СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ГЕНРИ М. СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

ИСТОРИЯ ПОИСКОВ, ОСВОБОЖДЕНИЯ И ОТСТУПЛЕНИЯ ЭМИНА ПАШИ, ПРАВИТЕЛЯ ЭКВАТОРИИ

ПО ЛЕСАМ ДО ВЕРШИНЫ МАЗАМБОНИ.

В стране Балессэ.— Их жилища и лесные просеки.— Жители Букири.— Первое селение карликов.— Мы подвигаемся быстрее.— Дорога из Мамбунгу.— Остановки у восточного и западного Индекару.— Размолвка между Камисом и Саат-Тато.— Мы достигаем Ибуири.— Камис и «подлые занзибарцы».— Лесные просеки Ибуири.— Обилие съестных припасов.— В каком состоянии мои люди и что они вынесли в последнее время.— Камис со спутниками рыщут по окрестности и возвращаются со стадом коз.— Камис захватывает в плен Борио, но мы вступаемся. Джефсон, выручавший Нельсона, возвращается к отряду.— Камис и маньюмы расстаются с нами.— Список наших жалоб и неудовольствий против господ Килонга-Лонга и К°, в Ипото.— Самоубийство Симба.— Рассуждения Сали об этом предмете.— Лейтенант Стэрс идет на разведки.— Смотр и перестройка отрядов в Ибуири.— Как люди поправились.— Селение Борио.— Обычаи Балессэ.— Восточный Индендуру.— Мы на опушке леса.— Гора Пизга.— Селение Айюгу.— Наконец выходим на свет божий!— Чудные травянистые луга.— Встреча со старухой.— Индесура и ее произведения.— Добыча Джумы.— Опять река Итури.— Мы выходим на волнистую поляну.— Фуражировка по деревням.— Как строят хижины.— Округ Бабусесоэ.— Пленные Мбири.— Лагерь атакуют туземцы.— Течение Итури.—Жители Абунтумы.— Чем мы питаемся с тех пор, как вышли из Ибуири.— Пик Мазамбони.— Восточный Итури.— Плантации во множестве.— Демонстрации туземцев.— Лагерь на вершине Нзера Кума.— Мужайся и крепися.— Дружелюбные сношения с туземцами.— Мы вынуждены разогнать их.— Заключение мира.— Оружие бандуссумов.

Два часа мы шли до Юмбу, а на другой день в четыре часа с четвертью достигли Бусинди.

Мы находились теперь в стране Балессэ. Способ постройки домов здесь очень своеобразный: представьте себе длинную улицу, с обеих сторон окаймленную длинным и низким деревянным зданием, сколоченным из досок и тянущимся на 200, 300 и 400 футов в длину. С первого взгляда эти деревни производят такое впечатление, как будто видишь один длинный и низкий дом, с [202] крышей на высоких стропилах, распиленной ровно посредине во всю длину и одна половина дома отодвинута от другой на расстояние от 20 до 30 футов; внутренние стены забраны досками и в них проделан ряд отверстий, в роде низких дверей, из которых каждая ведет в отдельное помещение. Легковесная древесина Мареновых дает отличный материал для такого рода построек. Выбирают большое дерево, от 1 фута и 18 дюймов до двух футов в поперечнике, срубают его, разрезывают на куски, длиною от четырех до шести футов, и с помощью твердых деревянных клиньев довольно легко расщепляют эти круглые поленья в длину; потом стругают и полируют плашки посредством маленьких рубанков и таким образом получаются довольно ровные и гладкие дощечки, толщиною в один дюйм или немного больше. Для внутренних стен, перегородок и для потолков выбираются дощечки поуже и потоньше. Когда наготовлено достаточное количество материала, перекладины потолка и стенки пригоняются в стоячие столбы так плотно и чисто, как порядочный плотник мог бы это сделать с помощью пилы, гвоздей и молотка. С наружной стороны стены обшиваются более толстыми досками или широкими планками, а пространство между внутреннею и наружною стеной набивают листьями банана или фринии. Передний фасад здания (обращенный на улицу) бывает футов 9 вышиною, задняя стенка, обращенная к лесу или к просеке, от 4 до 4 1/2 футов вышины; ширина дома от 7 до 10 футов. В общем это довольно удобный и уютный род постройки, опасный в случае пожара, но за то представляющий значительные удобства на случай обороны.

Другую особенность Балессэ составляют его просеки, иногда очень обширные, до полуторы мили в поперечнике, и сплошь заваленные бревнами, ветвями и остатками первобытного леса. Придумывая с чем бы сравнить эти балесские просеки, я нахожу, что они всего больше напоминают гигантский бурелом, окружающий селение, и поэтому-то бурелому приходится прокладывать себе дорогу. Выйдя из-под лесной тени ступаешь, например, на древесный ствол и идешь по нем, как по тропинке, шагов сто; потом под прямым углом сворачиваешь на боковую ветку и по ней делаешь несколько шагов; тут сходишь на землю, и через несколько футов очутишься перед лежачим стволом толстейшего дерева, фута 3 в диаметре; перелезешь через него и уткнешься в распростертые ветви другого великана, между которыми приходится и ползти, и пролезать, и всячески изворачиваться, пока удастся на одну из ветвей влезть, с нее перебраться на ствол, идти вправо по этому стволу, который все утолщается, [203] а поперек его вдруг другой ствол упавшего дерева, на который опять надо влезать, и пройдя по нем еще несколько шагов влево, очутишься на 20 футов над поверхностью земли. Когда это случится и стоишь между ветками на такой одуряющей высоте, надо не терять присутствия духа и хорошенько обдумать, как и куда спрыгнуть. Раскачавшись немного, ставишь ногу на выбранную ветку, осторожно сползаешь по ней вниз, пока не доползешь футов на шесть от земли; отсюда стараешься прыгнуть на другую торчащую ветку, по ней опять ползешь вниз с высоты двадцати футов, там снова по стволу гигантского дерева, и опять на землю. И так идешь целые часы, а палящее знойное солнце и душная, туманная атмосфера просеки вызывают горячий пот, струями льющийся по всему телу. В продолжение этих ужасающих гимнастических упражнений я три раза чуть не убился. Один из моих людей расшибся на смерть, и многие получили сильнейшие ушибы. Однако же с босыми ногами все-таки гораздо безопаснее; а в европейских сапогах, да еще ранним утром, пока роса не высохла, или после дождя, когда авангард перепачкал деревья скользкой грязью и идешь по его следам, я в один час упал шесть раз. Деревня обыкновенно располагается по самой середине подобной просеки. Сколько раз мы радовались, завидев просеку около того времени, когда можно было остановиться на ночевку; но случалось, что после этого мы употребляли еще полтора часа на то, чтобы добраться до деревни. Очень интересно наблюдать караван, нагруженный тяжелыми вьюками, когда он проходит такою просекой или попросту поваленным лесом. Под скользким деревом, лежащим на другом торчащем дереве, на высоте от 20 до 25 футов, очень часто протекают ручьи, потоки, залегают болота и канавы, через которые эти деревья перекинуты на подобие мостов. Одни люди падают, другие еще только спотыкаются, один или двое летят вниз, другие лепятся на верху в двадцати футах от земли, иные уж внизу, ползают под бревнами. Многие блуждают в чаще ветвей; человек тридцать или больше стоят гуськом на одном длинном и шатком бревне, а другие еще повыше их остановились как часовые на выдающейся ветке, и все высматривают, в которую сторону лучше двинуться? И все это становится еще труднее, еще опаснее, когда со всех сторон летят сотни ядовитых стрел, посылаемых дикарями, которые попрятались в окружающем валежнике. Но это, благодарение Богу, не часто случалось. Мы были настолько осторожны, что редко подвергались такой опасности, но за то почти не было случая, чтобы после перехода через подобную [204] просеку, кто-нибудь из людей не был искалечен или не распорол себе ногу.

29-го мы дошли до Букири или Миулус, сделав девять миль в продолжение шести часов.

Несколько туземцев, уже бывавших в переделках у маньюмов и покоренных ими, приветствовали нас криками: Бодо! Бодо! Уленда! Уленда! и при этом махали на нас руками, как бы желая выразить: убирайтесь подальше!

Старшину звали Муани. Они носят множество украшений из железа, колец, бубенчиков, браслетов и кроме того очень любят жгуты, свитые из волокна ползучей пальмы (calamus), которые носят и на руках, и на ногах, на подобие Карагуэ и Ууа. Они возделывают кукурузу, бобы, бананы простые и фиговые, табак, сладкие бататы, ямс, дыни и тыквы. Козы у них породистые и крупные. Много домашней птицы, но свежие яйца редки.

В некоторых деревнях есть обыкновенно одна хижина обширнее всех других, с округленной крышей, как в Униоро, и с двумя входами.

На другой день мы отдыхали, а провожатые маньюмы всеми мерами старались выказать нашим людям свое величайшее презрение. Они ни за что не допускали наших вступать в торговые сношения с туземцами, из опасения как бы какой-нибудь годный предмет не миновал их рук; если же наши отправлялись на просеку за фиговыми бананами, на них кричали, ругались и гнали прочь. Как я уже говорил своим, они нисколько не возвысились во мнении маньюмов от того, что отбились от белых и не слушают наших увещаний быть твердыми и верными нам. За каждое слово возражения, даже за сердитый взгляд, их хлестали по голому телу тростью и кто же хлестал? Мальчишки, невольники провожавших нас шести маньюмов! Зато какими страшными мстительными клятвами разражались жертвы такого жестокого обращения!

31 октября мы прошли чрез первое селение карликов, а в течение дня видели несколько опустелых деревень, им принадлежащих. В пять часов с четвертью мы сделали девять миль и заночевали в лесу, в одном из поселков карликов.

Между тем, воровство не прекращалось. При осмотре патронташей, из каждых трех патронов на лицо оказывался только один. Патроны, конечно, «выпали»! Гилляля, мальчишка лет шестнадцати, бежал обратно в Ипото, стащив мой патронташ с тридцатью патронами. Другой, несший мою сумку, тоже бежал, унося с собою семьдесят пять патронов винчестерского образца. [205]

На другой день мы пришли к обширной просеке и большому селению мамбунгов из Небассэ.

Камис, начальник проводников, вышел из Ипото 31-го числа и прибыл с семью человеками, согласно моему условию с Измаили, моим «братом» из маньюмов.

Избранный нами путь позволил нам значительно увеличить расстояние, какое можно пройти в один час. Если бы мы шли берегом реки, то и дело продираясь сквозь чащу и посвящая на проложение дороги семь, восемь, девять,— иногда даже десять часов,— мы могли делать переходы от 3-х до 7 миль, не более. Теперь же мы шли от 1 1/2 до 2 миль в час, хотя все-таки путь наш задерживался торчащими пнями, кореньями, ползучими и лазящими лианами, бататами, врытыми в землю острыми кольями, множеством ручьев и болотцами, подернутыми зеленою плесенью. Редко нам случалось пройти сряду сотню ярдов (или метров), без того, чтобы передовые не закричали: стой!

К вечеру каждого дня собирались тучи, гром грохотал и отдавался по лесу, молнии сверкали со всех сторон, то снося древесную вершину, то расщепляя пополам какого-нибудь лесного гиганта от верхушки до корней, то обжигая стройные ветви величавого дерева; а дождь лился потоками, пронизывая нас до костей и заставляя дрогнуть, при нашем истощенном и малокровном состоянии. Но во время переходов во весь день Бог был милостив к нам: солнце сияло, струясь по лесам миллионами мягких лучей, веселя наши сердца и облекая божественной красотой бесконечные лесные перспективы: тонкие и стройные стволы превращались в колонны светло-серого мрамора, а капли росы и дождя — в сверкающие алмазы; невидимые птицы бойко исполняли весь репертуар своих разнообразных песен; стаи попугаев, наэлектризованные ярким солнцем, испускали веселые крики и свист; толпы мартышек скакали и кувыркались самым непринужденным образом, а издали по временам раздавался какой-то дикий и басистый хор: это означало, что где-нибудь собралась целая семья соко или чимпанзе и они предаются играм и веселью.

Дорога от Мамбунгу к востоку представляла целый ряд затруднений, страхов и опасностей. Нигде еще мы не встречали таких ужасных просек, как вокруг Мамбунгу и соседнего с ним селения Нджалис. Деревья были громаднейших размеров, и навалено их было столько, что достало бы на постройку целого флота; а валялись они во всевозможных направлениях, перекрещиваясь, переплетаясь, образуя горы ветвей, громоздясь друг на друга; и [206] кроме того между ними росли и перепутывались массы бананов, виноградных лоз, чужеядных растений, каких-то ползучек, похожих на плющ, пальм, каламусов, бататов, и проч. и проч., сквозь которые несчастной колонне приходилось продираться, врезываться, ломиться, обливаясь потом, а там опять ползти, лезть, перепрыгивать через такую путаницу препятствий, что и описать нет никакой возможности.

4-го ноября мы отошли на 13 3/4 мили от Мамбунгу и пройдя через пять опустелых селений карликов, вступили в селение Ндугубиша. В этот день я чуть не рассмеялся,— мне показалось, что в самом деле настают счастливые времена, предсказанные оптимистом Уледи. Каждый из членов каравана получил на день по одному початку кукурузы и по 15 фиговых бананов.

Пятнадцать бананов и початок кукурузы являются царским пиром сравнительно с порцией из двух початков, или просто из горсти ягод, или из дюжины грибов. Однако же и эта роскошь не очень развеселила мою команду, хотя от природы эти люди очень расположены к беззаботному веселью.

— Не унывайте, ребята, — говорил я, раздавая эти постные порции отощалым людям: — вон уже заря занялась,— пройдет еще одна неделя и вы увидите, что вашим бедствиям настанет конец.

