СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ГУСТАВ НАХТИГАЛЬ

САХАРА И СУДАН

РЕЗУЛЬТАТЫ ШЕСТИЛЕТНЕГО ПУТЕШЕСТВИЯ В АФРИКЕ

SAHARA UND SUDAN: ERGEBNISSE SECHSJAEHRIGER REISEN IN AFRIKA

Пребывание в Борку

Ограждение для палатки. — Тщетные попытки раздобыть лакби. — Набег на Эннеди. — Мужчины улед-солиман под башмаком своих жен. — Известия о роковой судьбе набега. — Скорбь женщин. — Возвращение спасшихся от плена — Переговоры с бидейят о возвращении пленных. — Печальная судьба сына Адамы. — Напрасные попытки побудить Хазаза к возвращению в Канем. — Разговоры с улед-солиман об их преступной и жалкой жизни. — Моя осведомительница из Эннеди и ее бегство. — Трудности с приобретением мяса и зерна. — Безрезультатные попытки забивать скот для собственного потребления. — Бесстыдное поведение арабов. — Голод и нищета среди туземцев. — Потеря последнего верблюда и малые шансы на приобретение других. — Неоправдавшаяся надежда продать палатку и лошадь. — Поездка в Эллебое для сбора фиников. — Возвращение миссионеров-сенуситов и их неизменная враждебность. — Решительное выступление Хазаза в защиту долга гостеприимства. — Вождь племени шередат ал-Асвад. — Посланец короля Вадаи и его неудачная миссия у магарба. — Возвращение к источнику Галакка и переход к финиковым рощам в северных долинах Борку. — Прибытие в Буду. — Описание оазиса. — Способ получения там соли. — Вид с горы Корока на горную цепь Ту — Деревня Тарака. — Прочие деревушки в Буду. — Возвращение к Айн-Галакке и дорогостоящая покупка верблюдов для обратного пути в Канем.

С прибытием в Нгурр наступила грустная пора бездействия, сопровождавшаяся жарой и ветром, однообразие которой действовало в высшей степени удручающе на состояние ума и духа. Наивысшая дневная температура в течение следующих недель никогда не опускалась ниже 35°C, в большинстве же случаев она превышала 40°. К тому же ветер, дувший по мере приближения летнего сезона чаще всего из восточной половины розы ветров, все больше перерастал в ежедневную песчаную бурю, делавшую невозможным какое бы то ни было занятие. Правда, под руководством Харана мы окружили палатку оградой из пальмовых веток, которые просто втыкали в песок и связывали друг с другом, однако после завершения работы пытка от жары только увеличилась. Весь подгоняемый ветром песок накапливался у ограды, вскоре образовав вокруг нас настоящую стену, которая хотя и защищала палатку от воздействия ветра, но превращала ее при этом в подобие раскаленной печи.

Это время показалось бы мне еще более невыносимым, если бы не мой сообразительный сосед Харан, ставший для меня щедрым источником сведений, ибо он прекрасно знал страну тубу и подразделения их племен и был достаточно умен, чтобы помочь мне в освоении [61]   диалекта даза. Он заботился для меня и о материальных удовольствиях, стараясь удовлетворить их регулярной добычей лакби и используя для этой цели различные неплодоносящие деревья поблизости от нас. Однако все попытки обеспечить нас этим алкогольным напитком кончались неудачей; возможно, к моему благу, ибо я действительно побаивался того, что, пытаясь внести хоть какое-то разнообразие в монотонное существование, привыкну к употреблению этого зелья. Моим людям всего несколько раз удалось заполучить вытекающий по ночам сок, так как едва любители выпить обнаруживали такое дерево, как исчезало и содержимое нашего сосуда, укрепленного на нем. В самые ранние часы мы не успевали опередить воров, и они всякий раз с ловкостью добивались своей цели, даже когда кто-то из моих людей спал у дерева. Наконец Хадж Хусейн как-то, еще до рассвета, спрятался поблизости от дерева и незадолго до первых утренних сумерек обнаружил злоумышленницу в лице одной знатной арабки. Тогда все согласились, что там, где даже женщине не стыдно не только пить запретный сок, но красть его, нам следует отказаться от всяких дальнейших попыток его добычи.

Чтобы воспользоваться временем, остающимся до сбора урожая, вскоре после нашего прибытия в Нгурр был задуман набег на Эннеди. Я тоже намеревался принять в нем участие, чтобы хотя бы мельком увидеть эту наименее известную часть восточной пустыни. Из-за удаленности области бидейят от Борку (расстояние между ними достигает около семи дней пути), а также чтобы набрать как можно больше участников, было решено провести эту операцию на верблюдах. Если из полутораста всадников, которых арабы могли выставить на лошадях, исключить тех, кто отправился в Вадаи, и тех, кому препятствовали возраст, болезнь и личные обстоятельства, то никак не набиралось силы, необходимой для набега против густонаселенных долин Эннеди. Однако подходящими верблюдами владели почти все, так что если из общего числа в 400-500 воинов (арабов и рабов) в набег отправятся несколько сотен, то оставшихся вполне хватит для защиты женщин, детей и верблюдов, тем более что в данный момент едва ли можно было ожидать какого-то нападения. К сожалению, я располагал только молодым верблюдом и при всеобщей нехватке этих животных не имел шансов купить другого, более пригодного для подобного предприятия. Несмотря на это, я хотел попытаться воспользоваться своим верблюдом и велел привести его с пастбища, расположенного в нескольких днях пути. Но он пришел уже с пораненной ногой, и, таким образом, попытка выступить вместе с воинами окончилась неудачей. Я был вынужден воздержаться от исполнения своего горячего желания и продолжать однообразную жизнь в лагере. В конечном счете в набеге приняли участие 100 улед-солиман и столько же жителей Борку. По дороге к ним присоединились еще сотня воинов-магарба и их знакомые даза. В первые же дни многие, особенно рабы, вернулись обратно, едва они убедились в непригодности своих верблюдов, ибо жизнь и безопасность в подобного рода операциях, естественно, зависит от надежности верховых животных. [62]

После отбытия газиев жизнь стала еще монотонней, чем прежде, и моим единственным утешением являлся сосед Харан, который также отказался от участия в набеге из-за отсутствия подходящего верблюда. Из моих людей Солиман становился все небрежнее, Хамму, несмотря на вернувшееся к нему здоровье, все ленивее, и только Хадж Хусейн был очень занят, стараясь раздобыть как можно больше лифа и приготовить из него веревки для дальнейшего путешествия и на обратный путь (такие веревки не теряют своей прочности из-за жары и сухости, подобно веревкам из волокон пальмы дум).

