СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ГЕНРИ М. СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

ИСТОРИЯ ПОИСКОВ, ОСВОБОЖДЕНИЯ И ОТСТУПЛЕНИЯ ЭМИНА ПАШИ, ПРАВИТЕЛЯ ЭКВАТОРИИ

С ЭМИНОМ-ПАШОЙ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Укрепленные места в провинции.— Бури и Нсабэ.— Гнездо крокодилов.— Озеро Ибраим.— Занзибарцы совершают набеги на селения Балеггов.— Доктор Пэрк разыскивает двух пропавших людей.— Опять занзибарцы.— Настоящий ураган.— Подарки Эмина-паши.— Знакомство с его офицерами.— Много ли скота у Эмина.— Пароход «Хедив» отплывает в Мсуа.— Мабруки составляет завещание.— Паша занимается сектантом.— Местные старшины расходятся по домам.— Пароходы «Хедив» и «Нианза» привозят солдат.— Мы готовимся в поход за колонной арриергарда.— Мое послание к войску.— Дорога к Бадзуа.— На прощанье занзибарцы пляшут.— Бегство носильщиков из племени Мади.— Горы Руэнцори.— Прежние из исследователи озера Альберта.— Раздвоенная горная вершина близь реки Восточной Итури.— Эмин получает подкрепление против Кабба-Реги.— Два письма от Эмина.— Нас извещают что старшины Кадонго и Музири намерены напасть на нас.— Новые носильщики Мади.— Нападаем на лагерь Кадонго.— С помощью Мазамбони и Гавиры идем на лагерь Музири, но, находим его пустым.— Танец воинов Мазамбони.— Музыка на африканском материке.— Лагерь на холме Нзера-Кум.— Подарки от старшин.— Старшина Музири просит мира.

4-го мая. Говорят что Мсуа от нашего лагеря в Нсабэ в девяти часах пути на пароходе, оттуда до Тунгуру 5 часов, до Уаделаи 18 часов. Остальные укрепленные места носят следующие названия: Фаббе, восточнее Нила; Дуффлэ, конечный пункт плавания; Гориу, Лаборэ, Муджи, Кери, Бедден, Реджаф и еще три или четыре маленькие стоянки внутри страны, к западу от Нила.

Сегодня паша повеселее говорил о предполагаемом уходе с берегов Альберта. Область озера Виктории по-видимому начинает представляться ему в более привлекательном виде. А все-таки в его манере есть что-то такое, чего я не могу разгадать.

6-го мая. Стоянка Нсабэ.

Сегодня в 8 часов утра опять поднялась буря, шедшая с северо-востока. До сих пор ветер дул преимущественно с юго-востока и востока. Глядя на крутые обрывы плоскогорья, воздымавшиеся к востоку и западу от нас, мы заметили, что они [331] заволакиваются густыми туманами, покрываются тучами, грозившими бурным дождем. Вся поверхность озера была покрыта пеной, брызгами; громадные, белые волны с грохотом бились о берега, а между валами образовались глубокие воронки, в которые не дай Бог попасться какому-нибудь челноку.

7-го мая. Стоянка Нсабэ.

Сегодня за обедом паша упомянул, что Казати высказался решительно против предполагаемого пути к югу на Усонгору, и советовал ему идти на Конго через Монбутту. Из этого можно заключить, что Эмин говорил с Казати о возвращении домой. Стало быть, он уже изменил свои планы на счет Виктории?

8-го мая, Нсабэ.— Каждый день буря с вихрем, дождем, ударами грома и великолепною молнией,— все это очень красиво, но ужасно.

Нашли гнездо молодых крокодилов — целых тридцать семь штук,— только что вылупившихся из яиц. Кстати сказать — тем кто этого не знает,— у крокодилов на передних лапах по пяти когтей, а на задних по четыре. И еще, я слыхал будто крокодилы разевая пасть поднимают верхнюю челюсть, между тем как на деле они опускают нижнюю, также как и все прочие звери.

Мая 9-го и 10-го. Нсабэ.

Мая 11-го. Начинаем чувствовать недостаток в провианте. Пять человек ушли поискать съестного и со вчерашнего дня не возвращались. Лишь бы это не было опять признаком деморализации!

Мистер Джефсон заболел желчной лихорадкой.

Озеро Ибраим или Гита-Нзиге, по словам паши, ни что иное как расширение Нила Виктории, на подобие того как озеро Альберта на юг от Уаделаи, и озеро Стэнли в Верхнем Конго. Поэтому оно окружено сетью каналов и протоков, разделенных между собою островками и песчаными косами. Гордон и Эмин-паша ходили по его правому берегу сухим путем.

В 9 часов получил очень неприятное известие. Четверо моих людей, которых я видел еще в 4 часа мирно играющими на песчаном берегу, вдруг вздумали совершить набег на селения балеггов, расположенные у подножия плоскогорья к северо-западу отсюда. Туземцы окружили их и двух должно быть убили, а остальные двое, серьезно раненые, успели убежать.

12-го мая. Нсабэ.— Утром послал доктора Пэрка с сорока пятью ружьями искать двух пропавших людей. Один из них сам пришел в 9 часов утра, проведя ночь в степи. У него на спине глубокая рана, нанесенная брошенным в него копьем. К счастью внутренности не повреждены. [332]

Он говорит, что ходил менять свою мясную порцию на муку, как вдруг услышал впереди ружейные выстрелы и увидел общее смятение. Дикари бежали в одну сторону, он побежал в другую, но за ним все-таки погнались и кинули в него копьем. Однако ему удалось опередить своего врага и спрятаться в высокой траве, росшей по руслу ручья, пока туземцы его разыскивали. Так он пролежал всю ночь, а когда солнце взошло он поднял голову, взглянул и убедившись, что никого нет, добрался до лагеря.

Я никогда не знаю наверное как происходят все эти несчастные случаи, кто бы ни начинал драку, туземцы ли или занзибарцы. Последние очень правдоподобно рассказывают по-своему, но они такие мастера врать, что я слушая их только с толку сбиваюсь. На этот раз до такой степени трудно добиться правды, что я постановил такое решение:

Вы, занзибарцы, получая всякий день по пяти и шести фунтов муки, да еще мясо, до того разленились, что не можете ничего достать себе, в те дни когда пароход не привозит вам провизии. Вот теперь несколько дней не приходил пароход, у вас конечно провиант вышел, да и где же доставать столько мяса, сколько вы можете поесть? Поэтому вы ушли не спросясь, да еще вздумали воровать у балеггов. Говорят что вы отправились даже целой толпой, но увидя, что на деревне много народу, некоторые из вас были настолько осторожны, что стали менять мясо на муку; а другие, кто посмелее, начали таскать кур. Туземцам это не понравилось, они стали подстреливать воров из лука, воры на это выстрелили из ружей, и пошла потеха. Одного из вас убили на месте; у меня, значит, одним ружьем меньше, да трое из вас еще ранено, так что тоже на долго из строя вон. Вот что случилось, по настоящему, а потому я вам не дам никаких лекарств. Лечитесь сами, как знаете, а когда вы, трое раненых, выздоровеете, я с вас вычту за свое ружье.

13-го мая. Лагерь при Нсабэ. Доктор Пэрк воротился из своих поисков, ни с чем. Он сожег две деревушки и стрелял издали в нескольких туземцев, но не мог найти ни трупа убитого занзибарца, ни его винчестерского ружья. На том месте где он упал, еще заметна была большая лужа крови, и есть вероятность, что он успел ранить кого-нибудь из своих противников.

Прошлой ночью была страшнейшая буря. С вечера скопление черных туч с юго-востока и на северо-востоке уже предвещало нам дождливую ночь, но мы не ждали такой силы урагана и такой массы дождя, от которых не было возможности укрыться: все [333] палатки повалило на землю и весь лагерь превратило в одну бесформенную груду. Пока буря налетала, в воздухе был такой шум, как будто плотина прорвалась или лопнул какой-нибудь громадный резервуар, из которого хлынула масса воды. Дождь, подгоняемый страшной силою ветра, проникал решительно всюду. Не помогали никакие предосторожности, внушенные нам прошлою опытностью и давнишним знакомством с климатическими условиями на Нианзе: дождь подливался снизу из-под палаток и шалашей, лился вдоль столбов и шестов, чрез малейшие скважины, в закрытые окна, вентиляторы, двери, так что произвел совершенный потоп. Нечего было и думать о борьбе с таким вихрем и ливнем, в непроглядной темноте бурной ночи, при оглушительном треске грома и шуме воды; оставалось сомкнуть губы, съежиться и молча выжидать пока все пройдет. Утреннее солнце осветило утихшее озеро, небеса, усеянные клочьями облаков, вершины плоскогорья, окутанные туманом, разоренный лагерь, поваленные палатки и совершенно промокшие наши пожитки. Ночью шум прибоя был так страшен, что я предпочел бы пережить эту бурю при дневном свете. Надеюсь, что старый пароход «Хедив» был на ту пору в надежной пристани, иначе ему несдобровать.