Они ни слова не сказали, только бледные улыбки несколько осветили заостренные черты их осунувшихся от голода лиц. Офицеры переносили все лишения с той неизменной твердостью, которую Цезарь приписывает Антонию, и притом так просто и естественно, как будто иначе быть не могло. Они питались плоскими лесными бобами, кислыми плодами и странными грибами с таким довольным и спокойным видом, как сибариты на роскошном пиру. Один из них даже сам заплатил за эту жалкую привилегию тысячу фунтов стерлингов (10 тысяч рублей) и мы чуть не отвергли его сообщества, находя его чересчур изнеженным для тяжелых условий африканской жизни. Они постоянно служили благим примером для чернокожих, из которых вероятно многие были поддержаны и возбуждены к жизненной борьбе тем бодрым и ясным взглядом, с каким наши офицеры шли навстречу всем испытаниям и тяжким невзгодам.

На другой день мы переступили водораздел между реками Ихуру и Итури, и шли вброд через студеные ручьи, стремившиеся влево, то есть к Ихуру. Справа и слева подымались лесистые конусы холмов и горные кряжи; пройдя 9 3/4 миль мы остановились ночевать в селении западного Индекару, у подошвы холма, возвышавшегося [207] на 600 футов над деревней. Следующий, короткий переход привел нас к деревне, расположенной на склоне высокой горы, которую можно назвать восточным Индекару и тут барометр обнаружил, что мы находимся на 4097 футов над уровнем океана. Из этого селения в первый раз нам открылся далекий вид на окрестности. Вместо того, чтобы ползать в лесном сумраке, наподобие мощных двуногих, на тридцать сажень ниже дневного света, и сознавать все свое ничтожество по сравнению с миллионами древесных великанов, среди которых мы вращались, мы очутились на обнаженной горной вершине и могли смотреть сверху вниз на зеленый лиственный мир, расстилавшийся у наших ног. Казалось, что смело можно было идти по волнистой равнине этих густо сплоченных, развесистых шатров, бесконечною пеленой уходивших в бледно голубую даль, туда, туда, в неведомые пределы, едва различимые простым глазом,

Среди разных оттенков этой кудрявой зелени виднелись там и сям широкие пунцовые пятна деревьев в цвету, либо круги ярко-ржавого цвета листьев. С какой завистью взирали мы на плавный и легкий полет коршунов и белошеих орлов, свободно и красиво паривших в тихом и чистом воздухе! Ах, кабы взять у коршуна крылья, да улететь подальше от этих неисправимых маньюмов... Кто же высказал такое желание? Мне кажется, что до некоторой степени все об этом думали.

7-го числа, во время стоянки на горе, маньюмы забрали себе все помещение на деревне, а нашим людям предоставили устраиваться в кустах, считая что они недостойны приближаться к их высокородиям; тут произошла некоторая буря между Саат-Тато («три часа»), нашим стрелком и Камисом, начальником проводников маньюмов. Судя по интонациям и по некоторым восклицаниям, разговор угрожал перейти в настоящую драку. Камис ударил его по лицу. Оба были рослые люди, но Саат-Тато на два дюйма повыше, притом хороший солдат, послуживший и в Мадагаскаре, и при султане Баргаше, у которого числился сержантом; но он имел привычку всякий день к трем часам пополудни напиваться пьян, за что получил кличку «три часа» и был отставлен. Он был прекрасный человек, честный, сильный, исполнительный, притом превосходный стрелок. Если бы ему задать фунтов двадцать корму, Саат-Тато по первому востребованию и с удовольствием взял бы Камиса поперек туловища и переломил бы ему позвоночный столб об свою коленку также просто, как старое древко от копья. Я пристально наблюдал за Саат-Тато, так [208] как считал решенным, что все наши люди вовсе деморализованы. Саат-Тато с минуту строго посмотрел на противника, погрозил ему пальцем и сказал: — ладно, но попробуй повторить этот удар немного позже, когда во мне будет побольше еды и брюхо мое наполнится. Вот тогда сунься меня ударить; теперь я стерплю.

Я подошел и положив руку на плечо Камиса, сказал ему: — Камис, не делай этого больше. Я даже офицерам своим не позволяю так обращаться с людьми.

Недовольство все возрастало и маньюмы, конечно бессознательно, оказали мне большую услугу своей непомерной жестокостью: они помогли мне поднять дух моих приунывших занзибарцев.

Христиане начали брать решительный перевес. Симпатия к единоверцам, которым наши люди еще так недавно готовы были пожертвовать нашей жизнью, свободой и своими собственными судьбами,— эта симпатия ослабевала под влиянием грубости, скупости и коварства маньюмов. Нам оставалось только наблюдать эти явления, терпеливо ждать и быть готовыми ко всяким последствиям.

К нашему великому облегчению, Камис признался, что западный Индекару есть крайний предел владений его господина, Измаили.

Однако же, он не должен был расставаться с нами до селения Ибуири.

8 ноября мы прошли одиннадцать миль по лесу, постепенно становившемуся более редким, так что впереди и по сторонам можно было видеть местность на далекое расстояние. Дорога стада удобнее и мы могли ускорить передвижение до двух миль в час. Почва, перемешанная с песком и щебнем, поглощала дождевую воду и идти по ней было легко и приятно. Лианы были уже не так обильны и лишь изредка попадались какие-нибудь крепкие ползучие стебли, которые нужно было рубить. Во многих местах встречались колоссальные глыбы проступившего гранита, что было совеем новою чертой и придавало романтическую прелесть лесному пейзажу, заставляя грезить о цыганах, бандитах или пигмеях.

9-го числа, пройдя девять с половиною миль, мы пришли к лагерю пигмеев. До полудня над землей стоял густой туман. После полудня мы прошли мимо нескольких, только что покинутых пигмеями деревень и перебирались через восемь ручьев. Наш провожатый, Камис, его спутники и шестеро наших пионеров отправились дальше к Ибуири, отстоявшее всего за полторы мили, и на другой день мы присоединились к ним. Здесь просека была такая широкая, чистая и тщательно возделанная, что ничего подобного мы не встречали от самой Ямбуйи, хотя очень вероятно, что [209] если бы экспедиция тронулась в путь восемью месяцами раньше, мы застали бы еще немало селений в не менее цветущем состоянии. Здешняя просека — или лесная расчистка — имела три мили в поперечнике, изобиловала всеми местными продуктами и никогда еще не была посещаема маньюмами. Почти на каждом стволе фигового банана плоды висели громадными гроздьями от пятидесяти до ста сорока штук. Некоторые экземпляры плодов были длиною в двадцать два дюйма, два с половиною дюйма в поперечнике и почти восемь дюймов в окружности, так что могли удовлетворить давнишней мечте Саат-Тато — наесться досыта. Воздух был пропитан ароматом спелых плодов и пока мы лазили через бревна и осторожно пробирались между поваленными деревьями, мои восхищенные спутники то и дело приглашали меня полюбоваться гроздьями сочных плодов, заманчиво висевших перед их глазами.

Перед вступлением в селение Мурабо, один из занзибарских старшин шепнул мне по секрету, что в Ибуири пять деревень, и во всех этих деревнях в каждой хижине целый угол завален кукурузой, но Камис и его маньюмы натащили зерна в свои хижины и по праву первого захвата они теперь весь этот запас возьмут себе.

Едва я вошел в улицу, как Камис встретил меня обычными жалобами на «подлых занзибарцев». Взглянув на землю, я увидел во многих местах действительно ясные следы второпях просыпанной кукурузы, что подтверждало слухи, переданные мне Мурабо. Камис предложил экспедиции занять западную половину деревни, а себе и своим пятнадцати маньюмам намерен был отвести всю восточную половину. Но на это я дерзнул протестовать, на том основании, что за пределами владений его господина мы объявили себя хозяевами всей земли к востоку; что отныне мы не нуждаемся в указаниях, что нам делать; что отсюда ни одного зерна, ни одного банана, ни других местных продуктов нельзя брать и унести не спросясь меня. Я сказал ему, что ни один народ в мире не перенес бы безропотно столько унижений, оскорблений и насмешек, как эти самые занзибарцы, и что с этих пор я позволю им отвечать на чинимые им обиды как им вздумается. На все это Камис отвечал покорным согласием.

Набрав провизии и разместив людей по квартирам, мы начади с того, что роздали по пятидесяти початков на человека и условились с туземцами насчет наших взаимных отношений.

Через час было решено, что западная половина лесной расчистки предоставляется нам, с правом фуражировки, восточная же [210] часть, начиная от ручья, остается за туземцами. Маньюма Камиса мы заставили подчиниться этой сделке и войти в часть с нами. Я подарил Борио, главному начальнику здешних Балессэ, пучок медных прутьев и за это получил пять кур и козу.

То был великий день. С 31 августа ни один из членов экспедиции еще ни разу не наедался до сыта, а тут у нас очутилось столько бананов — спелых и зеленых,— столько бататов, зелени, ямса, бобов, сахарного тростника, кукурузы, арбузов, что будь на нашем месте стадо слонов, равное нам по численности, то и им достало бы еды дней на десять. Наконец то мои люди могли удовлетворить в полной мере своему аппетиту, так давно нуждавшемуся в утолении.

Так как нам приходилось дожидаться Джефсона с шестидесятью занзибарцами (сорок человек, ходивших на помощь к Нельсону, речная команда и выздоравливающие в Ипото), то можно было надеяться, что через несколько дней такого изобильного питания мы успеем заметно поправиться. Мы давно уже мечтали, что когда доберемся до подобного селения, то остановимся на поправку. На людей тяжело было смотреть, до того они были безобразны в своей костлявой наготе. Нагота произошла от того, что они всю свою одежду выменяли на съестное, или распродали невольникам маньюмов, в ставке Угарруэ и в Ипото; мускулов у них почти не осталось, а только кости да кожа, что и не удивительно после семидесяти трех дней бескормицы, да тринадцати суток совсем без продовольствия; сил у них тоже осталось не много, так что во всех отношениях они представляли из себя нечто жалкое. Природный цвет их кожи из бронзового перешел в грязно-серый с примесью оттенка древесной золы; в вытаращенных глазах были признаки болезненности, нечистой крови и затвердения печени; красивых очертаний тела и мягкого изгиба мускулов не было и в помине. Словом, это были фигуры более приличные для склепа, нежели для трудного похода, во время которого им следовало постоянно носить оружие.

На другой день Камис, проводник из маньюмов, предложил мне свои услуги в качестве разведчика: он хотел поискать дороги из Ибуири к востоку, потому что слышал от местного старшины Борио, что травянистая страна отсюда недалеко. Он полагал, что взяв с собою нескольких туземцев и человек тридцать наших стрелков, он найдет что-нибудь интересное. Мы позвали Борио и, на сколько можно было разобрать, он подтвердил, что в двух днях пути от Ибуири, т. е. в 40 милях, [211] есть место, называемое Мандэ, откуда видна травянистая страна; что там паслись громадные стада, так что когда животные приходили на водопой к Итури, то «река выступала из берегов». Так как мне ужасно хотелось узнать, далеко ли мы от выхода из лесу, а Борио вызвался дать проводников, я кликнул клич, кто из моих людей согласен идти на разведки. К удивлению, двадцать восемь человек тотчас выступили из рядов и обнаружили такое усердие, такую готовность к новым подвигам, как будто проводили последние месяцы в полном довольстве и благополучии. Вскоре Камис со своею партией людей отправился в путь.

Не смотря на строгое запрещение прикасаться к имуществу туземцев за чертой предоставленной нам территории, один из наших воришек таки прокрался на ту сторону Ибуири и стащил девятнадцать кур, из которых двух успел уже съесть, а остальным только отрезал головы; но наши надсмотрщики накрыли его вместе с поличным в ту минуту, когда он со своим сообщником рассуждал, куда бы девать перья? Мясо и кости, как видно, затрудняли их гораздо меньше. Тут же поймали еще двух воров, только что съевших целую козу: от нее осталась только голова! Это дает понятие о неограниченных способностях занзибарских желудков.

Жители Ибуири были с нами так любезны и щедры, что мне было просто стыдно за своих подчиненных, выказавших такую черную неблагодарность. Старшина и его семейство жили на нашей стороне и при встречах с нами раз по шести в день приветствовали нас своими дружелюбными «бодо, бодо, уленда, уленда!». Однако за последние 2 1/2 месяца наши люди натерпелись такой крайней нужды, что следовало ожидать от них каких-нибудь беспорядков при первом удобном случае. Я во всем мире не знаю народа, который так кротко и терпеливо перенес бы такое продолжительное голоданье. Без единой крохи провианта, на каждом привале видя как от истощения мрут товарищи, и даже на ходу по дороге теряя то того, то другого, одни — менее терпеливые и обезумевшие от голода — углублялись в лесные чащи, в поисках за пищей, другие же продолжали ползти вперед, таща на себе боевые снаряды и багаж.. Удивительно. как все они не сошли с ума от лишений и отчаяния, как не потеряли веры в своих вождей: им стоило только пустить в ход свои ремингтоновские ружья и одним залпом перестрелять всех нас, белых, даже съесть нас, и во всяком случае избавиться от нашей власти, так как по их понятиям мы вели их на верную погибель. [212]

Мне жалко было туземцев, лишившихся своей живности ни за что, ни про что, но я не мог забыть, как наши люди бедствовали в лесных дебрях, от водопадов Басопо до Ибуири; мы и теперь еще не вышли из этих дебрей и мне все представлялось, как, помимо воровства и кое-каких мелких недочетов, эти люди были преданы нам, какую они проявляли внимательную доброту, отделяя в нашу пользу лучшие куски и самые отборные экземпляры тех диких плодов, которыми сами питались, и как они в целом были бодры, тверды и выносливы во дни наших величайших бедствий. За такие добродетели можно было простить им некоторые грехи, и не прежде требовать от них повиновения и порядка, как дав им сначала пожить в спокойствии и довольстве. Чуть не на каждой миле этой голодной лесной пустыни, от слияния Ихуру с Итури вплоть до Ипото, мы оставляли по мертвому телу из сотоварищей; так и остались там эти трупы, и гниют теперь в безмолвном сумраке дремучего леса, и только благодаря непоколебимой преданности остальных, мы, образованные люди, имеем теперь возможность рассказать печальную повесть обо всем, что мы претерпели в течении сентября, октября и половины ноября месяцев 1887 года.

