Конго. На берегу реки мы были на 3.000 футов выше уровня .моря.

Через три с половиною часа ходьбы мы вышли из лесу и снова испытали живейшее чувство радости при переходе из вечного сумрака лесов к яркому солнцу в синем небе. Надо было видеть какое впечатление произвела эта картина на нашего кроткого друга и товарища, первого из ирландцев, которому довелось ступить на степную траву этих стран! Уже 289 дней доктор Пэрк безвыходно жил в дремучем лесу и этот внезапный переход из печальной тени в широкое луговое пространство поросшее зеленою травой, с раскинувшимся над ним прозрачным сводом ясных небес, так на него подействовал, что он весь вспыхнул и задрожал от восхищения. Несколько бутылок шампанского едва ли могли бы скрасить его щеки более ярким румянцем, нежели тот чудный вид, который перед ним открылся.

Перед самым выходом из лесу мы проходили мимо воткнут ого в землю копья: оно было того фасона, которым туземцы бьют слонов и до того глубоко вонзилось в почву, что трое людей не могли его вытащить. Из этого можно было заключить, что если бы оно попало в слона, то убило бы его на месте.

После полудня, срисовывая гору Пизга с нашего первого привала в луговой стране, я заметил, что с северо-востока к ней приближается облако, набросившее густую тень на леса, между тем как волнистые луга все еще были залиты горячим солнечным светом. Потом с юго-востока, из-за южной оконечности хребта Мазамбони, показалось другое облако: оно распространилось по небу, слилось с тем, что стояло над лесом, и пошел дождь.

Через семь часов пути от Итури, на высоте 3.200 футов над уровнем моря стоит селение Бессэ. Хотя не было еще и полудня, мы остановились тут лагерем, потому что спелые бананы, кукуруза, куры, сахарный тростник и банановое вино показались нам очень заманчивыми, а далеко ли отсюда к востоку до следующего селения, нам было неизвестно. Пока мы устраивались на ночлег, у нас завязалась с туземцами оживленная перестрелка. Наш единственный переводчик в этих местах, Феттэ, получил серьезную рану повыше желудка. Племя Бабессэ, пользуясь прикрытием высокой травы, пыталось разными способами надоедать нам, но мы разместили искусных стрелков на деревьях, по местному обычаю, и дикари, убедившись, что все их хитрые подходы заранее нам известны, вскоре потеряли охоту тягаться с нами.

Один из наших, уроженец Уганды, разговорился с одним [295] из туземцев, который сказал ему между прочим: — Мы знаем, что вы-то, чернокожие, такие же люди как и мы; но что это у вас за белые начальники? Откуда они взялись?

— О,— отвечал угандец, в одно мгновение ока придумав, что соврать: — у них лица меняются с нарождением каждого новолуния; когда месяц полный, тогда и у них лица черные, как у нас. Но они все-таки другой породы и первоначально пришли с неба.

— Да, правда, должно быть так и есть! — сказал удивленный туземец и поспешил закрыть рот рукой, из вежливости, чтобы не показать нам как он его разинул, на нас глядя.

Чем больше вникаю в говор туземцев, тем больше вероятным кажется мне, что все их наречия произошли от одного общего корня. Откуда у них берется понятие об остроумии! Я сам слышал как один из них ответил занзибарцу, которого он нечаянно толкнул: занзибарец прикрикнул на него нетерпеливо, говоря:

— Такого дурака как ты еще нигде не видано.

А туземец с любезной улыбкой ответил ему:

— Известно, что ты, господин, единственный обладатель всей мудрости.

— Э, да ты еще и сама злоба (т. е. олицетворение злобы)! продолжал занзибарец.

— И с этим не могу спорить,— возразил тот,— ибо в тебе вся доброта.

Между белокожими в некоторых слоях общества тоже существует такое обыкновение, что когда один порицает другого, обвиняемый величает своего обвинителя джентльменом; но надо сознаться, что и мой африканец ничуть не отстает от них в вежливости.

К востоку от Бессэ мы потеряли местную дорогу и должны были идти целиком по полям к вершине Ундуссумы, которая начала показываться из-за волнистой поверхности зеленой равнины. Солнце пекло немилосердно и мы, идя преимущественно в высокой траве, страшно утомились. После полудня пришли в лощину, заросшую деревьями, между которыми протекал прозрачный, прохладный ручей, истоки которого находились где-нибудь у подножия хребта Ундуссумы, отстоявшего отсюда не больше пяти миль.

