СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ГЕНРИ МОРГАН СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

IN THE DARKEST AFRICA

ВТОРОЙ РАЗ К ОЗЕРУ АЛЬБЕРТА

В полдень 2 апреля 1888 г., после мелкого дождя, моросившего все утро, мы опять выступили в поход с целью в другой раз попытаться найти пашу и проникнуть в окружавшую его тайну. С нами был теперь наш стальной вельбот, разобранный на двадцать частей, а так как кормовая и носовая части были довольно обширны, то мы вскоре убедились, что придется вырубать на пути много кустов и деревьев, чтобы протащить их лесом. Сам караван со всеми вьюками, тюками и прочим багажом не встречал никаких затруднений, и те части бота, которые были не шире 60 см, тоже проходили легко, но закругленные стороны кормы и носа вязли между рядами колоссальных деревьев, так что приходилось возвращаться назад, обходить кустами и затем все-таки прорубать проход. Вскоре стало очевидно, что второй поход к Ньянце через лес задержит нас на несколько дней лишних.

Авангард, внимательно осматривая тропинку и до тонкости изучив все предательские уловки пигмеев и других аборигенов, вытащил из земли немалое количество разных палок и кольев, искусно воткнутых среди пути. В некоторых местах они были натыканы между листьев фринии или у лежащего бревна, через которое неопытный путник мог перешагнуть, как через низкую преграду и прямо попасть ногой на заостренный зубец, обильно пропитанный ядом. Но мы теперь были уже очень опытны в таких лесных хитростях, а туземные [185] «мудрецы», повидимому, были настолько туги на выдумки, что ничего не могли изобрести нового для нашей погибели.

Следующий наш ночлег был в пигмейской деревне у переправы через реку, а 4 апреля мы пришли в Индемуани. На другой день пришли в другое селение пигмеев, и тут в банановой роще, куда Саат-Тато с несколькими товарищами отправились за плодами, им удалось захватить в плен несколько карликов — четырех женщин и одного мальчика, принадлежавших двум совершенно различным типам. Один тип был так называемый акка, с маленькими, хитрыми обезьяньими глазками, глубоко и близко друг к другу посаженными; другие четверо были иного типа, с большими, открытыми глазами на выкате, с широкими выпуклыми лбами и круглыми лицами, с маленькими руками и ногами, с челюстями, слегка выдающимися. Они красиво сложены, очень миниатюрны и цвет кожи их скорее всего можно назвать кирпичным. Выражения: недожаренный кофе, шоколад, какао, кофе со сливками, — все не вполне точно обозначают этот оттенок, но, по-моему, всего ближе к цвету этих крошечных существ подходит обыкновенный, не совсем высушенный, глиняный кирпич. Саат-Тато донес мне, что их было человек двадцать и все они занимались тем, что воровали бананы у жителей селения Индепуйя, которые, вероятно, оттого не защищали своего имущества, что услышали о нашем приближении и по обыкновению разбежались. У женщины обезьяньего типа были замечательно лукавые и недобрые глаза, выпяченные губы, нависшие над подбородком, большой живот, узкая и плоская грудь, очень покатые плечи, длинные руки, ноги, сильно вывернутые внутрь, и вдобавок ноги ниже колена очень короткие: словом, эта женщина представляла собою давно искомый переход от среднего типа современного человека к его предкам по теории Дарвина и во всяком случае должна быть причислена к самому низкому, бестиальному типу человека. Одна из пленных женщин, очевидно, имела ребенка, хотя ей едва ли могло быть больше шестнадцати лет. Она была сложена безукоризненно, цвет ее кожи был свежий, здоровый, глаза блестящие, большие, открытые; верхняя губа того особого очертания, которое я замечал у племени вамбутти, у карлицы в ставке Угарруэ и у жены вождя в Индекару: верхний край острым углом загнут кверху и отогнут обратно вниз, как будто губа посередине надрезана, отворочена, и кожа ее немножко на этом месте стянута. Мне кажется, что это такая же особенность вамбутти, как выпяченная нижняя губа считается особенностью австрийского императорского дома. Цвет губ у этой женщины довольно румяный. Руки крошечные, пальцы тонкие и длинные, но кожа на них жестка и морщиниста; длина ступни около 17 см, а весь рост 132 см. [186]

Все размеры и телосложение этой малютки-матери были так пропорциональны и правильны, что сначала она показалась мне просто женщиной очень маленького роста, не доросшей благодаря слишком ранним половым сношениям или иной случайности, но когда мы поставили рядом с нею наших занзибарских мальчиков пятнадцати и шестнадцати лет, а потом еще взрослую женщину из местного земледельческого племени, то для всех стало ясно, что эти маленькие создания принадлежат к совсем другой породе ²³.

За три часа мы дошли от обширного селения Мбутти до Барья-Кунья; всю дорогу шел проливной дождь.

8-го числа мы дошли до Индепессу, а два дня спустя, были уже у подножия горы Пизга, которую обогнули с восточной стороны, через небольшие деревеньки Мандэ, по новой дороге из Итури. Все жители из Мандэ и с горы Пизга со всем своим скарбом бежали за реку и там, на левом берегу, мужчины, очевидно, считая себя в полной безопасности от нас, встали, выжидая, что будет дальше. Когда мы вышли на правый берег реки, меня поразил светлокоричневый цвет этой массы воинов, рисовавшихся на темнозеленом фоне лесной растительности. Будь они такого цвета, как наши занзибарцы, масса казалась бы почти черною; воины же были как раз под цвет желтоватой глине приречных обрывов. Они пустили в нас несколько стрел через реку, которая в этом месте была около 150 м ширины; одни стрелы не долетели до нашего берега, другие упали в нескольких шагах от нас. Мы ответили им также выстрелами, и тогда они поспешно убрались восвояси.

Через полтора часа вся экспедиция переправилась через реку на вельботе. Авангард поднял на берегу пакет соли килограммов в пять, очевидно оброненный одним из туземцев во время их поспешного бегства. Мы крайне нуждались в поваренной соли, потому очень обрадовались находке.

Мы находились теперь во владениях племени вакуба, близ расчистки Кандекорэ; эти владения считались одними из богатейших в бассейне Верхнего Конго. На берегу реки мы были на 900 м выше уровня моря.

Через три с половиною часа ходьбы мы вышли из лесу и снова испытали живейшее чувство радости при переходе из вечного сумрака лесов к яркому солнцу в синем небе. Надо было видеть, какое впечатление произвела эта картина на нашего кроткого друга и товарища, первого из ирландцев, которому довелось ступить на степную траву этих стран! Уже 289 дней доктор Пэрк безвыходно жил в дремучем лесу, и этот внезапный переход из печальной тени в широкое луговое пространство, поросшее зеленою травой с раскинувшимся над ним прозрачным сводом ясных небес так на него подействовал, что он весь вспыхнул и задрожал от восхищения. Несколько бутылок шампанского едва ли могли бы окрасить [187] его щеки более ярким румянцем, нежели тот чудный вид, который перед ним открылся.

Перед самым выходом из леса мы проходили мимо воткнутого в землю копья; оно было того фасона, которым туземцы бьют слонов, и до того глубоко вонзилось в почву, что трое людей не могли его вытащить. Из этого можно было заключить, что если бы оно попало в слона, то убило бы его на месте.

После полудня, срисовывая гору Пизга с нашего первого привала в луговой стране, я заметил, что с северо-востока к ней приближается облако, набросившее густую тень на леса, между тем как волнистые луга все еще были залиты горячим солнечным светом. Потом с юго-востока, из-за южной оконечности хребта Мазамбони, показалось другое облако: оно распространилось по небу, слилось с тем, что стояло над лесом, и пошел дождь.

Через семь часов пути от Итури, на высоте 960 м над уровнем моря, стоит селение Бессэ. Хотя не было еще и полудня, мы остановились тут лагерем, потому что спелые бананы, кукуруза, куры, сахарный тростник и банановое вино показались нам очень заманчивыми, а далеко ли отсюда к востоку до следующего селения, нам было неизвестно. Пока мы устраивались на ночлег у нас завязалась с туземцами оживленная перестрелка. Наш единственный переводчик в этих местах, Феттэ, получил повыше желудка серьезную рану. Племя бабессэ, пользуясь прикрытием высокой травы, пыталось разными способами надоедать нам, но мы разместили искусных стрелков на деревьях, по местному обычаю, и дикари, убедившись, что все их хитрые подходы заранее нам известны, вскоре потеряли охоту тягаться с нами.

Один из наших, уроженец Уганды, разговорился с туземцем, который сказал ему между прочим:

— Мы знаем, что вы-то, чернокожие, такие же люди, как и мы; но что у вас за белые начальники? Откуда они взялись?

— О, — отвечал угандец, в мгновение ока придумав что соврать, — у них лица меняются с нарождением каждого новолуния; когда месяц полный, тогда и у них лица черные, как у нас. Но они все-таки другой породы и первоначально пришли с неба.