Врачебная деятельность иногда приводила меня в Нгурр Ма к шередат. Их фактический вождь ал-Асвад, с которым я бы охотно познакомился, ибо из всех арабов Канема он определенно был самым известным в Судане, находился еще у короля Вадаи. Однако его брат ал-Хиши, женатый на сестре Абд ал-Джлиля, оставался дома. Его жена была самой смышленой, самой приятной и самой любимой женщиной во всем племени. Она непринужденно общалась с мужчинами, ни в малейшей степени не теряя их уважения, и пользовалась неограниченной властью над своим супругом. Правда, среди улед-солиман это было, по-видимому, правилом, и было любопытно видеть, как эти грубые мужчины, все существование которых представляло собой жестокую борьбу с трудностями жизни и опасностями и которые наводили на всех страх, были бессильны в собственном доме. Хиши к тому же был еще и неженка. Я лечил его от катарального воспаления гортани и миндалин, перед которым он испытывал смертельный ужас, а к связанным с этим недомоганием умеренным болям он проявлял поистине детскую чувствительность. На примере детей жены Хиши я увидел, что арабы на своей новой родине переняли обычай негров и метисов обрезать детям язычок с помощью ножниц, чтобы защитить их, как они полагали, от целого ряда болезней, а также удалять в зародыше клыки, чтобы уменьшить опасности, связанные с прорезыванием зубов.

Прошли две недели с тех пор, как наши люди отправились в Эннеди, и известия от них, разумеется, не поступали. 1 июля, во время послеполуденной молитвы аср ²⁴, из ближайшего селения до нас донесся вопль, который наполнил всех жутким предчувствием. Вскоре оттуда показались женщины, с громким горестным воем заламывавшие себе руки, шагавшие нетвердо, пританцовывая и посыпая голову песком. Наши выбежали им навстречу, и вскоре весь лагерь наполнился причитаниями. Как видно, обычай требовал выражения горя с соблюдением определенного ритма. Женщины, спеша от одной к другой, обнимаясь с громкими жалобами, тихими стонами или речитативным пением, танцуя или отбивая такт ногами и даже дико кружась в круге и вырывая себе волосы, соблюдали определенный ритм. Это продолжалось долго, прежде чем удалось вырвать у них хоть какие-то слова, но и они мало что значили. Какой-то неопределенный слух о том, что наши воины были уничтожены в Эннеди, дошел до селения. Однако никто не знал, откуда и через кого. Мужчины вскочили на лошадей, чтобы разузнать [63] причины печального известия, и вскоре принесли из дуара шередат рассказ о вероятных обстоятельствах дела. Согласно этому рассказу, улед-солиман вместе с сопровождавшими их даза, общими силами в 150 или 200 человек, направились прямо на восток в близлежащую долину Эннеди, Эннери-Никауле (или Кауле), тогда как магарба со своими даза держали путь к расположенной северо-западнее долине Эннери-Мурдо. Первые вскоре завладели приличным стадом верблюдов и решили оставить его у какого-то колодца под охраной слабых, больных и с плохими верблюдами воинов, тогда как остальные отправились за дальнейшей добычей. Однако оставленные у колодца не выполнили эту договоренность, а сразу же пустились в обратный путь в Борку; у первого же колодца на них напали враги и частично перебили, частично взяли в плен, а их было 24. Остальным досталась весьма скромная добыча, и теперь они, должно быть, находились на пути домой. По слухам, и у магарба дела обстояли неважно.

Когда были получены точные сведения с перечислением имен пропавших без вести и убитых, прекратились громкие жалобы тех, чьи родственники не пострадали, но зато рядом со мной из хижины мурабида Брахима ас-Зедани, которого считали в числе павших, днем и ночью раздавалось траурное пение его жены Бу Мераджи и его дочери. Эта последняя была особенно неистощима в выражении своей скорби. Ее горестные душераздирающие вопли разносились по пустынной долине, ее голос то замирал в тихих стонах, то в тишине ночи слышались ее кроткие трогательные жалобы, пока природа не брала свое, и она в изнеможении не забывалась недолгим сном.

Спустя несколько дней вернулись уцелевшие члены экспедиции и подтвердили вести о скорбном происшествии. В тот же день в Эннеди отрядили ближайшего родственника Адамы, вождя джагада, надежнейшего приверженца арабов в Борку. Он должен был навести точные справки о судьбе каждого человека в отдельности, а также повести переговоры о сумме выкупа за пленных. Я надеялся вместе с этим посредником добраться мирным путем до бидейят, но натолкнулся на решительное возражение Абд ал-Джлиля и знатных людей, хотя сам посланный не отказывался поручиться за мою безопасность.

Через две недели, в середине июля, явился посланец бидейят, некий Гордой из племени аринда диркома, т. е. теда, многие из которых жили в западных долинах Эннеди. Он передал условия выдачи пленных, сказав, что наш гонец был задержан в качестве заложника. Хотя множество бидейят находилось в неволе у арабов, тем не менее, те не предложили, как можно было бы ожидать, обменять их на пленных. Чувство солидарности не слишком развито у жителей Эннеди, и лишь один из них согласился обменять своего пленника-араба на члена своей семьи. Остальные потребовали выплатить за каждого человека по десять верблюдов, но довольствовались и меньшим количеством, если семья какого-то пленного была недостаточно зажиточной. Пришлось счесть эти условия умеренными и даже скромными и признать, что арабы, если бы они были [64] хозяевами положения, отнюдь не проявили бы подобной снисходительности. И вот однажды, совершенно неожиданным образом, когда еще не смолкли жалобы его жены и дочери, появился мой сосед мурабид, причем без всякого выкупа. В перестрелке у колодца он не был убит, а лишь легко ранен, а затем, принимая в расчет его религиозность и бедность, освобожден взамен на обещание, что когда-нибудь он выплатит по возможности высокую сумму за свою свободу.

