СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ГЕНРИ М. СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

ИСТОРИЯ ПОИСКОВ, ОСВОБОЖДЕНИЯ И ОТСТУПЛЕНИЯ ЭМИНА ПАШИ, ПРАВИТЕЛЯ ЭКВАТОРИИ

(С 7 августа по 19 сентября 1887 г.).

Еще приключения на порогах.— Селение Утири.— Местечко Ависсиба.— Следствие по делу об убийстве в Ависсибе.— Туземцы нападают.— Лейтенант Стэрс ранен.— Преследование неприятеля.— Отравленные стрелы.— Неосторожность занзибарцев.— Отряд Джефсона не возвращается.— Наши раненые.— Постоянные дожди.— Смерть Хальфана, Саади и других.— Отряд воротился.— Пороги Мабенгу.— Ревизия имущества.— Нэпоко.— Рассуждения Бинзы.— Наши запасы.— Напрасная растрата боевых снарядов.— На полдороге к озеру Альберта.— Встреча с людьми Угарруэ.— Беглецы.— Стоянки у раздолья гиппопотамов и у порогов Авакуби.— Разрушенное селение Наваби.— Слоны у Мемберри.— Опять дезертиры.— Угарруэ, арабский старшина,— он снабжает нас сведениями.— Я посещаю арабскую ставку.— Первый образчик племени пигмеев.— Уговор с Угарруэ.

За три километра от последнего ночлега мы заметили на островке, посреди реки, нечто в роде маленькой крепости и деревню, стоявшую так низко, что она казалась нам совсем вровень с водою.

7-го мы отправились осматривать это местечко, что оказалось очень трудным предприятием, по причине чрезвычайной быстрины течения, стремящегося к Панге по довольно крутому и опасному склону. Островок этот первоначально был вероятно подводным рифом, который лишь несколькими плоскими вершинами выставлялся из уровня самых высоких вод; впоследствии все неровности поверхности засыпаны землей, очевидно привезенной с берегов. Длина островка — 60 метров, ширина — от 28 до 30 метров. Рыбаки выстроили на нем десятков шесть конических хижин, окруженных забором из досок очень легкого дерева, добываемого в лесу, и из сломанных челноков. В настоящее время уровень воды был всего на 15 сантиметров ниже самого низкого пункта острова.

В этот день, во время перехода от водопадов Панга к [138] порогам Неджамби, случилось неприятное происшествие. Бестолковый лоцман так глупо направил пирогу под нависшие ветви прибрежных деревьев, что она опрокинулась на самой быстрине протока. Таким образом мы лишились еще двух ружей и ящиков с порохом. Эти занзибарцы до того небрежны, так спустя рукава относятся к перевалам через пороги, что я просто чувствую как старею под бременем всех этих тревог. Все неудачи, все утраты, нами понесенные, коренятся единственно лишь в упорном пренебрежении этих людей к исполнению отдаваемых мною приказаний. На суше они отбиваются от товарищей, разбредутся по лесу и больше не возвращаются; значит, либо убежали, либо туземцы подстрелили их. У нас не достает уже восьми человек и семнадцати карабинов.

8-го караван перетащил челноки через пороги Неджамби и стал лагерем в нескольких километрах ниже Утири. На другой день мы пришли в селения, построенные совсем иначе нежели принято на нижнем Арухуими. Хижины очень низкие, но крыши у них со щипцом; каждый домик окружен прочной и высокой оградой, из стволов одного дерева, принадлежащего к семейству Мареновых и грубо расщепленных на доски длиною в 180 сантиметров, шириною в 23 и толщиною в 10 сантиметров. Между двумя рядами таких домов идет улица, шириною по меньшей мере в 6 метров. Если бы человек двенадцать отважных людей, вооруженных ядовитыми стрелами, засели в оградах этих хижин, они наделали бы много бед неприятелю, хотя бы вооруженному карабинами.

10 августа мы дневали; но фуражиры, разосланные по трем направлениям, достали пищи только на два дня. Один из них, Хальфан по имени, ранен в горло деревянною стрелой. Самое место раны еще раз доказало, что наши люди и не думают беречься: он шел и зевал по верхам, разыскивая бананов; а дикарь, не потрудившись даже спрятаться, на расстоянии шести метров всадил ему в горло отравленную стрелу.

Укол был самый маленький, как будто от иголки; однако, не смотря на все старания доктора, через несколько дней последствия этой раны оказались смертельными.

11-го числа ваши матросы провели весь день в борьбе с быстриной на страшных порогах, растянувшихся на восемь километров: тут вода кипит вокруг рифов и бурлит между множеством скалистых островков. Пешая колонна шла по торной тропинке до Енгуэддэ, куда и мы прибыли 12-го числа. Так как [139] перевал через эти пороги занял у нас целый день, пришлось опять рассылать фуражиров, которым на этот раз удалось достать изрядное количество фиговых бананов. 13-го мы направились к Ависибба или Эвичиба — слободе, состоящей из пяти больших деревень, из которых две расположены у верхнего конца мелкого притока Руку.

Флотилия пришла первою. Широкая, прямая улица тянется между двумя рядами низких хижин, обнесенных деревянным частоколом. Рощи бананников (Musa Sapientum) обещают богатую поживу. За ними высится все тот же нетронутый дремучий лес. От устья притока до конца просеки этот первобытный лес образует стену, толщиною в сто метров; другая стена высокоствольных деревьев, не более 50 метров ширины, отделяет селение от вод Арухуими. Покуда люди направлялись в челноках на другой берег мелкого притока, наши матросы тщательно осматривали окрестность, ища по дворикам и хижинам не укрылись ли где дикари, либо с карабином на плече фуражировали на плантациях.

На биваке нам пришлось произвести дознание об убийстве. Накануне, в Энгуеддэ, один из занзибарцев пал от пули, которую может быть пустил в него один из товарищей. Перед началом судьбища я просил двоих офицеров с 40 человеками команды снова переправиться через приток и исследовать юго-западный его берег, чтобы узнать, нельзя ли достать там припасов на завтрашний день.

Мой маленький военный советь собрался и мы уже снимали допрос со свидетеля, как вдруг нас поразили звуки необыкновенно усердной пальбы. Лейтенант Стэрс взял 50 человек и отправился в ту сторону скорым шагом. Мне казалось, что девяноста усовершенствованных ружей будет вполне достаточно, и я снова занял свое судейское место. Однако пальба продолжалась с ожесточением и слышался непрерывный ружейный огонь наших разведчиков.

