СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АБДОН ЭЖЕН МАЖ

ЗАПАДНЫЙ СУДАН

ПУТЕШЕСТВИЕ КАПИТАНА МАЖА

ГЛАВА XV.

Эль-Гаджи, властитель Каарты. — Гаджи покоряет Диангунте. — Письмо к королю Сегу-Тороко-Мари. — Постепенное покорение племен. — Взятие Ямины и Сегу-Сикоро.

С этой минуты ничто не могло устоять против Эль-Гаджи; сопротивление было бесполезно: Массасисы падали под его ударами, как колосья под рукой косца. Из Медины Гаджи направился в Фангу, и, оставшись там два или три месяца, вскоре овладел всею областью Каарта, жители которой поняли, что они погибли, если не захотят сдаться. Начальники разных племен явились перед лицом его и изъявили готовность покориться. Прибывши в Ниоро, столицу Каарты и свою резиденцию, Магмади приказал принести себе ключи от дворца и собственноручно вручил их Эль-Гаджи, но последний отказался от них, что, впрочем, не помешало ему водворится в резиденции и окружить себя стражею из своих верных талибе.

Между тем не прошло и двух месяцев после покорения Каарты, как вся страна, вследствие ли грабежей талибеев, или ненависти к Эль-Гаджи, или вследствие давно обдуманного плана, вдруг поднялась против него, стала убивать талибе бывших в стране и начала осаду Ниоро, где находился тогда сам Эль-Гаджи, и осаду Коломина, где стоял Альфа Умар с половиною армии.

Ниоро был так тесно оцеплен, что в течение двух недель ни одна душа не могла из него выйти; осажденные начинали чувствовать некоторые лишения, и талибеи, боявшиеся чтоб бамбарассы, также заключенные, как и они, не вздумали изменить им, составили, тайно от Эль-Гаджи, план, по которому все бамбарасы, на следующее утро, должны были подвергнуться избиению. Более 700 [140] человек погибло таким образом, и только один Магмади с своим шутом, спаслись под покровительством Эль-Омара.

При первых выстрелах, осаждающая армия подумала, что Эль-Гаджи хочет сделать вылазку и тотчас же обратилась в бегство, увлекая за собой женщин, детей, и даже свои стада.

В Ниоре чувствовался уже недостаток в съестных припасах, отдавали по три и по четыре пленных за одного быка; надо было выйти из этого положения, и Эль-Гаджи, ставши сам в главе своего войска, отправился на Массасисов в Лакгамане. После страшного кровопролития, он захватил столько пленных, что не знал куда их девать.

С этой минуты владычество Массасисов кончилось, и так как они не были любимы за свое жестовое правление, то бамбарасы легко подчинились новому начальнику. Эль-Гаджи, побывав в Саколе, Фарабугу и Гемукуре, вернулся в Ниоро и приказал выстроить там каменную крепость. Между тем джаварасы, издавна составлявшие независимой класс и бывшие, почти постоянно, во вражде с королем, вздумали и теперь заявить себя, укравши быков из Ниоро. Эль-Гаджи собрал войско, и в один день сжег все деревни, в которых обитали джаварасы. Узнавши, что джаварасы скрылись у Маунде, начальника Бакуну, он сжег также и эту деревню.

Совершая с такою легкостью все эти победы, он не упускал из виду, что, овладевши Диангунте, он вошел этим во враждебные отношения с королем Сегу, которому Диангунте платил дань; вследствие этого он повел такого рода политику. Узнавши, что джаварасы укрылись в Сегу под покровительство Тороко Мари, он послал ему сказать, что не желает ему ничего худого, так как имеет дело с одними только джаварасами, почему и оставляет полторы тысячи своих людей в Диангунте, прося не наносить им никакого вреда.

Тороко Мари очень хорошо принял его посланника, и послал к нему с тайными инструкциями Тиерно-Абдула, который, возвратившись от Эль-Омара, объявил, что он повидает страну, и, действительно, вскоре переехал со всем своим имуществом в Футу, где находился тогда Эль-Омар.

Как только это случилось, так все кунтигисы, т. е. начальники рабов, соединившись вместе и подозревая, что Тороко Мари хочет передать их в руки марабутам, отрубили ему голову, а на [141] место его назначили брата его Али, заставив его сначала поклясться, что он им не изменит.

Эль-Гаджи сделался властителем не только Каарты, но и пограничных провинций: — Бакуну на востоке, и Диангунте на юге, Диафуну, Каниарене и Диомбоко, и поставил свой гарнизон в Гемонкуре. Он решился покончить с племенем касонке, которые, соединившись против него с белыми, дали убежище массасисам. Почти все незначительные деревни были разграблены им и все начальники обращены в бегство; оставалась одна Медина, в которой находился Самбала, король Кассо, охраняемый пушками недавно выстроенной французской крепости (сентябрь 1855 г.).

Упоенный победами, Гаджи не решался однако нападать на нее. Ему хотелось, чтоб, в случае неудачи, ответственность падала не на него одного; он старался, чтобы постороннее вмешательство заставило его начать эту войну. Всецветные, поджигаемые прежнею ненавистью и опьяненные победами, стали настаивать на том, чтобы он вел их на приступ; Эль-Гаджи отказывался, но довольно вяло, и когда они, не дожидаясь его согласия, сделали нападение и, будучи отбиты, возвратились к нему, то он объявил, что теперь, когда они сани начали войну, отступать уже поздно и надо кончить.

В продолжение четырех месяцев, ничтожная горсть людей, под предводительством Павла Голла, мулата из С. Луи, держалась против армии Эль-Гаджи, состоявшей в то время из двадцати трех тысяч человек (впрочем цифра эта кажется преувеличена). Вскоре на помощь к Павлу Голлу подоспел лейтенант Федерб, так горячо защищавший крепость, что обратил в бегство войско Эль-Гаджи, которое поспешило вернуться к нему в Сабуре.

Звезда Гаджи начинала бледнеть, во, прежде чем угаснуть, ей предстояло еще разгореться ярким блеском. Мы приближаемся к эпохе июля 1857 года.

Выслушав донесение своей армии, Гаджи сказал: «Вы сами этого хотели... вы напали на белых и они вас разбили. Я веду дело только с бамбарасами и черными кеффирами — вы хотите бежать, я остаюсь, и если белые придут, то найдут меня здесь.»

Через несколько времени в армии Эль-Гаджи открылся недостаток съестных припасов, и всецветные стали дезертировать в большом количестве. Заметив это, Гаджи собрал военноначальников и спросил что это значит. «Мы умираем с голоду, Эль [142] Гаджи», был ответ. Он сосчитал тогда свою армию и увидел, что у него осталось всего семь тысяч человек; тогда он направил путь в Дингирэ, все еще повторяя, что он не бежит, а идет запастись провизией.

В Дингирэ он провел одну только ночь и продолжал путь Кундиану, но, при переправе через Галамаги, воды которой стояли тогда очень высоко, он потерял много людей и скота, унесенных течением или разбившихся об утесы.

Между тем все бежало при его приближении: начальник Кундианы, Кура, скрылся со всеми своими приверженцами в горах. Гаджи нашел много пшеницы в Кундиане и, сделавши несколько набегов, запасся скотом. Пять месяцев и десять дней оставался он здесь, следя за постройкою крепости, и так как у него было мало рабочих рук, он просил талибе носить камни с горы, но они отказались. Тогда он сам подал пример, принесши первый камень на голове.

Джаварасы, укрывшиеся в Сегу, предупреждали между тем короля Али, что если он не примет своих мер, то Эль-Гаджи вторгнется в его владения. Он сначала не слушал их, но, видя неустрашимость и смелость Гаджи, решился собрать армию и послать против него, под предводительством Карунки и своих джаварасов; поход этот, впрочем, оказался неудачен. Другая армия, под предводительством Фадугу, имела также мало успеха. Тогда Али, серьезно устрашенный, сам собрал армию и вручил ее двум своим кунтигисам — Баги и Боноту; но и они не могли ничего сделать, и понесли жестокие потери.

Между тем, съестные припасы в Майоне истощились, и Гаджи, видя это, созвал своих военачальников и объявил им, что надо выходить вон и начинать войну с кеффирами, прибавив, что если он захочет возвратиться теперь в Ниоро, то вся страна восстанет против него, и все они погибнут. Военачальники согласились, что надо идти в Сегу, но в самый момент выступления Гаджи объявил, что они должны покинуть здесь, вследствие трудности похода, своих жен и детей, и что он первый подаст этому пример. Сначала это предложение возмутило всех, но после зрелого рассуждения, многие согласились. Армия двинулась, но за вей издали шла другая, состоящая из женщин и детей, которых отгоняли прочь, но они все-таки шли, хотя едва передвигали ноги и терпели всевозможные лишения. Наконец, бамбарасы, находя, что они [143] красивее их женщин, взяли их себе в жены и рабыни. Эль-Гаджи вступил в Дамфу, которая довольно долго сопротивлялась, но наконец сдалась, устрашенная пушечной пальбой. После страшного кровопролития, во время которого была отрублена голова начальника, по имени Домбе, все укрепления Дамфы были уничтожены. Гаджи пробыл 25 дней в Дамфе, потом, узнав, что на него идут две громадные армии, под предводительством Баги и Боното, в сопровождении всех бамбарасов и джаварасов, имевшие намерение оцепить его с двух сторон, он прошел между ними, но неприятельские армии шли за ним следом и напали на него на следующее утро, однако он уже приготовился к битве, и после получасовой схватки, бамбарасы бежали во всех направлениях. Он не стал их преследовать, и, форсированным маршем, дошел на другой день до Диони. Не останавливаясь там, он прошел в Ямину, жители которой бежали при его приближении, и поселился в ней. Спустя несколько дней он отпраздновал там праздник Кори.