14-го мая. Лагерь Нсабэ.— Пароход «Хедив» прибыл сегодня после полудня и привез запас пшена и несколько дойных коров. Паша явился и с любезною улыбкой, сделал каждому из нас подарки, которые по правде сказать пришлись очень кстати. Мне он дал пару толстых башмаков, взамен которых я обещал ему, по возвращении с арриергардом, дать пару тонких сапог. Мистера Джефсона он осчастливил поднесением чистой рубашки, куртки и пары нижнего белья; а доктор Пэрк, весь чемодан которого был давно похищен убежавшим занзибарцем, получил на свою долю синюю фуфайку, куртку и также пару нижнего белья. Кроме того для каждого из нас привезено было по горшку меда, по нескольку бананов, апельсинов, арбузов, а также лук и соль. Я получил еще фунт ароматного табаку и банку пикулей.Все эти дары — и в особенности платье, которым Эмин снабдил наших офицеров, — показывают что он был далеко не в такой крайней нужде, как мы воображали и следовательно авангарду моему нечего было подвигаться таким усиленным ходом ²⁷. Мы [334] оставили в Ямбуйе все свои удобства, одежду и провизию, чтобы как можно скорее идти на помощь человеку, который нуждался, как мы думали, не только в средствах к обороне против врагов, но и в одежде. Помимо моего двойного похода к озеру Альберта, мне придется вероятно очень далеко идти на встречу майора Бартлота и нашего арриергарда. Один Бог ведает где они теперь, может быть все еще не трогались из Ямбуйи, — в таком случае мне предстоит сломать еще лишний поход в 1.300 мил. A принимая во внимание все трудности пути, это поход страшно длинный и будет он стоить жизни еще многим беднякам! Но лучше все предоставить на волю Божию.

Сегодня Эмин представил мне Селим-бея, майора Авеш-эфенди и некоторых других офицеров. Дня три тому назад я говорил ему, что он мог бы оказать мне значительную услугу, если бы взялся построить на острове Нямсасси небольшую станцию, откуда мы могли бы удобно сноситься с его людьми, а он мог бы устроить тут склады зерна для продовольствия экспедиции, когда мы все будем в сборе; он очень охотно согласился на это. Каково же было мое удивление, когда он сегодня при мне обратился к Авешу-эфенди, майору, и сказал ему довольно заискивающим тоном, как мне показалось: “Вот обещайте-ка мне при самом мистере Стэнли, что вы дадите нам сорок человек на постройку станции, которую мистеру Стэнли так хочется здесь завести". Решительно не могу взять в толк, в чем тут дело. Но только мой идеальный губернатор, мой вице король, глава народа не так бы должен был разговаривать с своими подчиненными.

Сегодня опять беседовал с Эмином и вынес убеждение, что мы не только воротимся снова к тому же озеру Альберта, но еще месяца два подождем, покуда он соберет своих людей. Вместо того чтобы воспользоваться для этих сборов моей отлучкой, он намерен дожидаться пока я ворочусь с колонной арриергарда, и потом еще я же отправлюсь в Дуффлэ, уговаривать его людей идти за нами. Он все еще полагает, что они ни за что не пойдут в Египет, но к озеру Виктории еще может быть согласятся двинуться.

Я спросил, правду ли говорят, что во время одного из своих нашествий на западные области он угнал до 13.000 рогатого скота?

— О, нет, это преувеличено. Был здесь некий Бэкит-бей, которому действительно удалось угнать до 8.000 скота во время на бега на Макраку, в то время как здешним генерал-губернатором [335] был Реуф-паша; но его тогда сильно порицали за это, потому что подобные крупные грабежи ведут только к тому, чтобы обезлюдить край. И это была действительно самая крупная добыча, о какой я когда-либо слыхивал. Мне случалось тоже высылать отряды фуражиров за скотом и бывало так, что за один раз мы добывали 1.600 голов, но это редкость; а в обыкновенное время угоняли 500, 800, много что 1.200 голов.

Вчера и сегодня прелестная погода. Температура в тени, по Фаренгейту, распределялась так:

Анероид. Средн. 2.350 футов над ур. моря.

16-го мая. Лагерь при Нсабэ. — Сегодня утром пароход «Хедив» отправился к станциям Мсуа и Тунгуру, а также вероятно в Уаделаи, для скорейшего доставления сюда партии носильщиков, которыми мы хотим заменить тех, что перемерли с голоду на пути через дикие леса. Капитан Казати и Вита-Гассан, тунисский аптекарь, отплыли на том же пароходе.

Чтобы люди наши не оставались без дела, я затеял продолжить отсюда прямую дорогу через равнину к селению Бадзуа. Когда тронемся отсюда, все же лучше будет идти прямой дорогой, нежели пробираться окольными тропами мимо острова Нямсасси и остатков Старого Кавалли.

Наш переводчик Фетте, раненый в живот в стычке при Бессэ, совершенно выздоровел и с каждым днем прибывает в весе.

Мабруки, сын Кассимов, изувеченный недавно буйволом, поправляется понемногу.

Раненый копьем в спину, во время фуражировки по деревням Ландо, тоже скоро будет здоров.

Мы живем теперь в шалашах из травы и Эмин-паша говорит, что мы можем считаться домовладельцами в провинции Альберт-Нианза.

17-го мая. Лагерь при Нсабэ. — Наша дорога к селению Бадзуа имеет уже протяжение в 2.360 шагов.

Когда нашим охотникам выдают ружейные патроны, они просят, чтобы их непременно клали перед ними на землю, утверждая, [336] что если принимать патроны из рук в руки, это приносит несчастье.

Вот уже два дня, как я учу пашу наблюдать с секстантом, так как он намерен также учиться мореплаванию. До сих пор единственным инструментом его для наблюдений был призматический компас, а так как он не знал, что нужно постоянно выверять его уклонения, то очень вероятно, что все его наблюдения относились только к магнитной стрелке.

Сын Кассимов, жертва разъяренного буйвола, призывал меня сегодня к своей больничной койке, прося записать его последнюю волю касательно распоряжения его недоданным жалованьем. Он оставляет свой капитал приятелю Маруфу и приемному брату Сунгоро. Бедный Мабруки хотел было упомянуть еще третьего друга, но наследники остановили его, деликатно намекая, что — «нельзя же заставлять господина писать столько имен!» Бедняга совсем упал духом, так что я стал его всячески ободрять, говоря, что доктор вовсе не отчаялся его вылечить. — Ты совсем не в опасности, говорил я ему, раны у тебя очень болят, но они далеко не смертельны; пока меня здесь не будет, Паша об тебе позаботится и когда я возвращусь, еще посмотрим каким ты будешь молодцом! С чего ты сегодня горевать вздумал?

— Ах, уж чувствует мое сердце, что мне больше не видать дороги. Посмотри на мое тело, ведь живого места нет!

В самом деле, жалко было на него смотреть: правый глаз почти вовсе ослеп, два ребра сломаны, правый бок и ляжка просто изрыты и растерзаны ужаснейшим образом.

— Два дня тому назад старшина Мбиасси, из Кавалли, ушел домой. Мпигуа, старшина Нямсасси, вчера ушел со всей своей свитой, Кийянкондо или Катонза (у него два имени) тоже отправился восвояси, то есть на сей раз в чистое поле, благодаря тому, что недавно у него побывала шайка разбойников Кабба-Реги. Вчера вечером воины Мазамбони угостили пашу и его офицеров на прощанье национальными танцами и ушли сегодня поутру.

Наши охотники застрелили вчера трех буйволов и одного водяного козла ²⁸.

Четыре последних дня и ночи были так приятны, что мы возымели лучшее мнение о климате приозерных африканских стран. Днем бывает жарковато, но с озера постоянно дует легкий, [337] мягкий ветер, от которого только раскачиваются тонкие ветви развесистых акаций, что очень освежительно. По ночам прохладнее. В чистом, прозрачном небе луна сияет ослепительно и вставая из-за плоскогорья превращает озеро в равнину из трепещущего се ребра. Легкий восточный ветер колышет воду и она с мерным шумом тихо плещется и набегает на серые песчаные берега.

Занзибарцы и туземцы, в прошлом декабре, бывшие такими заклятыми врагами, теперь празднуют свое мирное затишье и наперерыв изощряются в пении и плясках, которые нередко затягиваются далеко за полночь.