К сожалению, сын Адамы, подававший большие надежды и тоже оказавшийся в числе пленников, отрезал себе дорогу к освобождению. Правда, его поступок вызвал восхищение не только соплеменников, но и арабов, но ему самому он стоил жизни. Связанного юношу отправили в сопровождении двух сторожей из долины Ника-уле в долину Мурдо. Ночью ему удалось освободиться от своих пут и, убив обоих стражей, бежать на их верблюде. Слух о его дерзком поступке дошел до нас через неделю, и всех обуяли страх и опасение за жизнь этого юноши, надежды племени. Хотя несколько дней спустя какой-то человек из Вуна и утверждал, что напал на его следы, вскоре мы получили достоверное известие о его смерти. Во время бегства его верблюд при переходе через скалы сломал ногу, и это обрекло его на смерть от жажды. Печальная весть пришла в дом отца, когда тот отправился на дальнее пастбище, чтобы на всякий случай привести верблюдов для выкупа сына. Можно представить себе горе вождя, у которого всего год назад судьба отняла старшего, также очень способного сына, павшего в борьбе с миси-рийя из Вадаи, и у кого в качестве единственного наследника остался теперь слабоумный сын.

Это было скорбное время. Днем и ночью отовсюду доносились редкие похоронные удары барабана и причитания женщин даза. Жажду мести арабам и их союзникам пришлось сдержать по крайней мере до возвращения своих пленников. Этому способствовали разумные советы Адамы, подвергнувшегося тяжким испытаниям и производившего на меня самое благоприятное впечатление среди всех знакомых мне тубу.

У меня же пропала всякая надежда попасть в Эннеди, а перспектива оставаться вплоть до окончания сбора фиников в Борку привела в такое уныние, что я всерьез стал торопить Хазаза, который, в общем, был человеком слова, выполнить свое первоначальное обещание и доставить меня через три-четыре месяца в Борну. Сначала он уговаривал меня подождать возвращения его отца, который вместе с остальными посланными должен был приехать из столицы Вадаи через Вун. Но однажды совершенно неожиданно из Канема прибыли два спутника Бу Алака и сообщили, что тот вместе с Бен Джувейли сразу же после того, как приветствовал короля Али на озере Фитри, вернулся к себе на родину в Шитати. Тогда Хазаз по крайней мере пообещал, что не будет дожидаться сбора урожая в Тигги и Буду. К сожалению, храбрый Хазаз переоценил свою власть над женщинами нашего дуара. Они были полны решимости не только прибрать к рукам превосходные финики северных оазисов Борку, но и пополнить в Буду запасы соли на зиму и были [65] вполне способны настоять на своем Хазаз же в отсутствие своего отца, вождя аилет Бу алак, не мог их оставить одних, но в то же время не был склонен отправлять меня с кем-то другим из арабов, отчасти потому, что серьезно воспринимал взятую на себя ответственность, а отчасти, видимо, и потому, что рассчитывал получить от меня подарки в случае благополучного возвращения.

Так и проходили в убийственном однообразии дни, недели, месяцы. Когда исчерпались разговоры на топографические и этнографические темы, ничто больше не связывало меня с моими спутниками. В пустыне, этом замкнутом мире, они на разные лады могли повторять лишь старые, неисчерпаемые для них рассказы о верблюдах и набегах за добычей, и я очень скоро был сыт ими по горло. Вначале с самыми понятливыми и образованными я вел серьезные беседы об их недостойной жизни и пытался склонить их сделать первые шаги к ее перемене, к переходу на полезную деятельность и оседлое жительство. Были среди них даже такие, кто, следуя распоряжениям старого Абд ал-Джлиля, предлагал остаться в Борку и жить сбором фиников в тамошних долинах и возделыванием земли под хлеб. Однако отсутствие привычки к регулярной работе, нехватка рабов и уже упоминавшиеся трудности в вопросе с одеждой так и не позволили серьезно отнестись к этим предложениям и в конечном счете все разбилось о гордость кочевников. Они охотно заявляли: «Мы живем, конечно, только несправедливостью и грехом, но каким же другим образом могли бы мы зарабатывать себе на жизнь, не работая? Ведь наши предки никогда не работали и было бы позором и предательством оставить подобный обычай этих столь уважаемых жителей земли. Для чего же еще и появляются на свет эти проклятые керада, как не для того, чтобы работать на людей, стоящих выше их!».

Благосклонная судьба еще раз подбросила мне кое-какие занятия. Когда все мои попытки добраться до Эннеди провалились, я постарался хотя бы собрать возможно более точные сведения об этой местности и столкнулся при этом с рабыней некоего Абдал-лаха бен Салима. Это была молодая женщина-бидейят, которая, хотя и родила от своего хозяина ребенка, содержалась по большей части в цепях из-за прежних многочисленных попыток к бегству. Но поскольку позднее она, как видно, примирилась с судьбой и выражала большую любовь к своему ребенку, ее иногда для проверки освобождали от оков. Когда пришла весть о том, что один из сыновей ее хозяина, юноша, едва вышедший из детского возраста, во время того же неудачного набега также попал в плен к ее соплеменникам, она выразила такую искреннюю скорбь, что Абдаллах бен Салим был склонен воспользоваться ее предложением лично освободить и доставить домой его сына, а пока что позволил ей передвигаться свободно. Она немедленно сбежала со своим младенцем, но уже в Эллебое ее снова схватили и с этого момента постоянно держали в цепях.

Эту женщину я получил в качестве информанта о ее родине и о языке Эннеди при условии, что я буду лично забирать ее каждый день из дома хозяина и туда же доставлять. К сожалению, эти [66] занятия, которым я обязан обильной и ценной информацией, закончились слишком быстро. Моя наставница была взрослой, сильной, гордой и любящей родину женщиной (темный цвет ее кожи отливал краснотой), которую ни на минуту не покидала мысль вернуть себе свободу бегством. Однажды она, как обычно, проводила утренние часы в моей палатке и с горечью шутила по поводу своего сынишки, «маленького раба», которому она дала в качестве утешения имя Аллахфи (т. е. «да живет Аллах»), а потом попрощалась со мной, так как хозяин из-за ссоры, происшедшей между ней и его законной женой, отсылал ее ненадолго к одному из своих друзей в другой дуар. Я одарил и отпустил ее, ничего не подозревая, а к вечеру она — на этот раз оставив ребенка, — разогнув железные оковы, бежала. Ее следы вели снова в Эллебое, однако никто ее не настиг. Я мысленно желал всего самого хорошего мужественной и энергичной женщине и жалел только бедного маленького Аллахфи, который так внезапно лишился материнского молока.