Четыре или пять месяцев пробыл он в Ямине, пока там не истощились съестные припасы, тогда он перебрался в покинутую деревню Тамани, в которой жители оставили все свои запасы.

Вся страна Сегу пришла в смятение, видя что Эль-Гаджи простирает виды на ее территорию. Населяющие ее племена целыми толпами стекались в Ойтало и образовали сильную армию под предводительством Тата, сына Али.

Эль-Гаджи, узнав об этом, тотчас явился с своими войсками в Ойтало, где уже стояла армия из пятнадцати тысяч человек, которые так горячо защищались, что талибе принуждены были отступить, оставив на месте более трехсот человек. Пушки были брошены, и Самба-Ндиай, желавший ими овладеть снова, потерял при этом из 30-ти человек — семь убитыми и 15 тяжело ранеными При этом колеса были перебиты. Гаджи, увидев отступление своей армии, сошел ближе к деревне и сел у подножия дерева. Его окружили: — Что вы хотите делать? сказал он им, возвратиться в Ниоро? но ведь вы все погибнете на дороге от голоду или от руки неприятеля, который вас будет преследовать. Говорю вам, теперь остается только одно: победить или умереть.

Эти слова несколько ободрили талибе, но они не решились все-таки идти снова на приступ, а отправились в близь лежащую деревню, где, в продолжение пяти дней, чинили свои пушки; на [144] шестой, Гаджи открыл огонь из пушек, и, заметив, что осколки гранат, попадая внутрь города, производят там смятение, двинул свою армию вперед и в шесть часов утра, Ойтала была взята. Произошло страшное побоище; Тата, защитник Ойталы, был убит также как и все его братья и их матери; жены, сестры и шутихи достались в руки Эль-Гаджи.

Между тем король Мацины, Ахмада, давно досадовал на все эти победы Гаджи, послал ему сказать, чтобы он оставил Сегу в покое, так как страна эта принадлежит ему, и так как ему удалось склонить ее к исламизму. Гаджи отвечал, что лучше им соединиться вместе и, как верным мусульманам, истребить кеффиров, и потом разделить между собою страну.

Это предложение показалось Ахмаду оскорбительным со стороны Эль-Гаджи и он, собрав армию из 8000 конных и 6000 пеших, вооруженных копьями, солдат, отправил их, под предводительством Балобо в Кони, на берег Нигера. Он дал знать Али в Сегу-Сикоро, чтобы армия присоединилась к Балоло и они расположились на берегу Тайо, в маленькой деревне, напротив Санзандига.

Эль-Гаджи в течение двух месяцев не оставлял своей позиции. Но однажды против его желания, рыбаки завязали незначительную перестрелку. Тотчас же талибе бросились в реку, перешли ее в брод и напали на Масиниан. Напрасно Эль-Гаджи посылал им вождей с своими сандалиями, четками и печатями как доказательствами своей воли, 500 человек успели перейти реку. При первом напоре мациане подались, потом поправились, и не один из переправившихся не ушел от копий, которыми они владели с поразительною ловкостью. На другой день Эль-Гаджи не мог уже сдержать своей армии, жаждавшей мщения.

Он разделил ее на две колоны и велел им атаковать Мациниана с двух сторон. Попав под перекрестный огонь, мациниане поколебались, ряды их расстроились и они обратились в бегство.

Тогда Эль-Гаджи направился к Бамабугу. Армия Сегу, вместо того, чтобы дожидаться его в стенах, захотела дать ему сражение перед городом, но едва он показался еще вдали, как потеряла всякое мужество и обратилась в бегство. Едва нашлись два-три человека, поспешивших в Сегу-Сикоро, предупредить Али, что у него нет больше армии и что он должен спасаться бегством.

В тот же день Эль-Гаджи занял Сегу-Сикоро, в половине десятого утра. Это было 10 марта 1861 года. [145]

ГЛАВА XVI.

Пребывание Эль-Гаджи в Сегу. — Преследование короля Али. — Геройское поведение Амади-Амаду. — Его смерть. — Покорение Мацины. — Заключение Али. — Открытие возмущения в Мацине. — Современное положение дел.

Эль-Гаджи сделался обладателем дворца, женщин и детей царской фамилии, их шутов и всех сокровищ, собираемых в течение многих веков различными государями. Он занялся постройкой редюита, внутри которого заключались всевозможные магазины: золота, пороха, шелковых материй, соли и других товаров. Вскоре различные начальники побежденных прислали ему сказать, что они готовы стать под его начальство. Гаджи принял их очень хорошо, и, несколько времени спустя, многие другие последовали их примеру; Гаджи сделался властелином всей страны, начиная от Тенгрелы до входа в пустыню. Он приказал всем брить головы, не пить вина, не есть собак и животных околевших от болезни, потом, под руководством Самбы-Ндиайя, начал воздвигать крепости. Все шло хорошо; но Гаджи знал, что пока Али существует на свете, он не может быть покоен; поэтому он выслал против него Альфа Умара с войском в Банинко, но Али был предупрежден и успел скрыться в Мацину. Страна эта относилась чрезвычайно враждебно к Эль-Гаджи, и король ее, собрав армию в тридцать тысяч человек, решился снова завладеть Сегу-Сикоро. В продолжение двух недель, армия его стояла перед Сикоро; не начиная нападения, наконец, на пятнадцатый день, несколько человек из войска Эль-Гаджи увидали, что мациниане уводят их быков и тотчас погнались за ними. Гаджи хотел удержать их, но было уже поздно: его патруль, бросившийся по их следам, возвращался в беспорядке, прогнанный в свою очередь. Тогда вступилась вся армия, и оттеснила мациниан, [146] но они снова вернулись, и бой продолжался от двух часов по полудни до глубокой ночи. Наконец мациниане бежали; их преследовали и бесчеловечно убивали отставших. Один только Али спасся с несколькими военачальниками и храбрейшими из солдат. Узнав, что он скрылся в Даку, Эль-Гаджи выслал против него Магмада Сиди Ианке, но Али успел бежать в Фомпонну, а оттуда к Масинианскому королю Ахмади Ахмаду.

Между тем мациниане, вследствие ли уныния после своего поражения или вследствие нежелания вести войну против мусульман за кеффиров, просили чтобы Ахмаду послал сказать Эль-Омару, что они желали бы покончить с ним миролюбивым образом. Он отказал, и тогда Ахмади Ахмаду, послал ему дерзкое письмо, в котором стояло: «Не я просил этого мира, а жители моей страны; что до меня, то я всегда желал вести войну с тобою, и если ты не поспешишь я первый сделаю нападение».

Переписка эта шла очень медленно, и прошел уже год с тех пор как Эль-Гаджи овладел Сегу. Собрав всех своих бамбарасов, он обявил им, что передает власть своему старшему сыну Ахмаду, также как и все завоеванные богатства и что они должны теперь повиноваться ему во всем. Бамбарасы обещали, и Эль-Омар начал готовиться к отъезду.

Он взял с собою своих сыновей и нескольких племянников, созвал лучших своих полководцев. С ними и с армией в 30 тысяч он отправился к Конигу. Там его ждал Балобо: произошла кровопролитная схватка, но мацинианская армия не могла устоять против ружейного огня, и Балобо принужден был отступить к Женне, где находился Ахмади-Ахмаду с многочисленной армией. Он был поражен этой новой победой Гаджи и неудачей своего дяди: — «Если б я был там, я бы умер, но не отступил», сказал он. И с этими словами он подал сигнал к атаке и настиг Эль-Гаджи на берегах Бахоя.

Кровавая сеча длилась целый день и часть ночи: поднялась целая стена из трупов убитых, а победа все еще оставалась нерешенною. Ахмади Ахмаду попытался доконать неприятеля голодом, и, имея при себе более пятидесяти тысяч армии, окружил тесным кольцом армию марабута, — несчастное решение, погубившее всю страну!

Во время этой суточной перестрелки, все заряди Гаджи истощились, и если б битва еще продолжилась, то погибель его была бы [147] неизбежна. Теперь же он жадно воспользовался отсрочкой, и деятельно занялся отливанием пуль, в день до десяти тысяч. На пятый день он объявил, что с Божьей помощью будет ночевать сегодня в Гамдаллахи. Никто не смел этому верить, но Гаджи быстро начертал план сражения, указывая каждой части пункт нападения, и, оставляя на свою долю битву с Ахмади-Ахмаду, находившегося в главе тородосов. Ахмади тоже приготовлялся к сражению: он расположил кавалерию назади, а пехоту выставит вперед.

Гаджи строго запретил стрелять своим, несмотря на то что в них летели стрелы и оглушал ружейный огонь; только когда они были в 80 шагах расстояния от мациниан, он вдруг поднял руки к верху и громовым голосом скомандовал: вперед! В одну минуту пехота была смята и половина кавалерии обратилась в бегство, один только Ахмади Ахмаду не трогался с места. Видя, что он не может собрать свою рассыпавшуюся армию, он заплакал от ярости, и подобно раненому льву, который все еще страшен даже в последние минуты, бросился вперед, и, не смотря на раздробленную руку и рану в груди, наносил смерть повсюду. Пробившись в ряды талибеев, он засадил три пули в грудь трех военачальников. «За деда! за отца! и за себя!» вскричал он, и осмотревшись, увидел что у него оставалась только ничтожная горсть людей. Повинуясь скорее своей лошади чем собственной воле, он был вынесен из рядов, и никто не стал его преследовать. Еще и доныне имя его произносится с почтением.

