СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АБДОН ЭЖЕН МАЖ

ЗАПАДНЫЙ СУДАН

ПУТЕШЕСТВИЕ КАПИТАНА МАЖА

ГЛABA XIX.

Свидание с Ахмаду. — Наш отъезд становится все более и более сомнителен. — Новые выдумки Тиерно-Абдула. — Обезоружение страны. — Сцена между Диали Магмади и Алфа Ахмаду. — Мусульманское воспитание у негров. — Черные муравьи. — Бедная вдова.

Я не замедлил отправиться к Ахмаду, чтобы сообщить ему о получении писем в ответ на мои, посланные в Кундиан, где я описывал сделанный мне хороший прием, вследствие чего губернатор еще улучшил те предложения, которые мне поручено было передать ему. Я прибавил, что он пишет о моем скорейшем возвращении до наступления дождей, но что теперь, когда армия Ниоро пришла, я вероятно отправлюсь в Мацину, и я очень настоятельно требовал, чтоб меня отпустили как можно скорее.

Я в самом деле смотрел на прибытие армии, как на свое избавление, тем более что Самба-Ндиай постоянно уверял меня, что в этом не может быть ни малейшего сомнения. Еще накануне он несколько раз повторил следующую фразу: «Ну, теперь ты должен быть доволен, армия Ниоро пришла, и ты наконец уедешь.» Поэтому я с полною уверенностью говорил о моем отъезде, но не получил никакого ответа, и, выходя с аудиенции, узнал что Ахмаду, при моих словах, что я рассчитываю уехать с армией Ниоро, очень тихо спросил у Самба-Ндиайя: «Кто ему сказал это?» — «Я» отвечал Самба. — «Кто тебя просит мешаться в мои дела?» возразил на это Ахмаду. — «Мне сказал Улибо!» ответил Самба-Ндиай.» Этот разговор происходил в то время, как я договаривал свои последние слова. После того Ахмаду впал в сильное смущение, говорил какими-то обиняками, и наконец отпустил меня под предлогом наступления салама.

Вечером во мне пришел проводник, с которым были [181] отправлены мои люди, Сейду и Исса, до Дамфы. Он рассказал мне, что по дороге им встретились бимбарасы, в числе пятнадцати человек, и что, при виде их следов и следов их лошадей, все бросились было в кусты, но Исса остался на месте, и, осмотрев свои заряды, преспокойно уселся под деревом сказав: «Прячьтесь, если хотите, — я дождусь их здесь.» После этого никто не пошевелился и все продолжали свой путь без всяких препятствий. Все восхищались поступком Иссы, но я радовался только, что мои люди были в дороге, и что скоро губернатор и мое семейство получат самые верные сведения о нашем положении. Что касается до хорошенькой историйки о подвигах Иссы, я узнал впоследствии, что все это было преувеличено для доставления мне удовольствия и возбуждения моего великодушия при рассказах о храбрости наших людей. Надо сказать, что эта комбинация говорит в пользу ума негров, у которых некоторые отнимают всякую способность соображения и мышления.

На другой день, я хотел было опять идти к Ахмаду, но Самба-Ндиай, в качестве посредника, объявил мне, что Ахмаду не желает еще отпускать нас в Мацину. Я отвечал ему в очень резких выражениях, что прошу его передать Ахмаду, что очень не доволен всеми его уловками и проволочками.

Доступ к Ахмаду становился для нас все труднее и труднее; то он вел переговоры под деревьями своего отца, то он навещал его жен, то осматривал его магазины и пр. и пр. Я был утомлен этой борьбой с неподвижною силою инерции, великой силой негров, к которой они прибегают во всех случаях жизни. Моя европейская гордость страдала оттого, что я должен был кланяться у порога какого-нибудь негра, который, вдобавок, не хотел меня принимать. Увы! я вскоре должен был сознаться, что в стране негров, если не имеешь за собой силы, то надо брать смирением и заботиться лишь о том, чтоб не сделаться подлецом. Само собою разумеется, что Самба-Ндиай не исполнил моего поручения в Ахмаду. Поразмыслив несколько, я решился послать сказать Алфа Ахмаду, чтобы он пришел к нам, и вскоре старый марабут явился с такою поспешностью, которая показалась нам хорошим предзнаменованием. Он шел еще очень бодрым шагом, не смотря на свои шестьдесят семь лет, и опирался на палку, с тяжелым набалдашником и железным острием, гораздо более для приличия чем из необходимости. Грязный [182] старый колпак красного цвета покрывал его гладко выбритую голову, остальная одежда была опрятна, но очень плоха. Алфа Ахмаду был сын сестры Сейду, отца Эль-Гаджи. Я ввел его в нашу хижину, и там, наедине с доктором и Самба Иоро, объяснил ему наше положение. Я сказал ему, что он по своем летам и родству может говорить с Ахмаду с известной резкостью, и высказать ему всю недостойную сторону его обращения с нами. Я прибавил, что чувствую себя больным, истомленным, что мне нужен ответ, и что я прошу его, в память проведенного им времени между белыми, привести это дело к счастливому окончанию. Старый марабут с горячностью вошел в наше положение и громко порицал Ахмаду, говоря, что тотчас по нашем прибытии надо было бы послать курьеров к Эль-Гаджи, или отослать нас в С.Луи, или по крайней мере выслушать нас. Он также, как и Тиерно-Абдул, предостерегал нас относительно Самба-Ндиайя говоря, что ему выгодно было удерживать нас как можно дольше, и что он никогда не смел говорить откровенно с Ахмаду. Мы снова стали надеяться. 22-го мая доктор, все еще питавший доверие к Тиерно-Абдулу, отправился в нему и, застав у него Алфа Ахмаду, старался их обоих склонить на нашу сторону. Абдул утверждал, что Ахмаду желает нам добра, что он заботится об нашем отъезде, что мы вероятно скоро уедем, и что из Мацины пришли очень хорошие известия, но что неизвестно почему Ахмаду собирает армию, которая будет готова через два дня.

Между тем жар стоял удушающий, и, несмотря на отсутствие дождей, река начала прибывать. 25 мая, Самба-Ндиай сказал нам, что пришла женщина из Мацины, которая видела Эль-Гаджи и объявила об его скором приезде, вследствие чего отъезд наш был вероятно отложен. В тоже время Алфа Ахмаду советовал мне написать письмо к Ахмаду, или лично переговорить с ним, так как он не мог более быть нам полезным, потому что при первых его словах о нашем отъезде Ахмаду просил его не вмешиваться не в свое дела. Что касается до новостей Самба-Ндиайя, то мы им не верили и боялись, чтоб это не был новый предлог для нашей остановки. Оставался один только Тиерно-Абдул, который хотя и не верил Самба-Ндиайю, упорно утверждал однако, что о нас заботились, и что отъезд наш близок. Что касается до меня, то я не верил более ничему, и впал в совершенное [183] отчаяние. Я видел, что мне не попасть в С.Луи по причине приближающейся зимы, ознаменовывавшей себя страшными ветрами, дождями и другими признаками. Мои лаптоты, до сих пор терпеливые вдруг ожесточились и начали требовать, чтоб ехать, как можно скорее. Я был почти доволен этим расположением их духа; мне казалось, что наше положение будет наконец понято, если увидят, как страдают наши черные.

29-го числа, Абдул, посылая двух курьеров в Ямину, чтоб призвать находившуюся там армию, объявил доктору, что мы наконец выезжаем; что к Эль-Гаджи уже послано об этом письмо, и что так как в Сансадиге неспокойно, то с нами отпустят шестьсот кавалеристов и девятьсот пехотинцев; что раз проехавши эту деревню, двести лошадей и четыреста пехотинцев воротятся назад. Сердце человеческое так склонно к надежде, что я, в виду таких уверений и таких положительных подробностей, был не в состоянии сомневаться и заразился доверием доктора Кентена. Говорили, что Эль-Гаджи приближается, и что мы присоединимся к нему, не доходя еще до Гамдаллахи.

А между тем политическое состояние страны не улучшалось. В тот же день дошли слухи, что бимбарасы напали на Бамабугу; взяли его, и что четырнадцать талибе было убито армиею Мари, переправлявшеюся через реку в Сансадиге. Вся армия Ахмаду выступила при звуках tabala — под предводительством Тиерно-Алассана, но в тот же вечер сделалось известно, что все эти слухи — фальшивые, однако было очевидно, что делалось что-то нехорошее. Жители из разных деревень бежали целыми толпами, бросал свои запасы проса и присоединяясь в армии Мари. Дня через два Ахмаду начал отбирать у мирных бимбарасов ружья, стрелы, луки, даже сабли и большие ножи; так он боялся, чтоб они не присоединились к общему восстанию.

Среди всех этих колебаний между надеждой и страхом, я чувствовал, как здоровье мое ослабевает с каждым днем; я едва мог дойти пешком до рынка, а верхом на лошади у меня кружилась голова. К довершению всего зима наконец наступила. 1-е июня рева поднялась на четверть аршина и плоды «she» начали поспевать, они уже получили сладковатый вкус и стали появляться на базарах.

В тот же день Абдул сообщил нам, что наш отъезд отложен до завтра, что ждут только армию из Ямины, и лишь только [184] Ахмаду переговорит с начальниками, так в тот же вечер даст нам знать, чтобы мы приготовлялись. Я, признаюсь, не совсем верил ему, но меня увлекала необыкновенная уверенность доктора Кентена. Между тем вечером разразилась такая гроза, которая уже не позволяла более сомневаться в наступлении зимы. Лаптоты не могли более оставаться в своих сараях, покрытых соломою, и принуждены были укрыться, вместе с пленными в «bilours» (род сторожки, покрытой землей) в которую, тем не менее, дождь хлестал с яростью, сквозь худо заделанные двери из циновок или бычачьих шпур. Грязная вода, спускаясь по желобу, лила с крыш в виде толстых столбов и скоро, благодаря недостаточному стоку, превратила наш двор в озеро. Сквозь худо сколоченные потолки просачивалась мутная вода, и, капля за каплей, падала на нас. Это была прелюдия тех мучений, которые приходится претерпевать здесь зимою.

На другой день, доктор, полный надежд, ожидал прибытия армии из Ямины, но она не являлась. Напрасно мы взлезали на крыши, вдыхая в себя воздух, освеженный вчерашним дождем, и жадно всматривались в пространство — никто не показывался. Только на соседних крышах спешили исправлять повреждения сделанные дождем. Здешние жители, с своей обычной ленью и непредусмотрительностью, довели дело до крайности, и теперь торопились накладывать на крыши густые слои земли, пополам с навозом, которые должны были высохнуть под лучами палящего солнца и предохранять их от сырости.

На следующий день доктор, несколько озадаченный, полетел за справками к Тиерно-Абдулу, который объяснил ему все необыкновенно просто. Он сказал, что армия рассеялась по деревням между Яминой и Банамбой и придет не прежде завтрашнего дня. От Самба-Ндиайя мы узнали, что Ахмаду сзывал армию, но талибе не хотели идти без подарка, говоря что им не с чем оставить своих жен и детей. Я уже не в первый раз слыхал эти жалобы на скупость Ахмаду. На этот раз он выдал армии Ниоро двести тысяч кори и десять камней соли, да, кроме того, для каждого начальника по одной женщине ⁴¹ (невольнице, предназначавшейся в супруги) и по одной пленнице. В сущности, когда приходится делить 200 [187] тысяч кори и десять камней соли на тысячу и более человек, то подарок оказывается весьма незначителен.

