СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ГЕНРИ М. СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

ИСТОРИЯ ПОИСКОВ, ОСВОБОЖДЕНИЯ И ОТСТУПЛЕНИЯ ЭМИНА ПАШИ, ПРАВИТЕЛЯ ЭКВАТОРИИ

(с 19 сентября по 17 октября 1887 г.).

Угарруэ присылает нам трех занзибарцев дезертиров.— Примерное наказание.— Ружья “Экспресс".— Разговор с Решидом.— Река Ленда.— Беспокойные пороги.— Недостаток в пище.— Служащие у Килонга-Лонга.— Слияние рек Ихуру и Итури.— Состояние и численность экспедиции.— Болезнь капитана Нельсона.— Мы посылаем передовых гонцов к Килонга-Лонга.— Лагерь немощных.— Ренди и цесарка.— Голодание.— Болезненные последствия лесных груш.— Фантастические трапезы.— Еще побеги.— Асмани утонул.— Наше положение,— вкратце.— Уледи подает совет.— Умари лезет на дерево.— Мы застреливаем моего осла, и съедаем его.— Мы нападаем на след маньюмов и приходим в их селение.

Экспедиция снова сформировалась из отборных людей. Я значительно успокоился насчет колонны арриергарда и относительно судеб наших несчастных больных. Мы выступили из ставки Угарруэ, имея 180 вьюков груза на вельботе и в челноках, а сорок семь вьюков несли сухим путем, с тем расчетом, чтобы каждому из четырех отрядов досталось нести тяжести не более одного раза через четыре дня. 19-го числа арабы несколько часов пути сопровождали нас, как для того, чтобы указать дорогу, так и для пожелания счастливого исхода нашего предприятия.

Мы едва успели собраться на ночевку и вечерние сумерки быстро сгущались, как на реке показался челнок от Угарруэ и в нем три занзибарца, связанных как невольники. На мой вопрос, что это означает, мне отвечали, что эти занзибарцы убежали от меня, а Угарруэ поймал их, вскоре после своего возвращения в ставку. Они бежали конечно с ружьями, а кисеты их доказывали, что они умудрились по дороге накрасть достаточное количество патронов. Я отблагодарил Угарруэ, послав ему револьвер и 200 патронов. На ночь пленников засадили под караул, но я перед отходом ко сну тщательно обдумал вопрос, как теперь быть с этим [163] народом? Если опять смотреть на дело сквозь пальцы и не принять строжайших мер, вскоре ведь придется вернуться назад и сказать себе, что столько сил, жизней и страданий потрачено совершенно даром.

Утром я собрал всю команду и произнес приличную случаю речь, которая была принята с полным сочувствием. Все согласились с тем, что мы по мере сил и возможности исполняли свой долг, что все мы довольно натерпелись, но эти люди действовали как подлые рабы, не имеющие по-видимому никакого нравственного чувства, ни совести. Они вполне согласились и с тем, что если туземцы попытаются украсть наши ружья, которые для нас все равно что «наши души», что мы в праве застрелить их за это; и если люди, которые за свой труд получают плату, которым оказывают покровительство и хорошо с ними обходятся, вздумают ночью перерезать нас, то и они подлежат расстрелянию.

— Хорошо же,— сказал я,— а вот эти люди то и сделали: они украли наше оружие и бежали, унося с собою наши оборонительные средства. Вы говорите, что застрелили бы туземца, если бы он помешал вам идти вперед или пробираться назад, куда вам нужно. А эти что делают? Ведь если у нас утащат все ружья и боевые снаряды, нам ни взад, ни вперед, нельзя будет двинуться?

— Нельзя,— соглашаются они.

— Значит, вы приговорили их к смерти. Один умрет сегодня, другой завтра, третий послезавтра; и с этого дня, каждый вор и каждый дезертир, кто не исполняет свой долг и подвергает опасности жизнь своих товарищей, тот умрет.

Виновников спросили, кто они и откуда. Один показал, что он невольник Фарджала-бин-Али, одного из старшин отряда № 1; другой оказался невольником какого-то банианца в Занзибаре; третий — невольником ремесленника в Унианиймбэ.

Кинули жребий: кому вынется самый короткий клочок бумаги, тот и будет казнен сегодня.

Жребий пал на невольника Фарджада, который тут же присутствовал. Перекинули веревку через толстый сук. По команде, сорок человек взялись за один конец веревки, а на другом сделали петлю и накинули ее на шею преступника.

— Не имеешь ли чего сказать перед смертью?

Он отрицательно покачал головой. По данному знаку, его вздернули. Прежде чем кончились последние содрогания, экспедиция выступила из лагеря, оставив за собою арриергард и речную команду. Веревку заменили камышовой тесьмой, посредством которой [164] привязали труп к дереву, и через четверть часа лагерь окончательно опустел.

В этот день мы сделали хороший переход. Вдоль берега шла торная тропинка, что значительно облегчило труд каравана. По дороге мы тщательно обыскивали деревья, но нашли всего десять гроздьев самых мелких фиговых бананов. За один час пути от слияния рек Ленды и Итури мы стали лагерем.

У противоположного берега увидели мы еще одного купающегося слона и капитан Нельсон, с такой же двустволкой, как у меня, я сам и Саат-Тато, наш искусный стрелок, отправились через реку и остановились за 15 ярдов от благородного зверя. Всадив в него одновременно три пули, а в следующую секунду еще две, и притом в самые чувствительные места, мы не добились ровно никакого толку и слон таки ушел. С тех пор мы потеряли всякое доверие к этим ружьям. Во всю экспедицию нам не удалось убить ни одной дичины из этих «экспрессов». Вскоре капитан Нельсон выменял свое ружье на небольшой запас съестных припасов у Килонга-Лонга; а я расстался со своим, подарив его года два спустя Антари, королю анкоров. С номером 8-м или 10-м завода Рейли я всегда охотился очень успешно, а потому люди, заинтересованные в вопросах подобного рода, пусть воспользуются нашею опытностью.

На рассвете следующего дня, когда серый свет начал проникать сквозь развесистые древесные шатры над лагерем, я послал мальчика за Решидом, нашим главным старшиной.

— Ну что, Решид, старый приятель, настал черед казнить другого виновника; пора приготовиться к этому. Ты что скажешь?

— Что же я скажу? Нельзя не убивать тех, кто пытается нам наносить смерть. Если перед нами яма, дно которой утыкано острыми кольями и ядовитыми тычинками, и мы говорим людям — смотрите, не упадите туда,— не наша вина, коли они зажимают уши, не слушают наших слов и сами туда прыгают. Пускай их вина падает на их головы!

— Но ведь это так тяжело! Решид-бин-Омер, этот дремучий лес ожесточает сердца людские, а голод вытеснил разум из их голов; они ни о чем больше не думают, как о своих пустых желудках и подведенных животах. Я слыхал, что даже матери иногда с голоду пожирают детей своих. Что же удивительного, что слуга бежит от господина, который не может прокормить его?

— Это истина, ясная как солнце. Но если нам суждено умереть, умрем все вместе. Здесь не мало хороших людей, которые во всякое [165] время готовы сложить головы за тебя. А есть и такие — рабы между рабами,— которые ничего не знают и знать не хотят, и когда они бегут от нас и уносят с собою то, что нам нужно для сохранения нашей жизни,— пусть они сгинут и пропадут. Всем им известно, что ты христианин, претерпеваешь все невзгоды ради спасения сынов Ислама, которые где-то там погибают, на берегах великого озера; они же сами исповедуют ислам, а христианина хотят покинуть в лесу. Смерть им!

— Однако, Решид, если бы нашлось средство предупредить побеги и нашу близкую гибель, не прибегая к таким суровым мерам, как повешение на смерть; что бы ты сказал?

— Я бы сказал, господин, что все средства хороши, а самое лучшее будет то, которое даст им возможность жить и покаяться.

— Ну хорошо, как только я напьюсь кофе, велю трубить сбор. Тем временем приготовь длинную тростниковую. веревку и перекинь ее вон чрез тот толстый сук. Свяжи крепкую петлю из куска свежего каната. Приготовь пленника, отдай его под надзор караульных, а когда услышишь звуки трубы, подойди к каждому из старшин и скажи ему на ухо: «пойдем со мной, проси за него прощения, и оно дастся нам». Я взгляну на тебя и спрошу, что ты имеешь сказать? тогда и говорите, это будет сигнал. Доволен ли ты?— Пусть будет, как ты сказал. Люди ответят тебе.

Чрез полчаса трубили сбор; отряды образовали каре вокруг преступника. Длинная тростниковая веревка с роковым узлом и петлей висела на древесном суку: конец ее извивался по земле подобно громадной змее. Я сказал несколько слов и один из людей вышел из рядов и надел петлю на шею пленника; одному из отрядов приказано было взяться за конец веревки.

— Ну, человек, не желаешь ли сказать что-нибудь прежде чем присоединишься к твоему брату, умершему вчера?

Но человек ничего не сказал и даже едва ли расслышал, что я говорил. Тогда я обратился к главному старшине: — Ты не имеешь ли чего сказать, пред тем как я отдам приказ?

Решид мигнул товарищам-старшинам и все они рванулись вперед, упали к моим ногам, умоляя о пощаде, энергично ругали воров и убийц, но клялись, что отныне они будут вести себя лучше, лишь бы на этот единственный раз я даровал им прощение.

В эту минуту физиономии занзибарцев представляли интереснейшее зрелище: все глаза расширились, губы плотно сомкнулись, [166] щеки побледнели,— как будто электрическая искра зажгла во всех одно и тоже чувство!

— Довольно, ребята! Берите своего товарища, его жизнь в ваших руках. Но вперед, смотрите: у меня будет только один закон для каждого, кто украдет ружье,— веревку на шею и смерть. Тут произошла такая трогательная сцена, что я изумился: у многих по щекам текли крупные слезы, а глаза у всех были влажны под наплывом страстного чувства благодарности. Шапки и чалмы полетели вверх, люди потрясали ружьями и, подымая правые руки, восклицали: — Покуда жив «белая шапка», никто не покинет его! Смерть тому, кто покинет Буля Матари! Веди нас к Нианзе! Покажи только дорогу, теперь мы все пойдем!

Нигде я не видывал такого взрыва чувства, исключая разве Испании, когда республиканцы разражались бурными восклицаниями в ответ на какую-нибудь великолепную речь, в которой призывали их грудью стоять за новую веру в свободу, равенство и братство!

И дезертир тоже плакал; когда с него скинули петлю, он стаи на колени и поклялся умереть у моих ног. Я пожал ему руку и сказал: — Это Божье дело, Бога и благодари.

Снова прозвучала труба, теперь уже веселыми звуками, и все воскликнули: — С Божией помощью! С Божией помощью! — Очередные бросились к своим частям, носильщики бодро взвалили на плечи свои тяжелые ноши и пошли вперед, радуясь, точно на празднике.

Офицеры одобрительно улыбались. Никогда еще в лесных дебрях на Конго не бывало стольких счастливых людей, как в это утро.