— Да, правда, должно быть, так и есть! — сказал удивленный туземец и поспешил закрыть рот рукой из вежливости, чтобы не показать нам, как он его разинул от удивления.

Чем больше вникаешь в говор туземцев, тем больше вероятным кажется мне, что все их наречия произошли от одного общего корня.

Откуда у них берется понятие об остроумии? Я сам слышал, как один из них ответил занзибарцу, которогоон [188] нечаянно толкнул; занзибарец — прикрикнул на него нетерпеливо говоря:

— Такого дурака, как ты, еще нигде не видано. А туземец с любезной улыбкой ответил ему:

— Известно, что ты, господин, единственный обладатель всей мудрости.

— Э, да ты еще и сама злоба — продолжал занзибарец.

— И с этим не могу спорить, — возразил тот, — ибо в тебе вся доброта.

Между белокожими в некоторых слоях общества тоже существует такое обыкновение, что когда один порицает другого, обвиняемый величает своего обвинителя джентльменом; но надо сознаться, что и мой африканец ничуть не отстает от них в вежливости.

К востоку от Бессэ мы потеряли местную дорогу и должны были идти целиком по полям к вершине Ундуссумы, которая начала показываться из-за волнистой поверхности зеленой равнины. Солнце пекло немилосердно и мы, идя преимущественно в высокой траве, страшно утомились. После полудня пришли в лощину, заросшую деревьями, между которыми протекал прозрачный, прохладный ручей, истоки которого находились где-нибудь у подножия хребта Ундуссумы, отстоявшего отсюда не больше десятка километров.

14 апреля, пройдя шесть часов, мы остановились на склоне холма Нзера-Кум и перед нами расстилалась та самая долина, где 10 и 11 декабря мы сражались с Мазамбони и подвластными ему племенами. До сих пор мы шли этими местами при условиях, вовсе не похожих на прежние: не видать было воинственной возни, не слышно угроз и вражеских криков, но так как мы намеревались отдохнуть здесь один день, необходимо было узнать сперва, чего нам ожидать. Поэтому мы послали своего переводчика переговорить с туземцами, которые, сидя на вершинах холмов, издали смотрели на нас. После многих колебаний и сомнений в пять часов пополудни они согласились, наконец, сойти в долину и приблизиться к нам, а потом вошли и в лагерь. Тут уж легко было войти в дружеские сношения: можно было взглянуть друг другу в лицо и прочесть, как по написанному, какого мы мнения друг о друге. Мы обменялись приветствиями, и они узнали, что мы желаем лишь беспрепятственного пропуска к озеру, что пришли мы не как враги, а как чужестранцы, которые намерены переночевать на их земле и завтра же пуститься в дальнейший путь. Они, с своей стороны, объяснили свое прежнее поведение тем, что их уверили, будто мы уара-сура, которые от времени до времени приходят в их страну, повсюду грабят и угоняют рогатый скот.

Когда таким образом с обеих сторон установилось убеждение, что между нами возможны дружелюбные отношения и [189] что прошедшие недоразумения не будут иметь влияния на будущее, мы объяснили им цель наших странствований; они узнали, что мы разыскиваем некоего белокожего военачальника, давно поселившегося где-то тут, поблизости от озера, которое находится в Униоро. Не слыхали ли они о таком белом человеке?

На это они поспешили заявить, что через два месяца после того, как мы проходили здесь на обратном пути с Ньянцы, белый человек, называемый «Малиджу», т. е. «Бородатый», приплыл в большущем челноке, сделанном из железа, и был у старшины Катонзы.

— Матушка! — продолжал дикарь, — и как только мог он плавать! Среди челнока возвышалось большое черное дерево, из которого шел дым и огненные искры, а на челноке было много разного странного народа и козы бегали взад и вперед, — точно вот по двору в деревне, — а куры сидели в ящиках за решетками, и мы сами слышали, как петухи поют, словно у нас в просяном поле. Малиджу спрашивал — таким низким, басистым голосом, — про тебя, своего брата. Что ему говорил Катонза — того мы не знаем, только Малиджу уехал обратно на своем большом железном челноке, и вслед за ним повалил такой дым, как будто челнок загорелся. Вы его, наверное, скоро найдете. Мазамбони пошлет своих гонцов к озеру, и завтра на закате солнца Катонза узнает о прибытии брата Малиджу.

Следующий день лично для меня был очень утомителен. Со всеми разговорами публика обращалась исключительно ко мне, а я от утреннего рассвета до ночи просидел в кресле, окруженный земледельцами из Бавари, пастухами вахума, разными старшинами, князьями, поселянами, воинами и женщинами. Здравая политика требовала, чтобы я не уходил из тесного круга, сплотившегося вокруг меня из всех элементов, составляющих ундуссумскую олигархию и демократию. Все кушанья и напитки подавались мне в тот день не иначе, как через головы местной знати и народа, стоявших по крайней мере в пять рядов. Мое кресло стояло на середине круга, трое людей, державших надо мной зонтик, поочередно сменялись. Солнце свершило свой путь от востока к западу: в полдневные часы оно жгло меня со всем усердием, известным в области тропических степей, с трех часов до пяти оно палило мне спину, потом стало посвежее, но пока не наступили сумерки, обыкновенно сопровождающиеся здесь сильным понижением температуры, толпа не расходилась, и я все время отдавал себя в жертву идее общечеловеческого братства.

На другой день очень рано утром Мазамбони появился перед нашей зерибой в сопровождении значительной свиты. Его проводили до середины лагеря со всеми знаками почтения к столь высокому гостю: офицеры отвешивали ему грациозные [190] поклоны, а занзибарцы и суданцы, в декабре гонявшие его вместе с его войском с горы на гору, имели такой смирный и невинный вид, «как будто сроду не отведывали мяса» и умели только приветливо улыбаться. Мы разостлали свои лучшие цыновки под тенью чахлого деревца, чтобы знатному гостю спокойнее было сидеть, и велели трубить в костяные рожки, издававшие самые мягкие звуки, что напомнило мне торжественные приемы при императорском дворе повелителя Уганды, Усоги и островов озера Виктории. Мы не позабыли ничего, что, по моему долголетнему опыту сношений со множеством вождей Африки, могло озарить это смуглое лицо улыбкою удовольствия (доставить ему веселую минуту) и внушить полнейшее к нам доверие.

Мазамбони принимал наши любезности как нечто, принадлежавшее ему по праву, дарованному свыше, но ни словом, ни улыбкой не одарил нас. Можно было подумать, что он глух и нем; но нет, он кратко и тихо произносил что-то, обращаясь к старшинам второго разряда, и эти второстепенные светила начинали орать во все горло, как будто я не мог ничего расслышать, что производило на меня впечатление ударов обухом по голове.

— Друзья мои, — сказал я им, — если вы будете так кричать, у меня голова развалится. К тому же, как вам известно, слова мудрости драгоценны. К чему разоблачать перед простым народом государственные дела?

— Это правда! — молвил один из мудрецов с такой седой бородой, какая, должно быть, была у древнего Нестора, «отца общины». Он понизил голос и пространно начал рассказывать историю своей родины, описал, какой эффект произвело появление в декабре нашей колонны, как они наскоро собирались для совещаний, какие решения приняли и как, узнав, что в числе чужеземцев есть белокожие, им тотчас пришло в голову, не напрасно ли они начали воевать. Но молодые воины настояли на своем и пересилили старшин своего племени. Далее он рассказал, что когда они увидели нас идущими с Ньянцы обратно к лесу, они догадались, что мы совсем не уара-сура, которые ни за что так скоро не ушли бы от своего озера, а переправились бы через Семлики на свою сторону; а когда услыхали, что нас ищет Малиджу, белый начальник железного челнока, они окончательно убедились в своей ошибке.

— Но это не беда, — прибавили они, — чужестранцы, наверное, скоро опять пойдут из кивиры (из леса), и мы тогда помиримся с ними. Коли они захотят с нами дружиться, пусть так и будет, пусть кровь Мазамбони смешается с кровью их начальника — тогда мы будем как один народ. И вот вы пришли и мечты наших мудрых людей стали правдой. Мазамбони по-братски сидит рядом с белым начальником. Пусть теперь мы увидим обмен крови, и тогда, покуда вы будете [191] в нашей стране, ни одно облако не омрачит нашей дружбы. Все, что есть у Мазамбони, — ваше, его воины, жены, дети, земля и все, что на земле стоит, — все ваше. Так ли я говорю, воины?

— Так, правду ты сказал, — послышался кругом одобрительный шепот.

— Станет ли Мазамбони сыном Була-Матари? ²⁴

— Станет.

— Будет ли настоящий мир между нами и чужестранцами?

— Да! — раздался радостный крик всей толпы.