Чем ближе изучаю человеческую природу, тем более убеждаюсь, что человек есть прежде всего — животное. Если кормить его сытно и правильно, то можно уговорить или заставить его сделать все что угодно; любовь и страх имеют на него большое влияние, и от работы он не прочь, хотя бы самой тяжелой; но если он голоден, надо постоянно помнить древнее предостережение — Cave canem,— потому что даже голодный лев над куском сырого мяса менее его зол и раздражителен. Ни строгая дисциплина, ни тяжелые ноши, ни бесконечные переходы по совершенно неведомым местам, никогда не пугали наших людей, если при этом желудки у них были полные; но как только они ощущали первые приступы голода, так и начинали пакостить на все лады и ничем невозможно было удержать их от этого: даже перспектива виселицы лишь на короткое время задерживала их порывы. Жители Ибуири, живущие в довольстве, очень кротки и тихи, по мягкости своей природы; но карлики, кочующие до лесам, суда по слухам, злы как хищные звери, они сами лезут в драку и бьются до тех пор, покуда в их колчанах есть стрелы.

12-го я узнал, что Камис — тот маньюма, что отправился, якобы для моей пользы, расчищать мне путь на восток и заводить дружелюбные сношения, с помощью туземцев, не успел выполнить [213] этой миссии, благодаря своему скверному обращению с местным на селением; что он претерпел там всякие неудачи, что жители восточного Ибуири нападали на него и убили двоих из его спутников. Я послал ему сказать, чтобы возвращался скорее.

Блохи здесь в таком несносном количестве, что я принужден был поставить свою палатку среди улицы, чтобы можно было спать.

13 ноября, обходя нашу походную деревню и осматривая, в каком положении люди, я был поражен усердием, с которым они предавались еде. Почти каждый человек или толок в ступе кукурузу, или растирал в муку сушеные бананы, или просто сидел с полным ртом и сосредоточенно жевал что-то своими чудесными белыми зубами, стараясь нагнать потерянное за время насильственного поста в сентябре, октябре я ноябре.

Камис воротился 14-го числа и пригнал откуда-то большое стадо коз. Он был настолько любезен, что и нам пожертвовал шестнадцать штук. Это навело нас на подозрение, что он, отправляясь в поход шел в виду вовсе не нам оказывать услуги, а с нашею помощью распространить далее на восток владения своего хозяина, Измаили, и превратить окрестности Ибуири в такую же пустыню, как например окрестности Ипото. Но, хотя он для этой цели имел с собою совершенно достаточное число вооруженных людей, собственная его глупая жадность испортила все дело, так что он по своей же неосторожности потерял троих товарищей, сраженных ядовитыми стрелами. Как только где-нибудь виднелось стадо коз, Камис мигом позабывал свои мирные обязанности, посылал своих маньюмов ловить их, а наших людей удерживал при себе. Вследствие такого маневра наши люди воротились целы и невредимы, и ни разу не были замешаны в эти хищнические набегах. Возвращаясь в нашу деревню и крепко досадуя на потерю троих наилучших и наиболее энергичных своих товарищей, Камис повстречал на дороге Борио, старшину восточного Ибуири и не говоря ни слова схватил его и взял в плен. Потом, придя на место и ничего еще мне не сказав, он распорядился, чтобы старшину немедленно удавили, в отместку за гибель его людей. Я, случайно узнал об этом, тотчас послал стражу, чтобы насильно отнять старшину у Камиса, спрятал его до времени в хижину и велел Борио сидеть смирно, покуда Камис уйдет восвояси.

Мы отдыхали и роскошничали. Съестных припасов оказалось здесь такое множество, что мы спокойно могли бы остаться тут на полгода, не рискуя голодать. Мы угощались пудингами из фиговых бананов на козьем молоке; оладьями, лепешками, хлебом, [214] сладкими бататами, маниоком, ямсом, зеленью, куриным и козьим мясом, в изобилии. В тот вечер меню нашего обеда гласило следующее:

Суп из козьего мяса.

Жареная четверть козы с печеными бататами.

Сладкий маниок, вареный.

Жареные бананы.

Пирожное из спелых фиговых бананов.

Из тех же бананов лепешки,

Козье молоко.

Я уже начинал замечать перемену в нас самих и в подчиненных. В лагере стало шумнее и раза два я слышал попытку спеть песню. Однако голос еще был надорванный и пение отложили до более благоприятного времени.

16 ноября, в 3 часа пополудни, явился мистер Джефсон, блистательно исполнивший возложенное на него поручение. Как видно из его письма, он в течении семи дней успел дойти до капитана Нельсона и воротиться вместе с ним в Ипото, пройдя в оба конца около ста миль. Судя по письму Нельсона, он попал из огня да в полымя и среди всеобщего благоденствия в Ипото ему немногим легче чем было на голодной стоянке.

На другой день Камис и его маньюмы ушли домой, не простившись. Я написал письмо к нашим офицерам и послал его в Ипото, а награбленную Камисом слоновую кость и подаренные ему мною ткани отправил вслед за ним в Индекару, откуда маньюмы могли достать себе носильщиков из подвластных им туземцев. Я страшно злился и досадовал на самого себя за то, что вынужден был оказывать им такие любезности и дал им уйти, не доставив себе даже удовольствия выразить свое личное мнение о маньюмах вообще и о разбойничьей шайке в Ипото в особенности. Со всех сторон они меня обошли: сначала принудили содержать и угощать себя, а потом еще заставили перетаскивать свои краденые слоновые клыки.

Однако я и за то должен быть благодарен, что они еще хуже не воспользовались нашим безвыходным положением. Имея в своей власти капитана Нельсона, доктора Пэрка и около тридцати человек наших больных, они могли бы склонить меня на сотни всяких уступок, но к счастью это им не пришло в голову. Я надеялся, что в награду за долговременное терпение Бог поставит меня в более независимое положение. Когда Нельсон и Пэрк и все больные поправятся и возвратятся к отряду, а те 116 вьюков [215] всякого груза и стальной вельбот, что оставлены в Ипото, я получу в целости, вот тогда, — но только тогда можно будет свести счеты и потребовать от них полного удовлетворения. Все статьи я аккуратно записал, для памяти.

Счет господам Килонга-Лонга и К^о, в Ипото.

От Г. М. Стэнли, офицеров и служащих при экспедиция вспомоществования Эмину-паше,

17 ноября 1887 г.

За то, что уморили голодом между рекой Лендой и Ибуири 67 человек,— потому что мы перешли эту реку в количестве 271 чело века, а в здешнем лагере, считая даже с теми, которые должны были вскоре прибыть, нас осталось 175, да 28 человек с капитаном Нельсоном и доктором Пэрком включительно; следовательно, убыль в людях — 67

За 27 человек, по слабости не бывших в состоянии за нами следовать; из них многие совсем не поправятся.

За убиение Муфта Мазинга, заколотого копьем — 1

За убиение занзибарца Эми, засеченного до смерти — 1

За попытку уморить голодом капитана Нельсона и доктора Пэрка.

За возбуждение к краже двух ящиков с боевыми снарядами.

За тридцать ремингтоновских ружей, украденных у нас и спрятанных ими.

За всякие притеснения, чиненные нашим занзибарцам.

За то, что наш Сарбоко работал на них, как невольник.

За оскорбления, нанесенные капитану Нельсону и доктору Пэрку.

За опустошение страны на протяжении 44.000 кв. миль.

За зверское истребление многих тысяч туземцев.

За уведение в рабство сотен женщин и детей.

За кражу двухсот слоновых клыков с мая по октябрь 1887 года.

За многие убийства, грабежи, набеги и разорения в настоящем, прошедшем и будущем.

Итого, за смерть 69 занзибарцев — 69

И за всякие преступления — без числа.

Вечером 17 ноября мы опять испытали невыгоду своей связи с маньюмами. Все жители Ибуири и его окрестностей восстали против нас. Первое неприязненное действие их состояло в том, что когда один из наших, по имени Симба, пошел к реке за водой, в него выстрелили из лука и стрела попала ему в живот. Догадавшись, вероятно по выражению наших лиц, как [216] опасна была эта рана, он закричал «Бериани братья мои!» — а когда его принесли в хижину, то зарядил лежавшее по близости ремингтоновское ружье и выстрелил себе в рот; при этом его лицо, очень веселое и даже довольно красивое, разнесло в дребезги.

Размышления занзибарцев по поводу этого самоубийства были очень любопытны; всех рельефнее выразил их Сали, наш слуга при палатке.

— Скажите на милость, Симба! Бедняк, без роду, без племени. не было у него ни имущества, ни звания, ни чести, и вдруг — самоубийца! Будь он богатый араб, или индийский купец, или капитан над солдатами, или губернатор, или какой-нибудь белый, которому в жизни не повезло, либо приключилось бесчестье или позор,— ну тогда иное дело, такому прилично себя убивать. Но Симба!.. Ведь он был не лучше невольника, просто беглый из Унианимбэ, и никого на свете у него не было, кроме таких же как он, голышей, из одной с ним команды,— и вдруг — убился, как какой-нибудь богач! Фу! Киньте его куда-нибудь в чащу, пусть себе гниет и пропадает. Стоит ли он того, чтобы кутать его в саван, да хоронить как путного? — Таково было мнение его недавних товарищей, хотя не все сумели бы так красноречиво изложить его как Сали, не знавший меры своему негодованию по поводу такой неслыханной претензии Симбы.

С раннего утра лейтенант Стэрс с тридцатью шестью стрелками отправился к востоку на разведки, в сопровождении Борио и одного охотника из маньюмов, взявшихся служить им проводниками; мы же остались еще на несколько дней, поджидая выздоравливающих, которым так плохо приходилось в Ипото, что они предпочли тронуться в путь и хотя бы помереть на дороге, лишь бы не иметь больше дела с жестокосердыми рабами маньюмов.

19-го Уледи, шкипер «Аванса», явился с людьми своего экипажа и сказал, что еще пятнадцать человек идут, но отстали по дороге. К вечеру все собрались в лагерь.

21-го возвратились разведчики с лейтенантом Стэрсом и с проводником Борио. Ничего нового насчет «травянистой страны» они не узнали, но донесли, что к востоку есть торная и довольно сносная тропинка, что само по себе могло служить нам изрядным утешением.

23-го, в последний день нашей стоянки в Ибуири, я производил смотр и перечень людей; они распределились теперь так:

В Ипото оставалось 28 человек, в том числе Нельсон и Пэрк; в ставке Угарруэ оставлено на поправку 56. Из голодного лагеря, под начальством старшины Умари, сколько-нибудь останется в живых, положим — десять человек; так что по нашему расчету передовая колонна должна была состоять из 268 человек, тогда как сто тридцать девять дней назад нас выступило из Ямбуйи 389; следовательно, мы потеряли 111 человек. Однако же этот счет оказался неверен, потому что к этому времени многие из больных в ставке Угарруэ перемерли, а те, что остались в Ипото, были чуть живы.

С тех пор, как мы пришли в Ибуири, большая часть наших людей с каждым днем нагуливала себе больше тела: сред ним числом каждый человек прибавлялся в весе на 1 фунт в сутки. Некоторые стали положительно толстыми, глаза у них приобрели блеск, а кожа стада похожа на темную бронзу, вымазанную маслом. Вот уже дня три как они по вечерам затягивали песни: пока толкли и молотили зерна, напевали себе под нос, а после ужина распевали, глядя на луну. Нередко раздавался теперь веселый хо хот. Под вечер двое молодцов затеяли драку, ради развлечения, и надавали друг другу порядочных тумаков. Другие рассказывали длинные сказки и собирали вокруг себя очень внимательных слушателей. Жизнь и веселье воротились в лагерь. Вместо мрачных размышлений о смерти, о скелетах, о друзьях, покинутых на дальней родине, теперь только и слышны были толки о будущем, о том, как уже близко травянистые луга, и какие вскоре будут зеленые поляны, на которых пасется жирный скот; с наслаждением беседовали о том, какое бывает у коровы полное вымя, какой у быка жирный горб, а у баранов тяжелые курдюки, и далее мечтали о целых сараях, наполненных просом и кунжутом, о кувшинах с цоггой, помбэ и другими вкусными и крепкими напитками, и о пристани на озере, где на якоре стоят пароходы белого человека.

Все с радостью ожидали выступления в поход, отдохнули уже достаточно. Человек двадцать пожалуй еще нуждались в [218] дальнейшей остановке недели на две, но и они на мой взгляд уже успели значительно окрепнуть, так что при должном кормлении и без всякой ноши могли без вреда для себя идти с нами.

