Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

АБДОН ЭЖЕН МАЖ

ЗАПАДНЫЙ СУДАН

ПУТЕШЕСТВИЕ КАПИТАНА МАЖА

ГЛАВА XXIX.

Ночной отъезд из Сегу-Сикоро. — Меня поручают Махмаду-Аби. — Пересохшие колодцы и пчелы томимые жаждой. — Кереване. — Трудный безводный путь. — Пленники, умершие от жажды. — Возмутившиеся деревни. — Беспрерывное путешествие днем и ночью. — Мы берем деревню посредством хитрости. — Избиение жителей. — Прибытие в Марконах. — Набег Масасисов, — Избиение пленников, — Воспоминание о Мунго-Парке. — Отдых в Уозебугу.

4-го мая я делал прощальные визиты ко всем, кто был ко мне расположен, обещал всем подарки, а по истине, удивляясь тому искреннему сочувствию, с которым был встречен.

В этот день Ахмаду имел последнее совещание с талибеями из Диомфуту, которое кончилось не ранее 5-ти часов. После этого разнесся слух, что мы выезжаем из Сегу в эту же ночь, и что с нами отправляется Махмаду-Аби. Багаж его, совершенно уже готовый, был сложен на берегу реки, и мог быть тотчас же нагружен в лодки. Я приготовил также и свой багаж; но мои люди, несмотря на приказания, и не думали собираться: они и на этот раз не верили отъезду и не могли помирится с мыслью, что Ахмаду, за которого они сражались и подвергали опасности свою жизнь, отпустит их без подарка и не даст даже на дорогу одежды, в которой они чрезвычайно нуждались. Одна надежды их не осуществились.

Ночью я совсем уложился, но мои вещи, чемоданы и вьюки, благодаря прислуге, в беспорядке были навалены на дворе. Для того, чтобы убедить их, что отъезд назначен в самом деле, я послал за разъяснениями к Сиди-Абдалаху, который мне подтвердил, что мы не останемся ночевать в Сегу.

Тогда мои люди убедились в решении Ахмаду и стали [321] приводить в порядок вещи. В полночь, когда все было готово, я бросился на войлок и заснул крепким сном.

В 2 часа утра, Ахмаду приказал нам отправится в Сегу-Коро. Не смотря на ночное время, соседи, узнавшие о моем отъезде, собрались к нам да двор и прощались с нами, выражая неподдельную симпатию; тогда я понял, почему Ахмаду назначил ночь для моего отъезда: он боялся, что талибеи выкажут мне слишком много сочувствия и пожалуй последуют за мной в дорогу.

В четвертом часу утра мы пустились в путь, и, при наступлении дня, 6-го мая я навсегда оставил Сегу-Сикоро. Прибыв в Сегу-Коро, я велел развьючить мулов; по лишь только это было исполнено, как Амади-Бубакар, из Куниакари, передал мне приказание отправиться в Дугу-Кунан где нас ожидал уже Махмади-Аби.

В Дугу-Кунане караваи расположился на биваке под роскошными деревьями, а я пошел представиться князю. Из всех князей Сегу, я менее всего бывал любезен с Махмаду-Аби, вследствие его гордого обращения, де нравившегося мне; все его просьбы имели вид приказаний, и я почти всегда отказывался исполнять их. Не смотря на все это, он принял меня весьма любезно. Здесь я узнал, что накануне, вечером, Ахмаду проводил его до Сегу-Бугу и затем возвратился для совещания с начальниками, состоявшими в нашем конвое.

С рассветом, в Дугу-Кунан начало съезжаться множество народу; во-первых, все едущие с нами, затем их и наши друзья и знакомые, и наконец Самбо-Ндиай, привезший мне от Ахмаду сладкий хлеб да дорогу. Таким образом, весь этот день мы заняты были приемом гостей, еще не зная положительно ни времени отъезда, ни тех лиц, которые будут нас сопровождать до С.Луи.

Наконец, 4-го утром, приехал Бадара, которому Ахмаду подарил несколько ослов навьюченных серой и кремнями. Бадара был совершенно доволен этим подарком, хотя и не получил конвоя, который весь, в составе 200 человек, назначался для сопровождения Махмаду-Аби в Ниоро. Тамбо не мог идти с нами в Сен-Луи, но за то, получив поручение в Диомбохо, он утешал мыслью увидеть свою родную деревню, жен и детей. Я с удовольствием говорю об этом человеке, который до последнего дня был в отношении нас добр, услужлив, а в некоторых случаях высказывал даже преданность.

Бобо, приехавший утром в сопровождении нескольких князей, [322] совещался с Махмаду-Аби. Вскоре позвали и меня, и Бобо объявил мне, что Ахмаду прислал его проводить меня в дорогу и поручить попечениям Махмаду-Аби, который едет со мной вплоть до Ниоро и будет заботиться обо мне, также как и брат его Ахмаду; в Ниоро же он даст мне новый конвой до Медины и на всем пути прикажет мне оказывать всевозможный почет и уважение. Затем, он представил мне Али-Абдула, как посла Ахмаду к губернатору, и передал ему при мне бумаги, уполномочивающие его в этом звании и просил моего покровительства в тех владениях, которые не составляют государства Эль-Гаджи. Наконец он представил мне старого марокского шерифа, говоря, что Ахмаду считает его почти своим братом и сочтет большим одолжением, если я возьму его на свое попечение и выхлопочу у губернатора позволение отправить его на родину на пароходе.

Все эти поручения мне едва удалось уловить среди нестерпимо длинной и бестолковой болтовни Бобо.

Наконец, отдано было приказание переправляться через реку. В одну минуту я был на коне и, повинуясь неудержимому влечению, пришпорил лошадь и бросился к броду, по которому должна была пройти наша колонна. Добрый конь заржал, взвился на дыбы и готов был нести меня во весь опор, не предчувствуя тяжелой и утомительной дороги, которая нам предстояла. Караван спустился на дно реки и двинулся по броду, направление которого обозначалось сомоносами, стоявшими по шею в воде. Брод оказался довольно глубок и перевозочных средств было мало; все наши вещи пришлось перевезти на одной пироге; ослы должны были плыть, да и мы, на лошадях, были по колена в воде. Но мне было не до рассуждений. Пожав последний раз руку принцев и даже Бобо, который присматривал, чтобы кто-нибудь не вздумал последовать за нами, я переправился чрез реку и, в предчувствии свободы, быстро понесся по белому песку противоположного берега.

7 и 8 мы шли вдоль реки и 9-го утром остановились в Моребугу, небольшой деревне, расположенной близь Ямины. Зная нравы здешнего населения, легко было догадаться, что мы не войдем в Ямину из опасения, чтобы талибеи и софа там, находящиеся, не последовали бы за нами целыми массами. Тиерно-Абдул-Сегу еще вчера приказал запереть все ворота в городе, а сам с небольшим конвоем вышел к нам на встречу в Моребугу для исполнения поручения, данного ему Ахмаду. [323]

Поручение состояло в том, чтобы вернуть в Сегу всех пленных женщин и детей, подаренных талибеям и следовавших за нами. Поступок этот оправдывался тем соображением, что каравану предстояло пройти безводную степь, где все пленные женщины и дети умерли бы от жажды; к тому же талибеев уверяли, что женщины будут им отданы по возвращении. Эти споры нс касавшиеся меня лично, так как у меня не было пленных, тем не менее задержали меня на целый день в дрянной деревушке, где я томился все время жаждой, так как там нельзя было достать ни капли воды, но это было только намеком на то, что нас ожидало впереди. Все колодцы деревни почти совершенно пересохли. Красноватая вода, медленно сочившаяся из земли, не утоляла жажды множества людей и лошадей нашей колонны. Миллионы пчел, томимых жаждой, покрывали края колодцев или с жужжанием летали вокруг счастливцев, которым удавалось добыть несколько капель драгоценной влаги. Лишь только удавалось достать в половину наполненную водой тыкву, пчелы тотчас же покрывали всю ее влажную поверхность и ударами жала и крыльев оспаривали у лошадей и людей эту драгоценность. Кое-как охраняя в продолжение 3-х часов отверстие колодца, удалось мне напоить своих лошадей. Об ослах не было и речи. В это время старик Абдул и Maxмаду-Аби спорили с нашими талибеями, в высшей степени недовольными отправкой пленных и в особенности тем, что Ахмаду не исполнил обещания выдать им в Ямине одежду на дорогу; я начинал опасаться, чтобы спор не задержал нас в этой ужасной деревне, где нельзя было ничего достать съестного. Но, по счастью, все уладилось; пленные были отосланы под конвоем в Ямину и мы пустились в путь до захождения солнца.