Тогда мой новый «сын» и мистер Джефсон, вызвавшийся пожертвовать собою в интересах мира, крестообразно положили правые руки на свои тоже скрещенные колени, и туземный хирург сделал легкий надрез на руке Джефсона. С нашей стороны выступил другой профессор таинственной магии и порезал руку Мазамбони. Покуда темная кровь местного владыки и алая кровь Джефсона лилась и капала на их колени, мудрец с седой бородой начал произносить заклинания, держа в руке пустую тыкву, в которой были насыпаны камешки; он потрясал этой магической посудиной то в сторону противолежащего пика, то по направлению к подковообразным горам, видневшимся в глубине равнины, то к востоку и западу от долины, и с высоты Нзера-Кума выкрикивал ужасные проклятия, которым все окружающие внимали с открытыми ртами.

— Да будет проклят тот, кто нарушит данную клятву!

— Да будет проклят тот, кто питает затаенную вражду!

— Да будет проклят тот, кто повернется спиной к своему другу!

— Да будет проклят тот, кто в день борьбы отступится от своего брата!

— Да будет проклят тот, кто нанесет вред другу, кровь которого стала его кровью!

— Пусть чесотка обезобразит его и сделает для всех ненавистным, и пусть лишаи истребят на его голове все волосы; пусть змея притаится на его тропинке и лев встретится на его пути; пусть леопард ночью приблизится к его жилищу и схватит его жену, когда она пойдет на речку за водой; пусть зубчатая стрела вонзится в его внутренности и острое копье омоется в его крови; пусть болезни подтачивают его силы и дни его сократятся недугом; пусть его члены откажутся служить ему в час битвы и руки его сведет судоргой... — и так далее, призывая на голову виновного все самые страшные бедствия и недуги. Наш занзибарский профессор таинственной магии, вначале несколько ошеломленный красноречием престарелого Нестора, схватил его магическую тыкву и принялся потрясать ею на холмы, на долины, и на голову Мазамбони с самым торжественным и [192] важным видом, потом на самого Нестора и на притихшую кругом свиту, и, наконец-таки, перещеголял Нестора, оставив его далеко за собою по выразительности голоса и жестов. Мало-помалу он так вдохновился своим усердием, что начал вращать зрачками и на губах у него показалась пена; он стал в свою очередь произносить проклятия, призывая всяческие бедствия на землю и ее плоды, всех злых духов своей мифологии на голову Мазамбони, приглашая их в случае нарушения им клятвы мучить его денно и нощно; наконец, его движения сделались так фантастичны, его ругательства так грубы, а физиономия так похожа на бесноватого, что все до единого, и туземцы и занзибарцы, разразились неудержимым хохотом. Тогда Мурабо (наш оператор) в одну минуту утих совершенно и, самодовольно тряхнув головой, сказал по-суахельски, обращаясь ко мне:

— Ну, что, господин, как тебе понравилось мое представление?

— Это напомнило мне Гамлета, насмехающегося над Лаэртом.

Хотя Мазамбони — общепризнанный верховный вождь Ундуссумы, но управляет он как будто с помощью неписанной конституции. Его министры — все до одного его же близкие родственники — занимаются внешней и внутренней политикой в его присутствии, но собственный голос его раздавался редко. Большую часть времени он сидел безмолвно, неподвижно, можно бы даже подумать, что безучастно. Итак, этот бесхитростный африканский владыка своим умом дошел (а может быть, это и наследственный обычай) до понятия, что дела правления следует разделять между несколькими лицами. Если это понятие основано на обычном праве, то это доказывает, что от озера Альберта-Ньянца до Атлантического океана все тысячи племен бассейна Конго произошли от одного общего корня, народа или семейства. Сходство их обычаев, физиономий и общность корня языков служат тому еще лучшим подтверждением ²⁵.

Мы обнаружили, что вожди, так же как и рядовая масса, отчаянные попрошайки: они настолько корыстны, что совершенно неспособны оценить великодушный поступок. Все они очень желали мирных сношений с нами, однако этот мир кажется за тем только и был заключен, чтобы побольше содрать подарков с чужеземцев. После целого дня всяких угощений и любезностей Мазамбони, взамен красивого ковра ценою в 10 фунтов стерлингов, пучка медной проволоки и костяных рогов, добытых в лесу, дал нам одного теленка и пять коз. Вождь Урумангуа и Буэссы, т. е. тех самых многолюдных селений, которые еще в декабре поразили нас своим цветущим состоянием, тоже считал себя крайне щедрым, одарив нас одним козленком и двумя курицами. [193]

В числе сегодняшних наших гостей были также вождь восточных бавира, который объявлял нам с вершины холма, когда мы возвращались с озера, что вся земля у наших ног, вождь вахума, без зазрения совести надевший на себя тот кусок красного сукна, который мы послали ему в декабре в знак мира. Он так и позабыл прислать нам обещанный «ответный дар».

В этой стране живут в мире и согласии две совершенно различные расы, из которых одна, несомненно индо-африканского происхождения ²⁶, отличается чрезвычайно тонкими чертами лица, орлиным носом, тонкой шеей, маленькой головой и горделивой осанкой. Эта очень старинная раса обладает великолепными традициями и управляется древними обычаями, не терпящими ни малейших уклонений. Цвет кожи у большинства желтовато-коричневый, у иных даже темно-бурый; наиболее чистые их представители цветом кожи напоминают слегка пожелтевшую слоновую кость, а на ощупь кожа очень нежна и шелковиста. Эта раса исключительно занимается скотоводством и проникнута надменным пренебрежением к земледельцам, следовательно к населению Бавиры, которое так же исключительно занимается полеводством. Ни один английский герцог не мог бы с большим презрением отнестись к простолюдину, чем вахума относятся к бавирам. Они согласны жить в стране бавиров, но не в их деревнях, охотно выменивают продукты своего хозяйства на зерно и плоды соседей, но ни за что не позволяют своим дочерям выходить замуж за кого-либо, исключая чистокровного мхума. Их сыновья могут иметь детей от бавирских женщин, но далее не простирается их уступчивость. В этом обстоятельстве, конечно, и кроется причина того различия физиономий и разнообразия типов, которые я замечал прежде.

Один бавирский старшина в следующих выражениях жаловался мне на надменное отношение вахума к бавирам: «Они называют нас землекопами и насмехаются над постоянством и последовательностью, с которыми мы, взрывая темную почву, всю жизнь проводим в честном труде. Они целый век переходят с места на место, добывают съестные припасы на стороне и не знают, что такое свой дом и любимый семейный очаг. Они останавливаются там, где им полюбится пасти свой скот, а когда тут не понравится, идут в другое место».

Но об этом предмете я буду говорить в отдельной главе и потому возвращаюсь к рассказу. Мазамбони дал мне двенадцать проводников, и 16 октября, в сопровождении пятидесяти воинов бавира, множества новых друзей и сотни с лишком носильщиков, я выступил в округ Гавиры, по направлению к той самой деревне на вершине обнаженного холма, где мы отдыхали после утомительного и тревожного дня 12 декабря. Теперь мы шли мирно и дружелюбно, и даже процессия наша [194] имела несколько триумфальный характер: как только мы вступали в какую-нибудь деревню, тотчас все воины выходили навстречу и дружелюбно приветствовали нас, а в Маку-куру известном уже нам селении — женщины провожали нас припевом «лю-лю-лю!». Из этого селения в округе Узанза открывается обширнейший вид на всю страну: к востоку до конца плато, обрывающегося над самой котловиной Альберта, к западу от горы Пизга, к северу за шесть дней пути — до вершины Бемберри, к югу — в расстоянии одного километра — подымалась холмистая гряда Балегга.

Титул вождя племени бавира — гавйра, а его собственное имя — Мпинга. Он маленького роста, довольно приятен в обращении и, когда не занимался государственными вопросами, отличался словоохотливостью. Мпинга и его племя желали заключить с нами дружеский союз вроде того, какой был заключен с Мазамбони; мы, конечно, с охотой согласились на это, с условием, чтобы во время нашего прохождения по их владениям они оказывали экспедиции всяческое гостеприимство.

Так как мы посвятили целый день Мазамбони, то следовало и Мпинге уделить столько же времени; его резиденция была от Ньянцы в расстоянии двух небольших переходов или одного длинного, и мы охотно с этим согласились.

Вечером явились два туземных гонца от Мбиасси, из племени бабиасси, вождя округа Кавалли, простирающегося широкой полосой до самой Ньянцы. Гонцы поведали мне, что у их вождя находится в руках небольшой пакет в темной обложке, предназначенный мне; этот пакет дал ему старшина Мпигва из Ньямсасси, который сам получил его от белого человека, известного под именем Малиджу.