24 ноября, на рассвете ясного утра, суданский трубач затру бил так живо и весело, что этот звук радостно отдался в душе каждого из людей. Они так бодро кричали: тут, тут, господин, сейчас готовы! — что это выступление напомнило мне давнишние эпизоды моих прежних экспедиций, а в нынешней ничего подобного еще не бывало. Офицерам не пришлось выбиваться из сил, подгоняя ленивцев и запоздалых; ни одного отсталого в лагере не оказалось. На всех лицах сияла надежда, впереди ожидалось изобилие всяких съестных припасов. Разведчики изучили дорогу на два дня вперед и не могли нахвалиться обилием и величиной банановых гроздьев, распространявших благоухание спелых плодов, и целыми плантациями бататов, и волнистыми нивами кукурузы, и т. д., и т. д. Зато на сей раз нечего было заботиться о том, на кого взвалить тот или другой вьюк, где взять носильщиков,— люди сами наперерыв разобрали всю груду багажа, с хохотом дрались из-за тюков и ящиков, а офицеры с радостными лицами только посмеивались, на них глядя, и провожали их благодарным взглядом.

Мы выступили из селения в самом счастливом настроении духа. Проклятые маньюмы остались позади, а впереди рисовались нашему воображению восхитительные картины, пасторальные виды и наконец великое озеро, на берегах которого приветствует нас признательный паша и не менее его признательное войско.

В три четверти часа мы дошли до деревни Борио (самого старшину мы отпустили накануне). Это была длинная, правильная улица, шириною в 33 фута (10 метров), окаймленная четырьмя длинными и низкими зданиями, длиною до 400 метров. Судя по числу дверей, община, к которой принадлежал Борио, состояла из пятидесяти двух семейств. Жилище старшины было отмечено громадным куском дерева, в 4 фута ширины, 6 футов вышины и в 2 дюйма толщины; из этого куска была вырезана дверь, имевшая форму ромба.

Широкие навесы возвышаются на десять футов над землей, а ширина самих домов тоже 10 футов. Спереди навес выступает вперед на 30 дюймов, сзади на 2 фута.

За строениями расстилаются по ровному и холмистому грунту поля, сады, плантации, а за ними тотчас темной стеной высится дремучий лес, угрюмый и зловещий. Общий вид деревни Борио был [219] уютнее и привлекательнее всех виденных нами в долине Арухуими. За двести шагов от западного края деревни протекает чистый и прозрачный ручей, изобилующий рыбой из породы сомов.

После короткой остановки мы продолжали путь и углубились в чашу леса. За четыре мили от селения мы перешли через болото, по которому особенно роскошно разрослись пальмы Рафия; тут мы сделали привал для завтрака. После полудня я предпринял, в виде опыта, сосчитать, сколько шагов я делаю в час, и отмерил пространство в 200 метров, чтобы узнать сколько дюймов в шагу; оказалось, что средняя скорость ходьбы по лесной тропинке равняется 4800 шагам в час; каждый шаг длиной 26 дюймов (около 15 вершков), следовательно я прохожу 3470 ярдов, то есть около трех верст в час. В 3 часа мы расположились лагерем в громадном селении пигмеев. Отсюда в разные стороны четыре дороги ведут к другим селениям.

Здешняя местность, очевидно, пользуется особенными симпатиями населения, потому что лужайка вокруг деревни сильно утоптана и приспособлена к играм, сборищам и различным упражнениям. Лесная чаща кругом совсем нетронутая.

25-го, после перехода в 8 1/2 миль, мы пришли в Индемуани. Тропинка шла по водоразделу между реками Итури и Ихуру. Селение имело овальную форму, а постройка домов сходная с тем, что мы видели у Борио. Кругом деревни раскинулись роскошные банановые рощи, поля кукурузы, табаку, бобов и томатов. На просеке, пробираясь через массы наваленного леса, один из наших людей забрался на громадную груду валежника, оттуда упал и сломал себе шею.

Из Индемуани мы прошли 26-го числа к западному Индендуру по очень мокрому и вязкому грунту. На каждой миле приходилось перебираться через ручьи. Древесные стволы, от корней до вершины, одеты были влажным мохом, с которого капала вода. Даже кусты и лианы были им покрыты.

Особенностью нашего пути в этот день была широкая дорога, проложенная и расчищенная на протяжении трех миль и упиравшаяся в большую деревню пигмеев, которые, очевидно, очень не давно ушли отсюда. Мы насчитали девяносто две хижины, из чего можно заключить, что тут живет до девяноста двух семейств.

Одна из хижин, получше других, принадлежала вероятно местному начальству. Мы видели уже до двадцати селений лесных пигмеев, но ни одного из обитателей не встречали, кроме той [220] хорошенькой женщины, что жила в ставке Угарруэ,— миниатюрной Гебы, как мы ее называли.

Когда лейтенант Стэрс отправлялся на разведки из Ибуири, он доходил и до западного Индендуру, и конечно оставил селение в целости; но только потому что он там останавливался, жители сожгли свою деревню после его ухода. Мы заметили также, что Балессэ редко едят продукты одного и того же поля два года сряду; как только плантация бананов даст плод, ее бросают и разводят такую же в другом месте; также поступают и с полями кукурузы,— расчистив место в лесу, засевают его и как только соберут жатву — забрасывают, предоставляя ему снова одичать.

По всему видно, что они то и дело сажают бананы и подготовляют почву под кукурузу, что объясняет существование обширных просек, через которые нам пришлось проходить, и те гигантские кучи деревьев, которые покрывают почву на далекие пространства. Для посадки бананов они вырубают только кусты и подлесок, и сажают молодые побеги в неглубокие ямки, прикрывая их землею лишь на столько, чтобы удержать в стоячем положении.

Затем они сводят весь лес кругом и оставляют деревья валяться как попало. Месяцев через шесть банановые побеги великолепно разрастаются в тени, среди торчащих корней и гниющих веток, и вырастают футов в восемь вышиной; через год они уже приносят плоды, Кукуруза напротив того любит солнце, следовательно деревья срубают под самый корень, и для этого строят целые помосты, вышиной от 10 до 20 футов. Бревна режутся на куски и их или расщепляют на грубые доски для обшивки домов, или выдалбливают корытами и желобами, для приготовления вина из бананов. Все ветки собирают в кучи и валят вокруг плантаций, предоставляя им перегнивать, но никогда не сожигают этих отбросов, чтобы не истощить почву; так как поверхность ее богата черноземом, то могла бы прогореть насквозь, до глинистого слоя.

Принимая во внимание какой тяжкий труд сопряжен с расчисткой хотя бы малейшей части первобытного леса, нам показалось очень глупым со стороны Балессэ, что они сожгли свои деревни из-за того только, что чужие люди переночевали там один раз; но это доказывает главным образом угрюмое упрямство и нелюдимость этого народа.

Селение Борио, например, строилось по крайней мере целый год. Население самой многолюдной деревни, какую мы видели, не [221] превышало 600 душ; но дивясь силе их предубеждения, мы должны отдать справедливость их удивительному искусству, трудолюбию, безграничному терпению и настойчивости, с которой они могут достигать таких великолепных результатов.

Восточное Индендуру оказалось также превосходно выстроенным селением и поразило нас своею опрятною внешностью; зато внутри жилища просто кишели всякою нечистью. Улица была так узка, по сравнению с высотой окаймлявших ее строений, что если бы ночью случился пожар, по крайней мере половина населения сгорела бы непременно. Здешние домики были выше чем у Борио, так как здания тянулись на несколько сот метров в длину и притом имели по одному только главному входу с восточного конца, то на случай пожара они представляли самые серьезные опасности. Пред тем как залезать в эти западни мы приняли всевозможные меры предосторожности против огня.

В поле оказалось множество спелых бобов с темными зернами, которых люди наши набирали полные мешки. Они вдоволь полакомились также соком сахарного тростника.

Мы находились под 1° 22 1/2' северной широты, на южной стороне водораздела; отсюда все ручьи и потоки направлялись к Итури. 28-го мы сделали привал в восточном Индендуру и разослали в разные стороны три партии разведчиков, для ознакомления с общим направлением исходящих отсюда путей. Мы уже довольно натерпелись от того, что столько времени сами пробивали себе дорогу по лесам и раз попав на торную тропу, нам ужасно не хотелось снова приниматься за этот скучный труд.

Партия Джефсона отправилась на юго-юго-восток, потом повернула на юг и к полудню воротилась с известием, что эта дорога совсем для нас не годится. Партия Решида ходила на восток-северо-восток, повернула к северу и прошла две небольшие деревни; из которых одна тропинка заворачивала на юг, а другая к северо-востоку. Идя по этой последней, он наткнулся на лагерь дикарей; произошла легкая стычка, туземцы разбежались, а победителям достались девять жирных коз, из которых впрочем только пять достигли нашего лагеря. Этот путь для нас тоже не годился. Третья партия, под предводительством опытного пионера, отыскала тропинку на восток. По этой мы и решились идти.

29-го выйдя из Индендуру, мы в полдень пришли в Индепессу, а после полудня, повернув к северу, достигли селения Бабуру; следовательно, в пять часов времени мы прошли расстояние около десяти миль, что для пешеходов очень не дурно. [222]

На другое утро, после полуторачасовой ходьбы по изрядной тропинке, мы очутились вдруг перед расчищенной просекой, простиравшейся наверное на сто десятин. Деревья были очень недавно срублены. Это обозначало нашествие какого-нибудь могущественного племени; или же недавнее переселение на новое место исконных туземцев, которых притом довольно много и они вознамерились устроиться с некоторым комфортом. Пойманная женщина из племени Уабуру провела нас по самой средине этих лесных развалин, один вид которых наводил на нас ужас. Час спустя мы были уже на той стороне; дело не обошлось конечно без ушибов и ободранных ног, но зато дальше тропинка вывела нас на легкий подъем по отлогому склону длинного холма. По обеим сторонам дороги в лощинах виднелись бесконечные рощи бананов и множество садов, дурно содержанных, и наполненных зеленью и тыквами. За полчаса ходьбы от вершины холма, мы были уже на такой высоте, что возымели надежду вскоре увидеть более обширный пейзаж чем те, к которым привыкли за последнее время; с этой мыслью мы бодро карабкались вверх и прошли целым рядом селений, расположенных по скату холма. Деревни в этих местах представляют собою хорошо утоптанные улицы, шириною от сорока до шестидесяти футов. Деревнями этого типа мы шли уже более мили, мимо длинных низких зданий отличной постройки, как вдруг мы увидели, что самый передовой разведчик авангарда быстро побежал назад, нам навстречу. Он закричал мне, чтобы я взглянул на восток, и что же? Посмотрев в ту сторону, я увидел желанные очертания разнообразной местности; пастбища вперемешку с лесами, ровные поляны и зеленые склоны лощин и холмов, каменистые гряды и округленные горные вершины, словом настоящую «страну холмов и долин, питающихся росой небесной». Эта открытая страна была обильно орошена, что ясно было видно по неправильным очертаниям лесов, обозначавших направление речек, и по отдельным группам деревьев, одни вершины которых выставлялись из-за отлогих берегов.

Дремучий лес, в котором мы столько месяцев были похоронены и только теперь увидели его предел, по-видимому простирался все в том же духе на северо-восток; но к востоку начиналась совсем иная область, страна травянистых лугов, равнин и гор, с разбросанными там и сям рощами, группами и рядами деревьев, вплоть до цепи холмов, замыкавших горизонт и у подножия которых, как мне было известно, находилась цель моих долговременных странствий и стремлений. [223]

Так вот, наконец, так долгожданный исход от мрака к свету! По этому я назвал Пизгой высокую вершину в конце лесистого хребта, на склоне которого мы стояли, и возвышавшуюся в двух милях к востоку от нас на 4600 футов над уровнем моря,— Пизгой, потому что после 156 дней сумрака в тени первобытных лесов, мы впервые отсюда увидели желанные пастбища Экватории.

Люди спешили взбираться на гору и в их жадных взорах без слов можно было угадать вопрос: — правда ли это? Неужели нас не обманывают? И может ли быть чтобы настал конец этому проклятому лесу?

Через несколько минут, сложив на землю вьюки и вперив глаза вдаль, они с восхищенным изумлением убедились, что это правда.

— Да, друзья, правда! По милости Божией, кажется скоро будет конец нашим невзгодам и стеснениям!

Они страстно протягивали руки к этой роскошной стране и подымали глаза к небу, в безмолвной благодарности, в оцепенении. Когда же они насытили свои взоры несравненным зрелищем и с глубоким вздохом облегчения пришли в себя, они обернулись на ад и глядя на темные стены дремучего леса, простиравшегося к западу в бесконечную даль, подняли руки и потрясая кулаками, разразились против него ругательствами и проклятиями. В порыве внезапного раздражения, они осыпали лес упреками в жестокости к ним и к их соотчичам; уподобляли его аду, обвиняли в гибели сотни своих товарищей, называли грибной пустыней; а великий лес, расстилавшийся перед ними громадным материком и дремавший, на подобие гигантского зверя в темно-зеленой шкуре, едва подернутой голубоватой дымкой испарений, безмолвно покоился в своем мрачном величии, по-прежнему безучастный, неумолимый и беспощадный.

С юго-востока к югу тянулась цепь гор, вышиною от 6000 до 7000 футов над уровнем моря. Пленная женщина показала, что нам предстоит идти на юго-восток для достижения великой воды, которая “с шумом ударяясь о берега, вечно волнуется и передвигает песок". Но так как мы находились теперь под 1° 22' сев. шир., т. е. на одной параллели с целью нашего странствия,— Кавалли,— то я предпочел направиться прямо на восток.

Старый Борио, старшина в Ибуири, описав рукою широкий полукруг с юго-востока на северо-запад, говорил нам, что таково течение реки Итури, и что она начинается в равнине, у подошвы высокого холма. или ряда холмов. К юго-востоку от горы Пизга [224] не видать было равнины, а скорее глубокая, лесистая долина, и, на сколько можно было рассмотреть отсюда, все горы были до самой вершины покрыты лесом. Пятимесячного странствия но непрерывным лесам показалось нам за глаза довольно; хотелось наконец испытать что-нибудь другое, хотя бы ради разнообразия наших бедствий. По этой причине я отклонил совет направляться к “великой воде" на юго-восток и мы пошли просто к востоку.