Тогда доктор, Нельсон и я поспешили к берегу. Первый, попадающийся мне на глаза, лейтенант Стэрс, в разодранной рубашке: кровь ручьями льется у него из раны на левой груди, в области сердца. Подле меня слышится шум, как бы от дождя, попадающего на листья: это все стрелы, осыпающие нас как градом. Я поручаю нашего бедного друга заботам Пэрка и бегу присоединиться к своим. Я застал их лежащими во всевозможных положениях и без всякого толку стреляющими в какие-то подозрительные кусты на противоположном берегу; очевидно, там и скрываются искусные неприятельские стрелки, но ни одного из них не видать. В то время, [140] как наши люди на пироге переплывали приток, туземцы, наиболее отважные из всех, до сих пор нами встреченных, внезапно осыпали их стрелами. Чтобы по мере возможности избегнуть их ядовитых уколов, наши люди постарались укрыться в пироге и в тоже время изо всех сил гребли назад, к нашему берегу. Достигнув его, они схватили ружья и принялись стрелять как попало. Лейтенант Стэрс, подоспевший на помощь, организовал более правильную пальбу, но тут в него самого попала стрела, которую он выдернул, командуя отступление. Пятеро других из наших также ранены. Пока я выслушивал это донесение, какая-то тень мелькнула между двумя кустами. Я выстрелил: в ответ на это послышался не то стон, не то какое-то завывание. Минуты через две стрелы перестали летать. Я поручил отряду наших наилучших часовых наблюдать противный берег и привести обратно в лагерь остальных людей.

Вечером разведчики приведи нам семь коз, найденных в лесу. Они отыскали брод через приток и стреляли по небольшой толпе дикарей, шедших на помощь своим собратьям, а может быть возвращавшихся после перестрелки с нами.

14 августа утром две роты снова переправились через приток, чтобы отомстить врагам, наделавшим нам столько бед. Другой отряд, под начальством капитана Нельсона, углубился в лес. Через несколько минут мы услышали ружейный залп, потом другой, потом непрерывную стрельбу, которая доказывала, что неприятель защищается отчаянно. У нас в авангарде были превосходные стрелки; но в такой трущобе мудрено причинить серьезные потери хитрым дикарям, владеющим столь опасным оружием, постоянно держащимся в засаде и совершенно не сознающим ужасной силы наших смертоносных зарядов, которые градом сыпались в подлесок.

Из трехсот зарядов, выпущенных в этот день, только четыре достигли цели. С нашей стороны также четверо ранены стрелами, только что пропитанными каким-то веществом, цвета копаловой камеди. Мне принесли труп одного дикаря. Его длинные и густые волосы охвачены были железным обручем; на шее у него было ожерелье из шариков того же металла, перемешанных с обезьяньими зубами. Его собственные зубы были обточены и заострены. Два ряда шрамов украшали его грудь и живот. Он не подвергался обрезанию. На шее другого дикаря, лежавшего на пристани, было ожерелье из человеческих зубов; на голове у него была блестящая железная повязка, надо лбом и на руках такие же [141] украшения, а вокруг левого предплечья толстый валик из шелкового хлопка, зашитого в козью кожу, для защиты тела от повреждения тетивой лука.

Вытеснив дикарей из всех их засад, наши люди отправились добывать провизии и к вечеру принесли в Ависсибу столько фиговых бананов, что каждому досталось по восьмидесяти штук, что составляет четыре суточные порции.

Стрела вонзилась в грудь лейтенанта Стэрса на 32 миллиметра пониже сердца; рана, длиною в 5 миллиметров, шла в глубину на 38 мм. Остальные пациенты были ранены в кисти рук, в предплечья, в мягкую часть спины. В то время нам неизвестны была свойства того странного вещества, в которое дикари обмакивают кончики своих стрел; не знали мы и того, что в свежем или в сухом виде, вещество это действует различно. Доктор только и мог сделать, что спринцевать раны водою, да вычищать их как можно лучше. Опытные люди нашего каравана уверяли, что этот яд ничто иное как пена, собираемая с долго варимого каучука, из растения Ficus elastica. Другой сведущий человек, из туземцев, говорил, что оно извлекается из одной породы аронника (Arum), который толкут и потом кипятят. Этот отвар сливают и снова поставив на огонь варят до тех пор, пока жидкость не сделается густая, как сироп; тогда ее мешают с жиром. Она имеет острый запах, напоминающий вонь от Assa-fe-tida; наши люди утверждали, что против этого яда не устоят даже слоны и другая крупная дичь, что сильно беспокоило нас. Впрочем, я считал, что это преувеличено. Принимая в соображение в особенности крайнюю мелкость этих ранок, более похожих на уколы булавками, мы не отчаивались в положении нашего друга Стэрса и девяти других израненных.

Стрелы, длиною в 60 сантиметров, или около того, очень тонки, из темного дерева; острые концы их подвергают медленному отвердению, долгое время оставляя их в горячем воздухе над очагом хижины. С другого конца в стреле надрезывают продольную щель, в которую вставляют листок, для большей правильности полета. На 12 миллиметров повыше заострения, тонкого как игла, расширенная часть врезывается сердечком длиною в 5 сантиметров и со внутренней стороны покрывается мелкими зарубками. Эти-то головки стрелы и обмакиваются в клейкое вещество, о котором говорено выше. Другие, виденные мною, бывают покрыты слоем чего-то черного, в свежем состоянии напоминающего шведский деготь, но с очень неприятным запахом. Приготовленные [142] таким образом, концы стрел обвертываются зелеными листьями, связываются в пучки и тогда уже помещаются в колчан, где помещается их до ста штук. Мелочная заботливость, с какою дикари обвертывают каждый наконечник своих стрел, заставляла нас крепко призадумываться и беспокойство за раненых все увеличивалось.

Лук, длиною в 90 сантиметров, из темного и чрезвычайно твердого дерева. Тетивою служит широкая лента из тростника, тщательно отполированного. Пробуя сам стрелять из такого лука, на первый раз на расстоянии двух метров, я насквозь пробил деревянной стрелой жестяную коробку с крышкой. Выстрелив вверх, я видел как стрела пролетела выше самых высоких ветвей и упала по ту сторону дерева, стоявшего от меня за 180 метров. Значит, это оружие не шуточное и нет сомнения, что на близком расстоянии и вследствие сильного толчка, сообщаемого этим небольшим луком, такая стрела может насквозь пробить грудь человека. В расстоянии 120 шагов, я меньше чем на 3 сантиметра промахнулся в птичку.

15 августа в полдень, первая колонна, под начальством дежурного Джефсона, выступила из одной из деревень Ависсибы, обнесенных частоколом. Один из пленников сказал мне, что несколько выше по реке мы встретим еще три водопада. Согласно данным мною инструкциям, мистер Джефсон должен был следовать берегом и к 2 1/2 часам пополудни сделать привал, выбрав для того удобное место. Я же со своей флотилией, состоявшей теперь из «Аванса» и четырнадцати пирог, оставался на месте, покуда капитал Нельсон с арриергардом очистит лагерь. Так как лодки подвигаются быстрее пешеходов, я рассчитывал все-таки опередить их и пройдя водою с час времени, стать на якоре и подождать Джефсона. Эти распоряжения были в точности переданы и растолкованы всем взводным начальникам.