На другой день опять пришли сотни дружелюбных людей, которые, очевидно, не могли на нас насмотреться. Поэтому они спокойно садились на корточки и не сводили с нас глаз, следя за каждым нашим движением. Старшие посылали младших то за топливом, то за сладкими бататами, то приказывали им принести в лагерь проса. За самые ничтожные подачки они кидались прислуживать занзибарцам, помогали им строить походные шалаши, таскали воду, поддерживали костры, мололи просяную муку из зерен. Наши люди, очень довольные приобретением таких усердных приятелей, сидели сложа руки и поощряли их к выполнению всей черной работы любезными улыбками, легкими кивками или же дарили им какую-нибудь железную вещицу, несколько бус, одну или две медные монетки или нечто вроде браслета из медной проволоки. При каждом из наших состоял какой-нибудь преданный и искусный «брат», и этим «братьям» предоставлялось делать решительно все, за исключением кушанья, — до стряпни их не допустили. [195]

После полудня гавиру нарядили в яркопунцовое сукно лучшего сорта, и старшины торжественно повели его вокруг всего лагеря, поочередно представляя ему каждый из своих отрядов и воздавая ему всяческие почести. Потом ему показали зеркало, которое привело его и всех его старшин в не описанное изумление и даже страх. Они приняли отражение своих физиономий за вражеское племя, подымающееся из земли против них, и, отскакивая от зеркала, становились от него подальше, в выжидательной позе; однако, видя, что мы не трогаемся с места, и желая узнать, что же это было за видение — столько черных лиц сразу — они на цыпочках подошли опять. Зеркало уже было положено обратно в шкатулку, но, видя их вопросительные лица, я снова вынул зеркало, и они стали пристально смотреть в него, а через минуту перешептывались: «Что это, как они похожи на нас!» Тогда я сказал им, что это отражение их собственных чрезвычайно привлекательных черт, и Мпинга, очень польщенный моим комплиментом, вспыхнул темным румянцем. Видя, что он уже перестал бояться, я передал зеркало в его руки, и тогда любопытно было посмотреть, как быстро возрастало тщеславие этих людей: старшины стеснились вокруг него и, заглядывая в зеркало, с удовольствием замечали, как оно точно воспроизводит каждую особенность их физиономий.

Узанза — обнаженная высокая равнина, со всех сторон совершенно открытая и жестоко обвеваемая ветрами, — долго будет нам памятна. Когда солнце село, с озера подул холодный ветер, пронизавший нас насквозь. Мы привыкли к ровной температуре густых лесов, и притом у нас осталось очень мало платья. Один из офицеров надел непромокаемый плащ, другой накинул пальто, но ветер все-таки продувал нас до костей. Только и возможно было согреться в уютных, ульеобразных шалашах бавиров, куда мы и залезли без церемоний.

Вместо того чтобы идти нашей старой дорогой к озеру, мы направились на северо-восток, к селению Кавалли, где по слухам находился таинственный пакет. Бесчисленные стада скота, проходя по этим равнинам, обгрызли траву, которая была очень коротка, но так густа, что совсем не видно было земли, что делало луга похожими на ровные садовые лужайки, если бы не маленькие каньоны, прорытые дождями.

Пока мы шли по этой цветущей стране, встречая повсюду гостеприимство, привет и ласку от добродушных бавиров, мы думали о том, как все это не похоже на те декабрьские дни, когда мы подвигались среди кричавших, ревевших и бесновавшихся бавиров, бабиасси и балеггов, которые поднимали против нас всех соседей и советовали им истреблять нас. Мы вспоминали, как солнце играло то на острых копьях, то на длинных стрелах, летевших нам навстречу. А теперь впереди [196] нашего авангарда шло 157 человек бавиров, да столько же за арьергардом, а все наши девяносто вьюков распределены между добровольными носильщиками, считавшими за большую честь тащить на себе багаж тех самых людей, которых они еще так недавно и безжалостно преследовали.

Когда наша многочисленная колонна подошла к колючей зерибе селения Кавалли, оттуда вскоре вышел старшина, красивый молодой мхума с правильными чертами лица, высокий, стройный, спокойный, величавый и тотчас повел нас показать место, где мы можем устроить лагерь. Тем кто пожелал искать убежище в деревне, он позволял селиться где угодно. Когда я спросил про пакет от Малиджу, он отдал его мне, говоря, что только двое молодых людей из всего племени знали о его существовании, и с беспокойством спрашивал, правильно ли он сделал, что так долго хранил это дело втайне?

Развязав обложку из американской клеенки, я вынул из нее следующее письмо:

«Любезный сэр, так как до меня дошли слухи, что около южной части озера появились белые люди, я прибыл сюда лично, чтобы собрать сведения. Я прошел до самой дальней оконечности озера, какая доступна пароходу, но понапрасну: местное население ужасно боится Каба-Реги, и старшинам приказано скрывать все, что бы они ни узнали.

Сегодня, однакоже, приходил человек от вождя Мпигвы, из страны Ньямсасси, и рассказывал, что жена этого вождя видела вас на своей родине, в Ундуссуме, а сам вождь предлагает мне написать к вам письмо, которое он берется вам доставить. Поэтому я посылаю вместе с гонцом одного из наших союзников вождя Мого к вождю Мпигве с просьбой послать Мого и это мое письмо, а также и другое — по-арабски — к вам, или же Мого задержать, а письма все-таки послать вперед.

Будьте так любезны, если это письмо дойдет до вас, останьтесь там, где оно вас застанет, и известите меня письменно — или одному из ваших поручите написать — как для вас желательнее.

Я могу сам приехать к Мпигве, а мой пароход и лодки могли бы перевезти вас сюда. Как только придет от вас письмо или гонец, я тотчас выеду в Ньямсасси, и оттуда мы можем сговориться насчет дальнейших планов.

Остерегайтесь людей Каба-Реги! Он-таки вытеснил капитана Казати.

Пользуюсь случаем, любезный сэр, уверить вас в своей глубочайшей преданности.

Доктор Эмин. Тунгуру (близ озера Альберта). 25 марта 1888 г. 8 часов вечера». [197]

Это письмо было дословно переведено и прочитано нашим людям, которые совсем обезумели от восторга. Не менее их были довольны и жители Кавалли, хотя и не так шумно выражавшие свою радость; но они видели, что причиной нашего благополучия был тот самый пакет, который они так тщательно охраняли.

Многие вожди прислали нам даром съестных припасов, и я просил Мбиасси оповестить в ближайших округах, что я с благодарностью приму подарки от каждого племени или рода.

20 апреля я отрядил мистера Джефсона и доктора Пэрка с пятьюдесятью ружьями и двумя проводниками (уроженцами Кавалли) конвоировать наш стальной вельбот «Аванс» к озеру. Проводники сказали мне, что ставка Мсуа только в двух днях плавания вдоль западного берега. Я вручил Джефсону следующее письмо к Эмину-паше:

«18 апреля 1888 г.

Любезный сэр!

Ваше письмо передано мне третьего дня вождем Мбиасси в Кавалли (на плоскогорье) и всем нам оно доставило великое удовольствие.

Из Занзибара я послал вам через носильщиков, направлявшихся в Уганду, длинное письмо, в котором излагал цель моей миссии и мои намерения. На тот случай, если оно не дошло до вас, передам здесь вкратце его содержание. Я сообщал вам, во-первых, что согласно инструкциям Лондонского комитета по оказанию помощи я веду вам на помощь экспедицию. Половину фонда на это предприятие дало египетское правительство, а другая половина собрана по подписке вашими друзьями в Англии.

Я сообщал вам, что египетское правительство поручило мне вывезти вас из Африки, если вы пожелаете ее покинуть; в случае же, если не пожелаете, рекомендовало мне предоставить вам все принесенные для вас боевые припасы и сказать вам, что с того времени вы и ваши подчиненные можете не считать себя на службе у Египта и выдача вам жалования с того дня прекращается. Если же вы согласны выехать из Африки, то жалование вам, офицерам и нижним чинам будет идти до тех пор, пока вы прибудете в Египет.

Далее я сообщал вам, что из бея вы произведены в паши.

Так как в Уганде население враждебно настроено и по другим политическим соображениям — я направляюсь к вам через Конго и выбираю конечным пунктом своего путешествия Кавалли.

Полагаю, что это письмо не дошло до вас потому, что когда я пришел в Кавалли, местное население о вас не имело понятия, хотя отлично помнило Мэзона, побывавшего здесь десять лет назад. [198]

Мы пришли сюда в первый раз 14 декабря прошлого года и по дороге выдержали несколько отчаянных нападений. Мы два дня пробыли на берегах озера близ Кавалли, стараясь от каждого попадавшегося нам туземца выведать, не знают ли они чего о вас, но везде нам отвечали отрицательно. Так как свою лодку мы покинули в лесу, за целый месяц пути отсюда, а челнока ни купить, ни силой достать не удалось, мы решились возвратиться назад, взять свой вельбот и принести его на Ньянцу. Все это мы проделали, а тем временем в пятнадцати днях пути отсюда построили себе маленькое укрепление, запрятали те тюки, которые не могли захватить с собою, и во второй раз пришли сюда с вельботом на помощь вам. На этот раз туземцы, даже и наиболее враждебные, встречали нас с распростертыми объятиями и толпами сопровождали нас по пути. В настоящее время вся страна от Ньямсасси до нашего форта замирена окончательно и по ней можно ходить без опаски.