19-го мая. Лагерь при Нсабэ.— Дорога к Бадзуа проложена на три мили с третью. Стоит лишь скосить траву по прямой линии и получается превосходная дорога, почти незаметно подымающаяся на высоту одного фута на протяжении двухсот.

20-го мая. Лагерь при Нсабэ.— Сегодня утром в моей палатке поймали двух небольших змей темного цвета с легким медным отливом.

21-го мая. Паша научился теперь владеть секстантом и понемногу привыкает вычислять уклонения показателя. Ему довольно трудно справляться с этой работой, по причине сильной близорукости; но за то он очень сообразителен, трудолюбив и непременно добьется того, что окончательно научится делать наблюдения с этим инструментом. В полдень мы для практики сняли по меридиану высоту пункта, отстоявшего от нас на полторы мили, при уровне зрения 5 футов над поверхностью земли: высота оказалась 70° 54' 40"; с поправкой прибавляется еще 3' 15".

22-го мая. Лагерь при Нсабэ.— Сегодня в 9 часов утра пришли пароходы «Хедив» и «Нианза»; последний привел на буксире плашкот. Они привезли майора и адъютанта 2-го баталиона и 130 носильщиков из племени Мади. Мы получили в подарок «раки», т. е. нечто в роде русской водки, с собственного завода паши; эта водка помещается в бочонке, вместимостью около 50 литров; кроме того опять привезли нам плодов, гранатов, апельсинов, арбузов, еще запас луку, шесть овец, четырех коз, и пару крепких ослов,— одного для меня, другого для доктора Пэрка.

Пароход Нианза длиною около 60 футов, шириной 12 ф.— Я намерен послезавтра покинуть берега озера Альберта и выступить в поход на выручку колонны арриергарда.

Оставляю на попечении Эмина Паши мистера Моунтеней Джефсона, трех суданских солдат, мальчика Бинзу, бывшего прислужника доктора Юнкера. и бедного Мабруки. Из багажа, принесенного нами [338] сюда, помимо тридцати одного ящика ремингтоновских патронов, которые мы уже сдали паше, я оставляю теперь два ящика патронов винчестерского образца, один ящик медных прутьев, лампу и железный снаряд для промеров, равно как и стальной вельбот наш «Аванс», со всеми его приспособлениями.

По желанию паши я написал нечто в роде воззвания к армии, которое Джефсон прочтет войску. Я составил это воззвание в следующих выражениях:

«Солдаты! После многих месяцев тяжелого пути я достиг наконец берегов Нианзы. Я пришел по приказанию Хедива Тевфика, нарочно для того, чтобы вывести вас отсюда и проводить домой. Да будет вам известно, что река Бахр-эль-Абиад для вас недоступна, Хартум находится во власти Могамед Ахмета, паша Гордон со всеми своими людьми погиб, все пароходы и суда, что ходили между Бербером и Бахр-Газелем, забраны неприятелем, и ближайшее от вас египетское поселение теперь Уади-Гальфа, пониже Донголы. Четыре раза хедив и друзья ваши пытались вас спасать. Прежде всего Гордон-паша был послан в Хартум за вами. Десять месяцев провел он в ожесточенной борьбе, постоянно сражаясь, наконец Хартум взяли, а его убили, со всеми его солдатами. Потом пришли английские солдаты под начальством генерала Уольсли, посланные на выручку Гордона Паши. Но они опоздали четырьмя днями и придя на место узнали, что Гордон убит, а Хартум взят. Тогда послали славного путешественника, доктора Ленца, вверх по Конго, и поручили ему разузнать, как лучше помочь вам. Доктор Ленц пошел, но не мог набрать с собой достаточно народу и потому принужден был воротиться домой. Потом брат доктора Юнкера послал сюда еще доктора Фишера; но на пути его было столько врагов, что и он должен был вернуться с полдороги. Говорю вам все это для того, чтобы вы не думали, что в Египте позабыли про вас. Нет, и хедив, и визирь его Нуаб-паша все время помнят и думают об вас. Чрез Уганду дошли до них слухи, как стойко вы держались на своем посту и как храбро исполняли свой воинский долг. А потому они послали меня сказать вам,— что вас хорошо помнят и награда ваша ждет вас, но чтобы получить ее вы должны идти за мною в Египет, где также получите сполна и все свое жалованье. А еще хедив велел мне сказать вам, что если путь вам покажется слишком длинен, и вы испугаетесь такого перехода, то можете и тут оставаться, но только с того часа вы уж больше не его солдаты: жалованье вам прекращается, и если с вами случится потом что-нибудь недоброе, то пеняйте уж на себя, а он [339] будет не при чем. Если вы захотите уйти в Египет, я проведу вас в Занзибар, там посажу на пароход, и мы поплывем через Суэз до самого Каира; там вы получите свое жалованье вплоть до того дня когда приедем, и все повышения в чинах, которые вы здесь получали останутся за вами, и все обещанные награды будут вам выданы сполна.

Я посылаю к вам одного из моих офицеров, мистера Джефсона, и даю ему мою собственную саблю, чтобы он прочел вам от меня это мое послание. Сам я отправляюсь обратно, чтобы собрать своих людей и свой багаж и со всеми вместе опять ворочусь на Нианзу. Через несколько месяцев я приду сюда снова и тогда послушаю, что вы мне скажете.

Если вы скажете: — пойдем в Египет,— я вам укажу хорошую дорогу; если же вы скажете: — не хотим уходить из этих мест,— тогда я с вами распрощаюсь, возьму своих людей и с ними возвращусь в Египет.

Да хранит вас Бог.

Ваш доброжелательный друг

Стэнли".

23-го мая. Вечером мои занзибарцы задали прощальный бал Эмину-паше и его офицерам. Хотя они конечно знают, что с завтрашнего дня начинается для них долгий, трудный и опасный поход, но в них нет ни тени раздумья или уныния. Однако нет сомнения, что некоторые из них завтра в последний раз в жизни увидят пашу.

24-го мая. Выступили к селению Бадзуа; в четыре часа прошли десять миль (16 1/2 верст).

Эмин-паша выступил еще раньше нас по нашей новой дороге и стал со своим отрядом в двух милях от озера. Установив новых носильщиков из племени Мади по местам в колонне, наш авангард выступил из лагеря в 6 ч. 15 минут утра и пошел на запад. Через полчаса мы поравнялись с суданскими солдатами паши, выстроенными в линию по одной стороне дороги. Они отдали нам честь, паша еще раз выразил нам свою горячую благодарность и простился с нами.

В конце новой дороги двадцать один носильщик Мади вдруг вышли из рядов и быстро убегая от колонны скрылись к северу. Я отделил четырнадцать человек своих и послал их уведомить пашу о случившемся, между тем как мы сами продолжали путь к Бадзуа. Не доходя одной мили до деревни опять произошло замешательство и восемьдесят девять Мади убежали целой толпой, да [340] еще убегая осыпали наш арриергард своими стрелами. Доктор, полагая, что начинается нападение на его маленький отряд, выстрелил из ружья и убил наповал одного из Мади, что заставило остальных дезертиров бежать еще шибче. Остальных девятнадцать человек — из ста тридцати! — удалось удержать.

Пришлось посылать к паше еще гонца, с дополнительными известиями о событиях в походе.

Отойдя миль пять от лагеря при Нсабэ и размышляя обо всем, случившемся в течении последнего месяца, я остановился взглянуть на юго-восток, как вдруг бывший при мне мальчик обратил мое внимание на гору, будто бы покрытую солью. Тогда я в первый раз заметил на горизонте нечто в роде великолепного облака совершенно серебряного цвета, очертаниями и размерами похожего на громадную гору, покрытую снегом. Разглядывая его форму я был поражен темно-синим цветом его основания, и туг же подумал, что с этой стороны опять будет буря. Но так как это облако приходилось как раз в промежутке между восточным и западным плоскогорьями, мне пришло в голову, что это вовсе не подобие горы, а настоящая огромная гора, вершина которой увенчана снегами.

Я велел сделать привал, внимательно рассматривал гору в подзорную трубу, вымерял ее направление по компасу и нашел, что она находится под 215° по магниту. Тут только я догадался, что это должна быть Руэнцори, та гора, о которой два невольника Кавалли рассказывали будто она покрыта каким-то белым металлом или веществом, твердым как камень.

Эта величавая гора очень явственно была нам видна в течении двух часов, но по мере того как мы подходили ближе к Бадзуа, расположенной у подошвы плато, высокие стены западного плоскогорья заслонили ее от нас.

