СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АБДОН ЭЖЕН МАЖ

ЗАПАДНЫЙ СУДАН

ПУТЕШЕСТВИЕ КАПИТАНА МАЖА

ГЛАВА X.

Въезд в Ямину. — Толпа любопытных, осаждавшая нас. — Дом дочери короля Али. — Серинте. — Побитые мавры. — Дом Серинте. — Назойливость мавров. — Критическое положение Ямины. — Визит старшине Симбара Сакко. — Прогулка на рынок.

Налюбовавшись вдоволь зрелищем величественной реки, мы направились в город, следуя вдоль ряда домов, выходящих на Нигер. Берег в этом месте защищен от наводнении, бывающих здесь ежегодно в период дождей, первобытною набережною из глины, у подножия которой сваливаются все нечистоты из соседних домов.

Мы вошли в город через небольшую площадку, где работал кузнец, под навесом из рогож, протянутых на жердях. На углу одной из улиц нам велели остановиться у ворот какого-то дома, который я принял за мечеть, судя по его грубым украшениям из земли, составляющим одну из особенностей архитектуры этих стран, и заимствованных у мавров, подобно всем искусствам и ремеслам, которые известны неграм. Впоследствии я узнал, что это был дом, в котором некогда жила дочь бывшего короля Сегу, сына Ман-сонга.

Мы развьючили животных, и я велел свалить вещи в кучу, а сам растянулся на своем тощем матраце; дорога страшно измучила меня. Доктор последовал моему примеру, и мы пролежали с полчаса времени, окруженные толпою любопытных, постоянно возраставшею, и которую наши люди с трудом могли сдерживать; назойливее всех и тут были мавры.

Положение наше становилось невыносимым, но, по счастию, скоро вернулся Фамара, и привел с собою какого-то старого негра, который первым делом принялся усаживать толпу, окружавшую [93] нас плотною живою стеною. Это, впрочем, удалось ему не без труда; он долго кричал: асигуи! асигуи! (садитесь, садитесь!) и когда, наконец, присутствующие уселись, подошли новые любопытные, с которыми нужно было повторить ту же историю, усаживанья, и т. д.

После обмена обычных приветствий, старик, переговорив с Фамарой, сказал, что берется сыскать нам помещение. Затем мы пошли с ним осматривать дом, принадлежавший некогда царской дочери; я готов был довольствоваться и этим помещением, лишь бы только поскорее можно было отдохнуть; но Серинте (так звали старика) нашел его неудобным. И действительно, крыша в этом доме просвечивала, а нежилые покои, подобно веем опустевшим домам в Ямине, обратились в общественные отхожие места; только один внутренний двор оказался сравнительно чистым, но там уже до нас поселилось несколько человек, а я желал прежде всего иметь отдельное помещение. Серинте предложил нам поселиться у него. Мы снова навьючили животных, и пошли на другой конец города, где находился его дом.

Это шествие через весь город, в сопровождении густой толпы любопытных, которых Фамара разгонял веревкою, причем доставалось как детям, так и маврам, не лишено было некоторой оригинальности. Я смотрел с невыразимым удовольствием, как надменные мавры, считающие негра рабом, терпели, в свою очередь, такое жестокое унижение, и мне в ту минуту казалось уже, что недалек тот день, когда негры, воспрянув из летаргического сна, в котором они пребывали несколько веков, освободят свою страну от иноземного ига, и вытеснят в пустыню этих кочевников, которым тогда не останется ничего более, как сделаться барышниками в обширной Сахаре.

К несчастию, впоследствии я убедился, что сознание нравственного превосходства мавров еще крепко держится в уме негра, и что сцена, при которой я присутствовал, была не более как вспышка рассердившегося ребенка, злоупотребляющего своею минутною силою, чтобы завтра опять подпасть под ферулу своего наставника.

Нет сомнения, негры дождутся когда-нибудь лучших дней, и от Европа зависит ускорить час их освобождения и возрождения; но пока час этот еще не пробил, и несчастное племя чернокожих, вполне достойное нашего сочувствия за его хорошие качества, коснеет во мраке невежества и всевозможных предрассудков, привитых ему победоносным исламом. [94]

Дом, к которому нас привели, не представлял снаружи ничего замечательного. Неподалеку от дверей, под маленьким хангаром, сидела торговка, продававшая жареные бобы и фисташки и еще два или три произведения местной кухни, как, например, куску, приправленное медом, перцем и другими пряностями, и называемое бурака или буракье. Кроме того, тут же приготовлялись мумии (лепешки из проса, поджариваемые на масле из дерева карите), играющие весьма видную роль в системе общественного продовольствия негров.