В это время голод начал сильно сказываться; со вчерашнего дня мы съели только немного куску, размоченного в прокислом бульоне с кореньями, который я тщательно сохранял в продолжение трех лет. Из нашего запаса 1863 года уцелело 8 бутылок бульона, представлявшего собою каждая обед; и 5 маленьких коробочек сардинок; во время нашего трудного пути я имел случай несколько раз похвалить себя за настойчивость и бережливость. Наш первый переход был весьма тяжел. Я говорю первый переход, потому что только выехав из Моребугу я мог считать себя в настоящей дороге и не боялся более, что нас вернут. Мы шли почти всю ночь, стараясь обходить встречавшиеся [324] деревни, пробираясь по кустарникам, так как дорога была далеко не безопасна и, наконец, остановились за деревней Кереване, которую я узнал по громкому лаю собак, вероятно тех самых, которые, при первом путешествии, заставили меня проклясть эту деревню.

Подойдя к месту отдыха, наш караван остановился и как бы застыл на месте. Махмаду-Аби не отдал никакого приказания, так что каждый заснул там, где стоял; мои лаптоты, с ношею за спиною, повалились прямо на землю, а я, не выпуская поводьев, лег на разостланную парусину и крепко заснул на несколько часов.

Утром старшины деревни пришли приветствовать Махмаду-Аби, который приказал выступать в путь лишь только люди и животные утолили свою жажду; через два с половиною часа мы пришли в Тубакура 10 мая, в 9 часов. Это большая сонинкеская деревня, сохранившая вид полного благосостояния среди опустошенной страны, где три четверти деревень разорены. Тубакура не избежала губительных набегов, но ее альмами (глава) удачно держался, благодаря энергии, единодушию и промышленному духу населения.

Меня отвели в дом одного весьма богатого сапожника; на дворе его дома находился колодезь, где я в последний раз, до самого Сенегала, пил хорошую воду.

Масирэ-Диула, которому я поручил продать некоторую часть моих товаров, а именно амбру, пробыл довольно долго в этой деревне; он так много рассказывал обо мне, что все жители интересовались мною и приходили на меня посмотреть; здесь я встретил опять типы сонинкесов, о которых я уже упоминал прежде, типы замечательные по красоте и любезности женщин. Они принесли мне молока и меду, и получили в вознаграждение до нескольку зерен коралла или амбры, которые я сохранил на всякий случай. В благодарность, я дал хозяину кусок соли и затем, на оставшиеся у меня кори, запасся на дорогу значительным количеством гуру.

Видя ласковый прием жителей, я надеялся, что Махмаду-Аби останется ночевать в деревне, чтобы дать людям хорошенько поесть и отдохнуть. С этою мыслию, мы разложили наши вещи и начали мыться и чиститься, но в эту минуту ко мне пришел посланный от принца, просить у меня одну из палаток, чтобы завернуть в нее шелковые материи и богатые одежды, которые Ахмаду посылает в подарок в Ниоро. В то же время мне было сказано, [325] чтобы я готовился к отъезду и укладывал свой багаж. Хотя я совсем еще не успел отдохнуть, но мне так хотелось ехать, что я не жаловался на это распоряжение. Мне было досадно только, что я не мог, как при первом путешествии в Сегу, час в част, и минуту в минуту, отмечать и записывать мою дорогу.

Оставив Тубакура, мы направились к Дифии и прошли два небольшие селения, расположенные между красноватыми утесами с богатыми железными рудами. Кузнецы выковывали железо в высоких печах, которые Ламберт описывает в своем путешествии по Фута-Джалон. Здесь часто попадается кровавик и другие минералы, из которых добывают превосходное железо, очень мягкое и как нельзя более годное, по всей вероятности, для выделывания литой стали. Мы здесь совсем не останавливались и прошли в Дифию, которую и заняли приступом, расположившись внутри и вокруг нее. Махмаду-Аби разбил лагерь под открытым небом, не смотря на то, что собиралась гроза; к счастью, мы отделались только несколькими крупными каплями дождя и целым столбом пыли. Вскоре мы обсохли у разведенного огня. Нам пришлось поужинать чего Бог послал, но накануне мы плотно закусили в Тубакуре и могли еще пробавляться несколько дней запасами куску и нашими консервами.

В половине седьмого мы вышли из Дифии, и тогда-то начались для нас неописанные мучения путешествия по непроезжим дорогам. В семь часов мы были в виду Банамбы, и в половине девятого проходили маленькую пустынную деревеньку, под названием Данколо. До одиннадцати часов не попадалось больше деревень, но в это время нам пришлось идти через луганы, где по срубленным деревьям, зажженным огням и множеству следов человеческих ног, можно было судить, что здесь только что сейчас работали. Мне даже удалось разглядеть в кустах одного прятавшегося человека, на которого я указал проводникам, и они погнались за ним, но он, пользуясь неровностями почвы, исчез и скрылся в лесной чаще. Его не решились преследовать, и хорошо сделали, потому что там вероятно прятались все остальные рабочие, которые не задумались бы встретить нас ружейными выстрелами. Притом невдалеке виднелось селение, жители которого были возмущены, и когда один из наших людей, мучимый жаждою, подъехал ближе, его встретил оглушительный залп, красноречиво показавший какие намерения имеют относительно нас. Я [326] говорил уже, что жажда начинала давать себя чувствовать, но мы еще не сильно от нее страдали. Пешеходы, у которых не было козьих мехов с водою, едва тащились и шли высунув язык, потому что, как мне не раз случалось заметить, черные еще не выносливее к жажде чем белые.

Махмаду-Аби торопился скорее доехать до воды, и когда проводники наши признались ему, что они сбились с дороги, он выказал такое нетерпение, которое испугало меня. Хотя я велел моим лаптотам как можно более экономничать с водою, но я знал, что у них остается самый ничтожный запас ее, и видел, как они, от утомления, сели на ослов, которые и без того едва тащили ноги. Наконец, мы остановились на отдых, и когда снова двинулись в путь, то оказалось, что многих недостает. За ними послали верховых, и вскоре отставших привели в нам. Дорога показалась нам бесконечно длинна, я вез небольшой мех с водою, который привесил в седлу и, желая испытать сколько времени могу выносить жажду, оставил себе на всякий случай только несколько литров воды, которую отдал на хранение Бакари-Гейю, и постарался не пить. В три часа мы подошли в Медине, большой деревне, совершенно покинутой жителями; мы напрасно искали какого-нибудь болота или колодца, и принуждены были продолжать путь к ручью, который, по словам проводников, находился в получасовом расстоянии от нас. Лошади бросились к нему, и, хотя вода была сверху покрыта зеленью, мы спешили наполнить ею свои мехи, прежде чем толпившиеся люди и животные превратили ее в густую грязь. Здесь мы остановились на довольно долгое время, и вскоре к нам присоединились отсталые, к которым догадались послать верховых с водою, но четверо из них совсем не возвратились, и вечером мы узнали, что они умерли в дороге. Мои лаптоты присутствовали при их кончине; они хотели помочь одному из умирающих, но это было невозможно: губы его были сухи, язык распух и почернел; он упал в кусты и после непродолжительного храпения — умер. Этот страшный урон принес свои плоды: люди наши стали гораздо осторожнее обращаться с водою, и я уверен, что только этому ми были обязаны своим спасением в этом долгом и трудном пути.

Четверо умерших были пленные, и потому, обобрав их одежды и багаж, тела их оставили на съедение коршунам и диким зверям. Вода в мехах истощалась; на дне оставалась только одна [327] грязь, и мы спешили дойти до небольшого селения Марены, по близости которого находилось большое озеро. Здесь и люди, и животные утолили жажду, я даже успел распустить куску в воде, и это было моим единственным обедом и ужином со вчерашнего дня. Мы вышли в половине шестого, спеша скрыться в какой-нибудь мирной деревне от преследования бимбарасов, которые, если бы узнали о нашем присутствии в этих местах, могли бы отрезать нам путь. Этого, по-видимому, боялся и Ахмаду, когда не отпускал нас. Мы прошли Финьян и Марубугу, и в этом месте оставили торную тропинку. Проводники вступили в кустарники и непроходимую чащу. И животные, и люди страдали невыносимо, тем более, что никто нечего не ел уже целые сутки. Подвигались шагом; ветки хлестали нас в лицо и цеплялись за платья. В одиннадцать часов Махмаду-Аби, послушавшись, наконец, советов своих талибе, дал знак остановиться. Целые полчаса проводники искали потерянную тропинку, но это был напрасный труд; наконец все растянулись на земле, стараясь вознаградить сном отсутствие ужина. Все изнемогали от усталости: лошади повалились на бок и протянули головы по земле; ослы (даже самые неугомонные) стояли как вкопанные; мы вытащили из-под седел куски полотна от наших палаток и, разостлав их по земле, растянулись на них, держа за поводья наших благодетелей. Ровно 17 часов мы не сходили с седла.