Гаджи собрал своих раненых, похоронил мертвых, и в пять часов вечера, раскинул лагерь перед Гамдаллахи, громадным городом покинутым своими жителями; на следующее утро он вошел в него полным хозяином и отрядил для погони за Ахмади Ахмаду две колонны, одну под предводительством Альфа Умар, другую под предводительством Нареба-Мусса. Вскоре несчастный король был настигнут: он направлялся к Томбукту в четырех пирогах, в одной находилась его мать, в другой бабка, в третьей его имущества и книги его отца, и наконец в четвертой — он сам. Увидев, что его берут в плен, он закрыл лицо руками и обявил, что предпочитает лучше умереть, чем воротиться к Эль-Гаджи; между тем, последнему уже дали знать о взятии знаменитого пленника, и вскоре был получен ответ, чтобы его казнили. Али, развенчанный король Сегу, был тоже взят в плен и закован в цепи. [148]

Спустя три дня вся страна, с вождями во главе, признала Эль-Гаджи своим повелителем. Никогда еще ни один негритянский король не имел в своей власти столь обширной территории: от Медины до Томбукты и от Тенгрела до степи, все признавало его владычество.

По договору, существовавшему между шейхами Мацина и Томбукту, городские и торговые сборы делились поровну между обоими начальниками. Поэтому Эль-Гаджи немедленно послал один из своих отрядов в Томбукту, чтоб захватить склад, где хранились богатства Ахмаду. Посланный отряд выполнил это без затруднения, и тогда вся армия заняла Гамдаллахи, и страна успокоилась. Балабо, Абдул Салам и их дети находились при Эль-Омаре, хотя и под присмотром, но свободные, они постоянно надеялись, что со временем он вручит им управление страны, но, вместо того, он призвал сына своего Ахмаду и сделал его главою Мацины и всех побежденных стран.

Тогда Мацина взволновалась и решилась идти против Эль-Гаджи, но, чувствуя себя не довольно сильною, она обратилась за помощью к шейку Томбукту, Сиди Ахмед Бакею.

Вот каким образом заговор этот открылся: один талибе Модибо Дауда, бывший ученик шейка, получил от него тайное письмо, в котором шейк Сиди Бекей, полагаясь на преданность прежнего своего ученика, поверял ему свой план на счет погибели Эль-Гаджи, и просил его сообщить подробности относительно военных сил последнего и способа его нападения. Модибо Дауда, рассыпавшийся в уверениях преданности шейку Ахмед Бакею и называвший его отцом при расставании, не счел себя связанным этими изъявлениями привязанности, и показал письмо Эль-Гаджи-Омару.

При виде письма, изумление и ярость Эль-Гаджи не имели пределов. Он тотчас велел собрать всю армию, и, в присутствии военноначальников стражи и всех своих приближенных, подозвал Абдул Салама, Балабо и их детей, и, обращаясь к Балабо, спросил: знает ли он почерк Сиди Ахмед Бакея. На утвердительный ответ, он подал ему роковое письмо. Масинианы были так поражены, что даже не отрекались. Эль-Гаджи назвал их неблагодарными и приказал заковать всех в цепи. «Напрасно не повелел отрубить им всем головы, прибавляет от себя Самла-Ндиайя, — тогда бы не было восстания в стране». [149]

Эль-Гаджи, видя, что возмущение неизбежно, призвал сына своего Ахмаду, а сам отправился с несколькими кунтигисами в Мацину. Впоследствии, когда Мацина успокоилась, он отослал этих кунтигисов в Сегу, возложив на них поручение наблюдать за спокойствием Сегу, так как он думал, что они преданы ему всей душой. Но это была ошибка: кунтигисы, также как и бамбарасы, жаждали мщения и свободы, и хотя не сумели бы воспользоваться последнею, но по крайней мере мечтали возобновить свое богослужение, обычаи и право пить водку сколько угодно, Между ними и начальниками Мацины велись тайные переговоры, вследствие которых решено было, что Али займет место короля в Сегу, а Балабо — в Мацине.

Все эти планы должны были рушиться.

Ахмаду, приехав в Сегу, сделал вид, что ничему не верит, и пригласил, на другой день, на праздник кори всех кунтигисов. Одаривши их, по обычаю, роскошными подарками, он позвал их к себе, говоря, что имеет нечто сообщить им. Они пошли, и в ту же минуту талибе окружили их со всех сторон. « — Вы хотели изменить мне, сказал им Ахмаду, и будете за это наказаны». Их схватили, и под платьем у многих было найдено оружие; Ахмаду велел их сковать и отослал в пироге к отцу. Эль-Гаджи не захотел их видеть, но приказал казнить на берегу Нигера; Балабо, Абдул Салам и его сын каким-то образом успели сбить с себя цепи, и скрылись. Узнавши это, Эль-Гаджи так рассердился, что приказал казнить всех принцев, находившихся в его власти и, между прочим, Али. Так безвестно кончил жизнь последний король бимбарасов.

В Мацине не было еще открытого восстания, но оно уже готово было вспыхнуть. Некоторые из мациниан, оставшихся верными, просили у Эль-Гаджи войска, для усмирения одной взбунтовавшейся деревни. Он согласился, и дал им пятьсот талибе. Подошедши к деревне, мациниане, в числе тысячи человек, пристали к мятежникам и напали на талибе, из которых некоторые едва успели спастись в соседней деревне, и в ту же ночь поскакали предупредить обо всем Эль-Гаджи. Он тотчас же выслал армию, под предводительством Альфа Умара и в тот же день послал за порохом триста талибе. Посланные благополучно достигли Бургу, но при Женне на них напали всадники, вооруженные копьями; талибе побросали бочонки с порохом и обратились в бегство, но [150] мациниане их преследовали и убивали с чрезвычайною жестокостью. Это кровопролитие происходило в мае 1863 г. и с тех пор сообщение между Мациной и Сегу прекратилось.

Пока Эль-Гаджи старается усмирить Мацину, заглянем в Сегу. Ахмаду, вероятно, нуждавшийся в деньгах, обложил сансадигов налогом, и когда они пришли просить об уменьшении его, он отвечал им: «Теперь вы заплатите не пятьсот, а тысячу». И они, действительно, заплатили назначенную сумму. Но этот удар не прошел безнаказанно. Сансадиги и сонинкейцы, сговорившись вместе, решились восстать против Ахмаду и выгнать его из Сегу. Коро-Мара, марабут, преданный Эль-Гаджи, поспешил послать своего шута к Ахмаду с известием о возмущении и с требованием выслать ему как можно скорее подкрепление. Но было уже поздно: в тот же вечер в Сансадиг вступали две неприятельских армии, одна из каларисов, под начальством Суке, другая — под начальством Дугаба. В то же время пленные, находившиеся в городе, взялись за оружие и нападали на талибе по улицам. Когда все талибе были перебиты, военачальники послали сказать Коро-Мара, чтобы он соединился с ними, но он отказался, и дом его был так хорошо защищен, что на него не решились нападать. Двое из его родственников, Абдергаман Кума и Баба Кума выдали его врагам. Он не хотел присоединиться к мятежу и, так как был ревностный магометанин, то очень горячо упрекал военачальников в недостатке религиозности и употреблении спиртных напитков. Тогда решено было предать его смерти.

Его перевезли в пироге на другой берег, напротив Медины, и посадили под тенью прелестных деревьев. Тут он попросил позволения совершить свои молитвы, и это было ему дозволено. Затем ему отрезали кисти обеих рук;, потом руки, плечи, ноги, колени и, наконец, видя, что он без чувств, отрубили ему голову и, вынув из груди еще трепещущее сердце, понесли его к начальникам.

Через несколько дней провинция Сарродугу, обольщенная этим успехом, решилась напасть на деревню Коге. В то же время Ахмаду, в отмщение за кровопролитие в Бамабугу, отправил в Иейну армию, под начальством Альфа Абдул Белнабе, который, взяв эту деревню, возвращался в Маркадугубу через Коге. [151] Увидев, что половина Коге уже сдалась, армия Абдул Белнабе бросилась в деревню и истребила осаждающих.

Затем Ахмаду посылает новую армию в Сукуру, под предводительством Тиерно Алассана; последний овладевает Сукуру и ее начальником Сукоро-Кари вместе с братом его Билама, и предает их смерти.

Эти блистательные победы, следуя одна за другою, восстановили славу Ахмаду, даже в глазах бимбарасов. Вскоре он организовал две большие армии и собрался идти на Сансадиг, поручив начальство над войском Тиерно Алласану. В то время в Сансадиге не было прочных укреплений, и городские ворота не представляли ничего страшного; они были на скорую руку сколочены из досок и засыпаны землею. Вследствие этого, при первом натиске свежего войска, упоенного двойною победою, они подались, и в город можно было пройти очень легко. Тиерно Алассан остался с своей конницей охранять багаж, порох, лошадей и ослов, приведенных в большом количестве для нагрузки на них добычи. Талибе рассыпались по улицам и начали грабить. Все им казалось хорошо: они подбирали соль, монеты, хлопчатую бумагу. Вдруг, сзади, на них неожиданно нападает армия бимбарасов, успевшая уже смять и обратить в бегство конницу Тиерно Алассана. Талибе, взлезают на крыши и, видя, что их армия бежит поспешно оставляют город, покидав всю набранную им добычу и, в величайшем беспорядке, возвращаются в Сегу. Это было в декабре 1863 г.

Уныние овладело Сегу при виде такого позорного возвращения. Никто не мог скрыть от себя, какое это будет иметь дурное влияние на всю страну. В самом деле бимбарасы пришли в сильное волнение и многие из них дезертировали,

В феврале 1864 г. Ахмаду решился повторить нападение на Сансадиг, но так как все действия его отличались необыкновенною медленностью, то Сансадиг успел укрепиться, воздвигнуть стены, пробить бойницы, а главное — призвать из Мацины к себе на помощь войска, о продовольствии и одежде которых брал на себя попечение Бубу Гисей и значительные лица в городе,

Армия Ахмаду, под предводительством Алфа Абдул Белнабе, сделала нападение, также как и в первый раз, но встретила сопротивление. Вместо беспорядочной толпы, на встречу к ней выступила стройная армия, и, с силою ударив на неприятеля, [152] совершенно смяла его. Напрасно Абдул Белнабе оказывал чудеса храбрости, напрасно несколько вождей были убиты у его ног и, наконец, он сам подвергся той же участи: — армия его бежала в величайшем беспорядке, оставляя по дороге множество убитых и раненых и не захватив на этот раз никакой добычи.