Следовало бы предупредить их, что выступление назначено в полдень, потому что на утренней перекличке пятерых не досчитались. Они воротились в десять часов утра. Такая неисправимая привычка отлучаться без спроса приводила меня в отчаяние и я их хорошо обругал. Собственно говоря, мне пора было бы привыкнуть к этому, потому что занзибарцы продолжали вести себя с полнейшею беззаботностью; с их стороны это была не храбрость, и не отсутствие опыта, но решительная неспособность помнить, что опасность угрожает каждую минуту, и забвение того, что уже происходило в этом смысле. У зверей бывает инстинкт, постоянно заставляющий [143] их быть на стороже; но эти люди не одарены, по-видимому, ни инстинктом, ни разумом, ни понятием, ни памятью. Это существа вполне безмозглые. Как ни убеждаешь их опасаться многочисленных врагов, притаившихся всюду, как не грозишь им, ничто не помогает: нет возможности втолковать им, что надо быть осторожнее, помнить о деревянных острых кольях, натыкаемых по дорогам, о людоедах, прячущихся за широколиственным бананом, о хитром дикаре, притаившемся под древесными корнями, или за поваленным стволом; о капканах, утыканных острыми рогатками и прикрытых свежими листьями. Никогда никакой опасности они не предвидят. Внезапно осыпанные стрелами, они постыдно бегут, лезут прятаться куда ни попало, испуская жалобные вопли; если бы туземцы вздумали их преследовать, занзибарцы со страху едва ли могли бы оказать какое-нибудь сопротивление. Стоит только дикарю выкинуть какую-нибудь отважную штуку и уж они в ужасе от ступают. На походе, они норовят своротить с тропинки в чащу, чтобы арриергард не подгонял их; но тотчас возвращаются и с криками бегут к нам, если завидят дикаря с копьем. В одиночку или вдвоем, они охотно отправляются мародировать по деревням, но при встрече с хозяином хижины они скорее побросают ружья, чем вздумают пустить их в дело. Любо взглянуть, с какой гордой осанкой они рыщут по банановым плантациям; но едва заслышат свист летящей стрелы, как у них душа уходит в пятки и они разом покоряются судьбе. По дороге они любят отставать иногда на 5 километров, растягивая колонну, а встретив туземца только и способны ощущать страх, без всякой мысли о самозащите. Из числа 370 человек, находившихся на ту пору в нашем лагере, смело можно сказать, что в глазах двухсот пятидесяти ружья их представлялись чем-то в роде дубинки, тяжелой и неудобной, которая только на то и годилась, чтобы выменять на нее несколько початков кукурузы, а еще охотнее они променяли бы свои карабины на легкие трости, если бы только смели это сделать.

Накануне, несколько взводных начальников, подстрекаемых своими приятелями занзибарцами, пришли ко мне целой гурьбой, просить, чтобы я дозволил им одним ходить за провиантом, без этих офицеров, которые, по их словам, ужасно им надоедали, постоянно приставая со своей командой: «в ногу! в ногу!».

— Правда,— отвечал я,— это дело нелегкое. Что ж, посмотрим, как вы управитесь сами. Плантация отсюда в расстоянии одной четверти часа; ступайте, но через час приходите все назад.

Не успели они выйти из лагеря, как уж позабыли все свои [144] обещания и разбрелись, как попало. Будь это стада баранов без сторожевой собаки, или выводок поросят, они бы не больше сбились с пути, чем эти. Только через 14 часов эти 200 фуражиров воротились домой, да и то пятерых недоставало: забрели, сами не знали куда, и вернулись лишь на другой день.

И это было только начало! За этим последовали несравненно худшие дни, после которых, благодаря претерпенным страданиям и самым жестоким урокам судьбы, из этих людей образовались настоящие римляне.

Удостоверившись в том, что в Ависсибе не осталось больше ни одного из моих лентяев, мы поплыли вверх по Арухуими со скоростью 1 1/2 узлов в час и в 2 часа 45 минут, выбрав благоприятное местечко, остановились для ночлега. Но мы тщетно дожидались Джефсона и его людей: несколько раз стреляли из ружей, сам я снова садился в лодку и плавал взад и вперед по реке, в зрительную трубу осматривая берега. Все было понапрасну: никаких следов привала, ни малейшей струйки дыма, который подобно туману расстилается по лесу в тихую погоду; ни выстрела, ни звука трубы, ни человеческого голоса. Я подумал, что следовательно караван нашел торную дорогу и прошел дальше, к водопадам.

16-го мы опять поплыли против течения; миновали селения Мабенгу, и пришли к глубокому, но узкому притоку, впадающему с юга в «Невву», как здесь называют Арухуими. Через час мы достигли порогов Мабенгу. Против места нашей стоянки, на противоположном берегу, виднелось огромное поселение Итири. Вельбот возвращался к притоку и там искал следов наших людей, но ничего не найдя, пришел обратно; тогда я послал его еще раз назад, почти до Ависсибы: он воротился только в полночь, без всяких известий об отсутствующих.

17-го я послал на место стоянки 15-го числа экипаж «Аванса», в сопровождении нашего стрелка Саат-Тато (означает «Три часа») и шести разведчиков; я приказал им пройти на тропинку, замеченную нами мимоходом, и ведущую внутрь леса; там искать следов каравана и найдя их, догнать колонну и привести ее к реке. По возвращении вельбота, лоцман донес мне, что люди нашли следы за 10 километров отсюда, то есть за 3 часа ходьбы, из чего я заключил, что мистер Джефсон повел своих людей к югу, вместо того, чтобы взять направление на восток-север и восток-северо-восток, согласно течению реки; Саат-Тато конечно теперь отыщет их и на завтра все соберутся.

В это время на флотилии дела были в таком положении: нас [145] было 3 европейца с тремя молодыми слугами; из нас один, лейтенант Стэрс, нуждался ежеминутно в услугах доктора; но Пэрк ушел вместе с Джефсоном; один из людей умер от дизентерии в Ависсибе; другой умирал теперь, предварительно впав в идиотизм; 29 человек, более или менее опасных больных, хворали кто от плеврита, кто от дизентерии, а кто от неизлечимого малокровия; 8 человек было ранено ядовитыми стрелами, из них один, Хальфан, задыхался от своей раны в горло; другой, Саади, казался в опасном положении: раненая рука его, страшно воспаленная, причиняла ему сильнейшую боль. Большая часть матросов, разделенных на три отряда, разосланы в три разные стороны в поисках за пропавшею колонной; я начинал опасаться, как бы она не зашла слишком далеко, желая может быть прямиком достигать речного берега гораздо выше, между тем как мы оставались на месте, у нижнего конца дуги, образуемой рекою. Жители Итири, на другом берегу, дивясь нашему бездействию, по-видимому собирались напасть на нас, а на нашем берегу, за 3 километра ниже, многочисленные обитатели Мабенгу тоже могли нас потревожить, тем больше, что всех сколько-нибудь годных людей я разослал по лесам, искать трехсот заблудившихся. Но, как говорит поэт ¹⁷ мужчине не подобает предаваться отчаянию: пусть он до самой смерти думает о более достойной, и даже под сжатым кулаком угрожающего врага.

Выписываю из своего дневника от 18 августа: «Желал бы я знать, что бы о нашем положении подумал Теннисон, автор вышеприведенных благородных слов? Еще недавно у меня под начальством было 370 человек; мы были обильно снабжены съестными припасами, боевыми снарядами, медицинскою помощью, пользовались некоторыми удобствами: нынче у меня всего 18 человек наемников, способных совершить дневной переход; все остальные исчезли, как сквозь землю провалились... Ах, хоть бы я знал, где искать их.