Пешая и речная колонны через час почти единовременно достигли притока Ленды. Эта река, шириною около ста метров, по-видимому очень глубокая. На западном берегу притока расположилась небольшая деревня, но банановые рощи ее давно уже были обобраны дочиста. По окончании переправы я позволил людям пошарить по окрестностям, чтобы добыть пищи. Одни пошли по северному берегу, другие по южному, но еще задолго до наступления ночи все воротились, не найдя ни малейших следов съестных припасов.

22 сентября.— Пока мы по обыкновению подвигались вперед водой и сушей, я раздумывал, что только четыре дня тому назад, 18-го числа, я оставил на попечении араба пятьдесят шесть человек больных; а сегодня, глядя на своих людей во время переклички, я заметил около пятидесяти человек уже совершенно ослабевающих. Даже наиболее крепкие и благоразумные из них были изнурены [167] продолжительным недостатком пищи. Идти дальше по таким местам, опустошенным искателями слоновой кости, казалось мне просто не мыслимо. По счастию, однако же, дойдя до Умени, мы нашли там достаточно припасов, чтобы прокормиться один целый день, и надежда снова оживила нас.

На другой день оказался бежавшим некий Абдалла, по прозвищу Горбатый. На реке попади мы опять в быстрину, между камней: пришлось разгружать челноки, перетягиваться на бечеве, и наконец впереди открылся водопад футов в сорок вышиною, а перед ним и за ним еще множество порогов.

Можно бы думать, что в этих местах Итури превращается уже в незначительную речку; но увидев, какая сила воды стремится через третий большой уступ, мы должны были согласиться, что Итури и здесь еще очень мощная река.

24-го мы провели день в розысках пищи, в проведении дороги через лес мимо порогов и в развинчивании вельбота для переноски его по частям. Пионеры притащили довольное количество фиговых бананов, остальные три отряда ровно ничего не нашли. Утесы, торчавшие из-под воды на этих порогах, состояли из красноватой слоистой породы.

На другой день мы миновали и третий водопад и остановились в старом арабском лагере. В течение этого дня никакой пищи не найдено.

На следующий день — новая гряда порогов, опять несколько раз разгружали и снова нагружали челноки и после усиленных трудов и возни, сопряженной с перевалом через опасные пороги, достигли ночлега насупротив Авитико.

Как полезны были нам вельбот и челноки, ясно уже из того факта, что для перенесения всех наших 227 вьюков, нам приходилось три раза пройти одно и тоже пространство. Даже и с помощью флотилии, это перетаскивание заняло всех годных людей вплоть до ночи. Люди так отощали от голода, что более трети всего персонала едва могли перетаскиваться с места на место. Мне самому в этот день с утра до ночи досталось всего только два банана. Некоторые из занзибарцев по два дня уже совсем ничего не ели, а этого довольно, чтобы надорвать самые крепкие силы. Партия фуражиров из отряда № 1 переправилась через реку к селению Авитико и нашла там немного совсем еще неспелых плодов; но за то они взяли в плен женщину, которая уверяла, что знает такое место,— и проведет нас туда,— где фиговые бананы бывают длиною больше фута. [168]

27 сентября мы дневали в лагере. Я послал лейтенанта Стэрса далее по берегу, а 180 человек отрядил за реку искать пищи, дав им женщину в проводники. Стэрс воротился с известием, что ни одного селения впереди не видать, но за то он встретился с партией слонов, от которых едва спасся. Занзибарцы же принесли столько бананов, что на каждого человека пришлось от шестидесяти до восьмидесяти штук. Если бы они придерживались такой же благоразумной экономии как мы, гораздо меньше было бы несчастий и страданий; но аппетит у этого народа какой-то неудержимый. Количества пищи, беспристрастно всем розданной, могло бы хватить им на шесть или восемь дней; но из них некоторые даже в спать не ложились, а все продолжали есть, надеясь, что когда опять придет нужда, то Бог пошлет им пищи, лишь бы хорошенько попросить Его об этом.

30-го пешая и речная колонны сошлись для общего завтрака. В этот день офицеры и я задали себе настоящий пир. Стэрс нашел в яме живую антилопу, а я нашел много живой рыбы в туземном рыболовном снаряде, поставленном в устье одного мелкого речного притока. Вечером мы расположились на таком участке берега, где ясно были видны следы небольшой пристани и когда-то была устроена переправа. Только что мы успели расположиться на ночлег, как услышали три выстрела. Это означало близость маньюмов и точно, вскоре дюжина красивых молодцов вступила в лагерь. То были слуги Килонга-Лонги, соперника Угарруэ в деле опустошения края, которому оба они посвятили себя.

Маньюмы сообщили нам, что селение Килонга-Лонги отсюда в пяти днях пути; что вплоть до его ставки страна необитаема и потому следует наперед запастись бананами, которых впрочем очень много найдется здесь за рекой; а травянистые луга от здешнего места еще за целый месяц ходьбы. Они советовали нам дня на два остановится для заготовки провианта, на что мы очень охотно согласились, так как добыть съестных припасов было в самом деле настоятельно необходимо.

В первый день стоянки поиски за пищей остались вполне безуспешны, но на другой день с раннего утра я отрядил значительную часть людей, под командой лейтенанта Стэрса и доктора Пэрка, на северный берег. К вечеру фуражиры воротились и принесли столько бананов, что мы были в состоянии раздать по сорока штук на человека. Некоторые из наиболее предприимчивых набрали и больше, но крайняя нужда несколько притупила в них чувство совестливости и они припрятали свою добычу для себя. [169]

3 октября утром, вскоре по выходе из лагеря, мы вступили в котловину, окруженную холмами, возвышавшимися от 250 до 600 футов над уровнем реки, а дойдя до пределов этой котловины увидели извилистый, каналообразный и чрезвычайно бурный поток. Весь пейзаж напомнил нам в миниатюре один из каньонов Конго, обрамленный высокими холмами. Я предчувствовал, что теперь мы встретим такие серьезные затруднения, каких еще не было на нашем пути. Однако мы прошли на веслах еще три мили, но подвигаться вперед стало так трудно, что нам не удалось догнать пеший караван.

4-го мы прошли еще около 1 1/2 мили и переправили экспедицию на северный берег, так как нам говорили, что Ипото — поселение маньюмов — расположено на этой стороне. Маньюмы между тем исчезли, а за ними скрылись и трое из наших. Еще двое умерли от дизентерии. При переправе у нас было не мало разных бед: один из челноков два раза был под водою, стальной вельбот едва не погиб и его так сильно исколотило о подводные камни, что от этих ударов пострадали и наши хронометры, до тех пор шедшие безукоризненно. Я бы охотно в тот же день отказался от передвижения по реке, но дичь и глушь ужасной, необитаемой и бесплодной трущобы, а также полное истощение и хилость людей, пугали меня и я не решился. Мы все еще надеялись, что придем в такое место, где можно будет отдохнуть и достать пищи; а этого, по-видимому, нельзя было достигнуть вплоть до ставки Килонга-Лонга.

Ба следующий день к десяти часам утра, пройдя некоторое расстояние по необычайно бурному потоку, мы пришли к такому месту, где река образовала резкий изгиб с северо-востока на восток, в малом масштабе напоминавший Нсона-Мамбу на нижнем Конго. Выйдя на берег в начале этого изгиба и стоя на утесе лавообразной породы, я сразу увидел, что тут кончается возможность навигации в челноках. Горы высились все круче, не ниже 600 футов; река сузилась до 20 метров, а на расстоянии около 90 метров выше того пункта, где я стоял, из узкой долины вырывался клокочущий и бешеный приток Ихуру; между тем как сама Итури низвергалась как бы с высоты, образуя исполинскую лестницу водопадов и, соединив свои воды с водами притока, с ревом, с гулом и с невероятною быстротой стремилась между стеснившихся берегов, покрытых дремучими лесами.

Я послал за реку гонцов вдогонку за караваном, шедшим под предводительством Стэрса и когда они вернулись, переправил людей снова на южный берег. [170]

На последней перекличке нас было всего 271 человек, черных и белых. С тех пор двое умерло от дизентерии, один от истощения, четверо бежали и одного мы повесили; следовательно, осталось 263 человека. Из этого числа, пятьдесят два превратились в скелеты. Началось с того, что они покрылись чирьями и потому не могли участвовать в добывании пищи; а дотом, получая свою долю провианта, и не думали экономить его, а истощали свои припасы немедленно и оставались совеем без пропитания в те дни, когда новой добычи не было. Таким образом способных идти осталось у меня всего 211 человек, а так как в числе их было сорок не носильщиков, а вьюков еще оставалось у нас 227, то именно в ту минуту как понадобилось их нести сухим путем, оказалось восемьдесят грузов, которых нести некому.

В последние две недели у капитана Нельсона также образовалось до двенадцати мелких чирьев, которые, постепенно разрастаясь, причиняли ему немало страданий. И так, в тот день, когда бурное состояние реки решительно препятствовало дальнейшему передвижению водою, Нельсон и пятьдесят два человека команды оказались окончательно неспособными идти дальше.

Положение было в высшей степени затруднительное, Нельсон — товарищ, и для его спасения следовало употребить все силы и меры. Относительно пятидесяти двух чернокожих мы также были связаны торжественными обязательствами; и как ни тяжелы были окружающие обстоятельства, мы не настолько были подавлены ими, чтобы вовсе потерять надежду спасти всех.

Так как маньюмы говорили, что их поселение находится в пяти днях пути, а мы уже прошли двухдневное расстояние, то ставка их или деревня должна быть не дальше как за три дня ходу. Капитан Нельсон подал мне мысль, что если послать вперед смышленых разведчиков, то они могут достигнуть ставки Килонга-Лонга гораздо прежде колонны. С этим все конечно согласились, а так как самыми смышлеными в отряде были старшины, то главного их начальника с пятью другими старшинами я тотчас отрядил вперед, приказав им как можно скорее идти южным берегом до тех пор, пока они найдут какую-нибудь пристань, откуда можно будет переправиться на другой берег Итури, отыскать селение и немедленно добыть запас провианта.

Перед отправлением в путь, офицеры и команда пожелали узнать, думаю ли я, что впереди в самом деле будет арабское селение? Я отвечал, что нимало не сомневаюсь в этом, но считаю возможным, что маньюмы не точно показали расстояние, уменьшив [171] его может быть из желания ободрить нас, поощрить наше усердие или просто успокоить наши тревоги.

Я сообщил несчастным калекам о нашем намерении поспешать дальше, пока не найдем пищи, дабы всем вместе не пропасть и прислать им провианту как только нам удастся достать его; потом сдал пятьдесят двух человек, восемьдесят один вьюк и десять челноков под надзор капитана Нельсона, просил его не падать духом, и взвалив на плечи себе и команде наши тюки и разобранный по частям вельбот, мы пустились в путь.