Армия из Ямины не пришла и на следующий день, и Тиерно-Абдул, вероятно истощивший все предлоги к объяснениям, скрылся в своих владениях, расположенных в верстах в семи от города, и доктор напрасно подстерегал его приезд. Он снова увидел его только 7-го июня, и старик, как ни в чем не бывало, с своим всегда спокойным, улыбающимся лицом, начал говорить, что Ахмаду совершенный ребенок, что завтра он забывает то, что говорил сегодня, что он хочет отпустить нас прежде мусульманского праздника шанкарете, который бывает 15-го числа, и, наконец, что армия из Ямины занимается теперь отбиранием оружия у разных деревень и прибудет 10 числа. Доктор заметил ему, что срок моего возвращения, назначенный губернатором, приближается, и что я должен видеться с Ахмаду. Абдул просил подождать еще три дня, уверяя, что на этот раз армия готовится собственно для нашего отъезда, и что Ахмаду не позволил ему даже ночевать вне города, прежде чем не окончится это дело

Все следующие дни продолжалось обезоруживание страны, и нам обещали, что мы выедем тотчас по окончании этого. Я послал Самба-Иоро к Ахмаду, но не получил никакого ответа. К довершению всего, мы становились день от дня слабее. К воспалению печени присоединились чирьи и головная боль; доктор продолжал страдать лихорадкой. От нечего делать мы изучали местные нравы, что было не лишено интереса. Несколько дней тому назад, Диали-Махмаду, тот самый шут, которого я описывал выше, взявши под свое предводительство еще нескольких шутов и свою гитару, и, в сопровождении женщин, бренчавших на цимбалах и поющих песни, отправился христарадничать у дверей каждого дома. По дороге ему встретился Алфа-Ахмаду, к которому он стал тоже приставать, и этот последний, высказав ему, как недостойно было его поведение, прибавил, что, в качестве официального переводчика Ахмаду, ему совершенно неприлично слоняться по улицам города с своими женами, вместо того чтобы держать их взаперти, как подобает хорошему мусульманину. Диали-Махмади поступил как истинный шут. Он начал подсмеиваться над скупостью и образом жизни Алфа-Ахмаду; сторону его приняли все остальные, и старика публично подняли на смех. Это [188] привело его в такое бешенство, что он тотчас же отправился к Ахмаду, и принес ему жалобу в таких энергических выражениях, что тот, не задумываясь, велел отрубить голову Диали-Магмади. Последний, предупрежденный вовремя и сознавая свою вину, не нашел ничего лучше, как отправиться к Ахмаду и испросил его заступничества. В сущности старик не был зол и просил помилования Диали-Ахмаду, который должен был перенести на себе последствия царского милосердия, в виде пятидесяти ударов плети.

Впрочем, в этой стране, где под знаменами победителя собирается столько разнородных племен, господствует полнейшее. разнообразие нравов, на которых более всего отпечатлелись мусульманские обычаи. Так, например, дети, даже сыновья военачальников, отправляясь в школу марабутов, по дороге заходят в каждую хижину и выпрашивают по нескольку зерен проса для своего учителя, у которого они находятся в услужении во все время своего образования.

Чего можно ожидать от детей, которые с самых юных лет приучены к нищенству и другим порокам. В жестокостях они видят добродетель, в фанатизме — святость, и в женщине — рабу. Таково, в нескольких словах, воспитание мусульман у негров.

19-го июня, узнав, что Ахмаду находится под сенью дерев своего отца, я просил его о свидании, и как только получил ответ, так и отправился к нему, захватив с собою две маленькие скамеечки, чтобы не сидеть на голом песке. Обменявшись учтивостями, я заговорил о нашем отъезде, но никак не мог получить серьезного ответа; Ахмаду уклонялся с необыкновенным искусством. Я хотел чтобы он назначил мне по крайней мере срок, когда он отпустит меня в Сен-Луи. Он не хотел назначить. Я сказал ему тогда, что принужден буду уехать, несмотря ни на что. Он просил меня остаться, говоря, что посланные должны уметь ждать. Я возразил, что не знавал таких посланных, которых бы удерживали против их воли. Тогда он изменил тон, сделался резче, язвительнее, и сказал, что не держит меня силою. Видя, что я только раздражаю его, ничего не выигрывая, я спросил могу ли я, дождавшись полного разлива вод, переправиться в Гамдаллахи в пирогах. Он не отвечал мне ничего положительного, рассыпался в уверениях о своей доброй воле, но далее [189] ничего не обещал; я мог только заметить, что он ищет предлога окончить этот тягостный разговор, и потому сказал, что буду дожидаться до поднятия вод, но что если меня и тогда не отпустят в Мацину, то я уеду в С.Луи.

Последнее его слово, расставаясь со мною, было: «Ты может быть уедешь и прежде». Но я слишком привык к этим неопределенным обещаниям, чтобы поверить им. Я надеялся только на возможность уехать в пирогах, о чем уже не раз было говорено Самба-Ндиайем. Потом мне удалось вырвать одно значительное слово у Ахмаду, именно, что он не держит меня силою, следовательно, если я приму на себя всю ответственность и все последствия отъезда, — меня не станут удерживать.

20 июня Абдул-Сегу сказал доктору, что 22 числа ждут от Эль-Гаджи посланного, для которого готовится торжественная встреча; что приказано заготовить проса в Мацине, так как там оказался в нем недостаток, и что для этого собирают армию, вместе с которой отправимся и мы. Слух этот не был выдуман собственно для нас, потому что в тот же день подтвердился с трех разных сторон.

23-го числа, в ночь разнесся слух, что посланный приехал. Говорили, что Эль-Гаджи дрался в Мацине, и через 12 дней ждали другого посланного (это обыкновенный срок между прибытиями двух курьеров); армия готовилась отплыть на ста пирогах нагруженных просом. Эль-Гаджи обещал выслать ей навстречу свою армию под предводительством Тидиани. Между тем, бимбарасов продолжали обезоруживать и разорять их дома. Каждый день складывали целые кучи ружей, копий, стрел и луков, и если население одной деревни покорялось, то населения многих других бежали к югу, чтоб приютиться куда-нибудь. Бегущих преследовали, и тех, кого удавалось поймать, казнили — иной раз да тридцати четырех человек, в другие разы двух, трех, пять. Количество изменялось, но почти каждый день гиенам выбрасывали свежие трупы.

25-го числа, дела шли несколько лучше. Ахмаду собирал армию, раздавал ружья талибе, и когда я пошел навестить Абдула (у которого была дизентерия), то он объявил нам, что Эль-Гаджи находится в трех днях ходьбы от Сарро, и что, отправляясь к нему, мы встретим по дороге пять армий расставленных на этом пути.

Зима была в полном разгаре. Дожди лили как из ведра, хотя [190] и продолжались недолго; городские улицы местами были совсем без стоков и образовали целые озера. После каждого дождя мы подвергались совершенно неожиданной и до сих пор неизведанной неприятности. Из всех домовых щелей и с земли, поднимались целые тучи черных крылатых муравьев, укушение которых причиняло жгучую боль. Иногда, ночью, они будили меня, но я никогда не видывал их в таком огромном количестве; по прошествии одного или двух часов они теряли крылья и скрывались в свои муравейники.

Гораздо безвреднее были громадные красные муравьи, достигающие иногда величины четверти вершка и нападавшие с ожесточением на наши тыквенные чаши, если в них был мед или сахар.

У доктора открылась дизентерия, и только что он стал поправляться, я заболел в свою очередь. Даже наши животные были больны, и вскоре я лишился одного из своих ослов. Я настоял, чтобы у моих лаптотов крыши покрыли землею, и хотя это было сделано не особенно хорошо, но, по крайней мере, сносно. Притом мы надеялись скоро уехать. Вопреки всему, надежда жила в ноем сердце; только бы доехать до Мацины, думал я, а оттуда я уже найду дорогу. Если, действительно, положение Эль-Гаджи таково, как я надеялся, то мне легко будет вернуться через Каарту, или спуститься вниз по реке.

Купеческие караваны из Тангрела привезли хорошие известия. Они говорили, что променяли весь свой товар на пленных. которых было так много, что талибе не знали что с ними делать и продавали их по чрезвычайно низкой цене, так что их отправили до девятисот человек на юг.

Я спрашивал у них об обычаях их страны, и узнал, что жители Тангрелы также продергивают кольца в ноздри как и Сегу. Я слышал также об очень дивой стране Манианкале, на северо-северо-востоке от Тенгрела, где жители пропускают сквозь тубы куски дерева и потом привязывают в ним рот.

8-е июля ко мне пришел Тиерно-Алассан, прося у меня пороху и уверяя, что это для той армии, которая пойдет нас провожать, но я, из благоразумия, и притом не доверяя ему, ответил, что дам тогда, когда буду в дороге.

Я употреблял всевозможные усилия, чтобы достать лошадей, и неуспех в этом деле раздражал меня до крайности. Я просил [191] Самба-Ндиайя поговорить об этом с Ахмаду, потому что в то время еще не подозревал что именно он-то и не хочет этого. Самба исполнил мое поручение, но представил его в таком свете, как будто бы я хотел купить у Ахмаду двух лошадей, а так как этот последний счел бы себя обесчещенным, если б вздумал продавать что-нибудь, то просьба эта показалась ему оскорбительной, и он отвечал, что не торгует лошадьми.

Старик Абдул был все это время болен, и никто не видал его. 19-го числа, к Самбу-Ндиайю явился человек, объявивший ему, что из Мацины идут два человека с письмом от Эль-Гаджи к нам. Самба-Ндиай так обрадовался, что в порыве великодушия отдал вестнику половину единственного qourou, который у него был и 40 кори. Он поспешил мне сообщить новость, которой я, к величайшему его недоумению, не поверил. И хорошо сделал, потому что через несколько дней мог посмеиваться над Самба-Ндиайем, который не мог опомниться от изумления, что сам был обманут. 24-го числа, между тем, как армия переправлялась в пирогах в Сегу-Коро, утопив нескольких лошадей под тяжестью нагрузки, из Мацины прибыл человек, сообщивший разные новости. Он сказал, что Эль-Гаджи удалился в горы позади Гамдаллахи, в Бандиагуру, деревню, из которой мы с этих пор будем получать об нем известия; что Тидиани охранял Гамдаллахи, и что все горное население было ему подчинено вполне.

Вскоре мы узнали, что армия Ахмаду направилась по дороге к Ямине в деревню Токороба, в которой поселились мятежные бимбарасы и делали нападения на все окрестные селения Фадугу. Они отбили армию, понесшую сильные потери. Новость это достигла до нас 29-го числа, и тотчас же отправили на место сражения партию пороху, а в первых дня августа начали прибывать раненые. Доктора пришли просить от имени Ахмаду, чтобы он осмотрел одного военачальника тяжело раненого; это был брат талибе, убитого на месте, по имени Тиерно-Сирей. Он не позволил осмотреть своей раны (пули в животе), но рассказал следующее: (привожу этот рассказ в тех самых словах, как он был мне переведен).

«Я увидел что брат мой вдруг упал; под ним убили лошадь. Я подошел посмотреть что с ним, и увидал, что у него сломана нога. Я спросил, может ли он встать к идти; он [192] отвечал что нет, что его лошадь убита, и что он останется здесь. Тогда я переломил его ружье и саблю, и в эту минуту почувствовал, что сам ранен и падаю. Когда я очнулся, то увидал, что брат мой, подумавши, что я убит, старается переломить мое оружие. Он спросил меня, могу ли я идти; я отвечал: «да», но не хочу его оставить. Он стал упрашивать меня, и я ушел. После я слышал, что бимбарасы убили его».

