СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АБДОН ЭЖЕН МАЖ

ЗАПАДНЫЙ СУДАН

ПУТЕШЕСТВИЕ КАПИТАНА МАЖА

ГЛАВА XXIII.

Трудность добиться свидания с Ахмаду во время раздела добычи. — Сильный дождь в феврале. — Праздник кори. — Свидание с Ахмаду. — Новый поход и новые казни.

Мною овладела страшная тоска по смерти Алиуна. Я просил у Ахмаду свидания, но не мог его добиться, по причине все еще продолжавшегося раздела добычи. О Мари до нас доходили слухи, что будто он скрылся в Сансандиге, потом бежал в Каминиан-Дугу, и оправдывал свое поражение тем, что воины его не хотели стрелять в талибе из ружей, а бросали в них каменьями. Дело в том, что бимбарасы действительно стали бросать каменьями, когда у них вышел весь запас пороху и стрел.

Несколько дней спустя после возвращения в Сегу произошло смятение. Думали, что на Бамабугу напала неприятельская армия, но этот невероятный слух объяснился на другой день тем, что жители Велектигилы, заметив на берегу реки нескольких лошадей, вообразили, что они принадлежат армии Ахмаду, и забили тревогу.

Наша кровопролитная экспедиция не привела к покорению страны, как я надеялся, и уже начинали поговаривать о второй экспедиции, долженствующей совершиться после праздника Кори. Как бы в подтверждение этих слухов, Ахмаду начал делать подарки армии: 22-го февраля он отпустил талибе 200 быков и один миллион кори, а несколько времени спустя дал столько же своим софа. Около этой эпохи, я сошелся на дружескую ногу с Сиди-Абдаллахом. Я надеялся получать от него кое-какие сведения через мавров, прибывших из Тишита, но ничего не мог узнать. Он часто давал мне «гуру», а я дарил его женщинам янтарь и кораллы.

К великому моему горю, нам вдруг уменьшили порцию [230] молока и, несмотря на мои жалобы Ахмаду и его приказания носить нам больше молока, порцию не прибавляли; я часто принужден был покупать молоко на свои деньги, так как это была лучшая и питательная часть нашего кушанья.

Конец февраля ознаменовался проливным дождем, освежившим воздух и заставившим нас надеть суконные платья. 26-го февраля явился из Ямины Массире, ездивший туда продавать товар. Он подтвердил печальные слухи о политическом состоянии страны. Не только путь к Ниоро был отрезан, но бимбарасы делали беспрестанные нападения на окрестности Ямины и вполне оправдывали присутствие там гарнизона, поставленного Ахмаду. Дожди продолжались до самого праздника Кори, т. е. до 28-го числа. Я воспользовался этим торжественным днем, чтобы послать поздравить Ахмаду, но у меня уже не было более ни одного подарка. Праздник повторился точно также как и прошлого года, почти такие же говорились речи и точно также Ахмаду требовал, чтобы ему выставили армию, и упрекал всех в малодушии и трусости.

К вечеру у Самба-Иоро открылось кровохаркание. По счастью доктор Кентэн скоро остановил его.

Ахмаду принимал очень любезно поздравления мои и моих лаптотов, которым он подарил 20,000 кори, но со дня на день откладывал свидание, которого я просил у него. Наконец, 7-го марта я был принят. Я выставил ему на вид, что наши посланные отправлены уже более двух с половиною месяцев тому назад; что когда я дал обещание дожидаться Бакари, то слышал, что дороги свободны и посланный без затруднений может вернуться назад; что теперь я чувствую себя больным, и что если я умру, то смерть моя надет на него. Наконец, я настоятельно требовал отъезда, представляя ему, что при настоящем положении страны, я не могу уехать без его помощи и согласия, но что, оставляя меня в Сегу, он берет на себя большую ответственность. Я прибавил, что слышал от Дауда-Ганьи, что посланные мои находятся в Ниоро, и ждут меня.

— «Я имею об этом письмо из Ниоро, от Мустафы ⁴², живо прервал меня Ахмаду, — он точно пишет, что там находятся трое белых, присланных к нам губернатором, и что у них такие великолепные ружья, бурнусы, чалмы и сабли, что ничего [231] подобного никогда не видывали в стране. Мустафа спрашивает, надо ли прислать их в Сегу; но я уверен, что это не твои посланные, а просто какие-нибудь белые, и пока я не получу ответа на свое письмо от губернатора, нечего и говорить об отъезде.

Я просил его послать по крайней мере Сейду узнать в чем дело, и обещал ждать до его возвращения. — Он согласился, но не назначил срока.

Между тем, мы были уверены, что именно Бакари с двумя лаптотами, о которых я просил губернатора, прибыли в Ниоро, и я старался, если нам невозможно выехать самим, по крайней мере послать к ним Сейду с письмами от меня. Но Ахмаду просил меня не торопиться, и уверял, что имеет сведения из Ниоро, что будто там находятся два белые и три лаптота, и что эти белые совсем не похожи на нас, но смешанной расы. Это заставило меня задуматься и несколько сбило с толку, но только долго спустя, мне пришло в голову, что это могла быть хитрость со стороны Ахмаду, чтобы не посылать никого в Ниоро, и действительно, откладывая отъезд с неделю на неделю, он совсем не послал Сейду.

Жители Баненко пришли заявить Ахмаду свою покорность и он принял их очень хорошо. Приказав написать на «aloa» (дощечке) формулу самой страшной клятвы, он велел потом смыть ее водою и дал эту воду выпить бимбарасам, говоря что она убьет их, если они вздумают изменить ему.

В течение нескольких дней ходили самые разноречивые слухи относительно мацинских дел; говорили, что Балобо бежал, а Эль-Гаджи находится в Женне. 17-го марта Ахмаду отдал приказ армии, чтоб она готовилась выступить вместе с ним, и чтобы заготовляли «куску», сандалии и козьи меха для воды.

Наконец, чтобы окончательно сбить нас с толку и перемешать все наши понятия относительно политического положения страны, пришло известие, что Амади-Самбуне, о котором мы всегда слышали, что он принадлежит партии возмутившихся, прибыл в Сегу и присоединился со всеми своими шайками к Ахмаду.

Ахмаду собирался сам выступить с своей армией, и я, имея в виду приобрести популярность и осмотреть страну, просил его взять меня с собою. Он сначала не согласился, говоря что и так уже Алиун поплатился жизнью в первую экспедицию, и что этого слишком достаточно. Но в сущности он очевидно желал, чтобы я ехал, и отказывал только для формы. [232]

21-го марта все начали собираться к отъезду, а 25-го числа, в два часа пополудни, раздался звон «tabala», и я спешил окончить свои приготовления и сесть на лошадь, так как мне сказали, чти Ахмаду уже выехал. Тамбо предложил мне вести с ним общие расходы; при нем находилось человек восемь волонтеров из сонинкейцев, в числе которых был Массире. Эти сонинкесы отличались такою поразительною ленью, что если бы не моя дружба к Тамбо, я бы двадцать раз от них уехал. Раз, забившись в лагерь, она уже не трогалась с места и предоставляли моим людям и рабам Тамбо готовить кушанье, таскать для них воду, дрова и пр.

Мы приехали в Сегу-Коро совсем уже ночью, и так как нам не было приготовлено заранее ночлега, то мы рады были найти приют под деревом, возвышавшимся над несколькими жалкими соломенными лачугами. Вечером Ахмаду забрал из города всех кузнецов, и это предвещает очень длинный поход. Талибе роздали порох, и на другой день мы направились сначала к югу, потом повернули и западу и держали путь по направлению к реке. В половине девятого мы остановились у речного притока, близ деревни Уротиги-Тома, соседней с Бумондо.

Была ночь, а мы с утра еще ничего не ели, но прежде все-таки надо было стараться собрать всех вместе, а это было совсем не так легко. Весь лагерь оглашался призывными криками, и только по прошествии получаса мы были наконец в сборе, но и тут неудача! две курицы, которых я принес было себе на ужин, околели в дороге, и хотя их успели прирезать, но все-таки они испортились от жара. Не смотря на то, голод был так велик что, выбрав одну курицу получше, мы сварили из нее бульон, которого, впрочем, я не мог есть, и предпочел присоединиться к лаптотам, сделавшим отвар из сушеной говядины. Кентэн был менее прихотлив чем я, и съел мертвую курицу.

На другой день мы продолжали путь, минуя селения пулов, рисовавшиеся по правую руку от нас. Жар становился невыносим, и к девяти часам утра мы едва тащили ноги. Добравшись до берега реки, мы, наконец, утолили мучившую нас жажду.

В три часа мы были в Фоньи, и я мог судить по многочисленным скелетам и побелевшим костям, валявшимся на равнине, какое страшное побоище здесь происходило. Эго громадное селение представляло теперь только груду развалин, среди которых [235] возвышалось несколько соломенных хижин, обитаемых джаварасами.

Мы разбили лагерь под деревом, и, до примеру талибе, разорили одну из хижин, чтобы запастись дровами и необходимою посудою. Мне, конечно, не нравилось прибегать к подобным мерам, но так как невозможно было ничего ни купить, ни достать, то надо было покориться необходимости. Я не мог беспрестанно надоедать Ахмаду и приставать к нему с разными мелочами. На утро мы продолжали свой путь, как и накануне все держась берега реки. К десяти часам показалась Ямина, и мы разбили лагерь.

Страна представляла такое же зрелище как и накануне, т. е. огромную равнину, ограниченную с юга цепью гор, которые, казалось, поднимались по мере того, как мы приближались к западу. Все пустое пространство было замещено стручковыми деревьями замечательной величины, до одиннадцати вершков в диаметре у корня. Там и сям, в кустах попадались разные плоды, на которые наши люди накидывались с жадностью; однако, нельзя сказать, чтобы они были особенно вкусны; впрочем, кислота некоторых из них была довольно приятна.