Трудно себе представить более печальное место для лагеря, чем эта узкая песчаная терраса, окруженная утесами, окаймленная стеною темных лесов, которые, начинаясь у самой воды, лезут по берегам до высоты 600 футов, между тем как в воздухе стоит немолчный рев бушующего потока и двойного ряда водопадов, состязающихся в быстрине и шумности. Невольно содрогаешься, вникая в безвыходное положение наших несчастных больных, осужденных оставаться на месте без всякого дела и каждую минуту прислушиваться к страшному гулу разъяренных волн, к однообразной и непримиримой борьбе беспрерывно бушующих рек;— наблюдать, как эти волны прыгают, извиваются, образуют сверкающие столбы, каждую секунду меняющие форму; как быстрина увлекает их вперед, разбивает на клочки белой пены и раскидывает врозь; вглядываться в неумолимую глубину темного леса, расстилающегося и вширь, и вверх, и вокруг, вечно окутанного своею тусклою зеленью и схоронившего в своих недрах столько протекших веков, столько поколений, давно минувших и исчезнувших. А ночь, с ее непроницаемой, осязательной темнотой, с черными тенями по лесистым холмам, с неумолкающим гулом водопадов; а эти неопределенные формы, что возникают из темноты, под влиянием физического истощения и нервного ужаса,— а сознание безлюдья, одиночества и затерянности в этой глуши,— подумайте обо всем этом и тогда вам понятнее станет, в каком положении остались эти несчастные.

А мы, тем временем, ползли вперед, взбирались по лесистым скатам, стараясь достигнуть верхнего гребня холмов; шли — не зная куда, не смея думать о том, сколько именно придется идти, в поисках за пищей и с угнетающим сознанием двойной ответственности, как за тех доверчивых, славных людей, которые шли с нами, так и за тех, не менее доверчивых и славных, которых мы покинули на дне ужасной долины!

Глядя на моих бедняков, с таким трудом подвигавшихся [172] вперед, я думал, что судьба наша должна решиться в течении нескольких часов. Пройдет день, может быть два, и жизнь отлетит. Как жадно они всматривались в чащу леса, ища глазами красных ягод фринии и кисловатых, пурпуровых, продолговатых плодов амомы! Как набрасывались на плоские лесные бобы и наслаждались попадавшимися грибами! Короче сказать, в этой жестокой бескормице мы ничем не брезговали, кроме древесины и листьев. Проходя несколькими заброшенными просеками, люди разыскивали бывшие банановые плантации, срезывали стволы бананов и, перемешав их с лесными травами, варили из этого похлебку; «фенесси» (плод растения в роде хлебного дерева ²⁰) и другие крупные плоды сделались предметами наших постоянных дум и помышлений.

Возвращаться нам было нельзя, оставаться на месте невозможно; переменяя место мы лишь обменивали одно зло на другое; и с каждым днем мы сами приближались к своей гибели.

1 октября в половине седьмого часа утра, мы вступили своим похоронным шагом в неизведанные дебри нагорного леса. По пути собирали грибы и дикие плоды “матонга", и после семичасового перехода расположились на ночлег. В 11 часов утра мы, по обыкновению, делали привал для завтрака. У каждого из офицеров был еще небольшой запас бананов. Я лично мог себе уделить не больше двух; товарищи мои были не менее меня умеренны и экономны и трапеза наша закончилась чашкою чая без сахара. Мы сидели и обсуждали свои дела, разговаривая о том, могли ли наши гонцы достигнуть какого-нибудь поселения сегодня или завтра, и в какой срок можно ожидать их обратно; между прочим, товарищи спрашивали меня, испытывал ли я такие же бедствия во время прежних моих странствий по Африке.

— Нет,— отвечал я,— таких еще не испытывал. Натерпелись мы и тогда, но до такой крайности не доходили. Эти девять дней пути по Итури были ужасны Когда мы бежали из Бумбирэ, мы очень страдали от голода; также и тогда, когда плыли вниз по Конго для определения его течения, мы были в довольно жалком положении; но все же совсем без пищи мы не оставались и при том нас поддерживали великие надежды. Говорят, что время чудес миновало; но отчего бы это? Моисей источал воду из камня при Хореве, для израильтян, томившихся жаждой. A у нас воды [173] довольно, и даже слишком. Вороны прилетали кормить пророка Илию у реки Керита; но во всем этом лесу нет ни одного ворона. Христу прислуживали ангелы. Не дождемся ли и мы ангела с небес?

В эту минуту послышалось как бы шуршанье крыльев большой птицы. Мой маленький терриер, Ренди, поднял ногу и вопросительно посмотрел вверх; мы тоже подняли головы, но в ту же секунду птица очутилась под носом у Ренди, который схватил ее зубами я держал, как в железных тисках.

— Ну вот, друзья,— сказал я,— боги к нам милостивы и время чудес еще не миновало.— И товарищи с изумленным восхищением взирали на птицу, которая оказалась жирной, превосходной цесаркой.

Эту цесарку мы очень скоро поделили между собою, не позабыв наградить и виновника торжества, Ренди; собачонка как будто сознавала, что общее уважение к ней увеличилось и каждый из нас по своему насладился ее добычей.

На следующий день, ради облегчения носильщиков, тащивших стальные части вельбота, я просил мистера Джефсона свинтить его сызнова. Часа через два ходьбы вдоль берега, мы пришли к месту, с которого виден был обитаемый островок. Передовые разведчики, взяв первый попавшийся челнов, бросились прямо к островку, намереваясь также бесцеремонно как Орландо захватить пищи для голодных ²¹.

«Чего вам нужно, дерзновенные?

«Нам нужно мяса! Двести человек бродят в этих лесах, изнемогая от истощения».

Туземцы и не расспрашивали ни о чем, а очень деликатно исчезли, оставив нам все свои съестные сокровища. На нашу долю пришлось два фунта кукурузы и полфунта бобов. Всего разыскали до двадцати пяти фунтов зерна, которое роздали людям.

После полудня я получил записку от Джефсона, отставшего с вельботом: — “Бога ради, если достали пищи в поселке, пришлите нам чего-нибудь".

Я отвечал Джефсону, чтобы он попробовал отыскать раненого слона, в которого я стрелял, и который спасся на один из островков, а в ответ на его мольбу мог послать ему только горсть кукурузы.

9 октября сотня людей вызвалась переплыть на северный [174] берег и проникнуть немного вглубь леса, с твердым намерением не возвращаться, пока не добудут какой-нибудь провизии.. Я отправился вверх по реке с речным экипажем, а Стэрс вниз по реке до примеченной им тропинки, которая, как он надеялся, могла привести к селению; остальные, настолько ослабевшие, что не могли идти далеко, бродили по лесу в южную сторону, ища диких плодов и лесных бобов. Эти бобы, величиною вчетверо больше наших крупных огородных сортов, заключены в бурой, кожистой шелухе. Вначале наши люди просто шелушили их и варили в воде, но от этого у них болели животы.

Но одна туземная старуха, захваченная на островке, иначе приготовляла их: она не только шелушила их, но сдирала и внутреннюю кожицу, а потом скоблила бобы, как у нас скоблят мускатный орех. Из этого вещества, в роде муки, она пекла лепешки для своего нового хозяина и он в восторге кричал, что они очень вкусны. Тогда все принялись собирать бобы, которых в лесу попадалось довольно много. Мне принесли попробовать этого печенья и я тоже соблазнился и нашел его довольно питательным, а на вкус похожим на желуди. И в самом деле, вкус и запах сильно напомнили мне печеные желуди. Грибов находили много сортов: были настоящие, в роде наших северных вишенников, но попадались и менее безвредные; а все там, видно, боги покровительствуют жалким образчикам человечества, обреченным на житье в таких условиях. Собирали и гусениц, и древесных улиток, и белых муравьев, — это уже считалось мясным кушаньем. Вместо десерта служили “мабенгу" ²² и “фенесси", т. е. плоды дерева, близкого к хлебному.

На другой день некоторые из фуражиров северного берега, воротились ни с чем. Они нашли там такую же бесплодную глушь, какая была у нас на южном берегу. — Иншаллах! — говорили они,— найдем пищи, если не завтра, то после завтра.

Утром я проглотил последнее зернышко своей кукурузы и последнюю порцию твердой пищи, какая еще оставалась у нас, и в полдень надо было хоть чем-нибудь утолить жестокие схватки пустого желудка. Один из старшин, Уади Хамис, принес мне листьев батата: их истолкли и сварили. Это было довольно вкусно, но недовольно сытно и желудок мой не успокоился. Тогда один из [175] занзибарцев, с гордою радостью, бедняга! принес мне дюжину плодов, цветом и величиною сходных с наилучшими грушами, и издававших прелестный, освежительный запах. Честный малый уверял, что они отличные, что люди ими просто объедаются, но для меня и офицеров отобраны самые лучшие экземпляры. Он притащил мне также свежую лепешку из бобовой муки, с виду решительно напоминавшую подрумянившийся запеченный крем. Я от души поблагодарил его за такое угощение и поевши, почувствовал себя наконец сытым. Однако же через час у меня началась рвота и я принужден был лечь в постель: голова болела, как бы стянутая железным обручем, в виски стучало и глаза как-то странно перекашивало, так что даже в сильнейшие очки я не мог разобрать букв в книге Нори, Эпитоме. Мой слуга, который с увлечением юности набросился на предоставленные ему мною остатки ароматного, грушеобразного плода, пострадал еще хуже меня. Будь он пущен в маленькой лодке по бурному морскому проливу, он и то едва ли мог бы представить более плачевное зрелище чем теперь, аппетитно поев здешних лесных груш.

На закате солнца фуражиры из отряда № 1, бывшие в отсутствии тридцать шесть часов, явились с северного берега и принесли с собою фиговых бананов в достаточном количестве, чтобы спасти европейцев от отчаяния и голодной смерти; но мы всем роздали по два банана, что равнялось четырем унциям твердой пищи на человека, между тем как на такие тощие желудки нужно было по восьми фунтов, чтобы их насытить.

Офицеры,— Стэрс, Джефсон и Пэрк,— весь вечер забавлялись тем, что придумывали меню различных обедов, в таком роде:

Говяжье филе,— Шартрез.

Пирожки с остендскими устрицами.

Жареные бекасы, по-лондонски.

Другой проявил чисто англо-саксонские вкусы, составив следующее солидное меню:

Ветчина и яйца всмятку, во множестве.

Ростбиф с картофелем, неограниченно.

Увесистый плем пудинг.

Двое из фуражиров не воротились, но нам некогда было ждать их. Мы двинулись с своей голодной стоянки и перешли на другую, одиннадцатью милями дальше.

Один из людей отряда № 3 уронил свой ящик с боевыми снарядами в глубокий приток и груз пропал.

Кеджели украл ящик патронов винчестерского образца и [176] бежал. Селин стащил ящик, в котором были новые сапоги для Эмина-паши, да две пары моих собственных, и тоже бежал. Уади-Адам скрылся, забрав целиком все пожитки доктора Пэрка. Суеди, из отряда № 1, покинул на дороге вьюк, а сам пропал неизвестно куда. За ним исчез и Учунгу, с шеей как у быка; но этот захватил с собою ящик ремингтоновских патронов.

12 октября мы прошли четыре с половиною мили на юго-восток. Вельбот со своим экипажем далеко отстал от нас, в борьбе с порогами.

Нам захотелось переплыть за реку, чтобы снова попытать счастья на северном берегу. Мы стали искать челнока, и приметили один, но он был у противоположного берега, а река в этом месте была до ста метров шириною, и течение так быстро, что при теперешнем изнурении ни один из наших лучших пловцов не мог бы с ним справиться.