Утром отыскали, наконец, дорогу, и к десяти часам мы осторожно стали подходить к деревне Соссо, которая очевидно была обитаема. По дороге мы захватили несколько ослов, которые паслись на лугу. Люди наши жестоко страдали от недостатка воды, которая за ночь вся вышла и невозможно было достать ее нигде, кроме той деревни, в которой скрывались взбунтовавшиеся бимбарасы. Бадара хотел было подойти ближе, но его остановили талибе, боясь чтобы в него не выстрелили; один из них издали стал переговариваться с жителями деревни, стараясь обольстить их дружескими словами. Из-за ворот выглядывало 2 или 3 вооруженных мужчины; но они не выказывали особенно враждебных намерений. Тогда к ним подошли несколько ближе, и Али-Абдул начал уговаривать их, чтобы они нас пустили, что нам ничего не нужно кроме воды. — «Хорошо, отвечали они, — мы вам дадим воды, только с условием, чтобы вы не входили в деревню». — Согласны, сказал Абдул, но если б кто-нибудь из вас решился пойти к Махмаду [328] Аби, то он бы увидел как его примут». Обольщенный этими словами, начальник решился приотворить ворота и пойти вместе с нами к Махмаду-Аби, держа ружье в руках. Когда он подходил, у него хотели вырвать ружье, но он ухватился за него, дрожа от страху! — «Не бойся! сказал Махмаду, хочешь я дам тебе еще два-три ружья! И он взваливал ему на руки одно ружье за другим. Ободренный этим, начальник начал изъявлять свои верноподданнические чувства и просить прощения в том, что был увлечен мятежниками. — «Ничего, сказал Махмаду: — ты доверился Ади-Абдулу; ступай с ним в деревню и скажи своим, что я не хочу им зла. Сколько вас всех?» — Пятеро. — «Ну так ты видишь, что я мог бы взять вас силой, но я не хочу этого».

Когда мы подошли в деревне, нам отвечали, что все колодцы пересохли и воды нет. Но начальник, доверившийся нам, сказал: «Есть колодезь, в котором воды хватит на всех»!

И он подошел к воротам и велел отворить их. Несколько из наших вбежали в ворота и бросились сначала к колодцам, а потом рассыпались по деревне. Я был весь поглощен заботой напоить лошадей и наполнить мехи водой. У меня были веревка и кожаные ведра, так что дело подвигалось очень быстро и я еще помогал другим. Вдруг раздался крик, чтобы мы спешили; говорили, что Махмаду уже выступил и прислал талибе гнать нас скорее из деревни. Когда я подошел к нему, — ужасное зрелище бросилось мне в глаза: пять человек лежали без жизни у ног его, с изуродованными членами, головы их не были отрублены, но иссечены саблями. Десяток женщин, связанных веревкою, представляли остальное население, которое все погибло, кроме одного молодого человека, успевшего убежать задами, когда отворили ворота. Я не мог удержаться, чтобы не выразить своего ужаса при виде такой подлой измены, и прямо сказал это Тамбо-Бакари, но он ответил: — «Ведь это кеффиры, с ними все средства хороши»! Вот подлинные слова человека, совсем не злого в душе и проведшего более 25 лет вместе с белыми. Вот результат фанатической религии на эти невежественные, грубые сердца! Пусть после этого прославляют влияние мусульманского вероисповедания на черных, пусть проповедуют и распространяют его! Ми укажем на эти сожженные города, разоренные селения, на убийство, грабеж и насилие, которых мы были свидетелями, и пусть тогда каждый остается при своем мнении. [331]

Мы отправились в путь в полдень. В это время я заметил, что один из моих ослов едва волочит ноги и не может идти далее; пришлось его развьючить и позаботиться отысканием нового. Тогда я обратился к Махмаду Аби с просьбой купить одного осла, захваченного из разграбленной деревни; но Махмаду был так любезен, что подарил мне его безвозмездно.,

Сначала путь шел по тому же направлению как и при первой поездке в Сегу, через Коро и Таминкаро; но, не доходя деревни Уаха, приблизительно на час расстояния, мы свернули в сторону и сделали большой крюк для обхода деревни, жители которой, по слухам, принадлежали к возмутившимся. Ночь застигла нас в кустах, невдалеке от мирной деревни Марконах, и, в половине одиннадцатого, мы остановились на берегу обширного болота, куда привело нас квакание лягушек, которое, как говорит Мунго-Парк, кажется заблудившемуся путешественнику божественной музыкой.

После стольких треволнений мы надеялись наконец немного отдохнуть, но в 7 1/2 часов должны были идти далее и, оставив Тукуру справа, пробрались среди кустарников до Тумбалы. Чтобы судить о политическом положении страны, стоит заметить, что между этими мирными деревнями, лежащими друг от друга на расстоянии нескольких часов ходьбы, было еще две возмутившиеся деревни.

В Марконахе я просил купить мне проса; в ответ на это мне засмеялись в глаза и сказали, что в этой деревне уже полгода нельзя найти ни одного зерна, и жители питаются листьями. Подходя к Тумбале, мы встретили нескольких жителей и пленных этой деревни, работавших на полях, которые, завидев нас, бросились бежать, но узнав Бадара, который шел со мной впереди каравана, подошли и окружили нас. По мере приближения в Тумбале, бедный старик выказывал все более и более нетерпения увидеть свою родную деревню, и трогательно было видеть его немую радость, когда, окруженный жителями, прибежавшими из Тумбалы, он с триумфом и всеобщею радостью был принят на родном пепелище. Женщины, бывшие в его доме, начали тотчас же петь и плясать, чего уже давно здесь не бывало. Состояние деревни привело нас решительно в ужас: 5/6 населения исчезло; детей совсем почти не было, взрослые походили на скелеты; повсюду виднелась страшная нищета. О просе не могло быть и речи. Однако я рассчитывал провести целый день в этой деревне, чтобы отдохнуть после [332] трудностей пройденного пути, прежде чем идти далее к Иозебугу; но Махмаду-Аби предупредил меня, что мы в тот же вечер отправимся далее. Я ответил ему, что готов продолжать путешествие, но что мои люди и животные так утомлены, что я не знаю будут ли они в состоянии следовать за нами, и, что но всей вероятности я должен буду оставить здесь двух ослов. Тогда Махмаду обещал дать мне осла, и если мои люди не могут идти далее, то он велит софам взять их к себе на лошадей; он просил меня не беспокоиться: ничто из принадлежащего мне не будет оставлено на пути.

Я не возражал ему и продал Бадара за несколько драхм золота своих ослов, которые не могли идти далее; я отдал также лишнюю соль и кори, не могшие мне служить далее Тумбалы, одним словом все, что могло облегчить мои тюки. Нам предстоял трудный путь около 60-ти верст, где надо пробираться между кустарниками, чтобы избежать возмутившихся деревень, и на котором надо было более всего заботится о воде.

Во время этих приготовлений, я услышал бой табалы. Единственным моим оружием было копье, и, не могши участвовать в стычке, я вскочил на крышу моей хижины, и глазам моим представилась полная картина африканского набега: семь или восемь всадников угоняли верблюдов, принадлежавших сопутствовавшим нам маврам, и нескольких ослов; а человек 40 пеших, одетых в желтые бубу, уводили пленных и детей, работавших в полях. На нападающих сыпались со всех сторон выстрелы, но они не обращали на них ни малейшего внимания Но вскоре сцена переменилась. Все наши люди бросились на помощь жителям; стали преследовать нападающих и обыскивать соседние кусты, где прятались несчастные пехотинцы, которые не могли спастись бегством. В полчаса 12 бимбарасов было убито, а мой храбрый Детье-Ндиай захватил одного из них в плен и привел в деревню вместе с другими ранеными. Им сделали допрос, из которого узнали, что этот набег был устроен масасисами из Геменэ (один из них был в числе пленных), которые не знали о нашем приезде, и что их было всего 48 человек.