Это была не единственная потеря. Одна из наших соседок, славная женщина из Футы, лишилась своего мужа. Они жили бедно; муж торговал солью, а жена — своею пряжею. У них была уже дочка, и когда отца убили, то мать осталась беременна и без всяких средств в существованию. Слезы ее были искренни, не так как это обыкновенно бывает в Сегу, где женщине вменяется в обязанность всегда кричать и плакать по умершим, по крайней мере, дня три. В соседстве от нас жила еще одна парочка, которую я прозвал «голубиной парой». Это был всецветный, лет двадцати, и его жена — четырнадцати лет. Все их достояние заключалось в одной паре платья, одной кровати из бамбука и двух тыквенных чашек. У них редко готовили кушанье, и они даже не каждый день обедали. Тогда, сквозь худо связанные циновки, до нас долетали жалобы, на которые муж, надо признаться к его стыду, отвечал весьма энергично, и тогда, вместо нежного воркованья, слышалась слезы и вздохи. Мы жили так близко, что могли следить день за днем за всеми событиями жизни этой парочки; в один прекрасный день жена, или лучше сказать, ребенок, вследствие какой-то ссоры, убежала от мужа, но вскоре была возвращена, и они прожили еще несколько времени, питаясь воздухом и любовью. Наконец это кончилось тем, что она убежала окончательно, развелась с мужем и вышла замуж за его друга, который был побогаче.

Таковы были обитатели нашего маленького дома, и мне часто приходилось завидовать их беспечности и душевному спокойствию. Между тем слезы и вопли в окрестностях не прекращались, свидетельствуя о тяжелых потерях, понесенных в этой экспедиции.

ГЛАВА XX.

Переговоры с Ахмаду. — Мои отношения к Ахмаду становятся натянутыми. — Я решаюсь ехать. — Смущение и тревога моих людей. — Сомоносы. — Их селения. — Мои нравственные страдания.

Видя неудачность этой экспедиции, я решился еще раз поговорить е Ахмаду о моем отъезде и предупредить его, что если меня не отпустят в Мацину, то я, в конце текущего месяца, уеду в С.Луи. Я с трудом добился свиданья 10-го августа, предварительно продежурив целое утро у дверей Ахмаду, который едва только узнал от Самба-Ндиайя о нашем присутствии, как постарался как-нибудь избежать свидания с нами. Он спросил, чего нам надо от него. Самба отвечал, что мы хотим ехать куда бы то ни было, в Мацину или в С.Луи. «Но, прервал Ахмаду, — я не могу ничего сделать, ведь они знают, что я собираю для них армии». Это была вечная отговорка, постоянно представляемая мне как только я собирался ехать, и имевшая единственную цель и единственное значение — заставить меня откладывать отъезд.

На этот раз переговоры были долги и трудны. Я настаивал на том, что мне необходимо ехать в С. Луи. Он старался меня удержать, но я крепко стоял на своем. Ни он, ни я не хотели сделать уступки, и, в конце разговора, он в первый раз выказал некоторое раздражение и сделал легкий намек, что может воспрепятствовать нашему отъезду. Мои последние слова были: «Я желаю отправиться в С.Луи через двадцать пять дней, и я отправлюсь, хотя бы мне пришлось идти пешком».

Было 10-го августа, следовательно, через 25 дней, 5 сентября, я должен был выехать. В промежуток этого времени я старался подговорить несколько человек из недовольных, служить мне проводниками, так как Ахмаду очевидно не располагал [194] снабдить нас ни проводниками, ни лошадьми. Мне чуть было не удалось склонить на свою сторону посланного из Гамдалахи, но по мере того, как время отъезда приближалось, им все более и более овладевало раздумье и беспокойство, так что я принужден был убедиться, что полагаться на него нельзя.

Между тем дела принимали все более и более серьезный характер; начинались опять разные возмущения и набеги.

Пока все это происходило, я не переставал думать об отъезде и выискивать средства повидаться с Ахмаду. 10-го сентября я попросил у него свидания, и в ответ получил от него чашу с медом. Я попросил Самба-Ндиайя передать ему, что готов прийти под тень деревьев, где он обыкновенно проводит время. Ахмаду велел сказать, что очень рад меня видеть, но что касается до переговоров, то он предупреждает меня, что не имеет времени вести их.

Тем не менее я отправился к нему 10-го сентября, решившись сделать последнюю попытку и выпросить у него лошадей, проводника и уполномочие на выезд. Самба-Ндиайя, предвидя, что может разразиться гроза, скрылся в доме Эль-Гаджи, где я не мог отыскать его. Но, не смотря на то, я все-таки отправился с доктором, и моими переводчиками, где обыкновенно сидел Ахмаду. С первых же слов я дал ему понять, что разговор между нами неизбежен. Тогда он послал за Самбо-Ндиайем, прибавив, что удивляется моей настойчивости, после того как он передавал мне, чтобы я подождал для переговоров более удобного времени.

— Да, отвечал я, это так; но ждать я более не могу, притом ты знаешь почти все, что мне нужно тебе сказать, но я хочу сказать это в последний раз.

— Но, возразил Ахмаду, это будет большое дело.

— Нисколько; срок, назначенный мною, истек. Я не уезжал потому, что ждал возвращения твоей армии; но теперь я сделал все приготовления и уеду через дней. Я пришел предупредить тебя, тем более, что если ты захочешь, то можешь помочь нам. У нас нет ни лошадей, ни проводника, я желал бы, чтоб ты дал нам тех и других, и в особенности чтобы ты решился окончить дела, для которых я сюда прислан.

Ахмаду рассыпался в восклицаниях и распространился о том, как посланные должны уметь ждать до тех пор, по крайней мере, [195] пока не окончатся все дела и их не отпустят с миром (дело в том, что по обычаям «черных» это действительно так).

На это я ответил ему с большою сухостью, что ждал довольно, и что более ждать не могу, так как не знаю даже ради чего я буду ждать. При этом я несколько возвысил голос, не смотря на то, что употреблял все усилия чтобы сохранить хладнокровие и сдержать порывы гнева, возбуждаемые во мне этой силой инерции, против которой мне приходилось бороться. Ахмаду просил меня не сердиться, говоря, что другие посланные ждали гораздо дольше меня.

Я видел, что дело мое погибает и, обратившись к Ахмаду, сказал:

— Теперь, если бы ты сам посылал меня в Гамдаллахи, я бы не поехал. Ахмаду воспользовался этими словами и стал доказывать, что если так, то, значит, я приехал совсем не для свидания с Эль-Гаджи. Это было уже слишком. Я напомнил ему, что дожидаюсь уже семь месяцев; что я страдаю; что я терплю всевозможные лишения, невыносимые для белого, из-за одной только надежды покончить дела, для которых я прислан, и что теперь, видя невозможность этого добиться, мне остается только одно — уехать.

— Перед тобою десять дней, прибавил я; — если ты захочешь, ты можешь помочь нам; если же нет, я уйду пешком.

Он попытался еще раз обезоружить меня, но я сказал:

— Десять дней! Я не изменю своего решения.

Это было мое последнее слово. После переводчики сказали мне, что против нас была целая партия, которая старалась внушить Ахмаду, чтобы он не отпускал нас. Я должен был сознаться, что положение мое крайне затруднительно. Путешествие без проводников и без лошадей было почти невозможно, притом я все еще надеялся, что может быть мне как-нибудь удастся выполнить мою, миссию и добиться от Ахмаду получения дружеского договора относительно торговых сношений, так что я поневоле задумывался и склонялся в пользу того, чтобы остаться еще несколько времени. С другой стороны, возбужденное состояние края, боязнь за собственное здоровье и за здоровье моих товарищей, вместе с страстным желанием вырваться из этой адской жизни, в которой мы вращались уже около года, заставляло меня желать отъезда.

Нам оставалось только десять дней, и я начал свои приготовления. У меня было достаточное количество корн, и оставался еще кое-какой товар. Я закупил провизии и привел все в порядок [196] на случай отъезда; я знал, что если бы мне удалось добраться до Ямины, то я конечно бы, нашел проводника; но главная задача заключалось в том — как выбраться из Сегу.

Как раз, в это самое время, из Диафуны и Диомбоко прибыл огромный караван, от начальника которого мы узнали, что как только он приехал в Дамфу, так должен был вытребовать себе конвой, из боязни быть ограбленным бимбарасами по дороге в Ямину. Вообще он говорил, что не возможно без проводника пройти от Ямины до Ниоро, так как по дороге встречается множество возмутившихся деревень, которые нужно обходить.

Я чувствовал, что в случае вашего выезда, я принимаю на себя большую ответственность. Что если при нашей малочисленности на нас сделают нападение во время пути? Неужели же бросить все наши книги, записки, карты, весь запас разнородных сведений, которые мы собирали с таким трудом; неужели заботиться о сохранении одной только жизни и вернуться с пустыми руками, не вынеся из нашей поездки никаких результатов ни в политическом, ни в географическом отношениях?

Над этим вопросом я ломал себе голову и приходил к заключению, что так поступать нельзя. Но, с другой стороны, делать постоянные уступки, не добившись от Ахмаду хотя чего-нибудь положительного, откладывать свой отъезд на неопределенное время, и притом в силу каких причин его откладывать? — вот доводы, представляемые мне доктором Кентэном, который всеми силами старался склонить меня к отъезду.

Переговоривши друг с другом и обдумавши наше положение, мы решились продолжать приготовления к отъезду, рассчитывая на то, что этими приготовлениями вызовем явное сопротивление относительно нашего отъезда; последующий ход дела покажет, что мы не совсем ошиблись.

Мои лаптоты тоже готовились к отъезду, но их приводило в отчаяние то, что мы едем без уполномочия Ахмаду и, следовательно, лишаемся тех подарков, на которые имели право рассчитывать. Бедняжки думали, что выедут из Сегу верхом, на прекрасных лошадях, разодетые в шитые шелком «бубу» и в великолепных чалмах на голове. Что касается до меня и доктора, то они думали, что мы увезем с собою несметные богатства.

Другие, не слишком надеявшиеся на щедрость Ахмаду, оставались равнодушны к этому предмету; третьи думали, что вас не [197] пустят, и собирали по городу разные слухи о нашем отъезде. Большая часть этих слухов была самого тревожного свойства.

Что было нам делать? Бороться десяти человекам против десяти тысяч — значило утратить все, что мы приобрели до сих пор тяжелыми жертвами. Легко могло случиться, что вследствие вашего поступка, нас перестанут считать почетными гостями и причислят к категории пленных.

Мы долго рассуждали об этом с доктором и, наконец, решили, что, не смотря на всю сомнительность нашего положения, мы будем продолжать свои сборы до тех пор, пока не получим от Ахмаду официального запрещения выезжать из города.