Разведчики однако же выследили другой челнок, причаленный к острову немного повыше нашего привала, не больше сорока метров от южного берега. Трое охотников вызвались плыть за челноком, и между ними один из пионеров, Уади-Асман, человек серьезный, благонадежный и опытный в странствованиях по многим африканским землям. Я обещал двадцать долларов (сто франков) награды за успешное выполнение задачи. Асман был не такой смельчак как Уледи, лоцман нашего вельбота, и далеко не отличался такой отвагой и решимостью, но за то он был в высшей степени осторожный и разумный человек и я его ценил очень высоко.

Эти трое людей задумали перебраться через реку по небольшому порогу, чтобы от времени до времени опираться на торчавшие под водою утесы. В сумерках двое из них воротились с печальною вестью, что Асман утонул: он попытался плыть с ружьем за спиною, течением унесло его в водоворот и он погиб.

Решительно, во всем мы были несчастливы: наши старшины все не возвращались и мы тревожились на их счет, здоровые и крепкие люди дезертировали; число ружей быстро уменьшалось, множество боевых снарядов раскрадено; Ферузи, после Уледи наилучший из наших матросов, превосходный человек, честный отличный солдат, безропотный носильщик, умирал от раны, которую дикарь нанес ему ножом по голове.

На другой день опять дневали. Мы намеревались снова переправиться за реку и сильно беспокоились о наших шести старшинах, в числе которых был и Решид-бен-Омар, т. е. «отец народа», как его называли. [177]

Так как они ничего не взяли с собою, кроме своих ружей, платья и достаточного количества патронов, то я рассчитывал, что такие люди, как они, могли пройти больше ста миль (или 150 километров) в эту неделю, т. е. с тех пор, как мы выступили из стоянки, где оставили Нельсона. Стало быть, если они за это время все еще не напали на селение маньюмов, то чего ожидать нам, нагруженным вьюками, с целым караваном отощавших и отчаявшихся людей, которые во всю неделю питались только парою бананов, да дикими плодами, ягодами и грибами? Люди начали уже совсем погибать от такого продолжительного поста. Трое умерло накануне.

К вечеру подоспел Джефсон на вельботе и привез кукурузы, которой досталось по двенадцати чашек на каждого из белых. Для европейцев это было спасением от голодной смерти.

15-го числа, сделав на деревьях пометки вокруг места нашей стоянки и начертив углем путеводные стрелы, на случай если старшины придут сюда, экспедиция переправилась на северный берег и расположилась лагерем в верхней части гряды холмов. Вскоре за тем Ферузи-Али умер от своей раны.

Люди дошли до такого полного изнеможения, что я не решился развинчивать вельбот для несения его по частям; впрочем, если бы теперь посулить им все сокровища мира, они не в силах были бы сделать более того, что и так делали по первому моему слову. Я разъяснил им наше положение, обратившись к ним с следующею речью:

— Друзья мои, вот вам, в кратких словах, изложение наших дел. Мы выступили из Ямбуйи в числе 389 человек и взяли с собой 237 вьюков. У нас было 80 человек лишних носильщиков, которых мы предназначали на смену тех, кто мог заболеть или ослабеть по дороге.

В ставке Угарруэ мы оставили 56 человек, а в лагере с капитаном Нельсоном еще 52. У нас должно бы теперь оставаться 271 человек, а вместо того нас всего лишь двести, со включением шести отсутствующих старшин. Семьдесят один умерли, убиты либо бежали. Но из вас только полтораста в состоянии нёсти что-либо, а потому мы не можем тащить за собою этот вельбот. Как вы думаете, не лучше ли будет затопить его здесь, у берега, а самим скорее идти вперед, чтобы добывать пищи и себе и тем, что остались с капитаном Нельсоном и дивятся теперь, куда мы все подевались,— чтобы всем не помереть в этих лесах. Не мы ведь таскаем вельбот, а вы; так скажите же, как нам лучше поступить с ним? [178]

И офицеры, и команда высказали много различных соображений, пока наконец Уледи — все тот же верный слуга Уледи, о котором я упоминал в своей книге «Чрез темный материк»,— не разрешил вопроса.— Господин,— сказал он,— мой совет таков: вы идите вперед, ищите маньюмов, а я с матросами пойду через пороги и будем работать как придется, на шестах, на веслах или на бечеве. Два дня я буду так подвигаться вверх по реке и если до тех пор не нападу на след маньюмов, то пошлю к вам вдогонку людей, чтобы нам не разобщаться. Не может быть, чтобы мы с вами не сошлись, потому что и слепой человек может дойти по той дороге, которую прокладывает караван.

Эта мысль всем показалась наилучшею и мы решили исполнить все так, как посоветовал Уледи.

Мы расстались в 10 часов утра и вскоре я впервые познакомился с более высокими холмами долины Арухуими. Я повел караван к северу через лесные трущобы, отклоняясь по временам к северо-востоку и охотно направляясь по звериным следам, когда они попадались кстати. Мы подвигались очень медленно, подлесок был густой; на пути во множестве встречались плоды фринии и амомы, фенесси, крупные лесные бобы и всевозможные грибы, и каждый набрал себе изрядный запас. Давно отвыкши от восхождений на горы, мы задыхались от сердцебиения, взбираясь по крутым лесистым скатам и прорубая себе путь чрез душившие нас со всех сторон лианы, кусты и деревья.

О, как грустен, как невыразимо печален был этот вечер, когда столько людей покорно и тягостно двигались по бесконечному лесу вслед за одним белым человеком, шедшим неведомо куда,

и сам он не знал куда идет, по мнению многих. И все они испытывали жестокие муки голода! А какие еще ужасы ждут их впереди, о том они не имели ни малейшего понятия. Но что же делать, рано или поздно — смерть все равно настигнет каждого человека. И так, мы шли все дальше и дальше, пробирались сквозь кусты, топтали зеленые растения и огибали склоны холмов, зигзагом направляя колонну то на северо-восток, то на северо-запад, и спустившись в котловину, расположились у прозрачного ручья и стали завтракать зернами кукурузы и лесными ягодами.

Во время полуденного привала некто Умари, заметив великолепные спелые фенесси на верхушке дерева в 30 футов вышиною, долез за ними, но добравшись до вершины сорвался — или ветка под ним подломилась — и он свалился на головы двух своих товарищей, стоявших у того же дерева, в ожидании плодов. Как это ни [179] странно, ни один из троих не получил серьезных повреждений, только Умари немного помял себе бедро, да один из тех, на кого он упал, жаловался что у него грудь заболела.

В половине четвертого часа, после утомительного пролезания сквозь густейшие заросли арума, амомы и всяких кустов, мы вышли в мрачный дол, расположенный в виде амфитеатра и на дне его нашли лагерь, из которого туземцы только что убежали, и при том так поспешно, что не успели захватить с собою своих сокровищ. Ясно, что в труднейшие минуты жизни какие-то божества заботились о нас. В этом лагере нас ожидали два четверика кукурузы и один четверик бобов.

Мой бедный занзибарский осел совсем извелся дорогой. И в самом деле, питаться изо дня в день листьями аройника, да амомы с самого 28 го июня, далеко не прилично для порядочного ослика из Занзибара и потому, чтобы разом пресечь его страдания, я застрелил его. Мясо его поделили так тщательно, как будто это была какая-нибудь редчайшая дичина, а моя отощавшая и обезумевшая с голоду челядь угрожала позабыть всякую дисциплину.

Когда им поровну роздали мясо, они начали драться из-за кожи, подобрали все косточки и истолкли их, потом несколько часов кряду варили копыта, словом от моего верного скота ровно ничего не осталось, кроме волос и пролитой крови: ни одна стая шакалов не обработала бы его лучше. Та часть нашей природы, которая возвышает человека над остальными животными, до того притупилась под влиянием голода, что наши люди превратились в двуногих плотоядных, с такими же кровожадными инстинктами, как и любые хищные звери.

16-го мы перешли одну за другою четыре глубокие долины, густо заросшие удивительными фриниями. На деревьях часто виднелись фенесси, почти совсем спелые, длиною в целый фут и дюймов восемь в поперечнике. Некоторые из этих плодов были не хуже ананаса и притом несомненно безвредны. Впрочем, мы не брезговали и гниющими плодами. Когда не было фенесси, попадалось множество бобовых деревьев, которые услужливо усыпали ночву своими плодами. Природа как будто сознавала, что бедные странники довольно натерпелись: дремучий лес все нежнее и внимательнее относился к усталым и долготерпеливым страдальцам. Фринии расточали нам свои багровые ягоды, амома снабжала нас самыми спелыми и румяными плодами, фенесси достигли высшей степени совершенства, лесные бобы были все толще и сочнее, ручьи по лесным ложбинам были прозрачны и освежительны; никаких врагов мы не встречали, [180] боятся было нечего — если не считать голода,— а природа всячески старалась ободрить нас своими неизведанными сокровищами; она простирала над нами душистую тень своих гостеприимных шатров и ласково шептала нам свои невыразимые утешения.

В полдень, на привале, люди обсуждали положение дел. Они серьезно покачивали головами и говорили: — знаете ли, что такой-то или такой-то умер? А такой-то пропал без вести! Другой вероятно помрет к вечеру! А остальные пропадут завтра! — но раздалась призывная труба, все встали на ноги и пошли, опять пошли все дальше, навстречу своей судьбе.

Полчаса спустя, пионеры, пробравшись через густую рощу амомы, вдруг очутились на торной дороге. Смотрим, и на каждом дереве видим известное клеймо маньюмов, в роде звезды, вырезанной на коре. Это открытие быстро передается из уст в уста и вскоре вся колонна, от первого до последнего человека, оглашает воздух радостными кликами.

— В которую сторону, господин? — спрашивают восхищенные пионеры.

— Поворачивай вправо, конечно! — отвечаю я, обрадованный пуще всех и усиленно стремясь к селению, которое должно наконец положить предел нашим теперешним страданиям и сократить мучения Нельсона и его чернокожих товарищей.

— Бог даст,— говорили они,— завтра или после завтра у нас будет пища.— Это значило, что после 336 часов страданий от неутолимого голода, они — если будет угодно Богу — терпеливо подождут еще тридцать шесть или шестьдесят часов.

Все мы ужасно исхудали, однако белые все-таки гораздо меньше чем темнокожие. Думая о будущем, мы предавались широким надеждам, но глядя на людей, испытывали большое беспокойство и даже глубокое уныние. Жаль, что они не имели большого доверия к нашим словам: многие умирали не от голода только, но главное от отчаяния. Они откровенно выражали свои мысли и с уверенностью говорили друг другу, что и мы не знаем, куда идем. В этом они даже отчасти были правы, ибо кто же мог предвидеть, что именно встретится нам в глуши этих неизведанных лесов? Но по их понятиям, им уже на роду написано было следовать за нами и они шли, покоряясь судьбе. Питались они плохо, натерпелись всего. На тощий желудок и с пустыми руками трудно передвигаться, а они еще все время несли по шестидесяти фунтов поклажи. Человек пятьдесят с лишним были еще в изрядном состоянии, но полтораста превратились в скелеты, обтянутые серой кожей, истощенные [181] до последней степени, со всеми признаками полной безнадежности во впалых глазах и во всех телодвижениях. Они едва волочили ноги, стонали, проливали слезы и вздыхали. А. как извелась моя собачонка, Ренди! Уже несколько недель она вовсе не видела мяса, исключая маленького кусочка ослиного мяса, уделенного ей из моей порции. Печеная кукуруза и бобы какая же пища для терриера, а от фенесси, мабенгу и других кислых плодов он конечно воротил нос, и до такой степени исхудал, что был похож на мусульманского парию.