Между тем финики в Нгурре созревали все больше. Вскоре лошадей стали кормить исключительно их ранними неблагородными сортами, тогда как остальные в количестве нескольких центнеров упаковали для отправки на рынок в Куку или для зимних запасов; они же стали существенной частью пищи для людей, так как запасы зерна все уменьшались. Финики, которые при созревании становились мягкими и предназначались для потребления свежими, так называемые ротоб, вносили приятное и лакомое разнообразие, но приходились мне по вкусу меньше, нежели сушеные. Уже в конце июля доставать зерно и мясо удавалось с большим трудом. Лишь раз в день мы ели мучное блюдо в виде каши, причем постепенно к нашему неудовольствию она становилась все жиже. Кончился запас привезенного из Канема духна, средства для покупки нового зерна у меня таяли, а возможности его найти встречались все реже. Вместе с тем стало труднее перемалывать зерно в муку, так как женщины в нашем дуаре либо отказывались это делать, когда у них самих не было зерна, либо утаивали половину его.

Вначале, когда я болел, сострадательные соседи или рассчитывавшие на подарки знакомые снабжали меня верблюжьим молоком. Но вскоре оно кончилось, ибо владельцы сами нуждались в нем, да и вообще дойных верблюдиц было немного. Правда, как уже говорилось, финики считались пищей чрезвычайно здоровой, но даже для этих неприхотливых кочевников совершенно недостаточной на длительный срок — без одновременного потребления хлеба, мяса или молока.

Мясо, однако, грозило стать вовсе недоступным. Сначала я пробовал покупать раз в две недели козу, но, не говоря о том, что мелкий скот в то время в Борку был весьма редок, его покупка становилась чрезвычайно дорогой оттого, что небольшое количество мяса нельзя было хорошо высушить и сохранить. Его хватало бы всего на два дня, даже если бы оно находилось в моем распоряжении. Но это оказалось делом совершенно невозможным. Если я забивал козу ночью и тайком, то и тогда ко мне являлись многочисленные [67] просители: один был пожилым и слабым стариком, другой просил для своей беременной жены, третий рассчитывал на особое внимание, так как был мурабидом. В одно мгновение все мясо расхватывалось, и никому не удавалось поесть досыта.

Во время поездки в Джин я, пожертвовав полтора фунта пороха и пять метров хама, приобрел одну из многочисленных в Борку коров, ожидая от нее больше выгоды, ибо, как показывает опыт, кроме потрохов, все ее мясо можно высушить. Но моя надежда очень скоро оказалась иллюзорной. После того как животное, оказавшееся очень злым, с большим трудом было доставлено в Нгурр, его пришлось забить, также тайно и под покровом ночи, с помощью рабов нашего фарика. Несмотря ни на что, все мои надежды были посрамлены. Рабы не довольствовались частью, которая полагается согласно обычаю за такую помощь, а стали все без исключения красть. В течение всей ночи место забоя окружали соседние арабы, которые под покровом темноты сумели получить мясо через подкупленных рабов. Поведение этих людей было поистине бесстыдным и просто немыслимым на их же родине, на севере. Мой сосед-даза по имени Харан был определенно голоднее всех и, несомненно, не пробовал мяса гораздо дольше. Несмотря на это, своим сдержанным поведением он доказал, как предосудительна жадность к еде и питью у его соотечественников, и тем самым обратил мое внимание на то, что улед-солиман обязаны своему грабительскому нраву прозвищем миннеминне не только фигурально. Утром при свете дня выяснилось, что потеряна почти третья часть всего мяса. Женщинам нашего фарика поручили разрезать на полоски то, что осталось; при этом пропала примерно еще одна треть, и наконец последняя треть значительно пострадала из-за неблагоприятной погоды. В сухой летний сезон достаточно одного дня, чтобы искусно нарезанное свежее мясо превратилось в полностью просушенные, жесткие, разламывающиеся куски — кадид, но, поскольку южные и юго-западные ветры, дующие из зоны дождей, вызвали очень высокую влажность воздуха, наши припасы еще и на третий день распространяли поблизости от моей палатки запах гнили и кишели живыми существами. Не помогло и то, что мясо было предусмотрительно обильно посолено. После того как лопнула и эта надежда, мне доводилось поесть мясо только, если где-то неподалеку забивали больного верблюда или какому-нибудь арабу удавалось подстрелить антилопу, но это случалось редко. Чаще попадалась дичь в виде диких голубей или ворон, а кур в Борку я не видел.

Правда, наша жизнь впроголодь могла еще показаться великолепной в сравнении с тем, как жили бедные туземцы, которым, чтобы успокоить чувство голода и поднять настроение, приходилось почти исключительно полагаться на алкогольное действие лакби, снимающего все заботы. Хотя, по моему заступничеству и в «припадке» чувства справедливости, арабы оставили за ними примерно шестую часть нашей пальмовой рощи, этот великодушный поступок свелся на нет из-за систематических грабежей и в этой части долины. Их совершали рабы с ведома и одобрения своих хозяев. Один старик [68] из соседнего селения, владелец большей части тех финиковых пальм, которые достались нашему фарику, иногда приходил ко мне выпросить скромное вознаграждение. Он очень хорошо понимал, что, даже если бы я захотел вернуть ему пальмы, находящиеся в моем временном владении, они не принесли бы ему пользы, и с большой благодарностью принимал вместо этого то мерку духна, то кусок бумажной ткани, а то и лист бумаги или немного табака.