Фадугу было также не спокойно. Поражение армии и возмущение Беледугу произвели сильное брожение в умах его жителей и, понятно, что во время моего пребывания в столице, Ахмаду не хотел сообщить мне настоящего положения дел. [155]

ГЛАВА XVII.

Пребывание в Сегу-Сикоро. — Переговоры с Ахмаду — Мусульманский пост. — Праздник Кори. — Ахмаду и его туалет. — Ахмаду призывает меня к себе. — Новые переговоры с Ахмаду. — Невозможность отъезда. — Наши издержки.

1-е марта я дал знать Ахмаду, что желаю переговорить с ним о делах. Было два часа пополудни, время салама, и он просил меня придти попозже. В четыре часа я опять послал к нему Самба Ндиая, и наконец был принят не прежде пяти часов. Я нашел его окруженным целою свитою. После первых учтивостей, я настоятельно потребовал разговора, и Ахмаду дал знак, чтобы все удалились, кроме его приближенных: Сиди Абдаллаха, Могамеда Бобо, Улибо, Тиерн Абдула, Самба Ндиая и Самба Иоро, моего переводчика. Я начат так:

— Тебе известно, что мы не ведем более войны после Гему и не преследуем талибеев, хотя и знаем что оные находятся в Куниакаре и Кундиане, потому что Эль-Гаджи объявил, что он не желает вести войны с белыми. Когда наш губернатор узнал это, он хотел послать кого-нибудь к Эль-Гаджи, потому что нам всегда приятно быть в мире с хорошими людьми. Но Эль-Гаджи был далеко, мы даже не имели о нем никаких известий, дороги были не безопасны и не представляли никакой возможности пробраться к нему. Но, наконец; губернатор, ездивший во Францию, вернулся, и, узнав что ты — король Сегу, а отец твой — властитель Мацины, послал меня к тебе, чтобы я переговорил с тобою и условился о наших делах. Кроме того, он посылает еще двух офицеров в доказательство своего расположения к тебе и желания тебе добра. Я пришел спросить тебя: отошлешь ли ты меня к своему отцу, или сам будешь вести со мной [156] переговоры, и, в таком случае, можешь ли дать мне решительный ответ?

На это Ахмаду мне отвечал:

— С тех пор как мир существует, всегда велись войны и потом воюющие становились друзьями. Эль-Гаджи очень приятно быть в ладу с хорошими людьми; он преследует только злых и желает очистить страну от кеффиров и других злонамеренных людей. Я очень рад, что ты сюда приехал, и если б от меня зависело, то я дал бы тебе ответ сейчас же и постарался бы устроить все по твоему желанию. Но ты знаешь, что старики любят почет; отец мой жив еще и совершенно здоров, и хотя он сдал все дела на мои руки и я могу решать их по своему произволу, но я не хочу этого делать, тем более что Эль-Гаджи сказал мне, что к нему придут белые, и что он сам будет говорить с ними.

Он обещал мне позаботиться о моем отъезде, но сказал, что теперь не может назначить времени, потому что дороги еще не безопасны. Я обявил ему, что не могу дожидаться наступления дождей и должен быть в С.Луи прежде этого времени, и потребовал также, чтоб губернатору послали двух курьеров известить о моем приезде.

Ахмаду отложил ответ до следующего дня, и принял меня во внутреннем дворце, куда я входил еще в первый раз. Он обещал мне отправить курьеров, но не тотчас, а через несколько дней. Потом заговорил о наших обычаях, о европейских народах, об их религии, правлении, об их силе, о Крымской войне, о Стамбуле, железных дорогах и телеграфах. Разговор сделался неистощим. Я старался провести несколько практических идей об устройстве у него хороших путей сообщения, что позволило бы ездить в экипажах. Затем я показал ему мои рисунки, пейзажи и лица; последние в особенности понравились ему. На другой день он прислал мне в подарок барана и быка. Я увидел его только через шесть дней после этого, и стал снова настаивать на отправке курьеров и на нашем собственном отъезде. Но в ответ получил только фразы в роде следующих: — «О да! конечно! непременно! Очень скоро!»

Я спросил, можем ли мы надеяться выехать по крайней мере через неделю. — «О да может быть!» отвечал он мне, и я, все еще не привыкший к истинному значению этих слов, имел безумие надеяться. [157]

Мы были в самой середине мусульманского поста, в месяце рамадане; большинство талибе усердно постилось. Известно в чем состоит этот пост: воспрещается есть от восхода до заката солнца, воспрещается пить, глотать слюну, полоскать рот, курить. Понятно, что в этот период, в особенности если пост приходится, как в этот раз, в сухое время года, мусульмане большую часть дня проводят в дремоте, не выходя из своих хижин. 8-го марта ожидали появления луны, долженствовавшей окончить этот пост, столь тягостный для всех, что некоторые принуждены были нарушать его несколько раз, с тем чтобы впоследствии отпостить выпущенные дни. Но луна не показывалась. Вместо нее пришло известие, что какая-то женщина была поймана и представлена Ахмаду. Она бежала из Сансадига, потому что Альфа Умар разрушил ее деревню, а Алфа Усман опустошал правый берег. Ахмаду отдал приказ, чтобы армия, стоявшая в Коге, выслала 70 верховых для разведок.

На другой день точно с такими же известиями был пойман старик; впоследствии я убедился, что все эти новости ничто иное как выдумки, чтобы поддержать дух талибе и уверить их, что, с наступлением праздника Кори, Эль-Гаджи будет сам здесь; в особенности же старались разуверить их в его смерти, которую многие подозревали.

9-го марта луна показалась на небе в виде тонкого серебряного серпа, и в ту же минуту, вопреки повелениям Ахмаду, со всех крыш раздались ружейные залпы, приветствовавшие появление светила ночи и конец поста. Мои лаптоты тоже приготовили свои ружья, но я, желая показать примерное послушание, не велел им стрелять.

Однако меня интересовало узнать причину запрещения, и я обратился с вопросом к Самба-Ндиай, который сказал мне, что это было сделано из опасения растратить много пороха.

В тот же вечер армия Коге, расставленная в этом селении как обсервационная армия, вступала в Сегу для празднования Кори; с нею было до пятисот лошадей.

На следующий день, 10-го числа, был праздник Кори, я с вечера еще послал в подарок Ахмаду аршин 18 шерстяной материи небесно-голубого цвета. Это была очень хорошая материя по цвету и качеству, и так как я дарил еще в первый раз, и знал, что общественное мнение припишет этот подарок губернатору, то и не хотел чтоб он был слишком ничтожен. [158]

Материя понравилась Ахмаду; он велел скроить из нее два платья — одно для себя, другое для своего брата Агибу. Легкость и теплота ткани, также как и цвет ее пришлись ему по вкусу. Мой посланный уверил его, что каждый аршин стоил 20 франков (хотя вся материя обошлась мне не более 60 франков); что я привез ее нарочно для него; что эту материю носят только очень богатые люди, и так как она действительно не входила в обычные предметы промена в Сенегале, то ни один из всецветных не противоречил ему. Ахмаду остался очень доволен и прислал мне изъявление благодарности. Я выразил желание присутствовать на празднестве, и мне привели лошадь Самба Ндиая; другая предназначалась для доктора.

На другой день, в восемь часов утра, раздались звуки военного марша, возвещавшие выступление Ахмаду; мы вскочили на своих лошадей и выехали из города в сопровождении нескольких человек, находившихся у нас в услужении со времени нашего прибытия в Сегу.

Доктор ехал тихим шагом, но я, с детства привыкши ездить верхом, и чувствуя под собою, в первый раз после отъезда из С.Луи, сильную и горячую лошадь, опустил поводья и поскакал в галоп, к немалому изумлению негров, не могших себе представить, чтобы белый также хорошо ездил верхом как они.

На восточной оконечности деревни Сомонос находится обширное пространство, песчаный грунт которого имеет красноватый цвет, вероятно вследствие окиси железа. Место это, лишенное растительности по причине дождей и постоянного вытаптывания, осенено тенью великолепных деревьев, и на нем происходит обыкновенно празднование «Кори» и других религиозных торжеств.

Ахмаду, прибывший прежде нас, был в полном парадном костюме. Сверх обыкновенного платья, на нем был надет белый вышитый буду и превосходный арабский бурнус, из небесно-голубого сукна с серебряными украшениями; полы его были приподняты на плеча и выказывали шелковую подкладку желтого, красного, и зеленого цвета (любимые цвета негров); на голове красовался небольшой тюрбан из превосходной туземной ткани черного цвета. На ногах были надеты лакированные сапоги, отороченные красным и вытисненные золотом и доставшиеся ему вероятно в числе добычи при деле Ндиума с пушками Бакеля, [159] наконец, в руках он держал жезл королей бимбарасов, — деревянную палку с медным наконечником.

Вместо всякого оружия, при нем была только сабля с кожаными ножнами, чрезвычайно тонко сработанными каким-нибудь сапожником-артистом. Ахмаду сел у подножия дерева, переплетенные корни которого представляли нечто в роде сиденья; возле него поместился брат его Алибу, Махмаду Аби, Алиун, Мустафа и разные его кузены в праздничных одеждах, за ними вожди и приближенные короля. Далее, полукругом стояла стража, один из солдат держал двуствольное французское ружье Ахмаду, украшенное серебром.