После допроса их тотчас же обрекли на казнь и отдали для этого талибеям. Тогда глазам моим представилось ужасное зрелище: талибе, плохо владея своими тупыми саблями, неопытною рукою сыпали удары и тянули казнь осужденных; один из них получил до 40 ударов, пока наконец удалось его обезглавить. [333]

Хотя Бадара был недоволен, что Махмаду-Аби поступал ни в чем его не спрашивая, но казался счастлив благополучным исходом дела, которое хотя сколько-нибудь отомстило его преследователям. В 4 часа Махмаду-Аби прислал мне одну из самых красивых пленниц, захваченных накануне в Соссо; он извинился, что Ахмаду не может дать одежды моим лаптотам, и советовал пополнить их костюм на деньги, выручив их за продажу пленницы. Но я тотчас же отослал ее назад, приказав сказать принцу, что я сожалею, видя, что обещание Ахмаду не исполнено, но не могу принят вознаграждение, противное нашим законам и обычаям, и, и если он желает подарить что-нибудь моим людям, то всякий подарок будет принят с удовольствием, исключая пленных, которых они не могут продать и которые будут свободны по прибытии в Медину.

Вечером, в 6 часов, мы оставили деревню и отправились в путь, не подкрепив своих сил и совершенно усталые. Молча шли мы не останавливаясь до 2-х часов. Еще третьего дня убиты были все козы, захваченные в Соссо, чтобы их блеяние не привлекло внимание возмутившихся деревень. Вечером, кроме того, надели намордники на верблюдов, а всадникам, сидевшим на жеребцах, не велено было приближаться к кобылам. Одним словом, приняты были всевозможные меры предосторожности. Мы прошли довольно близко около Гигэ, так что до нас доносился лай собак, издали чуявших нас. Лишь только мы прошли это опасное место, тотчас же велено было остановиться; наши проводники не могли далее идти. Два раза хотели мы продолжать путешествие, так как все знали трудность предстоящего нам на другой день пути и чувствовали, что, с появлением солнца, жажда превратит его в двойную пытку. Но усталость превозмогла все эти рассуждения, и мы остались на месте.

Я был так утомлен, что спал на яву, если только эти два слова можно поставить рядом для выражения моей мысли. Но я все-таки хотел идти далее и даже мучил Махмаду-Аби, говоря, что солнце скоро встанет, вода будет теплая и жажда истомит людей сильнее ходьбы. Но это был голос вопиющего в пустыне; я обращался к людям, спавшим мертвым сном, тормошил то одного, то другого, но все мои старания разбудить и были тщетны. Наконец, на рассвете мне удалось разбудить спавших, и мы отправились далее. Вскоре мы вышли из колючих кустарников, раздиравших наше [334] тело и одежду в течение двух дней, и вышли на широкую торную дорогу. Это была большая дорога из Гигэ в Иозебугу, и многочисленные следы указывали, что вчера по ней проходил караван. Махмаду-Аби тотчас же отдал приказание нескольким талибеям, между прочим Махмаду-Альфе и Амади-Бубакару, ехать вперед как можно скорей, чтобы предупредить в Иозебугу о его приезде и выслать воды на встречу нашей колонне. Я отправился с ними и, благодаря нашим лошадям, которые, не смотря на скудный корм, достававшийся им после отъезда из Сегу, сохранили настолько силы, что в два часа проскакали 28 верст и доставили нас в Иозебугу.

Я был в восторге приближаясь так быстро к берегам Сенегала, но Ахмаду-Альфа казался еще больше возбужденным при мысли о свидании с отцом и родственниками, ожидавшими его в Иозебугу, и может быть терявшими надежду увидеться с ним когда-нибудь.

Дорога, по которой мы ехали, пролегала через рощу редких колючих деревьев. Мы были так голодны, что, приостанавливая лошадей, чтобы дать им вздохнуть, с жадностью ели застывшие капли смолы, которая во время моего путешествия к маврам часто служила мне пищей целого дня. Единственное неудобство этой пищи состоит в том, что, взятая прямо с дерева, она возбуждает сильную жажду. По счастью, мой мех был почти полон, так как я сберегал воду ночью, и я не только мог утолять свою жажду, но давал пить и товарищам.

Невозможно описать всех ощущений, испытанных мною во время этой бешенной скачки, когда мы не щадили ни себя, ни лошадей. Мысль о скором возвращении опьяняла меня, так что я забывал, что нас только пятеро во враждебной стране, и что у меня не было никакого оружия.

Таким образом, постоянно поднимаясь в гору среди ряда небольших возвышенностей, направлявшихся от запада к востоку, мы прибыли на вершину холма, откуда увидели расстилавшуюся у наших ног равнину, склонявшуюся к северу и ограниченную на горизонте цепью невысоких гор. Здесь находилась Иозебугу, — большая деревня, окруженная обширными песчаными степями. Стены этой деревни были хорошо укреплены, снабжены зубцами, расположенными уступами и множеством бастионов; перед воротами я увидел укрепление в виде редута, — предосторожность, которую я не замечал в других деревнях. [335]

Увидя издали деревню, мы пустили лошадей вскачь; несколько человек, рубивших на возвышенности лес, заметив нас, бросились бежать с громкими криками. Тотчас же послышался бой табалы, и все жители вышли с оружием в руках. Видно было, что жители всегда были наготове, и что им пришлось выдержать не один набег. По вскоре мы были узнаны по нашим крикам: «Талибабэ! талибабэ, Ахмаду шейку!» (талибе Ахмаду) — и боевая обстановка деревни скоро изменилась: мы продолжали нашу скачку и, придержав лошадей у ворот деревни, вошли в нее и отправились к дому Джало, старого бимбараса 80-ти с лишком лет, который ожидал нас под своим навесом, болеру, и тотчас отдал приказание отправить всех пленных на встречу нашему отряду.

Пот градом катился с нас и с наших лошадей, и мы с жадностью напились воды, поданной нам в больших тыквах. Все мы были до крайности утомлены, и мои товарищи, удивленные что я также перенес этот трудный путь как и они, восклицали: Уай Тубаб сугаша! (О, белые мужественны!) Затем мои спутники стали рассказывать Джало о нашем путешествии, но я не понимал их рассказа, так как они говорили по-бимбарасски. Расспрашивая талибе на языке всецветных, я узнал, что в Иозебугу находятся послы из деревень Диньи, Гигэ и Мурдии, пришедшие изъявить свою покорность Джоло.

С того дня как Эль-Гаджи завоевал Сегу, Джоло объявил, что он не изменит никогда своему новому господину, не смотря на то что он кровный бимбарас. Он сдержал свое слово и, благодаря его мужеству и энергии, сумел приобрести довольно приверженцев, чтобы устоять против грозы, разразившейся с такою силою. Теперь он пользовался плодами своей энергии, и я должен сознаться, что в этом верном приверженце Эль-Гаджи было столько неоспоримого достоинства и столько неподдельной честности, что можно было уважать его славные седины.

Около 12-ти часов пришли мои лаптоты; они опередили отряд, но им пришлось страдать от жажды и утомления, и невольники, несшие из Иозебугу воду для армии, нашли некоторых из них, между прочим и Самба-Иоро, лежащими в кустах при дороге. Так как невольникам приказано было нести воду Махмаду-Аби, то они и не дали пить моему бедному Самбе, и только когда проходил Махмаду-Аби, он закричал, что не может идти далее не утолив жажды, и ему дали воды. [336]

Поместившись в одном из домов, я хотел купить чего-нибудь съестного, но, к сожалению, тут ничего нельзя было достать за деньги, и я принужден был нищенствовать и выпрашивать. Доктор посетил Джало, получил от него немного проса и слышал рассказ его о Мунго-Парке, которого тот, будучи еще ребенком, видел в Иозебугу. Я убежден, что деревня, названная Мунго-Парком Баздбу — есть именно Иозебугу.

В Иозебугу мы пробыли целый день; этот отдых был нам совершенно необходим. Большая часть талибе отказывались идти далее, указывая на свои распухшие ноги, и действительно — наш отряд, тотчас растянулся, и был похож на разбитую армию. Что касается до меня, то я всегда был в авангарде, рядом с проводниками; невозмутимый доктор тихо ехал на своем месте, как будто дело шло о какой-нибудь обыкновенной прогулке.

Во время нашего пребывания в Иозебугу, из Сенегала пришел всецветный и объявил, что марабут Маба, держащий постоянно в страхе колонию, был теперь с армиею под стенами Сен-Луи, и что он выбрал и поставил короля в Нгигисе. Таково было толкование приверженцев исламизма, насчет экспедиции губернатора против этого опасного фанатика. Но я уже знал по опыту, как искажаются в Африке все исторические факты, и нисколько не тревожился этим рассказом. [337]

ГЛАВА XXX.

Отъезд из Иозебугу. — Сехелло. — Меня принимают за мавра. — Багойна. — Следы чумы. — Путь в Туругумбэ. — Хороший прием. — Грабеж мавров. — Путь в Ниоро. — Триумфальный въезд. — Мустафа. — Его прием. — Город. — Попытки удержать меня. — Неловкое положение Махмаду-Аби. — Шериф из Феца. — Визит братьям Эль-Гаджи. — Я уезжаю. — Подарки Мустафе. — Обмен любезностей с Махмаду-Аби. — Отъезд из Ниоро. — Медина. — Переход чрез поток. — Путь в Кониакари. — Пребывание в этой деревне. — Тиерно-Мусса. — Сан-Моди. — Политическое положение страны. — Последний путь. — Приезд в Медину. — Из Медины в Сен-Луи и во Францию.