Самба-Ндиай старался с своей стороны запугать нас, и зная, что доктор не любит его, искал свидания со мною одним. Случай благоприятствовал; никто не мешал нам. Я сделал вид, что верю всему, что он говорит об опасностях предстоящих нам на пути, но объявил с глубоким вздохом, что, несмотря ни на что, я соглашусь скорее умереть чем оставаться долее в Сегу; что я утомлен беспрестанным обманом и ложью преследующими меня; что даже сам Ндиай обманул меня, сказавши что я уеду в Гамдаллахи тотчас по прибытии армии из Ниоро, и что теперь я поверю только одному Ахмаду, про которого говорят, что он никогда не лжет. Если он сам даст мне удостоверение, что отпустит меня в С.Луи или в Мацину, тогда я соглашусь еще ждать. И, чтобы подстрекнуть его еще более, я прибавил, что у меня есть план такого рода: приехать в Сегу на пароходах, привести с собой пушки, и помочь Ахмаду подчинить себе всю страну. Самба-Ндиай так воодушевился, что отправился к Ахмаду, просить его принять меня одного, без свидетелей, для переговоров. Ахмаду сначала согласился, но потом, подумавши несколько, предоставил Самбе-Ндиайю переговорить со мною. Видя что хитрость моя не привела ни к чему, т. е. что мне не удалось говорить с Ахмаду без посторонних, через посредство одного только Самба-Ндиайя, которого я надеялся подкупить в свою пользу словами или подарками, я объявил, что должен непременно ехать, потому что, по моему мнению, умереть ежечасно от всевозможных лишений физических и нравственных было одинаково ужасно; затем я сказал, что приготовлен ко всему, даже к тюремному заключению, из которого впрочем я могу бежать,: в качестве пленного, не думая ни о чем кроме собственного спасения. [198]

Затем я начал делать закупки для путешествия. На этот раз Самба-Ндиай был тронут и сказал, что не может оставить идти дела таким образом, и позовет Абдула-Сегу, Улибо, Алфа-Ахмаду и Магмаду Дибера. Последний был мне незнаком — человек лет пятидесяти, кривой, с длинным, несколько крючковатым носом, что часто встречается у пулов, когда они скрещиваются с некоторыми другими племенами, как напр. с массасисами. Я велел разостлать две циновки на полу, и все вошли в мою хижину, заперевши предварительно дверь.

Я повторил им все, что уже говорил Самба-Ндиайю и не задумался назвать их всех лжецами. Я сказал, что мне наскучила вся эта комедия, что я решился ехать в С.Луи, и прошу только одного, чтобы они выхлопотали мне от Ахмаду проводника и лошадей; я прибавил, что Ахмаду, конечно, может меня арестовать, но что тогда он разорвет все сношения с Сенегальской колонией, и я по крайней мере буду знать, как мне держать себя относительно его.

Тиерно-Абдул заговорил первый, и объявил что они не могут передать моей просьбы Ахмаду, потому что он не согласится на мой отъезд; но что можно устроить так, чтобы Ахмаду написал письмо к губернатору, и я, также, с своей стороны. Тогда два курьера отвезут оба письма, и если губернатор все-таки будет настаивать на моем приезде, то мне позволят ехать; что же касается до лжи и обмана, то об этом нечего говорить, потому что это дело конченное и никогда более не повторится.

Мне очень хотелось принять предложение, потому что я рассчитал, что курьер вернется через три месяца, в самое лучшее время года для нашего путешествия. Но, обменявшись несколькими словами с доктором, я решился продолжать настаивать на своем. Было очевидно, что нашего отъезда почему-то боялись, и Махмаду Дибер, Тиерно-Абдул и Улибо, все стали уговаривать меня и осыпать похвалами, вероятно надеясь склонить в свою пользу. Но я остался непреклонен. Тогда, к моему величайшему изумлению, все вышли вон, и никто из них не пошел к Ахмаду.

Несколько времени спустя, Самба-Ндиай спрашивал у меня, зачем я не согласился на их предложение, и не потребовал чтобы меня отправили в Мацину, или, по крайней мере, дали бы мне удостоверение, что меня отправят туда. Я отвечал, что действительно не подумал об этом, но что я готов ждать на этих [199] условиях, с тем чтобы сейчас же отправили курьера в С.Луи от моего имени. Что касается до другого курьера, то я находил его лишним, что ничего, кроме замедления, из этого не могло выйти. Самба-Ндиай снова отправился за тремя старыми диплотами, и, 17-го сентября, мы пришли к соглашению на следующих условиях.

1) Один из моих людей, в качестве курьера, будет немедленно отправлен в С.Луи с письмами от меня и от Ахмаду к губернатору. Ему дадут проводников, лошадей, и все необходимое для скорейшего возвращения.

2) По возвращении, если застанет меня еще в Сегу, я буду немедленно отправлен по требованию губернатора в С.Луи, и мне дадут лошадей и проводников.

3) Ахмаду должен будет дать мне решительный ответ на счет дел, которые я имею передать ему относительно торговли.

4) Ахмаду должен заботиться о нашей скорейшей отправке к своему отцу в Мацину, и передать нам по секрету, какие меры для этого будут приняты.

5) На этих условиях, я буду ждать возвращения курьера.

Приняв все эти условия, дипломаты отправились к Ахмаду, и так долго не возвращались оттуда, что я было уже начал тревожиться, но вскоре узнал, что, по окончании салама, Ахмаду ожидает нас к себе.

Я пошел к нему не без трепета, который будет очень понятен, если я скажу, что оба мы с доктором чувствовали себя до такой степени больными и слабыми, что сомневались будем ли мы в состоянии выдержать еще шесть месяцев подобной жизни.

Ахмаду без всяких затруднений принял наши условия, кроме одного: именно отправки в Мацину к Эль-Гаджи. Этот пункт был покрыт таким мраком, что я не шутя подумал, что он не хочет или не может отправить нас туда; я так сильно настаивал на разъяснении этого предмета, что он обещал дать мне ответ завтра. Все остальное он подтвердил мне три раза, и прибавил, что в день возвращения курьера, если он приедет утром, то я выеду вечером,

Однако этого обещания уже было достаточно, чтобы я не колеблясь решился принять трехмесячную отсрочку, — последний срои назначенный нами.

Я воротился в свою хижину и, выбрав курьером своего верного спутника по путешествию в пустыне, Бакари-Гея, поручил [200] отвезти мои письма к губернатору. Я в подробности описывал этому последнему положение страны и необходимость выбраться нам из нее как можно скорее, пока дела не приняли еще худшего оборота. Я сделал также снимок с моих географических работ и главной карты. Затем я просил начальников различных постов, чтобы они постарались дать возможность моим людям путешествовать как можно скорее.

Я кончил письма 19 сентября, и в тот же день пошел к Ахмаду, который был со мною еще любезнее чем обыкновенно; он также приготовил письмо и все шло как нельзя лучше; но я счел своим долгом предупредить его, что теперь, более чем когда-нибудь, я принужден буду находиться на его попечении, потому что все мои запасы истощились, и оставшийся товар не сходит с рук, так что я должен буду прибегнуть к его щедрости в ожидании приезда моего посланного. Он отвечал, что с удовольствием даст мне столько денег, сколько я захочу, и действительно, впоследствии, оправдал свои слова.

20-е сентября люди мои были отправлены и я, чтобы убить время, стал заниматься рисованьем и черчением, между прочим сделал два портрета молодых девушек из Пулы, замечательных по своей прическе.

Между тем Ахмаду собирал для чего-то войско, и поэтому поводу происходили разные распри между военачальниками. Наконец, 10-го октября, армия выступила, и мы узнали, что она идет на помощь к Кененкусскому алмами, которому угрожают возмутившиеся бимбарасы, собравшиеся и укрепившиеся в Куни под предводительством Нионсонга, прежнего начальника пленных в Сегу, который бежал во время взятия Сегу Сикоро. Четыре дня прошло без всяких известий; Ахмаду, по своему обыкновению заперся и выжидал результатов. 16-го числа принесли два противоречащие друг другу слуха, один — что бимбарасы были разбиты и бежали, другой — что армия Ахмаду захватила половину селения, но затем была прогнана. Ни то, ни другое не было справедливо. Истина заключалась в том, что талибе не хотели повиноваться Тиерно-Алассану и не соглашались сойти с лошадей и идти на приступ. При первых выстрелах, они ускакали на своих лошадях, увлекая всех остальных, которые благодарили Бога за то, что их не преследуют бимбарасы.

Талибе объяснили свое поведение тем, что их нельзя заставить [203] идти на приступ силою и драться когда они не хотят; но корень зла заключался главнейшим образом в том, что Ахмаду поручил начальство Тиерно-Алассану, родом из Торо, человеку совершенно не популярному. Вторая причина заключалась в том, что талибе не могли видеть равнодушно, как Ахмаду осыпает подарками Сиди-Абдалаха, Бобо и других своих приближенных, не участвующих в сражении, тогда как действующая часть армии нуждается в самом необходимом. Что касается до Ахмаду, то он в бешенстве заперся от всех и не хотел пускать себе на глаза талибе. Мы с доктором были больны; он — лихорадкою, а я — страшнейшею зубною болью.

Такое положение дел тревожило меня относительно прибытия моего курьера, тем более что и в Сегу было неспокойно. Ахмаду, боясь восстания сомоносов (рыбаков), отобрал у них их пироги и ружья, лишив их таким образом главнейших средств к существованию.

Эти сомоносы принадлежат к племени сонинке. Говорят, что когда они попали в руки короля Сегу, то предложили ему ловить для него рыбу и строить пироги. Он остался так доволен ими, что дал им несколько пленных для обучения их мастерству и, впоследствии, после каждой экспедиции, дарил им часть своих пленных. Таким образом сомоносы все более и более распространялись, образуя в каждом селении род корпорации, которая жила особняком, занималась работою и, в особенности, перевозкою на своих пирогах, что составляло монополию этих людей и приносило большие доходы. Они обязаны были платить королю Сегу во-первых деньгами, во-вторых людьми для армии, в-третьих службою при пирогах, в четвертых — поправкою всех городских стен и королевских дворцов. Сомоносы занимают в Сегу-Сикоро восточное предместье города, идущее по берегу реки и представляющее чрезвычайно неправильный, а в некоторых местах и грязный вид, но во всяком случае это селение имеет за собою чрезвычайно много интереса.

Вдоль берега стоят сомоносы-веревочники, которые мочат в воде особенного рода траву, называемую ндаду. Когда она хорошо вымокнет и перегниет, ее мнут, расчесывают и получают довольно белые волокна в роде льна, из которых плетут веревки, поражающие своей правильностью; самые толстые из них достигают двух сантиметров в диаметре. Далее виднеются рыбаки, [204] починивающие сети или высушивающие их на солнце; другие пленные, мужчины и женщины, занимаются поливкою гряд табаку, который они рассаживают вдоль берега реки, вместе с арбузами и бобами. Бедняки, не имеющие возможности покупать мясо, варят из листьев бульон, в который обмакивают «куску» и «лак-лалло». Среди всего этого раздается шум ткацкого станка, в другом месте какой-нибудь старик, рассыпав кучу кори на бычачьей шкуре, считает их, а по близости от него, на берегу реки или в воде, резвятся кучи совершенно раздетых детей. Словом, всюду кипит жизнь, деятельность и довольство, составляя резкий контраст с ленью и нищетою, проглядывающими в селении талибе. Вообще сомоносы пользуются плодами своего трудолюбия и живут достаточно в сравнении с талибе. Устройство мясных бойнь на рынках доказывает, что употребление мяса и рыбы составляет для них обыкновенную вещь, тогда как для талибе — это редкость.

Доктор посещал некоторые из их домов, и говорил, что они ничем не уступят лучшим домам военачальников в Сегу. Снаружи они обсаживают их прекрасными деревьями, которые защищают их от солнца. Я взял снимок их общего дома, представляющего обширный сарай, в котором поправляют сети и делят рыбу. Эго один из любопытнейших домов города и архитектура его напоминает архитектуру египетских дворцов.