Свой небольшой запас ценных вещей я поневоле вынужден был приберечь исключительно для покупки верблюдов, тем более что последний из тех, кого я еще называл своим, сдох на пастбище из-за чрезмерного потребления свежей травы — как говорят, от лопнувшего брюха. Несмотря на свой фатализм, соседи приняли такое искреннее участие в моей потере, что долго никто из них не решался сообщить мне эту печальную новость. Поскольку набег на Эннеди, так же как и другой, на Тибести, оказался безрезультатным, верблюды все еще стоили недоступно дорого, так что за одно, правда, превосходное животное, купленное взамен погибшего, мне пришлось заплатить одну тобу короробши, четыре обычных борнуанских платья и три талера. К тому же я еще оставался в долгу перед шейхом Абд ал-Джлилем, так как для подарков дружественным вождям даза из Борку я занял у него три выкрашенные краской индиго хаусанские тобы, получив за них крепкого верблюда. Однако я не представлял, откуда же я возьму еще две «спины» из четырех, совершенно мне необходимых. Необычайно высокий падеж верблюдов со временем еще больше поднял их цену, а мы не могли даже воспользоваться их мясом, так как пастбище в Яйо находилось слишком далеко. Выпадавшие то и дело дожди способствовали росту свежей травы, потребление которой без ежедневного водопоя оказывалось для животных роковым, но послать в Яйо для разделки падших животных достаточное количество людей было нельзя, ибо они были бы вынуждены питаться там исключительно молоком. Я уже стал надеяться, что эти обстоятельства вынудят моих спутников отказаться от сбора фиников в северных долинах и вернуться в Эгеи и Канем, но и здесь победу вновь одержали женщины.

Собрав урожай в Нгурре, мы сразу же решили прибрать к рукам финики и в Эллебое. Там они созревали несколько позже. Я со своей Накой еще мог принять участие в переезде в этот оазис, когда мы оставили лагерь в Нгурре, однако в ближайшем будущем нехватка вьючных животных грозила поставить меня в величайшее затруднение. Шейх Абд ал-Джлиль больше не мог ждать уплаты долга, и поэтому мне пришлось подумать о продаже лошади и палатки. То и другое очень ценится арабами, и цена одной палатки почти равна стоимости сильного верблюда, а за одну хорошую лошадь можно получить трех или четырех верблюдов. К несчастью, осматривая палатку, я обнаружил, что ее нижний край, который погружается в песок, был полностью изъеден термитами. Я и не подумал проследить за этим, зная, что эти опасные насекомые предпочитают глинистую почву и обычно не появляются в песке. Что же касается лошади, то она с ее красивым сложением, излюбленной серо-стальной [69] мастью, ростом выше обычных борнуанских лошадей нравилась мне больше своим видом, нежели достоинствами. Это было вялое и пассивное животное, слабое на передние ноги. Если она и раньше не желала толстеть, то теперь, в течение месяцев лишенная зерна, она была более чем в жалком состоянии. Арабы, и без того не очень-то уважавшие привлекательных с виду, но изнеженных борнуанских лошадей, знали ее плохие качества; те же, кто жил подальше, с сомнением смотрели на ее худобу и рост, грозившие им в будущем большими затратами зерна. Наконец ко мне привели одного человека из Вуна, принадлежавшего к племени нореа (название на языке даза), или наварма (арабское название), который вознамерился позволить себе роскошь завести лошадь и был склонен купить мою. Этого человека звали Абу Фатима, т. е. «отец Фатимы», так как женатые тубу обычно стыдятся пользоваться своим именем. После длительных торгов мы пришли к соглашению о цене, сводившейся к одному сильному, взрослому верблюду, одному трехлетке мужского пола — хикк, одному четырехлетке женского пола — джеда и одному двухлетнему верблюжонку — бен лебун. Однако получить эту цену можно было лишь недели через две, ибо стадо покупателя находилось на пастбище в Бахр-эль-Газале. К сожалению, разбилась и эта надежда. Правда, Абу Фатима, согласно своему обещанию, пригнал из Бахр-эль-Газаля нужных верблюдов, но в Вуне на него напали и тяжело ранили родственники его умершего зятя, которые после смерти последнего хотели получить назад выкуп за его вдову.

17 августа, когда на пальмах в Нгурре не осталось ни одного финика, мы на несколько дней отправились в оазис Эллебое, расположенный километрах в двенадцати или четырнадцати дальше к юго-востоку. Очень скоро за пределами нашей долины почва сделалась каменистой, с выходом на поверхность невысоких продолговатых скал беловатого цвета. Через полтора часа дорога пошла по южной оконечности впадины, украшенной пальмами дум и называвшейся Айянга. Она лежит южнее хатийи Кауерши. Вдалеке на востоке мы заметили цепь скал, которая, по-видимому, простиралась от Буду до Вуна. Через три с половиной часа после выхода из Нгурра мы оказались в селении Эллебое. Оно расположено в четверти часа пути к северо-западу от долины с финиками на скалистом, каменистом холме и насчитывает примерно столько же очагов, что и оба поселения в Нгурре. Относящаяся к нему долина протянулась с востока на запад и помимо финиковых пальм и отдельных акаций радует большим числом тенистых пальм дум. У подножия холма, между ним и рощей, расположились колодцы примерно двухметровой глубины.

Жители здесь тоже делились на оседлых — эллебоэда и кочевников — бульту, или бультоа, и, как обычно, последние имели перевес. Робкие люди вообще оставили урожай нетронутым и только кое-где полакомились финиками ротоб. На ближайшее будущее у них оставались для пищи лишь многочисленные плоды пальмы дум. Почти все финики относились к тому сорту, который в Феццане был известен под названием тафсирт; арабы называют его бу миджа, [70] а даза — койдо. Так как здесь собрались все подразделения улед-солиман, все принялись сообща и усердно рвать финики, сваливая их в одну кучу, чтобы затем поделить. Даза, которые, сопровождая нас, страдали от голода, тоже была обещана небольшая доля за их помощь. Поскольку в первый же день начались оживленные пререкания (без которых мои друзья, казалось, не могли обойтись ни минуты) из-за того, что куча фиников уменьшалась сама собой, еще нетронутые пальмы разделили на три части между шередат, миаисса и джебаир, и на третий день после нашего прибытия со сбором урожая было покончено.

К сожалению, мне не удалось удовлетворить свое горячее желание съездить из Эллебое в самую обширную финиковую долину в Борку — Вун, которой одной удалось избежать владычества арабов. Поскольку у меня не было подарка для тамошнего вождя, я не мог отправиться туда сам. Арабы же были либо слишком заняты сбором фиников, либо вообще не желали показываться порознь в долине, где жили недоброжелательно расположенные к ним наказза. К тому же до нас дошло известие о том, что туда же прибыл Асвад вместе с тем сенуситским миссионером из Вадаи, который отнесся ко мне так враждебно, и вполне понятно, у меня не возникло ни малейшего желания свести с ним личное знакомство в одиночку. Другая моя надежда — наконец-то снова попробовать свежего мяса — разбилась о полное отсутствие коз. Я так долго ощущал потребность в мясной пище, что в вечер нашего возвращения в Нгурр (21 августа) тотчас же набросился на последние куски сушеного мяса, еще остававшиеся от забитой коровы.