15-го мая, в 4 часа, мы выехали из Иозебугу, оставив здесь нескольких отсталых и раненых, и шли все время мимо брошенных и разоренных деревень, в которых изредка можно было найти немного воды в колодце. К вечеру, после утомительного перехода, я наконец увидел деревню, имевшую признаки жизни: это была Сехелло, с земляными хижинами, население которой состояло преимущественно из сонинкесов. Ребенок, собиравший хворост, бросился бежать, увидя меня. Я догнал его, но, несмотря на все мои мирные уверения, он ни за что не хотел подойти ко мне.

Он, как оказалось, принял меня за мавра и не хотел верить, что я белый, благодаря кирпичному цвету моего лица, белому бубу и длинным волосам, которые развевались по ветру, когда я снял шляпу. После этого все стали упрекать меня в неосторожности, потому что я рисковал попасть под враждебную пулю. На отчаянные крики ребенка вышло к нам все население деревни, которое было, однако, немногочисленно и вероятно сильно пострадало от набегов. В деревне решительно нечего было купить, и мы должны были обратиться к прокислому бульону и куску. [338]

Животные страдали больше нас, не получая ни проса, ни даже соломы, которых невозможно было иначе достать как посредством воровства, да и воровать-то приходилось самому, потому что некого было послать. По приходе в деревню, мы не досчитывались более половины пеших людей.

Без сожаления оставил я на следующий день эту негостеприимную деревню. Сделав 10 верст к с. в., мы пришли в Багойну, не населенную с тех пор как Дауда-Ганьи ушел в Сегу. Однако в эту минуту мы нашли там нескольких человек. Окружающая деревню равнина представляла весьма печальное зрелище; она была усеяна, в особенности около колодцев, скелетами и иссохшими трупами быков. Одни объясняли мне, что после ухода населения быки вернулись по привычке в деревню, но так как не было никого, чтобы вытянуть им воды из колодцев, то они и издохли около них. Другие же уверяли меня, что страшная чума, свирепствовавшая на Сенегале, в стране мавров и в Европе, проникла также и в Бахуану, где и остановилась, так как в Сегу ее не замечали. В три часа мы попробовали отправиться далее, чтобы достигнуть Туругумбэ.

Вадя, что силы всех наших людей были окончательно истощены безумными, но необходимыми переходами, которые мы делали в продолжение шести дней, Махмаду сделал последнюю попытку привести нас в безопасное место ночным переходом, так как днем идти было совершенно невозможно.

Приехав на место бивака, я едва держался на ногах от усталости и, поручив свою лошадь попечению хозяев, тотчас же бросился на свою циновку.

Туругумбэ весьма значительная деревня. Здесь проходят караваны мавров, направляющиеся в Сегу, и здесь оплачивают пошлины, которые собирает один из пленных Эль-Гаджи, поставленный им сюда в качестве губернатора.

Здесь мы были вознаграждены отчасти хорошим приемом, за все страдания, испытанные нами в продолжение восьми дней.

В Туругумбэ мы оставались целый день, чтобы подкрепить свои силы и подождать запоздавших товарищей; некоторые из них пришли только поздно вечером и были ограблены дружественными маврами, стоявшими лагерем неподалеку от деревни. Для тех, кто знает нравы мавров, в этом поступке нет ничего [339] удивительного, и странно только то, что они не убили их, чтобы избежать доноса.

Вечером все были, наконец, в сборе; сытно поужинав, мы, наконец, могли вполне предаться отдыху, так как днем наш дом был набит любопытными, которые желали посмотреть на удивительных белых людей, которые могли делать все, что делали черные и даже более. Дело в том, что наши друзья, рассказывая о нас, преувеличивали наша достоинства, ученость, храбрость, и ставили нас на пьедестал, так что если бы я вздумал показать свою ученость и сказать, или, что еще лучше, написать несколько слов по-арабски, то меня приняли бы за великого марабута; я уверен, что со временем будут рассказывать, что я один одерживал победы с помощью моего шестиствольного револьвера. Этот револьвер был постоянным предметом любопытства, и все сожалели, узнав что его нельзя рассмотреть, потому что его нет со мной; но когда они узнали, что я подарил его Ахмаду, то раздался целый хор восхвалений щедрости белых.

В 6 часов отправились мы далее, по дороге к Ниоро, лежащему на запад от Туругумбэ в 28 верстах; но путь, ведущий к нему, проходит через множество деревень и потому весьма извилист, так что мы увидели Ниоро только в 4 часа вечера. Здесь нас встретили несколько всадников, посланных Мустафою и отцом Махмаду-Аби, просить этого последнего остаться на ночь в Дианвели, чтобы дать время для приготовления к его встрече на другое утро. Я весьма досадовал на эту задержку и утешился немного только тогда, когда Махмаду Аби прислал мне великолепного барана, который тотчас был съеден нами до последнего кусочка.

20 мая мы с триумфом вошли в Ниоро. Мустафа, красиво драпированный в великолепный бурнус с приподнятым капюшоном, открывавшим его лицо, выехал на великолепном арабском коне, которого приближенные софа едва удерживали под уздцы. Он был окружен своими приближенными, талибе и софа, из которых некоторые, впрочем, отделились, и в доказательство своей независимости, пришли поклониться Махмаду-Аби особо от остальных. Сначала перед нами задали великолепный маневр, отлично исполненный, не смотря на то, что большая часть всадников была в отсутствии, причем меня особенно поразила красота арабских лошадей. [340]

Затем обе армии соединились, и Мустафа подъехал верхом и Махмаду-Аби и с полным достоинством подал ему руку, не как подданный, имеющий дело с двоюродным братом своего господина, а как могущественный вождь, равному ему вождю, которому он оказывает свое внимание и уважение. После этого мы вошли в город.

В Ниоро ясно различаются две части: самый город и дом Эль-Гаджи. Город обнесен неправильною стеною с несколькими воротами, расположенными с разных сторон. Но вся оборонительная сила заключается не в стене, а в доме Эль-Гаджи. Этот дом построен из камня в виде четырехугольника в 250 шагов в стороне. Материал для постройки дома доставили невысокие горы, окружающие Ниоро, и большая часть камней имеет форму прямоугольников, что дало возможность вести постройку не обтесывая их. Толщина стены — полторы сажени; на четырех углах здания возведены круглые башни в 5 сажень высоты. Без артиллерии это укрепление совершенно невозможно взять. Дом разделяется на несколько отделений: в одном из них помещаются жены Эль-Гаджи; в другом живет Мустафа и помещается большая часть его магазинов, закромов и жилище его жен. В одном из дворов живут пленные мавританки, в нарочно для них сделанных шатрах, что напоминает им пустыню и нравится больше, чем жизнь в домах. Некоторые из них белы и очень красивы. Они захвачены во время набегов Мустафы в 1865 г. на Лак-Лалл, присоединившийся к возмутившемуся Бахуану.

В городе же почти все дома одноэтажные, крытые соломою, а иногда с террасою наверху.

Тотчас по приезде в Ниоро, Махмаду-Аби отправился к своему отцу; я же просил Мустафу указать мне мою квартиру, и тотчас же был отведен в дом одного богатого шута по имени Самба Гулумба, отца или дяди шута того же имени, которого я знал в Ниоро. Самого хозяина не было дома; его место заступил брат, умолявший меня подождать возвращения хозяина и заверявший меня в своем сочувствии в белым. (Он очень хорошо обходился с Бакари-Гейем, во время его долгого пребывания в Ниоро). Ответив уклончиво на это предложение, я поместился в хорошенькой комнатке, причудливо раскрашенной красной краской. Дом был прекрасный, построенный на европейский лад: с окнами, лестницею и террасой. Я начал устраиваться и с наслаждением [341] отправился умываться. В это время мне доложили, что Мустафа просит аудиенции и желает переговорить со мной. Удивленный этою европейскою вежливостью, я наскоро оделся и пригласил его войти.

Поздоровавшись со мной, он наговорил мне кучу любезностей, и предложил свои услуги. Я ответил ему, что, не смотря на утомление, не останусь долго в Ниоро и прошу его дать мне куску для продовольствия моих людей до Кониакари; что я сам привык к пище негров и буду доволен всем, что он мне даст.