14-го апреля, пройдя шесть часов, мы остановились на склоне холма Нзера-Кум и перед нами расстилалась та самая долина, где 10-го и 11-го декабря мы сражались с Мазамбони и подвластными ему племенами. До сих пор мы шли этими местами при условиях, вовсе не похожих на прежние: не видать было воинственной возни, не слышно угроз в вражеских криков; но так как мы [296] намеревались отдохнуть здесь один день, необходимо было узнать сперва, чего нам ожидать?

Поэтому мы послали своего переводчика (из Мганды) переговорить с туземцами, которые сидя по вершинам холмов издали смотрели на нас. После многих терпеливых усилий, в пять часов пополудни они согласились наконец сойти в долину и приблизиться к нам, а потом вошли и в лагерь. Тут уж легко было войти в дружеские сношения: можно было взглянуть друг другу в лицо и прочесть как по писанному, какого мы мнения друг о друге. Мы обменялись приветствиями и они узнали, что мы желаем лишь беспрепятственного пропуска к озеру, что пришли мы не как враги, а как чужестранцы, которые намерены переночевать на их земле и завтра же пуститься в дальнейший путь. Они с своей стороны объясняли свое прежнее поведение тем, что их уверили будто мы Уара Сура (воины Кабба-Реги), которые от времени до времени приходят в их страну, повсюду грабят и угоняют рогатый скот.

Когда таким образом с обеих сторон установилось убеждение, что между нами возможны дружелюбные отношения и что прошедшие недоразумения не будут иметь влияния на будущее. мы объяснили им цель ваших странствий: они узнали, что мы разыскиваем некоего белокожего военачальника, который давно поселился где-то тут, по близости от озера, что в Униоро. Не слыхали ли они о таком белом человеке?

На это они поспешили заявить, что «через два месяца после того, как вы проходили здесь на обратном пути с Нианзы, белый человек, называемый «Малиджу», т. е. «Бородатый», приплывал в большущем челноке, сделанном из железа и был у старшины Катонза.

— Матушка! продолжал дикарь,— «и как только мог он плавать! А среди челнока возвышалось большое черное дерево, из которого шел дым, и огненные искры; а на челноке было много разного странного народа, и козы бегали взад и вперед, — точно вот по двору в деревне,— а куры сидели в ящиках за решетками, и мы сами слышали как петухи поют, словно у нас в просяном поле. Малиджу спрашивал таким низким, басистым голосом,— спрашивал про тебя, своего брата. Это ему говорил Катонза — того мы не знаем; только Малиджу уехал обратно на своем большом железном челноке и вслед за ним повалил такой дым, как будто челнок загорелся. Вы его наверное скоро найдете. Мазамбони пошлет своих гонцов к озеру и завтра на закате солнца Катонза узнает о прибытии брата Малиджу». [297]

То были первые известия об Эмине-паше, а я еще в феврале 1887 года послал из Занзибара гонцов для распространения этих известий и для того, чтобы подготовить туземцев к прибытию с дальнего запада чужеземцев. Если бы Эмин, поджидавший нас к 15 декабря, потрудился выслать свои пароходы на девять часов пути от своей ставки в Мсуа, мы бы непременно встретились с его людьми 14-го декабря, не были бы вынуждены пять дней кряду сражаться с туземцами, не потеряли бы совершенно даром четыре месяца времени, и около 15-го марта были бы уже в Ямбуйе, где успели бы предупредить убийство Бартлота, спасти Джемсона, от его жестокой болезни, Трупа от необходимости отправляться на родину по слабости здоровья, Уарда от бесполезного путешествия в Сан-Паоло-де-Лоандо, а Бонни от всех бедствий, претерпенных им в Баналии.

Следующий день лично для меня был очень утомителен. Со всеми разговорами публика обращалась исключительно ко мне, а я от утреннего рассвета до ночи просидел в кресле, окруженный земледельцами из Бавиры, пастухами из Уахумы, разными старшинами, князьями, поселянами, воинами и женщинами. Здравая политика требовала, чтобы я не уходил из тесного круга, сплотившегося вокруг меня из всех элементов, составляющих ундуссумскую олигархию и демократию. Все кушанья и напитки подавались мне в тот день не иначе, как через головы местного дворянства и народа, стоявших по крайней мере в пять рядов. Мое кресло стояло на средине круга, трое людей державших надо мной зонтик поочередно сменялись. Солнце свершило свои путь от востока к западу: в полдневные часы оно жгло меня со всем усердием, известным в области тропических степей; с трех часов до пяти оно палило мне спину, потом стало посвежее; но пока не наступили сумерки, обыкновенно сопровождаемые здесь сильным понижением температуры, толпа не расходилась и я все время отдавал себя на жертву идее общечеловеческого братства.