Ожидаю вашего решения в Ньямсасси. На равнинах близ Ньянцы трудно доставать провиант для наших людей, и потому надеюсь, что мне недолго придется ждать. На плоскогорье подальше от озера всяких съестных припасов вдоволь, но на низовьях, прилегающих к Ньянце, живут только рыбаки.

Если это письмо вы получите прежде, чем тронетесь с места, я бы советовал вам привезти на пароходе и в лодках достаточное количество провианта, чтобы прокормить всех нас до вашего отъезда, т. е. от 6 до 8 тонн зерна, проса или кукурузы и т. п., что нетрудно будет поместить на пароходе, если он вообще пригоден для подобной цели.

Если вы решились покинуть Африку, то всего лучше было бы теперь же взять с собою весь ваш скот и захватить всех туземцев, желающих за вами следовать. Нубар-паша выражал надежду, что вы приведете ваших маккарака всех до единого; он желает всех их принять к себе на службу.

Из имеющихся у меня к вам писем из военного министерства и от Нубара-паши вы увидите вполне, каковы намерения египетского правительства, и, быть может, вы лучше сделаете, если прочтете их, прежде чем окончательно примете какое-либо решение.

Я же упоминаю о видах правительства только для того, чтобы вы могли на досуге все это сообразить и обдумать и потом уже решать.

Я слыхал, что у вас великое изобилие рогатого скота; мы были бы очень благодарны, если бы вы привезли на своих судах трех или четырех дойных коров.

При мне есть на ваше имя много писем, несколько книг и карт и один пакет на имя капитана Казати. Боюсь посылать вам все это на нашем вельботе, опасаясь, что вы, может быть, [199] прослышали от туземцев о нашем вторичном прибытии, тронулись в путь и разминетесь с моими посланцами. Кроме того, я еще не уверен в том, что они найдут вас, а потому оставляю вашу корреспонденцию при себе и передам ее вам в собственные руки.

В ожидании вашего прибытия нам придется рыскать по всему краю за провизией, но будьте спокойны: мы сделаем все возможное, чтобы оставаться в Ньямсасси до тех пор, пока увидимся с вами.

Все находящиеся со мною присоединяются ко мне в пожеланиях вам всего лучшего и радуются, что вы здоровы и невредимы.

Прошу вас, любезный паша, принять уверение в моей совершенной преданности.

Генри М. Стенли, начальник экспедиции».

Пока мы оставались в Кавалли, несколько сот туземцев из соседних округов приходили навещать нас, а старшины и вожди их выражали мне свою преданность и готовность к услугам. Они говорили, что вся их страна принадлежить мне, и, чего бы я ни потребовал, они для меня тотчас все сделают. Судя по тому, как охотно они снабжали нас съестными припасами, не было причин сомневаться в их искренности, хотя, с другой стороны, не было случая достаточно наглядно убедиться в ней. Пока мы не голодали, не могло случиться ничего такого, что нарушило бы мирные сношения наши, начатые с Мазамбони. Я, по мере возможности, одаривал каждого вождя красным сукном, бусами, медными монетами и проволокой. [200]

ВСТРЕЧА С ЭМИНОМ-ПАШОЙ

Двадцать пятого апреля мы ушли из Кавалли и стали лагерем в Бунди, на высоте 1 600 м над уровнем моря. Само селение расположено еще на 100 м выше, на вершине одной из тех горных цепей, которые образуют водораздел между бассейнами Конго и Нила. Из их долин к западу вытекают первые мелкие притоки Восточной Итури. С другой стороны этой узкой скалистой гряды вытекают речки, впадающие в озеро Альберта. Наш лагерь поместился на самом краю плато, с которого видна была значительная часть южной оконечности озера. Мбиасси, вождь селения Кавалли, сопровождал нас, желая оказать нам особый почет от лица своего племени. Он приказал жителям Бунди скорее идти вперед и доставить в лагерь как можно больше провианта и в то же время послал гонцов к Комеби, отважному вождю восточных балеггов, которого все заклятые враги Каба-Реги считали своим «единственным генералом»; Мбиасси послал сказать этому Комеби, чтобы и он не отставал от своих товарищей и принял участие в доставлении провианта человеку, который со временем может помочь им примерно наказать Каба-Реги. Как видно, наш Мбиасси, которого в честь его округа звали также и Кавалли, был не только воин, но и дипломат.

26 апреля мы покинули плато и опять употребили 2 часа и 45 минут на схождение с него в нижнюю равнину. У подножия склона остановились на ночлег в Бадзуа, деревне [201] балеггов на 700 м ниже нашего лагеря в Бунди. Балеггов мы тут не застали, но так как селение принадлежало Кавалли, то он и распорядился по-хозяйски: вытащили из местных амбаров столько запасов зерна, чтобы хватило на пять дней для всех сопровождавших меня людей.

Катонза, тот вождь, который 14 декабря отказался от нашей дружбы, отверг наши дары, подослал своих людей к нашему биваку и велел стрелять в нас из луков, а на другой день убил наших двух больных, этот самый Катонза прислал теперь гонцов уверить меня, что он умирает от нетерпения со мной познакомиться. Он, конечно, слышал, в какой тесной дружбе состоят Мазамбони, Мпигва, Кавалли и многие другие с чужестранцами, которые так смиренно просили у его подданных позволения напиться воды, — и поспешил загладить свое неприличное поведение. Прежде чем я надумал, что ему отвечать, с холмов уже явился храбрый Комеби, «единственный генерал», и привел белую корову, несколько коз, а вслед за ним тащили целые связки бататов и множество кувшинов с крепким пивом. А между тем этот самый Комеби со своими упрямцами 13 декабря измучил наш арьергард своими нападениями и устроил нам ночную тревогу. Теперь он пришел откровенно излить перед нами свое раскаяние и печаль, что несправедливо принял нас за головорезов Каба-Реги, и предложил предоставить в мое распоряжение всю свою страну и в придачу свою жизнь, если я пожелаю. С этим отважным молодцом мы скоро совсем подружились и после довольно продолжительной беседы мирно расстались. Но Катонзе я велел передать, что еще подумаю о его предложении.

Перехожу опять к выпискам из своего дневника.

27 апреля. Дневали в Бадзуа. В здешних местах коршуны очень смелы. Видя, как они предприимчивы, мы забавлялись тем, что клали куски мяса на крышу одной из хижин, на расстоянии одного аршина от стоявшего тут же человека, и каждый раз коршуну удавалось стащить мясо и улететь: он парил, кружился над этим местом, но как будто знал момент, когда обращаемое на него внимание чем-нибудь отвлечено, и в ту же секунду словно падал на добычу и, крепко сжав ее в когтях, поднимался вверх, прежде чем протянувшаяся рука могла схватить его.

Наш охотник «Три часа» (Саат-Тато) ходил на охоту и возвратился с мясом отличного куду, которого он застрелил.

28 апреля. Дневали. Уади Мабруки, другой охотник, сегодня поутру захотел потягаться с Саат-Тато и тоже пошел поискать дичи. К вечеру он и его товарищи принесли трех молодых антилоп.

29 апреля. В 8 часов утра, в ту минуту когда мы складывали палатки и собирались выступить из лагеря к Ньянце, явился туземец, гонец от Джефсона, с запиской от 23-го числа, [202] в которой он извещает меня, что благополучно достиг Мсуа, одной из ставок Эмина-паши, и местный начальник Шукри-Ага уже выслал гонцов к Эмину с известием о нашем прибытии к озеру. При записке была прислана корзинка с луком, подарок Шукри-Аги.

В 9 часов утра мы тронулись в путь, а через два часа стали на расстоянии полукилометра от берега, неподалеку от нашего бивака 16 декабря и на том самом месте, где прежде стояло селение Кавалли. Мы захватили с собою кукурузы на 5 дней, а мясо можно было достать из покинутой нами равнины, которая изобиловала многими породами крупной дичи...

В половине пятого часа, глядя из дверей своей палатки, я заметил на озере в северо-восточной части горизонта какое-то темное пятно. Я подумал, что это, туземный челнок, а может быть, возвращается и наш вельбот «Аванс»; но, посмотрев в бинокль, тотчас увидел, что это корабль гораздо больших размеров, чем наша лодка или челнок, а вслед за тем по выходившему из него черному клубу дыма догадался, что это пароход. Часом позже можно было уже рассмотреть, что он ведет на буксире две лодки, а в 6 часов 30 минут пароход бросил якорь в маленькой бухте Ньямсасси, против островка этого названия. Наши люди высыпали на берег впереди лагеря, стреляли из ружей, махали значками, но хотя мы были только в 3 км от островка, никто, повидимому, не замечал нас.