Несколько времени спустя, мне прислали куску, большую тыкву воды с медом, курицу, отлично зажаренную в масле, и молока. Мы давно уже не имели порядочной пищи и с наслаждением утоляли свой аппетит, истребляя присланную провизию.

После обеда я отправился к Махмаду-Аби, а потом отдал визит Мустафе. С ним мы отправились к одному белому шерифу, известному своим богатством во всем Ниоро. Его дом был построен в европейском вкусе, насколько это было возможно при здешних строительных средствах: тут были великолепные глиняные лестницы, открытые галереи, защищенные от солнца циновками; все было чисто и изящно. Пройдя несколько просторных зал, мы увидели самого шерифа, восседавшего на марокском ковре и одетого с ног до головы в белую кисею, закрывавшую нижнюю часть лица. Это был мужчина, скорее похожий на европейца, чем на араба. Пухлые руки, маленькие, хорошо обутые ноги, проницательный взгляд из-под тонких бровей, — дорисовывали эту оригинальную фигуру.

Узнав, что мы французы и уроженцы Парижа, он улыбнулся и заметил: «Я знаю Париж: это город, в котором есть большие улицы, обсаженные деревьями».

Затем он спросил, имею ли я известия из Европы, и на отрицательный ответ с моей стороны сказал: «Я знаю, что у вас все идет хорошо». В свою очередь, я попытался сделать ему несколько вопросов, причем узнал, что он из Феца; однако о цели его путешествия от него нельзя было добиться ничего положительного: он видимо уклонялся от объяснений.

Вследствие этой таинственности незнакомца, я начал сомневаться был ли он действительно араб, или какой-нибудь переодетый путешественник европеец; этого же мнения держались и сопровождавшие меня лаптоты; которые уверяли, что он понимает [342] по-французски, и улыбался во время моего разговора с доктором. Во всяком случае, дальнейшее раскрытие истины осталось для меня невозможным, потому что незнакомец, заметив мое любопытство, вместо ответов начал сам сбивать меня вопросами. К этому надо прибавить, что он говорил чистым арабским языком, непонятным тогда для моих проводников и трудно поддававшемся усилиям переводчиков.

Впоследствии я спрашивал об этой личности у нашего марокского шерифа, на что получил в ответ, что незнакомец человек не сообщительный, и хотя выдает себя за шерифа, но это вряд ли справедливо, тем более что по наружному виду он не похож на араба.

На возвратном пути я присутствовал при довольно странном представлении; это было изображение поединка с танцами и жонглированием, исполненными двумя вооруженными талибеями. Один из них лежал неподвижно на полу, изображая мертвого. В это время другой старался незаметно подойти к первому, с тем чтобы нанести ему удар, и при малейшем движении лежащего, быстро отскакивал в сторону. Наконец, улучив минуту, он готов поразить неприятеля ударом приклада, как вдруг, быстрым движением, этот последний вскакивает на ноги, стреляет в упор в своего врага, причем этот последний падает на землю и берет на себя его роль. Все это было исполнено с замечательною ловкостью и выразительною мимикою. Затем мы вернулись в свои хижины, где мне наконец удалось отлично выспаться, в чем я весьма нуждался.

Однако в нашем обществе до сих пор и не думали об отъезде, даже ходил слух, что мы останемся на месте, в ожидании прибытия всех начальников страны; этот слух подтверждался отчасти тем, что несколько эмиссаров было разослано в разные стороны. Слухи эти были весьма неприятны, потому что ожидание старшин задержало бы нас еще недели на три. Не смотря на гостеприимство Мустафы мы так дорожили временем, что не могли согласиться добровольно на такую задержку. Период дождей уже наступал, и мы должны были во что бы то ни стало достичь берегов Сенегала ранее полного их наступления, с тем, чтобы разлив вод от дождей, которого я сильно опасался, не затруднил бы дальнейшего нашего путешествия.

21-го мая утром, вставши с постели, я тотчас же отправился [343] к Махмаду-Аби, чтобы поговорить с ним о нашем отъезде. Однако я не застал его дома, — он был у Мустафы, куда я и отправился и, не смотря на ранний час, был тотчас же введен в первый этаж дома, в маленькую комнатку, в которой обыкновенно жил Мустафа. Пока двери Мустафы открылись, я имел время осмотреть убранство комнаты. Двери из резного дерева были грубой туземной работы, однако на вид довольно красивы; все они были снабжены замками, внутренними или висячими, купленными у наших казенных поставщиков. Потолки также деревянные, составленные из кусков, в порядке и симметрично выложенных над главными балками.

Наконец двери отворились и я увидел Мустафу полулежащего на очень высокой туземной постели (tara), покрытой мавританскими коврами ярких цветов, заменяющими матрасы. Что касается до запаха этой комнаты, в которой единственное отверстие составляла дверь, то я не могу утверждать, чтобы он был приятен; однако вынести его было можно.

Увидев меня и Махмаду-Аби, Мустафа тотчас же пригласил нас сесть на свою постель, и, приказав подать «гуру», удалился из комнаты по своим делам. По его возвращении, я заговорил о необходимости отъезда и не встретил с его стороны никаких возражений; напротив, Махмаду-Аби из всех сил старался удержать меня; он говорил, что необходимо дождаться прибытия старшин, при которых, согласно приказанию Ахмаду, должны быть прочитаны статьи договора, заключенного с нами. Однако я стоял на своем, утверждал, что чтение это до меня не касается, что Ахмаду ничего подобного не приказывал и что для меня, наконец, невозможна дальнейшая отсрочка. Тогда Махмаду стал возражать только для проформы, и на дальнейшие мои требования отвечал: «ну, ладно, поезжай когда хочешь». Я объявил, что еду на другой день вечером. Тогда Мустафа тоже изъявил свое согласие и начал переговоры с Али-Абдулом о приготовлении нам на дорогу куску.

Гостеприимство Мустафы во весь этот день не оскудевало; я получал с его кухни отлично приготовленные блюда, но проса мне не дали; однако мне удалось купить незначительное его количество в обмен на остатки стекляруса и амбры, нашедшихся у меня. В тот же вечер, я выменял свою лошадь на лошадь Тамбо; хотя моя белая кобылица была гораздо лучше вороного кона Тамбо, тем не [344] менее я был вынужден сделать мену, потому что спина моей лошади была совершенно стерта и находилась в таком положении, что вряд ли дозволила бы мне доехать до Сенегала, между тем сак вороной конь, которого я получил в обмен, не смотря на тяжелый путь, пройденный нами, во время которого он вез своего хозяина и его значительный багаж, сохранил вполне свою силу и даже тело, и не имел ни малейшей ссадины на спине.

Во время нашего пребывания у Мустафы, я попросил показать мне подарки, присланные губернатором для Ахмаду. Они были завернуты с большою тщательностью и состояли из зеленого бурнуса, отделанного серебром, красной шапки с золотом и великолепной сабли в зеленых бархатных ножнах, с серебряными украшениями.

Махмаду-Аби был в восторге, и вид этих подарков утверждал его в мысли послать кого-нибудь поклониться губернатору и от себя. Но это не входило в расчет Али-Абдула, который крепко держался за свои права, не желая ни с кем делиться подарками. Тогда Махмаду-Аби обратился во мне с просьбою замолвить о нем словечко у губернатора. Заметив крайнее желание Махмаду получить что-нибудь в подарок, я дал ему двуствольное ружье, данное мне Бакари-Гейем за мои товары, которые он был вынужден продать без моего ведома и которые я конечно не имел в виду требовать назад. Махмаду был очень доволен и вновь повторил мне уверение в своей дружбе.

Вечером я отправился навестить двух братьев Эль-Гаджи; они приняли меня очень вежливо, но на этом и остановилась их любезность. Братья Эль-Гаджи имели в Ниоро гораздо менее значения нежели Мустафа, потому что были беднее его. Такое положение было им весьма неприятно, чего они и не скрывали. Кроме того, в Ниоро были еще два маленьких сына Эль-Гаджи, которые в один прекрасный день возьмут в руки управление всеми делами; вследствие этого обстоятельства, родственники завоевателя навсегда были лишены всякого значения.