На другой день очень рано утром Мазамбони появился перед нашею зерибой, в сопровождении значительной свиты. Его проводили до средины лагеря со всеми знаками почтения к столь высокому гостю: офицеры отвешивали ему грациозные поклоны, а занзибарцы и суданцы, в декабре гонявшие его вместе с его войском с горы на гору, имели такой смирный и невинный вид, как будто сроду не отведывали мяса, и умели только приветливо улыбаться. Мы разостлали свои лучшие циновки под тенью чахлого деревца, чтобы знатному гостю спокойнее было сидеть, и велели трубить в [298] костяные рожки, издававшие самые мягкие звуки, что напомнило мне торжественные приемы при имперском дворе повелителя Уганды, Усоги, и всех островов на озере Виктории. Мы не позабыли ничего что, по моим долголетним опытам со множеством африканских царьков, могло озарить эту черную рожу улыбкою удовольствия, доставить ей веселую минуту и внушить полнейшее к нам доверие.

Мазамбони принимал наши любезности как нечто, принадлежавшее ему по праву, дарованному свыше; но ни словом, ни улыбкой не подарил нас. Можно было подумать, что он глух и нем; по нет,— он кратко и тихо произносил что-то, обращаясь к старшинам второго разряда и эти второстепенные светила начинали орать во все горло, как будто я не мог ничего расслышать, что производило на меня впечатление ударов обухом по голове.

— Друзья мои,— сказал я им,— если вы будете так кричать, у меня голова развалится. К тому же, как вам известно, слова мудрости драгоценны. К чему разоблачать перед простым народом государственные дела?

— Это правда! — молвил один из мудрецов с такой седой бородой, какая должна была быть у древнего Нестора, «отца общины». Он понизил голос и пространно начал рассказывать историю своей родины, описал какой эффект произвело появление в декабре нашей колонны, как они наскоро собирались для совещаний, какие решения приняли и как узнав, что в числе чужеземцев есть белокожие, им тотчас пришло в голову, не напрасно ли они начали воевать? Но молодые воины настояли на своем и пересилили старшин своего племени. Далее он рассказал, что когда они увидели нас идущими с Нианзы обратно к лесу, они догадались, что мы совсем не Уара Сура, которые ни за что так скоро не ушли бы от своего озера, а переправились бы через Семлики на свою сторону; а когда услыхали, что нас ищет «Малиджу», белый начальник железного челнока, они окончательно убедились в своей ошибке.

— Но это не беда,— прибавили они,— чужестранцы наверное скоро опять пойдут из Кивейры (из леса) и мы тогда помиримся с ними. Коли они захотят с нами дружиться, пусть так и будет; пусть кровь Мазамбони смешается с кровью их начальника, тогда мы будем как один народ. И вот, вы пришли и мечты наших мудрых людей стали правдой. Мазамбони по братски сидит рядом с белым начальником. Пусть теперь мы увидим обмен крови и тогда, покуда вы будете в нашей стране, ни одно облако не омрачит нашей дружбы. Все, что есть у Мазамбони — ваше, его воины, жены, дети, земля и все, что на земле стоит — все ваше. Так ли я говорю, воины? [299]

— Так, правду ты сказал,— послышался кругом одобрительный шепот.

— Станет ли Мазамбони сыном Буля-Матари?

— Станет.

— Будет ли настоящий мир между нами и чужестранцами?

— Да! — раздался радостный крик всей толпы.

Тогда мой новый сын и мистер Джефсон, вызвавшийся пожертвовать собою в интересах мира,— крестообразно положили правые руки на свои тоже скрещенные колени, и туземный хирург сделал легкий надрез на руке Джефсона. С нашей стороны выступил другой профессор таинственной магии и порезал руку Мазамбони; покуда темная кровь местного владыки и алая кровь Джефсона лилась и капала на их колени, мудрец с седой бородой начал произносить заклинания: держа в руке пустую тыкву, в которой были насыпаны камешки, он потрясал этой магической посудиной то в сторону противолежащего пика, то по направлению к подковообразным горам, видневшимся в глубине равнины, то к востоку и западу от долины, и с высоты Нзера-Кума выкрикивал ужасные проклятия, которым все окружающие внимали разиня рот:

— Да будет проклят тот, кто нарушит данную клятву!

— Да будет проклят тот, кто питает затаенную вражду!

— Да будет проклят тот, кто повернется спиной к своему другу!

— Да будет проклят тот, кто в день борьбы отступится от своего брата!