Тогда мы послали усердных гонцов навстречу прибывшим водою; но наши посланцы бежали вдаль берега с такою быстротой и так неумеренно выражали свои восторги, что когда они выстрелили в воздух, желая обратить на себя внимание приехавших, те стали стрелять в них, приняв моих молодцов за людей Каба-Реги. К счастью, однако, никто ни в кого не попал. Команда нашего вельбота узнала товарищей, дала знать на пароход, что бегущие по берегу свои люди, а вельбот изготовился к принятию гостей, которых он должен был доставить к той части берега, где мы расположились.

В 8 часов среди радостных кликов и ружейных салютов вошел в наш лагерь сам Эмин-паша, сопровождаемый капитаном Казати, мистером Джефсоном и одним из своих офицеров. Я всем подал руку, поздоровался и спросил, который же Эмин-паша. Тогда один из гостей, худенький человек небольшого роста и в очках обратил на себя мое внимание, сказав на чистейшем английском языке:

— Я обязан вам тысячью благодарностей, мистер Стенли и не нахожу слов для выражения моей признательности.

— Ах, так это вы Эмин-паша! Пожалуйста, не благодарите, а входите и садитесь. Здесь такая тьма, что нам с вами и рассмотреть-то друг друга невозможно.

Мы сели в палатке у двери при свете одинокой восковой свечи. Я ожидал, что увижу высокого, худощавого человека [203] воинственного вида в стареньком египетском мундире, а вместо того, передо мной был маленький господин тщедушного телосложения в довольно исправной феске и в белоснежном костюме из бумажной материи, ловко сшитом и превосходно выглаженном. Темная борода с проседью обрамляла лицо мадьярского типа, а очки придавали ему сходство не то с итальянцем, не то с испанцем. На его лице не было ни малейших следов болезненности или беспокойства; оно показывало скорее отличное здоровье и спокойствие духа. Капитан Казати, напротив того, хотя и был гораздо моложе его годами, имел вид исхудавшего, измученного тревогами, преждевременно постаревшего человека. На нем тоже был костюм из бумажной материи безукоризненной чистоты, а на голове египетская феска.

Затем мы часа два беседовали о разных случайностях нашего путешествия, о происшествиях в Европе, о положении экваториальных провинций, о своих личных делах, и, наконец, чтобы достойно отпраздновать нашу встречу, откупорили пять полубутылок шампанского (подарок моего приятеля Грешофа в Стенли-пуле) и распили его за здравие и благоденствие Эмина-паши и капитана Казати.

После ужина мы проводили гостей на вельбот, который доставил их обратно на пароход.

30 апреля. Отвел экспедицию в Нсабэ на сухую удобную травянистую лужайку в 50 м от озера и около 5 км от острова Ньямсасси.

Идя мимо того пункта, где пароход «Хедив» стоял на якоре, мы увидели отряд суданских солдат Эмина-паши, выстроенный на берегу и встретивший нас музыкой. Сам паша в полной военной форме показался нам на этот раз несколько мужественнее вчерашнего.

Рядом с этими бравыми, вымуштрованными воинами наши занзибарцы казались стаей нищих, и даже не оборванцев, а просто голых. Но я все-таки горжусь ими, как ни жалки они на вид; но кто же, как не они, перенесли столько лишений, и не по их ли милости мы вышли победителями из бесчисленных препятствий и затруднений? Правда, они не ведают выправки и не умеют принимать воинственных поз, но я уверен, что любые из этих суданских молодцов по сравнению с ними оказались бы сущими младенцами, если бы им пришлось сделать такой же поход.

По окончании этого маленького парада я передал паше тридцать один ящик ремингтоновских боевых снарядов и сделал ему визит на его пароход, где меня угостили просяной лепешкой, поджаренной в сиропе, и стаканом парного молока.

На пароходе, кроме паши, были Казати, Вита-Хассан, аптекарь из Туниса, несколько египетских писарей, один [204] египетский лейтенант, сорок солдат-суданцев и партия отличных матросов. По временам, рассеянно прислушиваясь к знакомым звукам, я воображал себя то в Александрии, то на Нижнем Конго; но стоило оглянуться, чтобы убедиться, что мы находимся на водах озера Альберта. Медленно подвигаясь на пароходе к северу, в 2 км от берега, мы наблюдали, как справа перед нами высится громадное плоскогорье Униоро, а слева вздымаются стены и обрывы того самого плато, которое мы теперь хорошо изучили.

Глядя на горную массу Униоро, которая отсюда кажется совсем синей, я понимаю, почему Беккер назвал наше, западное, плато синими горами: если бы мы шли вдоль восточного берега озера, т. е. под самым Униоро, тогда западный берег, окутанный теплыми парами, казался бы нам тоже синим. Когда мы прошли островок Ньямсасси, то увидели, что один из береговых скалистых обрывов, увлажненный горным потоком, через который мы вчера переходили во время спуска к озеру, блестит на солнце, как зеркало, и издали производит впечатление прозрачной водяной пелены. Беккер видел это с восточного берега и потому называл водопадом.

Около полудня мы стали на якорь, пройдя Нсабэ, и я сошел на берег, чтобы присмотреть за тем, как мои люди будут устраивать в этом месте порядочный лагерь, что далеко не лишнее в столь близком соседстве с Каба-Реги. Этот царек, объявивший войну Эмину-паше, имеет под ружьем полторы тысячи человек и легко может считать себя настолько сильным, что захочет с нами померяться силами. Помимо него, племя баганда во время своих постоянных набегов на окрестности может узнать о нашем существовании и тоже пойти на нас в надежде поживиться нашим добром.

Вечером Эмин-паша приходил к нам, и мы с ним имели длинный разговор, но я так и не знаю до сих пор, как он намерен поступить. Я ему формально передал все письма, фирман хедива и депешу Нубара-паши.

2 мая. Пароход «Хедив» отправился сегодня утром к северу, сперва в Мсуа, оттуда в Тунгуру за четырнадцать с половиною часов плавания отсюда; через два дня они пойдут в Уаделей, а на третий день в Дуффлэ. Паша написал туда, чтобы ему выслали шестьдесят или семьдесят солдат, одного майора и как можно больше носильщиков. Пароход пробудет в отсутствии недели две. До тех пор мы остаемся здесь.

Я забыл упомянуть, что по моей просьбе паша привез с собою несколько быков и дойных коров, до сорока овец и коз, столько же кур и столько зерна, чтобы прокормить экспедицию во все время стоянки у Ньянцы, потому что берега в окрестностях Нсабэ совершенно пустынны и ничего здесь нельзя добыть, кроме дичи. Если распорядиться с толком, нам этого провианта хватит и на три недели. [205]

Тем временем паша с капитаном Казати и двадцатью солдатами расположился лагерем сажен на полтораста к югу от нас. И он и его люди разместились в очень порядочных хижинах. Мы имеем в виду недели две полнейшего отдыха, а для меня и моих офицеров предстоит удовольствие постоянно пользоваться обществом любезного и во всех отношениях приятного собеседника в лице Эмина-паши.

Сегодня утром Саат-Тато (Три часа) с несколькими молодыми людьми вышел на охоту пострелять дичи для лагеря. Два буйвола пали под меткими выстрелами нашего искусного стрелка, но третий, раненный в ногу, следуя хитрому инстинкту этих животных, убежал и, описав целый круг, притаился в кустах развесистой акации в ожидании противника. Мабруки, Кассимов сын, вообразив, что охота на буйволов дело нехитрое, пошел по следам раненого зверя. Завидев своего врага, буйвол испустил хриплое мычание и, бросившись на него, распорол ему ляжку рогом. Повалив несчастного Мабруки на землю, буйвол бил его головой, исполосовал ему рогами бок, руки, сломал ребра; наконец, Саат-Тато услыхал его крики, прибежал на помощь и, застав товарища едва живым, выстрелом в голову положил буйвола на месте. Один из молодых людей поспешил в лагерь сообщить нам об этом печальном происшествии. Саат-Тата отправился дальше и убил еще четырех антилоп. В то время как бедного Мабруки, жестоко израненного, принесли на носилках в лагерь, целый отряд людей тащил по частям туши трех буйволов и четырех антилоп для питания лагеря. Удивительное дело! Люди и без того ели до отвалу, потому что и зерна и мяса у нас было вдоволь, но эта добыча встречена была с таким жадным восторгом и громкими воплями, как будто мы давно уже голодаем.

30 апреля с вечера и почти во всю ночь дул бурный ветер; паша сигналом приказал пароходу «Хедив» спустить два якоря. Так как грунт был для этого удобный, корабль отлично выдержал бурю. С тех пор было еще несколько шквалов и днем и ночью с сильнейшим дождем.

3 мая. Лагерь при Нсабэ.

Сегодня жители Кавалли, как добрые подданные, приходили навестить своего загостившегося у нас владыку и принесли ему в подарок десяток корзин бататов, которые он любезно разделил нам с Эмином-пашой.