«Если 389 человек отборной команды, какою мы были в момент выступления из Ямбуйи, до сих пор не могут добраться до озера Альберта, то как же майор Бартлот со своими 250, из которых некоторые и тогда уже были калеками, проложит себе дорогу чрез эти нескончаемые леса? В течении 44 дней мы почти ежедневно шли по 8 часов в сутки; если бы мы делали по 3 километра в час, мы давно были бы на Нианзе; но пришлось каждый шаг [146] прорубать сквозь кусты; вместо того, чтобы отдыхать теперь на берегах озера, мы едва прошли одну треть пути. Что делать? Предаваться ли отчаянию? Тогда, значит, ложись и жди смерти, откажись от борьбы и оставь всякие мечты о будущем!

«Наши раненые что-то долго не поправляются. Опухоль все растет, раны болят все пуще. До сих пор ни один еще не умер, но ни один негоден ни на какое дело.

«В 8 часов утра опять пошел дождь; это уже пятый дождливый день в нынешнем месяце. И без того довольно всяких печалей, а тут еще эти вечные ливни! Минутами так и кажется, что приближается конец света и вот, сейчас, вселенная разрушится. Разверзлись «хляби небесныя»... И так густо падает этот дождь, что мы теперь постоянно погружены в потемки.

«Вспомните о неисчислимом количестве листьев в этом огромном лесу, вообразите, что с каждого из них в течении минуты упадет от десяти до двадцати капель воды; из пресыщенной влагою почвы подымается сероватый пар, весь воздух наполнен водяными шариками и обрывками листьев. А когда налетает смерч и клоня древесные вершины, крутя стволы, вырывая ветви, и каждое дерево стараясь вырвать с корнями, ураган с ревом и воем мчится по прогалинам, тогда ливень обрушивается целым потопом. Вой ветра и жалобные лесные стоны не способствуют к успокоению духа, а треск и падение этих гигантов еще того меньше. Но эти впечатления переходят в ужас, когда гром грохочет по лесу, повторяемый бесчисленными отголосками, молнии сверкают пламенными языками и над самой головой разражаются многократные и оглушительные громовые удары.

«В Европе даже на поле сражения бывает меньше перипетий. И вот уже десять часов как это продолжается!

«Невольно сомневаешься, настанет ли когда-нибудь дневной свет? Судя по лицам наших людей, они на это не надеются. Утомление, страх, отсутствие друзей, голод, дождь и буря, производят на них совершенно подавляющее действие. Они сбиваются в кучу, залезают под вороха банановых листьев, прикрывают головы щитами дикарей, одеялами, циновками, брезентом от палаток, иной раз даже седлами, жаровнями и сковородами; все их существо проникнуто безмолвною тоской. Несчастные ослы, приложив уши к спине и закатив глаза, лежат, выгнув спину; даже петухи, с гребешками на сторону и в неподвижных позах, своим жалким видом довершают общую картину отчаяния.

«Казалось, что все великолепие земного мира окончательно поблекло. [147] Как оно вновь возникло, во всей славе своей, и как дети земли снова приняли свою благородную осанку, как озера и реки воротились в берега и как солнце еще раз явилось из хаоса и оживило землю, я этого не сознавал. Я так настрадался, что, обессилев, впал в глубокий сон, в полное забытье, восстановляющее силы».

19 августа.— О караване ни слуху, ни духу. Разведчики воротились, не отыскав следов. Двое раненых очень плохи, они мучатся по-видимому нестерпимо.

20 августа.— Все нет известий. Молодой Саади, раненый стрелою 14-го числа, впал в столбняк; судя по этому, яд, употребляемый дикарями, должен быть растительного происхождения. У Хальфана шея и позвоночный столб совсем не сгибаются. Я делаю пациентам впрыскивания из морфина, но не взирая на двойную дозу, т. е. полугранами (0 gr. 03), это их мало облегчает. Стэрсу не хуже и не лучше вчерашнего; рана у него болит, но аппетит есть и он может спать. Я ему конечно не говорю, в каком положении остальные.

Как же это, однако! Неужели из трехсот человек и трех офицеров ни одному не пришло на ум, что они сбились с дороги и что лучшее средство найти ее — вернуться в Ависсибу и идти берегом.

21 августа.— Хальфан и Саади умерли после ужасной агонии, один в 4 часа утра, другой в полночь. Хальфан слабел с каждым днем. Может быть от того, что ядовитое вещество на стреле было сухое, рана его казалась не опасною: она снаружи зажила и даже не казалась нисколько воспаленною; но так как бедняк был ранен в горло, он все жаловался, что ему ужасно больно и трудно что-либо глотать, даже ту кашицу из банановой муки, которою мы пытались кормить его. 18-го числа горло у него свело, голос почти пропал; голова свесилась, живот подвело и на лице застыло выражение страдания и тревоги. Вчера несколько раз с ним делались легкие судороги; я сделал ему два подкожных впрыскивания морфином; но с непривычки обращаться с этим средством, я не посмел употреблять его в сильных дозах. Саади был ранен в правое предплечье; самый пустячный укол, как бы от вязальной спицы; один из товарищей еще высосал ему рану, а я промыл ее теплой водой и забинтовал. Но на четвертый день с утра на него напал столбняк и мы ничем не могли вывести его из этого ужасного состояния. Впрыскивания морфином позволили ему только подремать немного, но потом припадки возобновились и после ста одиннадцати часов мучений он скончался. Я имею причины думать, что стрела была отравлена только накануне битвы, то есть 13-го. [148]

Третий умер в полдень, от дизентерии; это уже четвертая смерть на здешней стоянке.

В 5 часов вечера пропадавшие возвратились наконец; они тоже довольно натерпелись, но преимущественно от беспокойства. У них тоже трое умерло: Маруф, раненый в плечо в тот же день как и Саади, умер от столбняка в ночь 19-го, сутками прежде товарища, быть может оттого, что утомление на переходах ускорило действие яда. Другой, раненый в печень стрелою с железным наконечником, умер от внутреннего кровоизлияния; еще один умер от дизентерии, тотчас после того проливного дождя, о котором я упоминал выше. С 14-го числа мы потеряли восемь человек, и у нас на руках осталось еще несколько еле живых, не считая двух раненых, пришедших с пропадавшею колонной. Их раны сильно воспалены и источают гнойную материю.

Лейтенант Стэрс держит себя молодцом и даже как будто поправляется, не взирая на то, что столько смертных случаев в лагере несомненно должны производить удручающее впечатление на его нервы. Доктор воротился, и я от этого чувствую громадное облегчение. Созерцание страданий для меня нестерпимо, а стоны больных не доставляют ни малейшего удовольствия. Я бы охотно с ними возился только под условием, что могу их вылечить. Для 60 из наших 363 человек в настоящую минуту гораздо полезнее было бы лежать в госпитале, чем продолжать скитальческую жизнь в дикой стране, где отдых и порядочная пища так редко выпадают на нашу долю.

Еще несколько дней такой омерзительной жизни, ухаживания за больными, созерцания предсмертных мучений пораженных столбняком, прислушивания к их глухим стонам, этого общего отчаяния, голодовки, тревоги о необъяснимом отсутствии друзей и товарищей, предположений о возможной гибели трехсот человек,— и я сам чувствовал, что не выдержу и свалюсь. Я сознавал, как отчаяние постепенно овладевало мною. Величайшею страстью моей жизни было, мне кажется, стремление к успеху в подобных предприятиях; а между тем, вот уже несколько дней, как я сомневаюсь в возможности конечного успеха своего дела.