В Нгурре начали теперь подумывать о том, чтобы перенести наш лагерь в Айн-Галакку, так как по сложившейся привычке на реквизицию фиников северных долин оттуда отправлялись одни мужчины. Но прежде нужно было дождаться прибытия Асвада, сенуситского шейха и человека, посланного королем Али. Через несколько дней они приехали в дуар Асвада в Нгурр Ма. К сожалению, фанатик-миссионер все еще не укротил свою ненависть ко мне, ибо в первый же день он передал шейху Абд ал-Джлилю и вообще всем джебаир, что он не желает появляться в Нгурр Дигре, поскольку считает всех тех, кто имеет со мной дело, не больше не меньше как христианами и неверными. Местных жителей, видевших в нем святого, на котором покоились все их надежды на установление мира, он открыто побуждал убить меня. Он рисовал перед ними те опасности, которыми угрожал этот первый проникший в их страну христианин, и вообще проповедовал им убийство христиан как надежный способ обретения права на райские удовольствия. Из-за его враждебного отношения я потерял последнюю, остававшуюся еще у меня радость — провести день в мечтах и снах вдали от моих грубых, беспокойных товарищей, в тени великолепных пальм; во всяком случае, я мог на это решиться только в сопровождении вооруженных людей.

В связи с этим случаем я увидел, что добродетель гостеприимства была еще жива у моих арабов. Поскольку духовное лицо [71] отказывалось приехать в Нгурр Дигре, а шейх Абд ал-Джлиль считал ниже своего достоинства пойти ему на уступки и посетить его, то в один прекрасный день к сенуситу отправились шейх Мухаммед ибн Омар и его зять Хазаз, нарядившийся в свои лучшие одежды. Они застали его в окружении арабов, которые подобно нашалившим детям внимали его наставлениям и упрекам. Хазаз, который встретился с ним впервые, пошел прямо к цели, выражая ему свое сожаление по поводу того, что их знакомство начинается с разногласия, и спрашивая его перед собравшейся толпой, действительно ли он считает джебаир неверными из-за связей со мной и вправду ли он утверждает, что мое убийство откроет убийце двери рая. Ученый и набожный человек не только ответил утвердительно на эти вопросы, но и повторил свои утверждения. Но Хазаз не дал себя запугать и доказал ему и всем присутствующим (делая вид, будто сожалеет о том, что он неграмотен и не может спорить с таким ученым и святым человеком), что так строго судимые им джебаир находятся в одинаковом положении с повелителем правоверных, который восседает на халифском троне в Константинополе в качестве заместителя пророка, с большинством жителей этого главного города ислама, а также с хедивом и другими правителями мусульманского мира, с улемами Каира, Туниса, Феса и Багдада, ибо там повсюду христиане мирно общаются с правоверными. Если же ученый шейх и дальше будет проповедовать невежественным даза, что убийство христианина обеспечит радости рая, то он, Хазаз, простой житель пустыни, выскажет свою точку зрения. Он полагает, что, согласно учению его религии, убийство может иметь место только в случае войны за веру, когда правоверные и неверные стоят друг против друга. В то же время ислам нигде и никогда не имел обыкновения учить предательству и вероломству по отношению к гостю и покровительствуемому; такого лишенного родины и друзей человека аллах доверяет не столько насилию, сколько защите правоверных. Правда, миссионер попытался защитить свое толкование цитатами, прибегая к замысловатой изворотливости, но простая логика Хазаза загнала его в такой тупик, что ему пришлось, отступая шаг за шагом, в конце концов пообещать посетить дуар шейха. Присутствовавшие при этом арабы молча радовались такому исходу — даже если и не из-за доброжелательного ко мне отношения, то гордясь мужеством и ученостью одного из своих, и потому еще, что одержанная им победа значительно облегчила то тяжелое чувство, которое они испытывали, осознавая свои грехи в присутствии столь благочестивого человека.

В это же время мне наконец-то представилась возможность познакомиться с Асвадом. Он прибег к моему врачебному совету для своего пятимесячного ребенка, который находился в жалком состоянии угасания и которого в отсутствие отца самым бесчеловечным образом врачевали раскаленным железом так, что его покрывали ожоги длиною в дюйм. Я ничем уже не мог помочь этому бедному ребенку, краткое земное существование которого закончилось, но его отец меня очень заинтересовал. Это был сильный мужчина, [72] лет сорока пяти, столь же грубый, сколь и открытый, так же глубоко пропитанный сознанием греховности, как и гордостью своего превосходства над инаковерующими. Его глубокая религиозность, искреннее сострадание ко мне, который так долго жил с ними и столь же высоко ценился бы аллахом, как и они сами, если бы не остался глухим к заповедям истинной веры, выглядели у этого разбойника почти трогательно.

О короле Вадаи он выражался чрезвычайно похвально, а мои шансы на посещение этой страны не считал неблагоприятными. Правда, посланец этого короля, уже известный нам Хеймер, не только не поощрял меня к посещению Абеше, но решительно советовал не идти на риск без получения формального разрешения своего господина. Тот послал его с 22 верблюдами, чтобы, невзирая на цену, заполучить у магарба некую лошадь, слава о резвости и выносливости которой дошла до Вадаи. Однако переговоры Хеймера натолкнулись на гордость и политическое упрямство ее владельца и всего племени. Первый заявил, что благодаря своей лошади он во время набегов получает больше верблюдов, нежели ему может за нее предложить король Али, а его соплеменники добавили, что лошадь является гордостью их племени и что если улед-солиман вступили в дружественные отношения с Вадаи, то они, магарба, постоянно поддерживают их с храбрым шейхом Омаром из Борну, так что у них нет никакого повода идти навстречу желаниям своих извечных врагов.