Но главное, что преобладало в этой местности, это была дичь: куропатки и цесарки, запутавшись в кустарниках, попадались живьем в руки талибе. Зайцев щадили, или, лучше сказать, презирали по мусульманскому обычаю; но, более всего меня восхищала охота за сернами и антилопами. Когда они показывались вдали, все кидались их преследовать, и я сначала только следил глазами за этим зрелищем, боясь утомить свою лошадь, но, наконец, увлекшись, я сам бросился в погоню за серной, внезапно появившейся передо мною, и моему примеру последовали некоторые из софа.

Животное сначала опередило нас, но вскоре мы снова нагнали его, и заметно было, что серна начинает утомляться и бежит не так быстро. Перед нами открылось озеро с зелеными берегами; она бросилась в него, я остановился, но мои спутники, соскочив с лошадей, кинулись вслед за нею и поймали ее. Я имел глупость думать, что мы разделим серну между собою, и поспешил подать охотникам свой ножик. Они сбегались со всех сторон и рвали куски, отрезая и унося их с собою, так что я вскоре остался один перед валявшимися окровавленными внутренностями и моим испачканным ножом. Талибе хотели было заступиться за меня и завладеть моею частью, но охотники воспротивились этому [236] и ускакали вперед. Мне было очень досадно, но я поклялся в душе отомстить им, и, пустив свою лошадь вскачь за показавшейся вдали антилопой, настиг ее и чуть не стоптал под ногами своей лошади, но она вскочила и пустилась бежать; тогда я еще раз нагнал ее и проколол копьем. Тут я не стал терять времени, быстро отрезал лучшую часть и предоставил остальное ехавшим за мною софа.

Вскоре мы развели огонь и я, взяв на себя должность повара, очень удачно зажарил большой кусок дичины, пока мои лаптоты варили в огромной кастрюле бульон из баранины.

Эта жизнь на воздухе и в чистом поле совершенно восстановила мои силы, я не был уже таким равнодушным и вялым как в Сегу: все меня занимало, все интересовало, и, не смотря на усталость, я успевал вносить заметки в мою книгу. Я в первый раз еще испытывал наслаждение охотой, и должен признаться, что это было для меня самое счастливое время.

На другой день, 6-го апреля, забили «tabala», и мы снова отправились в путь, держась берега реки. Все звали, что мы идем на помощь деревне Кененку и будем в вей ночевать. Мы прошли много покинутых деревень, видели горы Беледугу, достигавшие во многих местах высоты до 2 т. фут. и в восемь часов услыхали вдруг звуки ружейных выстрелов и звон tabala. Ахмаду тотчас отрядил несколько человек узнать что это значит, и я отправился вместе с ними. Мы скоро были в виду Кененку, но никто не показывался на стенах, которые, впрочем, были укреплены как бы приготовляясь к нападению. Все ворота были заперты и обнесены зубцами. Видно было, что Кененку угрожала действительная опасность.

Навстречу к нам вышел старик Алмами (из сонинкесов) с длинною белою бородою, и подал вам руку.

Уже несколько месяцев селение это подверглось набегам бимбарасов, которые, соединившись сначала в Гуни, были там безуспешно атакованы армией Ахмаду, и затем подвинулись еще ближе и укрепились в деревне Дина.

Там собрались почти все военачальники возмутившихся софа, начальники Бамаку, Манабугу, Нионсонга, Миссасисов и многих бунтовавших племен. Положение Кененку становилось в самом деле критическим; вскоре мы узнали, что звуки tabala, слышанные нами, происходили оттого, что несколько джаварасов бросились [237] за бимбарасами, приходившими грабить их поля. Цель экспедиции сделалась для нас ясна: мы направлялись к Дине и завтра должны были быть там.

Мы действительно выступили на другой день, и армия наша, еще увеличившись прибытием джаварасов и волонтеров из Кенунку, выстроилась в семь часов с половиною перед деревней Дина. Бимбарасы, собравшись на крыши, держали ружья в руках с очевидным намерением защищаться.

Деревня, на расстояние версты, была расположена на высоком берегу, и образовала в одном месте угол, на котором еще виднелись остатки двух разрушенных totas. Простой здравый смысл говорит, что это самое удобное место для размещения наших стрелков, откуда они могли бы сбить бимбарасов с крыш и затем напасть на их левое крыло. Но заранее обдуманные планы не в духе армии Ахмаду, и каждая колонна нападает откуда ей вздумается. Вследствие этого, при первых звуках tabala, все три колонны двинулись к одному месту, и притом самому неудобному, где тотчас же попали под перекрестный огонь.

Левая колонна и бафалы ⁴³ центральной колонны, с истинным мужеством, полезли на стены, не смотря на сильное сопротивление со стороны неприятеля. Стены были вышиною в полторы сажени, на них можно было взлезть не иначе, как ставши на плечи другого человека; тем не менее это не останавливало храбрых воинов, и они с горячностью взбирались вверх, не смотря на выстрелы и сабельные удары растянувшихся по крышам бимбарасов. Но за то с правой стороны, у тубуру, дела шла далеко не так хорошо. Давя друг друга и трепеща от страха, они подвигались вперед не иначе, как под ударами бича нескольких софа, подгонявших их. Странный способ ведения людей на войну!

В начале сражения я умолял своих, не слишком подвергаться опасности и не бросаться вперед; но слова мои были напрасны, и я видел как, увлеченные бафалами, они, вместе с ними, полезли на стены. Я поскакал было туда на своей лошади, но она, испуганная выстрелами, отнесла меня к тубурусам и я успел только разглядеть, как один из моих людей, Детие-Ндиай, каким-то образом первый попавший на стену, распоряжался с искусством и смелостью настоящего матроса, и с таким спокойствием и [238] силою помогал талибе и софа взбираться наверх, как будто не чувствовал, что вокруг него свистят и летают пули, задевая его то справа, то слева.

Это зрелище до такой степени воспламенило меня, что я, забыв всякую осторожность и повинуясь только необузданному желанию, охватившему меня, бросился на первую попавшуюся стену и начал рубить и ломать ее, раскидывая камни и землю, так что вскоре образовалась брешь. Поставивши тут двух из моих людей, которые помогали остальным взбираться, я сам прыгнул на крышу и ждал с револьвером в руках неприятеля. Но вскоре я убедился, что бимбарасы оставили крыши и спешили укрыться в деревню, отступая и переходя из одной хижины в другую. Подождавши с четверть часа, и видя, что в деревню вломилось тысячи полторы наших воинов, я слез со стены, отыскал свою лошадь и поехал осматривать, что происходило в других местах.

Я не могу отрицать, чтоб в армии Ахмаду не было храбрецов, но в то же время встречается столько трусливых и подлых людей, и в особенности столько глубокого непонимания и невежества! Я видел у подножия стен, от трех до четырех тысяч человек, которые, вместо того чтобы заботиться о расширении отверстий и проходов в стене, или разрушать неприятельские жилища, думали лишь о том, как бы самим поудобнее устроиться.

Я нашел доктора под деревом, откуда он смотрел на неприятельские движения, и так как место это было не безопасно, то я уговорил его пройтись со мною вдоль стен, в полной уверенности, что деревня уже взята армией Ахмаду. Вдруг откуда-то раздался воинственный крик: «Jallah taqui ballel! Jallah Boni Keffirs»!

Действие этого крика было непостижимо, и произвело неожиданные последствия. Надо сказать, что мы атаковали деревню в восемь часов; в половине десятого раздался крик, а в десять часов в деревне уже почти не оставалось более сотни наших людей. Охваченные паническим страхом, тубурусы позволили сбросить себя со стен как негодное тряпье, и испускали, по своей привычке, громкие крики и стоны. Испуганные талибе, даже те, которые охраняли проходы, сделанные в стенах, последовали их примеру, и мои люди в страхе бежали из деревни, спрашивая прерывистыми голосами, что такое случилось.

Бимбарасы, при виде всеобщего бегства, снова полезли на крыши [239] и плясали на них, стреляя в запоздавших и нанося им раны в спину.

Но при звуках «tabala» рассеянные талибеи снова собрались и еще раз напали на бимбарасов, средства которых по всей вероятности приходили к концу. В это самое время я был ранен камнем в руку и благодарил судьбу, что рана была не опасна и не грозила отнятием руки, как у многих других.

Сражение продолжалось до половины четвертого. Тогда сделали третью вылазку, и почти все вышли из деревни; некоторые с самого утра ничего не пили. Звуки «tabala» прекратились, и Ахмаду, сошедши с лошади, отправился под дерево и начал вести переговоры с начальниками. Несколько пленников и пленниц, добровольно покинувшие деревню, утверждали, что в ней нет колодцев и что весь запас воды истощился. Тогда Ахмаду решился оцепить селение ночью; некоторые подавали голос за то, чтобы сделать это в тот же вечер, но их никто не слушал, хотя многие предполагали, что ночью бимбарасы убегут из деревни.

У нас было много раненых; доктор помогал им по мере возможности, но у него не было перевязок, и он большею частью занимался выниманием пуль. С наступлением ночи мы окружили Дину; но перед тем талибе, торо и другие, не смотря на свою усталость и стоны раненых, исполнили воинственный танец, составив полукруг и распевая воинственные песни, между тем как самые искусные из них, во время танцев, подкидывали ружья и ловили их на лету.

Оцепив деревню, воины стали приготовлять большие кули соломы, чтобы зажечь их, когда будет нужно, и так как все изнемогали от усталости, то и заснули там где стояли. Вдруг среди ночи раздалась на аванпостах довольно сильная ружейная пальба и, вскочив на ноги, все бросились на лошадей. Говорили, что бимбарасы бегут из деревни и спешили осветить окрестности, но это повело лишь к тому, что бимбарасам было удобнее выбирать лучшие места, куда они могли скрыться. Ахмаду послал за ними в погоню джаварасов и массисов, которые привели много пленных мужчин и женщин. После допроса, их всех немедленно казнили при блеске зажженных огней.

Деревня было взята, и мы легли спать, радуясь, что не случилось никакого особенного несчастия.