22-го я занялся приготовлениями в дальнейшему путешествию. В час пополудни я пошел проститься с Мустафою; не имея ничего подарить ему в благодарность за его гостеприимство, я обещал прислать ему с Али-Абдулом ружье; он попросил меня прислать ему также черный фуляр, который мне посчастливилось найти в Сен-Луи. Мустафа, в свою очередь, подарил мне [345] маленькую корзинку фиников на дорогу и дал письмо Али-Абдулу, по которому нас должны были принимать везде до самого Кониакари. Затем я пошел прощаться с Махмаду-Аби, который захотел непременно провожать меня верхом. Таким образом он и целый отряд преданных ему людей проводили меня довольно далеко за Ниоро. При расставании Махмаду отвел меня в сторону и дал два золотые кольца, стоящие по крайней мере 120 франков каждое, извиняясь в незначительности подарка; — само собою разумеется, я нашел его превосходным, тем более, что вовсе не ожидал его получить. Затем мы расстались, крепко пожав друг другу руки. Здесь я должен заметить, что, начиная от Сегу, этот молодой человек и его свита были ко мне всегда очень внимательны и выражали свою дружбу совершенно бескорыстно, так как они знали, что у меня не было ничего кроме подарков, сделанных мне Ахмаду, которых ни один из них не посмел бы взять, если бы я даже и предлагал их.

Мы выехали из Ниоро в три часа. Пройдя версты 4 к югу, мы достигли Тамбабуги, а сделав еще около 2-х верст к юго-востоку, — большой деревни Медины.

Несколько дней мы шли по направлению к западу, а 25 мая в восемь с половиной часов прибыли в Ниогомеру, где, по слухам, можно было рассчитывать на самый радушный прием. И в самом деле, здесь нам тотчас же прислали пять кур и проса для лошадей, а в два с половиной часа, когда мы собирались уезжать, принесли еще двух коз и куску. Отсюда мы отправились к юго-западу.

Прибыв 27 мая в Кониакари, мы прежде всего отправились к Тиерно-Муссу, начальнику талибеев, бывшему действительным начальником деревни. Он уже узнал от опередившего нас Ибрагима-Мабо, о моем ласковом обхождении с его сыном в Сегу, вследствие чего принял нас в высшей степени дружелюбно. Напротив, Сан-Мади был с нами не так любезен; он даже не принял меня и велел отвести мне довольно грязный домишко, который далеко мне не понравился. В свою очередь, я отвечал ему тем же, и при первом свидании принудил его извиниться, Это недоразумение послужило мне предлогом в скорейшему отъезду, я объявил, что еду на другой день утром и упорно отверг все его попытки к дальнейшему удержанию меня в деревне. Однако у меня в Кониакари были и друзья: Тиерно-Мусса, Мабо [346] Ибрагим и Амади-Бубакар, приехавший с нами. Они наперерыв старались быть с нами любезными; Амади-Бубакар прислал мне великолепного жирного барана; несколько времени спустя я получил другого от Сан-Моди. Оба они были скоро уничтожены, благодаря нашему волчьему аппетиту. Впоследствии Тиерно-Мусса прислал нам еще третьего барана, превосходившего красотою двух первых и которого я решился взять с собою в Медину, где конечно никогда не видали такого прекрасного образчика овечьей породы, известной под названием галамского барана. Кроме того, мне с разных сторон присылали гуру и куску, так что я был обильно снабжен съестными припасами. Чтобы помириться с Сан-Моди, я ходил в нему с прощальным визитом и на этот раз был принят. Я просил его дать мне лошадей до Медины; но он отказал, говоря что должен отправиться сейчас же в Ниоро, куда его вызывает Махмаду-Аби. Таким образом мне пришлось заставить мою несчастную лошадь пройти в этот день еще около 63-х верст.

Прежде чем оставить Кониакари, интересно бросить взгляд на политическое положение этой страны. Различные племена талибеев оспаривают друг у друга влияние не только в стране Диамбокхо, но даже в самой Кониакари, которая, вследствие этого, по своему устройству похожа на населенные местности Футы. Тиерно-Мусса и Сан-Моди также не ладят между собой; и так как Сан-Моди недостаточно богат, чтобы привлечь себе приверженцев помощью подарков, то он имеет влияние только на невольников Эль-Гаджи и на бимбарасов, живущих в этой стране. Кроме смешанного населения, состоящего из разных мусульманских племен Сенегамбии, как-то: иолофов, пулов, всецветных и сонинкесов, в Кониакари живут также хасонкесы, которые составляют большую часть населения во всех деревнях этой страны. Хасонкесы, состоящие под номинальным владычеством брата мединского Самбалы, пользуются в известной степени независимостью, подобно своим соплеменникам, живущим по ту сторону реки под владычеством самого мединского Самбалы. Жизнь этих последних даже хуже, потому что их глава крут и не терпит противоречий. Но недовольные своим управителем и тяжелыми податями, хасонкесы желают полной независимости и готовы были бы взбунтоваться и восстать против талибеев. Кроме того, жителей Кониакари нередко тревожат мавры Аскера, Улад-Эль-Руидзи, [347] которые, в отплату за грабежи, сделанные у них Тиерно-Муссою, время от времени грабят по дороге между Кониакари и Мединой. Из этого краткого отчета видно, что Кониакари далеко не представляет собою такой могущественной страны, как это могло показаться некоторым путешественникам, мало знакомым с здешнею политикою. По моему мнению, если когда-нибудь нам придется организовать сюда экспедицию, мы быстро взбунтуем страну и легко воспользуемся последствиями неурядицы.

Когда я объявил о моем отъезде, все начали мне советовать не отделяться от каравана и идти вместе со всеми, чтобы не попасться в руки грабителей мавров. Но мое нетерпение было так велико, что я не последовал этому совету и отправился отдельно от прочих, утром, 28 мая, в деревню Медину, расположенную в Хассо (на правом берегу), принадлежащую Хартуму-Самбале, которому я должен был сообщить известия о его дочери, первой жене Самбы-Ндиайя, в Сегу. Он принял меня очень приветливо и предложил мне завтрак, состоящий из куску и свежего молока, которое мне понравилось, тем, более, что на всем пути я не мог его ни разу достать: всюду я получал однообразный и короткий ответ: «все коровы пали».

Пробив в Медине с час, мы отправились далее, но тут на нашу долю досталось много мучений с лошадьми; несчастные, утомленные животные отказывались идти, и только сильными ударами шпор их можно было заставить время от времени идти галопом.

Около 10 1/2 часов ми прибыли в Кана-Макуну, где ручей был почти совершенно сух и только в некоторых лужах стояла вода. Освежив в них лошадей, мы поехали далее. Вскоре показались возвышенности, а влево от нас показалась замечательная гора Дингиру, которую видно из самой Медины. Бывший с нами доктор не хотел верить этому, а Али-Абдул не мог ничего объяснить, так как никогда не был в этой стране. Тем не менее, ми продолжали понуждать наших лошадей, и вскоре имели удовольствие увидеть пост. Доктор дал шпоры своей лошади и поскакал вперед; мы же следовали за ним маленькой рысцой, так как лошади окончательно отказались прибавить шагу. Мы приехали на высокий берег напротив поста, где нашли Сейду, который отправился накануне вечером из Кониакару, чтобы известить о нашем приезде, но слишком долго проспал в дороге и приехал в одно время с нами. Невозможно описать словами чувств, [348] волновавших нас в ту минуту, когда мы, истомленные и запыхавшиеся, утоляли жажду в прозрачных водах Сенегала. Трехцветный флаг, развивающийся над белыми стенами поста, говорил нам что мы во Франции; что теперь нам нечего более бояться; что скоро мы будем в объятиях наших соотечественников, наших друзей. Это одно из тех мгновений, когда от радости также легко умереть как от неприятельской пули; но на этот раз мы остались живы. Наши выстрелы и крики скоро возбудили внимание на противоположном берегу. Лодка одного откупщика, Кледора, одного из героев, отличившегося при защите Медины в 1857 г., отчалила от берега и перевезла нас на французский берег, где мы были встречены с открытыми объятиями командиром поста Бельяром, который хотя и не знал никого из нас и неожиданно разбуженный известием о нашем прибытии, едва верил своим ушам. О! как обрадовали меня эти братские объятия. Излишне говорить о нашем приеме. В Медине, в Бакеле, везде на нашем пути до самого Сен-Луи мы переходили от оваций к овациям. Известие о нашем прибытии опередило нас несколькими днями, и повсюду на стенах города мы находили следующее печатное извещение:

«Сен-Луи 15 июня 1866 г.

Гг. Маж и Кентэн прибыли 28-го мая в Медину, по возвращении из путешествия во внутреннюю Африку.

Губернатор спешит объявить эту радостную новость обитателям колонии, в уверенности, что они примут с чувством, внушенным каждому человеку мужеством, постоянством, самопожертвованием, выказанными во время этого обширного, полного опасностей предприятия, в высшей степени интересного для всего человечества.»

Подписано: «Инженерный полковник, губернатор

Пинэ Лапрад

Переезд из Бакеля в Сен Луи мы должны были сделать на барке, которую пришлось вооружить как в военное время, вследствие политического положения Футы, волнуемой марабутами.

Мы ехали довольно долго, но за то без всяких приключений.