— Да будет проклят тот, кто нанесет вред другу, кровь которого стала его кровью!

— Пусть чесотка обезобразит его и сделает для всех ненавистным, и пусть лишаи истребят на его голове все волосы; пусть змея притаится на его тропинке и лев встретится на его пути; пусть леопард ночью приблизится к его жилищу и схватит его жену, когда она пойдет на речку за водой; пусть зубчатая стрела вонзится в его внутренности и острое копье омоется в его крови пусть болезни подтачивают его силы и дни его сократятся недугом; пусть его члены откажутся служить ему в час битвы и руки его сведет судорогой...— и так далее, призывая на голову виновного все самые страшные бедствия и недуги; а наш занзибарский профессор таинственной магии, вначале несколько ошеломленный красноречием престарелого Нестора, схватил его магическую тыкву и принялся потрясать ею на холмы, на долины, и на голову Мазамбони, с самым торжественным и важным видом; потом на [300] самого Нестора, и на притихшую кругом свиту, и наконец таки перещеголял Нестора, оставив его далеко за собою по выразительности голоса и жестов: мало по малу он так вдохновился своим усердием, что начал вращать зрачками и на губах у него показалась пена: он стал в свою очередь произносить проклятия, призывая всяческие бедствия на землю и ее плоды, всех злых духов своей мифологии на голову Мазамбони, приглашая их в случае на рушения им клятвы мучить его денно и нощно; наконец, его движения сделались так фантастичны, его ругательства так грубы, а физиономия так похожа на бесноватого, что все до единого и туземцы, и занзибарцы разразились неудержимым хохотом. Тогда Мурабо (наш оператор) в одну минуту утих совершенно и самодовольно тряхнув головой, сказал по суахильски, обращаясь ко мне:

— Ну, что, господин, как тебе понравилось мое представление? — Что напомнило мне Гамлета, насмехающегося над Лаэртом.

Хотя Мазамбони несомненно главный начальник Ундуссумы, но управляет он как будто с помощью неписанной конституции. Его министры — все до одного его же близкие родственники — занимаются внешней и внутренней политикой в его присутствии, но собственный голос его раздается редко. Большую часть времени он сидел безмолвно, неподвижно, можно бы даже подумать что безучастно. И так, этот бесхитростный африканский владыка своим умом дошел (а может быть это и наследственный обычай) до понятия, что дела правления следует разделять между несколькими лицами. Если это понятие основано на обычном праве, это доказывает, что от озера Альберт-Нианза до Атлантического Океана все тысячи племен бассейна Конго произошли от одного общего корня, народа или семейства. Сходство их обычаев, физиономий и общность корня языков служат тому еще лучшим подтверждением.

Мы вскоре узнали, что местные старшины, равно как и прочее население, отчаянные попрошайки и скопидомы; умственно они до того мелко плавают, что совершенно неспособны оценить великодушный поступок. Все они очень желали мирных сношений с нами, однако этот мир кажется затем только и был заключен, чтобы побольше содрать подарков с чужеземцев. После целого дня всяких угощений и любезностей Мазамбони, взамен красивого ковра ценою в сто рублей, пучка медной проволоки и костяных рогов, добытых в лесу, только и дал нам одного теленка и пять коз. Старшина из Урумангуа и Буэсы, то есть тех самых многолюдных селений, которые еще в декабре поразили нас своим цветущим [301] состоянием, тоже считал себя крайне щедрым, одарив нас одним козленком и двумя курицами.

В числе сегодняшних наших гостей были также Гавира, старшина восточной Бавиры, который объявлял нам с вершины холма, что вся земля у наших ног, когда мы возвращались с озера; и старшина Мхумы, без зазрения совести надевший на себя тот кусок красного сукна, который мы послали ему в декабре в знак мира. Он так и позабыл прислать нам обещанный «ответный дар». В этой стране живут в мире и согласии две совершенно различные расы, из которых одна, несомненно индо-африканского происхождения, отличается чрезвычайно тонкими чертами лица, орлиным носом, тонкою шеей, маленькой головой и горделивой осанкой. Эта очень старинная раса обладает великолепными традициями и управляется древними обычаями, не терпящими ни малейших уклонений. Цвет кожи у большинства желтовато-коричневый, у иных даже темно-бурый, но наиболее аристократические породы оттенком напоминают слегка пожелтевшую слоновую кость, а на ощупь кожа их очень нежна и шелковиста. Эта раса исключительно занимается скотоводством и проникнута надменным пренебрежением к земледельцам, следовательно к населению Бавиры, которое так же исключительно занимается полеводством. Ни один английский герцог не мог бы с большим презрением отнестись к простолюдину, чем эти Уахумы относятся к Бавирам. Они согласны жить в стране бавиров, но не в их деревнях; охотно выменивают продукты своего хозяйства на зерно и плоды соседей, но ни за что не позволяют своим дочерям выходить замуж за кого-либо, исключая чистокровного Мхумы. Их сыновья могут иметь детей от бавирских женщин, но далее не простирается их уступчивость. В этом обстоятельстве конечно и кроется причина того различия физиономий и разнообразия типов, которые я замечал прежде.