В деревне Бакуру, где мы расположились на ночлег, мы наши нечто в роде жилетов из толстой буйволовой кожи, которыми наши люди тотчас завладели, полагая, что это очень пригодно для защиты против дикарских стрел травянистой области.

1 декабря мы обратно спустились с горы и пошли по тропинке, ведшей на восток. Вскоре нам пришлось подняться по другой отлогости на уступ, пониже вершины горы Пизга, и тут анероид показал нам самое высокое давление, какого мы до сих пор достигали. С этого уступа тропинка свела нас опять вниз, на средний уровень местности. Дорог было много, все они были торные и перекрещивались между собою, но одна все-таки казалась наиболее значительною; идя по ней, мы в 11 час. 15 мин. дня пришли в обширное селение Аюгу, и застали его конечно уже опустелым, так проворно эти лесные дикари бывают извещены о прибытии иноземцев. Улица этой деревни была шириною в 40 футов.

В лесу, между подошвою горы Пизга и деревней Аюгу, мы заметили чрезвычайную сухость почвы, что было прямою противоположностью той чрезмерной влажности, которая замечалась от Индендуру до Ибуири. Опавшие древесные листья были слегка сморщены и хрустели под ногами, а самая тропинка, хотя все еще шедшая в лесной тени, имела оголенный и пыльный вид, точно дорога через обыкновенную деревенскую улицу.

После полуденного роздыха мы шли еще часа два и придя в небольшой поселок, состоявший из трех хижин конического типа, стали лагерем около него. Хотя десять миль было уже пройдено, но все окружавшие нас условия были еще таковы, как будто мы за сотни миль от желанной страны. Вокруг нас был все тот же густой и высокий лес чисто тропического характера, темные шатры деревьев соединялись между собою перепутанными лианами, а в тени их ютилась непроницаемая чаща подлеска. Однако, в одной из хижин мы нашли стрелу совсем другого фасона чем те, что мы видели до тех пор. Она была длиною в двадцать восемь дюймов и наконечник ее, в три дюйма, имел форму копья. Стержень ее, из легкого тростника, был разукрашен тонкими [225] насечками; крылышком служил треугольный кусочек тонкой, козловой кожи, а не листок и не лоскуток черного сукна, как было до сих пор. Мы нашли еще целый колчан, набитый стрелами лесных дикарей: эти были длиною в 20 дюймов, и все наконечники различной формы, хотя у всех концы были с загнутыми зубцами и убийственно заострены.

2 декабря, вскоре по выступлении из лагеря, мы сбились с проторенной тропы и стали наугад пробираться по перепутанным следами слонов и буйволов. Один из наших занзибарцев очень глупый малый, уверил нас, что, бродя по окрестностям прошлою ночью, он выходил на открытую поляну и может проводить нас туда. Мы ему поверили, вскоре совсем потеряли следы, и начали кружить по лесу на удачу, как в былое время. После трехчасовых странствий к северо-востоку мы наткнулись на деревню, конические крыши которой оказались крытыми травой. Это важное открытие возбудило радостные клики. Один бедняк так и кинулся на эту траву и стал целовать ее. Таким образом мы встретили уже две характерные черты страны пастбищ: коническую хижину и травяную крышу. Так как был уже полдень, мы остановились отдохнуть и несколько молодых людей воспользовались этим временем, чтобы сходить на разведки. Вскоре они воротились и принесли связку зеленой травы, встреченной всеобщим восторгом и с таким благоговением, с каким Ной и его семейство должны были приветствовать голубицу с оливковой веткой. Однакожь разведчики объяснили, что тропинка, ими избранная, упиралась в болото; а так как ничего нет хуже как идти по болоту с тяжелыми грузами, то мы выступили по направлению к юго-юго востоку и через полтора часа дошли до Индесуры, селения или вернее округа, состоящего из нескольких небольших поселков с коническими хижинами и травяными крышами. Тут мы заночевали.

На одной из хижин крыша была худая и понадобилось ее починить. Один из наших залез на нее и беззаботно оглядываясь кругом, внезапно оживился, осенил глаза рукой, пристально стал смотреть вдаль, и вдруг завопил на всю деревню: — Я вижу травянистую страну. О, да еще как близко!

— Ого! — отозвался насмешливо другой: ты не видишь ли уж и озера, и пароход, и пашу, которого мы ищем?

Однако известие это многих взволновало: трое влезли на крыши, с ловкостью диких кошек, другие полезли на деревья, а один смельчак залез на такое высокое дерево, на которое не всякая обезьяна отважилась бы; и все хором восклицали: [226]

— А ведь правда, сущая правда, травяные луга совсем близко, а мы и не знали того! Да они отсюда всего на один выстрел из лука! Ну уж, когда мы доберемся до них, прощай слепота и темнота!

Один из людей пошел за водой к реке, протекавшей тут же, и увидел старуху, вылезавшую из кустов. Он бросил кувшин и кинулся на нее. Старуха была крепкая и упрямая, как часто бывает со старухами, перед тем как они впадают в ребячество, и из всех сил старалась вырваться из его рук. Будь она сама графиня Сольсбери, она защищалась бы не с большим отчаянием. но враг был гораздо сильнее ее и таки притащил ее в лагерь. С помощью одобрительных улыбок, любезностей и предложения выкурить длинную трубку, которую мы сами для нее набили, нам удалось узнать от нее, что мы находимся в Индесуре, что здесь живет племя Уаниасура, и жители утоляют свою жажду водою из Итури.— Как, где же Итури? — Да, вот Итури, тут вблизи.— Далее мы узнали, что в нескольких днях пути отсюда на восток есть другая река, большая и широкая, гораздо шире Итури, и по ней ходят большие челноки, величиной с целый дом (т. е. 10 футов), а на них могут плавать 6 человек (sic!); в нескольких днях пути к северу живет могущественное племя Банзанза, а на восток от них другой народ — Баканди, и у тех, и у других есть большие стада скота, а сами они храбры, воинственны, и всего у них много, скота, денег и медной проволоки.

У вашей престарелой пленницы была по-видимому страсть к украшениям, но довольно странный вкус; так например в верхнюю губу она вставила себе деревянный кружок, величиной с большую пуговицу от пальто. Сообщив нам все изложенное выше, она опять застыдилась и на нее напал новый припадок упрямства: она злобно косилась на всех нас, но вдруг сделала исключение в пользу одного безбород ого и робкого юноши, на которого стала посматривать с величайшею нежностью; но глупый юноша, приписывая ее старческое безобразие колдовству, испугался и убежал.

Индесура — и, по нашим позднейшим наблюдениям, все селения, расположенные на опушке лесов — отличалось замечательным разнообразием и совершенством своих продуктов. В большей части хижин мы находили большие корзины, наполненные превосходным табаком, весом от 20 до 50 фунтов в каждой, словом такое множество табаку, что каждый из наших курильщиков получил на свою долю от 5 до 10 фунтов. Старуха называла его таба; в Ибуири его звали табо. Вследствие плохой просушки, этот [227] табак был не довольно душист, но курится отлично. Можно выкурить 50 трубок в день и все-таки не получится того воздействия на нервы, которое производит например табак, известный под названием «кэвендиш». Но изредка между листьями попадаются экземпляры темно-бурого цвета с мелкими пятнами селитры, и эти отличаются совсем другими свойствами. Двое из наших офицеров, думая, что именно этот табак высшего сорта, выкурили по трубке и тотчас почувствовали себя отвратительно. Если же такие листья отобрать и выбросить, табак очень приятен и безвреден, что явствует уже из того, что у трубок здешнего образца чашки вмещают до полу пинты табаку. Во всех краях, поблизости от пастбищ, это растение разводится во множестве для сбыта пастухам и табунщикам, которые платят за него мясом своего скота.

Здесь разводят также очень много рицины, из которой добывается касторовое масло. Так как нам нужно было пополнить походную аптеку этим снадобьем, мы набрали плодов рицины, поджарили их, истолкли в деревянной ступке и выжали изрядное количество масла, оказавшего превосходное действие. Впрочем оно нам нужно было не только как лекарство, но и для смазки ружей; кроме того люди употребляли его для натирания тела, что придавало им вид свежий, бодрый и опрятный.

Узнав, что четверо из наших разведчиков куда-то ушли и не возвращаются, я послал Решид-бин-Омара с двадцатью людьми разыскивать их. На другое утро их нашли, привели, и к моему удивлению наши четыре беглеца, под предводительством неисправимого Джума Уазири, пригнали двадцать штук отличных коз, которых они захватили хитростью. Мне не раз хотелось наказать Джуму в пример прочим, но негодяй приходил всегда с таким безобидным и покорным видом, что на него рука не подымалась. Его лицо, красивого абиссинского типа, дышало глубоким лицемерием, решительно портившим впечатление благообразия. Человеку из племени Мхума, Масаи, Мтатуру или Галла непременно нужно мяса, даже больше чем англичанину. По его убеждениям совсем не стоит жить на свете, если нельзя хоть изредка поесть говядины. Поэтому я только лишний раз выругал Джуму и утешился мыслию, что не долго ему ходить разведчиком, наткнется же он когда-нибудь на дикарей, по силе и смелости равных ему, и тут сложит свою голову.

В тот день выступление наше было неудачно: отойдя на не сколько сот шагов от деревни мы увидели, что река тут очень глубока, и хотя шириной не больше сорока ярдов (35 метров), [228] но за то быстрота ее течения равняется двум с половиною милям в час. Старуха уверяла, что это и есть Итури. Удивляясь тому, что река, которая между Ипото и Ибуири вдесятеро шире, могла так скоро превратиться в узкий поток, мы воротились еще на один день в Индесуру и я тотчас послал Стэрса и Джефсона с достаточным числом людей обратно по вчерашней тропинке, искать брода через Итури.

В 4 часа пополудни они возвратились и донесли, что нашли брод за полторы мили повыше, и сами побывали на луговой стороне, в доказательство чего принесли пучок свежей и сочной зеленой травы. Тем временем Уледи, с другой партией людей, нашел уже другой брод, еще ближе к Индесуре, где вода была по пояс.

Вечером этого дня во всем мире не могло быть толпы людей счастливее нас, стоявших лагерем в Индесуре. Завтра мы распростимся с лесом! Она тут, под боком, обетованная страна, которая грезилась нам в часы тяжелой дремоты и оцепенения во дни голодных странствий. В наших походных котлах было вдоволь сочного мяса, на блюдах жареные и вареные куры, похлебка из кукурузы, каша из бананов и груды спелых бананов на десерт. Что мудреного, что люди были так веселы и все — за исключением десяти или двенадцати человек — толще и здоровее чем были в момент отплытия из Занзибара.

4-го декабря мы выступили из Индесуры и подошли к переправе. В этом месте вода была по пояс, а ширина реки около 45 метров (86 сажень). Анероиды показывали высоту 3050 футов над уровнем океана, стадо быть на 1850 футов выше уровня реки у пристани в Ямбуйе и на 2000 футов выше уровня Конго у Стэнли-Пуля.

Переправившись через Итури мы вошли в узкую полосу чрезвычайно высоких деревьев, окаймлявших левый берег, и остановились подождать, пока вся колонна перейдет в брод. Затем мы пустили вперед мистера Монтенея Джефсона и он повел нас широкой слоновьей тропой, длиною не больше 80 сажень, которая, к неописанной нашей радости, вывела нас на открытую, волнистую равнину, зеленую как английская лужайка, залитую ярким светом радостного дня и обвеянную душистым, теплым воздухом, дышать которым было чистое наслаждение.

Судя по собственным ощущениям, думаю, что все как будто помолодели лет на двадцать, почуяв под ногами мягкий дерн и молодую траву. У всех словно вдруг ноги окрепли; мы шли каким-то необыкновенным шагом и наконец, не будучи в силах [229] удержать своего восторга, весь караван побежал бегом. Сердца наши переполнились ребяческим весельем. Никогда еще синее небо не казалось нам таким необъятным, чистым и ясным; даже на солнце мы смотрели прямо, не боясь его ослепительных лучей. Молодая травка, пробившаяся вслед за прошлогодней, выжженной всего лишь месяц тому назад, колыхалась от дуновения мягкого ветра, и поворачиваясь из стороны в сторону, как будто хотела показать нам все оттенки своей нежной зелени. Птицы, так давно невиданные, летали и парили в сияющей вышине. На небольшом холме стояли антилопы и лани: они очень удивились, на нас глядя, и выразили это фырканьем и прыжками, но не убежали; могу сказать, что и мы были удивлены не меньше их. Стадо буйволов, лежавших в траве, с изумлением подняло головы: они пристально посмотрели на пришельцев, потревоживших их спокойствие, медленно поднялись и ушли подальше. Перед глазами нашими расстилалась прелестная страна, на сотню квадратных миль по-видимому пустынная, по крайней мере сразу мы не могли еще рассмотреть всех подробностей. Зеленые луга простирались далеко вокруг; мягкие очертания травянистых пригорков пересекались извилистыми рядами тенистых деревьев, росших в лощинах; светло-зеленые холмы испещрены были группами темного кустарника, из которого там и сям возвышались поодиночке стройные, высокоствольные деревья; а дальше опять равнина, опять луга и пастбища, вплоть до отдаленной цепи гор, угрюмо заграждавших горизонт на востоке, а за ними, думалось нам, в глубокой котловине должно покоиться синее озеро Альберта. Караван бежал вперед, пока не задохнулся, и остановились мы только тогда, когда выбились из сил. Ведь и этого удовольствия мы уже давно не испытали.