Об этом открытии я тоже написал Эмину, посылая ему второго гонца с дороги. Чем больше я об этом думаю, тем удивительнее мне кажется, что до сих пор ни Бэкер, ни Джесси, ни Мэзон, ни Эмин-паша не видели этой горы.

Джесси-паша первый плавал кругом всего озера Альберта: он спустился на пароходе вдоль западного берега к югу, и обогнув южный берег, продолжал плавание вдоль восточного берега к северу.

Следующий затем исследователь был Мэзон-бей. Он отправился в 1877 году по следам своего предшественника, с целью произвести астрономические съемки местности, чего Джесси-паша не был в состоянии сделать. [341]

Одиннадцать лет спустя Эмин-паша опять ходил на пароходе до самой южной оконечности озера, осведомляясь о белых людях, которые должны были появиться у этих южных берегов.

Если эта снеговая гора так хорошо видна с при озерной равнины, не может же быть, чтобы с самого озера она не была видна еще лучше, и нужно только удивляться тому, что ни один из упомянутых господ не видал ее. Бэкер даже упоминает, что когда смотришь в эту сторону в “самую ясную погоду", глазу только и представляется необъятная даль самого озера.

Джефсон и Пэрк, во время перенесения вельбота от Кавалли к озеру, доносили что видели снег на горе; Пэрк спрашивал меня, указывая на небольшую горную цепь Уния-Кавалли, возможно ли чтобы на подобных холмах встречался снег? Так как высшая вершина этой цепи никак не больше пяти с половиною тысяч футов над уровнем моря, я отвечал отрицательно; но доктор положительно утверждал, что сам видел снег. Тогда я ему объяснял, что в экваториальном поясе потребна высота не менее 15.000 футов, для того чтобы дождевая вода могла обратиться в постоянный снег; что в тропических странах даже и на умеренных высотах случаются бури с градом, даже снежные метели, наносимые холодным ветром: но подобные явления в этих широтах до крайности скоротечны и тропические воды, равно как тропическая почва, настолько нагреты, что ни град, ни снег на них не может продержаться долее нескольких минут. Когда мы стояли лагерем в Бунди, на самом гребне плоскогорья, в виду Уния-Кавалли и всех остальных вершин, нигде кругом не видно было и одной горы выше 6.000 футов над уровнем моря.

Принимая во внимание эти обстоятельства, становится очевидно, что только при совершенно особом состоянии атмосферы возможно рассмотреть эту гору, которая отсюда должна быть, по моему, в 70 милях (около 110 верст). При обыкновенном состоянии воздуха хорошо видны ближайшие предметы, то есть на расстоянии 10, 15 и 20 миль (от 16 до 32 верст); но при чрезвычайной влажности здешних мест, в солнечный день из нагретой земли поднимается такая масса паров, что за 30 миль все уже окутано туманом, сквозь который не может проникнуть человеческое зрение. По временам однако же сильные течения ветров разгоняют туманы и тогда глазам нашим представляются такие предметы, которых мы до тех пор не видели и очень удивляемся этому. А между тем в декабре, возвращаясь с Нианзы в форт Бодо, я производил съемку высокой горы с раздвоенной вершиной, будучи в [342] то время на плоском холме близь реки восточной Итури. Я записал тогда место, с которого видел эту гору с раздвоенной вершиной, и показывал ее Джефсону. И с тех пор, как это ни странно, мне ни разу не удалось больше увидеть ее, хотя я уже два раза был там.

Под вечер мимо нашего лагеря прошел старшина Кавалли с четырьмя сотнями воинов: они идут на помощь Эмину-паше, который намеревается посчитаться с Кабба-Рега. Катонза и Мпигуа из Нямсасси также присоединяются к ним и приведут с собою вероятно столько же народу.

Сегодня я получил от паши следующие два письма. Он говорит о своей гордости и радости по поводу нашего сообщества, но я уверен, что каждый из нас не меньше того наслаждался и его обществом.

“Лагерь при Нсабэ, 25 мая 1888, 5 ч. пополудни.

Дорогой сэр!

Нечего и говорить в каком я был отчаянии, узнав о бегстве из ваших рядов наших носильщиков Мади. Я немедленно выслал несколько отрядов на поиски, но к сожалению до полудня их усилия были вполне тщетны, хотя Шукри-Ага со своей партией людей и до сего часа еще не вернулись, а ушли еще вчера.

Совершенно случайно, в то самое время как приходил сюда доктор Пэрк, из Мсуа прибыла лодка, привезшая мне известие что туда только что прибыли еще 120 носильщиков из Дуффлэ.— Поэтому я тотчас же послал за ними пароход “Хедив," а сего дня к ночи ожидаю их сюда. Как только они прибудут, я отправлю их всех поголовно к вам, под конвоем моих солдат.

Позвольте мне первому принести вам поздравление с великолепным открытием в здешней стране снеговой горы. Будем считать это добрым предзнаменованием для будущего пути к озеру Виктории ²⁹. Завтра или послезавтра отправлюсь по вашим следам, чтобы хоть взглянуть на этого горного гиганта.

В ожидании получить от вас сегодня пару слов в ответ, прошу вас принять мои пожелания вам всего наилучшего в будущем. Всегда буду с гордостью и радостью вспоминать то время, когда мне довелось пользоваться вашим сообществом.

Весь ваш

Доктор М. Эмин". [343]

Второе письмо: “Нсабэ, 26 мая 1888, 2 ч. 30 мин. пополудни.

Дорогой сэр, вчера ваши люди доставили мне ваше любезное и в высшей степени интересное письмо. Пароход пришел сию минуту, но привез всего лишь 82 носильщика,— остальные бежали на пути от Тунгуру ко Мсуа. Поэтому посылаю вам хоть этих немногих, в сопровождении двадцати пяти солдат и одного офицера, в надежде что они все-таки могут вам пригодиться. Оружие у них отобрано и сдано на руки офицеру, от которого потрудитесь уже сами принять его. Мы слышали вчера, что ваши беглецы пробрались уже до Муганги и там объявили жителям, что это я их прислал.

Десять человек, присланных ко мне вами, возвращаются вместе с носильщиками и кроме того при них пойдет Кавалли со своими людьми. Так как вчера в лагере Катонзы поймали лазутчика от Ревидонго ³⁰, я сказал Катонзе, что ему лучше поскорее уйти отсюда, что он и сделал. Я объяснил Кавалли, почему считаю что теперь не время воевать с Ревидонго и просил его возвратиться к вам. Он охотно согласился на это. Я сделал ему несколько подарков и он отправляется тотчас же, вместе с остальными. Кроме того он умоляет меня попросить вас, чтобы вы послали кого-нибудь схватить его брата Кадонго, который, по его словам, должно быть где-нибудь поблизости от его обычной резиденции с племенем Уавиту.

Постараюсь как-нибудь, хоть одним глазом посмотреть на новую гору, покрытую вечными снегами, отсюда ли или из других месть, которые намереваюсь посетить. Просто удивительно,— куда бы вы ни пришли, вы постоянно умудряетесь открывать такие диковины, каких ваши предшественники не видали.

Так как по всей вероятности настоящее письмо мое, на некоторое время, будет последним, позвольте еще раз поблагодарить вас за великодушные труды, как свершенные, так и вновь предпринимаемые ради нас; еще раз поблагодарить за доброту и терпение, выказанные вами по отношению ко мне. Простите, если в настоящую минуту не нахожу подходящих слов для выражения того что чувствую. Я так давно живу в Африке, что успел уже одичать в значительной степени.

Бог да поможет вам в пути и да благословит Он дело рук ваших.

Ваш всей душой

Доктор Эмин". [344]

25-го и 26-го мая. Дневали в Бадзуа. Паша отказался от своего плана сделать демонстрацию против Униоро и всех союзников отправил по домам, тогда как им есть за что отомстить Кабба-Реге.

После полудня старшина Балегга пришел из своей резиденции с вершины холма Бунди и по секрету сообщил нам, что Кадонго и Музири (последний очень воинственный и могущественный начальник) собрали значительные силы и намерены сообща напасть на нас на дороге между Гавирой и Мазамбони. Ни тому, ни другому мы не подали ни малейшего повода враждовать с нами, если не считать нашей дружбы с их соперниками, что пожалуй с их точки зрения может считаться законным поводом. У меня в наличности только 111 ружей и на каждое из них всего по десяти патронов, и с этим мне нужно пройти 125 миль, вплоть до форта Бодо. Если нас атакуют в открытом поле, и мы станем отстреливаться, то в несколько минут придем в самое беспомощное положение. Поэтому нужно придумать иные меры. Не даром Томас Карлейль говорит, что как бы ни было тяжело решение, принимаемое нами в минуту крайности, но высшая мудрость состоит в том, чтобы считать его на ту пору наиболее разумным, наилучшим и даже единственно возможным в данную минуту. Поэтому я сам пойду сперва на Кадонго, потом на Музири и коли понадобится, с честью растрачу свои последние боевые снаряды, A может быть моя смелая выходка перевернет все их планы.