Стэрс ни разу не обманул моих ожиданий. Джефсону от времени до времени удавалось разыскивать для нас драгоценных зерен маиса и сам он никогда не унывал; а Пэрк был неизменно терпелив, весел, кроток и готов все сделать для ближнего. Эта жизнь в лесу дала мне возможность глубоко изучить человеческую природу и отыскать в ней неожиданные сокровища твердости и всяких добродетелей.

По следам маньюмов легко было идти вперед. Иногда мы выходили на перекрестки, от которых тропинки расходились в разные стороны, но раз приняв должное направление, мы без труда выбирали настоящую. По ней, по-видимому, ходили довольно часто, и с каждою милей она становилась все более торною, по мере приближения нашего к многолюдному поселению. Недавние следы стали попадаться все чаще, там и сям кусты были поломаны и заметны были места остановки, либо лазейки в стороны. Местами ветви дерев были срезаны; по дороге часто валялись длинные жгуты лиан, или наскоро сброшенные подушечки из листьев, употребляемые туземцами-носильщиками для подкладывания под вьюки. Большая часть утра прошла в переправах через множество мелких, тиховодных ручьев, окруженных широкими пространствами болотистого и вязкого грунта. При одной из таких переправ на колонну напали осы и одного из людей так изжалили, что у него сделалась сильнейшая лихорадка; принимая во внимание его крайнее изнурение, я мало надеюсь, чтобы он мог поправиться. Пройдя семь миль (около 11 километров) к юго-востоку, мы расположились на ночлег после полудня 17-го числа.

Вечером разразилась буря, угрожавшая вывернуть с корнем все деревья и унести их вихрем далеко на запад; при этом страшнейший дождь, вслед за которым стало очень холодно. Тем не менее, опасение голодной смерти понудило нас на другой день с раннего утра выступить дальше. Часа через полтора ходьбы мы очутились на рубеже обширной поляны, но туман был еще так густ, что за 200 футов впереди уже ничего нельзя было рассмотреть. [182]

Остановившись немного отдохнуть и обсудить, куда теперь идти, мы услышали звонкий голос, распевавший песню на языке, никому из нас не известном, а вслед затем возглас и какое-то, должно быть юмористическое замечание. Так как в этой стране туземцы едва ли могли позволить себе столь легкомысленное и откровенное поведение, то мы заключили, что певец должен принадлежать к такому племени, которому здесь нечего опасаться. Я поспешил выстрелить из ружья на воздух. Мне отвечал залп тяжеловесных мушкетов, что обозначало, что мы достигли наконец так давно искомых маньюмов. Не успели замолкнуть отголоски их пальбы, как весь караван огласил окрестность восторженными и долго повторяемыми криками.

Мы спустились по отлогой поляне в небольшую долину, а на противоположном склоне ее увидели со всех сторон тянущиеся ряды мужчин и женщин, которые шли нам на встречу и ласково здоровались с нами. Направо и налево расстилались тучные нивы, кукуруза, рис, сладкие бататы и бобы. Опять раздались в наших ушах знакомые звуки арабских приветствий, гостеприимных приглашений и дружелюбных пожеланий, а руки наши вскоре очутились в руках здоровенных и жизнерадостных людей, которые и в здешней глуши, по-видимому, не меньше наслаждались бытием, чем у себя на родине. Хозяевами здесь были маньюмы, но их невольники, вооруженные мушкетами и карабинами старинного образца, казались не менее своих повелителей сытыми и довольными, и с большою готовностью повторяли вслед за ними разные комплименты и любезные заявления.

Нас повели чрез роскошные хлебные поля, вверх по противоположному склону поляны, а за нами толпами шли мужчины и ребятишки, которые без удержу резвились и радовались на гостей, вероятно в ожидании каких-нибудь экстренных праздничных увеселений. Придя в селение, нас пригласили сесть под тенью широких навесов и тут начались со стороны хозяев всякие расспросы и поздравления. Покуда караван проходил мимо нас к назначенным квартирам, до которых нам тотчас дали проводников, сколько раз они воздали хвалу Богу за наше чудесное избавление от опасностей и зол в ужасной трущобе, тянущейся от здешнего селения Ипото до водопада Басопо, то есть на протяжении 197 миль или 320 километров. И к этим благодарениям Богу конечно от всего сердца присоединился в душе каждый из членов нашего настрадавшегося каравана. [183]

У МАНЬЮМОВ В ИПОТО,

Искатели слоновой кости в Ипото.—Их способ действия.— Их начальники и набеги.— Средство предотвратить поголовное разорение.— Крестовый поход, предлагаемый кардиналом Лявижери.— Наши занзибарские старшины — Тревоги на счет капитана Нельсона и его спутников.— Наши люди продают свое оружие за съестные припасы.— Кража ружей.— Требование их возвращения.— Уледи приносит известие о пропавших старшинах.— Договор с вождями маньюмов касательно подания помощи капитану Нельсону.— Отчет Джефсона о его странствии.— Рапорты капитана Нельсона и доктора Пэрка.— Церемониал братанья кровью между мною и Измаили.— Мы выступаем из Ипото.

Партия искателей слоновой кости, поселившаяся в Ипото за пять месяцев до нашего прибытия, явилась сюда с берегов реки Люалябы ²³, от места слияния притоков Люуа и Леопольда с великою рекой. Этот переход занял у них семь с половиною месяцев, в течении которых они не встречали ни травянистых лугов, ни открытых полей, и даже не слыхивали о них. На один месяц они останавливались в селении Киннена, на реке Линди, и там выстроили жилище для своего предводителя Килонга-Лонга, который, по прибытии туда со своими главными силами, тотчас послал две сотни рабов-носильщиков дальше к северо-востоку, чтобы посмотреть, нет ли там других, более давних поселенцев и какого-нибудь крупного поселка, который они могли бы сделать центром своих операций и оттуда рассылать свои шайки во все стороны, чтобы все уничтожать, жечь и уводить в рабство туземцев, для обмена их на слоновую кость. Воюя постоянно и обнадежившись несколькими успешными стычками, они, со свойственным неразвитым людям легкомыслием, растеряли столько людей, что очутились, наконец, через семь с половиною месяцев, в числе всего около девяноста ружей. Придя на берега реки Ленды, они узнали о существовании ставки Угарруэ и желая поскорее основать свою собственную, ушли [184] подальше от его пределов, переправились через Ленду и достигли южного берега Итури, к югу от нынешнего своего поселения в Ипото.

Так как туземцы не хотели им помочь переправиться на ее верный берег, они срубили громадное дерево, посредством топоров и огня выдолбили из него большую лодку и на ней переплыли на северный берег Ипото. С тех пор они совершили ряд самых кровожадных и губительных набегов, в сравнении с которыми даже подвиги Типпу-Тиба и Тага-мойо бледнеют и кажутся мелкими. Они превратили в груду пепла каждое селение в окрестностях рек Ленды и Ихуру, уничтожили все банановые рощи, изломали в щепки каждый челнок на реке, рыскали по всем островам, исследовали каждую малейшую тропинку, проникали во все трущобы и всюду преследовали одну только цель: убить как можно больше мужчин и захватить в плен как можно больше женщин и детей. В точности неизвестно, далеко ли они заходили на восток,— одни говорят на девять дней пути, другие — на пятнадцать; но как бы то ни было, и где бы они ни были, повсюду они делали то самое, чему и мы были свидетелями между рекой Лендой и Ипото, то есть превращали лес в бесплодную пустыню, не оставив на всем этом обширном протяжении ни одной хижины в целости.

Если и остались после этих хищников какие-нибудь плантации бананов, маниока или кукурузы, все это стало добычей слонов, чимпанзе и мартышек, которые все вытоптали, поломали и превратили в массы гниющих остатков, и на этих местах с необычайною быстротой вырастают уже свойственные этой почве широколиственные растения, разные колючие и стелящиеся пальмы, ротанг и кустарники, которые в прежние времена туземцы старались изводить ножами, топорами и заступами. С каждым месяцем кусты разрастаются выше и гуще, так что через два, три года не останется никаких следов от прежних селений и трудолюбия поселенцев.

От Ипото до Ленды мы насчитали 105 миль (около 168 километров) пройденного нами пути. Если предположить, что здесь крайний предел их грабежей к востоку, да столько же накинуть на север и на юг, то получится площадь около 44 тысяч квадратных миль. Из предыдущего мы уже знаем, что сделал Угарруэ; да и теперь продолжает делать тоже, со свойственной ему энергией; знаем также, как действуют арабы у порогов Стэнли и на Люмэми, а кровожадные Муми-Муэля и Буана-Могамед вокруг озера Озо, из которого вытекает р. Люлю; а раз, что нам известны центры их операций, стоит взять циркуль и обвести вокруг [185] каждого из этих центров большой круг, заключающий от 40 до 50000 квадратных миль, и тогда окажется, что пять или шесть отчаянных голов, с помощью нескольких сотен подчиненных им разбойников, поделили между собою около трех четвертей всей лесной области Верхнего Конго, с единственною целью перебить туземцев и завладеть после них несколькими сотнями слоновых клыков.

Когда мы пришли в Ипото, там распоряжались три старшины маньюмов, по имени Измаилия, Камизи и Сангарамени, на вид красивые и здоровые молодцы, которым начальник их, Килонга-Лонга, поручил присматривать за воинами и заведовать их набегами. Они поочередно отправлялись из Ипото и каждый из них действовал в одном только, лично ему присвоенном участке. Так. Измаилия ведал только дороги из Ипото к Ибуири и к востоку до Итури; Камизи ходил вдоль берегов Ихуру, а к востоку до берегов Ибуири; Сангарамени отведена была вся область между реками Ибиной и Ихуру, впадающими в Итури. Всех воинов насчитывалось до 150, но лишь 90 человек были вооружены ружьями. Килонга-Лонга находился все еще в Киннене и его ожидали не раньше как через три месяца.

Воины, под начальством этих старшин, набраны были из племен Бакусу, Балегга и Басонгора; то были юноши, с детства дрессированные и приученные к лесным набегам маньюмами, точно также как в 1876 году арабы и уасуахили восточных берегов Африки дрессировали и воспитывали мальчиков-маньюмов.

В этом необычайном увеличении числа грабителей в бассейне верхнего Конго видны результаты арабской политики, состоящей в том, чтобы убивать всех взрослых туземцев и оставлять в живых только детей. Девочек размещают в гаремы арабов, суахили и маньюмов, а мальчиков обучают обращаться с оружием и воевать. Когда они приходят в возраст, их награждают женами из штата гаремной прислуги и принимают в состав разбойничьих шаек. Известная часть добычи принадлежит конечно главному начальнику, в роде Типпу-Тиба или Сеид-Бен-Абида, меньшие доли достаются старшинам, а остальное делится между воинами. Иногда барыши распределяются таким образом: все крупные слоновые клыки, свыше 35 фунтов (или 16 килограммов) весом, становятся собственностью главного хозяина, клыки весом от 20 до 35 фунтов — старшинам, а мелочь, отдельные куски и клыки молодых слонов достаются тому, кто первый найдет их. Отсюда проистекает чрезвычайное усердие каждого из членов каравана. [186] Шайка хорошо вооружена и содержится на счет хозяина, который живет себе дома на Конго или на Люалябе, объедаясь рисом и пилавом и предаваясь всяким излишествам в своем гареме; старшины, в постоянной погоне за наживой, становятся жадны, жестоки и непреклонны, а разбойничья шайка и подавно без всякой жалости накидывается на каждое селение, стараясь добыть как можно больше ребят, скота, птицы и слоновой кости.