Мы взошли на вершину холма и начали упиваться прелестью этого несравненного зрелища, так долго бывшего предметом наших дум и мечтаний, пока наконец “радость наша не сравнялась по силе со временем нашей горести и удручения". На всех лицах отражалось счастие от созерцания такой красоты, они сияли удовлетворением своих заветных грез. Недоверия, уныния — как не бывало: мы точно вырвались из душной тюрьмы, сбросили оковы, из сырости и смрада попали в атмосферу чистую, ароматную, а мрак и тьма сменились для нас божественным светом и здоровым воздухом. Мы обводили глазами едва заметную тропу, волнующуюся холмами равнину, всматривались в разбросанные на подобие островков рощи, в шелковистые поляны вокруг них, следили взором за неправильною линией леса, черною стеной [230] высившегося за нами, и образовавшего прихотливые изгибы, то отступая вглубь пейзажа, то выдаваясь вперед, в виде мысов и заливов. Все малейшие подробности этого зрелища врезывались в память на многие годы. Если через двадцать лет я буду жив, стоит лишь напомнить мне об этой блаженной минуте всеобщего, трепетного счастья, когда из всех уст вылетала невольная дань хвалы и молитвы, — и она наверное тотчас воскреснет в моей памяти.

Рассмотрев в общих чертах новую местность, с практической целью избрать путь, не преграждаемый ни речками, ни болотами, я повел экспедицию на северо-северо-восток, к каменистому возвышению мили за 4 впереди, дабы попасть с южной стороны к гряде холмов, простиравшейся от этого возвышения на восток и юг. Я воображал, что там можно будет подвигаться к востоку по плоскогорью, без больших помех.

Придя к подножию каменистой груды, возвышавшейся по правую руку от нас футов на 300 над уровнем поляны, мы увидели, что тропинка, протоптанная зверями, к северо-востоку расширяется и превращается в настоящую туземную дорогу; но мы пошли целиком по гребню холмов, чтобы не терять сил на спуски и подъемы; молодая травка была так нежна, что нисколько не затрудняла, хода. Но около полудня высокий бурьян не выжженной прошлогодней растительности начал задерживать нас, буквально ставя в ноги частые и здоровенные палки. Но мы все-таки шли вперед до половины первого часа и порядочно утомившись, сделали привал на берегу прозрачного ручейка.

После полудня одолели противоположный склон холма, и после полуторачасового быстрого хода выбрали для ночлега место близ слияния двух рек, протекавших к юго-востоку.

Несколько неутомимых молодцов, едва успев сложить свои ноши, отправилась за провизией по деревням, которые виднелись довольно далеко в стороне от нашего пути. Внезапность их появления среди туземцев так смутила последних, что они допустили их беспрепятственно унести множество кур, сахарного тростника и гроздьев спелых бананов. Они принесли нам также образцы оружия этой новой области: несколько длинных луков с длинными же стрелами, тяжелые четвероугольные щиты, сделанные из двойного ряда плотных прутьев, туго переплетенных и связанных растительными волокнами, и смазанных каким-то клейким веществом. Щиты были очень тонкой, искусной работы и непроницаемы ни для стрел, ни для копий. Кроме щитов, туземцы [231] носили еще куртки из буйволовой шкуры, сквозь которые по-видимому и пули не проникали.

До описанного каменистого холма путь наш пролегал параллельно опушке леса, отдаляясь от нее то на милю, то на полмили, сообразно очертаниям леса, окаймлявшего равнину зубцами, на подобие вод озера или моря, вдающегося в берега.

Направление Итури,— через которую мы прошли вброд и которую должны назвать западной Итури,— было на восток-юго-восток. Истоки этой реки от описанного брода, по-моему, должны быть на расстоянии около 25 географических миль к северо-северо-западу.

На другой день мы шли вверх по длинному склону, поросшему короткой травой, и дойдя до вершины, остановились, чтобы привести колонну в лучший порядок, на случай внезапной встречи с значительными боевыми силами; ибо до сих пор мы вовсе не знали ни местности, ни населения, ни нравов того народа, среди которого очутились. Избрав тропинку, шедшую по гребню холма на юго-восток, мы вскоре потеряли всякие следы; но так как все-таки место было высокое и с него открывался вид миль на двадцать кругом, мы могли выбирать направление по произволу. На северо-востоке виднелось селение, туда мы и направились, надеясь оттуда воспользоваться торным путем, потому что обширные пространства, сплошь покрытые бурьяном и бастыльником аршина в 4 вышиною, были ничем не лучше колючего подлеска. В высокой и густой траве тоже нельзя было быстро двигаться.

Проходя ложбинами, поросшими кустарником, мы заметили на их тинистом дне следы лап львов и леопардов, потом попали в заросли колючей акации — тоже не малое бедствие! — и наконец вышли на поля, засеянные просом, у селения Мбири. Туземцы при том проведали о нашем приближении и, убегая, послали нам град своих длинных стрел, на подобие древних парфян. Разведчики бросились вперед, не взирая ни на какие препятствия, и успели схватить молодую женщину и мальчика лет двенадцати, для расспросов. Впрочем никакая продолжительная беседа с ними не была возможна, так как мы имели самое смутное понятие о местных наречиях; однако, с помощью жестов и нескольких именительных нам удалось узнать, что мы находимся в округе Мбири, дорога на восток ведет в страну Бабусессэ, а дальше за ними будет Абунгума, что было выслушано нами довольно равнодушно. Эти названия ровно ничего не говорили нашему воображению,— все равно как и они ничего бы не поняли, если бы мы вздумали [232] разговаривать с ними о Шекспире, Мильтоне или даже о ее британском величестве.

— А слыхали вы здесь о Мута или Люта-Нзиге?

Мотают головой отрицательно.

— Об Униоро?

— Униоро? Да, Униоро далеко, там! — показывая на восток.

— А большая вода близь Униоро?

— Итури?

— Нет, не Итури; шире, гораздо шире Итури: такая как вот вся эта равнина.

Но тут эти злосчастные женщина и мальчишка не удовольствовались односложными звуками, но желая объяснить все как можно лучше, затараторили на своем языке так усердно, что мы уж ровно ничего не могли понять и молча выжидали, покуда это кончится. Хорошо, что они взялись, по крайней мере, проводить нас к Бабусессэ.

Хижины здесь строятся также как во всей центральной и восточной Африке: две трети вышины занимает коническая кровля, а одну треть составляют стены. Такие хижины раскинуты в банановых рощах, на расстоянии около пяти сажень одна от другой. Между ними проложены тропинки, образующие настоящий лабиринт, из которого чужеземцу ни за что не выбраться, без помощи местного проводника. К каждой группе хижин принадлежат особые сараи иди навесы, приспособленные для приготовления кушанья, для общих собраний, для запасов топлива и иных надобностей; были также маленькие кладовые для сохранения зерна, с круглыми стенками, в роде большой корзины, сплетенной из палочек и травы, крытые также травою и приподнятые над землей на пол аршина, для защиты от сырости и гадов.

Наши люди собрали множество спелых бананов, из которых туземцы приготовляют опьяняющий напиток — маруа. Несколько коз еще прибавилось к нашему стаду, да дюжину кур мы захватили с собой: остального, по принятому обыкновению, не трогали, и пустились дальше.

Дорога была торная, торговцы и другие прохожие утоптали ее до совершенной гладкости. Она шла к востоку и юго-востоку, вверх и вниз по холмам и долинам, поросшим травою. Около полудня мы остановились позавтракать в тени прохладной рощи, а за деревьями слышался грохот водопада, опять Итури, как нам сказали. Это мне показалось странным: за два дня перед тем мы перешли через Итури и все время преднамеренно удалялись от его [233] долины, и вдруг, на такой высоте, снова встречаем ту же реку, стремящуюся по горным уступам.

После полудня мы шли часа полтора невдалеке от реки и пришли в многолюдный округ Бабусессэ. В тени обширнейших банановых плантаций, напомнивших мне Уганду, ютилось великое множество хижин. Поля, засеянные просом, кунжутом, участки, засаженные сладкими бататами, окружали плантации и ясно показывали, что тут население густое и земля тщательно возделывается.

Перед вступлением под тень бананов, мы выстроились в боевом порядке и сплотили колонну. В авангарде стал отряд, вооруженный винчестерами, а в ариергарде, под начальством Стэрса, такой же отряд, снабженный ремингтоновскими ружьями. Но как мы ни уговаривали людей беречься и не выходить из рядов, как только авангард прошел благополучно вперед, так из толпы носильщиков то один, то другой непременно заглядывал в хижины, наведывался в кладовые и высматривал, нельзя ли чего-нибудь стащить: домашней птицы, бананов, козлят, сахарного тростнику и разной, ни к чему не нужной дряни. В плантации спряталось много туземцев, которые пропустили авангард, потому что люди шли правильными рядами и смотрели в оба, но едва наши зеваки вступили в рощу, как дикари воспользовались случаем наказать их: одному стрела ударила в руку и пригвоздила. ее к боку, другой тоже поплатился за свою любознательность. Залп из ружей принудил дикарей очистить засаду, но никому по-видимому не причинил повреждений.

Мы остановились в конце последнего поселка на восточном углу; он состоял только из двух больших хижин и нескольких хозяйственных пристроек, вокруг которых мы наскоро расположились, устроив себе на ночь шалаши из банановых листьев.

В сумерки я опять велел привести к себе пленников и по пытался добиться от них толкового ответа на счет того, есть ли на восток отсюда большая вода. Один из старшин, помогавший нам при этом допросе, спросил меня, между прочим, которое Нианза больше, то ли, которое в Униоро, или то, что в Уганде, и тогда пленный мальчик, расслышав знакомое слово, тотчас под хватил его.

— Нианза! — вскричал он,— Нианза? Вот где Нианза (он указал на восток), и оно идет вон туда (к северо-востоку), далеко, далеко! — Когда же мы спросили, сколько «ночевок» будет до него от Бабусессэ, он поднял три пальца правой руки и сказал: три! [234]

Уже стемнело, когда мы внезапно были поражены раздавшимся страдальческим криком, потом странным и зловещим воем, в котором выражалось дикое торжество. Наступившая затем тишина дозволила ясно различить шуршание стрел, сыпавшихся сквозь банановые листья над нашими головами.

— Гасить огни! Не робей! Где же часовые? Куда девались часовые? — послышалось за тем.

Дикари подкрались как раз в ту пору, когда лагерь наименее обеспечен от вторжения, а именно во время ужина, к которому позволяют отлучаться и часовым, в тех случаях, когда нет особых поводов к предосторожностям. Вскоре выяснилось, что ранен у нас один Селим, которому стрела попала в бедро и засела там на 4 дюйма; другая стрела пробила ногу козленка, жарившегося у костра, еще несколько вонзилось в банановые стволы. Селима мы уговорили тотчас вытащить стрелу: он сам потащил ее, а когда довел до того, что видны уже были заостренные боковые зубцы наконечника, я захватил их щипчиками и повернув, вы дернул вон. Мы наложили на рану экстракта эйкалиптуса и от правили раненого к товарищам.

Полчаса спустя, когда все караульные были по местам, дикари опять попытались напасть на лагерь, но ружейные выстрелы заставили их убраться: послышался шорох, топот убегавших ног, но в отдалении раздалось два ружейных выстрела и громкий возглас испуга, из чего можно было заключить, что кто-то из наших неисправимых бродяг уж отправился гулять по окрестностям.

По правде сказать, силы у нас были крайне незначительные, и не столько по численности, сколько по неспособности защищаться, владеть оружием; поэтому такая закоренелая наклонность наших людей не слушаться и пошаливать на стороне была для меня источником постоянных страхов и беспокойства. Уговоры и доказательства ни к чему не вели, одна строжайшая дисциплина имела на них надлежащее действие; но мы так недавно еще вышли из своих ужасных лесных переделок, что у меня не хватало духу донимать их строгими взысканиями. А когда я действовал с ними мягко, их собственная безголовая распущенность подвергала их таким жестоким наказаниям, которых никто из нас не подумал бы на них налагать.

Ночью пошел сильный дождь, задержавший нас в лагере до 8 часов утра. Я воспользовался досугом, чтобы разузнать что-нибудь касательно туземцев, к которым мы теперь должны были [235] направиться; но полное незнание языка полагало тому неодолимые препятствия. В своих стараниях объясниться как можно нагляднее, пленная женщина рисовала на земле, как течет Итури. Выходило нечто изумительное и в африканской географии непредвиденное, а именно: она представила дело так, что река взбирается до гребня холмов, образующих водораздел, заворачивает круто вверх, параллельно озеру Алберта, и наконец с высоты падает прямо в Нианзу! Сильно заинтригованный такими показаниями, я все время держал женщину при себе, когда мы выступали из лагеря. С вершины одного из холмов она указала мне, на расстоянии полумили, реку Итури, текущую на восток. Равнина, расстилавшаяся перед нами, шла с востока на юг.

Как объяснить такую загадку? За два дня перед тем мы перешли с правого берега Итури на левый, под 1° 24' с. ш.; теперь мы были под 1° 28' с. ш. Между тем, перед нами опять была Итури, текущая с юга на восток; а по направлению к Кавалли ясно, что нужно было держаться тоже на юго-восток.

Я наконец совсем отказался от решения этой загадки и не пытался больше разобрать, что говорила пленница, утверждавшая, будто река, по которой мы шли 600 миль, от самого ее впадения в Конго, впадает еще и в Нианзу. Одно предположение казалось мне правдоподобным, именно что есть две Итури, одна текущая в Конго, другая принадлежащая к бассейну Нила. Но женщина и ее брат настаивали на том, что Итури только одна и есть.

Мы продолжали путь по тропинке, которая вела на дно долины и пришли наконец на берег реки. Загадка разрешилась: то была действительно Итури; но она текла с юга на запад. После этого мы все поумнели.