Мы видим чистый негритянский тип лица в отдаленнейших частях западной Африки, с которыми эта гордая раса в течении многих столетий не могла придти в соприкосновение. Далее существуют чисто лесные расы, как то: Акка, Уамбутти, Уатуа и Бушмены, из которых Уамбутти несомненно самая красивая; полу-эфиопские расы Зулусов, Мефитов, Уатута, Уаха, Уарунди, Уани Руанда; эфиопские — слегка искаженные, кроме как в аристократических семействах,— Уахумы, или как их различно называют, Уэма, Уахуэзи, Уавиту и Уататуру, представляющие два человеческих течения: одно шло из Эфиопии через юго-восточную Галлу в Униоро и к высоким пастбищам приозерных стран, а другое пошло прямо на юг. Между [302] этими двумя отделами высших форм африканского человечества лежит озеро Виктория-Нианза.

Один бавирский старшина в следующих выражениях жаловался мне на надменное отношение Уахумов к Бавирам: — «Они называют нас землекопами и насмехаются над постоянством и последовательностью, с которыми мы, взрывая темную почву, всю жизнь проводим в честном труде. Они целый век переходят с места на место, добывают съестные припасы на стороне и не знают что такое свой дом и любимый семейный очаг. Они останавливаются там, где им полюбится пасти свой скот, а когда тут не понравится идут в другое место.

Но об этом предмете я буду говорить в отдельной главе и потому возвращаюсь к рассказу. 16-го апреля, снабженный двенадцатью проводниками от Мазамбони, сопровождаемый Гавирою с пятидесятью воинами, провожаемый множеством новых друзей и сотнею слишком носильщиков, я выступил в округ Гавиры, по направлению к той самой деревне на вершине обнаженного холма, где мы отдыхали после утомительного и тревожного дня 12-го декабря. Теперь мы шли мирно и дружелюбно и даже процессия наша имела несколько триумфальный характер: как только мы вступали в какую-нибудь деревню, тотчас все воины выходили навстречу и дружелюбно приветствовали нас; а в Мэкукуру — известном уже нам селении — женщины провожали нас припевом лю-лю-лю! Из этого селения в округе Узанза открывается обширнейший вид на всю страну: к востоку до конца плато, обрывающегося над самой котловиной озера Альберта, к западу до горы Пизга, к северу за шесть дней пути до вершины Бемберри, к югу —в расстоянии одной мили — подымалась холмистая гряда Балегга.

Начальник племени Гавира называется Бавира, что по-видимому есть лишь наследственный титул, так как у него кроме этого есть еще свое собственное имя — Мпинга. Он был маленького роста и довольно приятен в обращении, хотя скряга; и когда не занимался государственными вопросами, отличался словоохотливостью. Он и его племя желали заключить с нами дружеский союз в роде того как с Мазамбони; мы конечно с охотой согласились на это, под условием, чтобы во время нашего прохождения по их владениям они оказывали экспедиции всяческое гостеприимство. Так как мы посвятили один целый день Мазамбони, то следовало и Гавире уделить столько же времени; а так как Гавира была от Нианзы в расстоянии двух небольших переходов — или одного длинного — то мы и на это согласились. [303]

Вечером явились два туземных гонца от Мбиасси, из племени Ба-биасси, старшины округа Кавалли, простирающегося широкой полосой до самой Нианзы. Гонцы поведали мне, что у их начальника находится в руках небольшой пакет, в темной обложке, пред назначенный мне; этот пакет дал ему старшина Мпигуа из Нямсасси, который сам получил его от белого человека, известного под именем Малиджу.