Все это было бы совершенно невозможно, если бы у них не было пороху; без этого снадобья ни сами арабы, ни их команда не посмели бы и на одну милю отлучиться от своих ставок. Более чем вероятно, что если бы воспретить ввоз в Африку пороха, произошло бы немедленное и поголовное переселение всех арабских племен из центральных областей Африки к берегам моря, так как местные вожди тотчас осилили бы каких угодно арабов, вооруженных только копьями. Что могли бы поделать Типпу-Тиб, Абид-бен-Селим, Угарруэ или Килонга-Лонга, с такими дикарями, каковы Басонгоры и Бакусу?

Как могли бы арабы из Уджиджи противостоять Уаджиджи и Уарунде, или арабы в Униамимбэ сладить с жителями Униамвези, так искусно владеющими и копьем, и луком, и стрелами?

Остается одно возможное и радикальное средство против такого огульного истребления африканских дикарей, это — торжественное соглашение между Англией, Германией, Францией, Португалией, Южными и Восточными провинциями Африки и Великою Областью Конго, с целью воспретить ввоз пороха в какую-либо часть материка, исключая того количества, которое потребно для их собственных агентов, чиновников и регулярного войска, а также отбирать в казну каждый слоновий клык, так как теперь уже не найдется на рынках ни одного куска слоновой кости, который был бы добыт законным и мирным путем. Каждый малейший обломок такой кости, попавший в руки арабского купца, наверное был обагрен потоками человеческой крови. Каждый фунт кости стоил жизни мужчине, женщине или ребенку; за каждые пять фунтов сожжено жилище, из-за пары клыков уничтожалась целая деревня, а за каждые два десятка погибала целая область, со всеми жителями, деревнями и плантациями. Просто невероятно, чтобы в конце девятнадцатого столетия, столь сильно двинувшего человечество вперед, из-за того только, что слоновая кость идет на украшения, да на биллиардные шары, все роскошные страны центральной Африки опустошались в конец, целые населения, племена и народы гибли и исчезали с лица земли! [187]

Кого, в сущности, обогащают эти кровожадные походы за костью? Всего несколько десятков каких-нибудь метисов, помесей араба с негром, которых следовало бы, по-настоящему, забить в кандалы и заставить всю остальную часть их подлого существования пробыть в каторжных работах.

Возвращаясь в недра цивилизации после этих страшных открытий, я узнал, что кардинал Лявижери проповедует крестовый поход, а вся Европа охвачена желанием, наподобие древних крестоносцев, идти в центральную Африку и там с вооруженными силами напасть на арабов и их сподвижников и разрушить их ставки. Именно такого плана можно было ожидать от людей, способных рукоплескать Гордону, когда он, со своей белой тросточкой и с шестью сотоварищами отправился выручать все гарнизоны в Судане, — предприятие, на которое в ту пору не решались 14.000 его соотечественников, под начальством одного из искуснейших в Англии генералов. Мы все гордимся своею практичностью и благоразумием, но стоит какому-нибудь энтузиасту,— будь то Гладстон, Гордон или Лявижери, — произнести вдохновенную речь, как по многим странам проносится дух дон Кихота. Последний проект этого рода, слышанный мною, принадлежал шведам, которые со ставили отряд в сто человек, каждый из них внес по подписке 25 фунтов стерлингов (около 250 рублей) и тоже едут к восточным берегам Африки и оттуда направятся к Танганейке, для уничтожения торговли невольниками, на самом же деле просто затеяли сложное самоубийство.

Впрочем, не о том будет речь в предстоящей главе. Нам нужно сперва поближе познакомиться с нравами маньюмов, и узнать их гораздо короче, нежели мы могли когда-либо ожидать.

Здесь не было ни слуху, ни духу о шести старшинах, которых мы отправили вперед, за помощью для отряда Нельсона; а так как было невероятно, чтобы целый караван истощенных голодом людей мог совершить путь от Нельсонова лагеря до Ипото скорее чем шесть человек смышленых и здоровых, то мы начали опасаться, как бы не пришлось и наших занзибарских старшин причислить к пропавшим без вести. Мы ясно видели их следы, вплоть до переправы 14-го и 15-го октября. Очень вероятно, что они имели глупость идти тем же берегом дальше, пока не наткнулись на какое-нибудь селение дикарей, которые их истребили. Мы не переставали тревожиться также участью капитана Нельсона и его спутников. Тринадцать дней прошло уже с тех пор как мы расстались. В этот период времени их положение было пожалуй [188] не хуже нашего. Мы были окружены тем же лесом что и они, но мы тащили вьюки, которых у них не было. Между ними все же было несколько человек, способных бродить по окрестности за пищей, и притом были челноки, на которых они могли переправляться к месту фуражировки 3-го октября, куда сухим путем можно было добраться в один день, а водою — в один час. Лесных ягод и грибов столько же было на вершине холмов, окружавших лагерь, как и повсюду в лесу. Тем не менее мысль о Нельсоне мучила меня и одною из первых моих забот было приискать партию людей для доставления провианта в лагерь Нельсона. Мне обещали устроить это на следующий день.

На свою долю мы получили трех коз и двенадцать корзин кукурузы, которой при дележе досталось по шести початков на человека. Это дало нам возможность два раза хорошенько поесть и не один я, вероятно, почувствовал себя после этого бодрым и подкрепленным.

В первый день стоянки в Ипото мы ощущали только страшную усталость. Природа снабжает нас или отличным желудком и лишает пищи, или же предлагает целое пиршество и лишает аппетита. Накануне и в тот день (18 октября) мы великолепно пообедали рисом, пилавом и печеным козьим мясом, и теперь вдруг начали хворать различными болезнями. Зубы наши уже отвыкли действовать, а органы пищеварения чуждались хорошей пищи и вздумали расстраиваться. Не шутя, это был просто результат объедения: каша, толокно, печеные зерна, бобы и мясо составляют солидную пищу, требующую много желудочного сока, а после стольких дней голодания он разумеется выделялся в количестве далеко не достаточном для удовлетворения предъявленных на него требований.

У маньюмов было триста или четыреста акров засеяно кукурузой, пять акров под рисом, и столько же под бобами. Сахарного тростника они также разводят множество. У них было около сотни коз, накраденных у туземцев. В амбарах навалены были громадные запасы кукурузы, собранной в одном из селений по реке Ихуру, и еще не шелушенной. Плантации бананов гнулись под тяжестью плодов.. Словом, каждый из обитателей селения был вполне обеспечен и находился в отличном положении.

Справедливость требует признать, что сначала нас приняли крайне радушно, но на третий день нашего пребывания между нами и хозяевами возникла какая-то неловкость, Нам оказали гостеприимство вероятно в том предположении, что в принесенных нами [189] вьюках должно быть не мало хороших вещей; но к несчастью все наши наилучшие бусы, на которые можно было закупить весь их запас кукурузы, были затоплены вместе с челноком у порогов Панга, а арабские бурнусы, вышитые золотом, украдены дезертирами еще не доходя до ставки Угарруэ. Разочарованные в своих надеждах на получение от нас нарядов и драгоценных бус, наши хозяева начали систематически склонять наших людей на продажу всего, что у них было: рубашек, шапок, плащей, камзолов, ножей, поясов,— и так как все эти вещи составляли личную собственность каждого, мы не имели права вмешиваться. Но когда счастливые обладатели таких драгоценностей начали открыто объедаться различными лакомыми блюдами, такое зрелище стало невыносимо для других, менее богатых, и повело сначала к зависти, а потом к воровству. Эти беззаботные и бестолковые люди принялись продавать свою амуницию, платье, крючья от вьюков, ружейные шомпола и наконец ремингтоновские ружья. Едва миновала для нас опасность по гибнуть от голодной смерти и от всех ужасов, сопровождающих столкновение с дикарями, как мы увидели перед собою другую опасность: попасть в рабство к арабским невольникам.

Не смотря на все просьбы, мы не могли добиться, чтобы нам давали больше двух початков кукурузы в день на каждого человека. Я обещал тройную плату за каждую потребляемую нами провизию, как только дождемся арриергарда; но этот народ того мнения, что синица в руках всегда предпочтительнее журавля в небе. Они притворялись, что не верят, будто у нас есть ткани для промена и думают, что мы пришли только затем, чтобы воевать с ними. Мы утверждали с своей стороны, что нам от них ничего не нужно, кроме шести початков кукурузы в день на человека, в течении девяти дневного нашего отдыха. Пропали у нас три ружья, и местные старшины отозвались полным неведением того, куда они девались. Мы сообразили, что если это правда, то они могли подозревать нас в недобрых намерениях относительно себя и в таком случае для них всего разумнее и выгоднее было бы тайком скупить все наше оружие и после этого предлагать нам какие угодно условия.

21-го числа продано было еще шесть ружей. Таким способом экспедиция быстро подвигалась к своей конечной погибели: что мог сделать в этих дремучих лесах отряд безоружных людей, от которых зависела судьба целого поселения на востоке, да еще на западе другие отряды? Без оружия нельзя было ни двинуться вперед, ни воротиться назад, и оставалось лишь покориться тому из [190] разбойничьих атаманов, которому вздумалось бы объявить себя нашим хозяином, либо умереть. По этому я держался того мнения, что следует изо всех сил бороться с такою перспективой и либо ускорить конец, либо энергически устранить ее возможность.

Мы собрали людей и пятерых, у которых не оказалось ружей, приговорили связать и наказать по 25 ударов палками. Произошла возня, крики и сопротивление, и когда хотели приступить к наказанию первого из виновных, один из людей выступил вперед и попросил позволения говорить.

— Этот человек не повинен, сэр,— сказал он: — его ружье у меня в палатке, я отнял его вчера вечером у Джумы (один из поваров) сына Форкали, который принес его продавать одному маньюму. Может быть Джума сам украл ружье у этого человека. Я знаю, все эти люди говорили, что ружья у них украдены, пока они спали. Может быть это правда, как и в настоящем случае.— Тем временем Джума скрылся, но его потом нашли в поле, в кукурузе. Он сознался, что украл два ружья и снес их к доносчику для промена на маис или на козу, но это было сделано единственно по наущению доносчика. Это тоже могло быть справедливо, так как между нашими людьми едва ли был хоть один, вовсе неспособный на такие штуки; однако рассказ всем показался неправдоподобным, вымышленным, и на него не обратили внимания. Тут другой занзибарец выступил из рядов и признал Джуму за похитителя своего ружья; это обвинение было доказано, виновный сознался во всем, тут же приговорен к смертной казни и немедленно повешен.