У самых дверей работал домашний чеботарь, т. е. в одно и то же время работник и доверенное лицо хозяина, человек, которому нередко дают самые деликатные поручения, но который принадлежит, подобно скоморохам, к презираемой касте, и за которого не пойдет замуж ни одна женщина, если она сама не из той же касты.

Темный коридор вел на внутренние дворы, где жили невольники, из которых иные родились в этом доме, и были как бы членами хозяйской семьи. На право был другой меньший коридор, который вел генекей, т. е. во двор, вокруг которого были расположены покои жен Серинте. Нас поместили в самом конце дома, на узком дворе, на который выходило пять или шесть хижин, с довольно высокими дверями, но до того тесных, что в них можно было поставить только кровать.

Две из этих хижин очистили для нас с доктором, и одну для Фамары, и обещали, что здесь мы будем полными хозяевами, что сюда не войдет ни один посторонний человек и т. п. Оказалось, однако, что эти обещания не так-то легко было исполнить.

В самом деле, несмотря на часовых, поставленных у входа во двор, едва мы успели сложить свои вещи, как наш дом был буквально осажден толпою любопытных. Главную роль в этой толпе играли мавры, начальники караванов, шерифы из Тишита и Уалаты, один даже из Туата, самый назойливый; они застращали Серинте, и, ворвавшись к нам, засыпали меня вопросами. Сначала я отвечал вежливо, но потом сказал, что хочу отдохнуть, и так как это не подействовало, то лег на циновку. Но туатский шериф продолжал приставать ко мне, беспрестанно повторяя начальные слова мусульманской молитвы: «гулу биссимилахи рамане э рахе мани» (скажи, ради Бога, всемогущего и мидосердого). Тогда, выведенный из терпения, я послал его ко всем [95] чертям, к великому удовольствию моих людей, которые, несмотря на то, что сами по большей части были мусульмане, терпеть не могли мавров, и, обрадованные моим энергическим ответом, стали подсмеиваться над шерифами, говоря, что они напрасно теряют время с белыми людьми.

Взбешенный до последней крайности, я пошел в свою хижину; туатский мавр последовал было за мною, но я захлопнул дверь прямо перед носом у него. Надо полагать, что на этот раз он, наконец, понял, потому что ушел от нас и более не возвращался. Что касается других незваных гостей, то от них легче было избавиться: не считая нужным церемониться с ними, я просто обливал их водою, когда они приставали во мне, а воды мавр боится пуще огня.

Освободившись от надоедливых посетителей, я вышел на двор, чтобы подышать свежим воздухом. Вечером мне принесли козленка, двух кур, немного рису, а моих людей угостили национальным кушаньем — лак-лалло. На следующий день нам достали, по моей просьбе, немного молока, которое составляло большую редкость с тех пор, как возмутившиеся бамбарасы захватили стада и увели их в Беледугу.

Вообще положение Ямины в ту пору было в высшей степени критическое. Этот город купцов, не имевший никогда стен и не заботившийся ни о чем на свете, кроме своей торговли, испытывал в то время все бедствия. Когда в Сансандиге вспыхнуло возмущение (о чем мы теперь уже положительно узнали), все усилия бамбарасов были направлены к тому, чтобы поднять Ямину, укрепить ее, и таким образом отрезать у Ахмаду единственный находившийся в его распоряжении путь для получения продовольствия, т. е. путь на Ниоро, по которому мы следовали начиная с Тумбули.

Население Ямины состоит исключительно из сонинкейцев, людей миролюбивых, которые до такой степени боятся войны, что когда победоносная армия Эль-Гаджи вступила в опустелый город, то старшины их явились к завоевателю с покорною головою, говоря: «Ты можешь снести нам головы, взять наши богатства; мы будем платить тебе дань, будем признавать тебя своим царем, мы готовы делать все, что ты велишь, все, кроме войны. Как наши деды и отцы никогда не вели войн, так и мы не хотим ни с кем воевать».

Это фатальное заявление предало их с руками и ногами во [96] власть алчному воинству Эль-Гаджи, нещадно грабившему их достояние, а впоследствии (во время нашего пребывания в этом крае) полчищам Ахмаду, которые живут на их счет, не оказывая им даже защиты против инсургентов.

Три четверти Ямины совершенно опустели, покинутые дома разваливаются, крыша их пошла на костры для бивуаков победоносной армии.