8-го апреля я пошел осмотреть Дину; в ней не оставалось [240] решительно никаких запасов, потому, что ночью софа и тубурусы вытащили оттуда все, что было, т. е. очень немного, так как в селение, в ожидании нападения, не подвозили более никаких продуктов, и жители позаботились удалить оттуда своих жен и детей, оставивши только невольниц для приготовления кушанья. Улицы были загромождены камнями, ворота защищены баррикадами, но так что в них легко можно было пройти; в одной из стен, у берега реки, видна была широкая брешь, через которую прошли бежавшие. Множество тел убитых бимбарасов лежало на крышах и во дворах; некоторых талибе и софа поспешно хоронили, завертывая их в циновки и покрывая кучами сухой земли.

Ахмаду с некоторыми из своих приближенных расположился в селении, запретив туда вход всем остальным; я отыскал высокое дерево, под тенью которого скрылся от лучей палящего солнца. Целый день прошел в преследовании беглецов, прятавшихся в густой чаще, по правую сторону от Дины. Многие из них, томимые жаждой, вышли и сами отдались в руки своих врагов; между ними был один мавр, которого, перед казнью, Сиди Абдалах ударил в лицо — величайшая обида, которую может нанести один мавр другому. Но были между ними и такие, которые ни за что не хотели сдаться; один Когоро, прятавшийся с своею женою в лесной чаще, видя, что он не может устоять против врагов, бросился на свою жену и убил ее, говоря, что по крайней мере будет знать, что она никому не достанется после его смерти.

Мало по малу воротились и те, которые были посланы в погоню за беглецами, ускакавшими верхом. Они вели за собою лошадей, быков и пленных. К вечеру из Сегу подъехало несколько пирог, в которые сложили многочисленных, но не особенно тяжело раненых. Ахмаду, призвав меня к себе, сказал, что он видел меня на стенах укреплений; что это очень похвально с моей стороны, но в другой раз он не позволит мне подвергать себя такой опасности, и если я не соглашусь оставаться всегда при нем, то он принужден будет запретить мне участвовать в будущих походах. Я охотно воспользовался этим предлогом, чтобы останавливать своих лаптотов, всегда готовых кидаться в самую свалки. Число убитых и казненных бимбарасов доходило до трехсот человек. [241]

ГЛАВА XXIV.

Отъезд из Дины. — Медина. — Разграбление деревни. — Покупка ребенка. — Новый поход. — Страшная гроза. — Возвращение в Ямину. — Пребывание в ней. — Возвращение в Сегу. — Праздник Табаски. — Различные пляски.

В девять часов раздался звук tabala и мы выступили, все придерживаясь берега реки, которая текла с юго-запада на северо-восток. За нами шли две пироги, и вечером, когда мы разбили лагерь, Ахмаду поднесли несколько рыб. Он прислал нам две из них великолепные, чему мы были очень рады, потому что питались все время одним только «куску», обмакивая его в бульон из сушеной говядины.

На другой день ми достигли стен Медины, большого сонинкейского селения, разоренного и покинутого жителями. По большой мечети с круглой башней можно было тотчас узнать, что это мусульманская деревня. По ту сторону реки, у подошвы гор, виднелся Куликоро, и вечером мы остановились по близости от него в Гуни, большом селении, состоящем из двух tatas, расположенных в версте расстояния одно от другого. Жители только что покинули это селение, и вся армия бросилась расхищать его.

Все были так голодны, что рассыпались не только по деревне, но напали на четыре близь лежащие селения, в надежде на добычу. Оказалось, что там не было ничего, кроме хлопчатой бумаги, оставленной женщинами в хижинах и в лесной чаще, индиго и домашней утвари; съестных припасов почти не нашлось. Наконец, явился Тамбо, таща откуда-то большой мешок с рисом. В то же время и наши люди принесли масла, бобов, тыкв и муки, добытой из особенного дерева, называемого «Houl» и принадлежащего семейству овощных деревьев. Стручья его содержат сладковатую желтую муку, которую употребляют как питательное [242] вещество и как лакомство. Из нее пекут хлебы, имеющие свойство очень долго сохраняться. Таким образом мы были обеспечены на двое суток от голодной смерти.

Вечером я пошел купаться, а на следующее утро все снова бросились грабить и разрушать окрестности. Ахмаду отдал приказ идти в Манабугу и сжечь его, если там ничего не найдут, что и было исполнено. С нами находился молодой человек, Ибрагим Мабо, присланный Тиерно-Муссой из Кониакари, и сын Тиерно-Муссы Сеини, который в настоящую минуту был тяжело ранен пулей в бедро. Ибрагим, отправившись в Манабугу, напал там на четыре пироги, в которых сомоносы спешили уехать с своим багажом. Он вместе с несколькими талибе, заставил их сдаться и, отняв у них все съестные припасы, привез мне в подарок курицу, которая в то время имела для меня огромную цену.

С тех пор мы сделались с ним друзьями также как и с Сеини. После обеда я пошел к Ахмаду, который разговаривал с своими приближенными, пока его растирали и обмахивали веером. Он быль очень любезен со мной, превозносил до небес мою храбрость, но в то же время запретил мне повторять такие опасные опыты в другой раз. Затем он подарил мне значительное количество рису в соломе, еще не обмолоченного, и будь этот подарок сделан утром, он был бы чрезвычайно кстати, но вечером он терял свою цену, потому что на другой день мы должны были выступить, и я спрашивал себя — не был ли этот рис лишней обузой для Тиерно-Алассана.

Целый день жгли и грабили селения до самого Манабугу, от которого не осталось и следов. На другой день, при звуках «tabala», снесли в кучи все что оставалось в деревне и зажгли; при этом разбивали посуду и все, чего нельзя было взять с собою. В семь часов армия, нагруженная хлопчатой бумагой и индиго, вступила в реку, переправляясь через которую, мы чувствовали как вода заливается нам за седла и превращает наши запасы «куску» в жидкость, портит наши тетради и порох. В этом месте Нигер был шириною не менее полутора версты, и на нем виднелась одна только отмель.

В Куликоро остановились только для того, чтобы предать его огню, и потом Ахмаду, из опасения чтобы багаж не помешал его войску делать длинные переходы, отдал приказ, чтобы вся захваченная хлопчатая бумага была сожжена. Ее было более трех [243] тысяч килограммов. Кроме того, Ахмаду приказал своим софа сжигать все деревни, лежащие по пути к Ямине, куда мы шли, чтобы уничтожить возможность останавливаться в них,

Шествие двинулось по берегу реки, и, проходя чрез покинутую деревеньку Соо, мы напали на множество каких-то плодов, напоминавших формой кисти смородины, но гораздо крупнее; каждая ягода была величиною с большую виноградину, имела желтый цвет и сладковатый, несколько вяжущий вкус.

В половине второго мы пришли в Ямину, маленькую разоренную деревеньку, в которой догорали амбары с просом, и, не смотря на запрещение Ахмаду, все кинулись к ним, спеша запастись этою провизиею. Доктор всыпал немного проса нашим лошадям, но вечером мы заметили, что просо проросло: его вероятно готовили для водки.

Весь следующий день, от пяти часов утра до четырех вечера, мы шли под небом какого-то свинцового цвета и задыхались от зноя. Дорога несколько отделялась от берега и шла вдоль целого ряда прудов, которые во время разлива должны составлять вторую реку с течением параллельным первому. Тут нам встречались прелестные виды: в особенности хороши были равнины, покрытые сочною зеленою травою, не смотря на сухое время года, и роскошные пастбища, на которых можно бы прокормить несколько сотен скота. К сожалению, и луга, и, деревни, покинутые жителями, были пустынны; самое лучшее из озер, встреченных нами, называется Мина.

Мы раскинули лагерь вблизи от Ямины, и Ахмаду отдал приказ, чтобы никто не смел туда являться прежде него; он велел также запереть все ворота и отбирать лошадей у тех, которые к ним подъедут. Пришлось и этот вечер довольствоваться отваром сушеной говядины, которую варили в посуде, принесенной из соседней деревни Конина, но мы с нетерпением ждали следующего дня, чтобы вознаградить себя за долгий путь претерпенный нами.

14-го апреля, в пятницу, в девять часов утра, мы были в Ямине, и, вопреки стараниям Билье и его помощников, нашли ее уже занятою людьми Ахмаду, которые, подъехавши к воротам и видя что они заперты, полезли на стены, совершенно как на приступ: до такой степени все торопились войти скорее в это селение. Накануне я обещал Ибрагиму и Тиерно-Сейни остановиться [244] у одного из их друзей, очень богатого сонинкейца. Но подойдя к воротам, мы нашли их запертыми, и я должен был ждать целый час, пока их отворят; наконец мы вошли и очутились в такой толпе разнородного люда, что почти тотчас же принуждены были отыскивать вместе с Тамбо какого-нибудь другого помещения. Приютившись кое-как у одного талибе в сарае, усыпанном песком и отгородившись циновками, я отправился на базар, где запасся кое-какою провизиею, и, по возвращении, нашел у себя Сан-Фарбу, возвестившего мне, что Ахмаду желает, чтоб я переместился в хижину. Я поблагодарил его и отвечал, что мне здесь довольно хорошо, но недостает одного, именно съестных припасов. От меня настоятельно потребовали, чтобы я занял особенную хижину, и начальнику города, Фамаре, был отдан приказ, чтобы нам доставили туда барана, кур, проса и рису. Мы переселились на новое жилище; и означенные вещи были мало по малу доставлены нам, кроме барана, который явился по третьему требованию.

Более всего я нуждался в отдыхе, так как не спал два дня и страдал сильным насморком. Я лег очень рано, но меня разбудил приход Самба-Иоро, который принес нам новый запас куску и рису. Он рассказал мне, что почти уже совсем выздоравливал от своих ран, когда услыхал о взятии Дины и о том что я был ранен двумя пулями, и поспешил присоединиться к армии. По дороге, его товарищи выдавали его за одного из «белых» пришедших к Ахмаду, и так как в сражении получил рану и считался героем в Сегу, то ему надавали множество яиц, кур и молока, с которыми он пришел в Боге, где узнал что армия стоит в Ямине.

На другой день начальник деревни поднес Ахмаду подарки от жителей: они состояли из четырехсот бубу, стоивших от четырех до десяти тысяч кори каждый. В воскресенье, 16 апреля, мы выступили при звуках «tabala» и прошли деревни Колимане, Ганге; Нтиало. В Миньоне мы переправились через реку, шириною в 1500 метров; вода доходила до шеи наших лошадей. Ахмаду остановился на восточной стороне деревни, куда к нему явились бамбарасы с полными тыквами молока и проса, из которых некоторые немедленно прошли через горло софа.