На другой день опять пришли сотни дружелюбных людей, которые очевидно не могли на нас насмотреться. Поэтому они придя, спокойно садились на корточки и не сводили с нас глаз, следя за каждым нашим движением. Старшие посылали младших то за топливом, то за сладкими бататами, то приказывали им принести в лагерь проса. За самые ничтожные подачки они кидались прислуживать занзибарцам, помогали им строить походные шалаши, таскали воду, поддерживали костры, мололи просяную муку из зерен. Наши люди, очень довольные приобретением таких усердных приятелей, сидели склавши руки и ободряли их к выполнению всей черной работы любезными улыбками, легкими кивками, или же дарили им какую-нибудь железную вещицу, несколько бус, одну или две медные монетки, или нечто в роде браслета из медной проволоки. При каждом из наших состоял какой-нибудь преданный и искусный “брат", и этим ”братьям" предоставлялось делать решительно все, за исключением кушанья. До стряпни их не допустили.

После полудня начальника Гавиру нарядили в ярко-пунцовое сукно лучшего сорта и старшины торжественно повели его вокруг всего лагеря, поочередно представляя ему каждый из своих отрядов и воздавая ему всякие почести. Потом ему показали зеркало которое привело его и всех его старшин в неописанное изумление и даже страх. Они приняли отражение своих физиономий за вражеское племя, подымающееся из земли против них, и отскакивая от зеркала становились от него подальше, в выжидательной позе; однако, видя что мы не трогаемся с места и желая узнать, что же это было за видение, столько черных лиц за раз, — они на цыпочках подошли опять; зеркало в это время было положено обратно в шкатулку. Видя их вопросительные лица, я снова вынул зеркало и они стали пристально смотреть в него, а через минуту перешептывались: — что это, как они похожи на нас! Тогда я сказал им, что это отражение их собственных чрезвычайно привлекательных черт, и Мпинга, очень польщенный моим комплиментом, вспыхнул темным румянцем. Видя, что он уже перестал бояться, я передал зеркало в его руки, и тогда любопытно [304] было посмотреть, как быстро возрастало тщеславие этих дикарей: старшины стеснились вокруг него и заглядывая в зеркало с удовольствием замечали, как оно точно воспроизводит каждую особенность их физиономий.— Смотри-ка, царапина-то,— ведь точно такая же. Посмотри, Мпинга, твой широкий нос виден, точь-в-точь. Ай, большое-то перо,— даже колышется... Это просто чудеса! Из чего это сделано? На воду похоже, но только совсем жесткое... А с другой стороны черное. Ну, уж мы сегодня видели такую вещь, какой наши отцы, небось, не видывали?

Узанза — обнаженная, высокая равнина, со всех сторон совершенно открытая и жестоко обвеваемая ветрами,— долго нам будет памятна. Когда солнце село, с озера подул холодный ветер, пронизавший нас насквозь. Мы привыкли к ровной температуре густых лесов, и притом у нас осталось очень мало платья. Один из офицеров надел непромокаемый плащ, другой накинул пальто, но ветер все-таки продувал нас до костей. Только и возможно было согреться в уютных, ульеобразных шалашах Бавиров, куда мы и залезли без церемонии.

Вместо того, чтобы идти нашей старой дорогой к озеру, мы на правились на северо-восток, к селению Кавалли, где по слухам находился таинственный пакет. Бесчисленные стада скота проходя по этим равнинам обгрызли траву, которая была очень коротка, но так густа, что совсем не видно было земли, что делало луга похожими на ровные садовые лужайки, если бы не маленькие каньоны, прорытые многолетними дождями.

Пока мы шли по этой миловидной стране, встречая повсюду гостеприимство, привет и ласку от добродушных Бавиров, мы думали о том, как все это не похоже на те декабрьские дни, когда мы подвигались среди кричавших, ревевших и бесновавшихся дикарей из Бавиры, Бабиасси и Балегги, которые поднимали против нас всех соседей и советовали им истреблять нас. Мы вспоминали, как солнце играло то на острых копьях, то на длинных стрелах, летевших нам навстречу. А теперь? Впереди нашего авангарда шло 157 человек Бавиров, да столько же за арриергардом, а все наши девяносто вьюков распределены между добровольными носильщиками, считавшими за большую честь тащить на себе багаж тех самых людей, которых они еще так недавно и безжалостно преследовали.

Когда наша многочисленная колонна подошла к колючей зерибе селения Кавалли, оттуда вскоре вышел старшина, красивый молодой Мхума, с правильными чертами лица, высокий, стройный, спокойный, [305] величавый, и тотчас повел нас показать место, где мы можем устроить лагерь. Тем, кто пожелал бы искать убежища на деревне, он позволял селиться, где угодно. Когда я спросил про пакет от Малиджу, он мне отдал его, говоря, что только двое молодых людей его племени знали о его существовании, и с беспокойством спрашивал, не правда ли, что он хорошо сделал, сумев так долго хранить это дело в тайне?