Таким-то образом, этот город, через который в былое время ежегодно проходили караваны, направлявшиеся в Тишит, Буре, Сиерра-Леоне, Канкан и Тенгрела, этот город, соперничавший с Сансандигом, представляет в настоящую минуту мрачную картину всеобщего страха и отчаяния, медленной агонии, безначалия и внутренних раздоров.

Подъезжая в Ямине, вы не встречаете ни одного клочка обработанной земли; вся растительность состоит из тощей травы, да из мелкого кустарника. И чем ближе к городу, тем пустыннее становится местность; серая линия стен резко обрисовывается на горизонте; над нею там и сям выдаются минареты мечетей, массивные стрельчатые башни, на которые можно взобраться с наружной стороны по выступам сруба. Кое-где величественные пальмы своею живописною листвою несколько оживляют этот однообразный пейзаж, где все мертво или умирает, подобно торговле Ямины, все более и более приходящей в упадок.

Конечно, война дело не хорошее, и никто, быть может, не питает в ней такого отвращения, как автор этой книги; но когда страна страдает недостатком патриотизма, когда население состоит из враждующих между собою каст, то в минуту опасности нужно забыть свои миролюбивые принципы, нужно проникнуться твердою решимостью — защитить свою независимость или погибнуть. Ямина почти погибла; поднимется ли она когда-нибудь? Сансандиг восстал против иноземных завоевателей, он отрекся от преданий прошлого, и пока пользуется прежнею свободою; кто знает — быть может, ему суждено увидеть лучшие дни.

Сон немного подкрепил меня, и, встав на другой день поутру, я первым делом принялся приводить себя в благообразный вид. Это было далеко не легкое дело, и, только после многократных омовений горячею водою, мне удалось уничтожить слои грязи, образовавшийся на всем теле, не смотря на ежедневные заботы о поддержании чистоты. [97]

Я снял дорожное пальто, и заменил фланелевую рубашку полотняною, единственною, бывшею у меня, и когда вышел на двор, чтобы отправиться на рынок, мои люди были поражены переменою совершившеюся в моей наружности. Я одет был хотя не изысканно, но чисто; на мне не висели уже лохмотья, следы игл колючего кустарника, и самолюбие моих негров было польщено тем, что их господин не походил более на нищего — конечно, по местным понятиям, потому что если бы я осмелился явиться в подобном костюме, даже среди лета, в самый последний салон цивилизованного мира, то меня, разумеется, изгнали бы с великим скандалом.

Я собирался идти на рынок, но Серинте, наш хозяин, предложил мне сначала сделать визит старшине деревни. Это немало удивило меня: я полагал, что Серинте и есть старшина; но здесь уж такой народец — спросите у кого хотите не он ли набольший, и самолюбие не позволит ему ответить отрицательно. После множества поворотов по узким улицам и площадям, представляющим в сущности огромные ямы, выкопанные для получения земли на постройку домов, и наполняющиеся мало-помалу городскими нечистотами, мы остановились перед большим зданием, довольно приличной наружности. Пройдя коридор и двор, мы очутились перед большим домом (около 5 1/2 аршин высоты), крыша которого, как и всех других домов в Ямине, состояла из террасы, поддерживаемой деревянными столбами. Это так называемый билур, или болеру, нежилой дом, предназначенный для палабр, или бесед, и для трапез; кроме того, днем в этом доме укрываются от жара, а ночью в нем спят дети и холостые невольники. Голые стены были обмазаны глиною с примесью коровьего помета.

Через полчаса после нашего прихода, явился Симбара Сакко, старшина рода сакко, принадлежащего к сонинкейскому племени и составляющего большую часть населения Ямины. После обмена обычных приветствий, я сказал ему, что еду к Ахмаду, что, по-видимому, мало интересовало его, и мы расстались.

Затем я отправился на рынок, куда за нами последовала и толпа любопытных. Был обыкновенный базарный день, и съестные припасы были выставлены на продажу в довольно ограниченном количестве. В Ямине, как и во всех больших городах, торговля есть всякий день, но раз в неделю бывает большой базарный день, когда привозят продукты из окрестных деревень и даже из [98] отдаленных местностей. Мы имели случай присутствовать на рынке в один из главных базарных дней, и если принять во внимание, что ныне город окончательно разорен, и что караваны приходят в него лишь изредка, то судя по тому, что мы видели, можно было составить понятие о торговле Ямины в те времена, когда сюда приходили тысячи верблюдов с тишитской солью и сотни ослов из Буре, сопровождаемые тремя или четырьмястами носильщиков, шедших часто из Сиерра-Леоне с кладью на головах.