Пока я наблюдал и записывал таким образом все, что мне казалось интересным, я вдруг узнал, 31-го числа, что Сейду, давно отосланный мною в С.Луи, вернулся и хочет поселиться в Сегу. Можно представить себе мое волнение; я был уверен, что он не мог уехать, не повидавшись с губернатором и не взявши от него писем. Однако, меня уверяли, что он не, говорил ничего подобного и прямо отправился к Ахмаду, сказав только, что по дороге он встретился с Бакари-Геем в Ниоро. Я просил Самба-Ндиайя привести его ко мне, по каково же было мое нетерпение, когда я узнал, что у него целая связка писем для меня, и что он находится у Ахмаду.

Наконец Ахмаду отпустил его, и мы с нетерпением начали распаковывать увесистые конверты. Какая это была для нас радость, и как недолго она продолжалась! Так жадно ожидаемые письма приносили нам только горе и траур. Доктор совсем не получил писем, так как курьер не дал знать о своем отъезде; но я! какую ужасную новость прочел я в письме. Ребенок, [205] на которого я так надеялся, думая, что он утолит все горести моей жизни, этот ребенок, рождение которого привело всех в такой неописанный восторг — умер; и жена моя, в страшном порыве отчаяния, писала ко мне: «Приезжай! я хочу тебя видеть; утешь меня!»

Да отвратит Господь от всякого то жестокое страдание, которое я испытывал и должен был скрывать от своих товарищей, чтобы они еще более не упали духом. Доктор горевал, что не получил писем, но впоследствии мы на горьком опыте узнали, что лучше совсем не иметь известий, чем иметь дурные. Я узнал также, что лишился моих родителей, еще во всем цвете их возраста, и одного из моих друзей, капитана Лоренса, из сенегальского гарнизона, который пал на поле брани вместе с четырьмя другими офицерами. Из полутораста человек, участвовавших с ним в этой несчастной кайорской войне, только двадцать пять уцелели.

Среди всех этих писем и новостей, мне попалось несколько строк, набросанных рукою губернатора, который сам был болен.

«Бакель, 15 августа 1864 г.

«Любезный капитан!

Я получил ваши письма, посланные с Сейду, но с тех пор не имею о вас никаких известий, ни прямым, ни косвенным путем. Зная, с другой стороны, что партизаны Эль-Гаджи находятся в открытой войне с возмутившимися бимбарасами, я полагаю, что вы заперты в Сегу и всякие сообщения с Верхним Сенегалом прерваны. Если мой посланный Сейду прибудет на место назначения, то он привезет вам от меня небольшое количество товару, потому что вы вероятно нуждаетесь в деньгах. Кроме того, я посылаю отдельно курьера к начальнику бимбарасов, осаждающих Сегу, с тем чтобы он, если вы попадете в его руки, доставил вам средства возвратиться как можно скорее в С.Луи. Надеюсь, что это можно будет сделать скоро».

Внизу было подписано его рукою:

«Я только что воротился из Медины и очень болен. Этот посланный привезет вам письма из Франции.»

Подписано: «Федэрб». [206]

И так губернатор Федэрб знал очень хорошо политическое положение Сегу, и не только понимал невозможность нашего возвращения, но предполагал даже невозможность переписки. По счастью, слухи об осаде Сегу были преувеличены и нам не грозила еще смертельная опасность. [207]

ГЛАВА XXI.

Я делаю подарок Ахмаду. — Обеды и кухня Ахмаду. — Мед и способ его собирания. — Прогулки в окрестностях Сегу. — Самба-Ндиайя делает мне неприятности. — Ахмаду берет мою сторону. — Сцены нравов.

Губернатор прислал мне пятьсот франков и товару, состоящего из серебра и янтарей, которые лучше всего сходили с рук. Но так как незадолго пред тем я получил от Ахмаду восемьдесят тысяч кори, и рассчитывал, что мне их вполне хватит до января, т. е. до приезда моего посланного, — я решился оставить при себе только деньги, а янтари поднести в подарок Ахмаду. Конечно, это было лишь слабое вознаграждение за все, что он для нас делал, но принимая во внимание величину и красоту камней, я рассчитывал, что они должны произвести эффект и впоследствии принести нам пользу.

Я пошел к нему 4-го ноября, и просил Самба-Ндиайя известить его о моем присутствии; он уже вышел из покоев своих жен и находился во дворе, куда только немногим дозволялся вход. Самба-Ндиай сказал мне, что сегодня пятница (мусульманское воскресенье, день большого салама в мечети) и что Ахмаду бреет себе голову и бороду, и просит подождать меня, пока он позавтракает.

В то время он еще завтракал с своими военачальниками, с Футой-Джалонкесом, Бобо, Бубакаром и Бильо, начальниками Табала, с своим любимым шутом Сиди-Абдалахом, с своим кузнецом и сапожником, и со всеми членами своего семейства; (впоследствии он поссорился с ними и они являлись к завтраку только по приглашению). Садио, невольник Ахмаду, не покидавший его с самого детства, заведовал его обедами, состоявшими обыкновенно из нескольких тыквенных чаш с «куску» из рису, [208] вареного с курицей, из лак-лалло, мафе и других кушаний, в которых главную роль играют, в разных видах, пшено, просо, маис, почти единственная пища негров всех сословий.

Судя по курицам с рисом, которую мне однажды прислал, Садио, кухня Ахмаду была не совсем дурна. Как только Ахмаду является к завтраку, Садио высылает с невольницами столько тыквенных чаш, сколько собралось гостей; затем все становятся вокруг стола и едят руками, предварительно вымыв их. После завтрака полощут рот, и снова моют руки, обтирая их о волосы, о платье, или, чаще всего, не обтирая совсем.

Ахмаду принял вас очень ласково, расспрашивал о моих родных и о губернаторе. Разговор продолжался довольно долго, наконец я сказал ему, что губернатор вызывает меня к себе. Лицо Ахмаду, при этих словах омрачилось, и он сказал, что между нами было условлено ждать прибытия Бакари. Так как я знал, что губернатор не позаботился написать ему по-арабски о моем возвращении, то и не стал на этом настаивать.

Я подарил ему янтари, и это подало повод к расспросам об их происхождении, о стране, из которой их добывают, и даже о форме земного шара. Когда я сказал, что земля кругла, то на многих лицах выразилось недоверие. Один только Бобо сказал: «Conga» (это правда). Ахмаду же старался сделать свой вид непроницаемым.

Вообще я был очень доволен этим свиданием с Ахмаду, который, выполняя обещание, данное мне при отъезде Бакари, велел отпустит мне двух лошадей для прогулки по окрестностям Сегу. Кроме того, он подарил нам сахарного хлеба из магазинов Эль-Гаджи, которого мы уже давно не ели, и принуждены были довольствоваться дрянным медом, очень невкусным в это время года.

Разведение меда — специальность бимбарасов; они устраивают многочисленные улья в стволах деревьев, и каждый месяц, во время полнолуния, вырезывают из них часть меда, ночью, при блеске факелов. Испуганные пчелы вылетают из улья, и, пока снимают крышку, страшно жужжат и жалят своих врагов. Затем, когда крышку закроют, они снова влетают туда мало помалу.

Ульи сделаны из плетеной соломы, в виде остроконечных корзин, с отверстием с одной стороны, прикрытым тыквенной крышей, замазанной глиной и просверленной в середине. Мед [209] бывает белый, красный, и почти черный; иногда он вкусен, а иногда отвратителен.

Я читал и перечитывал книги и журналы, доставленные мне из Европы, и почти выучил их наизусть. Только тогда я понял какое облегчение моим страданиям приносило это чтение, и принялся за единственные книги, бывшие у доктора: геологию, ботанику и медицину.

Чтение это породило между нами бесконечные разговоры, и я, волей неволей, научился множеству вещей, о которых прежде мне и в голову не приходило. Мы также очень много гуляли по окрестностям. Отправляясь с утра, мы брали с собой человека, с провизией на целый день, и возвращались домой только вечером.

Деревня была великолепна: просо созрело; его убирали в полях и складывали большими кучами на чисто выметенных и заранее приготовленных местах, где его потом обмолачивали. Спелые плоды рожковых стручков висели на деревьях, в изобилии высящихся там и сям. К несчастью страна была неспокойна, и Ахмаду, боясь чтоб с нами не случилось чего-нибудь худого, не позволял нам выезжать из Сегу-Сикоро, и я не мог добиться от него позволения съездить в Бакгой или хоть в Дугассу, селение талибе, расположенное к югу, словом, — я не переходил за границу Дугадугу.

Между тем, 17 ноября, караван из Куниакари привез Ахмаду запас пороха и ружей; начальники его были — Амади Бубакар и Тамбо, родом из всецветных. Тамбо говорил по-французски; он жил когда-то в С.Луи и очень любил белых; мы были счастливы, что можем объясняться с ним на родном языке, и он передавал нам в настоящем свете все ходящие по городу слухи и новости. Он пользовался большим уважением у всех военачальников Сегу за свою храбрость, и мог даже высказывать, в известной степени, свое мнение Ахмаду.

Около этого времени до нас дошли сведения о смерти лучших военачальников Эль-Гаджи, между прочими Алфа-Умара-Боила, которому он был обязан не только многими победами, но и усмирением недовольных всецветных, и Алфа-Усмана. Говорили также, что около тысячи человек из Мацинской армии готовятся напасть на Саррау и Дженне; что Сиди-Ахмед Бекай покорился Эль-Гаджи, и что сын его Сиди ведет войну с Балобо в пользу Эль-Гаджи. [210]

Ахмаду напрасно старался заставить выступить свою армию; «табала» звучал целую ночь, но никто не выходил и не верил предполагаемому движению Мари.

В это самое время со мной случилось одно неприятное происшествие, в котором мне пришлось употребить всю мою энергию, чтобы не утратить своего официального значения в глазах всех.

23 ноября я послал просить у Ахмаду проводника, чтобы съездить в Дугассу. Он ничего не отвечал, что значило, по его обычаю, что он не желает содействовать нам в этой прогулке. Это было очень логично, и так как он не хотел отпустить нас в Мацину, чтоб не подвергнуть нас опасности, то понятно, — не мог отпустить и в Дугассу, где бимбарасы из Банинко делали беспрестанные нападения. Поэтому я и не настаивал ехать в Дугассу, а хотел только проехаться до Веленганы или еще куда-нибудь. Вечером, 26-го числа, предполагая что Самба-Ндиай будет стараться отказать нам в лошадях, я объявил ему, что поеду кататься на мулах, но, к величайшему моему изумлению, Самба отвечал, что Ахмаду не желает чтобы я выходил из «tata» который, по его мнению, достаточно просторен для моих прогулок.

Я вышел из себя, сказал, что не позволю так обращаться с собою, что свободен в своих поступках, и, после короткой, но сильной сцены, ушел от него. В воскресенье, 27-го ноября, я велел по обыкновению приготовить себе мулов для прогулки. Пока я одевался, я услыхал голос Самба-Ндиайя, который говорил с моими лаптотами, подбивая их не слушаться меня и не давать мне мулов. Я попросил его не вмешиваться в мои дела и сказал, что еду в Сиракоро; он возразил, что пойдет уведомить об этом Ахмаду, но произнес это таким тоном, что меня снова взорвало.