На реке виднелся неуклюжий челнок, самой грубой работы, и Саат-Тато, в качестве самого искусного челнокиста, взялся перевезти на нем весь караван, за что я обещал ему 20 долларов награды. Река в этом месте по крайней мере 50 саженей в ширину, около сажени в глубину, быстрота течения, два узла в час. Водопад, гул которого мы слышали из селения Мбири, очевидно на той же реке.

Дикари племени Абунгума, на левом берегу реки наблюдали нашу переправу с высоты холма, отстоявшего на целую милю впереди, и своим спокойствием как будто хотели сказать: — Ладно, приятели; вот когда вы очутитесь на нашем берегу, тогда мы с вами и расправимся. — В такой открытой местности нельзя было двинуться без того, чтобы “все" не узнали об этом. Глядя на [236] нас, Абунгуны храбро потрясали копьями; Бабусессэ заняли каждый холм, каждый пригорок на правом берегу. По всему было видно, что в непродолжительном времени наше мужество будет испытано в достаточной степени. Оставалось хоть то утешение, что бдительные туземцы не решатся подкарауливать нас среди пастбищ, где трава не больше трех дюймов вышины и следовательно укрываться им негде.

С тех пор, как мы добрались до Ибуири, питание было у нас отличное, для Африки конечно. Всякий день мы имели мясо и молоко, ели кур, свежие и сушеные бобы, сахарный тростник, сладкие бататы, ямс, томаты, дыни, бананы простые и фиговые.

На людей все это действовало превосходно: они были во всех отношениях лучше, сильнее и развитее тех тщедушных и трусливых созданий, которых арабские невольники в Ипото немилосердно колотили, вызывая с их стороны лишь самые смиренные протесты. На нас, белых, тоже заметно было хорошее влияние пищи: мы были не толсты, но не имели уже того тощего и высохшего вида что прежде; будь у нас хоть немного вина, мы бы окончательно поправились.

На другое утро, через час ходьбы, мы поднялись по отлогому зеленому склону на вершину одного из тех длинных холмов, которые составляют характерную особенность здешней местности Тут опять мы могли осмотреться вокруг и ознакомиться с предстоящим путем. Мы намеревались направиться к юго-востоку, так как нас особенно интересовала высокая коническая вершина в конце поросшей травою горной цепи; впоследствии эта вершина стала нам известна под именем Пика Мазамбони. Мы углубились в прелестные ложбины, орошенные прохладными и прозрачными ручьями. Вокруг них расположены были труппы туземных хижин, с прилегающими к ним полями еще незрелого сорго, бататов и сахарного тростника. Но в хижинах никого не было, так как их обитатели унизывали вершины каждого значительного холма на нашем пути, и оттуда деятельно за нами наблюдали. Наконец мы прошли мимо пустой ограды для скота,— так называемой зерибы.— при виде которой наши люди захлопали в ладони и закричали: — Ой, господин-то наш все правду говорил и каждое его слово сбывается: сначала пошла травянистая страна, потом стада, потом храбрые люди, чтобы защищать их, потом горы, потом Нианза, а там и белый человек. Траву мы уж видели, вот и скот, вон там горы, храбрые люди и Нианза, а потом, Бог даст, увидим и белого человека. [237]

Мы продолжали путь к долине, по которой протекала другая быстрая и пенистая река. Слева тянулся ряд утесов, возвышавшихся отдельными каменистыми массами, на вершине которых удобно могли поместится человек до двенадцати. Эти отдельные утесы связывались между собою более низкой каменистой грядой, довольно однообразной вышины, служившей им как бы подножием.

Местами мы проходили так близко от подошвы этих холмов, что с высот их можно было бы бросать в нас камнями. Но хотя мы все время ожидали каких-нибудь демонстраций, туземцы оставались замечательно спокойны. Тропинка привела нас к висячему мосту через третью Итури, которую, во избежание путаницы, мы назовем восточною. Эта река, шириной около 13 сажень, глубока и быстра как водопад. Висячий мостик был так легок и непрочен, что мы рассудили за благо переходить через него поодиночке, для безопасности; а так как каждому человеку требовалось не меньше 120 секунд, чтобы пройти эти 90 шагов, то караван перебрался на ту сторону не прежде 6 часов вечера. Эта переправа совершалась при таких неблагоприятных условиях, что наши стрелки во весь день стояли под ружьем, не смея отлучаться от своих постов.

Под вечер мы увидели красивую черную корову и ее теленка, выходивших из ущелья между помянутых утесов и со всех сторон поднялись крики: — Бык, бык, здравствуй голубчик. Мы с тобой не видались с тех пор, как были молоды! — Абунгумы запрятали свой скот в горах, и виденные нами экземпляры вероятно отбились от стада.

8-го числа, покинув живописную долину восточной Итури, мы поднялись по отлогому склону на холм, с которого открылся далекий вид на узкую и извилистую долину восточной Итури и мы имели случай убедиться. что она идет с востоко-юго востока.

Вскоре затем пошла более ровная местность, раскинувшаяся миль на двадцать к югу, с севера окаймленная каменистой грядой и долиной, из которой мы только что вышли, между тем как на востоке возвышалась горная цепь Мозамбони, северная оконечность которой, завершенная высоким пиком, стала теперь целью нашего странствия.

К половине десятого часа мы на несколько миль приблизились к этой горной цепи и перед тем как углубиться в долину небольшого ручья, бегущего к северу, с удивлением заметили, что все пространство вплоть до подошвы гор тщательно обработано и обнаруживает присутствие очень значительного населения. Так [238] вот где, думалось нам, будет поле сражения! Абунгумы ушли из своих поселений чтобы соединиться с этим многочисленным племенем и встретить нас достойным образом.

Таких многолюдных местечек мы еще не встречали с тех пор, как отплыли из Бангалы на Конго. Глядя на это скопление жилищ, плантаций и всяких богатств, мы невольно подумали, что вероятно и эти племена принадлежат к тому дикарскому союзу, который теснит несчастного губернатора Экватории.

Имея в виду ничем не раздражать туземцев, воздержать неисправимых зевак нашей колонны от разброда по сторонам и совершения каких-нибудь неприличий, мы выбрали дорогу на юго-восток, огибавшую селения. Мы пробирались между плантациями с таким расчетом, чтобы неприятелю негде было устроить против нас засаду. В половине двенадцатого мы достигли восточного края селений и остановились для полуденного отдыха под тенью дерева, ветви которого качались и шелестели от дуновения свежего ветра с Нианзы.

В час пополудни мы пошли дальше и углубившись в банановые рощи, не могли надивиться искусным насаждениям и необыкновенной опрятности каждого из обработанных участков. Конические хижины были просторны, а внутри, как мы заметили проходя мимо отворенных дверей, разделены перегородками, сплетенными из листьев тростника. Каждая деревня была так тщательно выметена, как будто ждали почетных гостей. Бананы гнулись под тяжестью плодов, кругом расстилались обширные поля бататов, дальше сотни десятин были засеяны просом, а многочисленные склады для зерна, как видно недавно построенные, показывали, что ожидается богатая жатва.

Мы прошли через все нивы и никто нас не тронул. Мы думали, что преувеличенные слухи о наших силах заставили туземцев присмиреть, или же они сбиты с толку нашими стараниями постоянно держаться поодаль от плантаций. Как бы то ни было, мы не встречали никаких препятствий, хотя большие скопища туземцев толпились на всех возвышенностях вдоль нашего пути.

Широкая, утоптанная дорога к горам, от которых мы были уже очень близко, пересекала почти совершенно плоскую равнину шириною в три мили, поросшую густой травой в полном цвету. Неподалеку от нас, влево, протекала восточная Итури и на противоположном ее берегу виднелось другое многолюдное селение.

В 3 часа мы достигли подошвы горы, увенчанной пиком. Многие ее вершины были усеяны группами хижин. Хлевы для скота [239] скрывались в ущельях и лощинах. Дикари собирались толпами на ближайших вершинах и по мере нашего приближения приветствовали нас громкими криками и пронзительными возгласами, не предвещавшими ничего доброго. Средняя высота ближайших к нам холмов была приблизительно 800 футов (около 117 сажень) над уровнем равнины, а так как скаты были особенно круты, мы полагали, что расстояние их от нас должно быть от 700 до 900 метров.

К великому нашему удовольствию дорога шла не вверх по этим крутизнам, а огибая их подножия, направлялась к востоку, т. е именно туда, куда нам было нужно. В настоящее время мы находились под 1° 25' 30" с. ш. Обогнув за угол горной цепи, мы увидели долину в одну или две мили шириной, засаженную роскошнейшим сорго, дозревшим для жатвы. Направо, непосредственно над нами, открывались северные скаты гор Мазамбони; налево почва, одетая зеленью посевов, постепенно понижалась до берегов быстроводного притока восточной Итури, а за нею опять подымался отлогий склон холмов подковообразной формы, усеянных хижинами, нивами проса и кукурузы и роскошными рощами бананов. Одного взгляда на этот вид было достаточно, чтобы составить себе понятие о благосостоянии обитателей,

Как только мы вступили в эту цветущую долину, над головами нашими раздался хор воинственных кликов, заставивший нас поднять головы. Толпа воинов все прибывала, так что теперь их было уже человек 300, со щитами, копьями и луками: они потрясали своим блестящим оружием, грозились на нас и очень сердито кричали что-то на непонятном языке. В сильном возбуждении, они начади было спускаться к нам с крутизны, но передумали: воротились на вершину и пошли рядом с нами,— мы вдоль подножия, они вдоль по гребню горы, все время фыркая и визжа, вскрикивая и угрожая, что должно было обозначать враждебность к нам и ободрение жителей долины.

Выходя из первой полосы хлебных полей, мы услышали воинственные клики обитателей долины и поняли, что они занимают выгодные позиции, под руководством тех, что были на горах и распоряжались планом действий. Было около 4-х часов пополудни, т. е. пора выбрать место для стоянки на ночь и располагаться лагерем, и пришлось сделать это среди многочисленного скопища враждебно настроенных дикарей. К счастию, мы в это время подошли к крутому холму Нзера-Кум, плоская вершина которого на сто футов возвышалась над средним уровнем долины, [240] а по склону была проложена тропинка. Этот холм стоял в долине как островок, на расстоянии 500 ярдов от реки и на 200 ярдов от подножия гор Мозамбони. С вершины Нзера-Кума открывался к востоку и западу обширный вид на северный склон высокого кряжа, и далее через вершины подковообразной группы холмов, по ту сторону притока Итури. На такой позиции достаточно было пятидесяти ружейных стрелков, чтобы оборонять лагерь против тысячи осаждающих. Мы поспешно направились к этому холму, а воины, как бы угадывая наши намерения, стали быстро сбегаться со всех ближайших гор, между тем как с берегов реки другая толпа с шумом кинулась нам на встречу. Из наших передних рядов сделано было несколько одиночных выстрелов, для расчистки пути, и нам удалось-таки добраться до островка и даже взобраться на него. Сложили вьюки, отрядили нескольких хороших стрелков охранять колонну с обоих флангов в помощь арриергарду, а остальным приказано было немедленно устраивать на вершине холма зерибу. Отряд в 30 человек послан за водой. Через полчаса вся колонна была в безопасности на холме, зериба наполовину готова, вода принесена, и можно было вздохнуть свободнее, обозреть окрестности и обсудить наше положение. Вид с птичьего полета был далеко не успокоительный. По всей долине виднелись деревни, числом до пятидесяти: плантации за плантациями, нивы за нивами, поселки за поселками расстилались во все стороны. Что было на горах, того нам не видно было. Толпы громогласных туземцев по горным скатам возросли до 800 человек. Воздух был наполнен потрясающими криками.

По всему было видно, что горцы расположились немедля приступить к действиям. Мы были порядочно утомлены переходом в 13 миль (почти 22 версты); горячее солнце и тяжелые ноши подорвали физические силы людей. Однакожь мы выбрали нескольких, пободрее других, и послали их на встречу горцам. Четверо разведчиков пошли вперед. Тотчас же из толпы горцев выделилось столько же борцов и они с готовностью устремились на встречу нашим,— должно быть инстинктом чуя, что храбрость этих четверых не высшего сорта. Сажень за тридцать они остановились и прицелились из луков. Наши выпустили свои четыре заряда без всякого вреда для неприятеля и начали отступать, а горцы все шли вперед, держа стрелы наготове. Наши побежали от них бегом, между тем как из лагеря сотня голосов ругала их за это. Для начала вышло очень плохо; дикари приняли это за добрый для себя знак и испустили победный вопль. Чтобы [241] умерить их восторги, наши стрелки попрятались за камни и оттуда нанесли неприятелю довольно серьезный урон. Одни укрепились на краю холма Нзера-Кум и начали расстреливать горцев, расположившихся на противоположных склонах, за 200 сажен от нас; другие прокрались в долину, к реке, и там одержали победу; еще одна группа обошла Нзера-Кум с другой стороны и произвела выгодную для нас диверсию. Саат-Тато, охотник, ухитрился даже увести корову и мы по этому случаю отведали говядины, которой не видали уже 11 месяцев. Настала ночь и как туземцы, так и пришельцы разошлись по местам, ожидая на завтра трудного дня.

Перед отходом ко сну я, по обыкновению, читал свою Библию. Один раз уже я прочел всю книгу, от начала до конца, и теперь, читая ее во второй раз, остановился на книге Второзакония, в том месте, где Моисей говорит Иисусу Навину: “Мужайся и крепися, не бойся, не ужасайся, не устрашайся от лица их: яко Господь Бог твой, сей предъидый с вами и не отступит от тебе ниже оставит тя".