Джефсон и Пэрк еще не передавали мне своих впечатлений, но люди их отряда откровенно признаются, что словно из ада вырвались.

Мне только что передали следующую записку,— поздненько, признаться сказать: [149]

Дорогой сэр!

Саат-Тато нагнал нас вчера в 3 часа пополудни и сообщил ваше приказание за ним следовать. Мы немедленно переправились через речку ¹⁸ и надеемся сегодня же к вечеру прибыть к вам. Понимаю вашу тревогу и глубоко сожалею, что я был ее причиной.

Честь имею быть и пр.

A.M. Джефсон".

“Август 1887 г.

22-го мы перенесли лагерь к верхним порогам Мабенгу. День 23-го числа употребили на перевал через пороги.

После того я произвел смотр людям и получился следующий результат:

Отчет о приключениях колонны во время ее странствий убедил меня, что берега Арухуими в его порожистых частях гораздо меньше обитаемы туземцами, нежели приречные части низовьев. Наши разведчики открыли внутри лесной страны обширные поселения; они нашли в лесу множество торных дорог, ведущих от реки к поселкам; но побережье мало заселено. Однако же от самого Утири мы напали на береговую тропу, которая нам пришлась очень кстати. 24-го числа, пройдя несколько километров, караван остановился у богатых плантаций фигового банана, ниже порогов Авугаду. 25-го мы перевалили через них и провели [150] ночь в лесу, в более защищенном месте, очевидно посещаемом рыбаками. 26-го колонна сделала порядочный переход, а мы, чтобы не отстать, должны были долго и упорно идти на веслах, но за то река была как зеркало, тиха и спокойна; оба отряда соединились у одного из самых обширных селений племени Авиджили, расположенного насупротив впадения притока Нэпоко.

Эта последняя река, о которой впервые говорил нам доктор Юнкер, переходивший через нее гораздо выше, низвергается с высоты 12 метров в Арухуими, носящую здесь название Итири, и каскады ее расположены по уступам сланцеватых камней. Устье, шириною в 360 метров, за порогами тотчас суживается до 220 метров.

На довольно значительном протяжении этих уступов туземцы вбили колья, к которым прикрепляют большие корзины, формою похожие на воронки, для поимки рыбы, увлекаемой быстриною ва пороги. Нэпоко шоколадного цвета; воды Итири напоминают чай с молоком,

Если бы я знал, что через неделю мы повстречаем арабов с их бесноватыми шайками Маньюма, я без сомнения постарался бы на целый градус широты отклониться от своего пути, лишь бы не очутиться в центре их влияния. Я подумал об этом, разговаривая с Бинзой, молодым слугою доктора Юнкера, из племени Монбуту.— Гораздо лучше,— говорил Бинза,— идти землями подходящих людей, чем теми ужасными местами, где рыщут эти орды, не стоящие называться людьми; да притом, видишь ты, племена Монву очень хорошо принимают гостей, которые оказывают благодарность за их гостеприимство.— Бинза очень соблазнял нас своими россказнями о народе Монву. Но у Авиджили много было различного провианта и мне казалось, что отныне обстоятельства наши должны только улучшаться. Я всегда замечал, что с переменой построек непременно является иной образ жизни. По ту сторону порогов Панга пища туземцев состояла преимущественно из маниока, из которого они стряпают хлеб, лепешки и кашицу. Всем, конечно, известно, что из муки маниока, кассавы, приготовляется тапиока. Выше водопадов Панга это растение постепенно вытесняется бананами, плод которых составляет для каравана несравненно лучшую пишу. По мере нашего движения вперед, эти плантации все разрастались и я понадеялся, что настают лучшие времена. Тут стали попадаться обширные обработанные поля, на которых были маниок и кукуруза, ямс и тарро и небольшие участки табаку, для курильщиков. К нашей великой радости мы увидели множество домашней [151] птицы. Я приказал становить лагерь, желая дать своим людям, измученным на все лады, немного отдохнуть и поправиться.

В своем усердном и понятном стремлении раздобыться мясною пищей, суданцы и занзибарцы делали кучу глупостей. Едва завидев курицу, они гурьбой кидались за нею, пуская в ход даже и ружейные залпы, за что им, конечно, каждый раз доставалось от начальства. Относительно напрасной растраты зарядов постановлены были у нас самые строгие правила и неослабный надзор; но, вне присутствия начальства, какой же занзибарец способен помнить приказания? Бессмысленная стрельба по курицам имела в этот день самые печальные последствия для одного из наших лучших пионеров: пуля пробила ему ступню, раздробив кости; ампутация была неминуема. Доктор Пэрк с замечательным искусством и очень проворно произвел эту операцию и так как случай был серьезный, к несчастному калеке ¹⁹ приставлено было восемь человек команды, каждый раз как приходилось его подымать и укладывать. Один из челноков мы предоставили в его почти исключительное пользование, чтобы ничем не разбередить раны; кормили его всем, что у нас было лучшего.

Одним словом, ему шла лучшая доля наших наилучших припасов и мне не раз приходило в голову, как хорошо было бы поменяться с ним ролями!

Само собою разумеется, что виновники снова получили строжайшие выговоры и я еще раз выслушал торжественные обещания, что ничего подобного вперед не случится. И на другой же день, конечно, они готовы были приняться за то же. Многое можно бы сказать насчет этой общераспространенной привычки позабывать собственные обещания: как легко ум таких людей освобождается от всякой ответственности, совесть их от всякой тяжести, и какое наивное самодовольство написано на их лицах. И то сказать: коли человек не что иное, как известный вид животного царства, с какой стати он будет связывать себя какими-то понятиями о долге? Подобные понятия могут казаться обязательными лишь для тех фантазеров, которые воображают себя ответственными за каждое свое слово, хотя бы произнесенное ими в порыве увлечения.

28 го августа флотилия, состоявшая из стального вельбота «Аванс» и шестнадцати пирог, поднялась по реве девятью [152] километрами выше Авиджили. Пешая колонна осталась позади, переправляясь через целый ряд притоков и ручьев и пробиваясь сквозь трущобы невылазных кустов; она присоединилась к нам только к полудню следующего дня и должна была немедленно идти дальше в продолжение еще двух часов, после чего стала лагерем.

30-го мы остановились у подножия громадного водопада. Мои наблюдения выясняют, что мы прошли половину дороги к озеру Альберта: Кавалли находится под 32° 50' восточной долготы, а Ямбуйя под 27° 23' 30'. Наша стоянка расположена под 30° 7'.

300 километров, по птичьему полету, отделяют нас от Нианзы. Нет возможности пройти это расстояние в 64 дня, как мы шли западной половиной пути: люди для этого слишком изнурены физически и измучены душевно; нарывы у них не проходят, малокровие изводит их. Мы толковали им, что половина дела сделана; они не верят и говорят: — Как господин может знать это? Каким инструментом возможно смерить пройденный путь и угадать предстоящий? Покажи нам такую дорогу, чтобы мы сами видели, тогда и поверим. Разве туземцы не лучше вас знают свою страну? А кто же когда видел ту Травянистую Область, о которой говорит господин? Все здешние говорят, что весь свет покрыт деревьями и густым кустарником. Господин обращается с нами, как с малыми детьми!