1 сентября из Яйо прибыли верблюды для переселения в Айн-Галакку. Я провел еще один день в своей любимой пальмовой роще, еще раз полюбовался стройными пальмами и оживленной деятельностью насекомых, которая, в связи с продвинувшимся летом, протекала под их сенью в необычайном многообразии. Я наблюдал за ними по нескольку часов и с чувством благодарности покидал эти укромные местечки. 3 сентября, едва мы снова перенесли лагерь к источнику, как меня ожидал новый тяжелый удар — потеря моей прекрасной Наки, пропавшей в день нашего прибытия. Сначала ее не удавалось найти, несмотря на всевозможные поиски в различных дуарах, и лишь через несколько дней маленький Коре внезапно увидел, как она спускается с гряды дюн, окаймлявших нашу впадину с западной стороны. Новые попытки продать лошадь не удались, а поскольку день окончательного отъезда приближался, мне пришлось свыкнуться с мыслью купить верблюдов в кредит, т. е. с выплатой денег в Борну. На этих условиях мне их предлагали довольно часто, но по цене около 200 марок (тогда как местная цена достигала в среднем примерно 30 марок), однако я не знал, придут ли мне с родины деньги и когда. Правда, для путешествия в северные долины, которые мы предприняли 9 сентября, Абд ал-Джлиль согласился предоставить мне одну верблюдицу. Хотя она была еще не совсем обучена переносить грузы, она по крайней мере доставила меня к цели.

Через три часа после выхода, двигаясь в северо-восточном направлении и оставив Джин на северо-западе, мы добрались до [73] оазиса Кирди и провели там время, пока не спала дневная жара. Собственно селение в этой долине состояло примерно из тридцати хижин, но много хижин было еще разбросано по пальмовой роще. Из акаций преобладала хараза, из кормовых трав — акуль, а кроме них особенно богато была представлена сенна. Оазис имел неправильную, продолговато-округлую форму. Мы сделали привал в его северо-восточной части. Начиная от Кирди местность поднималась и тут и там была покрыта черными глыбами песчаника. Выходы скальных пород становились многочисленнее и выше, пока после почти шестичасового перехода все в том же северо-восточном направлении во второй половине дня мы не добрались до обширного серира, где и заночевали. Мы продолжили путь спустя несколько часов после полуночи, поднялись вскоре на самое возвышенное место в окрестностях и спустились вниз напротив оазиса Буду. Когда встало солнце, мы увидели широкую равнину, которая на севере и на востоке окаймлялась скалистым гребнем небольшой возвышенности и разбивалась островками пальмовых рощ. Еще через два часа, следуя в том же направлении, мы остановились в одной из последних рощ и во время дневного привала занялись разделом трех долин: Тигги, Буду и Ярда. После бесконечных споров и даже ссор было решено, что Тигги останется полностью за магарба, Буду исключительно за улед-солиман, Ярда же на две трети отойдет к этим последним, а на одну треть к первым.

Уже к вечеру мы окончательно выбрали место лагеря у подножия цепи скал, окаймляющих долину на востоке, которая проходила с севера на юг и где укрывались различные селения туземцев. Мы стали ждать, как они нас примут. Они, однако, не подавали никаких признаков жизни, так что сопровождавшие нас прихлебатели даза были уже склонны видеть в этой явной сдержанности некую враждебность. Хазаз и другие знатные люди отправились на разведку в селение Айерде, где жил вождь. Там они застали людей, которые собирали из своих запасов финики для пропитания арабов, вечно не имевших продовольствия при подобных посещениях, и выбирали корову для подарка шейху Абд ал-Джлилю. На том все тревоги исчезли.

В северных долинах Борку арабы обычно не собирают финики сами, они появляются уже после того, как урожай собран. Тогда селения распределяются между подразделениями незваных гостей, а их вожди раскладывают назначенный налог среди подчиняющихся их власти жителей. Финики в Тигги и в Буду почти все относились к особо ценимому из-за содержания сахара сорту марненно (название, которое арабы исказили в муршинне). Они постоянно находятся в состоянии ротоб. В день нашего прибытия мы тщетно прождали распределения отдельных деревушек, которое последовало лишь 12 сентября, Я же воспользовался этим временем, чтобы побродить по долине и между скалами.

Долина Буду простирается в длину с севера на юг и легко может быть пройдена за полдня. На севере ее ограничивает гора Эи Корока, которая там отделяет ее от долины Тигги, а сама [74] дугообразно переходит в скалистую цепь. Проходя с севера на юг. эта цепь окаймляет оазис на востоке. Когда я отправился на север к горе Корока не точно вдоль ее подножия, а скорее посередине долины, я прежде всего натолкнулся на густую пальмовую рощу с источником, а затем на солончак Ави, шириной всего в несколько минут ходьбы, но длиной с запада на восток, пожалуй, в целых полчаса. К северу от Ави я обнаружил еще один, значительно более обильный источник, вблизи которого лежала пальмовая роща и множество садов, орошаемых водой этого источника, прежде, по-видимому, превосходно содержавшихся, но к настоящему времени довольно запущенных.

Чтобы добыть и очистить соль, лежащую на поверхности всего солончака Ави, на места добычи, предварительно окруженные небольшими земляными насыпями, жители подводят воду из южного источника, а при необходимости и часть воды из северного. Более чистую белую соль размельчают в порошок, а другую, главным образом серого или зеленовато-серого цвета, спрессовывают и держат в форме маленьких головок. В целом по своей чистоте она уступает соли в Бильме и часто бывает более горькой. Поскольку Буду в отличие от Кавара лежит в стороне от большой дороги, а залежи соли богаты, она стоит очень дешево. Не считая потребностей жителей Борку, Ави снабжает солью еще часть Вадаи, куда при мирных отношениях ее доставляют караванами махамид, а также часть Канема, куда ее привозят арабы и их союзники. Тем не менее, за один вьюк весом в несколько фунтов отдавали всего одну плохую итальянскую или немецкую штопальную иглу или две столь же плохонькие швейные иголки. Это давало мне возможность оказать своим ближайшим товарищам дружескую услугу, подарив им по десять иголок, тем более что сам я был не в состоянии захватить с собой столь тяжелый товар, несмотря на его дороговизну в Канеме и Борну.