Праздник Табаски прошел веселее чем прошлого года. Ахмаду поместился неподалеку от нас, на маленьком рынке. Свита [245] его была очень многочисленна, и софа, почти не переставая, плясали перед его домом. Диали-Махмади поселился у его дверей с своим оркестром, состоящим из трех гитар и «балофона», род гармоники, употребительной у негров, и под звуки этих инструментов пели его семь жен, аккомпанируя себе, кроме того, на цимбалах.

Но самая интересная была группа бимбарасских танцоров, расположившаяся у ворот Арсека. Предводитель их был окутан сетью, в каждой петле которой была привешена бамбуковая тросточка; остроконечный головной убор его был украшен особенными туземными зернами лилового цвета; вместо всяких инструментов ему служило несколько тыкв, просверленных внутри и наполненных камешками, которыми он потрясал под такт своей пляски. Товарищи его были одеты в таком же вкусе. Невозможно описать всего неприличия их танцев; правда, некоторые пляски отличались только своею комичностью, так, например, пляска одного хромого и одного безногого, танцевавшего на руках; но другие, здоровые и хорошо сложенные танцоры предавались таким характерным телодвижениям, которые имели свойство заставлять смеяться молодых девушек и женщин, не говоря уже о мужчинах. Те из женщин, которым их владельцы не позволяли присутствовать при этой пляске, посылали смотреть на нее своих невольниц, которые потом должны были им рассказывать и представлять в подробностях то, что они видели на месте.

Праздник кончился 10-го мая. Я напомнил Улибо, что желал бы видеть Ахмаду. Вечером Самба-Ндиай сказал мне, что Улибо говорил об этом Ахмаду, и тот ответил ему словами: «Я уже слышал». Носились слухи, что новая армия готовится к походу.

Между тем, по повелению Ахмаду, делались беспрерывные набеги. Триста человек из Коге отбили у сомоносов деревню и увели шестьдесят женщин; в другой раз пригнали двенадцать быков и несколько женщин; третья партия принесла с собою только часть добычи; остальная была отнята у нее бимбарасами. Так как я слышал, что хотят отправлять куда-то армию, то мне пришло в голову, нельзя ли попросить Ахмаду послать с нею моего курьера узнать о Бакари, что было мне уже давно обещано. Правда, я мало надеялся на успех, потому что время года было самое неблагоприятное, и я знал, что дорога в Ниоро весьма не безопасна. Тем не менее, я требовал через Улибо свиданья с [246] Ахмаду, и говорил, что если мне будет в нем отказано, то я воспользуюсь первым случаем, когда Ахмаду будет на площади и выскажу ему при всех то, что думаю об его поведении.

Несмотря однако на все мои просьбы, я должен был ждать, и это привело бы меня в отчаянье, если б меня не развлекло одно маленькое комическое происшествие, которое я помещаю здесь, как характеристику туземных нравов. Как-то на днях, ко дне пришел двоюродный брать Ахмаду, Мустафа, с новыми туфлями на ногах. Самба-Иоро, увидев их, пришел в восхищение, и тогда Мустафа совершенно неожиданно подарил их ему. Самба-Иоро сначала отказывался, но тот настаивал так убедительно, что он согласился принять их, и, с моего позволения, надел их на ноги; старые же свои сандалии, он, по свойственной неграм щедрости, подарил Диатуре, пленному Самбы-Ндиайя. Затем, в полном восхищении от новой обуви, отправился гулять на рынок, но тут его остановил один молодой софа, говоря, чтобы он снял туфли принадлежащие его господину Сейду-Далиа, который потерял их вчера на обеде у Ахмаду.

Началось объяснение, после которого открылась, что Мустафа, почти никогда не носивший обуви, вздумал надеть, уходя с обеда Ахмаду, туфли своего родственника Сейду-Далиа, и затем подарил их Самбе-Иоро, который принужден был возвратить их по принадлежности и остаться на улице с босыми ногами. Из этого следует нравоучение, что на Востоке, более чем где-нибудь, надо остерегаться принимать подарки, в особенности если они делаются неожиданно и без всякой видимой причины.

16-го мая я получил наконец аудиенцию у Ахмаду, которого я нашел окруженного очень небольшой свитой: кроме его родственников, при нем находились только Сиди-Абдалах, Бобо и Улибо.

После первых учтивостей, я высказал ему все, что у меня было на сердце относительно постоянного откладывания свидания с ним.

Выслушав меня. Ахмаду сказал:

— Я не могу тебе обещать, что ты будешь видеть меня каждый день, потому что я очень занят делами, но я даю тебе позволение приходить ко мне всегда, когда тебе нужно и когда я буду вне дома, как это делают начальники страны.

Я никак не ожидал такого счастливого результата моих слов и поспешил напомнить ему об отправке курьера, но, как и следовало ожидать, Ахмаду отвечал, что это невозможно теперь, [247] потому что надо собрать целую армию, чтобы идти в Ниоро. Впрочем, он обещал мне послать Сейду, как только наступят дожди.

Затем я просил его о прибавке проса, так как оно с каждым днем становилось дороже, и, получив на это согласие, я поблагодарил Ахмаду и ушел домой. В тот же вечер сто тринадцать наездников возвращались с набега под предводительством Алассана-Гирладжо. Они были за Сансандигом, в деревне пулов, где перебили большую часть жителей и привели с собою тридцать три женщины, 157 быков и трех лошадей. В числе пленных находился несчастный ребенок, которого привязали к седлу так, что у него вся грудь была разбита в кровь от движений лошади. Он не ел уже три дня, когда доктор сжалился над ним и купил его за 3700 кори, т. е. почти за десять франков. Этот ребенок стоил нам много хлопот, и хотя доктор ухаживал за ним как родной отец, ребенок был упрям и, казалось, ненавидел нас. Теперь он находится в С.Луи на попечении апостолического префекта, мать и сестры его живы — они невольницы в Сегу.

Наступала зима, и Ахмаду готовился к походу. Это была действительно самая благоприятная минута для выступления армии, и можно было надеяться на успех; по мнения военачальников Сегу никогда не бывают сходны с мнением их короля, так что, когда он велел собирать армию, никто не думал трогаться с места; все спешили засевать поля просом, так как оно не родилось, и цена его достигла неимоверных размеров. В это время пришел какой-то человек из Дингирая, подтвердивший все дурные слухи относительно положения страны. Наконец, 29-го мая, сам Бадара-Тункара обратился за помощью к Ахмаду, чтобы отстоять свою деревню Тумбула. Он поместился у Улибо, и я пошел навестить его; на вопросы мои о состоянии страны, он отвечал, что дорога в Ниоро совершенно закрыта, и что союзники Мустафы (начальника в Ниоро) недавно отбили всех быков у возмутившихся пулов. Он прибавлял, что если бы только Ахмаду дал ему пятьдесят всадников и несколько пехотинцев, то он берется очистить дорогу. Как бы то ни было, я видел, что наше освобождение еще не было близко, и это возмущало меня до глубины души. К тому же доктор сделался болен; он чувствовал жестокие страдания в глазах, и ему несколько помогали только примочки из алое. Он проводил целые дни в темной комнате; малейший [248] свет заставлял его кричать от боли. Я с ужасом думал как я с ним расстанусь и отправлюсь один в экспедицию, зимою, не имея другого пристанища кроме палаток, которые уже два года служили нам и одеялами, и чемоданами.

В таком расположении духа, каждая безделица приводит в отчаяние. У меня разболелись зубы, и доктор, который со времени нашего приезда в Сегу, вырвал у туземцев, по крайней мере, пятьсот зубов с поразительною легкостью, не мог этого сделать для меня. Оказалось, что корни моего зуба срослись с челюстью, и он принужден был отломить кусок последней, чтоб вырвать зуб. Три дня после этого у меня продолжалась лихорадка, и трудно поверить, как подобные мелочи могут ожесточать характер человека.

Наконец, 6-го июня, Ахмаду вступил в переговоры с своими военачальниками, поставившими ему следующие условия:

1) Чтобы двери его никогда не запирались для талибе, когда нм нужно говорить с ним о чем-нибудь, и чтобы он отдал приказ софа не останавливать ни одного талибе у ворот его дворца.

2) Чтобы он взял на себя заботу о прокормлении раненых, оставшихся без всякой помощи.

3) Чтобы он обеспечил детей и вдов убитых талибе. Последние две просьбы были совершенно справедливы, и Ахмаду отвечал, что он всегда готов их исполнить. Но первую, имевшую особенную важность для талибе, он постарался замять, так как понимал очень хорошо, что если бы согласился на нее, то мигом потерял бы для них все свое обаяние.

Несколько дней сряду продолжались переговоры. Почти все военачальники просили отложить поход, пока не засеют своих полей просом. Но Ахмаду не хотелось этого, и, видя что ничто не помогает, он решился пустить в ход последнее средство — подарки. Талибе роздано было по одному «бафалу» соли на десять человек, что составляло на каждого по 4000 кори, так как цена доходила в то время до сорока тысяч кори.

Ночь прошла очень беспокойно. В самую полночь разразилась такая сильная буря, какой я никогда не видывал ни в Австралии, ни в Америке, ни в Европе, ни в Африке. Дождь лил потоками, гром гремел непрерывно, перемежаясь такими сильными ударами, что палатка моя дрожала до самого основания. Воздух был [251] пропитан электричеством; вода лилась сквозь соломенную крышу, и можно себе представить, каково я провел эту ночь.

На другое утро, какое зрелище! Палатка моя до половины ушла в жидкую грязь; куры потонули; перед мною расстилалось целое озеро; вдали виднелось упавшее дерево, разбитое громом. Ни одной нитки сухой не было ни на нас, ни вокруг нас. Опасаясь чтоб подобный ливень не повторился еще раз, я сел на лошадь и поспешил вернутся в Сегу-Сикору, оставив моим лаптотам провизии на целый день.