Все были одеты по праздничному, и как будто в маскараде. На одних были халаты из желтой материи, на других зеленые бархатные тюники на красной шелковой подкладке, на третьих одежды из кретона с яркими разводами и цветами, на четвертых — платья туземного покроя шитые шелком и очень ловко сидящие в сравнении с туземными костюмами, неуклюже висевшими на других. Весь этот сброд всевозможных одеяний появлялся на свет, по праздничным дням, из магазинов Али, сделавшихся достоянием Эль-Гаджи.

Вокруг главных действующих лиц праздника, толпились талибе, сдвинувшиеся вскоре в такую плотную массу, что невозможно было между ними пройти. За ними стояло множество лошадей, которых держали под уздцы; они били копытами, грызли удила и громко ржали. Несколько поодаль, двое человек с трудом удерживали великолепную лошадь Ахмаду, тщательно удаливши от нее кобылиц.

Это было превосходное животное, совершенно черного блестящего цвета, с одним только пятном на ноге. Из под седла виднелся богатый ковер; уздечка, обшитая красным сукном, была украшена стальными и жестяными бляхами и медными кружками, напоминавшими украшения на сбруях испанских мулов. Повод, сплетенный с необыкновенным тщанием из тонких ремней, соединялся с удилами, от которых висела железная цепь, украшенная, на месте соединения, большими желудями и кожаными кистями.

Седло было из Мацины; к нему прикреплялись четыре кожаные мешка, заключающие в себе английские пистолеты с медными украшениями. Я долго любовался на это зрелище: на равнину все [160] прибывали солдаты, музыканты и шуты. Талибе были одеты в свои лучшие платья, голубые с белым, и в чалмы белого и черного цвета. Среди всей этой толпы кричали и махали руками два королевских шута Самба Фарба и Диали Махмади. Они были одеты в шелк», золото и пурпур и, перебегая от одной группы к другой, отдавали приказания, заставляли садиться, вставать и держать лошадей; далее королевские слуги, с ременными кнутами в руках, обегали вокруг, чтоб водворить тишину и порядок между непокорными и молодыми невольниками. Целая толпа мужчин и женщин унизывала крыши домов и любовалась на зрелище. Такова была картина этого празднества, и только я с доктором не принимал в нем деятельного участия.

Когда Ахмаду нашел, что собралось довольно народа, он встал для салама, который произнес Тиерно Алассан.

Тиерно стоял против Ахмаду; по бокам его расположились его родные и приближенные, а впереди неподвижно стояла стража. Все талибе, поставив перед собою ружья и сабли, внимательно следили за молитвою, и вид этих четырех или пяти тысяч человек, одинаково склоненных и одинаково благоговейно настроенных, имел в себе что-то внушающее уважение. Как только салам окончился, Ахмаду занял свое прежнее место; талибе снова собрались в кружок и когда водворилось молчание, Ахмаду обратился к народу и начал говорить речь. Сначала он прочел им с своими комментариями какую-то рукопись, относящуюся к военной эпохе Магомеда, потом стал упрекать их в трусости и малодушии, в том что они позволили бимбарасам прогнать себя и вообще говорил очень сурово. Главные военачальники отвечали ему, через Самба Фарба, что они не виноваты, и старались всячески оправдать себя.

Ахмаду заговорил снова, и речь его была еще язвительнее; он кончил тем, что потребовал себе тотчас же армию. Мы увидим что значило слово: тотчас.

Речь продолжалась до половины двенадцатого; я оставался до конца, но, увидев, что бимбарасы и другие собираются говорить в свою очередь, я вспомнил что не завтракал и отправился домой, где меня уже давно поджидал доктор, не имевший моего терпения. Только что я начал есть, как вдруг явился Самба Ндиай, прося меня явиться немедленно со всеми моими людьми для переговоров с Ахмаду. Я подумал, что дело шло о чем-нибудь [161] важном; что Ахмаду желал воспользоваться этим торжественным днем, чтоб решить окончательно вопрос о моем отъезде в Мацину. Каково же было мое разочарование, когда проехавшись под лучами палящего полуденного солнца, я увидал, что меня звали только для того, чтобы показать бимбарасам, которым, по всей вероятности, было внушено, что я прислан от правительства faire Tobi (просить прощения). Чтоб окончательно испортить мое расположение духа, Ахмаду просил меня велеть моим людям выстрелить из ружей по-европейски. Я исполнил его просьбу и тотчас же уехал, оправдываясь головною болью; я не хотел скрывать своего негодования перед Саиба Ндиай, и просил его передать Ахмаду, что я в другой раз не желаю быть тревожим из-за пустяков, особливо в такой жар. Я уверен, что он никогда не передаст ему моих слов.

Между тем на равнине продолжали веселится. Я видел у ног Ахмаду несколько бочонков с порохом и мешков с пулями, которые он раздавал народу по торжественным дням, и талибе клали такие большие заряды, что ружья очень часто разрывало и они ранили тех, которые из них стреляли. Я не вынес ничего из этого празднества кроме страшной головной боли и кое-каких новостей, в роде того что бимбарасы не хотели слушать салама; но я никак не мог узнать, для чего Ахмаду приказал собрать армию и против кого она будет действовать.

На следующие дни, слухи, шедшие из Мацины подтвердились еще более: из Сансадига бежали два пленника, принесшие дурные вести. Наконец, 13-е марта, нас разбудили удары tahala в мечети; выступала армия; носились слухи, что возмущенные бимбарасы, под предводительством Мари, меньшого брата Али, мечтавшего о престоле Сегу, завладели соседнею деревнею верстах в двадцати отсюда.

Этот случай, ясно показывавший плохое состояние страны, очень обеспокоил меня, и хотя армия воротилась в тот же день с успокоительными известиями, однако я снова отправился к Ахмаду с просьбою отпустить меня; я повторял эту просьбу шесть или семь раз, и все-таки без всякого результата. Ахмаду говорил, что боится за меня и просил меня подождать,

Так протянулось до 22-го марта. Ахмаду занялся разделом добычи, оставшейся после первой экспедиции в Сансадиг, которая была еще очень значительна. Между тем жар все увеличивался, [162] я чувствовал себя нездоровым от беспрерывных неприятностей и задержек. Чтоб обеспечить себя на всякий случай, я хотел купить по крайней мере лошадей, но вследствие ли запрещения, отданного на этот случай, или в самом деле, за неимением лошадей, все попытки мои остались тщетны. Я серьезно заболел и принужден был перейти в веранду на нашем дворе, потому что пребывание в хижине сделалось для меня невозможным. Воспользовавшись своею болезнью, я послал Самба Иоро к Ахмаду с просьбой ускорить наш отъезд. Ахмаду привял его очень хорошо, прислал нам сахару и гостинцев, но относительно отъезда ничего не сказал. Я стал немного поправляться и ездить верхом на лошади Самба Ндиая, убегая таким образом от всяких неприятных столкновений и предаваясь печальным размышлениям относительно моего положения. Раз я так глубоко задумался, что пустил лошадь на произвол судьбы, не замечая людей, которых она задевала и которые от нее сторонились, по принятому здесь обычаю. Так, я наехал на одну слепую и глухую старуху, которая шла по дороге, опираясь на палку, не видя и не слыша ничего. Лошадь хотя и подалась несколько в бок, но старуха так испугалась, что бросилась между ее ногами, и, запутавшись в них, упала без чувств. Хотя столкновение было самое легкое, я боялся не случилось ли чего-нибудь серьезного. Женщины, шедшие с рынка, пробовали поднять ее, но, по бесчувствию, или по другим причинам, она продолжала лежать. Я тотчас же поскакал за доктором и моими лаптотами, по прибытии на место, мы нашли ее уже на ногах; кажется, что она тотчас пришла в себя как только я уехал. Я подарил ей тысячу кори, чем она осталась несказанно довольна, хотя, по старости, ей оставалось уже немного жить. На другой день ко мне явился ее хозяин (она была невольница), говоря что я должен заплатить ему что-нибудь за увечье его рабыни: я принял его не особенно учтиво, и вечером, разговорившись по этому поводу с Самба Ндиай, прибавил, что был бы в отчаянии, если б задавил до смерти эту несчастную: «Ба! вскричал он; — что за беда! ведь она из породы кяфиров!»

Вот плоды мусульманской религии, — и это говорил человек проведший между белыми двадцать лет!

На другой день я два раза посылал к Ахмаду, прося аудиенции, но в ответ получил только, что он занят в просит меня прийти на другой день. Я явился к нему 25-го марта в самый полдень. [163] Он был окружен многочисленною компаниею, между прочим несколькими маврами, в числе которых находился Сиди Абд Аллах, объявивший себя в открытой вражде с белыми.

Разбирали дело бимбарасов, продолжавшееся довольно долго. Они принесли обычную дань, состоящую из корзинок с селитрой и углем, для производства пороху. Селитра была белая, чистая, хорошо кристаллизованная. Переговоры длились долго. Ахмаду, через своего шута Диали Махмади, упрекал бимбарасов, что они уклоняются от своих обязанностей и приносят только ничтожную часть податей против того, что должны бы приносить, Старики, убеленные сединами, с обритыми и непокрытыми головами, низко кланялись и извинялись, говоря, что большая часть молодежи у них бежала; что вообще они стали малочисленны, что многие деревни отказываются платить подати и не слушают их. Как бы то ни было, вместо пятидесяти возов, они представили только двадцать девять.

Только что кончились переговоры, я настоятельно потребовал аудиенции у Ахмаду. Он выслал всех, за исключением семи, восьми человек, и тогда я напомнил, что день моего отъезда приближается, и что по инструкциям, данным мне, я должен вернуться до наступления дождей. Я прибавил, что мне необходимо через четыре дня или выехать в Гамдаллахи, или уже не выезжать совсем, и дожидаться от Ахмаду решительного ответа. Ответ оставался неизменным: «Твое дело в моих руках!» выражение, которого я не понимал тогда, но которое значило: «тебя прислали ко мне, и ты от меня зависишь. Если Богу будет угодно, ты поедешь, но имей же наконец терпение». Больше часу продолжались эти прения, в которых ни я, ни он не хотели уступить ни пяди.