Однако, паша не теряет времени: сегодня в полдень явились восемьдесят два новых носильщика, под сильным конвоем, и трое солдат, специально назначенных служить мне телохранителями. Когда мы принимали людей, каждому занзибарцу поручен был надзор за одним из Мади.

В половине третьего часа мы начали взбираться по крутым уступам на вершину плоскогорья; солнце немилосердно жгло нас прямо в лицо и мы достигли деревни Бунди, на краю обрыва, в 6 часов 30 минут вечера, т. е. чрез полчаса после заката солнца.

Расставив вокруг всего лагеря надежную стражу, я отобрал отряд наилучших стрелков, всего сорок человек под начальством двух занзибарских старшин, и велел им готовиться к ночному нападению на лагерь Кадонго. Несколько туземных наших союзников взялись провести наш отряд в ту самую горную деревню, где он теперь находится.

В час пополуночи партия выступила в поход.

27-го мая. В 8 часов утра отряд, высланный против Кадонго, [345] возвратился, отлично исполнив свое дело, но сам Кадонго успел убежать, громко крича, что он друг “Буля Матари". Ни коз, ни рогатого скота не нашли, деревня очевидно случайно была занята шайкою Кадонго, на самом же деле стояла уже пустая.

Мы снова взвалили на плечи свои вьюки и отправились дальше, к Гавире. Едва мы успели выступить, как увидели идущую нам на встречу большую толпу людей и впереди всех человека с красным флагом, который издали можно было принять за египетское или занзибарское знамя. Мы остановились, стараясь угадать кто бы это мог быть, но вскоре узнали Катто, брата Мазамбони, высланного своим старшиною приветствовать нас и осведомиться о наших планах. Мы искренно подивились смышлености этих дикарей, так быстро усваивающих некоторые новые обычаи: не будь у них этого красного флага, мы могли бы принять их за передовой отряд Музири и встретить их очень неласково.

Пригласив некоторых из них остаться и идти вместе с нами, я велел Катто как можно скорее идти назад к его брату Мазамбони и по секрету уведомить его, что так как Музири намеревается напасть на нас по дороге, я сам хочу на него напасть послезавтра на рассвете и ожидаю, что Мазамбони, в качестве моего союзника, тоже придет мне на помощь и приведет с собою столько народу, сколько будет возможно набрать в течении завтрашнего дня. Катто сказал, что все это можно сделать, хотя времени немного, а расстояния большие. В настоящую минуту мы находились в шести милях от Гавиры, оттуда до Мазамбони еще тринадцать миль, да назад столько же, и кроме того нужно же сколько-нибудь времени на то, чтобы втайне собрать воинов в количестве, достаточном для поддержания достоинства Мазамбони, и набрать на несколько дней провианту для всех.

Около полудня пришли в селение Гавиры. Я предложил старшине вместе с нами ополчиться против Музири и он охотно со гласился.

28-го мая. Дневали. Получаем обильные приношения съестных припасов для наших ратных сил, состоящих теперь из 111 занзибарцев, трех белых, шести поваров и мальчиков, 101 Мади и трех солдат Эмина-паши, всего 224 человека, помимо нескольких дюжин туземцев, следующих за нами в виде добровольцев.

Через час после солнечного заката явился Мазамбони, сам своею особой, и при нем до тысячи воинов, вооруженных луками и копьями. Он расположил свое войско в бататовых полях, на рубеже между округами Гавиры и Музири. [346]

29-го мая. В три часа пополуночи мы выступили к северо-западу по дороге к Узири; яркая луна освещала наш путь. Впереди шла отборная сотня молодцов Мазамбони, за ней в полном порядке рядами следовали остальные; шествие замыкалось племенем Гавиры, которое выставило 500 человек. Согласно требованиям минуты, все хранили глубокое молчание.

К 6 часам утра подошли к Узири и каждый из начальников отдельных частей получил свои инструкции: доктор Пэрк во главе шестидесяти ружейных стрелков занял центр, Катто с воинами своего брата образовал левый фланг, Мпинга и Гавира со своими людьми стали на правом фланге и атака началась.

Результат оказался в высшей степени комический. Все пастухи в этом краю Уахумы: поэтому пастухи Мпинги дали знать о наших приготовлениях пастухам Музири, пастухи Мазамбони с своей стороны поступили точно также, относительно своих соотчичей, состоящих на службе у неприятеля, и вот все пастухи погнали свои стада другими окольными путями подальше от Узири. Одни очутились на землях Гавиры, другие в округе Мазамбони в то самое утро как вражеские войска вступили в пределы Узири; а сам старшина, Музири, прослышавший о поражении Кадонго и о том, что на него самого лезет такая страшная сила, позаботился вовремя убрать всех своих, так чтобы они не могли пострадать от нашего нашествия. Во всем краю не осталось не только ни одной души человеческой, но даже ни овцы, ни курицы: одни кладовые стояли битком набитые зерном, да на полях повсюду виднелись обильные плантации бататов, бобов, молодой кукурузы, овощей и табаку. Я втайне очень радовался тому, что дело обошлось без кровопролития: цель моя достигнута как нельзя лучше, мы не истратили ни одного заряда из своих скудных боевых запасов, дорога впереди очищена, чего же лучше? Я думаю, что и Мазамбони с Гавирой тоже очень довольны, хотя и уверяют, что для них это очень досадная и прискорбная развязка.

В одной из хижин найден ствол карабина с подвижным курком, и на нем выжжено клеймо: «Джон Клейв III, 530». Это очевидно осталось тут с тех пор как побывал Кабба-Рега, людей которого Музири порядком поколотил в прошлом году.

Под вечер все воины Мазамбони, числом до тысячи человек, собрались праздновать бескровную победу над Музири и затеяли воинственную пляску. Африканские танцы состоят большею частию из грубых движений, преувеличенных поз и жестов, прыжков и различных странных телодвижений, под такт музыки, состоящей [347] из одного или нескольких барабанов. Присутствующие обыкновенно при этом страшно шумят и хохочут, так что это для дикарей такая же веселая забава, как наши безумные вальсы и быстрые пируэты для цивилизованной публики. Иногда хор становится полукругом и двое выступают вперед и поют дуэт, с аккомпанементом барабана или рожка, а окружающие в такт хлопают в ладоши; или же вперед выступает солист, фантастически наряженный в петушьи перья, с целыми рядами нанизанных на бечевку пустых тыкв, в которых трещат насыпанные камешки; украшениями служат также мелкие бубенчики и множество нанизанных зубов, человеческих, обезьяньих и крокодильих, заменяющих собою драгоценные камни. Но непременным условием таких игр бывает поющий хор, и чем он многочисленнее тем конечно лучше. Сознаюсь, когда мужчины, женщины и дети начинали петь, и голоса их заглушали и барабанные удары, и непрерывную болтовню и смех толпы, я испытывал живейшее удовольствие, особенно если певцами были люди из племени Уаниамуэзи, бесспорно наилучшие хористы африканского материка.

Занзибарцы, Зулусы, Уэйо, Уазигары, Уазигуи, Цангинды, тоже поют, но у всех у них и метода пения, и самое исполнение очень сходны, и хотя у каждого племени бывают свои мелкие особенности в песнях и в танцах, но в общем можно сказать, что они ведают только два сорта музыки: нестерпимо заунывный и варварски грубый. Уасоги, Уаганды, Уакирюэ, Уазонгоры, живущие вкруг озера Виктории, более умеренны: у них есть уже намеки на нечто эпическое, с примесью восточной жалобы; какой-нибудь Мустафа, или Гуссейн, или Гассан, мог бы на этот лад стонать под решетчатым окном жестокой Фатимы или непреклонной Роксаны. До сих пор я ни у кого кроме Уаниамуэзи не слыхивал в Африке такой музыки и не видывал танца, которые могли бы удовлетворить англичан, привыкших смотреть на так называемую “пляску плантаторов", которая вероятно и теперь исполняется в одной публичной зале в Пикадильи (в Лондоне). Но вот Катто, брат Мазамбони, повел бандуссумских воинов на ровную площадку и начал строить их в каре. Десяток барабанов различной величины в руках искусных исполнителей стали мерно отбивать такт, производя такой гулкий звук, что его наверное было слышно на многие миди кругом. Катто и двоюродный брат его Каленгэ, украшенные великолепными пучками белых петушьих перьев, расставили тридцать три ряда по тридцать три человека, стараясь образовать из них как можно более правильный и плотный четвероугольник. У [348] большинства воинов было по одному копью, у некоторых по два, и у всех кроме того щиты и колчаны, висевшие через плечо за спиною.