По всей дороге мне попадались люди сеявшие просо; даже те, которые накануне присоединились к армии, снова ушли в поля, и я видел, что наш отъезд оттянется на неопределенное время. Самба-Ндиай выпросил на этот раз позволение у Ахмаду сопутствовать армии, и на него возложено было везти и стрелять из двух мушкетонов, к которым сегусские кузнецы приделали лафеты как у пушек. В сущности это были настоящие страшилища, которые везли два быка.

Спустя два дня меня обокрали, т. е. унесли мешок с кори, который я взял с собой в Сегу-Коро, и в то же время я заметил, что Самба-Иоро, которому поручено было хранение моего магазина, самовластно распорядился суммою в 5000 кори, отданных мне под залог. Это было такое злоупотребление доверия, что я тотчас же отказал ему, и взял на его место Латир-Сене, известного своею честностью.

Цель нашего путешествия не была больше тайною: мы шли в Сансандиг, и я, боясь чтобы доктору не пришлось нуждаться во время нашего отсутствия, выпросил для него у Ахмаду кусок соли и 20.000 кори. Потом я сделал все приготовления к отъезду и мы выступили 4 июля, утром.

ГЛАВА XXV.

Экспедиция в Сансандиг. — Отъезд из Сегу-Сикоро. — Переправа через реву в пирогах. — Приезд в Сансандиг. — Приступ. — Недостаток съестных припасов. — Сопротивление деревни. — Голод в Сансандиге. — Слух о вступлении армии Мари. — Взятие трех мавров и страшная казнь их. — Мы делаем набеги. — Вылазка из деревни. — Различные эпизоды. — Мы снимаем осаду. — Тридцать шесть часов без пищи. — Калабугу.

Хотя все думали, что мы идем прямо на Сансандиг, но мы вначале отклонились от этого пути и держались больше к югу.

На другое утро, у берегов Нигера собрались все пироги, какие только были в Сегу, чтобы перевозить армию через реку. В Сегу, и вообще на берегах Нигера, принято во время перевозки ставить лошадей в пироги, вследствие чего последние часто опрокидываются; но бимбарасы уверяют, что их лошади не умеют плавать. Только что мы поставили мулов в мою пирогу, как они сейчас же соскочили в воду и поплыли, таща ее за собою; лошадь моя последовала их примеру, и талибе объявили Ахмаду, что они будут переправляться точно также, как я. Всех лошадей и мулов пустили в воду, и хотя мы без особенных приключений добрались до берега, но беспорядок был страшный.

Все спешили устроиться поскорее на берегу, и, опасаясь повторения гроз, ставили на скорую руку шалаши и лачуги всевозможных форм из тростника и соломы. Заметив, 7-го июля, зловещие тучи на востоке, я велел разбить мои обе палатки на самом возвышенном месте берега, и перенес туда весь свой багаж. Гроза действительно разразилась вечером, и мои лаптоты спешили прятаться в свои палатки, куда успело уже проникнуть несколько человек, прося укрыть их багаж, и, пользуясь этим случаем, [253] укрывались сами. В мою палатку, несмотря на тесноту, и множество багажа, тоже набилось человек восемь, которым я не в силах был отказать; они приходили совершенно мокрые и голые, держа свою одежду в руках и прося пристанища. Таким образом я приютил у себя Тамбо, Сеини, Игнбрама Мабо, Сан-Фарбу и других; все они удивлялись, что моя палатка почти не протекала, я если б я позволил, то ко мне набралось бы сто человек.

На другое утро Ахмаду прислал мне сотню «гуру» с Самба-Ндиайем, но этот последний, с свойственной ему хитростью, не сказал мне сколько прислано, а просто подал мне несколько пригоршней гуру, и затем начал шарить в карманах, как будто отыскивая, не завалилось ли их еще где-нибудь, так что я сказал ему: «Что осталось, то возьми себе». Впоследствии я узнал, что он оставил себе более половины гуру, которые в это время, были особенно драгоценны, потому что имели свойство возбуждать энергию и отгонять сон. Помню, что я сел из них десять, и сам был удивлен действием крайнего возбуждения, которое они произвели во мне.

В одиннадцать часов мы вступили в Сансандиг. Городские стены возвышались на пять метров над равниной, и бастионы были устроены так, чтобы неприятель, с какой бы стороны он не подходил, всегда попадал под перекрестный огонь.

Ахмаду казался очень смущенным, видя что никто не выходит к нему на встречу. Он ожидал, что, за исключением приверженцев Бубу-Гиссея, большая часть жителей, в особенности из Кумы, придут к нему, тем более что последние сами просили его, письменно, предпринять эту экспедицию. Видя однако, что не только никто не является к нему с изъявлениями покорности, но, напротив, мавры и бимбарасы принимают оборонительное положение, Ахмаду решил, что надо действовать, и все военоначальники приняли участие в составлении плана атаки. Решено было, чтобы Ганнар и Торо напали на левую сторону, один с берега реки, другой со стороны селения сомоносов. На долю софа выпадало самое трудное: бастион Бубу-Гиссея; ирлабезы должны были действовать в центре, а массасисы и джаварасы, вместе с пулами, верхами окружали селение.

С левой стороны дела шли еще не дурно, но с правой начинали уже принимать довольно печальный характер. Не смотря на то, что софа выказали сначала большое мужество и, влезши на [254] стену, водрузили там свой флаг, они, через несколько минут, принуждены были бежать, преследуемые бимбарасами, оставляя по дороге ряды раненых и убитых; ирлабезы отступили тотчас же, как только успели коснуться стены. Деревня сомоносов представляла также сильное сопротивление. Жители поджигали изнутри свои жилища, на кровлях которых стоял неприятель, и заставляли его нести большие потери.

Ахмаду был в бешенстве; он отдал приказ софа сделать вторичное нападение, и на этот раз они проникли несколько далее. С левой стороны Самба стрелял из мушкетов, но, видя что карабины моих лаптотов действуют гораздо лучше, он стал стрелять из ружей, в это время его ранили в ногу пулей; Сан-Фарба тоже получил рану в бедро; вообще многие из военачальников были ранены, и хотя они храбро наступали, но осажденные защищались еще энергичнее.

Всю ночь продолжалась стрельба. 10-го июля, утром, стали нападать на жилища бимбарасов, в сомоноском селении. Ахмаду объявил, что он не тронется с места, пока селение не будет взято; и послал в Сегу за быками и просом, для прокормления армии.

Вечером захватили почти весь «tata» сомоносов, и отрезали сообщение с большим «tata». Испуганные жители отправили из деревни несколько пирог, из которых одна была захвачена: в ней находилось двенадцать женщин и четверо мужчин, которых всех казнили. С прибытием наших пирог из Сегу, стали стараться прекратить для Сансандига всякое сообщение водою.

В тот же вечер я был обрадован приездом доктора, который совершенно выздоровел. Между тем Ахмаду делал ошибку за ошибкой; когда военачальники советовали ему не медлить и идти на большой «tata», он отговаривался тем, что еще не роздал быков армии, и что надо подождать, когда их всех съедят. Пока он медлил, в Сансандиг вступила армия из Сибилы, под управлением Сибила-Махмари, начальника Санамадугу. В то же время мы узнали, что селение Бананкоро было захвачено бимбарасами, которые нашли его совершенно беззащитным. Это меня очень взволновало, потому что я только что послал Бубакари-Гниама за провизией в Сегу, и боялся чтобы с ним не случилось чего-нибудь худого. Ахмаду изредка присылал мне кое-что из своих запасов, но я по совести могу сказать, что почти во все время осады, [255] продолжавшейся два месяца с половиною, я питался исключительно только курицей с рисом.

14-го ч. происходила раздача быков, по одному на пятьдесят человек; но отощавшие бимбарасы пожирали, кроме того, мертвых лошадей, хотя это положительно воспрещается мусульманским законом. В пищу употребляли также бычачьи шкуры; сначала их варили, потом поджаривали на горячих угольях и ели, соскабливая шерсть. Большая часть талибе питалась сырым просом; я тоже попробовал есть его, но эта пища вызывала сильные боли в желудке. Каждый день несколько женщин выбегало из деревни, говоря, что там нечего есть. Но у военачальников еще оставались запасы, и часто какой-нибудь старик бимбарас, показываясь через стену, кричал нашим талибе.

— Ну, что же вы тут умираете с голоду, и не идете к нам, у нас всего вдоволь! И к довершению насмешка, он кидал в них пригоршнями «гуру».

Мы старались удержать за собою то, что успел завоевать, и продолжали окружать деревню. В одну ночь бимбарасы выломали часть стены и бежали, не могли вынести голода. Наша армия несколько усилилась прибытием пленных Коро-Мама, который, по-видимому, был очень привержен Ахмаду. Некоторые из наших людей, для поддержания существования, часто делали набеги во внутренность страны; они добывали дрова для топлива, которые были необходимы, в особенности когда шли сильные дожди.

Около этого времени, я посоветовал Ахмаду отрезать для осажденных возможность добывать воду. Для этого нужно было только расставить вдоль берега несколько пирог, защищенных бычачьими шкурами, и стрелять из-за них в каждого, кто придет за водою. Этот способ действия был очень прост, и жители не могли бы устоять долго против такого лишения. Ахмаду отдал приказ, чтобы это было исполнено, но, благодаря небрежности и лени его людей, ничего не удалось.

Запасы пороха видимо истощались в деревне; осажденные стреляли только наверняка. Люди, бежавшие из Сансандига, и пленные говорили в один голос, что Бубу-Гиссей и Магмади-Сугуле одни поддерживают деревню и не пускают армию бимбарасов, которые несколько раз собирались бежать.

19-го июля мы имели случай убедиться в страшном голоде, свирепствовавшем в неприятельском стане. Две женщины [256] выбежали из селения, и хотя бимбарасы гнались за ними и успели схватить одну, — другая вырвалась от них и, увидавши просо, бросилась на него с жадностью; три дня она ничего не ела, кроме травы и листьев.