31-го числа, в роковой для нас день, заря занялась, как обыкновенно: сквозь облака густого тумана солнце пробилось в девять часов, но бледное, тусклое, без лучей, оно являлось простым световым пятном. Мы были за работой, так часто возобновляемой, т. е. прорубали в лесной трущобе достаточно широкую дорогу, для того, чтобы шестьдесят человек могли пронести на голове стальной вельбот; тем временем экипаж нашей флотилии изо всех сил боролся в водовороте бешеной быстрины, стараясь на баграх перетянуть челноки через крутые уклоны порогов.

Через час просека была готова и временной лагерь расположен по ту сторону порогов; обычных носильщиков вельбота я оставил под надзором доктора, но он вскоре пришел предупредить меня, что люди не в состоянии даже поднять с места лодку. Я возвратился туда, чтобы лично руководить этой операцией, и мне удалось заставить их перетащить вельбот на половину пути, как вдруг мой европейский слуга прибежал задыхаясь и крича изо всей силы:

— Сэр, пожалуйте! Эмин-паша приехал!

— Эмин-паша? [153]

— Точно так. Я его видел, в лодке. У него на корме красный флаг, такой же как у нас. Истинная правда, сэр!

Можно себе вообразить, какой вышел переполох; вельбот кинули на землю, как раскаленное железо, и бросились бежать в перегонку, и начальство и подчиненные. В лагере тоже смятение. Вскоре мы узнали, в чем дело: вверх по реке шли на веслах девять человек маньюмов, служителей некоего Уледи Балиуза, известного среди туземцев под именем Угарруэ. По слухам, ставка его находилась за восемь дней пути вверх по реке и у него под начальством было несколько сот вооруженных воинов.

И так, опять арабы, даже и в верховьях Арухуими! А я-то льстил себя надеждою, что покончил все счеты с этими негодяями! Они рассказали, что пятьдесят человек их команды стоят на 10 километров выше, по распоряжению Угарруэ; а посланы они для того, чтобы осмотреть берега этой незнакомой им реки, на которой их старшина основал свое селение, и узнать, нельзя ли по ней добраться до Стэнлеевых порогов.

Мы дали им на этот счет всякие сведения, а они предложили нам на следующую ночь воспользоваться их лагерной стоянкой, и ушли. Эти известия несказанно обрадовали занзибарцев и мы вскоре узнали причину такого восхищения: в тот же вечер некий Джума бежал из отряда, унеся с собою 50 килограммов сухарей.

1-го сентября на рассвете мы перевалили через пороги и, следуя на веслах с тою же скоростью, с какою шел караван, пришли к той деревне, где маньюмы останавливались накануне. При самом входе в селение мы увидели труп мальчика, буквально растерзанного на части, а за оградою труп женщины, убитой копьем. Ясно, что кто-нибудь из встреченных нами маньюмов положил предел усердию своих товарищей, намекнув им, что мы обидимся, встретив тут невольников; они и ушли тотчас же. Их исчезновение так огорчило некоторых из наших людей, что пятеро занзибарцев скрылось из лагеря, захватив с собою пять вьюков, из которых один с солью, а четыре с боевыми снарядами. Мы пошли дальше и остановились у подножия новой гряды порогов.

Осмотрев их на следующий день, Саат-Тато объявил, что перевал не представит особенных затруднений. Покуда экипаж челноков занимался этим опасным делом, я разослал нескольких разведчиков поискать наших беглецов. Они привели одного и притащили обратно украденный им ящик со снарядами и три ружья. Они накрыли воров в ту самую минуту, как они делили между [154] собою содержимое этого ящика. Завидя прежних товарищей, храбрецы бросились бежать, покинув на месте часть добычи.

3-го числа еще пятеро бежали; на этот раз дезертиры унесли один ящик с патронами Ремингтона, другой с патронами Винчестера, третий с европейскими консервами, да еще тюк с дорогими арабскими костюмами, ценностью на 1.250 франков. Еще одного молодца поймали на разграблении ящика с провизией, из которого он уже достал с саго, либиховский бульон, масло и сгущенное молоко, в два дня десять человек у нас сбежало. Если все так пойдет, месяца через два мы останемся одни-одинехоньки. Я посоветовался со старшими: они уговорили меня не прибегать к крайним мерам. Однакож, скоро поневоле придется это сделать. С выступления из Ямбуйи мы потеряли 48 карабинов и 15 ящиков снарядов системы Максим, Винчестер и Ремингтон.

На другой день бежали четверо носильщиков; пятого изловили. Я тотчас собрал всех людей, и так как начальники частей отказались от поручительства за своих подчиненных, я распорядился, чтобы все существенные части карабинов отвинтить и немедленно запереть отдельно. Обезоружив людей таким образом, я отнял у них средства к побегу. С того часа, как мы встретили маньюмов, деморализация делала быстрые успехи: люди вскрывали ящики, крали ткани, бусы, растаскивали снаряды и все это бросали или прятали вблизи дороги, чтобы потом разыскать.

5-го сентября мы ночевали у “Раздолья Гиппопотамов"; так назвали мы одно расширенное место реки, где видно было много гиппопотамов. Лагерь расположился на запущенной лужайке, ставшей их пастбищем и вид этих давно невиданных, прелестных ковров зеленой муравы подал нам надежду, что мы уже недалеко от обетованных стран.

Фуражиры, разосланные по обоим берегам, привезли четырех коз, бананов, жареных крыс, вареных жуков, улиток. 6-го останавливаемся у подножия водопада, против селений племени Бафиадо, которые доставили нам обильный запас бананов. На другой день перетаскиваем челноки через пороги, с которых быстрина падает с высоты более двух метров.

За водопадами река описывает дугу до порогов Авакуби; тут мы делаем привад. Не теряя времени, мои отощавшие люди бегут по торной тропинке внутрь леса и приводят оттуда женщину и ребенка; но ни один из моих переводчиков не понимает ни слова из их речей.

На другой день, опять пороги. В этой области процветает [155] гвинейская пальма (Elaeis guineensis): у деревень мы находим целые кучи пальмовых орехов, а недавние посадки этого растения указывают даже на некоторую заботливость о будущем.

Ахмет, тот сомали, который не захотел отставать от нас в Ямбуйе и которого от самого Янкондэ мы должны были перевозить в лодке, совсем при смерти.— У него меланоз,— говорит доктор; но какая бы не была эта болезнь в начале, теперь он несомненно чахотный, и остались у него только кожа да кости.