Все мои старания передать ему то, что мне было поручено, остались безуспешны. Он отвечал, что мы тогда еще успеем переговорить обо всем, когда он убедится, что нам нельзя выехать в Гамдаллахи; что для Бога все возможно, и что дороги может быть откроются еще прежде четырех дней.

Больше я не мог добиться ничего, тем более что мой переводчик, Самба-Иоро, из трусости, не смел передавать ему всей настойчивости моих слов. Тем не менее, я был доволен обращением Ахмаду, которое было очень просто и учтиво, как вдруг, по выходе из дворца, Самба-Ндиай начал говорить мне, что он слышал такие слова, после которых уверен, что нас не [164] выпустят отсюда, и что если мы будем настаивать на отъезде, нас удержат силою. Он прибавил, что кто-то внушил Ахмаду, что если мы уедем теперь, то это значит, что мы приезжали вовсе не для него, а только в качестве шпионов.

Зная, что негры вообще способны к выдумкам, я доверял ему только вполовину, и ответил с величайшим хладнокровием, что если в тот день, как я сочту нужным выехать, кто-нибудь вздумает остановить меня, то я размозжу ему голову, по той простой причине, что я, в качестве посланника, неприкосновенен и считаю, что те, которые останавливают меня, желают снова запутать дела и возобновить войну с сенегальским губернатором.

Тем кончился наш разговор, но я провел половину ночи в размышлениях. Было ясно, что кто-то старался повредить мне в мнении Ахмаду (я обвинял в этом всецветных) и спрашивал самого себя, действительно ли меня выпустят отсюда. Можно себе представить мое беспокойство. По счастью, на другой день, дела как будто приняли более благоприятный оборот. Сосед мой, марабут из Футы Джалон, обявил, что во время утренних переговоров, тородосы советовали Ахмаду отпустить меня как можно скорее.

На другой день мы услыхали от своего проводника, что Ахмаду требовал, чтобы сельские военачальники выставили армию, долженствовавшую, вместе с армиею из Коге, провожать меня до Гамдаллахи. Начальники не согласились на это, говоря, что если они отпустят с нами армию, то бимбарасы возмутятся, нападут на селение и убьют всех жителей; было решено дождаться из Ниоро армии, которая должна была прибыть не раньше двух недель и охранять селение, пока нас будут провожать.

Эти слухи подтвердились еще более новостями из Мацины, подававшими мне большие надежды. Да и как, в самом деле, не верить, когда все повторяли одно и тоже, и когда мне привели человека, только что прибывшего из Мацины и утверждавшего, что он проведет меня без всяких затруднений в Гамдаллахи.

Между тем наступило 1-е апреля, последний день моего ультиматума, и я снова просил свидания с Ахмаду. Во все предыдущие дна я не мог его видеть, потому что чувствовал себя очень нездоровым, я едва был в состоянии внести кое-какие заметки в мою записную книгу, и находил единственное облегчение в растирании всего тела, во время которого я иногда засыпал. Доктор [165] чувствовал себя не лучше, и мы пригласили поэтому двух туземных женщин, которым я платил за услуги деньгами или небольшим количеством мелкого янтаря. Ахмаду, узнавши об этом, воспользовался случаем и прислал нам двух невольниц, говоря, что в этой стране невозможно обойтись без помощи женщин, и что если мы не захотим их взять с собою, то, без всякого затруднения, можем оставить их у него. Первым моим побуждением было отказаться от этого подарка; столь несообразного с нашими нравами, но Самба-Ндиай уверил меня, что это будет настоящим оскорблением для Ахмаду, не понимавшего наших тонкостей. Принимая в соображение это обстоятельство и трудности, с которыми мы принуждены были снискивать женщин для своего услужения, я решился последовать примеру Ричарда Ландера, и привял подарок.

Меня часто спрашивали, красивы ли были эти женщины — помесь бимбарасской и сонинкейской расы, — нет. Одна из них, Фатимата, была не дурна, но слишком худа, хотя и мускулиста. Оконечности ее — руки и ноги — были ужасны. Другая — лучше сложена, за то хуже лицом. Здесь я кстати замечу, что хотя и редко попадаются хорошенькие негритянки, но все же встречаются иногда типы, поражающие миловидностью, грациею и превосходным сложением. Конечно, это не тот условный тип красоты, который принят в Европе — здесь уже нельзя надеяться на греческий профиль, но за то, если бы можно было перенести в Европу какую-нибудь гада (невольницу или прислужницу) из дворца Ахмаду, покрытую шелком и золотом в ее праздничном наряде, и притом так, чтобы она не была смущена, то я уверен, что ни один артист не остался бы равнодушен к ее красоте.

В течение апреля, армия Коге все более в более усиливалась: становилось очевидно, что готовится что-то особенное. Говорили, что армия из Ниоро была уже близко, и я решился дождаться ее. Со всех сторон приходили самые разноречивые слухи, ясно доказывающие в каком состоянии анархии находилась страна, и я понимал, что мне невозможно пускаться в путь без официального проводника, который бы лучше меня звал страну. Притом у меня не было лошадей, а достать их можно было только у Ахмаду. Не смотря на его гостеприимство, я истрачивал до тысячи кори в день. Мы покупали дрова для кухни и кушанье для себя: рыбу, свежее мясо, мыло для мытья вашего общего белья, кое-какую посуду, [166] как, например, горшки для кухни или для сохранения свежей воды, просо и солому для мулов и для нашей единственной лошади Фарабанко.

Наконец, время от времени, я должен был раздавать по нескольку кори моим лаптотам на их личные нужды, и как я ни старался экономничать, товары, привезенные мною, приходили к концу. Лучше всего шли бумажные материи, но янтарь и кораллы стояли низко по причине общей бедности; крупный янтарь еще покупали иногда начальники, да и то по дешевой. цене.

Кроме того, мне предстояло раздавать множество вещей даром, во-первых, нищим, сновавшим в огромном количестве, и которым нельзя было не дать, чтобы не уронить собственного достоинства, во-вторых тем, которые доставляли мне кое какие сведения о стране, и делали это не иначе как по обещании подарка.

Все это заставляло меня поторопиться отъездом, и если я решался дожидаться армии Ниоро, то только потому, что не знал как иначе поступить. Впоследствии мы часто с доктором сожалели, что не попытались уехать, не взирая ни на что; и если бы нас не отпустили, то мы по крайней мере ускорили бы разразившуюся над нами сцену, а вследствие этого и самый отъезд наш из Сегу мог бы совершиться гораздо скорее. [167]

ГЛАВА XVIII.

Слухи о сдаче Сансадига и о том, что Эль-Гаджи овладел Мациной. — Недовольство против Ахмаду. — Я настаиваю на отправке моих курьеров. — Наступление зимы. — Казни. — Погребение. — Праздники. — Прибытие писем.

В апреле месяце Ахмаду проводил целые дни под сенью деревьев у дома своего отца. Он вел переговоры. Со всех сторон приходили разнородные известия: то говорили, что бимбарасские селения правого берега покоряются Ахмаду, то в тот же день доходили слухи о том, что возмутившиеся бимбарасы напали на мавров, продававших соль в Ямине, и ограбили их. На раз носились слухи, что армия Ниоро собралась в Турунгумбе и ожидала подкрепления из Кониакари.

6-го апреля начались набеги. Пять всадников отправились к Сансадигу и пригнали оттуда стадо в сто быков и четырех пленных. Мирные селения требовали было возвращения быков, но напрасно. Что касается пленных, то двух из них тотчас же казнили по повелению Ахмаду: они были кеффиры — и этого было достаточно. 7-го апреля, три всадника из Коге захватили семь женщин близ Сарро и убили двух человек. Вечером, женщин привели к допросу и они подтвердили слухи о том, что Эль-Гаджи покорил Мацину, и прибавили, что брат Али, — Мари, находится в Голокуне, близ Сарро, но что у него очень мало людей и что его даже не пустили войти внутрь селения. 8-го апреля сто всадников из Коге захватили сорок человек в окрестностях Сарро и поплатились только двумя убитыми лошадьми. Наконец, 9-го апреля раздался в мечети звук табалы и шуты, бегая по городу, кричали, чтобы армия спешила выходить, так как армия Сансадига уже перешла реку. [168]

Самба-Ндиай, повинуясь приказанию Эль-Гаджи, никогда не покидал Сегу, но он не верил выступлению армии из Сансадига и думал, что Ахмуду говорит это нарочно, чтобы заставить талибе присоединиться к своей армии, о чем они и не помышляли. Когда я пошутил на этот счет, Самба Ндиай возразил мне: — Это не из трусости, а потому что мы все недовольны Ахмаду. Он не дает нам ничего, даже ружей, — мы во всем нуждаемся. Когда в нему приходят за ружьями, он спрашивает: « — А куда ты девал свое?» « — Продал, чтобы прокормить себя и жену.» « — Ну, так продай жену и купи ружье.» Такие речи оскорбляют, хотя и относятся в невольникам, потому что у нас редко случается, чтобы господин продал рабу, которая пользовалась его ласками, а с той минуты как она делается матерью, положение ее упрочивается, и она уже не может быть продана; правда, что, в замен того, ее можно бить, и это действительно часто случается.»

Из этого разговора я заключил, что против Ахмаду возникло довольно сильное недовольство и, в особенности, зависть к его приближенным, Махомеду Бобо, Сонтуку, Сиди Абдалаху и другим, которых он осыпал подарками.