Так как теперь несомненно уже было доказано, что маньюмы скупают наши ружья, давая за каждое по нескольку пригоршней зерна, я послал за местными старшинами и потребовал от них немедленного возвращения мне ружей, в противном случаи угрожая им серьезными последствиями. Сначала они сильно рассердились, погнали занзибарцев вон из селения на лужайку и по всему было видно, что сейчас будет драка и настал может быть конец всей экспедиции. Наши люди, настолько истощенные голодом, что готовы были себя продать за пищу, были уже так измучены всем, что они испытали и так деморализованы, что на них нечего было надеяться в случае рукопашной схватки. Для активной храбрости нужно быть сытым. В то же время, так или иначе нам все равно было несдобровать, ибо оставаясь спокойными свидетелями того, что происходило, мы в конце концов все-таки должны будем взяться за оружие. Вместе с одиннадцатью ружьями проданы были [191] 3000 патронов, Мне ничего больше не оставалось делать, как настаивать на возвращении ружей; я повторил свое требование, грозя прибегнуть к другим мерам, в доказательство чего указал на висевший на дереве труп, и прибавил; что если уж я способен дойти до такой крайности, чтобы казнить собственного слугу, то они должны понимать, что мы сумеем отомстить тем, кто был истинной причиной его казни, то есть тем, кто держит свою дверь отворенной для приема заведомо краденых вещей.

Пошумев целый час у себя на деревне, они принесли мне пять ружей и к крайнему моему изумлению указали на тех, кто их продал. На первый раз было бы неполитично доводить дела до крайности, иначе я бы непременно отказался принять эти ружья до тех пор, пока мне не представят и всех остальных; а если бы я мог с уверенностью рассчитывать на содействие хотя бы только пятидесяти человек своей команды, я бы решился на драку. Но как раз в эту минуту в лагерь явился Уледи, верный мой слуга и шкипер “Аванса";— он принес известие, что вельбот в целости стоит у пристани Ипото, а шестерых наших старшин он разыскал в самом несчастном положении за четыре мили от ставки.

Тут произошел переворот в моем душевном настроении: я почувствовал такую благодарность за возвращение пропадавших людей, так обрадовался при виде Уледи и при сознании, что как ни испорчена человеческая природа, но все же хоть несколько человек остались мне верны, что некоторое время не мог выговорить ни одного слова.

Потом я все рассказал Уледи, и он взял на себя умиротворить расходившихся маньюмов, а меня убедил всех простить, на том основании, что теперь тяжелые времена миновали и должны на ступить для нас красные дни.

— Ведь верно же, что и после самой долгой ночи настает день, дорогой мой господин, — говорил он: — отчего же и нам после тьмы не ждать солнца? Я вспоминаю, как много долгих ночей и мрачных дней провели мы с тобою, вместе пробираясь поперек Африки,— так успокой же свое сердце. Бог даст, теперь мы скоро позабудем все свои печали.

Я велел оставить виновных связанными до утра. Уледи, со своей прямодушной смелостью, сразу завоевал себе сердца местных старшин и уладил наши несогласия. Мне прислали в подарок некоторое количество кукурузы и извинились за причиненные беспокойства. То и другое я принял. Кукурузу мы тотчас роздали людям и этот день, в начале угрожавший нам полным [192] разорением, кончился гораздо благополучнее, чем можно было ожидать, судя по его зловещему началу.

Так долго пропадавшие старшины, высланные нами в качестве передовых вестовщиков нашего прибытия в Ипото, явились в воскресение, 23-го числа. Проблуждав совершенно понапрасну больше двух недель, они застали нас уже давно живущими в том селении, которое они отправлялись разыскивать. Исхудалые, отощавшие после семнадцати дневного питания только тем, что можно было найти в необитаемой чаще леса, они совсем упали духом и страшно совестились своего неудачного похода. Они дошли до реки Ибины, текущей с юго-востока, и попали на нее за два дня ходьбы от ее впадения в Итури; идя вдоль притока они спустились до места слияния обеих рек, тут нашли челнок и переправились на правый берег, где чуть не умерли с голоду. К счастию Уледи отыскал их во время, указал им путь в Ипото и они кое-как доползли до нашей стоянки.

К вечеру Сангарамени — третий из местных старшин — воротился со своего разбойничьего набега и принес пятнадцать отличных клыков. Он рассказал, что ходил за двадцать дней пути и с вершины высок ого холма видел обширную открытую страну, поросшую травой.

Из полученного в тот день провианта я мог раздать по два початка на человека и припрятать две корзины для Нельсона и его отряда. Но дела шли плохо и мне никак не удавалось устроить их: на все мои просьбы о посылке помощи Нельсону, я не мог добиться благоприятного ответа. Одного из наших людей маньюма заколол до смерти, за кражу зерна с поля. Одного мы повесили, двадцать человек высекли за воровство боевых снарядов, еще один получил от маньюмов 200 розог за попытку к воровству. Если бы эти люди были способны в то время рассуждать правильно, как быстро и легко можно бы устроить все совершенно иначе!

Я говорил с ними, всячески убеждал потерпеть и не впадать в уныние, доказывал, что из нашего положения есть два исхода, но что они сами внушают мне наихудшие опасения, потому что самые плохие маньюмы для них милее нас, нашего жалованья и труда. Они уж видели, чего можно ждать от маньюмов; а с нами они пережили все, что было самого тяжелого; теперь нам остается только уходить как можно дальше от района набегов этих разбойников и тогда мы скоро также растолстеем как и они. Но все было напрасно: мои доводы производили на этих людей, подавленных отчаянием, [193] столько же впечатления, как если бы я обращался со своими речами к лесным деревьям.

Маньюмы уже три раза обещали мне в этот день выслать восемьдесят человек на помощь Нельсонову лагерю, но возвращение Сангарамени, кое-какие недоразумения и мелочные случаи опять расстроили наши планы.

21-го октября на противоположном берегу реки раздались выстрелы и, под тем предлогом, что это означает приближение самого Килонга-Лонга, караван опять не пошел к Нельсону.

На другой день пришли стрелявшие люди и оказалось, что это те самые плуты маньюмы, которых мы встретили 2-го октября. Из пятнадцати человек один у них умер от раны стрелой. Они странствовали двадцать четыре дня в поисках за следами, нося с собою помимо оружия только съестные припасы, которых им, при благоразумной экономии, достало на пятнадцать дней; последние же девять дней они питались только грибами и дикими плодами.

В этот вечер мне удалось наконец составить договор и обязать трех местных старшин следующими условиями:

«Послать тридцать человек на выручку капитана Нельсона и доставить в его лагерь 400 початков кукурузы.

«Снабжать провизией капитана Нельсона, доктора Пэрка и всех хворых людей, неспособных к работам в поле, вплоть до нашего возвращения с озера Альберта.

«Прикомандировать к моему каравану проводника от Ипото до Ибуири, за что им обещано выдать полтора тюка тканей, по прибытии ариергардной колонны».

Это условие, написанное по-арабски Решидом, а по-английски мною самим, было засвидетельствовано еще тремя лицами.

За несколько туалетных вещиц, лично мне принадлежавших, мне удалось выменять для мистера Джефсона и капитана Нельсона 250 початков кукурузы, еще столько же я получил за 250 пистолетных патронов, а за одно зеркало в костяной оправе, вынутое из туалетной шкатулки, я купил две полные корзины зерна; за три флакона розовой воды я выменял еще трех кур. Таким образом я набрал до тысячи початков зерна для спасителей и для спасаемых.

26 октября Монтеней Джефсон, сорок занзибарцев и тридцать невольников маньюмов выступили в путь к лагерю Нельсона. Привожу целиком рапорт Джефсона о том, как совершился этот поход. [194]

«В арабской ставке Ипото, 4 ноября 1887 г.

Дорогой сэр!

Я выступи в полдень 26 октября, пришел к реке, переправился через нее с тридцатью маньюмами и сорока занзибарцами под моим начальством, и расположившись лагерем на противоположном берегу, заночевал. На другое утро мы вышли рано и к полудню дошли до лагеря, где переправлялись через реку во время наших голодных странствий в поисках за арабами. Значки и метки на деревьях, сделанные нами тогда для указания старшинам пункта нашей переправы, были еще совершенно свежи. К вечеру я дошел до другого места нашей стоянки. На следующий день мы прошли почти втрое большее пространство, чем в то время как шли тут в первый раз. Лагерь, где Ферузи Али получил смертельную рану и где мы провели три таких горестных дня, в голоде и постоянной тревоге, — этот лагерь имел самый унылый вид, когда мы через него проходили. В течении дня мы прошли мимо трех скелетов наших людей, упавших тут и умерших от голода; они живо напомнили нам бедствия, еще так недавно нами испытанные.

Утром 29 октября я выступил с рассветом, решившись в тот же день непременно дойти до Нельсона и удостовериться, жив ли он по крайней мере. В сопровождении одного из наших людей, я вскоре опередил всех остальных. По мере приближения к лагерю Нельсона мною овладевало лихорадочное нетерпение узнать его судьбу и я шел на пролом, через ручьи и протоки, по болотам и трясинам, через которые наши отощалые спутники с таким трудом тащили тогда составные части вельбота. На этот раз мы прошли эти места очень быстро и опять встречали по дороге скелеты, напоминавшие о пережитых нами испытаниях. Когда я спускался с холма к лагерю Нельсона, оттуда не слышно было никакого звука, кроме стонов двух умирающих, лежавших в крайнем шалаше: все остальное представляло совсем опустелый и зловещий вид. Я тихонько обошел палатку и увидел Нельсона, сидящего в ней. Мы взялись за руки и тогда бедный малый от вернулся и заплакал, бормоча что-то о том, что он очень ослабел.

Нельсон на вид сильно переменился, исхудал, осунулся, а вокруг его рта и глаз образовались глубокие морщины. Он мне рассказал, как мучительно было день за днем ждать помощи; как он порешил, наконец, что с нами что-нибудь случилось и мы поневоле должны были покинуть его на произвол судьбы. Од питался преимущественно грибами и плодами, которые ежедневно приносили [195] ему два мальчика, его прислужники. Из пятидесяти двух человек, с которыми вы его оставили, при нем осталось всего пятеро, из них двое умирающих. Все остальные разбежались или перемерли.

Он сам составил для вас отчет об умерших и дезертирах. Я передал ему присланную вами провизию, за которой зорко при сматривал во всю дорогу, и мы тотчас же сварили для него одного цыпленка и немного маисовой каши; он уже много дней не пробовал ничего такого питательного. Я провел с ним уже часа два, когда к лагерю подошли мои люди. Все столпились вокруг палатки, приветствовали и поздравляли его.

Вы помните, как у Нельсона болели ноги, за несколько дней перед тем, как мы с ним расстались. С тех пор он почти не выходил из палатки. Бывало так, что у него на одной ноге образовывалось до десяти нарывов; но теперь все это в значительной степени улучшилось, так что он сказал мне, что по всей вероятности будет в состоянии потихоньку идти с нами. 30-го мы выступили в обратный путь. Большую часть вьюков я взвалил на плечи маньюмов и занзибарцев, но принужден был оставить на месте тринадцать ящиков с боевыми снарядами и семь других вьюков. Все это я зарыл в землю и Пэрк без труда отыщет их впоследствии.