Наконец, Ахмаду решился сделать нападение. Талибе поклялись, что они не отступят, и на другой же день вломились беспорядочными толпами в Сансандиг. Однако бимбарасы все еще держались и, даже отступая, старались укрепиться в каждой хижине, ничего не оставляя в тех, из которых выходили. В нашем войске, напротив того, заметна была крайняя вялость. Дом Магмади-Сугуле был окружен со всех сторон, но все еще представлял большое сопротивление. Решено было покончить с ним 25-го числа, и это имело бы ту выгоду, что тогда целый квартал перешел бы в наши руки. Но 26-го ч. пошел сильный дождь и нападение было отложено. Бежавшие женщины уверяли, что Магмади-Сугуле был ранен смертельно, и хотя это было преувеличено, но он действительно был ранен. Не подлежало сомнению, что деревня сильно страдает от недостатка съестных припасов, и, в ночь с 28-го на 29 е число, целая толпа женщин, детей, вьючных животных и собак вышла из Сансандига, не обратив на себя внимания нашей стражи: до такой степени она небрежна и дурно организована.

Общее неудовольствие начинало возникать против Ахмаду, который, не выходя из своей хижины, беспрестанно давал и отменял приказания. Армия находилась в большом упадке, так что атака 2-го августа не дала никаких хороших результатов. В это время до нас дошли слухи, что Мари с своею армиею шел сражаться с Ахмаду, и что Коге выдержал нападение, а Дугассу — был разграблен. Наше положение становилось критическим; пока Ахмаду воевал в Сансандиге, мятежники, для развлечения, нападали на его владения.

4-е августа были захвачены три бежавшие мавра, один из них, называвший себя шерифом, был ранен пулей в руку. На допросе они подтвердили догадки о печальном положении осажденных, и сказали, что Бубу-Гиссей, чтобы удержать при себе армию, распустил слух, что Мари овладел Сегу и, следовательно, оттуда не могут более идти съестные припасы к Ахмаду, так что он волей-неволей принужден будет снять осаду. «Но, прибавили они, мы увидали прибытие ваших пирог, и, догадавшись, что он нас обманул, — бежали». [257]

Мавры эти возбудили общее любопытство. Негры ненавидят мавров так сильно, что когда последние попадаются им в руки, они становятся свирепы, так, теперь они нарочно трогали и вертели раненую руку шерифа и злобно смеялись над его страданиями. Мавров приговорили в смертной казни, хотя это были просто купцы, находившиеся в Сансандиге по своим торговым делам. Все хотели присутствовать при их казни, и мне самому было любопытно посмотреть, как эти обыкновенно гордые мавры будут вести себя в минуту смерти. Я звал, что из 600 негров, при мне казненных, один только выразил сопротивление и страх смерти громкими, раздирающими криками. Мавры же, лишь только увидели, что их ведут на место казни, стали умолять и просить о пощаде.

Это было все равно, что просить тигра выпустить свою добычу.

Арсек, цирюльник и повар Ахмаду, должен был их казнить. Они кричали: «Помилуй! Прости!» и обещали служить Ахмаду, но их держали как в железных тисках и продолжали вести. Прибыв на место казни, их остановили и стали раздевать. Ужас искажал их лица, волосы встали дыбом у них на головах, глаза имели выражение, которого невозможно описать. Когда их хотели поставить на колени, они начали биться, и, вместо того, чтобы протягивать свои шеи, как это делали бимбарасы, они старались спрятать голову между плеч, так что одного из них убили только после пятого удара, второго — после третьего, и, наконец, очередь дошла до того, который называл себя шерифом. Этому человеку прежде всего отрубили раненую руку, и он стал извиваться, кататься и прыгать по своему изувеченному члену, не видя и не замечая его. Со всех сторон его осыпали безжалостными насмешками и пинками. Эта сцена была страшна. Она оставила во мне впечатление гораздо более ужасное, чем казнь сотни бимбарасов, покорно, как бараны, подставляющих свои шеи.

Но возвратимся в Сансандигу, где продолжал свирепствовать голод. 5-го августа пойман был бежавший начальник пленных из дома Магмади-Серуле, что было для нас очень важно, так как по всей вероятности, он не оставил бы своего господина, если бы не считал его в крайней опасности. После допроса, Ахмаду велел казнить его, хотя некоторые военачальники советовали ему лучше пощадить его и послать уговорить своих прежних товарищей выйти из Сансандига и присоединиться к Ахмаду. Ахмаду [258] не согласился, и начал строить пороховой погреб, в который спрятал 350 бочонков пороху.

Я жил все это время в своей хижине, так хорошо защищенной сверху, что дождь мало беспокоил меня; но так как мы стояли на лагуне, то я вскоре подвергся наводнению снизу. В одно утро я проснулся среди целого озера: обе мои циновки и бычачья шкура плавали, а одеяло было смочено водою. Как не удивляться после того, что я ее заболел, и как не подумать, что некоторые путешественники находятся под особенным покровительством Божиим!

По примеру моих лаптотов, я выстроил себе хижину на равнине и избавился от наводнения, но за то на стропилах моей крыши поселились целые семьи муравьев, с своими бесконечными галереями из земли, которые при малейшем ветре обрушивались и осыпали меня грязью; притом все у нас заплесневело в покрылось плесенью: башмаки, седла, дорожные мешки и даже бычачьи шкуры, на которых нам приходилось спать. Лагерь наш представлял в это время очень любопытное зрелище: более тысячи хижин самых разнообразных форм лепились одна возле другой; их отделяли заборы, сделанные из просяной соломы; далее паслись быки, коровы, несколько верблюдов, ослов и до 4000 лошадей; на берегу реки заметно было постоянное движение, то принимали съестные припасы из Сегу; то отправляли туда людей за соломой или по какому-нибудь делу; наконец, за лагерем расстилалось служившее местом казни и распространявшее смрадный запах, обширное поле, которое днем покрывали целые стаи коршунов, а ночью — стада шакалов и гиен.

Каждый день, из Сансандига попадались дезертиры, в каждый день кого-нибудь казнили Армия из Сибилы тоже начинала терпеть лишения и собиралась уходить: Бубу-Гиссей, чтобы удержать ее, скупал дорогою ценою последний скот, остававшийся еще в деревне. До сих пор только женщинам позволялось оставлять свои жилища для того, чтобы набирать трав для еды, да и то они обязаны были оставлять свои запоны и уходить совершенно голые, чтобы это им мешало бежать. Но ничто не помогало, и часто женщины врывались в наш став совершенно без всякой одежды, так справедливо замечание, что «у голода нет стыда»!

16-го августа, всеобщее бездействие было, наконец, нарушено вылазкою из Сансандига: неприятель напал на софа, которые сначала [250] отступили, и бимбарасы бросились было в их хижины; но, прежде чем они успели разграбить их, софа окружили и смяли их, так что они оставили 80 человек на месте; и пять были захвачены живыми, и тут же казнены.

На другой день мы узнали, что из Сансандига, ночью, бежали шестьдесят человек бимбарасов. Положение осажденных становилось все хуже и хуже.

19-го, захвачены были три пироги, спасавшиеся из деревни. 20-го захватили еще пирогу и одного мавра, которого по обыкновению казнили. Сомоносы, бывшие в лодках, спаслись вплавь. Наконец, 21-го числа, мы были свидетелями морского сражения. Около шестидесяти пирог с съестными припасами пытались пробраться в Сансандиг, но талибеи и сомоносы отрезали им путь, и бимбарасы спешили удалиться; их так неловко преследовали, что они успели бежать; я уверен, что если б мне позволили действовать, то я с своими 20-ю лаптотами никогда не допустил бы до этого. После полудня неприятель сделал вылазку, но, видя, что его выстрелы не расстраивают рядов стражи, охраняющей лагерь, снова удалился.

Военные действия, как с той, так и с другой стороны, велись как нельзя хуже.

Между тем дела шли там все хуже и хуже. Река была запружена трупами, кое-как зашитыми и циновки, число которых с каждым днем увеличивалось, потому что жители толпами умирали на улицах от голода и от ран. Трупы эти прибивало к берегу, как раз против нашего лагеря, и мы принуждены были все время дышать зараженным воздухом. Все пожирали глазами деревню и мечтали о богатствах, заключающихся в ней; все строили воздушные замки, из которых некоторые касались меня. Говорили, что Ахмаду после этой победы не будет нас более задерживать и отошлет нас с армией в Ниоро; некоторые открывали даже за тайну, что это сказал сам Ахмаду, и приходили поздравлять меня. Я, против воли, стал надеяться, и просил передать Ахмаду, что если он отпустить меня, то губернатор будет так доволен, что сделает для него то, чего еще никогда не делал ни для одного черного, т. е. снабдит его пушками. Слова эти произвели магическое действие. «Ах, если б у нас были пушки, говорили все; — мы давно бы уже взяли Сансандиг». Да, конечно; но пушек не было, и Сансандиг не сдавался. Было очевидно, что начальники решились скорее умереть на своих сокровищах, чем уступить их врагу. [260]

6-го числа Ахмаду собрал совет. Он узнал от двух самоносов, убежавших от Мари, что армия последнего перешла через Бахуа и уже два дня переправляется через Джолибу. Мари высылал на помощь Сансандигу 1400 человек, но не хотел идти сам, не смотря на настоятельные просьбы военачальников. Ахмаду назначил несколько человек для разведок. Между тем некоторые из вождей советовали ему тотчас же идти на Сансандиг, пока он не получил еще подкреплений, но этот совет был отвергнут, и решено было ждать нападения со стороны неприятеля.

В тот же вечер много народу вышло из Сансандига, но Бубу-Гиссей, с своими приверженцами, настиг беглецов, и воротил их снова в деревню. Это ясно показывало, в каком дурном положении находился Сансандиг.

Действительно, 8-го числа, вождь Кума, Баба-Кума сдался сам, также и начальник сомоносов, заранее предупредивший об этом Ахмаду через письмо. Они были хорошо приняты, как все те, которые заранее писали Ахмаду о своих благих намерениях.