Развязав обложку из американской клеенки, я вынул из нее следующее письмо:

«Любезный сэр, так как до меня дошли слухи, что около южной части озера появились белые люди, я прибыл сюда лично, чтобы собрать сведения. Я прошел до самой дальней оконечности озера, какая доступна пароходу, но понапрасну: местное население ужасно боится Кабба-Реги и старшинам приказано скрывать все, чтобы они ни узнали.

Сегодня однако же приходил человек от старшины Мпигуа, из страны Нямсасси, и рассказывал, что жена этого старшины видела вас на своей родине, в Ундуссуме, а сам старшина предлагает мне написать и вам письмо, которое он берется вам доставить. Поэтому я посылаю вместе с гонцом одного из наших союзников, старшину Мого, к старшине Мпигуа с просьбой послать Мого и это мое письмо, а также и другое — по-арабски — к вам, или же Мого задержать, а письма все-таки послать вперед.

Будьте так любезны, если это письмо дойдет до вас, останьтесь там, где оно вас застанет, и известите меня письменно — или одному из ваших поручите написать — как для вас желательнее,

Я могу сам приехать к старшине Мпигуа, а мой пароход и лодки могли бы перевезти вас сюда. Как только придет от вас письмо или гонец, я тотчас выеду в Нямсасси и оттуда мы можем сговориться насчет дальнейших планов.

Остерегайтесь людей Кабба-Реги! Он таки вытеснил капитана Казати.

Пользуюсь случаем, любезный сэр, уверить вас в моей глубочайшей преданности. Доктор Эмин.

Тунгуру (близь озера Альберта) ²⁵. [306]

25 марта 1888 г. 8 ч. вечера».

Это письмо было дословно переведено и прочитано нашим людям, которые совсем обезумели от восторга. Не менее их были довольны и жители Кавалли, хотя и не так шумно выражавшие свою радость; но они видели, что причиной нашего благополучия былъ тот самый пакет, который они так тщательно охраняли.

Многие сгаршины прислали нам даром съестных припасовъ и я просил Мбиасси оповестить в ближайших округахъ, что я с благодарностью приму контрибуцию от каждаго племени или участка.

20-го апреия я отрядил мистера Джефсона и доктора Пэрка с пятидесятью ружъями и двумя проводниками (уроженцами Кавалли) конвоировать наш стальной вельбот «Авансъ» к озеру. Проводники сказали мне, что ставка Мсуа только в двух днях плавания вдоль западного берега. Я вручил Джефсону следующее письмо к Эмину-паше:

«18 апреля 1888 года.

Любезный сэр!

Ваше письмо передано мне третьего дня старшиною Мбиасси в Кавалли (на плоскогорье) и всем нам оно доставило великое удовольствие.

Из Занзибара я послал вам, чрез носилыциков в Уганду, диннное письмо, в котором излагал цель моей миссии и мои намерения. На тот случай, что оно не дошо до вас, передам здесь вкратце его содержание. Я сообщал вам, во-первых, что согласно инструкциям лондонского комитета вспомоществования, я веду вам на помощь экспедицию. Половину фонда на это предприятие дало египетское правительство, а другая половина собрана по подписке вашими друзьями в Англии.

Я сообщал вам, что египетское правительство поручило мне вывести вас из Африки, если вы пожелаете ее покинуть; в случае же если не пожелаете, рекомендовало мне предоставить вам все принесенные для вас боевые снаряды и сказать вам, что с того времени вы и ваши подчиненные можете не считать себя на службе у Египта, и выдача вам жалованья с того дня прекращается. Если же вы согласны выехать из Африки, то жалованье вам, офицерам и [307] нижним чинам будет идти до тех пор, пока вы прибудете в Египет.

Далее я сообщал вам, что из бея вы произведены в паши.

Так как в Уганде население враждебно настроено, и по другим политическим соображениям, я направляюсь к вам через Конго и выбираю конечным пунктом своего путешествия Кавалли.

Полагаю, что это письмо не дошло до вас, потому что когда я пришел в Кавалли, местное население о вас не имело понятия, хотя отлично помнило Мэзона, побывавшего здесь десять лет тому назад.

Мы пришли сюда в первый раз 14-го декабря прошлого года, и по дороге выдержали несколько отчаянных нападений. Мы два дня пробыли на берегах озера близь Кавалли, стараясь от каждого попадавшегося нам туземца выведать, не знают ли они чего об вас, но везде нам отвечали отрицательно. Так как свою лодку мы покинули в лесу, за целый месяц пути отсюда, а челнока ни купить, ни силой достать не удалось, мы решились возвратиться назад, взять свой вельбот и принести его на Нианзу. Все это мы проделали, а тем временем в пятнадцати днях пути отсюда построили себе маленькое укрепление, запрятали те тюки которых не могли захватить с собою, и во второй раз пришли сюда с вельботом, на помощь вам. На этот раз туземцы, даже и наиболее враждебные, встречали нас с распростертыми объятиями и толпами сопровождали нас по пути. В настоящее время вся страна от Нямсасси до нашего форта замирена окончательно и по ней можно ходить без опаски.