Вся фаланга стояла смирно, упершись копьями в землю, пока барабаны не подали знака. Тогда раздался звучный и низкий голос Катто, запевший торжественную и дикую песню: дойдя до известного повышения тона, он поднял копье и в ту же секунду целый лес копий поднялся над толпою, мощный хор подхватил песню, и вся фаланга медленно стала подвигаться вперед. Я сидел на своем складном стуле в расстоянии 25 сажен от переднего ряда танцующих, но почувствовал как вокруг меня земля задрожала, словно от землетрясения. Глядя на ноги воинов я заметил, что они не просто переступают, а каждый раз сильно топают ногой, подвигаясь притом никак не больше как на шесть дюймов за раз, так что в их поступательном движении было что-то медленное, но неотразимое. Голоса усиливались и ослабевали, подымаясь и опускаясь как волны, и в то же время подымались и опускались копья, единовременно сверкнув в воздухе своими полированными железными наконечниками и также единодушно падая обратно на землю, при мерном и согласном бое барабанов. Все это производилось с такою поразительною точностью и силой, что от дружного топота семидесяти тонн живого мяса, сухая и плотная почва глубоко содрогалась. Тысяча голов то поднималась, испуская энергический вопль, то опускалась вместе со стихавшею мелодией песни. Когда они, загнув голову кверху, с вдохновенными лицами давали волю своим голосам, в этих звуках слышалась такая буря страстей, такая неутолимая ярость, жажда кровопролитных битв, что и души присутствующих наполнялись теми же воинственными чувствами, глаза сверкали зловещим огнем, руки сжимались в кулаки и угрожающим движением поднимались вверх. Когда же звуки стихали, превращаясь в жалобное журчанье и головы опускались на грудь, мне чудились все бедствия войны, все горе и тревоги, слезы вдов, стоны сирот, разрушенные жилища, опустошенные страны. И опять эта надвигавшаяся масса людей разом поднимала головы, копья сверкали, звенели, перья задорно развевались, песня снова звучала торжеством и угрозой, голоса сливались: в бурный клик и война опять вступала в свои права, пробуждая в людских сердцах лишь инстинкты борьбы и жажду победы.

Сплошная толпа поющих воинов вплотную подступила к моему стулу, и передний ряд разом опустил передо мною копья, единовременно сверкнувшие в воздухе своими гладкими железками; [349] трижды повторили они этот салют, затем все ряды обернулись и побежали, держа копья вверх и потрясая ими; древки дрожали, и воздух был потрясен боевыми возгласами. Быстрота движений все увеличивалась, вместо четвероугольника воины образовали три концентрических круга; трижды обежав кругом, князь Катто встал среди площадки и вскоре ряды воинов постепенно образуя вокруг него бегущую спираль, сомкнулись в плотный круг и снова встали квадратом. Тогда они разделились пополам и устремились в противоположные стороны. Не переставая петь, они пошли навстречу друг другу, поменялись местами, потом опять быстро кружились, с угрожающими жестами, так что у меня в глазах запестрело от постоянно меняющихся форм. Вдруг, совершенно неожиданно, они разошлись по своим шалашам и преспокойно стали шутить и смеяться с товарищами, не подозревая какие мысли и чувства они расшевелили в нас своим пением и пляской. Бесспорно, это было одно из лучших, наиболее возбуждающих зрелищ, из всех виденных мною в Африке.

30-го мая. После трехчасового перехода пришли к холму Нзера-Кум, в Ундуссуме.

В округ Мазамбони мы прошли прямо на место своего прежнего лагеря на “Чонго," как мои занзибарцы прозвали холм Нзера-Кум, и тут только догадались, что в деле угона скота уахумскими пастухами не одни пастухи были замешаны, но также и сам Мазамбони; явными тому доказательствами могли служить многочисленные следы недавнего прогона стада. Вскоре мы увидели и самые стада, преспокойно пасущиеся на тучных пастбищах нашего друга и занзибарцы подняли радостный крик, прося позволения присвоить этот скот себе. Наступило глубокое молчание, после которого я спросил Мазамбони, по какой причине могло случиться, что стада Музири пасутся на его лугах?

Но на это Мазамбони отвечал невозмутимо, что скот этот принадлежит племени Уахума, которое убежало из его владений в прошедшем декабре, в ту пору как мы с ним воевали; а теперь, во избежание таких же опасностей в Узири, они опять пришли на прежнее место и у него, Мазамбони, духу не хватает их прогнать. Нечего делать, пришлось удовольствоваться этим объяснением и, не тронув ни одной коровы, мы пошли далее.

31-го мая. Отряд дневал, Мазамбони подарил нам трех быков, и доставил в лагерь двухдневный запас муки на всех людей, и еще множество бананов и бататов.

Из соседних округов перебывало у нас с визитом много [350] мелких старшин и каждый принес подарки, коз, кур и муки. Селения Урумангуа, Буэсса и Гунда тоже заключили с нами дружественные союзы. Это те самые необыкновенно цветущие и богатые деревни, которые в прошлом году так поражали нас своим благосостоянием.

К вечеру я получил от Музири следующее извещение: так как все окрестные земли помирились со мною, он желает также быть причтенным к числу моих друзей и в следующий раз, когда мы придем в эти места, он приготовит для меня приличные дары.

Завтра намереваюсь пуститься дальше, по направлению к форту Бодо и к Ямбуйе, а потому сегодня запишу на досуге все сведения на счет Эмина-паши, которые мне удалось в разное время получить от него лично. [351]

ОБ ЭМИНЕ-ПАШЕ

О возрасте Эмина-паши и о его первой молодости.— Гордон назначает ему жалованье.— Последнее свидание с Гордоном в 1877 году.— Последняя присылка провизии и боевых снарядов.— Пять лет уединения.— Книжная лавка Мэккея в Уганде.— Способности Эмина и его пригодность к занимаемому посту.— Его языковедение и другие познания.— Его трудолюбие и аккуратность.— Чистенький дневник.— Рассказ Шукри-Аги о том, как Эмин бежал из Кирри во Мсуа.— Эмин подтверждает рассказ.— Он передает мне несколько фактов по части естественной истории.— Паша и племя Динка.— Анекдот о льве.— Эмин изучает птиц.

Я намерен представить читателям не биографию паши, а просто записываю те факты и сведения, которые со дня на день он случайно передавал мне в своих беседах, касательно его жизни в Судане и знакомстве с знаменитым его начальником, Гордоном, трагическая судьба которого еще долго будет возбуждать всеобщее сожаление.

По рождению он немец, австрийский или прусский — мне неизвестно, да я и не справлялся об имени того селения или местечка, где он родился. Он говорит, что ему сорок восемь лет, следовательно год его рождения должен быть 1840. По всей вероятности он в самой ранней молодости попал в Константинополь; затем, по разным случайным намекам я заключил, что какое-то значительное лицо помогло ему изучать медицину и чуть ли не по той же протекции он поступил на турецкую службу и сделался домашним врачом при особе Измаила Хакки-паши. Если, как он сам говорит, тридцать лет уже он служит под знаменем полумесяца, то значит он начал служебное поприще в Турции в 1858 году. В Стамбуле он примкнул к так называемой “молодой Турции", т. е. к партии реформ: у ней был свой печатный орган, на столько смело проповедовавший неотложность реформ, что правительство три раза запрещало его издание. Вследствие последнего запрещения Эмин был выслан из Турции. [352]

Он говорит, что жил в Константинополе в то время когда убили султана Абдул-Асиза; но когда судили тех, кто подозревался в этом убийстве, его там уже не было. Он прибыл в Египет в декабре 1875 года, поступил на службу и был послан в Хартум.

* * *

«На первый раз Гордон назначил меня хирургом с жалованьем по 25 фунтов стерлингов (250 рублей) ежемесячно. Вскоре он увеличил мое вознаграждение до 30 фунтов (300 р.), а когда послал меня в Уганду, то очень разудивил, возвысив мне жалованье до 40 фунтов (400 рублей). Но когда меня назначили губернатором экваториальных провинций, я получал тоже, что и другие губернаторы, то есть по 500 рублей в месяц. Что они платят генералам, я не знаю: я ведь только «Мираман», то есть нечто в роде гражданского паши, которому платят лишь до тех пор пока он на службе, а коль скоро он больше не нужен, ему ни жалованья, ни пенсии не полагается. Но я ожидал, что меня сделают военным пашей, произведут в дивизионные генералы».