4 мая. Говорят, что Мсуа от нашего лагеря в Нсабэ в девяти часах пути на пароходе, оттуда до Тунгуру 5 часов, до Уаделея 18 часов. Остальные укрепленные места носят следующие названия: Фаббе, восточнее Нила, Дуффлэ, конечный пункт плавания, Гориу, Лаборэ, Муджи, Кери, Бедден, Реджаф и еще три или четыре маленькие стоянки внутри страны, к западу от Нила. [206]

6 мая. Стоянка Нсабэ.

Сегодня в 8 часов утра опять поднялась буря, шедшая с северо-востока. До сих пор ветер дул преимущественно с юго-востока и востока. Глядя на крутые обрывы плоскогорья, вздымавшиеся к востоку и западу от нас, мы заметили, что они заволакиваются густыми туманами, покрываются тучами, грозившими бурным дождем. Вся поверхность озера была покрыта пеной, брызгами; громадные белые волны бились о берега, а между валами образовывались глубокие воронки, в которые не дай бог попасться какому-нибудь челноку.

8 мая. Нсабэ. Каждый день буря с вихрем, дождем, ударами грома и великолепною молнией, — все это очень красиво, но ужасно.

Нашли гнездо молодых крокодилов — целых тридцать семь штук, — только что вылупившихся из яиц. Кстати сказать — тем, кто этого не знает, — у крокодилов на передних лапах по пяти когтей, а на задних по четыре. И еще я слыхал, будто крокодилы, разевая пасть, поднимают верхнюю челюсть, между тем как на деле они опускают нижнюю, так же как и все прочие звери.

9 и 10 мая. Нсабэ.

11 мая. Начинаем чувствовать недостаток в провианте. Пять человек ушли поискать съестного и со вчерашнего дня не возвращались. Лишь бы это не было опять признаком деморализации!

Мистер Джефсон заболел желтой лихорадкой.

Озеро Ибраим, или Гита-Нзиге ²⁷, по словам паши, не что иное, как расширение Нила-Виктории, подобно озеру на юг от Уаделея и озеру Стенли в Верхнем Конго. Поэтому оно окружено сетью каналов и протоков, разделенных между собою островками и песчаными косами. Гордон и Эмин-паша ходили по его правому берегу сухим путем.

В 9 часов получил очень неприятное известие. Четверо моих людей, которых я видел еще в 4 часа мирно играющими на песчаном берегу, вдруг вздумали совершить набег на селения балеггов, расположенные у подножия плоскогорья к северо-западу отсюда. Туземцы окружили их и двух, должно быть, убили, а остальные двое, раненные, успели убежать.

12 мая. Нсабэ. Утром послал доктора Пэрка с сорока пятью ружьями искать двух пропавших людей. Один из них сам пришел в 9 часов утра, проведя ночь в степи. У него на спине глубокая рана, нанесенная брошенным в него копьем. К счастью, внутренности не повреждены.

Он говорит, что ходил менять свою мясную порцию на муку, как вдруг услышал впереди ружейные выстрелы и увидел общее смятение. Туземцы бежали в одну сторону, он побежал в другую, но за ним все-таки погнались и кинули в него копьем. Однако ему удалось опередить своего врага и [207] спрятаться в высокой траве, росшей по руслу ручья. Так он пролежал всю ночь, а когда солнце взошло поднял голову, взглянул и убедившись что никого нет добрался до лагеря.

Я никогда не знаю наверное, как происходят все эти несчастные случаи, кто бы ни начинал драку, туземцы ли или занзибарцы. Последние по-своему очень правдоподобно рассказывают, но они такие мастера врать, что я, слушая их, только с толку сбиваюсь. На этот раз до такой степени трудно добиться правды, что я объявил им такое свое решение.

— Вы, занзибарцы, получая всякий день по два — два с половиной килограмма муки да еще мясо до того разленились, что не можете ничего достать себе в те дни, когда пароход не привозит вам провизии. Вот теперь несколько дней не приходил пароход, у вас, конечно, провиант вышел, да и где же доставать столько мяса, сколько вы можете поесть? Поэтому вы ушли, не спросясь, да еще вздумали воровать у балеггов. Говорят, что вы отправились даже целой толпой, но увидя что на деревне много народу, некоторые из вас были настолько осторожны, что стали менять мясо на муку, а другие, кто посмелее, начали таскать кур. Туземцам это не понравилось, они стали подстреливать воров из лука, воры на это выстрелили из ружей, и пошла потеха. Одного из вас убили на месте — у меня, значит, одним ружьем меньше, да трое из вас еще ранены, так что тоже надолго из строя вон. Вот что случилось! А поэтому я вам не дам никаких лекарств. Лечитесь сами, как знаете, а когда вы, трое раненых, выздоровеете, я с вас вычту за свое ружье.

13 мая. Лагерь при Нсабэ. Доктор Пэрк вернулся из своих поисков ни с чем. Он сжег две деревушки и стрелял издали в нескольких туземцев, но не мог найти ни трупа убитого занзибарца, ни его винчестерского ружья. На том месте, где он упал, еще заметна была лужа крови, и есть вероятность, что он успел ранить кого-нибудь из своих противников.

Прошлой ночью была страшнейшая буря. С вечера скопление черных туч с юго-востока и на северо-востоке уже предвещало нам дождливую ночь, но мы не ждали такой силы урагана и такой массы дождя, от которых не было возможности укрыться: все палатки повалило на землю, и весь лагерь превратился в одну бесформенную груду. Пока буря налетала, в воздухе был такой шум, как будто плотина прорвалась или лопнул какой-нибудь громадный резервуар, из которого хлынула масса воды. Дождь, подгоняемый страшной силою ветра, проникал решительно всюду. Не помогали никакие предосторожности, внушенные нам прошлою опытностью и давнишним знакомством с климатическими условиями на Ньянце; дождь подливался снизу, из-под палаток и шалашей, лился вдоль столбов и шестов, через малейшие скважины, в закрытые окна, вентиляторы, двери, так что произвел совершенный потоп. [208] Нечего было и думать о борьбе с таким вихрем и ливнем в непроглядной темноте бурной ночи, при оглушительном треске грома и шуме воды; оставалось сомкнуть губы, съежиться и молча выжидать, пока все пройдет. Утреннее солнце осветило утихшее озеро, небеса, усеянные клочьями облаков, вершины плоскогорья, окутанные туманом, разоренный лагерь, поваленные палатки и совершенно промокшие наши пожитки. Ночью шум прибоя был так страшен, что я предпочел бы пережить эту бурю при дневном свете. Надеюсь, что старый пароход «Хедив» был в ту пору в надежной, пристани, иначе ему несдобровать.

14 мая. Лагерь при Нсабэ. Пароход «Хедив» прибыл сегодня после полудня и привез запас пшена и несколько дойных коров. Паша явился и с любезной улыбкой дал каждому из нас подарки, которые, по правде сказать, пришлись очень кстати. Мне он дал пару толстых башмаков, взамен которых я обещал ему, по возвращении с арьергардом, дать пару тонких сапог. Мистера Джефсона он осчастливил поднесением чистой рубашки, куртки и пары нижнего белья, а доктор Пэрк, чемодан которого был давно похищен убежавшим занзибарцем, получил на свою долю синюю фуфайку, куртку и также пару нижнего белья. Кроме того, для каждого из нас привезено было по горшку меда, по нескольку бананов, апельсинов, арбузов, а также лук и соль. Я получил еще фунт ароматного табаку и банку пикулей.

Все эти дары — ив особенности платье, которым Эмин снабдил наших офицеров, — показывают, что он был далеко не в такой крайней нужде, как мы воображали, и, следовательно, авангарду моему нечего было подвигаться таким усиленным ходом. Мы оставили в Ямбуйе все свои удобства, одежду и провизию, чтобы как можно скорей идти на помощь человеку, который нуждался, как мы думали, не только в средствах обороны против врагов, но и в одежде. Помимо моего двойного похода к озеру Альберта, мне придется, вероятно, очень далеко идти навстречу майору Бартлоту и нашему арьергарду. Один бог ведает, где они теперь; может быть, все еще не трогались из Ямбуйи, — в таком случае мне предстоит сделать еще лишний поход в 2 000 км. А принимая во внимание все трудности пути, этот страшно длинный поход будет стоить жизни еще многим беднякам! Но лучше все предоставить на волю божию.

16 мая. Лагерь при Нсабэ. Сегодня утром пароход «Хедив» отправился к станциям Мсуа и Тунгуру, а также, вероятно, в Уаделей для скорейшей доставки сюда партии носильщиков, которыми мы хотим заменить умерших с голоду на пути через дикие леса. Капитан Казати и Вита-Гассан, тунисский аптекарь, отплыли на том же пароходе. [209]

Чтобы люди наши не оставались без дела, я решил проложить отсюда прямую дорогу через равнину к селению Бадзуа. Когда тронемся отсюда, все же лучше будет идти прямой дорогой, нежели пробираться окольными тропами мимо острова Ньямсасси и остатков старого Кавалли.