Продолжая чтение, я докончил главу, закрыл книгу и от Моисея мысли мои тотчас перешли к Мазамбони.

Не знаю, что было со мною, чрезмерная ли усталость, или зачатки и предварительные симптомы болезни, или наконец досада на наших четырех трусов, и смутная тревога о том, что на этих людей плоха надежда и в самую критическую минуту они способны постыдно бежать с поля битвы? Во всяком случае ясно было, что перед нами совсем другой народ нежели лесные дикари.

В открытом поле нашим никогда еще не приходилось действовать, а то, что я и мои офицеры видели сегодня, не много хорошего обещало в будущем. Словом, теперь в первый раз я живо ощутил, как опасно было соваться с горстью трусливых носильщиков в луговую страну, населенную такими отважными и многочисленными племенами. Мне показалось, что я внезапно увидел все дело гораздо яснее чем прежде. Оттого ли, что кругозор мой рас ширился, и я действительно мог лучше судить об относительных условиях пространства и населения, или так сильно подействовали на меня разъяренные клики толпы дикарей, и теперь еще как будто продолжавшие отдаваться в ушах? Не знаю, но мне почудилось, что какой-то голос говорит мне: «Мужайся и крепися; не бойся и не устрашайся их». Я готов был побожиться, что слышу этот голос, и начал сам беседовать с ним:— С чего убеждаешь ты меня не отказываться от моего дела? Если бы я и хотел бежать, это невозможно; отступать теперь опаснее, чем идти вперед; а [242] потому напрасно ты убеждаешь меня.— Но голос продолжал: «Мужайся и крепися, ибо я отдам сей народ и сию землю во власть твою. Не отступлю от тебя и не покину тебя. Не бойся, не ужасайся».

И однако же чистосердечно признаюсь,— хотя перед отходом ко сну я конечно был очень воинственно настроен, но меня вдруг поразила мысль,— как все это с обеих сторон выходит глупо, и зачем я, в сущности, готовлюсь к совершенно ненужной драке? Ни мы не имеем понятия о том, как зовут эту страну и ее обитателей, ни они ничего не знают о нас, о наших целях и намерениях. Я набросал план завтрашних действий, рекомендовал часовым караулить как можно лучше, улегся спать и вскоре совсем позабыл о Мазамбони — властителе здешних гор и долин.

9-го декабря мы не двигались с места; с утра докончили постройку своей колючей ограды, роздали патроны и осмотрели ружья. К 9 часам прохлада раннего утра сменилась жарким солнечным днем, а дикари начали собираться в значительном числе. Боевые трубы того странного звука, который я не раз уже слыхал в Усоге и в Уганде в 1875 году, протрубили сбор, а с вершин холмов на них отозвались до 20 барабанов. Крики и возгласы раздавались с гор в долины и обратно, так как мы были окружены неприятелем со всех сторон. Около 11 часов утра несколько туземцев сошли с холмов и подступили так близко, что один из наших, по имени Феттэ,— уроженец Униоро — смог разобрать что они говорят и тотчас же обменялся с ними крупною руганью; битва началась покуда лишь словесная. Узнав, что в нашем отряде есть человек, могущий объясняться на местном языке, я настроил его речь на более мирный тон и вскоре между осаждающими и осажденными началась довольно толковая беседа.

— Мы с своей стороны деремся ишь ради самозащиты — говорили мы, — вы напали на нас, когда мы мирно проходили через вашу землю. Не лучше ли сговорится и сначала попробовать понять друг друга, и только тогда сражаться, когда окажется что соглашение невозможно.

— Правда, это мудрые слова,— отвечали нам: — Скажите же, кто вы таковы, откуда и куда идете?

— Мы из Занзибара, с великого моря, а начальствует над нами белый человек. Мы идем к озеру Нианза, в Униоро.

— Коли есть между вами белый человек, покажите нам его, тогда и поверим.

Лейтенант Стэрс поспешно вышел из зерибы и Феттэ представил его народу. [243]

— Ну, теперь вы нам скажите кто вы,— сказал Феттэ.— Какая это страна? Кто ваш царь? И далеко ли Нианза?

— Здешняя страна Ундуссума, наш начальник Мазамбони. Мы племя Уазамбони. До Руэру (Нианзы) два дня пути; но вам понадобятся пять дней. Руэру отсюда на восход солнца. Дорога туда одна, и сбиться с пути не придется.

Так начались наши дружелюбные сношения и сделан был первый шаг к соглашению. После этого мы узнали, что в Ундуссуме два начальника и один из них готов дружить с нами и обменяться дарами, если нам угодно. Мы конечно изъявили свое согласие и в продолжение нескольких часов не слыхать было ни одного воинственного клика, ни одного выстрела, иначе как у реки, где дикари по-видимому были очень упрямы и ни за что не хотели обойтись без драки.

К вечеру пришли гонцы от Мазамбони с извещением, что он желал бы видеть, какие примерно у нас есть товары? Мы послали ему в дар три аршина пунцового сукна и дюжину медных прутьев, и получили обещание, что завтра сам начальник придет к нам в гости и побратается кровью со мною.

Да другой день мы встали очень бодрые после спокойно проведенной ночи и мечтали, что через несколько часов наш лагерь наполнится дружественными туземцами. Нас просили не пускаться в дальнейший путь, покуда Мазамбони не пришлет нам своих даров. Поэтому мы решили еще на день отложить выступление. Утро было сырое и холодное, так как мы все-таки находились на 4235 футов над уровнем моря. Вершины высоких гор были окутаны туманом и пошел мелкий дождь, что могло служить объяснением, почему наши друзья так запаздывают своим визитом: но в третьем часу туман рассеялся и вся горная цепь ясно вы ступила на бледно-голубом фоне неба. Стэрс, Джефсон и я стояли на западном краю обрыва, любовались чудным видом и разговаривали о том, как было бы хорошо и желательно, чтобы такая прекрасная страна поскорее попала в руки цивилизованных колонистов. Стэрс говорил, что это место напоминает ему Новую Зеландию, и он бы не прочь завести тут и собственное ранчо (мызу). Он до того увлекся, что даже выбрал место для поселения и очень точно обозначал свои будущие угодья. — Вот на этом пригорке я бы выстроил себе домик (он назвал его шибанг и я вообразил, что это по-новозеландски означает вилла). Тут я стал бы пасти рогатый скот, а овцы паслись бы вон на том склоне, и... Тем временем туземцы вереницами шли по гребню горы, все [244] к одному месту, именно на ровную площадку на вершине одного из холмов, сажен за четыреста от того пункта, где мы стояли; вскоре до нашего слуха донеслись звуки громкого и приятного голоса, очевидно обращавшегося к народу с какими-то увещаниями. Голос принадлежал человеку, который с несколькими товарищами спустился по склону и остановился в полугоре, на 300 футов над уровнем долины. Он говорил минут десять, и мы призвали Феттэ, чтобы слушать и переводить. Феттэ донес, что оратор во имя вождя склоняет их к миру; но каково же было наше удивление, когда вслед за речью в ответ ему поднялись дикие и кровожадные вопли, не только из долины, но и со всех горных вершин и склонов.

Мы рассудили, что такой отчаянный крик не может означать мира, а скорее предвещает войну, и для большей достоверности отправили Феттэ в долину, спросить у самого оратора. Ответные крики дикарей не оставили в нас ни тени сомнения. Ошибка Феттэ произошла оттого, что слово кануана, обозначающее мир, и куруана, означающее война, похожи между собою.

— Не нужно нам вашей дружбы! — кричали они,— вот сейчас мы сойдем в долину и погоним вас из лагеря пастушьими палками.— Один предатель, прокравшийся в нашу сторону ползком из-за низких кустов, едва не причинил нам серьезного вреда: в особенности переводчик наш чуть не погиб при этом. Феттэ собрал падавшие вкруг него стрелы, принес их нам и донес обо всем случившемся.

Ничего больше не оставалось, как наказать их примерно, и мы не медля ни минуты стали готовиться к вылазке, решившись не давать пощады, иначе как если сами попросят мира.

Собрали людей и отрядили 50 человек с ружьями, под начальством лейтенанта Стэрса, для усмирения дикарей, бушевавших по ту сторону притока Итури. Тридцать стрелков с Джефсоном во главе отправились налево, очищать горные склоны; а двадцать человек отборных людей под предводительством Уледи пошли воевать направо. Решида с десятью стрелками поставили на вершине Нзера-Кума для охраны лагеря от случайного нападения с тыла. Джефсон и Уледи должны были пройти к своим позициям незаметно для горцев, будучи прикрыты вершинами передних холмов, и появиться перед ними внезапно, на расстоянии 200 метров, между тем как отряд Стэрса, выйдя в долину, будет отвлекать их внимание в другую сторону.

Через несколько минут отряд Стэрса был в деле и ему приходилось горячо, потому что дикари несколько минут кряду [245] осыпали их тучею стрел. Но лейтенант подметил, что стойкость и хладнокровие туземцев в значительной мере поддерживаются сознанием, что между ними и нами протекает порядочная речка; поэтому он подбодрил своих людей переправиться вброд, что они и сделали. Подымаясь на противоположный берег они открыли такой губительный огонь, что в несколько секунд перебили множество тех самых шумливых и упрямых храбрецов, которые так настоятельно требовали войны. Стэрс взял деревню приступом, смял банановые плантации, а жители в страхе разбежались к северу. Тогда лейтенант собрал свою команду, деревню поджег и отправился воевать другие селения. От времени до времени только беглый ружейный огонь обличал, какое ему оказывали со противление.

Между тем Уледи со своими отборными людьми разыскал тропинку, ведшую по склону горы на вершину, и взойдя на высоту 500 футов вывел людей своих на правый фланг дикарей, которые глядя на своих соотчичей в долине, ободряли их криками и советами. Тут винчестерские ружья оказали великолепное действие. В ту же минуту из лощины с левого фланга показался Джефсон со своим отрядом и вдвоем они привели туземцев в такой ужас, что те как безумные кинулись по крутым склонам на верх, в горы, а Уледи с своими людьми подгонял их.

Видя их обращенными в бегство, Джефсон повернулся к востоку и разогнал все население мили на две перед собой. К часу пополудни все наши люди воротились в лагерь и только один из них получил рану, и то самую легкую. Каждый из людей вел себя превосходно, а четыре вчерашние труса даже отличились на славу.

В 2 часа жители долины воротились на свои пепелища и наши тотчас опять отправились в поход. Стэрс с своим отрядом, перейдя за приток Итури, погнал бегущего неприятеля далеко на север, потом круто повернув к востоку соединился с Джефсоном. Уледи с разведчиками я послал на самую вершину гор, посмотреть что там делается: но увидя, что там расположено множество обширных селений, он благоразумно удалился.

До вечера продолжалась борьба; туземцы то и дело перебегали с места на место; то наступая, то ретируясь. В сумерки ни одного больше не осталось в поде и тишина, водворившаяся вокруг лагеря, доказала, что день прошел не даром. Дикари были только на горах, или же ушли подальше к северу и востоку. По всей долине вокруг нас не осталось ни одной хижины, в которой [246] можно бы укрыться на ночь. Но мы чувствовали, что еще не все сделано. Ведь нам предстояло возвращаться этим же самым путем, и если на пути будет много таких воинственных племен, то по естественному ходу вещей мы можем потерять много своих людей; если же у туземцев останется хотя бы малейшее сомнение насчет нашей способности постоять за себя, то военные действия придется возобновлять чуть не всякий день. Поэтому лучше уж сразу выяснить этот вопрос и не оставлять у себя в тылу нахального племени, не испытавшего наших пуль. Туземцы очевидно полагали, что мы не способны драться вне ограды своего лагеря, почему и похвалялись выгнать нас оттуда пастушьими посохами, воображая себя вполне безопасными на горах. Надлежало дать им почувствовать, что они никоим образом не могут с нами тягаться.

В одном из ближайших селений вместе с хижинами сгорела корова, позабытая своим хозяином, и мы поэтому случаю опять отведали понемножку жареной говядины.

11-го числа все утро шел дождь, задержавший нас в палатках до 10 часов. К этому времени горцы начали опять собираться и проделывать свои враждебные демонстрации, а потому Стэрс, Джефсон и Уледи повели людей тремя отдельными маленькими колоннами в атаку и произведи на горах значительный эффект. Между прочим захватили и пригнали нескольких коз, которых тут же роздали людям. Вообще, события этого дня должны были доказать туземцам, что враждуя с нами, они ничего не выигрывают. Была даже минута, когда я думал, что день завершится полным примирением: на вершине высокой горы, над нашим лагерем, показался человек и когда все мои люди были в сборе возвестил нам, что Мазамбони прислал его сказать, что он принял наши дары, но не мог придти в гости, как обещал, потому что этого ни за что не хотели его молодые люди, желавшие непременно воевать. Но теперь, так как многие из них уже убиты, он готов прислать нам дары, и наперед будет нам верным другом.

Мы отвечали, что мириться и дружиться согласны, но так как они насмехались над нами, взяли с нас дары мира, а потом обозвали бабами, то теперь должны купить мир, одарив нас рогатым скотом или козами, и если придут, держа в руках пучки травы, то милости просим.

Следует упомянуть, что когда воины спускались по горным склонам для битвы, при каждом небольшом отряде состояло по собаке крупных размеров, несколько сухощавого сложения, но очень смелых и нападавших немедленно. [247]

Оружие племени Уазамбони состояло из высоких луков в 5 1/2 футов, и стрел в 28 дюймов длиной; кроме того они носят длинные и острые копья. Щиты большею частию длинные и узкие, но попадаются и другие, чистого Угандского типа. Стрелы с жестокими зубцами, а копья сходны с теми, которые употребляются у Карагуэ, Ууа, Урунди и Иангоро.