* * *

«Гордон, между тем, не спросясь меня, назначил моим агентом в Хартуме германского вице-консула, то есть ему поручил получать мое жалованье. За несколько месяцев, по крайней мере, он получал его аккуратно; но Гордон этого самого вице-консула вздумал назначить губернатором в Дарфур, а он там почти тотчас же и умер. Когда собрали его пожитки, то за уплатой кое-каких его мелких долгов осталось ровно столько денег, чтобы выдать вдове его 500 фунтов и отослать ее в Каир, а мне, как главному из его кредиторов, досталось 50 фунтов, оставленных на мое имя в Хартуме. Через несколько месяцев Хартум пал, и все что там оставалось после смерти вице-консула конечно пропало. Так что я за восемь лет службы не получал ни копейки жалования».

* * *

«В последний раз я видел Гордона в 1877 году. В Дарфур послали тогда две экспедиции для топографических съемок, одну под начальством полковника Праута, другую под начальством полковника Пурди. Когда Гордон сделался генерал-губернатором, он писал в Каир к Стону-паше, прося прислать ему одного из этих господ, также для съемок, в Экваторию. Джесси-паша уж объезжал кругом озера Альберта, но наблюдал только по компасу. Праут-бей и Мэзон-бей оба были превосходные топографы. Первым приехал Праут-бей. Он шел от Ладо на [353] Фатико, оттуда на Мрули, на Виктория-Ниле, а оттуда к Магунго на Альберт-Нианзе, и целым рядом наблюдений окончательно нанес на карту эти пункты. По болезни он вынужден был возвратиться в мою ставку, в Ладо. Как раз в это время прибыл на пароходе Мэзон бей, для съемок на озере Альберта, и с тем же пароходом я получил предписание отправляться в Хартум, а оттуда губернатором в Массову, на Красное море. Дело в том, что тамошний французский консул повздорил с местным гражданским губернатором и просил, если этого губернатора сменят, назначить такого, который бы знал по-французски. Гордон, зная что я понимаю по-французски, вероятно оттого и выбрал на это место меня. Когда я приехал в Хартум, Гордон принял меня очень ласково и настоял на том, чтобы я постоянно обедал вместе с ним; а это была большая честь, потому что он почти никогда и никого не приглашал к своему столу. Однако же я не захотел поселиться во дворце и завтракал дома, но к обеду и полднику Гордон непременно требовал меня к себе. Он задавал мне много работы; я писал для него письма к египетским пашам и беям различных провинций, к католическим миссионерам в Гондокоро, к римскому папе, к египетскому хедиву, по-итальянски, по-немецки, по-арабски. Довольно долго мы с ним этим занимались, как вдруг однажды он послал меня с поручением в Униоро. Через некоторое время я отправился вверх по реке и с тех пор никогда больше не видал Гордона».

* * *

«В Июне 1882 года Абдель-Кадер-паша писал мне, что месяца через два вышлет ко мне пароход с провиантом и боевыми снарядами. Я ждал ровно девять месяцев и наконец, в Марте 1883 года, получил пятнадцать ящиков снарядов. И это был последний раз, что я что-либо получал из внешнего мира, вплоть до того времени как вы пришли в апреле 1888 года. Целых пять лет!».

* * *

«Пять лет я здесь оставался совсем один,— но не без дела, я надеюсь. Управление моею областью доставляло не мало работы, а в некоторых занятиях я нашел даже источник удовольствий. Тем не менее, такое полное отчуждение от цивилизованного мира было мне очень тяжело. Я мог бы всю жизнь прожить здесь, и наслаждаться жизнью, если бы мне было обеспечено правильное сообщение с остальным миром, если бы я мог быть уверен, что могу постоянно получать книги, журналы, хотя бы раз в месяц, или [354] раз в два месяца, даже в три месяца раз. Как я завидую миссионерам в Уганде, которые каждый месяц получают письма, газеты, книги! У мистера Мэккея в Уганде образовалась целая библиотека. От него же я получил и тот пакет ароматного табаку — под названием “медовой росы" — который на днях подарил вам. Он же мне присылает иногда бутылку или две ликеру, носильное платье, писчую бумагу и тому подобное; от времени до времени я от него получаю газеты — “Спектатор" или “Таймс" — и оттуда почерпаю кое-какие сведения о том что делается на свете. Но некоторые книги о предметах, всего более меня интересующих, нельзя доставать через него: это слишком затруднило бы его и его друзей. Вот поэтому я и желал бы, чтобы у меня было свое почтовое сообщение; тогда жизнь была бы куда легче! Ох уж эти восемь лет молчания... Не могу я словами выразить того что перечувствовал: не хочется снова переживать этого».

* * *

Я уже описывал наружность паши и упоминал о его летах, а из приведенных выше дословных рассказов его выясняются многие черты его нрава; но если бы остановиться на этом, вряд ли можно было бы понять этого человека вполне. Его таланты, способности и удивительная пригодность к занятию того странного положения в каком он находился, явствуют между прочим из того, каким образом он ухитряется одевать своих солдат. В числе подарков которыми он наградил нас, есть бумажные ткани, грубые но очень прочные, вытканные его людьми, и туфли и башмаки, изделия его собственных башмачников. Исправное состояние пароходов и судов, так давно уже ему служащих, изобретение смазочного вещества для машин (смесь кунжутного масла с салом), превосходное санитарное состояние, благоустройство и опрятность всех поселений которыми он заведует, правильное и безостановочное поступление зерна в его провиантские магазины, которые подчиненные ему негры без всякой ворчбы наполняют два раза в год, все это показывает что он единственный в своем роде администратор, и обладает такими свойствами, которые особенно редко встречаются между людьми, избирающими Африку полем своей деятельности. Чтобы оценить его по достоинству, я перебираю в своей памяти сотни людей, служивших на берегах Нила и Конго, я припоминаю очень немногих, которые хоть в каком-нибудь отношении могли бы сравняться с ним. Помимо своих лингвистических способностей (он знает множество языков) он еще натуралист, немножко ботаник, а что до врачебного искусства, то [355] нечего и говорить что тридцать лет такой исполненной приключений жизни дали ему много случаев наблюдать и изощряться в медицинской профессии. Я привел выше отрывки его речей и по ним можно судить что он выражается совсем литературным языком. Его английская речь вполне правильна и хотя в выговоре есть иностранный акцент, за то голос его так звучен и приятен, а манера говорить так тиха и размерена, что слушаешь его с величайшим удовольствием. О чем бы ни писали в газетах и журналах, он обо всем имеет обстоятельные сведения, какого бы государства ни касались затронутые вопросы. Манеры у него в высшей степени вежливые и любезные, может быть немного слишком церемонные для центральной Африки, но вполне приличные для губернатора, сознающего свое достоинство и не забывающего, что на нем лежит весьма серьезная ответственность.

Труд составляет для него, по-видимому, первейшую потребность: он может служить образцом работящего человека. Едва наметив место для лагерной стоянки, он тотчас начинает придумывать как бы все устроить по возможности лучше, удобнее, и всюду вносит свой дух порядка и методичности. Его стул и стол всегда должны стоять на известном месте, анероиды помещаются на особой подстановке, термометры ставятся в тени, с достаточным притоком воздуха со всех сторон. Его заметки и дневники — верх чистоты и правильности: на страницах ни пятнышка, почерк мельчайший, как будто он только о том и хлопочет чтобы получить первую медаль за аккуратность, бережливость, опрятность и точность. Впрочем, большинство известных мне немцев вообще отличаются с одной стороны массою приобретаемых ими сведений, а с другой — безукоризненным почерком; между тем как другие знакомые мне путешественники. из тех что говорят по-английски, обладают обыкновенно такими записными книжками на которые противно смотреть, по сравнению с упомянутыми выше; и хотя для самих авторов они бывают очень полезны, но за то так скверно написаны; с таким множеством пятен, клякс и помарок, что составляют истинное мучение для тех, кому поручают их издавать.

* * *

Следующее происшествие дает понятие о том, что Эмину приходилось испытывать в продолжении тех пяти лег, что он был отрезан от Хартума.

Шукри-Ага, начальник гарнизона в Мсуа, посетивший меня вечером 19 мая, рассказывал что год тому назад 190 стрелков первого баталиона выступили из местечка Реджаф в селение Кирри, [356] где тогда жил паша, с намерением схватить его и держать в плену. Из Каира было получено письмо от доктора Юнкера, который писал что на помощь им снаряжается экспедиция, а солдаты 1 баталиона поняли это так, что губернатор собирается бежать в Каир, а их бросить на произвол судьбы. Убежденные в том, что их собственная безопасность зависит от присутствия между ними этого гражданского губернатора, солдаты задумали его арестовать и взять с собою в Реджаф, где первый батальон стоял гарнизоном. Этот баталион расположен был во всех наиболее северных поселениях этой провинции. Они говорили: “мы знаем только один путь в Египет, а именно вниз по Нилу на Хартум". Паша, предупрежденный о их намерениях офицерами второго баталиона, стоявшими в Кирри, воскликнул: — “Что ж, пускай они убьют меня, я смерти не боюсь. Пусть придут, я буду ждать их".