— Ахмаду стоило бы только захотеть, говорил мне Самба-Ндиай, и он мог бы, продавши один слиток золота из магазинов своего отца, обеспечить существование армии на десять лет. А вместо того, мы умираем с голоду, и каждые шесть месяцев получаем подарок, который, разделенный на всех, дает каждому по шести сот кори и по куску соли. Что можно с этим сделать? Не так поступал Эль-Гаджи: он был очень щедр, и я не знаю как бы я стал жить, если бы он не обеспечил меня».

В самом деле, Самба-Ндиай получал ежемесячно порцию проса и соли, и не особенно кланялся Ахмаду, который делал ему очень мало подарков. 15-го апреля пленные начали утверждать, что армия Эль-Гаджи подошла к Сарро, где и сожгла небольшую деревню. Набеги были прекращены, и Самба-Ндиай всегда очень скупой на слова, решился сказать, что как только прибудет армия из Ниоро, так мы и уедем.

В этот же день меня посетил Диали Махмади с целою свитою шутов; он был одет по-праздничному. Диали Махмади был шут в полном смысле этого слова, готовый петь и играть целый день перед кем угодно, лишь бы получать подарки. Нам не раз случалось видеть, как он с своими семью женами, и всеми [171] шутихами или так называемыми домашними приятельницами, плясал и пел, в продолжение целой недели, у ворот Ахмаду, для приобретения какого-нибудь вышитого шелком бубу или чего-нибудь подобного. С самого моего приезда, он все старался играть передо мной на гитаре, но Ахмаду, озаботившийся чтоб меня не беспокоили, поставил стражу у моих дверей и таким образом освободил меня от докучных. На этот раз Диали Махмади пришел ко мне с визитом. На нем была надета обыкновенная ермолка, сверху прикрытая шелковой чалмой, затканной золотом. Желтый шелковый бубу, пополам с голубым, и плащ тоже шелковый, красный с желтым, довершал убранство. Он просидел у меня очень долго, и видя, что я не предлагаю ему никакого подарка, выпросил у меня зеленую бархатную ермолку, шитую золотом. Я подарил уже две таких же Ахмаду, и поспешил исполнить также охотно желание его шута. Он остался очень доволен, и я уверен, что не будет стараться вредить мне. Впрочем Диали Махмади был человек образованный, много путешествовал и провел несколько времени в Сиерра-Леоне. Он понимал немного по-английски и имел весьма большую наклонность к роскоши, в чем свидетельствовало, между прочим, убранство его дома. Это был один из богатейших свободных негров-шутов.

Когда я уезжал из Сегу, он дал мне 28 золотых монет (около 12 франков каждая), с просьбою купить ему пару эполет, складную шляпу, мундир, панталоны и лакированные сапоги. Со стороны негра — это был знак чрезвычайного доверия.

В тот день меня посетил Сонтуку, также шут, и при том пребывающий в рабстве, но, в сущности, это был представитель одного из лучших типов вельмож Сегу. Не только дом его поражает изяществом, но и в одежде заметна необыкновенная чистота и даже роскошь, а в манерах проглядывает такая мягкость, которая удивляет, в особенности в негре, никогда не видавшем белых. Он не только не просит подарка, но, напротив (что чрезвычайно редко для негра), дает сам; он почти всегда приносил мне каких-нибудь лакомств, и когда я проходил к нему, то он тоже дарил мне курицу или что-нибудь подобное. Конечно я отдаривал его в свою очередь янтарем или серебряными вещами, и в сущности он не оставался в проигрыше, но дело в том, что он никогда не поступал из [172] корыстных видов и был одним из моих главных покупателей, платил всегда в срок, и отличался аккуратностью.

Вечером, 19-го апреля, когда Самба-Ндиай распространялся о своей преданности к белым, я стал упрекать его в том, что он не заботится о наших делах, и настоятельно требовал, чтобы по крайней мере мои курьеры были отправлены в С.Луи, тем более, что если армия Ниоро действительно приближалась, то дороги должны быть открыты.

Самба-Ндиай обещал позаботиться об этом, и, действительно, выхлопотал у Ахмаду позволение отправить курьеров на следующий день. Я едва осмелился верить такому чуду, и до такой степени привык уже к медленности «черных» во всех их поступках, что мне казалось, будто это дело идет необыкновенно быстро. Лишь только мои люди уехали, все стали хвастаться, что и они принимали в этом участие, но я знал, что, в сущности, мне помог только Самба-Ндиай, Тиерно-Абдул и некоторые из всецветных, между прочим Алфа Ахмаду, двоюродный брат Эль-Гаджи по матери. Ахмаду называл его отцом, по обычаю черных, которые плохо знают степени родства.

Этот Алфа Ахмаду не пользовался особенным кредитом у своего брата, потому что часто высказывал ему свои мнения с полною независимостью, свойственною вообще всецветным в их семейных отношениях, и хотя Ахмаду не слушал его, все-таки это было ему неприятно и он мстил по своему. Когда старик являлся к нему с просьбою уступить какого-нибудь пленного или дать мешок соли, он притворялся, что не понимает в чем дело; впрочем, надо признаться, что Алфа Ахмаду был большой попрошайка, я несколько раз имел этому доказательства и принужден был отказывать ему в слишком часто повторявшихся просьбах; тем не менее мы были друзьями.

Между тем наступила зима, погода стояла серенькая, и сами негры чувствовали на себе гнетущее влияние температуры. Самба-Ндиай захворал болями в желудке, и, не смотря на свою религиозность, заметно было, что в этом случае она не давала ему никакой поддержки. Он думал, что умирает, и долго спустя по выздоровлении все еще считал себя больным. У меня тоже болела печень, и довольно сильно; по счастью, несколько приемов каломеля, вылечили меня, и я поспешил возобновить свои прогулки верхом. Однажды, возвращаясь с прогулки, я заехал на то поле, где [173] обыкновенно совершались казни. Это было еще в первый раз. На пространстве тридцати сажен, не далее как шагах в ста от бойни, где прохаживались живые быки, я увидел более пятидесяти скелетов, валявшихся на земле и побелевших от солнца. Множество разбросанных черепов, костей и трупов, ежедневно убиваемых людей, вполовину сожранных гиенами и расклеванных птицами, валялись там и сям. Целая стая ворон и коршунов поднялась при моем приближении с своего отвратительного пиршества. Эта картина меня возмутила, я не был приготовлен к ней, хотя и знал, что все мусульманские страны Судана имеют обычай не зарывать неприятельских тел в землю, также как и пленных.

Умерших от болезни людей талибе зарывают в узкие ямы, где кладут тело лицом в востоку; но так как ямы эти очень мелки, то гиены часто разрывают их, если не находят довольно трупов на месте казни, что в особенности заметно на кладбище, под городскими стенами, в Сегу-Сикоро, расположенном между двумя воротами рынка. Что касается до кеффиров-рабов, талибе просто выбрасывают их трупы на равнину или в реку; бимбарасы хоронят иногда своих рабов но с такою небрежностью, что могилы их ничем не отмечены и по ним можно ходить не замечая. Во все время моего путешествия я ни разу не встретил настоящего кладбища; в некоторых мусульманских селениях попадались гробницы, т. е. кучи песку с огромным камнем сверху; но за исключением этих гробниц, по большей части марабутских, не было ничего, и я имею основание думать, что бимбарасы хоронят своих родных в домах.

29 апреля, я воспользовался случаем, когда Самба-Ндиай отправился к Ахмаду сказать ему, что мы доели нашего последнего быка, и просил его выхлопотать мне позволение ехать в Мацину, инкогнито, без армии, в сопровождении только двух или трех человек. Ахмаду велел тотчас же отпустить нам живого быка, но в просьбе моей я получил отказ. Это меня тем более бесило, что ниоткуда не приходило никаких известий. Даже слухи об армии Ниоро, которая давно должна бы уже быть здесь, совершенно заглохли.

Ахмаду, выказывавший сначала такую необыкновенную щедрость, становился с каждым днем скупее. Доставка быков, из мяса которых мои лаптоты нарезывали длинные полосы, высушивая их [174] потом на солнце, становился все неакураттнее; иногда я принужден был, но два и по три дня, кормить на свой счет моих людей, так как Ахмаду делал вид, что ничего не знает, когда Самба Ндиай решался наконец напомнить ему, что провизия наша истощилась.

Вследствие всего этого, я впал на несколько дней в какое-то нравственное отупение, которому еще больше способствовала давящая атмосфера воздуха. Доходило до 40 градусов, и я целый день проводил на своем tara (постель, сделанная из сложенных накрест палочек и покрытая циновкой); измученный, едва дыша, я вставал только для того, чтобы продавать покупщикам требуемые ими янтари или кораллы. Не смотря на тучи, погода стояла хорошая; все торопились накладывать на террасы новые слои битой глины, потому что очевидно приближалась зима.

7 мая, при наступлении праздника табаски, снова начали ходить разные слухи: Самба-Ндиай стал ожидать прибытия Эль-Гаджи на этот праздник, который очень уважается мусульманами (праздник баранов: после обычного салама, закалывается баран, и все, имеющие средства, закалывают также у себя барана).

Я было уже перестал верить слухам, когда нас опутали такой сетью лжи, что мы еще раз поддались на обман.

Доктор наш давно уже лечил старого военачальника Тиерно Абдула, который, по своему званию, должен был знать все относящееся к нашему отъезду, так как на нем лежала обязанность доставлять проводников всем отъезжающим отсюда; и он-то сообщил доктору, что мы выедем в Мацину после табаски, что Ахмаду очень заботится об нашей участи; что Ахмаду добряк, но не знает наших обычаев, что, впрочем это ничего не значит, так как он сам будет обо всем заботиться, и что он так любит белых, что мы можем на него положится во всем. Относительно Самба Ндиая, он утверждал, что это человек ненадежный и не может нам быть ни в чем полезен, так как его собственный интерес требует, чтоб мы оставались как можно дольше: последнее было справедливо, он пользовался провизией, которую нам посылал Ахмаду, в особенности баранами и быками, не считая уже подарков, подносимых ему мною время от времени.