Нельсон совершал переходы гораздо лучше чем я ожидал, хотя к вечеру каждого дня уставал страшно. На обратном пути мы переправлялись через реку ниже прежнего, шли правым берегом и напали на ваши прежние следы за один день пути от арабской ставки. Здесь мы опять видели скелеты; в одном месте, на расстоянии двухсот ярдов один от другого, свалились трое.

На пятый день, то есть 3 ноября, мы пришли в арабскую ставку и тем завершили выручку Нельсона. За это время он успел значительно окрепнуть, не смотря на переходы; но все еще не может спать по ночам и нервы его в сильно расстроенном и напряженном состоянии. Надеюсь, что отдохнув в арабском селении, он скоро совсем поправится. Не подлежит сомнению, что при своем нездоровье он никак не мог бы следовать за нами во время наших поисков за пищей, и наверное по дороге свалился бы окончательно.

Примите и проч.

(Подписано) А. Монтеней Джефсон».

Следуют донесения капитана Нельсона и доктора Пэрка. [196]

«Арабское селение Ипото, 6 ноября 1887 г.

Дорогой сэр!

Мистер Джефсон пришел ко мне в лагерь 29 октября, с носильщиками для вьюков и с провизией, присланной мне вами. Горячо благодарю за провизию, она была чрезвычайно кстати. Он вам расскажет, в каком виде застал меня и тех немногих людей, которые остались в живых.

Вы оставили меня 6 октября; 9-го утром я снарядил челнок и послал на нем Умари с тринадцатью наилучшими людьми (по правде, они все были довольно плохи] за реку, поискать провизии.— 8-го числа Ассани (из отряда № 1) пришел ко мне, говоря что он отстал от колонны и воротился больной. В тот же день явился брат Уледи и заявил, что он сбился с дороги, отойдя в сторону за бананами, вблизи того лагеря, где мы встретили маньюмов. 10-го оказалось, что Джума, один из старшин отряда Стэрса, ночью бежал с десятью людьми, похитив один из челноков, и отправился вниз по течению. 11-го я пересчитал людей и их оказалось всего семнадцать человек, тогда как в первый день было пятьдесят два. Остальные или ушли вслед за караваном, или вниз по реке. 14-го один умер. Умари воротился с небольшим запасом бананов, всего дня на два; однако я и тому очень обрадовался, так как до тех пор ничего кроме грибов и листьев не ел. 15-го умер другой и кроме того оказалось, что ночью в лагерь приходил Саади с несколькими товарищами, они украли тот челнок, в котором Умари переправлялся через реку, и пошли вниз по течению. 17-го Умари с двадцатью одним человеком опять ушел за провиантом; 19-го умер один; 22-го умерло двое; 23-го один; 29-го двое умерло; пришел Джефсон; 30-го один умер, и мы выступили из лагеря сюда. Умари еще не возвращался, но если он жив, я уверен, что он доберется до нас; сколько с ним вернется людей, я конечно не могу сказать наперед, но полагаю, что человек пять, шесть могут дойти сюда. За исключением тех немногих бананов, которые доставил мне Умари, я все время питался листьями, грибами и небольшим количеством мабенгу. На левой ноге у меня было десять нарывов, так что я сам не мог ходить за пищей, а кормили меня все время мои мальчики, маленький Барук — прислужник из моего отряда,— и Абдалла, тот, которого Стэрс оставил при мне. Я был очень слаб, когда пришел Джефсон. Но теперь мне немного получше. Мы пришли в селение 3 ноября; в день моего прихода старшина Измаиль принес мне небольшую порцию самой грубой пищи и две маленькие [197] сушеные рыбки, что было едва достаточно, чтобы поесть один раз.

Целых два дня нам совсем не присылали никакой еды, так что вчера мы сами посылали за ней, и после не малых хлопот Измаиль прислал опять провианту на один плохой обед. Теперь пока я живу на выручку со своего носильного платья; старшина ничего не дает. Сегодня мы с доктором Пэрком ходили к старшине, брали с собою Хамиса-Пари в качестве переводчика и толковали о съестных припасах. Он говорит, что о моем пропитании вы с ним не делали никаких условий, что он нас с Пэрком кормит единственно по своей великой милости, а трех наших мальчиков (без которых мы решительно не можем обойтись) вовсе не хочет кормить, потому что вы ему об них ничего не говорили.

Честь имею и проч.

Р. Г. Нельсон».

«Арабский лагерь Ипото, 6 ноября 1887 года.

Дорогой мистер Стэнли!

Капитан Нельсон и мистер Джефсон пришли сюда 3-го числа, а некоторые из носильщиков — маньюмы и занзибарцы — прибыли с вьюками накануне. Из всех людей, оставленных в лагере с Нельсоном, только пятеро покуда пришли сюда, остальные из оставшихся в живых были посланы за пищей вместе с Умари, в то время как подоспела Нельсону помощь. Весьма вероятно, что некоторые из них найдут дорогу и сюда; если это случится, я уговорю Измаили дозволить им работать в поле из-за корма. Нельсон добрался до нашей стоянки в ужасном виде: он сильно изменился, высох, сморщился и стал вдвое тоньше прежнего. Я сделал для него все что мог, в медицинском отношении; но чтобы совсем поправиться ему необходимо иметь хороший, питательный стол. Между тем, к сожалению, собственный мой опыт, а также разговор, который мы имели сегодня с старшиной, ясно показывают, что нам предстоит довольствоваться самой скудной пищей. После вашего ухода я получал от старшин немного муки и зерна, но каждый раз не иначе как после многократных просьб и посылок за провизией. По счастливой случайности мне досталась коза, но я большую часть ее должен был раздать своим больным, потому что Измаили, чрез посредство Х. Пари, сообщил мне, что пищу дают только тем, кто работает в поле, а многие из наших решительно не в состоянии работать; поэтому они должны всю [198] надежду полагать на великодушие остальных, которые за каждый день работы получают по пяти початков кукурузы. Мы с Нельсоном с большим трудом достаем себе пищи у Измаили, а наших мальчиков он окончательно отказался кормить, тогда как они нам необходимы для таскания воды, для стряпни и прочего. Впрочем для себя лично я держу только одного.

Мы с Нельсоном ходили сегодня к Измаили (Хамис-Пари служил переводчиком) и по его словам вы говорили старшинам, что придет больной Мзунгу (Нельсон), который сам будет договариваться насчет своего продовольствия; а обо мне вовсе не было упомянуто, и меня он кормит из милости. Я напоминал ему о вашем разговоре с ним в палатке, в тот вечер, как вы призывали меня и отдали ему свои золотые часы, в сказал, что вы мне сами говорили, что по условию со старшинами, они обязались Нельсону и мне доставлять съестные припасы. Мы оба говорили ему, что мы совсем не требуем козьего мяса или кур, пусть присылает что можно и что у него есть.

Так как сам я не видал никакого договора, то дальнейших доводов привести не мог, но просил показать нам документ, дабы мы могли убедить его. Он сказал, что этого не может сделать, потому что бумага у старшины Камиса, а он ушел на добычу и вернется лишь через два месяца. Однако же вскоре после этого он таки прислал нам кукурузы. Все это сложилось крайне неблагоприятно для нас, оставшихся здесь еще на такое продолжительное время. Нельсон уже распродал многое из своего платья, да и я принужден был выменять на добавочные порция пищи некоторые части своего скудного гардероба,— вам известно, что тюк с моими вещами во время похода пропал.

Мы постараемся как-нибудь устроиться здесь и готовы многим пожертвовать, ради сохранения дружелюбных отношений с арабами, что так важно для нас в настоящее время. Искренно надеюсь, что вы с успехом достигнете цели экспедиции, а мы с своей стороны вскоре все будем иметь случай видеть Эмина-пашу и поздравить его с избавлением от угрожавших ему опасностей.

С наилучшими пожеланиями остаюсь и прочее

Подписал: Т. Г. Пэрк.

Д. М. и X.»

«Арабское селение Ипото, 10 ноября 1887 года.

Дорогой сэр!

С сожалением должен довести до вашего сведения, что было несколько попыток ограбить нашу хижину, а вчера вечером им [199] удалось похитить ящик с боевыми снарядами из палатки доктора Пэрка, пока мы обедали; пытались также поджечь хижину, но это к счастию не удалось, благодаря тому, что я по ночам плохо сплю. Мы говорили старшине Измаили о покраже, но он утверждает, что не его люди воруют, а занзибарцы; однако же, если бы у них не покупали патронов, они не крали бы их. Это конечно в высшей степени прискорбно. С тех пор, как Джефсон ушел, Измаили выдает нам ежедневно сорок мелких початков кукурузы; это выходит даже смешно, нельзя же этим провиантом довольствоваться и мы конечно достаем еще кое-какой зелени, с помощью которой и питаемся.

Уледи воротился сегодня вечером и уходит к вам завтра по утру. С ним и отправляю это письмо.

С наилучшими чувствами к вам, сэр, Стэрсу и Джефсону, имею честь быть и пр.

Р. Г. Нельсон.

P. S. В ту минуту, как я кончал свое письмо, старшина прислал нам немного кушанья, что было сделано вероятно для того, чтобы Уледи, который тут же стоял в ожидании письма, мог засвидетельствовать перед вами, что нам дают множество (!!) припасов.

Г. М. Стэнли, Эсквайру, командующему экспедициею Вспомоществования Эмину-паше».

Вечером 26 октября Измаили пришел ко мне в хижину и объявил, что так как он ко мне необыкновенно привязался, то ему очень бы хотелось со мной побрататься кровью. Имея в виду оставить на его попечение капитана Нельсона, доктора Пэрка и человек тридцать больных, я выразил полную готовность, хотя для меня было несколько унизительно брататься с невольником. Однако он здесь пользовался значительным влиянием между членами своей разбойничьей шайки и потому я рассудил за благо спрятать в карман свою гордость и проделать с ним весь церемониал. После чего я конечно принес ему в дар ковер, ценностью в пять гиней, несколько шелковых платков, два ярда красного сукна и другие драгоценные безделки. В заключение мы составили новый письменный договор, в силу которого он должен был дать мне проводников на расстояние пятнадцати переходов, что, по его словам, составляет крайний предел его территории; далее договор обязывал его к хорошему обращению с моими офицерами, а я скрепил эти условия, вручив ему в присутствии доктора Пэрка [200] золотые часы с цепочкой, за которые заплатил в Лондоне 49 фунтов стерлингов (около 490 рублей сер.).

На другой день, оставив доктора Пэрка для ухода за его другом, Нельсоном и за двадцатью девятью больными занзибарцами, мы выступили из Ипото в весьма сокращенном составе и снова от правились в дикие трущобы бороться с голодною смертью.

Комментарии

20. Настоящего хлебного дерева (Artocarpus) в Африке в диком состоянии не встречается; тут, по всей вероятности, подразумеваются плоды близкого рода Trecullia. А. Бекетов.

21. Намек на сцену из комедия Шекспира: «Как вам будет угодно».

22. “Strychnos nux vomica", большое дерево из семейства Loganiaceae, семена его очень ядовиты, но мякоть, окружающая их, безвредна и приятного вкуса.

23. Одно из названий верхнего течения Конго.