Наш переводчик Феттэ, раненный в живот в стычке при Бессэ, выздоровел и с каждым днем прибывает в весе.

Мабруки, сын Кассимов, изувеченный недавно буйволом, поправляется понемногу.

Раненный копьем в спину во время фуражировки по деревням Ландо тоже скоро будет здоров.

Мы живем теперь в шалашах из травы, и Эмин-паша говорит, что мы можем считаться домовладельцами в провинции Альберта-Ньянца.

17 мая. Лагерь при Нсабэ. Наша дорога к селению Бадзуа имеет уже протяжение в 2 360 шагов.

Когда нашим охотникам выдают ружейные патроны, они просят, чтобы их непременно клали перед ними на землю; они утверждают, что, если принимать патроны из рук в руки, это приносит несчастье.

Вот уже два дня, как я учу пашу наблюдать с секстантом, так как он намерен также учиться мореплаванию. До сих пор единственным инструментом его для наблюдений был призматический компас, а так как он не знал, что нужно постоянно выверять его уклонения, то очень вероятно, что все его наблюдения относились к магнитной стрелке.

Два дня тому назад вождь Мбиасси из Кавалли ушел домой. Мпигва, вождь из Ньямсасси, ушел вчера также со всей своей свитой. Киянкондо, или Катонза (у него два имени), тоже отправился восвояси, но на сей раз в чистое поле, так как у него недавно побывала шайка разбойников Каба-Реги. Вчера вечером воины Мазамбони угостили пашу и его офицеров на прощанье национальными танцами и ушли поутру.

Наши охотники застрелили вчера трех буйволов и одного водяного козла.

Четыре последних дня и ночи были так приятны, что у нас создалось самое лучшее мнение о климате приозерных африканских стран. Днем бывает жарковато, но с озера постоянно дует легкий, мягкий ветер, от которого только раскачиваются тонкие ветви развесистых акаций, что очень освежает. По ночам прохладнее. В чистом, прозрачном небе луна сияет ослепительно и, вставая из-за плоскогорья, превращает озеро в равнину из трепещущего серебра.

Занзибарцы и туземцы, бывшие в декабре прошлого года такими заклятыми врагами, теперь наперерыв изощряются в пении и плясках, которые нередко затягиваются за полночь.

19 мая. Лагерь при Нсабэ. Дорога к Бадзуа проложена на 5 км. Стоит лишь скосить траву по прямой линии, и [210] получается превосходная дорога, почти незаметно подымающаяся на высоту 30 см на протяжении двухсот метров.

20 мая. Лагерь при Нсабэ. Сегодня утром в моей палатке поймали двух небольших змей темного цвета с легким медным отливом.

21 мая. Паша научился теперь владеть секстантом и понемногу привыкает вычислять уклонения показателя. Ему довольно трудно справляться с этой работой по причине сильной близорукости; но зато он очень сообразителен, трудолюбив и непременно добьется того, что окончательно научится делать наблюдения с этим инструментом. В полдень мы для практики сняли по меридиану высоту пункта, отстоявшего от нас на 2 км при уровне зрения 15 м над поверхностью земли: высота оказалась 70°54'40"; с поправкой прибавляется еще 3'15".

22 мая. Лагерь при Нсабэ. Сегодня в 9 часов утра пришли пароходы «Хедив» и «Ньянца»; последний привел на буксире плашкоут. Они привезли майора и адъютанта, 2 батальона и 130 носильщиков из племени мади. Мы получили в подарок «раки», т. е. нечто вроде русской водки с собственного завода паши; эта водка помещается в бочонке вместимостью около 50 литров. Кроме того, опять привезли нам плодов, гранатов, апельсинов, арбузов, еще запас луку, шесть овец, четырех коз и пару ослов, — одного для меня, другого для доктора Пэрка.

Я намерен послезавтра покинуть берега озера Альберта и выступить в поход на выручку колонны арьергарда.

Оставляю на попечение Эмина-паши мистера Моунтенея Джефсона, трех суданских солдат, мальчика Бинзу, бывшего прислужника доктора Юнкера, и бедного Мабруки. Из багажа, принесенного нами сюда, помимо тридцати одного ящика ремингтоновских патронов, которые мы уже сдали паше, я оставляю теперь два ящика патронов винчестерского образца, один ящик медных прутьев, лампу и железный снаряд для промеров, а также стальной вельбот «Аванс» со всеми его приспособлениями.

Комментарии

23 Понятия «карлики», «пигмеи» прочно вошли в антропологическую и этнографическую литературу как общее название особой группы племен тропической Африки, из которых наиболее известными являются акка. Окружающие их племена называют их «батва», что значит «низкорослый»; это название распространено по всему Конго. И тем не менее это название нельзя признать правильным. Акка в сущности не являются карликами, это всего лишь низкорослые люди. Средний рост акка — 110 см — никак не позволяет называть их карликами, пигмеями. Происхождение и этническая принадлежность этих народов до сих пор являются предметом дискуссии между антропологами и этнографами (см. статью М. Г. Левина «Проблема пигмеев в антропологии и этнографии» в журнале «Советская этнография» № 2, 1946 г.). Некоторые из буржуазных ученых (Кольман, Шмидт и др.) считают карликов предками всех современных человеческих рас. Стенли пишет, что это «давно искомый переход от среднего типа современного человека к его предкам по теории Дарвина», что они должны быть причислены «к самому низкому, бестиальному (животноподобному. — И. И.) типу человека». Эта точка зрения решительно отвергается советскими антропологами и этнографами как противоречащая данным современной науки. Другие считают, что это выродившееся физически и культурно отсталое ответвление существующих африканских народов. Наиболее распространенным и наиболее близким к истине является признание этих низкорослых народов особым типом первоначальных обитателей Африки.

24 «Була-Матади» (Стенли неправильно называет «Була-Матари») легендарный герой баконго. Во второй половине XVI столетия в государстве Конго произошло восстание, имевшее целью изгнание португальских колонизаторов и работорговцев. Во главе восстания стоял один из членов правящей семьи племени баконго, назвавший себя «Була-Матади», что означает «Тот, кто разбивает камни». Восстание было успешным, оно подорвало португальское господство, и вскоре после него португальцы были изгнаны из государства Конго. С тех пор имя «Була-Матади» стало популярным в народе, и Стенли присвоил его себе, надеясь укрепить этим свой престиж среди народов Конго. Он присвоил себе также знамя государства Конго. Н. Johnston сообщает, что после того, как Стенли основал «Свободное государство Конго», а население на своей спине почувствовало характер этого «свободного государства», туземцы стали называть Стенли «Ипанга Нгунда», что значит «Разоритель страны» (Н. Johnston, George Greenfell and the Congo, London, Hutchinson a. C°, 1908, p. 445).

25 Стенли прав, что все племена бассейна Конго, от озера Альберта до Атлантического океана, исключая низкорослые племена, принадлежат к одной группе народов — банту; но Стенли неправ, ограничивая на востоке сферу распространения банту озером Альберта, так как большинство племен на восток от цепи озер, исключая масаи и некоторые другие принадлежат также к банту; банту составляют также основную массу населения Южной Африки. Северная граница банту проходит приблизительно от северного конца Биафрского залива по 5° с. ш. до границ Абиссинии. Из 153 миллионов населения африканского континента на языках группы банту говорят примерно 40 миллионов человек, или более одной трети. Различный исторический путь, пройденный отдельными группами племен, и различная географическая среда, в которую они были поставлены историей, наложили на них свой отпечаток, создали особые культурные черты. Племена тропических лесов во многом отличаются от племен восточноафриканских саванн, — а эти последние отличаются от банту южной и юго-западной Африки. Эти различия касаются общественной организации, политического строя, хозяйственной деятельности, обычаев. Но, несмотря на все эти различия, племена банту являются родственными племенами. Они составляют единую языковую семью: все языки и диалекты племен банту являются в сущности чем-то вроде диалектов одного основного языка банту.

26 Стенли совершенно неправ, относя племена вахума к индо-африканской расе, неправ просто потому, что никакой индо-африканской расы не существовало и не существует. За исключением нескольких племенных групп, как кой-коины (готтентоты), сааны (бушмены), низкорослые племена и племена Мадагаскара, все народы Африки делятся на три языковых общности: банту, народы Судана и народы, говорящие на семитских и хамитских языках, населяющие северную и северо-восточную Африку.

На них говорят сомали, галла, данакиль, берберы и народы Эфиопии. На Мадагаскаре живут малайцы, переселившиеся на этот остров из Индонезии в средние века.

27 Озеро Ибрагим, или Гита-Нзиге — это озеро Киога, образуемое расширением реки Нила, который между озерами Виктории и Альберта носит название Виктория-Нил.