Наконец, вечером 9-го числа, пользуясь темнотою и дождем, вышел из Сансандига сам Сибила-Магмари с своею армиею, состоящей из бимбарасов. Но наши софа увидали его, и я был разбужен страшной пальбою. Говорили, что бимбарасы напала на нас. Я поспешно оделся, взял ружье и отправился прямо к Ахмаду. Он стоял у огня, окруженный своими приверженцами и софа: — Сибила-Магмари был взят. Передо мною провели многочисленных пленных на место казни. Сам Магмари был раздет до нага и сидел на земле перед Ахмаду: одна рука его была прострелена пулей, голова — иссечена сабельными ударами. Ахмаду и его приверженцы с трудом могли сдержать свою радость. Особенно свирепо выглядел Коро-Мама и его сыновья. Магмари был старик, израненный, ослабевший и захваченный в плен. И его оскорбляли и осыпали насмешками! Не только смеялись над падением его могущества, но и над телесным недостатком, который быль виден, благодаря его полнейшей наготе. Это было до такой степени оскорбительно, что Магмари, бесстрастно. выдерживавший все мучения, которые ему причиняли, дергая за веревку его раздробленную руку, привязанную к другой руке, не выдержал и закричал громовым голосом: «Morrr»! чрезвычайно энергическое выражение, смысл которого можно только в слабой степени передать словами: «Стыд! Позор вам всем»! Более пятидесяти человек были [261] обезглавлены Арсеком: между ними находились три мавра. Магмари продержали всю ночь на том же месте, и казнили только рано утром: тело его, после казни, было изрублено саблями.

Утром, 10-го числа, был захвачен Абдергаман-Кума, всегда враждебно относившийся к Ахмаду, и целая толпа дезертиров, прятавшихся в кустах и не смевших выйти, из страха попасть в руки всадников, объезжавших окрестности. Когда Абдергамана вели на место казни, толпа чуть не задавила его. Голова его тащилась по земле, лицом его сметала песок и нечистоты на улице, и он, по всей вероятности, был бы убит таким образом, если б не подоспел Арсек, и, одним взмахом сабли, не отрубил ему головы.

Все это еще более ослабило Сансандиг, а между тем жители, как бы в насмешку, развели большой огонь и поддерживали его всю ночь. Надеялись ли они на подкрепление? хотели ли показать этим, что они еще не сдались и ждут его? Как бы то ни было, Ахмаду, упоенный смертью своих врагов, пропустил единственный удобный случай для нападенья, и на другой день, 11-го сентября, дела приняли уже совсем другой оборот,

Ночью явственно послышались звуки «tabala» с восточной стороны. Утром, одна из захваченных женщин объявила нам, что в этот день начальники Сансандига ожидают прибытия армии. Впрочем, все было так спокойно, что ничто, казалось, не оправдывало ее слов, как вдруг, пока я сидел у Самба-Ндиайя, ему пришли сказать, что армия бимбарасов приближается. Запыхавшийся всадник, на измученной лошади, встретился с нею по пути, и спешил предупредить Ахмаду.

В половине десятого, Ахмаду только что решился сесть на лошадь, но по обыкновению опоздал, и бимбарасская армия была. уже возле нас, прежде чем мы успели занять свои посты. Армия приближалась четырьмя колоннами и имела не менее десяти тысяч войска.

Бимбарасы наступали, почти не стреляя в талибе, которые сначала приняли их очень энергично. К несчастью, софа, находившиеся справа и на оконечностях лагеря, позволили сбить себя и бежали, оставляя по дороге множество убитых и раненых. Ирлабезы и Ганнар бросились было на одну из наступавших колонн, но были смяты ею. Колонна Торо, охранявшая Ахмаду, расстроилась, и, спеша на помощь к ирлабезам, оставила Ахмаду открытым для его врагов. Одну минуту я думал, что все погибло. [262]

Я поскакал было к ирлабезам, вместе с принцем Али, но отступление их было так внезапно, и мы так неожиданно очутились в толпе бимбарасов, что едва успели, под градом пуль и стрел, добежать до лагеря. Наши обезумевшие воины наудачу стреляли взад, что было одинаково губительно для нас, как и для неприятеля. Я видел, что Ахмаду находится под прикрытием Арсека и своих софа, и что колонна Торо начинает поправляться. Я поспешил к доктору Кентену, не желая покидать его в минуту опасности и боясь, чтобы не пропали наши записки и книги.

Я нашел Кентена возле Ахмаду, также как и Самба-Ндиайя, который дрался очень мужественно и был ранен в плечо. Что касается неприятельской армии, то она, подобрав своих раненых, совершенно неожиданно скрылась, и мы каким-то чудом остались хозяевами на поле брани.

Тут я был свидетелем одной великолепной сцены. Ахмаду, видя возвращение своего войска в лагерь, пришел в такое бешенство, что если б ему удалось привести свой план в исполнение, он наверно увлек бы за собою всю армию по следам бимбарасов и заставил бы их понести большие потерн, но ему помешали Бебо и кузен его Магмаду-Аби. Они схватились за узду его лошади и не пускали ее сделать шагу, умоляя Ахмаду успокоиться и не подвергать себя опасности. Он был прекрасен в своем гневе. Соскочив с лошади с быстротою, какой нельзя было ожидать при обыкновенной медленности его движений, он бросился вперед, но Бобо охватил его руками и не пускал. Ахмаду скрежетал зубами от ярости, рвался и кричал на своих неловких друзей, наконец выхватил саблю, и я думал, что он проложит себе путь силою. Несколько талибе помогли ему сесть на лошадь; но лишь только он выехал из лагеря, та же сцена повторилась снова; наконец, Абдул-Кади взял его лошадь под уздцы и вывел его на то место, которое занимала колонна Торо. Но неприятельская армия уже исчезла, и как ни старался Ахмаду узнать куда она направилась, разосланные им всадники не могли привезти никакого другого известия, кроме того, что ее нет нигде. Это странное отступление армии в ту самую минуту, как она могла бы разгромить беззащитного Ахмаду, отступление, которым мы в свою очередь могла бы воспользоваться и преследовать неприятеля, если б не были так ошеломлены, — удивляло меня в высшей степени. [263]

Ахмаду, видя что нечего надеяться настичь исчезнувшую армию, обошел кругом города в главе своего войска, и приказал играть музыке, чтобы ознаменовать свое странное торжество. Вдруг, около половины четвертого, прискакал запыхавшийся всадник, и объявил, что бимбарасы возвращаются, и уже недалеко.

Ахмаду, наученный опытом, тотчас же вскочил на лошадь и показал пример армии; но все еще находились под влиянием утреннего переполоха, и не многие раненые были так мужественны, как Самба-Ндиай, который, несмотря на боль, был уже на лошади. Ахмаду обходил свои войска, стараясь вызвать в них мужество: он умолял, упрашивал, настаивал. Переходя от одного к другому, он вырывал у каждого обещание, и, наконец, вечером, объявил, что сам проведет ночь на аванпостах, чтобы неприятель не застал его врасплох.

Ночь прошла очень спокойно; бимбарасы не появлялись, и только их патрули шныряли беспрерывно по окрестностям. Утром я пошел к Ахмаду; он лежал на простой циновке под открытым небом, окруженный самыми верными своими талибе. До вечера все было спокойно; к ночи софа начали стрелять в бимбарасов, которые бежали из Сансандига, так как там нечего было есть. С этой минуты все были в ожидании какого-нибудь решительного шага; Ахмаду день и ночь держал свою армию на пунктах, назначенных для сражения, и сам ночевал под открытым небом.

Бимбарасы шныряли то там, то сям, по окрестностям, но явно не показывались. Вечером, 13-го числа, послышался звук tabala в одной из внутренних деревень. Никто не знал, что это значит; шпионы Ахмаду не смели двинуться с места, мало по малу по всей армии распространился неясный, неопределенный ужас, который страшнее всякого другого, потому что почти всегда ведет к панике. Наконец, 15-го числа, всадники, объезжавшие окрестности, вернулись назад галопом. Армия тотчас же выстроилась, и конница полетела навстречу врагу, который должен был быть недалеко, потому что слышались частые ружейные залпы. Через 20 минут все вернулись назад, таща за собою останки нескольких бимбарасов и шесть лошадей. После этого подвига, обратившего бимбарасов в бегство, все пришло в порядок, и наши воины заснули.

На другой день, в три часа, снова послышались движение и звуки «tabala», но на этот раз воины не спешили садиться на [264] лошадей, так как их утомляли эти постоянные стычки и тревога из за пустяков. Однако ж это повело к худым последствиям, потому что бимбарасы, в числе двух тысяч, успели обойти наш лагерь и спешили войти в Сансандиг. Мы видели, как они пробивались между рядами пулов и джаварасов, и скорым шагом бросились в деревню, куда за ними никто не последовал. Однако неприятель потерпел некоторые потери: у него был отбит «tabala», захвачено 7 лошадей и убито несколько человек. Тем не менее, более полутора тысячи человек скрылось в Сансандиге. Мы боялись, что это только авангард той большой армии, которая нападет на нас в то время, как бимбарасы будут делать вылазку, чтобы поставить нас между двух огней.

Ахмаду послал часть войска на левый фланг, для подкрепления пулов и джаварасов. Он сам лег на открытом воздухе, и ночь прошла спокойно. Я размышлял о том, что армия, не имея съестных припасов, не может продержаться в Сансандиге долее нескольких дней, и утешал себя мыслью, что скоро наступит минута нашего освобождения. Еще немного терпения, — и Сансандиг, по всей вероятности, будет взят.

17-го, в десять часов, неприятель выстроился в боевой порядок внизу городских стен, также как и бимбарасская армия, прибывшая накануне. Софа, джаварасы и ирлабезы, видя пред собою четыре или пять тысяч человек, тотчас послали просить подкрепления, чувствуя что не имеют мужества противостоять им.