— Ступай уведомлять его, если хочешь, а я сейчас, еду. — С этими словами я вскочил на одного мула, доктор на другого, и мы направились к ближайшим городским воротам. Но Самба предупредил нас, и когда я подъехал к воротам, он схватил моего мула под уздцы и попятил его назад, — «Куда ты? воротись!..» сказал он мне. Я был не в силах сдержать своего гнева: — «Оставь узду, закричал я на него: оставь, оставь!» И так как он держался крепко, я прибавил: «Тем хуже для тебя!» и — воткнул шпоры в бока сильного животного. Мул, не привыкший к шпорам, бросился вперед и вырвал узду из рук [211] Самба Ндиайя, потом вернулся, и начал так сильно брыкаться во все стороны, что скоро разогнал собравшуюся было вокруг нас толпу.

Я поскакал к воротам, но Самба-Ндиай кричал привратникам и сторожам, чтоб они заперли их, и если я успел проскакать в первые, то вторые нашел уже запертыми. Кроме того, из уст в уста переходило приказание запереть все ворота.

Таким образом я сделался пленником в стенах города, и мне оставалось только узнать, было ли это по приказанию Ахмаду. Признаться сказать, я сильно сомневался в этом, замечая некоторое смущение на лице Самба-Ндиайя; вероятно, он действовал под влиянием раздражения и гнева, а никак не по приказу.

Эта мысль возвратила мне все мое хладнокровие. Я слез с мула и пошел к Ахмаду пешком. Было очень рано и холодно, и я знал, что не увижу его, но рассчитывал на то, что мое присутствие на его дворе в такой ранний час, и в дорожном костюме (я был в сапогах с шпорами), может привлечь на меня внимание, какого-нибудь его приближенного и доставит мне доступ к Ахмаду.

Действительно, не прошло и пяти минут как брат его Агибу вышел из дома, и с величайшим изумлением подошел ко мне. Я умолял его, чтоб он доставил мне свидание с Ахмаду, так как у меня есть к нему дело величайшей важности. Я был сильно взволнован и чувствовал даже, что лицо у меня изменилось. — «Скажи ему, что я должен видеть его как можно скорее, скажи ему, что я не могу не видеть его сегодня».

Он ушел к брату, и через минуту явился снова в сопровождении Самба-Ндиайя, с которым он прислал мне поклон и свою туфлю, в удостоверение того, что приказ о немедленной выдаче мне двух лошадей для прогулки, — идет прямо от него. Я чувствовал, что победа на моей стороне, но мне хотелось утвердить ее еще более. Я просил Агибу передать ему мою благодарность, и сказать, что я не хочу более ехать, и прошу только об одном — чтоб он назначил мне свидание.

Ахмаду прислал мне сказать, что примет меня после полудня. И так мы не были пленниками; оказывалось, что Самба-Ндиайя слишком поусердствовал и перешел за границу данной ему власти; он был очень бледен и смущен.

Я пошел успокоить моих людей, и узнал, что в народе уже [212] распространился слух, что будто я хотел бежать. Чтобы разрушить эти вздорные слухи, я решился заставить самого Самба-Ндиайя отворить мне ворота, у которых стояла уже целая толпа и целый час ждала, чтобы ей отворили. Пригласивши с собой доктора и одного из моих людей, я отправился к Тиерно-Абдулу, занимавшему очень большое помещение. Мы не застали его дома, к с намерением продлили свою прогулку до завтрака. После полудня я отправился в Ахмаду, но он был занят делами, и просил меня подождать, пока он не пришлет за мной.

Я увидал его не прежде трех часов. Его окружало несколько военачальников; я, в учтивых, но в энергических выражениях, изложил ему всю сущность дела, и при этом не мог победить своего волнения. Мне предстояло, во что бы то ни стало, выиграть дело, и заставить уважать себя. Поэтому я сказал, Ахмаду что он должен принять меры, чтобы подобные вещи не случались со мной в другой раз; что я не вынесу их, если они повторятся, и что если мне не удалось заставить уважать себя кротостью, то я добьюсь этого с оружием в руках.

Тут заговорил Самба, стараясь объяснить, что он потому не допускал меня ехать на мулах, что это было бы позором для Ахмаду; затем, распространясь на эту тему, он начал лгать без милосердия. Я остановил его, назвав его лжецом и неблагодарным, и пожаловался Ахмаду, что он не исполняет моих поручений, не говорит когда я прошу аудиенции и не передает того, что Ахмаду велит сказать мне. Наконец, я просил об изменении моего помещения.

С первых же слов Ахмаду, я понял что дело мое выиграно. Он обещал мне позаботиться о том, чтобы меня уважали в Сегу, и прибавил, что изменение помещения совсем не нужно, так как хозяин в нем я, а не Самба-Ндиай, с которым я должен отныне посылать кого-нибудь из моих людей, чтоб быть уверенным, что он точно исполняет мои поручения.

На прощанье я сказал Ахмаду, что хорошо еще, что я не привык носить с собой палки, а иначе, в порыве гнева, я мог бы убить Саибу. Никто ничего не возразил на это, потому что черные имеют понятие об индивидуальной свободе и о праве самозащиты.

На третий день после этого, Самба пришел ко мне и объявил, что Ахмаду просит меня не выходить в этот день. Я принял [213] его очень дурно, но Самба-Фарба, подвернувшийся здесь, рассмешил меня своими шутками.

Наступил декабрь, месяц — в который я ждал прибытия Бакари и моего освобождения. Дела страны шли не хуже чем прежде, ревматизм, бывший у меня в коленке, прошел; Ахмаду бил очень любезен, и все, казалось, нам благоприятствовало.

Старик Тиерно-Абдул позвал меня на целый день к себе. Он принял нас великолепно и, угостив роскошным обедом, предложил нам в подарок живого барана. После обеда сын его показал нам развалины древней столицы Нгой-Томассы, лежавшей в четырех милях от жилища его отца. Между развалин высились фруктовые деревья, плодами которых никто не пользовался по причине царствовавшей анархии. Даже мы не смели подойти к этому месту не вооруженные, и нас конвоировали двадцать всадников. После прогулки ми уселись в кружок, и старик Тиерно-Абдул рассказал нам историю Сегу, со времен Битто, основателя бимбарасской империи. Рассказ этот не отличается особенной ясностью, почему мы его здесь и не приводим.

Между тем, температура в Сегу значительно понизилась. Туземцы мерзли, забившись в свои хижины, закутавшись в бумажные одеяла и сидя на корточках перед маленькою земляною печью, в которую они подбрасывали коротенькие поленца, и не столько согревались, сколько коптились. Глядя на них, я не мог не вспоминать перунианцев Лимы, у которых никогда не бывает дождя, но иногда, до девяти или десяти часов утра, продолжается туман или падает сильная роса, и тогда жители, встречаясь, пожимают друг другу руки и говорят с соболезнованием: «Какой ужасный дождь!»

Эта погода, которую в Европе можно бы назвать приятною, здесь производит большие страдания. Бедняки, не имеющие крова, пленники, ночующие под открытым небом или в сараях, у которых нет не только одеял, но даже какой бы то ни было одежды — жестоко терпят от холода. Число больных увеличивается, дети кричат и кашляют сильнее, и раненые чувствуют особенную боль в своих ранах.

Мы вытащили из чемоданов последние теплые европейские одежды и, прогуливаясь по опустевшим улицам, старались согреться движением. Чем ближе подходил срок прибытия Бакари, тем [214] усерднее я занимался наблюдением нравов этой страны, в которую не надеялся более попасть.

23-го декабря я услышал рассказ о том, как, несколько дней тому назад, Махмаду-Аби, двоюродный брат Ахмаду, нуждаясь в невольнике, послал четырех софа к одному богатому сомоносу, которого те заковали в цепи и, напав на его пленных, выбрали из них двух самых лучших и отвели их продавать на рынок.

Ахмаду сделал строгий выговор своему кузену, и грозил заковать его цепи как первого встречного, если подобный поступок повторится еще раз. Затем, надо было найти виноватого, и четверо софа поплатились за свое усердие сотнею ударов плетьми на каждого. Но интереснее всего то, что несчастный сомонос был также призван, и, выслушав выговор за то, что он позволил ограбить себя, не пожаловавшись Ахмаду, получил в свою очередь сто ударов плетью, в знак того, чтобы знал вперед, что Ахмаду оказывает всегда правосудие даже тем, против которых виноваты принцы.

25-го декабря, принцессы, или как их называют здесь, жены Эль-Гаджи, заключенные в диомфуту (гареме), были уличены в том, что они разломали один из магазинов Эль-Гаджи, и украли оттуда порядочное количество денег. Ахмаду, вооружившись воловьими жилами, решился сам наказать «своих матушек», как он их называл, и отправился к ним с Самба-Ндиайем и Алибу; но дорогой Улибо уговорил его ограничиться только выговором. Оправдание женщин состояло в простых словах «Мы умираем с голоду и взяли деньги чтоб купить хлеба».

Диомфуту — гарем или сераль Эль-Гаджи, и в нем помещаются не только его собственные жены, но и жены и дочери всех побежденных им военачальников. У многих из них в услужении находятся невольницы, которые носят им воду, ходят на рынок и продают их работы. Всех женщин в гареме насчитывают до восьмисот. Они получают достаточное количество проса, рыбы (аккуратно доставляемой сомоносами) и молока и масла раз в неделю. Если они хотят иметь что-нибудь сверх этого, то должны зарабатывать; работа их обыкновенно состоит из пряжи и тканья иногда они занимаются крашением или выделыванием маленьких, кружков из разноцветной соломы, которые служат вместо крышек для тыкв. [215]

Время от времени Ахмаду присылает им кори и орехов и выдает два раза в год по одному переднику; немощные и старые получают, кроме того, одеяло. По праздникам для них закалывают несколько быков и баранов, и эти дамы часто вырывают друг у друга куски, так как ссоры между ними — совсем не редкость. Некоторые из них (те, которых Ахмаду или его отец почтил вниманием) имеют невольниц, а иногда и коров, которых они передают на попечение пастуха, и он приносит им каждый вечер молоко. Вот что такое диомфуту, содержание которого все-таки обходится очень дорого, не смотря на всю расчетливость и экономию Ахмаду. [216]

ГЛАВА XXII.

Новый 1865 год. — Подарки Ахмаду и другим. — Тиерно-Алассан побит. — Ахмаду собирается в поход. — Я его сопровождаю. — Сражение. — Казни и избиение старух. — Смерть Алиуна и его похороны.

Зная что подарки поддерживают хорошие отношения, я послал к Ахмаду 1-го января 1865 г. несколько серебра и янтарное и коралловое ожерелье (всего рублей на пятьдесят), объяснив ему, что у белых существует обычай делать подарки друг другу в первый день нового года. Я раздал также по пятисот кори каждому из моих лаптотов и подарил им тыкву с медом, присланную мне Ахмаду; женщины и пленные получили тоже свою долю кори.

Самба-Ндиай никак не ожидал, что я подарю ему белый бумажный бубу, стоивший не менее шести тысяч кори в Сегу; я подарил такой же Абдулу за его гостеприимство.

Ахмаду был чрезвычайно доволен своими подарками и прислал мне сказать, что он позовет меня тотчас, как только несколько освободится от своих занятий. Действительно он собирал куда-то армию.

8-го января мя получили известие, что Бакари прибыл в Сенегалию; потом слышали от одного невольника, вернувшегося из Ниоро, что он видел там двух посланных от белых, в таких странных головных уборах, каких он прежде никогда не встречал.

Мы оставались совершенно спокойны и, не подозревая истины, со дня на день ожидали Бакари. 19-го января я просил Ахмаду выслать кого-нибудь на встречу Бакари, но он отвечал, что сам ждет его каждый день, и что надо еще повременить немного. В это самое время положение дел в Сегу изменилось, и мы [219] принуждены были затаить свое нетерпение, в виду грозившей нам опасности.