Но этого офицеры 2-го баталиона никак не хотели допустить и умоляли пашу бежать, прежде чем придут мятежники, говоря что «насилие над губернатором сразу положит конец всякой дисциплине и управление сделается невозможным». Эмин долго упирался, наконец уступил их просьбам и ушел в Мсуа. Вслед за тем явился отряд первого баталиона, окружил ставку и с криками стал требовать, чтобы губернатор немедленно отдался в их руки. Им отвечали, что губернатора тут нет, что он уехал к юту, в Мугги и Уаделаи; тогда мятежники вошли в ставку, схватили начальника гарнизона и подчиненных ему офицеров и высекли их курбашами; потом связали их и увели с собой в Реджаф.

Шукри-Ага так продолжал свой рассказ: — Надо вам сказать, что весь первый баталион занимает наши северные стоянки, и что ни один из солдат этого баталиона слышать не хочет об отставке или о том чтобы уйти оттуда: малейший намек на то, чтобы по кинуть наблюдательный пост в Реджафе приводит их в неописанное негодование. Они все время ждали что вот-вот услышат о прибытии парохода в Ладо и до сих пор уверены, что не сегодня так завтра паша из Хартума пришлет за ними. Что ни говорил им Эмин-паша, они ничему не верят. Но вот вы теперь пришли с другой стороны, совсем иным путем, и некоторые из нас, бывшие на службе у Линант-бея, в 1875 году видали вас в Уганде, а многие и так очень много про вас наслышались; так теперь, я думаю, они наконец поверят что не только по Нилу можно добраться в Египет, и если вы нашли их здесь, то сумеете и домой отвести. Они увидят ваших офицеров, повидаются [357] с вашими суданцами, почтительно выслушают ваше послание и охотно будут повиноваться вам. Таково мое личное мнение, но конечно одному Богу известно, что теперь думает первый баталион, а мы пока еще не имели случая узнать об этом,— слишком не давно еще с вами встретились.

* * *

На другой день я сказал Эмину-паше, что Шукри-Ага передал мне эту историю, и он прибавил:

Шукри-Ага очень дельный и храбрый офицер, он произведен в свой теперешний чин за особые услуги: он оказал самое деятельное сопротивление против Карамаллы, одного из Махдийских генералов, который явился сюда с несколькими тысячами человек и требовал чтобы мы подчинились Могамед-Ахмету.

То, что он вам вчера рассказывал, вполне справедливо, но он позабыл упомянуть, что кроме ста девяноста стрелков первый баталион привел с собою еще 900 вооруженных негров. Впоследствии я узнал, что они намеревались увести меня в Гондокоро, и там держать до тех пор, пока не соберутся гарнизоны всех южных поседений — из Уаделаи, Тунгуру и Мсуа; когда же все соберутся, они хотели идти правым берегом Нила на Хартум. Подойдя к Хартуму расспросить, точно ли этот город пал, и если это правда, то разойтись всем восвояси, а каирскому правительству предоставить уж разбираться со мною как оно захочет ³¹.

* * *

Вот несколько фактов по части естественной истории, которые я слышал от него:

«В лесах Мсонгуа водится великое множество обезьян чимпанзе. В летнее время но ночам они часто посещают плантации, принадлежащие к селению Мсуа, для кражи плодов. Но всего удивительнее тот факт, что они в этих случаях употребляют факелы, которыми освещают себе путь! Если бы я не сам был тому свидетелем, никогда бы я не поверил, что обезьянам известно искусство добывать огонь.

Один раз эти самые чимпанзе стащили в деревне барабан туземного изделия и уходя восвояси превесело колотили в него.

Этот барабан очевидно доставляет им величайшее удовольствие, потому что мне часто приходилось слышать издали барабанный бой, раздававшийся из леса в тишине ночи». [358]

Эмин заметил, что у берегов озера Альберта никогда не видно попугаев. В Униоро они распространены до 2° северный широты, но приозерные жители совсем не имеют о них ни малейшего понятия.

Наши люди поймали пару самых молодых ихневмонов и принесли их паше. Он принял, и велел поить их молоком. По его словам эти «фараоновы мыши» очень легко приручаются, чрезвычайно смешны и забавны, но вскоре становятся несносны: они ломают инструменты, проливают чернила, а бумаги и книги пачкают и портят. Они всюду лезут, но особенно достается от них яйцам: когда ихневмону попадается яйцо с особенно твердой скорлупой, он берет его в передние лапки, поднимает и до тех пор роняет, покуда не разобьет.

Паша рассказывал мне много о племени Динка. У них много скота и у некоторых хозяев бывает от 300 до 1.500 голов. Но они очень редко убивают стою скотину, а держат ее только ради молока и крови. Кровь они мешают с кунжутным маслом и едят это как самое деликатное кушанье. Когда владелец стада умирает, его ближайший родственник приглашает друзей на похоронный пир и тогда одного или двух быков режут; иначе кажется не случается чтобы Динка убивал скотину для еды. Если в стаде которое-нибудь животное околеет своей смертью, они непременно съедают его, потому что очень любят говядину; это доказывает что не совесть воспрещает им употреблять в пишу мясо, а просто скаредность так как все их богатство заключается в стадах.

Племя Динка питает необыкновенное благоговение к питонам и ко всем вообще змеям. Когда один из суданских офицеров однажды убил змею, его заставили уплатить пеню — четырех коз. Они даже приручают змей, держат их в своих жилищах, но предоставляют им полную свободу и выпускают на добычу, а потом опять змеи приползают к ним спать. Они купают питонов в молоке и мажут их коровьем маслом. Почти в каждой хижине слышится в кровле постоянное шуршанье: это змеи ползают, разыскивая крыс, мышей и проч.

На восточном берегу Нила Эмин нашел племя, имеющее особенное пристрастие ко львам: каждый из членов этого племени скорее даст убить себя, нежели льва. Они имеют обыкновение рыть большие ямы для поимки буйволов и другой подобной дичи; но случилось такое несчастье, что вместо дичи первым попал в яму лев. Суданцы, открывшие это обстоятельство, хотели тотчас убить [359] его, но старшина не позволил и умолял, чтобы этого льва предоставили ему. Суданцы охотно согласились на это, но любопытствовали посмотреть, что же из этого будет. Старшина срубил длинный и крепкий шест и опустив конец его на дно ямы, положил вкось. Лев тотчас влез по шесту, выкарабкался из ямы и ускакал в колючий кустарник, наслаждаться своей свободой. Нужно прибавить, что благородный зверь и не подумал обидеть никого из стоявших около ямы; по всей вероятности он был уж очень напуган. Но из этого анекдота можно бы выкроить историю ничуть не хуже того, что рассказывается об Андрокле и льве,— только мы живем-то уж в такой прозаический и фактический век!

Седой лейтенант из Каира (Шукри-Ага) рассказывал еще, что паша до страсти любит изучать птиц. В самом деле, все что имеет отношение к птицам и вообще ко всем животным, доставляет ему по-видимому не меньшее удовольствие и пробуждает не меньший интерес, чем занятия военными и гражданскими делами; но я никогда не замечал, чтобы одно мешало другому, а почтительное к нему отношение и воинственный вид его солдат показывают, что он мастер поддерживать и дисциплину.

* * *

Из отрывочных разговоров, приведенных выше всякому видно, что жизнь паши полна самых разнообразных приключений и могла бы доставить множество ценного и занимательного материала для чтения в домашнем кругу, если бы паше вздумалось когда-нибудь написать такую книгу. Будем надеяться, что это еще случится и Эмин по своему красноречиво и обстоятельно перескажет нам главные события своей жизни в Азии и Африке, а также наиболее интересные наблюдения, сделанные им в течении долгого пребывания в странах диких, среди никем еще не изведанной природы.

Комментарии

28. Kobus ellipsiprymnus; боэры называют его waterbock, т. е. водяной козел.

29. Ясно, что предложение идти на озеро Виктории пришлось ему совсем по душе.

30. Ревидонго — один из главных военачальников Кабба-Реги.

31. Зная это, мне кажется что паша очень неосторожно поступил, рискуя показываться в среде мятежников прежде чем удостоверился как они его примут.