Ахмаду, предполагая и надеясь, что это будет окончательное сражение, выступил со всей своей армиею, хотя некоторые говорили ему, что тут легко может скрываться ловушка со стороны неприятеля, который хочет отвлечь его от лагеря и напасть на него со стороны равнины,

Только что Ахмаду показался перед неприятелем, как масарисы и джаварасы бросились на многочисленную конницу, вышедшую со стороны Уала-Уала. Почти в то же мгновение Ганнар и Торо заставили отступить пехоту, до самых стен, и даже часть ее совсем скрылась. Это был еще раз упущенный случай продолжать нападение до конца; наши воины остановились на расстоянии ружейного выстрела от стен, и целый день прошел таким образом. В половине девятого почти все бимбарасы удалились, и Ахмаду последовал их примеру, оставив на месте только часть своих талибе. Ночью в кустах поймали мавра, бежавшего из [267] Сансандига; он сказал, что мы имеем дело с софа, присланными от Мари и с волонтерами Минианкалы. Он был казнен.

В таком положении находились дела, как вдруг случилось происшествие, неожиданное, невероятное! Вечером этого дня я чувствовал себя не совсем здоровым, вероятно по причине дурного питания, так как я два месяца с половиною кормился почти исключительно курицей с рисом; она мне до того опротивела, что я не мог ее видеть, и, воспользовавшись доброжелательством Исаака, хранителя «гуру», я выпросил у него пригоршню этих орехов и съел из них два или три. Вечером, мы толковали с Кентеном о близкой возможности взятия Сансандига и о вероятности нашего освобождения, тем более что все военачальники дали нам слово поддерживать нас в этом случае. В половине одиннадцатого мы легли спать не раздеваясь, как делали это почти в течение двух лет. Наши бычачьи шкуры отсырели и имели невыносимый запах; никогда еще воздух не был пропитан такими отвратительными испарениями; вследствие дождей, трупы, высушенные было солнцем, начали разлагаться и гнить, с реки неслись зловонные миазмы других трупов. Это было невыносимо; я закутался с головою, чтобы как можно меньше дышать этим зловредным воздухом, и заснуть лихорадочным и необыкновенно чутким сном; чуткость всегда бывает вследствие употребления гуру. В этом состоянии, я, не отдавая себе отчета, услыхал, что от Абдула-Кади приходили за Сейду, который только что приехал в этот вечер с провизией из Сегу. Через несколько минут я услыхал, что он вернулся и что-то в полголоса говорит Латиру, который спал у дверей нашей палатки. Затем мне послышалось какое-то неясное движение, как будто кто-то тихо и молчаливо собирался, ходил и проходил назад. Я проснулся в страшном беспокойстве, и в тоже время услыхал, что доктор, проснувшийся тоже, звал к себе Латира. — «Что такое случилось?» спросил он. — «Сейчас едут в Сегу»! — был ответ, имевший на меня магическое действие; я вскочил, и сна как не бывало у меня в глазах.

Что же такое могло случиться, что заставило Ахмаду отказаться от победы, которая, казалось, была так близка, и бежать, так таинственно, украдкой, ночью. Я подумал, что случилось что-нибудь такое, что грозило опасностью нам всем, и мысли мои невольно остановились на том, что вероятно из Масины идет сильная [268] армия, и Ахмаду не видит другого средства к спасению кроме бегства.

Пока доктор ходил к Ахмаду просить, чтобы его отправили вместе с ранеными в пирогах, я, не теряя времени, отправился к Самбе-Ндиайю, предварительно отдав приказание моим лаптотам готовиться в путь. Самба сказал, что ничего не знает кроме того, что, с полчаса тому назад, Ахмаду отдал приказ, чтобы нагружали порох в пироги и отправляли раненых, и что многие, в настоящую минуту, находились уже в пути. «Поспешай и ты»! докончил он. Я воротился в свою хижину через опустевший лагерь и старался собрать свои растерянные мысли. Вокруг меня слышался тихий шум безмолвно собиравшихся людей и лошадиный топот. Пастухи гнали ревущих быков через реку; неясно долетал тихий шепот разговаривавших; огни светились в некоторых хижинах, где запоздавшие спешили укладываться, и по временам раздавались стоны раненых. Ужас царствовал во всех сердцах; все спрашивали, не могши ничего добиться, и расходились с сознанием, что грозит какая-то ужасная опасность.

Я отправил, с доктором, Бубакари-Гниана, который едва держался на ногах, но все-таки мог быть ему полезен. Затем я собрал все свое хладнокровие и начал отдавать приказания, относительно укладки багажа, с большим тщанием и вниманием, чем обыкновенно. Я не забыл досыта накормить лошадей и мулов, и, зажегши огонь, осмотрел все закоулки своей хижины, чтобы не оставлять в ней ничего; потом распорядился насчет своих бумаг и багажа в случае нападения, и отдал последние свои заряды сопровождавшим меня людям с тем, чтобы они не стреляли без толку.

Я присоединился к Ахмаду; вся армия была уже в сборе; или, лучше сказать, в разброде; раздался звук tabala и мы выступили по направлению к северу. В Сансандиге горел дом, и пламя его освещало всю равнину. Не было ли это началом добровольного приношения в жертву, всех богатств сансандингских купцов, которые не могли вынести, чтобы они попали в чужие руки.

Не могу описать в каком состоянии духа я находился. Я считал, что дело Ахмаду окончательно проиграно, и что если б на нас напала теперь не только армия, но пятьдесят человек хорошо вооруженной конницы, то мы бы безвозвратно погибли. Я так был [269] убежден в этом, что одну минуту я было думал вернуться в Сансандиг, с теми из моих людей, которые согласились бы за мною следовать. Но меня удержала мысль о Кентене, который, ничего не зная, уехал в пироге, и мне не хотелось ставить его в фальшивое положение. И так я продолжал свой путь с невообразимым смятением в сердце и в голове. На рассвете мы повернули к западу от Велентигилы, и стали проходить через болота и озера, образовавшиеся вследствие разлива. Тут я увидал воочию беспомощный, дикий страх во всем его безобразии. Пока моя сильная лошадь вывозила меня из этих опасных мест, я видел как другие вязли, погружаясь в тину и воду, и протягивали руки, прося о помощи, но никто даже не глядел на них: — каждый думал о себе. Несколько далее, торопливо и в молчании, шли пешеходы, которые вязли, падали, цеплялись друг за друга, вставали и опять падали, и все это в глубочайшем молчании, как будто она были поражены немотою. Эта немота была страшна.

Медленно, очень медленно вставал новый день. Мы подошли к одной деревне, жители которой, боясь нападения со стороны Сансандига, спешили выбираться вон. Женщины взвалили себе на голову всю свою домашнюю утварь, тыквы, ступки, котелки и кастрюли. Они вели за собою несколько коз и несли кур; все это, благодаря царствующему хаосу и беспорядку, талибеи и софа очень искусно похищали у них.

Немного погодя, я догнал Ахмаду, который шел впереди, и никогда я не забуду выражения его лица, когда он старался вызвать улыбку на мой поклон. Очевидно, отчаянье леденило его душу, но он употреблял все усилия, чтобы казаться спокойным. Его окружало очень немного людей. Где же была остальная армия? Она разбрелась в разные стороны, беспорядочно показываясь то там, то сям.

Я думал к десяти часам быть уже в Сегу; но вместо того мы углубились во внутренность страны, и, пройдя по крайней мере семь покинутых деревень, пришли, наконец, изнемогая от усталости, в Калабугу, где стояла часть армии; остальная была в Фаракко.

Я был очень рад, что выучил несколько слов по-пулски, так как был совершенно один и мне необходимо было объяснить свое положение. Я целые сутки не ел и 16 часов не сходил с лошади. Мне сказали, что мои люди остались в Фаракко, а Ахмаду [270] проведет здесь ночь. Я воспользовался этим случаем, чтоб попросить Сейду-Далиа, его кузена, проводить меня к нему. Ахмаду приказал отвести мне хижину и дать ужинать.

Начальник деревни, и без того озадаченный прибытием Ахмаду, свалил меня на руки начальника сомоносов, маленького старикашки, с седой бородой, который скорчил изумленную физиономию, когда я предъявил ему свои права на отдельную хижину. Насилу добился я, чтобы мне отвели маленький отдельный уголок. Лошади моей, вместо корма, положили соломы, а мне подали воды; я окончательно терял терпение. К семи часам явились Самба-Иоро и Детие-Ндиай, потерявшие свои сандалии в болотах; они были измучены, разбиты, с обожженными подошвами горячим песком, и едва держались на ногах. Я предоставил им заботиться о моем ужине, а сам заснул тревожным, лихорадочным сном. В десять часов мне принесли маленькую тыкву, наполненную «фоньо» (особенное зернистое растение) сваренным без соли, и худого пятинедельного цыпленка.

Мне случалось едать вещи хуже этого, но никогда они мне не казались так отвратительны. Я был весь изломан, чувствовал лихорадку, и не мог проглотить ни одного куска. Зато лаптоты мои живо очистили обе тыквы, хотя и пожалели, что не было соли. Я снова погрузился в тяжелый сон. Проснувшись, я чувствовал себя разбитым, больным и слабым до такой степени, что не мог держаться на ногах. Меня привели под руки к Ахмаду, у которого я просил позволения переправиться на другой берег в пироге, и ехать в Сегу. Он был поражен переменою моего лица, и тотчас же приказал приготовить пирогу. Через полчаса Детие-Ндиай помогал мне сесть на лошадь. Как я доехал до Сегу, — не знаю; помню только, что лошадь моя шла между рядами спелых колосьев проса, и с каждым шагом голова моя моталась из стороны в сторону; наконец, в восемь часов, я доехал до хижины Санба-Ндиайя и повалился на постель в страшном изнеможении. Доктор был тут же; он приехал накануне вечером, после двадцатичасового плавания на пироге, с водой доходившей до волен. Он пострадал от нескольких солнечных ударов и также, как и я, считал 18-е сентября 1865 года, — одним из самых тяжелых дней нашего путешествия.

Мы терялись в догадках, не понимая, что могло случиться с Ахмаду. Давно перестав верить слухам об успехах Эль-Гаджи [271] в Мацине, мы предполагали, что приближение армии мациниянцев было причиною нашего бегства.

Как бы то ни было, армия была спасена, мы сами находились в крепких стенах, и могли, наконец, спать безопасно. Действительно, не смотря на страшную лихорадку, мы проспали целый день, ни разу не вспомнив об еде.

Комментарии

42. Губернатор Ниоро.

43. Волонтеры авангарда или охотники.