По словам Тиерно Абдула, Эль-Гаджи знал, что мы находимся в Сегу, и спрашивал какие мы белые, из Франции, или из С. Луи (мулаты). Доктор спросил у него тогда, почему же нас не [175] отпустили с армией, но хитрый старик отвечал с невозмутимым спокойствием, что приказ запоздал, и, вскоре после того, он простился и отправился к Ахмаду за сведениями по этому предмету, как он говорил.

11 мая забили тревогу и армия начала собираться; тоже самое повторилось и на другой день; наконец, 13 мая, в два часа, армия выступила — никто не знал куда, или, лучше сказать, те которые знали, не говорили, — мы же, все еще под влиянием слов Тиерно-Абдула, подумали что она идет на Сансандиг. В тот же вечер Ахмаду призвал военачальников и потребовал сто человек волонтеров для защиты Коге, говоря, что он боится нападения со стороны Сансандинга, но мы заподозрили его в хитрости и подумали, что он желает только скрыть настоящее направление армии.

14 числа вечером; мы узнали все касающееся до этой армии. Она была в селении Фоньи, которое разрушила после страшного кровопролития. Вот как было дело: один марабут из Ямины остановился в Фоньи, чтобы переменить пирогу, и пока он ждал ее, возмутившиеся бимбарасы этой деревни напали на него и отрубили ему голову. С этой минуты вся деревня пришла в волнение. Пока армия Сегу, с своими пятнадцатью тысячами войска, приближалась, из Ямины тоже вышел отряд, на встречу армии Фоньи. Но лишь только мятежники увидели войска Сегу под предводительством Тиерно-Алласана, как тотчас же обратились в бегство; бимбарасы бросились в реку, но попали в такое глубокое место, что многие из них потонули, преследуемые пулями талибе.

Впоследствии я узнал, что это было очень выгодное дело для Ахмаду, так как возмутившееся Фоньи могло бы прекратить всякое водяное сообщение его с Яминой и таким образом лишить его возможности получать подкрепление из Ниоро. Кроме того Суке, погибший в этом деле, вождь бимбарасов, был вдвойне опасен по своей силе и потому, что распространял повсюду весть о смерти Эль-Гаджи, руку которого он будто бы возил с собою. Этого было совершенно достаточно для тех, которые и без того готовы были возмутиться при малейшем предлоге; притом он разорял все селения, которые не хотели присоединятся в нему; таким образом в Фоньи были собраны жители с четырнадцати деревень, и можно судить каково было бы положение Ахмаду, если б он не одержал победы.

На другой день, 16 мая, Ахмаду выехал верхом с величайшею [176] торжественностью, в сопровождении всех своих принцев, шутов и военачальников, при звуках tabala, на встречу победоносной армии, которая входила, несколько в рассыпную, ведя за собой своих пленных. Только две партии шли в совершенном порядке и приближались мерным шагом под звуки музыки: это были войска начальника армии, Тиерно-Алассана — и шутов. Как только они приблизились, и Ахмаду пожал руки каждому из воинов, все разошлись по домам.

Вслед затем раздались крики и вопли в хижинах: вдовы и матери оплакивали своих убитых мужей и детей. Трудно сказать, что стоила Ахмаду эта экспедиция, но в армии Ниоро насчитывали восемь человек убитых, тридцать человек раненых и девять лошадей убитых.

Вечером того же дня, мы услыхали приятную новость, возбудившую снова все наши надежды: говорили, что армия прибыла только на праздник табаски, и тотчас же снова уйдет. Слушая это, я думал с замиранием сердца: — Не в Сансадиг ли наконец?

В течение последних дней я довольно близко сошелся с Агибу, братом Ахмаду; он часто приходил во мне и просиживал по целым часам. Любопытство, играло, по-видимому, главную роль в этих посещениях, и он старался показать меня также своим молоденьким талибе, составлявшим его свиту и исполнявшим при нем должность лакеев и комиссионеров. Это были какие-то паразиты, живущие на его счет; они, во время обычного трения его членов, рассказывали ему целые истории, иногда выдуманные, иногда совершенно искаженные, и в то же время обирали его немилосердно. Впрочем такой образ жизни вменяется обязательно всем африканским принцам, и если они захотели бы жить иначе, то их обвинили бы в скаредности и мелочности.

17 мая был праздник табаски — совершенное повторение кори. После короткой речи и после заклания барана рукою Тиерно Алласана, Ахмаду обратился с требованием, чтоб ему выставили армию, и хотя ему это и обещали, но не очень охотно, как всегда бывает в то время, когда в руках у каждого еще много добычи. Празднество окончилось избиением 37 бимбарасов, приведенных из Фоньи, которых очень долго допрашивали. Большая часть оказалась из Сансандига.

Спустя немного, казнили двух юношей пятнадцати и шестнадцати лет; вечером пришло известие, что бимбарасы напали на [177] маленькое, мирное селение, увели из него двух женщин и убили двух мужчин.

Праздник продолжался и на другой день: шуты и шутихи, сапожники и кузнецы, все спешило насладиться празднеством и переходило из дома в дом; женщины плясали в хижинах, за что им давали по нескольку мелких нонет. Эта пляска у некоторых из них имела совершенно специальный характер, которого мне не случалось видеть в Сенегале. Сонинкезские шутихи выходили и хлопали в ладони, а невольница начинала выплясывать свой странный танец. Она перепрыгивала с одной ноги на другую, то взад, то вперед, и при этом делала сильные движения руками в противоположную сторону от той, куда двигались ноги, например, если она прыгала вперед, то закидывала руки назад с такою силою, что они сталкивались вместе; а если прыгала назад, то перебрасывала их наперед и они скрещивались между собою; в то же время, благодаря необыкновенной гибкости шеи, голова ее раскачивалась с такою силою, что, подобно тому, как в плясках кассонке, затылок ударялся о спину. Вслед за нею выступила старая шутиха, с ребенком, болтавшимся, по обыкновению, за спиною, и исполнила танец, если не столь энергический, за то с большим цинизмом, благодаря телодвижениям, которыми она его сопровождала.

Вечером этого дня возвестили о прибытии столь давно ожидаемой армии из Ниоро; говорили, что она состоит из шестнадцати тысяч человек: из тысячи кассонке, двух тысяч мавров, трех тысяч талибе, с берегов Сенегала, из десяти тысяч бимбарасов, джаварасов, и проч. Хотя мы и привыкли к преувеличению черных, но все же ожидали увидать сколько-нибудь значительную силу; каково же было наше изумление, когда, присоединившись к Ахмаду, выехавшему со всеми своими братьями, начальниками, талибе и пр. на встречу армии, быстро приближавшейся, мы увидали, что число ее не превышает тысячи шестисот человек, да и то вместе с гарнизоном из Ямины, присоединившимся к ней. Армию вел двоюродный брат Ахмаду — Сейду Далиа Type. Я пересел на мула, чтобы присутствовать при неизбежной, в таких случаях, церемонии; по дороге мне встретился Самба-Ндиай, который сказал мне, что он видел человека с письмом от нашего губернатора, из окрестностей Бакеля, и что письмо это передано Ахмаду. Эта новость меня крайне удивила. Что могло [178] значить письмо губернатора к Ахмаду? Ум мой принялся работать в этом направлении. Я начинал бояться, что, не получив моего письма из Кундианы и беспокоясь о моей участи, губернатор написал к Ахмаду. Не могло ли это усложнить еще более моего положения, и в случае, если письмо было угрожающего свойства, не задержит ли оно меня на неопределенно долгое время? Но делать было нечего, письмо написано к Ахмаду, и я должен был терпеливо ждать разрешения своего беспокойства, усилившегося еще более при звуках tabala, сзывавшего армию, в то время как шуты, бегая по всем деревням и окрестностям, возвещали, что пора выходить в Коге.

В четыре часа утра, tabala прекратился; говорили что бимбарасы грозят нападением на Коге, но никто этому не верил. Только что настало утро, я просил Самба-Ндиайя сходить за курьером привезшим письма; он вернулся к десяти часам, говоря, что видел его, и что писем много. Тогда опасения мои несколько изменили характер, я стал ждать писем и известий от своего семейства. Нетерпение мое не имело границ, я не мог оставаться в покое. Мне сказали, что Ахмаду занят переговорами с Умбо, и что курьер не хочет отдавать писем никому кроме его. Но я был не в силах терпеливо ждать; мы переходили с доктором от самых сладких надежд к самым страшным опасениям; я три раза посылал Самба-Ндиайя, и наконец в пять часов вечера, ровно через 24 часа после приезда курьера, он принес мне письмо, единственное, которое было. Его писал комендант Бакеля, капитан Фалиу, пославший мне копию с инструкций губернатора, и извещавший меня о смерти своего товарища, доктора Лекере.

Легко понять наши чувства при чтении этих писем. Вместо нетерпеливо ожидаемых, с октября месяца известий, я получал незначащее письмо от товарища, который и не рассчитывал даже что оно дойдет по назначению, и сообщал мне лишь о смерти одного из своих друзей.

Не странная ли игра случая была эта смерть человека, пользовавшегося сравнительно с нами комфортом и благосостоянием, тогда как мы, находившиеся в самых дурных условиях, среди ужасного африканского климата, лишенные всего, даже самого необходимого для европейца, как, напр. вина и хлеба, чувствовали себя здоровыми и сильными, и поневоле начинали считать себя [179] под особенным покровительством Божиим, не перестававшим поддерживать нас и давать нам силы для перенесения всех испытаний.

Таковы были наши размышления после первого чувства досады за неполучение более интересных писем, которое, впрочем, у меня умерялось мыслью, что жена моя здорова, как значилось в письме губернатора.