Обогнув мыс и пройдя небольшую излучину реки, мы увидели что она внезапно превращается в бурный поток, загроможденный мелкослойными утесами сланца; на первом плане кипят волны, стремящиеся по крутому уклону в перегонку, и каждая из них, разбиваясь, осыпает предыдущую брызгами и пеной; затем, с высоты десяти метров низвергается отвесный водопад, а за ним еще ряды уступов, с бурлящими между ними водоворотами; и все эти потоки, брызги и пена, как бы подернутые туманом, бешено летят нам на встречу. При виде такой преграды, у меня руки опустились, в таком жалком положении находился наш небольшой отряд. Флотилия наша везла 120 вьюков и постоянно от 50 до 60 человек больных и слабосильных. Бросить этих бедняков в лесу казалось мне немыслимо. Унести вьюки на себе и продолжать путь пешком — невозможно. Перетащить челноки на баграх, а вельбот на руках перенести мимо этого длиннейшего водопада, представлялось мне решительно невыполнимою задачей.

Оставив челноки ниже порогов, я провел людей до заброшенного селения Наваби, расположенного выше водопада, у одного из поворотов Итури-Арухуими. Больные тащились вслед за караваном, а тех, которые не могли идти, перенесли. Затем, под руководством офицеров, прорубили в трущобе дорогу для перетаскивания челноков. Все это заняло два дня, в течении которых отряд № 1 ходил за провиантом, побывал и в окрестности, и подальше, но добыл очень немного.

Наваби было прежде замечательно цветущим поселением у туземцев. Вокруг него были целые рощи гвинейских пальм, плантации бананов, кукурузы и табаку. Хижины, под тенью пальм, имели какой-то идиллический характер; так, по крайней мере, показалось нам, по тропической живописности двух хижин, оставшихся целыми. Все остальное было уничтожено. Кто-то, может быть даже из шайки Угарруэ, сжег деревню, срубил пальмы, разорил плантации и усыпал землю костями ее защитников.

В пределах нашего нового бивуака, в Наваби подняли пять детских черепов. [156]

12-го числа, выступая, мы принуждены были покинуть пятерых умирающих, уже потерявших сознание. Ахмет, сомали, был в их числе.

Из Наваби мы пришли на побережье Мемберри, очевидно излюбленное место слонов. Одного из них неподалеку оттуда мы увидели, с наслаждением купающегося вблизи правого берега.

В своем стремлении добыть мясной пищи, я решаюсь попытать счастья и выбираю для этого карабин 577 калибра, один из тех, которые так высоко ценятся индийскими охотниками.

Ружья № 8 остались под охраной майора Бартлота и мистера Джемсона. В нескольких метрах расстояния, мне удалось всадить шесть пуль в тело животного, но я только понапрасну изранил его, а другого результата не добился.

На общем смотру всего каравана получился следующий вывод:

14 дезертиров и 16 умерших; носильщиков 235; вьюков 227; больных 58 человек.

К этим цифрам, и так довольно красноречивым, надо прибавить, что каждый из членов экспедиции страдает от голода; чем дальше мы подвигаемся, тем скуднее становятся средства к удовлетворению все возрастающей потребности в пище; невольники бакуссу и бассонгора, под предводительством маньюмов шайки Угарруэ разорили плантации, перерезали жителей, либо вынудили их искать убежища в лесах.

На другой день мы пришли к порогам Амири; один из наших взводных начальников, Саади, получил выговор за то, что до пустил некоего Макупетэ уйти разыскивать ящик, которого на перекличке не досчитались; тогда сам Саади возымел несчастную мысль пойти искать Макупетэ, и ни тот, ни другой не возвратился. Другой носильщик, Уледи Манга, утомленный непосильною работой, а может быть напуганный открывавшеюся перед нами мрачною перспективой, бежал, также захватив с собою ящик:

Из шести занзибарских ослов, приведенных нами из Ямбуйи, оставалось только три. Один из них, должно быть также в предчувствии грядущих бедствий, тоже бежал. Куда он девался? Неизвестно. Что пользы искать чего-либо или кого-либо в этих лесах. Как волна, рассекаемая носом корабля, сливается снова вслед за кормою, так и вечный лес погребает в своих темных глубинах все, что исчезает за его опушкой.

15-го ставим палатки около старой рыбачьей хижины. Описав [157] громадную дугу к северо-востоку, река решительно склоняется к юго-востоку и мы с 1° 58' перешли к 1° 24' северной широты.

Вот уже несколько дней, как мы ежедневно теряем по ящику с боевыми снарядами. Я тщетно перепробовал все средства к прекращению такого грабежа и наконец придумал связывать ящики по восьми штук в ряд и каждую такую цепь поручать особому начальнику, под его личной ответственностью. Таким образом, думалось мне, можно сколько-нибудь удержать людей от захождения в лес под всевозможными предлогами.

16-го, во время полуденного привала, вверх по реке раздалась сильная ружейная пальба. Саат-Тато, посланный на разведку, возвратился спустя полчаса, давая знать о себе тремя выстрелами и через несколько минут вместе с нашим вельботом показались три лодки, нагруженные людьми в белых одеждах и украшенные красными флагами. Они явились приветствовать нас от имени своего повелителя, Угарруэ, который сам приедет ко мне с визитом на вечернюю стоянку. После обмена приветствий, они пустились в обратный путь вверх по реке, стреляя из ружей и с песнями.

В 4 часа пополудни мы стали лагерем несколько ниже ставки Угарруэ. В ту же минуту барабанный бой, ружейные залпы и делая флотилия челноков возвестили нам прибытие арабского начальника. Его сопровождали 50 рослых молодцов, хор песенников и женщины. Все они имели вполне здоровый и бодрый вид.

Гость объяснил нам, что Угарруэ есть занзибарское название «Луалябы», по туземному Руарауа. В прежние времена наш новый приятель был известен под именем Уледи Балиуз, т. е. консульский Уледи. С 1860 по 1863 год он сопровождал экспедиции капитанов Спика и Гранта в качестве прислужника в палатке; потом его позабыли, либо сам он бежал в Униоро. Он принес нам в дар двух жирных коз, двадцать килограммов наилучшего рису, спелых бананов и кур.

На вопрос мой, найдем ли мы достаточно съестных припасов поблизости от его ставки, он, к крайнему нашему огорчению, отвечал, что его люди разорили весь край: что в этом, впрочем, трудно было бы помешать им, так как они были страшно возбуждены против этих «язычников», за кровавые расправы туземцев со многими караванами, занимавшимися добычею слоновой кости. Затем, гость соблаговолил отвечать на некоторые другие наши расспросы, а именно: страна, где мы теперь находимся, называется Бунда, ее жители — бабунды; туземцы северного берега — бапаи или бавайя. Одна из его шаек, отправлявшаяся вероятно на [158] разбой, в продолжении целого месяца шла все на восток и там, с высокой горы (может быть Кассолало?) видела травянистую страну, простирающуюся дальше к востоку.

Далее он говорил нам еще, что его караван, состоявший из 600 человек, пошел от Луалябы (верхнего течения Конго) из Кибонгеса (повыше устья реки Леопольда) и в девять месяцев прошел 680 километров к северо-востоку, не выходя из лесу и на всем пути не встретив ни одной горсти травы; по дороге им пришлось переходить только через одну реку — Линди, прежде чем они достигли Итури. т. е. Арухуими; от арабских купцов они узнали, что Лулу (Луа) течет из небольшого озера, называемого Озо, где добывают множество слоновой кости.