Ахмаду, все время собиравший армию, с трудом сдерживавший недовольство Амад-Бубакара, Тамбо и других, которых он задерживал, подобно нам, в Сегу, только что отдал приказ чтобы никто не выходил из города в течение двух дней, как вдруг явился верховой из Коге, запыхавшийся, весь в пыли, и объявил, что большая армия расположилась в Тегу, близь Коге. На мечети ударили в «tabala» и лишь только собралось несколько народа, Ахмаду удалился под высокие деревья сомоносов, где происходили, обыкновенно, переговоры с военачальниками.

24-го января стало известно, что в Тегу вступила армия Мари. Ахмаду приказал окружить деревню и не выпускать неприятеля, если он там, и преследовать его, если он вышел. Одни говорили, что армия Мари очень значительна, другие, напротив, утверждали что у него только ничтожная горсть пленных. После полудня пришли за порохом. Ахмаду отпустил сто двадцать бочонков пороху, который люди его должны были нести на своих головах. Вечером прибыло двое верховых; они переговорили о чем-то с Ахмаду, и ускакали тотчас же, с приказанием не говорить никому ни слова. Это был дурной знак. Ахмаду призвал своих военачальников, и переговоры их длились далеко за полночь.

Мы не замедлили, однако, узнать всю важность настоящего положения дел.

Ахмаду, раздраженный новой неудачей, и соображая что от этой последней войны будет зависеть все его благосостояние, решился принять сам командование над войсками, и потребовал отовсюду подкреплений, а в ожидании их послал Улибо и Тиерно-Абдула к своей армии. Все, за исключением немощных стариков, стали собираться в поход; я же, рассчитывая, что Ахмаду легко может быть побежден, и пожалуй совсем не вернется в Сегу, и опасаясь чтобы на нас не напали бимбарасы, стал просить его, чтобы он взял меня с собой, очень хорошо понимая, что мы будем гораздо безопаснее под его охраной, чем одни и без всякой помощи в Сегу. Ахмаду было очень приятно мое предложение, оно даже польстило ему; но он сказал, что еще не скоро поедет. Тем не менее, я стал приготовляться к отъезду и даже сделал распоряжения на случай своей смерти. 26-го числа прибыли софа из [220] Ямины, и Пулы. 27-го к ним присоединились отряды из Кененку, и Ахмаду вытребовал двести волонтеров для авангарда. Из них сто он оставил охранять город под начальством Улибо.

На другой день, услышавши звон tabala, мы вскочили на ноги, и я с доктором просили Самба-Ндиайя привести нам лошадей. Через час к нам пришел Улибо и стал говорить, что Ахмаду боится за нас, так как экспедиция эта очень опасна, и хотя он не имеет в виду нас задерживать, но желает чтоб мы знали всю важность предстоящего сражения, так как он, ни в каком случае, не отступит перед бимбарасами. Из этих слов было ясно, что он желает, чтоб мы ему сопутствовали, но старается отстранить от себя ответственность в случае неудачи; поэтому, через два часа с половиною мы присоединились к Ахмаду, который уже целых три дня сидел безвыходно под деревьями своего отца. Перед нем возвышались груды пороху и пуль и он раздавал их носильщикам, которые тотчас же отправлялись в путь. Триста сомоносов нагрузили себе на голову 140 бочонков туземного пороха, тридцать три мешка европейского пороха, 27 связок ружей, 9 больших корзин с кремнями и 150 мешков с пулями, в тысячу пуль каждый.

Армия двинулась сначала очень медленно, и эта громадная пестрая толпа, освещенная золотистыми лучами заходящего солнца, теряясь в облаках пыли, представляла великолепное зрелище. Мы прошли, одно за другим, несколько селений, и в Бафубугу покинули, наконец, берег реки, по которому шли до сих пор. Нам послышались звуки музыки, и вскоре засверкали огни между деревьев; это была армия Тиерно-Алассана, расположившаяся в окрестностях Маркадугуба, в тут Фали, начальник софа, потерпевший поражение, с горя давал бал.

Только что мы расположились на ночь, под первым попавшимся деревом, как Ахмаду, устроившийся в заранее приготовленных для него хижинах, прислал нас спросить о нашем помещении и поручил Самба-Иору передать нам от него половину сахарного хлеба. Такое внимание со стороны Ахмаду в подобную минуту было нам очень приятно; вскоре был отдав приказ, чтобы все умолкло, и адская музыка Фали прекратилась: мы погрузились в сон.

На следующее утро, в пять часов, снова раздались звуки музыки, и все вскочили на ноги; но я тут же узнал, что сражения в этот день не будет. Тогда мы отправились в деревню за [221] какими-нибудь съестными припасами, в надежде достать мяса или дичи; но это оказалось невозможным, потому что жители, при приближении армии, попрятали все, что у них было съестного, в самые недоступные места, и сами бежали и прятались, как только видели, что кто-нибудь подходит к их жилищам.

Убедившись, что ничего нельзя достать, мы воротились в лагерь и стали смотреть на прибытие новых отрядов, пополнявших нашу армию. Они состояли из волонтеров разных племен. Наконец, явился Тиерно-Абдул с авангардом, и был встречен музыкою.

Через несколько времени, отряд софа, посланный на разведку, вернулся из Тегу. Мы узнали, что Мари расположился за городом, и что, при виде софа, один из его шутов, приблизился к ним верхом и сказал: Талибе! вы уже раз испытали нашу силу; — второй раз придется еще хуже». Говорили, что с Мари было много народу.

Вечером того же дня, Ахмаду роздал войскам восемьдесят бочонков пороху, объявив, что если будет сделан хоть один лишний выстрел, то виновный будет наказав плетьми.

Во весь этот день мы почти ничего не ели, наконец, к вечеру, Сулейман принес нам откуда-то двух маленьких цыплят, которых мы поспешили сварить, но они были чрезвычайно не вкусны. Немного погодя, Ахмаду прислал нам восемнадцать великолепных кур, поднесенных ему, по настоянию Тиерно-Абдула, жителями деревни, вместе со ста двадцатью тыквами лак-лалло для софа. Мы с доктором решили взять только несколько кур, боясь, чтобы Ахмаду не потерпел лишений через свое великодушие; но он прислал нам сказать, что не берет назад того, что раз дал, и что если для вас слишком много этой провизии, то мы можем раздать ее кому хотим.

Лаптоты были в восторге; я подарил им пять кур и оставил двух себе на ужин. Потом, предполагая, что на другой день будет сражение и не желая чем-либо стеснять себя, я роздал остальных главным военачальникам, в особенности тем, которые могли быть нам полезны. Все остались как нельзя более довольны и даже приходили благодарить меня; но ночью, я узнал, что мы еще не выступим на другой день. Признаюсь, что если бы я предвидел это заранее, то не был бы так щедр; у нас едва оставалось провизии на один день; во Провидение само заботилось о нас. [222]

Ночью показалась луна, и это было сочтено хорошим предзнаменованием для завтрашнего великого дня. Вся армия испустила один единодушный крик: Iallah salam! и этот громадный крик, поднявшийся над равниною к небу, имел в себе что-то величественное. Испуганные лошади заржали и поднялись на дыбы и какой-то трепет как будто пронесся по всему лагерю.

В понедельник, 30-го января, мы были по обыкновению разбужены музыкою Фали, и Ахмаду почти тотчас же начал держать речь к талибе. Он упрекал их в неблагодарности и лени, говоря, что софа и табуру сражались когда они отдыхали, и что если бы они вели себя таким образом при Эль-Гаджи, то, конечно, не завоевали бы той страны, которою теперь владеют. Затем он вызвал сто смельчаков, которые должны были идти впереди армии, и, наконец, объявил, что, в виду близкой смерти, каждый должен возвратить все, чем неправо завладел на войне, чтобы явиться перед лицом Бога с чистою совестью и пустыми руками. Долго длилось молчание; наконец, медленно стали подыматься воины с мест и поименовать захваченные вещи. Один признавался в присвоении запона, другой — в присвоении козьих кож для воды, ножей, четок и пр. Один сказал, что продал чужое ружье за пять тысяч кори, и в случае смерти представляет в уплату своего невольника,

Эта сцена была в высшей степени любопытна. По окончании ее, Ахмаду продолжал держать речь к другим. Он напомнил софа все благодеяния Эль-Гаджи и подарки, которыми он их осыпал; затем сказал, что полагается на них, и уверен, что они не отступят, но победят или умрут. Он сообщил свой план, состоявший в том, чтобы подойти к неприятелю на десять шагов, не сделав ни одного выстрела, и уговаривал их не отступать ни в каком случае.

Ахмаду назначил выступление армии в четыре часа утра. Я проснулся в два, и, испытывая то тревожное состояние духа, которое всегда бывает накануне сражения, не мог более заснуть. Я велел подогреть оставшийся суп, и, среди безмолвия ночи, написал в своей книжке следующее:

«Через час мы выступаем. Я надеюсь, что мы останемся победителями; но если нет, то пусть жена моя знает, что последняя мысль моя посвящена ей, моему брату и сестре. Да будет воля Божия!»

Соображая все предосторожности, взятые Ахмаду, и его старания [223] увеличить свои силы, я догадывался, что он ставит на карту свой последний куш, и что схватка будет отчаянная — на жизнь или смерть. Действительно, если бы победа склонилась на сторону Мари, то вся страна примкнула бы к нему, софа изменили бы в свою очередь, и дорога к Ниоро, теперь закрытая, не очистилась бы никогда, так что мы навеки были бы заключены в Сегу. Талибе погибли бы точно также как мы, потому что крепкие стены Сегу не спасли бы их от нападения бимбарасов. Я сам, хотя это дорого стоило моей совести, решился, в случае крайности, перейти на сторону сильного.

В четыре часа армия, наконец, выступила, по обыкновению несколько в рассыпную, при блеске повсюду зажженных огней. До самого утра я не мог понять порядка нашего шествия. В половине восьмого мы пришли в какую-то пустынную, развалившуюся бимбарасскую деревеньку, где люди наши запаслись водою из озера, и расположились отдохнуть поблизости. Войска начали строиться в боевой порядок. Талибе стали полукругом, образуя четыре большие колонны; налево расположились софа и джаварасы, пулы поехали по другой дороге, чтоб запереть вход с востока,

Ахмаду осматривал свои войска и быстро отдавал им приказания. Я был очень рад, что находился при нем, так как мог судить о его силах. У него было не менее четырех тысяч лошадей и шести тысяч пехотинцев. Колонны быстро строились в порядок, скорее группами чем линиями. В девять часов мы остановились перед деревней Тогу, в обширной равнине. Неприятель был перед нами. Мари вышел из деревни и выстроил свою армию в пятидесяти шагах от стен. Линия пехотинцев тянулась очень далеко, триста или четыреста всадников стояли по левую сторону, а позади армии, по стенам и кровлям домов, лепился второй ряд воинов. Я предложил было Ахмаду стрелять в них, но у него был свой план в голове, и он просил меня подождать.

Между тем, большая часть наших всадников сошла с лошадей и, примкнув к пехотинцам, образовала пять колонн пехоты. Направо стояла колонна талибеев, с черным флагом, под предводительством Тиерно-Абдула; затем колонна софа с красным флагом, под предводительством Фальи и Иугукулле в средине — колонна торо, с красным и белым флагом, под командою Тиерно-Алассана; затем колонна тубуру без флага, и, [224] наконец, налево, талибеи из Ганнары, под предводительством Тиерно-Абдул-Кади, одного из самых храбрых воинов. Эти колонны двинулись на неприятеля тихим шагом, и запели в такт: «Salilahi Allah, Mohammed racouldy Allah», (велик Бог, и велик пророк его Магомет).