Ожидаю вашего решения в Нямсасси. На равнинах близ Нианзы трудно доставать провиант для наших людей и потому надеюсь, что мне недолго придется ждать. На плоскогорье подальше от озера всяких съестных припасов вдоволь; но на низовьях, прилегающих к Нианзе, живут только рыбаки.

Если это письмо вы получите прежде чем тронетесь с места, я бы советовал вам привезти на пароходе и лодках достаточное количество провианта, чтобы прокормить всех нас до вашего отъезда, т. е. от 350 до 400 пудов зерна, проса или кукурузы и т. п., что нетрудно будет поместить на пароходе, если он вообще пригоден для подобной цели.

Если вы решились покинуть Африку, то всего лучше было бы теперь же взять с собою весь ваш скот и захватить всех туземцев, желающих за вами следовать. Нубар-паша выражал надежду, что вы приведете ваших Маккарака, всех до единого; он желает всех их принять к себе на службу. [308]

Из имеющихся у меня к вам писем из военного министерства и от Нубара-паши, вы увидите вполне, каковы намерения египетского правительства и быть может вы лучше сделаете, если прочтете их, прежде чем окончательно принять какое-либо решение.

Я же упоминаю о видах правительства только для того, чтобы вы могли на досуге все это сообразить и обдумать и потом уже решать

Я слыхал, что у вас великое изобилие рогатого скота; мы были бы очень благодарны, если бы вы привезли на своих судах трех или четырех дойных коров.

При мне есть на ваше имя много писем, несколько книг и карт, и один пакет на имя капитана Казати. Боюсь посылать вам все это на нашем вельботе, опасаясь, что вы может быть прослышали от туземцев о нашем вторичном прибытии, тронулись в путь и разминуетесь с моими посланцами. Кроме того, я еще не уверен в том, что они найдут вас, а потому оставляю вашу корреспонденцию при себе и передам вам ее в собственные руки.

В ожидании вашего прибытия нам придется рыскать по всему краю за провизией, но будьте спокойны: мы сделаем все возможное чтобы оставаться в Нямсасси до тех пор, пока увидимся с вами.

Все находящиеся со мною присоединяются ко мне в пожеланиях вам всего лучшего и радуются, что вы здоровы и невредимы.

Прошу вас, любезный паша, принять уверение в моей совершенной преданности

Генри М. Стэнли.

Начальник Экспедиции Вспомоществования.

Его превосходительству Эмину Паше, Губернатору провинции Экватории и пр., и пр.»

Пока мы оставались в Кавалли, несколько сот туземцев из соседних округов приходили навещать нас, а старшины и начальники их выражали мне свою преданность и готовность в услугам. Они говорили, что вся их страна принадлежит мне и чего бы я ни потребовал, они для меня тотчас все сделают. Судя потому, как охотно они снабжали нас съестными припасами, не было причин сомневаться в их искренности, хотя с другой стороны не было случая достаточно наглядно убедиться в ней. Пока мы не голодали, не могло случиться ничего такого, что нарушило бы мирные сношения наши, начатые с Мазамбони.

Я, по мере возможности, отдаривал каждого начальника красным сукном, бусами, медными монетами и проволокой. Мбиасси всякий день доставлял мне кувшин молока в деревянной посудине с крышкой.

Комментарии

25. Когда, по возвращении в Занзибар, я прочел письмо Эмина-паши к издателю географического журнала «Petermann'e Mittheilungen» (издаваемый в Готе) от 25-го марта 1888 года, (следовательно от того же числа как и приведенное письмо ко мне), кончавшееся знаменательными словами: «Если Стэнли не скоро придет, мы пропали!» — странные мысли пришли мне на ум, а какие именно, остроумный читатель сам может догадаться. К счастию однако же, паша сохранил свой секрет до тех пор, пока я очутился очень далеко от Багамойо и не мог уже лично спросить у него, по какой причине он не приехал в Кавалли 14-го декабря 1887 года, когда поджидал нас? Отчего, в течении двух с половиною месяцев после того, он оставался еще в своих ставках, а потом в один и тот же день написал два такие письма ко мне и в журнал Петермана.