Прибыв 28-го мая в Медину, я оставил этот пост 31-го и отправился в Бакель в легкой лодке, едва нас поднимавшей; [349] мулы и лошади отправились туда же по сухому пути. Эта часть путешествия была очень трудна; впрочем трудность и однообразие путешествия были выкуплены одною приятною минутою, которую я испытывал проезжая Махану. Это была деревня, которую я вновь выстроил в 1859 году и где я был встречен с восторгом. Чтобы показать всю силу моего влияния на жителей деревни, я укажу только на тот факт, что, по моему желанию, Сульман-Кама, начальник этой деревни, все подданные которого были убиты Эль-Гаджи, прислал собственного сына на встречу послу Эль-Гаджи.

В противоположность приятным минутам, проведенным мною в Махане, мне пришлось присутствовать при очень неприятной сцене в деревне Хайе, куда мы отправились по сухому пути, так как вода была слишком низка и нельзя было рисковать переходить пороги с нагруженным судном. Начальник деревни Хайи, Диогу-Самбала, двоюродный брат мединского Самбалы, был немного под влиянием спирта, когда я в сопровождении Бельяра и Али-Абдула пошел к нему; он встал и горячо начал спорить с Али-Абдулом, уверяя, что Эль-Гаджи умер, и что он и все талибе, отрицающие это, лгут. Али вспылил и. назвал Самбалу лгуном; ссора начинала принимать серьезный характер, так что мы с Бельяром едва могли прекратить ее; без нашего вмешательства, она могла бы худо кончиться, так как один из людей Диогу-Самбалы не побоялся сказать Али-Абдулу: «Если бы здесь не было белых, то, ты бы простился с своей головой». Однако лишь только мы оставили деревню, нас догнал сын Диогу с извинениями, оправдывая поведение своего отца его ненормальным положением.

Мединский Самбала, напротив, обошелся с нами очень вежливо, в этом я должен отдать справедливость, не смотря на то, что я был на него в претензии за затруднения, которые он делал нам при нашем отъезде.

Я оставил Бакель 5-го июня, а 8-го, в час ночи, не смотря на весьма сильный противный ветер, мы прибыли в Матам, где тотчас разбудили командира поста, г. Ричарда, хирурга морской службы, который, не смотря на поздний час, принял нас самым любезным образом. Однако, не смотря на это, в 12 часов по полудни мы отправились далее, и 10-го, в 11 часов вечера достигли поста Сальдэ, где принуждены были провести весь следующий день, вследствие усталости наших товарищей. [350]

Этот день был отмечен одним печальным событием. У г. Д'Ерневиль, лейтенанта морской пехоты, командующего постом, была негритянка, старая невольница его семейства, которая вырастила его на своих руках. Она страдала горлом, и так как на посту не было хирурга, то он попросил Кентэна придти и осмотреть ее. Кентэн хотел отправиться после обеда, не подозревая опасности этой болезни, но вдруг нам пришли сказать, что негритянка не может дышать. Мы побежали к ней, но было уже поздно, — она умерла! Болезнь развилась с невероятною быстротою и в несколько часов задушила бедную женщину.

Наконец, 15-го числа, в 5 часов утра, мы прибыли в Подор; придя к начальнику поста, г. Жорегиберри, я был вдвойне очарован, во-первых, серенадой, которой нас угостил оркестр пехотных музыкантов, бывших тогда в Подоре; а во-вторых присутствием настоящей женщины, женщины из Европы, грациозной и любезной дочери г. Жерегиберри, которая не побоялась разделить с своим отцом невеселые дни пребывания в скучном Подоре.

В этот же день, на двух пароходах, стоявших в Подоре, я нашел несколько сослуживцев и товарищей, радушный прием которых навсегда останется в моей памяти. Я нанял один из этих пароходов, под названием «Couleuvrine» и, вместе со своими спутниками, отправился в С.Луи, куда и прибыл 18-го июня. Выйдя на берег, я тотчас же отправился к губернатору в дорожном костюме, скроенном собственными моими руками, сшитом моими лаптотами, и который я еще не решался оставить. Вечером, обитатели колонии, под председательством губернатора, устроили для нас праздник в клубе. Я не рискую, утверждая, что воспоминание о нем до сих пор еще держится в Сен-Луи также как и в моем сердце.

В Медине я узнал, что полтора года тому назад мне пожалован офицерский орден почетного легиона; однако эта радость не затмила во мне ощущений, вызванных вечером 18-го июня.

Впрочем, последнее высшее удовольствие было еще впереди: мне предстояло возвратиться во Францию и снова увидеться с оставленною там семьею. Как часто в продолжение моего предприятия, успех которого удовлетворял мое самолюбие, я вспоминал о своей семье, томимой страхом и беспокойством и терявшей надежду увидеть меня вновь, и рвался сердцем в дорогой и знакомый кружок. [351]

Наконец географическое общество, рассмотрев мои труды и обратив на них свое благосклонное внимание, удостоило меня золотою медалью, за мои географические открытия в Африке.

В 1863 г., когда я предпринял это путешествие, торговые сношения между Диомбохою, Каартою и нашими поселениями в Медине и Бакеле были прерваны уже несколько лет.

В настоящее время сообщение между этими пунктами восстановлено, и снова открыт путь для сбыта товаров.

Во время моего отъезда совершенно неизвестно было политическое значение Эль-Гаджи и его сыновей, их силы и средства и даже самый факт завоевания Сегу и Мацины. Эти сведения имели конечно огромный интерес для нашей колониальной политики, касательно сношений, которые рано или поздно должны были устроиться с этими прибрежными странами Нигера.

Теперь стало известно, что Эль-Гаджи умер что его сын Ахмаду, хотя и долго еще может держать страну в повиновении, но что силы его уменьшаются, талибе начинают тяготиться постоянною войною и поборами, и что, по всей вероятности, он никогда не в состоянии будет прочно организовать свою обширную область. Поэтому, не смотря на полное желание Ахмаду утвердить прочные коммерческие сношения, и не смотря на то, что он послал своего талибе с приветствием к губернатору, едва ли можно ожидать вскоре полного развития торговли с этими отдаленными странами. В ближайшем будущем вся торговля ограничится вероятно привозом в наши конторы золота из Бурэ, идущего чрез Киту и Ниоро, да иногда приходом каравана прямо из Сегу.

Существенным результатом моего путешествия служит сближение многочисленных племен диуласов, населяющих Диафуху, Гидимаху, Диамбоху, Каниарем и вообще всю область Каарту, с нашею колониею; теперь они могут запасаться товарами во французских конторах, продавать их в мирное время в Сегу и вывозить оттуда золото и невольников. Эти последние, не оставляя отечества, будут здесь вступать в брак, пользоваться плодами цивилизации и, увеличивая производство, способствовать развитию торговли. Что касается географических результатов добытых мною, то они видны на карте, приложенной к путешествию; достаточно одного взгляда на нее и сравнения с существовавшей до моего отъезда, чтобы оценить их объем и значение. [352]

Если политика Франции захочет когда-нибудь серьезно вмешаться в дела Судана, то, по моему мнению, для этого следует непременно подняться на судах вверх по Нигеру, устроив их таким образом, чтобы они могли перейти чрез пороги Буссы, или построить их выше этого места. Полагаю, что это выполнимо.

Достигнув верхнего Нигера с достаточным числом паровых судов, вооруженных пушками, легко будет приобрести огромное влияние на всю страну, и поддерживая одну партию умиротворить страну, предписав ей известные условия и подчинив ее своему влиянию.

Эта экспедиция при хорошей организации не обошлась бы даже очень дорого; каких-нибудь 200 или 300 тысяч франков для подарков влиятельным лицам было бы совершенно достаточно. Зато при удачном ее ходе можно утверждать, что цивилизация сделала бы в Африке огромный шаг вперед; особенно, если принять в соображение слова доктора Барта, сказавшего следующее: «Единственное средство для распространения цивилизации в Африке состоит в устройстве колониальных центров на главнейших реках, с тем, чтобы свет науки и цивилизации исходил из них и достигал отдаленнейших уголков материка».

К этому надо прибавить, что источник всех бед, гнетущих африканские племена, состоит в исламизме. Поэтому, ни в настоящих наших колониях, ни в тех, которые будут основаны в последствии, не следует покровительствовать исламизму, в каких бы заманчивых формах он ни проявлялся, как например в Сенегамбии.

Открытое противодействие этому злу было бы неудобно, но покровительство будет еще хуже. Это будет, на мои глаза, соучастие в преступлении.

КОНЕЦ

(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: Западный Судан. Путешествие капитана Мажа. СПб. 1872

© текст - ??. 1872
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Karaiskender. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001