Лежащая к северу от Ави пальмовая роща с садами отделяется скалистой, не очень высокой и протянувшейся с запада на восток возвышенностью от небольшого озера или болота с пресной водой, по берегам которого рос камыш и где водилась водоплавающая птица. По другую сторону озера простиралась волнистая песчаная равнина, которую наподобие островков усеивали пальмовые рощицы, насаждения акреша, или акуля, с водоносным слоем непосредственно под поверхностью земли. К северу от песчаной равнины, у подножия горы, растянулись финиковые посадки и разоренные вследствие нашествия махамидов сады деревни Корока. Гора имеет то же название и плоскую вершину. Ее высота — немногим более ста метров, а ее крутые склоны, на которых местами попадаются огромные глыбы песчаника, трудны для подъема. Более всего она простирается с севера на юг. После Буду она проходит с востока-северо-востока на запад-юго-запад и тянется всего несколько километров. Стоя на ее совершенно плоской вершине, на значительном расстоянии от нее видишь обширную горную цепь, которая идет от Тибести и занимает всю северную и северо-восточную сторону. За ней взгляд может проследить местность до тех пределов, где, как мне сказали, находится [75] Ванйанга. Прямо на севере среди этой гряды выдается большая гора Эй Куси ²⁵, которая, по словам моего информанта Харана, лежит в четырех днях пути. По высоте и мощи она якобы не уступает горе Тарсо в Тибести.

Следуя в юго-восточном направлении, в том месте, где в восточной цепи скал образовались заполненные песком углубления, я наткнулся на главный населенный пункт Буду, носящий название Тарака. Его 80 или 100 хижин сгруппировались вокруг одиноко стоящей скалы высотой метров в 25 с почти отвесными стенами. Гигантская приставная лестница из пальмовых стволов, по которой можно взобраться на вершину скалы, свидетельствовала о том, что это место служило убежищем, однако незначительная площадь вершины могла вместить лишь ограниченное число людей и немного запасов воды и пищи. Тамошние хижины из циновок отличались от хижин прочих кочевников областей тубу только тем, что имели небольшой фундамент из камней, попросту нагроможденных друг на друга. Почти перед каждой хижиной стоял остроконечный глиняный конус, также на основании из камней и несколько превосходящий по высоте хижину, где жители хранили запасы фиников. Если судить по многочисленным кармутам, стоявшим перед хижинами, они, очевидно, владели еще довольно большим числом верблюдов и часто совершали путешествия. Каждое жилье выглядело изящно и опрятно, как это вообще свойственно домашнему хозяйству тубу.

При моем появлении, необычном для жителей, они тотчас же собрались, я же старался сделать свое появление менее неприятным для них, щедро раздавая им иголки, которые до сих пор в других местах совсем не имели успеха, но здесь ценились очень высоко. Моя публика состояла в основном из женщин и девушек, которые отличались своим изящным и пропорциональным сложением. Их одежда, прически и украшения были такими же, как у женщин Тибести, но сами они были дружелюбнее и скромнее своих северных сестер. Правда, таким любезным поведением я едва ли был обязан их естественному расположению, а гораздо скорее страху перед моими спутниками — арабами.

От Тараки я поднялся на пустынную вершину восточной цепи, миновал стоящие на разном удалении селения Кйеина, или Инчеина (местожительство знаменитого вождя Буду по имени Гере), затем Айерде, Баладанга и Агенанга и вышел уже южнее нашего лагеря. Большинство этих селений, которые по величине едва ли были равны и половине Тараки, стояли дальше от края долины, чем она, глубоко спрятавшись среди зловещих черных скал. К югу от Агенанги находились еще селения Ханганга и Мадера, завершающие перечень поселений Буду.

Меня мало интересовало распределение фиников, потому что я не мог увезти свою долю. Абд ал-Джлиль не только не отдал причитающегося мне верблюда, но и потребовал назад одолженную им верблюдицу, так как сам находился в затруднительном положении с перевозкой фиников. В этих обстоятельствах могло показаться насмешкой то, что он оплатил мне финиками ту хаусанскую тобу, [76] которую я одолжил ему в Буду для подарка вождю одного из селений. В то время как у меня и без того уменьшились средства перевозки, мой багаж стал еще больше, так что в конце концов мне пришлось радоваться, когда Асвад обменял весь мой запас фиников из Буду на окрашенную в синий цвет тобу низкого качества.

16 сентября, когда вернулись наши люди, занимавшиеся дележом урожая в Ядре, мы покинули Буду и на следующий день снова разбили лагерь у источника Галакка, чтобы там наконец подумать о давно ожидаемом возвращении в Канем. Покупателя на лощадь все не находилось, а за свои немногочисленные, но такие дорогие хаусанские одежды я также не мог получить достойную цену, ибо всем было известно, что я волей-неволей соглашусь на любые условия покупки верблюдов. Поскольку многие теперь собирались везти собранные финики на рынок в Куку, им, разумеется, было бы выгоднее вынудить меня купить животных в кредит и соответственно по самым высоким ценам. Как я ни упирался, мне пришлось покориться неприятной необходимости, и я сговорился с неким Салимом буль Хаджем о покупке у него за 41 талер красивой, упитанной верблюдицы — и это после того, как он довел меня почти до отчаяния своим вероломством и жадностью. Его ненадежность тем более раздражала меня, что он постоянно рассыпался в заверениях дружеских чувств, а в последнее время даже начал напускать на себя видимость строжайшей набожности с помощью четок, которые он никогда не выпускал из рук и в пользовании которыми его наставлял мой слуга Хусейн. Последний благодаря своему происхождению из Марокко имел славу светоча веры. В своем раздражении я осыпал эти недостойные попытки обмануть других и самих себя жестокими насмешками, бичевал пустую обрядность арабов вообще, доказывал им, как противно здравому смыслу то, что они готовы бессовестно перерезать глотку своим ближним из-за малейших внешних разногласий и в то же время испытывают серьезнейшие сомнения по поводу смехотворных мелочей (например, не является ли тяжким грехом, испытывая сильный голод и не имея ножа, забить животное острым камнем и тому подобное), рисовал им величие бога, который совершенно пренебрегал подобными формальностями в религии, и с откровенным удовлетворением предсказывал, что им предстоят долгие муки в адском огне. Я должен сознаться, что люди принимали мои нередко резкие выпады с удивительным терпением и что я часто завидовал их долготерпению и самообладанию — добродетелям, которые на продолжении обратного пути в Канем и Борну то и дело подвергались во мне тяжкому испытанию.

Комментарии

24. Молитва аср (арабск. салат ал-аср) — молитва, совершаемая в середине промежутка между полуднем и закатом солнца, собственно ал-аср — обозначение этого времени суток.

25. Гора Эй Куси (правильнее, Эми-Куси) — высшая точка нагорья Тибести (345 м).