Выше по реке, в четырех часах ходьбы, Угарруэ владеет другим селением, в котором у него еще сотня стрелков; это селение расположено при впадении Ленды, южного притока Арухуими. Его люди разводят рис — которого мы отведали — и лук. Но окрестности своих поселений они совершенно опустошили, считая неблагоразумным иметь соседями «таких убийц, язычников». Они потеряли уже до двухсот человек своих людей из племен бакуссу и бассонгора и несколько храбрых начальников маньюмов. Однажды пропало зараз 40 человек, из которых так ни один и не вернулся. В ставке Угарруэ и посейчас гостит один араб, потерявший всех до одного пагази своего каравана.

Между прочим, он выразил полную готовность дать мне в наймы несколько человек из своих, и без всяких затруднений согласился дать у себя приют всем больным, которые не в состоянии будут идти со мною; вопрос о вознаграждении мы оставили пока открытым.

17-го мой караван стал на берегу Итури, против лагеря Угарруэ

После полудня я на вельботе переплываю реку, чтобы отдать визит арабам. У них чрезвычайно обширное селение, ревниво охраняемое высокими заборами из частокола, подбитого со внутренней стороны дранкой, чтобы сделать его непроницаемым для стрел; дранки в несколько рядов и притом в поперечном направлении. В центре селения, фасадом к реке, возвышалось жилище начальника, очень удобное и поместительное. Толстые и высокие стены его, из обожженной глины, с проделанными в них бойницами, делают его похожим на крепость.

Проходя коридором, отделяющим приемные залы от жилых комнат хозяина, я видел обширный квадратный внутренний двор, до двадцати метров в поперечнике, окруженный зданиями и [159] наполненный невольниками. Было что-то, напоминавшее средневековой баронский замок, в этом временном жилище арабского старшины: это множество снующих взад и вперед прислужников всякого рода, это широкое житье, простор, довольство и раздолье. Поселение несомненно было устроено так, что ему нечего было опасаться внезапных нападений и лишь бы был в нем храбрый гарнизон, едва ли и целому баталиону регулярного войска удалось бы взять приступом эту позицию торгаша невольниками.

Мне сказали, что на протяжении нескольких дней ходьбы река все течет с востока; гораздо выше, с севера в Итури впадает Иуру, а с юга, кроме Ленды, в нее впадает еще приток — Ибина.

Еще выше, кто говорил за 10 дней ходьбы, кто за 20, поселился еще один арабский начальник, известный под названием Килонга-Лонга, а по-настоящему Уледи.

Здесь я увидел первый образчик племени карликов, которых, говорят, очень много к северу от Итури и на востоке, за притоком Нгайю. Это была девушка лет семнадцати, ростом 84 сантиметра, вполне сформированная, с блестящей и нежной кожей. Она была не лишена грации и очень миловидна. Мне она показалась просто хорошенькой цветной женщиной в миниатюре, с цветом лица квартеронки или, пожалуй, желтоватой слоновой кости. Глаза у ней были великолепные, но слишком велики по ее росту, вроде как у газели: крупные, выпуклые и очень живые. Эта девица ходила совершенно обнаженная, что ее по-видимому нимало не смущало и, привыкнув, чтобы на нее любовались, она с большим удовольствием подвергалась нашим любопытным взорам. Ее нашли у истоков Нгайю.

Показав нам все свои сокровища, в том числе и громадные запасы слоновой кости, которые ему удалось добыть, Угарруэ проводил меня на вельбот и в тоже время послал нам в лагерь несколько больших блюд риса, очень хорошо приготовленного, и громадную миску куриного мяса с перцовым соусом, до которого я небольшой охотник, но зато у нас в лагере он очень понравился.

Наша пристань представляла теперь самое оживленное зрелище: продавцы бананов, пататов, сахарного тростника, риса, маниоковой муки и домашней птицы, громко выкрикивая свой товар, звали покупателей, а бумажные материи и бусы быстро переходили из рук в руки. Такую жизнь до страсти любят занзибарцы, также как и все почти туземцы; за то они выражали свое удовольствие такими веселыми возгласами, каких мы давно не слыхивали.

С раннего утра этого дня я выслал лодку навстречу отсталым, которые не в силах были сами добраться до лагеря, и к 3-м часам пополудни нам привезли пятерых больных, которые уж [160] совеем было собрались умирать. Я сделал перекличку, и вот что оказалось по счету:

Мы подвели вельбот и челноки, положили в них больных и перевезли их в арабскую ставку; по условию, заключенному с Угарруэ, он будет содержать их за плату по 5 долларов (25 франков) в месяц с каждого человека, до прибытия майора Бартлота или другого лица, письменно мною на то уполномоченного.

Напомню здесь, что 31-го августа мы встретили посланцев от Угарруэ, за один день пути от Авиджили, против слияния Арухуими с Непоко. Эти люди не пошли далее вниз по реке, а воротились тогда же к Угарруэ и передав ему то, что от нас узнали, считали свое дело сделанным. Угарруэ хотелось достать пороху, который у него почти весь вышел; а у майора Бартлота должно было быть еще две с четвертью тонны пороху (2.300 килограммов), и мы сказали арабам, что в настоящее время майор вслед за мною идет вверх по реке, но за множеством грузов подвигается очень медленно и может придти сюда не ближе как через несколько месяцев. Мне хотелось устроить сообщение с Бартлотом и потому я сговорился с Угарруэ, что если он пошлет своих людей вниз по реке и велит им держаться южного, т. е. левого берега, покуда они встретятся с майором и вручат ему мое письмо, то я напишу ему, чтобы выдал им 136 килограммов пороху. Он обещал в течении месяца выслать человек сорок своих разведчиков и рассыпался в благодарностях.

(Он действительно выслал людей, как обещал между 20 и 25 октября; им удалось спуститься до Осиных порогов, в 165 милях от Ямбуйи, но с этого места они вынуждены были [161] воротиться назад, благодаря понесенным потерям в людях и решительной враждебности туземцев).

Таким образом, ваши дезертиры занзибарцы также ошиблись в расчетах, как и мы. Воображая, что встреченные нами люди Угарруэ продолжают идти на запад, по какому-нибудь известному им пути, они поспешили бежать также к западу, надеясь их нагнать и присоединиться к ним; а между тем эти люди тогда же повернули на восток и воротились к своему хозяину. По заключении договора с Угарруэ, который громко при всех объявил о нем, я был уверен, что теперь уже больше не будет побегов.

Мы так устали от путешествия водою, с ежедневной возней перетаскивания челноков через пороги, что я заявил Угарруэ о своем намерении отсюда выступить сухим путем; но он настоятельно отговорил меня от такого плана, так как, за выбытием из каравана всех больных, люди в значительной степени освобождались от несения грузов, и кроме того, на основании полученных им сведений, в верхней части своей река гораздо более удобна для плавания чем на пройденных нами низовьях.

Комментарии

18. Приток, исследованный экипажем «Аванса».

19. Так ли он был несчастен? Я уплатил Угарруэ за тринадцать месяцев его содержания и отослал молодого человека к Стэнлеевым порогам, а оттуда по Конго, чрез Мадеру в Занзибар, куда его доставили «здоровым и толстым», как мне писали.