Неприятель не трогался с места; бимбарасы, преклонившись к земле, выжидали чтоб талибеи выстрелили из своих ружей, и тогда намеревались напасть на безоружного врага; но им не дали времени — колонны наши, приблизившись на сто шагов, вдруг побежали вперед; испуганные бимбарасы вскочили нестройными толпами и тогда, по данному знаку, начались стрельба. Толпа, обезумевши от ужаса, под градом картечи и пуль, побежала ко входу в деревню; но талибеи кинулись за нею и с ожесточением убивали бимбарасов, падавших друг на друга тесными рядами. Кавалерия, при первом выстреле, обратилась в бегство, и всадники, пустив лошадей в галоп, полетели к Мари, который сидел в ожидании на холме, окруженный своею стражею.

Не более как через три минуты, все пять колонн были уже в деревне и врывались в жилища бимбарасов. Я поскакал к Ахмаду известить его о победе, потом полетел отыскивать своих, которые в пылу сражения, бросились в первые ряды. Сначала я не нашел никого из них.

Сопротивление деревни было серьезнее, чем я ожидал. Бимбарасы и целая партия софа со стороны Мари, вооружившись всем, что попадалось под руку, бились на смерть в нескольких хижинах, так что колонна джаварасов и тубуру поколебалась, и мне, вместе с другими военачальниками, стоило величайших трудов удержать ее.

Бамбарасы бежали в беспорядке; было захвачено множество пленных, совсем обезумевших от ужаса, и некоторых из них уже казнили. Когда я увидал Ахмаду, он стоял перед двумя распростертыми на земле трупами с пересеченными поджилками и с проколотой насквозь грудью. В этот же день я был свидетелем одной ужасной казни навсегда запечатлевшейся в моей памяти. Молодого воина Мари вытащили из-под груды трупов, и так стянули ему локти на спине, что плечи слегка вывихнулись. Голова его не была обрита как у мусульман; длинные косы, заплетенные в виде каски, окружали ее как у женщин, по бимбарасской моде. Его раздели донага, и один из софа стал позади [225] него, выглядывая по сторонам, как бы выжидая кого-то. Наконец появился палач Али-Талибе, пользовавшийся большим почетом в Сегу. Это был человек атлетического сложения с свирепым выражением в глазах; он подошел сзади, и одним ударом сабли отделил голову от плеч. Туловище упало вперед, две струи крови брызнули из шеи; предсмертные конвульсии передернули то, что сейчас было человеком, и пока палач, в свирепом покое, обтирал о траву свою саблю, малейшее движение жизни прекратилось.

Между тем я начал беспокоиться о продолжительном отсутствии своих товарищей, когда вдруг увидал Самба-Иоро, приближавшегося ко мне, в изнеможении, с двумя ружьями в руках. Я догадался, что случилось несчастие. Действительно Алиун, один из моих храбрейших солдат, был равен в голову пулей. Он был еще жив и мы поспешили подать ему помощь; его принесли, вместо носилок, на двери, оторванной от какой-то хижины; он был в памяти, но ужасно страдал; пуля остановилась в черепе на самой средине головы.

Сражение все еще продолжалось и звук «tabala» не превращался всю ночь. Наконец бимбарасы были окончательно побеждены и, за недостатком пороха, стрельба прекратилась. Моему больному было несколько лучше, и я заснул как убитый, не смотря на ужасные впечатления, пережитые мною в этот день.

Часть бимбарасов скрылась в лесу, и на следующее утро вся армия бросилась их преследовать. 97 человек сами вышли из кустов, и, надеясь на великодушие победителей, положили свое оружие с громком кривом «Toubira!» Прости! Их тотчас же отвели к Ахмаду, который допрашивал их довольно долго, потом предал их всех в руки палача. Думая доставить мне удовольствие, он прислал мне сказать, чтобы я пришел на место казни, Но у меня недостало духу смотреть на это ужасное зрелище, и только поздно вечером я решился пойти сосчитать сколько было казненных.

Пришедши на лобное место, я мог видеть, что эти несчастные были приведены сюда целою толпою, тесно скучены и расставлены рядами, затем палач, расхаживая между ними, очевидно рубил с плеча, не разбирая, кто первый попадается под руку; некоторые головы даже не вполне были отделены от туловища, и — странная вещь! — почти на всех лицах мерцала какая-то таинственная улыбка. В остановившемся взгляде раскрытых глаз лежало какое-то [226] непонятное выражение, которое заставило меня глубоко задумываться. Как будто на пороге другой жизни, эти мученики варварства и исламизма, вдруг были поражены каким-то светлым видением, как будто перед ними открылся новый мир и ослепил их, на веки застывши в глазах!

Долго меня преследовала эта мысль, и я с трудом мог оторваться от места казни.

Весь этот день мы с доктором занимались перевязкою раненых, и тут я еще раз мог убедиться, насколько нервная система черных менее чувствительна и менее развита, чем у нас. Вероятно этому обязаны они той легкости, с которою выдерживают все операции, и быстрому выздоровлению от болезней, что, впрочем, следует приписать также и климату.

Помогая больным, мы вместе с тем осматривали и деревню Тогу. Она представляла ужасное зрелище. В домах и на улицах, везде валялись трупы в ужасающем виде. Хижины, в которых так отчаянно защищались бимбарасы, превратились в зловонные бойни. Многие повесились в своих домах; у городских ворот лежала груда тел, одни на других, числом не менее пятисот трупов. Позднее я посетил также и лес; можно сказать, что вся деревня с своими окрестностями превратилось в одно обширное поле смерти. Все единодушно сознавались, что никогда еще, со времен Эль-Гаджи, кроме битвы при Ойтале, не было подобного побоища. Потери Ахмаду были сравнительно незначительны: насчитывали сто убитых и двести раненых.

Это произошло от ошибки, сделанной бнмбарасами. Если б они оставались ждать неприятеля за городскими стенами, то Ахмаду, вероятно, понес бы страшное поражение, потому что деревня Тогу была так богата, что могла выдерживать долгую осаду. В ней находились огромные запасы пороху и проса, не считая бобов, рису, и проч.

Всю первую ночь после сражения, жарили и ели кур, овец и козлят; понятно, что после этого пиршества десятитысячной армии на другой день нельзя было найти и цыпленка. Все бросились на «гуру» (род орехов); большинство собирало в мешки кори, и добыча была так велика, что ее трудно было нести.

Общее мнение было то, что Мари совершенно разбит и никогда более не соберет армии. Это, по всей вероятности, и было бы так, если б Ахмаду с своими войсками тотчас бы пошел на [227] Сансадиг и сделался властителем всей страны. Но, вместе того, он поддался настояниям своих друзей, уговоривших его возвратиться в Сегу и разделить добычу.

Отъезд из Тогу был довольно затруднителен; у каждого было столько багажа, что он едва мог с ним справиться; некоторые достали себе ослов, и любопытно было видеть, как храбрые вчерашние воины превращались в мирных торговцев всякого хлама. Все им казалось хорошо и годно для употребления; одни тащили тыквы, другие мешки с просом, третьи — подсвечники, четвертые — высокие железные прутья с несколькими раковинами, в которых жгли хлопчатую бумагу, пропитанную маслом. Некоторые несли двери, ружья, копья, стрелы, ткацкие станки и кузнечные снаряды; другие навьючивали на себя тюки хлопчатой бумаги, табак, или индиго в шариках. За ними шли, под ударами нескольких софа, тяжело нагруженные пленные, не менее трех с половиною тысяч женщин и детей с веревками на шее. Старухи, удрученные годами и тяжестью клади, иногда останавливались и падали в изнеможении; тогда их добивали ружейными прикладами в бок. Это меня так возмутило на первый раз, что я чуть не убил на месте того, кто сделал это преступление.

В тот же день мы достигли Маркадубуга, но Ахмаду не хотел в нем останавливаться; из деревни до нас долетали стоны и плач матерей и жен, оплакивавших своих погибших родственников. Мы остановились в кустарниках, близ Бафубугу. Я тотчас же пошел купаться и потом начал готовить себе ужин. Всеобщее утомление в этот день было так велико, что когда Ахмаду прислал нам вечером великолепную рыбу, то никто не имел силы взять на себя труда сварить ее. Раненый Алиун чувствовал себя лучше, и мы имели надежду спасти его.

Шествие наше приобретало все большую и большую торжественность. Везде нас встречали музыкой, депутации выходили поздравлять Ахмаду, а шуты воспевали его славу. Софа плясали вокруг него, талибеи ему поклонялись; а он, спокойно сидя на своей лошади и надвинув чалму на глаза, перебирал четки; но можно было судить по чертам его лица, оставшимся незакрытыми, что глаза под чалмой сияли, и весь он был озарен счастьем победи.

Наконец, в десять часов вечера ми пришли в Сегу-Сикоро, где Улибо со всеми остававшимися в городе вышел к нам на встречу. Все ликовало и не помнило себя от радости, невольники [228] плясали и пели, хлопая в ладоши на крышах домов, и, среди общего восхищения, почти не обращали внимания на слезы матерей и жен. Праздничная пальба становилась все опаснее, потому что ружья разрывало, и они ранили тех кто стрелял. Я отделился от толпы и направился к восточным воротам. На улицах женщины, прежде не обращавшие на нас внимания, протягивали нам руки из-за заборов и приветствовали нас; соседки наши выходили к нам на встречу, и не было ни одного человека в Сегу, который бы не сочувствовал вам, кроме разве Могамеда-Бобо.

К двум часам носильщики принесли Алиуна, а тут доктор, осмотрел его рану и сделал приготовления к операции. На другой день пуля была вынута, но, увы! наш бедный товарищ не вынес этого. В ту же ночь открылось воспаление в мозгу, оконечности похолодели, в одиннадцать часов он был без памяти, а в час и три минуты дыхание прекратилось и сердце перестало биться. Я послал известить об этом Ахмаду, и через два часа к нам явились два марабута. Это были Тиерно-Алассан и Алфа-Ахмаду: первый должен был обмыть и убрать тело, второй читать над ним молитвы. Нашего бедного товарища хоронили с такими же почестями как военачальника или принца. Я дал кусок превосходной белой бумажной материи ему на саван, и его похоронили близ маленькой мечети Алфа-Ахмаду. Тиерно-Алассан расположил ткань так, чтобы вокруг головы образовалось нечто в роде чепца; затем Алфа громким голосом прочел молитвы, и тогда усопшего опустили в могилу, положив его на правый бок и обратив лицом к востоку.

Похоронив моего верного товарища, я воротился в свою хижину, где меня ожидал счет, составленный таким образом Самба-Ндиайем: 2000 кори Алфа-Ахмаду за чтение молитв; 3000 — Тиерно-Алассану и людям, обмывавшим тело; 1500 — гробокопателям,

4-го Февраля начался дележ добычи. Я отдал Ахмаду копья, ружья и топоры, захваченные моими людьми у бимбарасов и, кроме того, двух пленниц. Он хотел нам их подарить, но я воспротивился этому, и, впоследствии они перешли в руки Самба-Ндиайя.

Комментарии

41. По большей части это жены или дочери военачальников, убитых на войне и доставшиеся на долю Ахмаду. Они предназначаются для гарема, и в случае нужды — для подарков.