Рынок — это большая четырехугольная площадь, вокруг которой расположены без всякой системы небольшие хангары, стены которых сделаны из дерева или просто завешаны рогожами, а крыши покрыты слоем глины, так что защищают и от солнца и от дождя.

Под каждым из этих навесов сидят на циновках два или три торговца, разложив тоже на циновках или развесив на веревках свой товар, как-то: соль, стеклярус, разные материи, бумагу, серу, ружейные кремни, медные или серебряные кольца для ушей, носа, пальцев рук и ног, пояса, головные повязки с бусами, бумажные ткани местного производства, от самых грубых материй до тонких передников, бубу и бурнусов.

Тут же, где-нибудь в уголку, общественный брадобрей с большою ловкостью орудует бритвами, привезенными из Сиерра-Леоне; он бреет голову ребенку, который сидит на спине у матери, и ревет благим матом, силясь избавиться от совершаемой над ним операции; не смотря на его барахтанье, брадобрей, действующий без мыла, с помощью одной чистой воды, ни разу не порежет своего юного клиента.

Идя далее, мы встретили чинильщиц треснувших или пробитых тыквенных чашек, затем торговца солью, который маленьким топориком разбивал соль на правильные кусочки, тщательно подбирая крошки ложкою из железа местной плавки, и раскладывал эти кусочки в небольшие кучи, цена которых изменяется, смотря по величине кучи, от 5 до 100 и 200 кори; целая глыба, или плита соли, во время моего пребывания в Сегу, стоила 20,000 кори, что равняется цене одного невольника.

После того мы осматривали мясной ряд, представляющий довольно оригинальное зрелище. Мясные лавки отличаются от других базарных бараков только тем, что жерди, поддерживающие крышу, снабжены крючками, на которых развешаны куски мяса, и [99] внутри хангара иди перед ним устроены печи, в которых жарятся целые туши быка. Печи эти сделаны из глины, и имеют на верху деревянные перекладины, на которые кладется мясо, предназначенное для жарения.

По большей части скот убивают на самом рынке. По мусульманскому обычаю, быку связывают ноги и кладут его головою к востоку, после чего марабут, получающий за труд известную часть мяса, перерезывает быку горло, бормоча молитву или просто слово биссимилахи. Затем несколько человек мясников надувают быка, хотя, впрочем, эта операция употребительна только при убое скота на рынке, да и то не всегда. Наконец, с убитой скотины снимают шкуру, на которой и разрезывают ее на части. Кровь собирается в тыквенные чашки, а часть проливается на пол, стекает по желобку в яму, на дне которой поставлен глиняный сосуд.

Из убитой скотины ничего не пропадает: ни кишки, из которых делают грубые колбасы, начиняемые требухами, ни селезенка, которую сушат на солнце, ни печенка, которую жарят, ни легкое, употребляемое как приправа к лак-лалло. Кровь варится и продается маленькими мерками; ее пьют или так просто, или в виде приправы к другим кушаньям. Части мяса, продаваемые в вареном или жареном виде, употребляются в пищу бедным классом населения. Здесь кстати замечу, что на Сенегале в прибрежных селениях негр ест мясо только тогда, когда сам или кто-нибудь из его родных убьет быка; следовательно, Ямина в этом отношении представляет уже прогресс: здесь мясо всегда можно купить на рынке.

Роль денег играет здесь кори. Кори (петов на иолофском наречии, тьеде — на пелском, кулу — на бамбарасском) — это одностворчатая раковина с берегов Индейского океана, служащая денежною единицею в значительной части Африки. Ценность ее колеблется в обширных пределах, и иногда представляет значительную разницу даже в двух местах, отстоящих одно от другого в каких-нибудь семидесяти верстах.

Кори привозится в Африку на кораблях, и в Дагомее торговцы платят этими раковинами за все покупаемые у туземцев продукты, извлекая при этом способе платежа огромные барыши, особенно при покупке пальмового масла. На нижнем Нигере кори тоже имеет значение денег, но начиная с Либерии, вверх по прибережью, она употребляется уже только в виде украшения, в одежде [100] или в волосах, как, например, у племен иола и пелов. Правильное хождение кори, как монета, имеет собственно только в бассейне Нигера, т. е. от Томбукту на севере до Конга на юге, и от Беледугу на востоке до озера Чад на западе. Ценность ее на берегах верхнего Нигера равняется почти 3 франкам за тысячу, но нужно заметить, что при счете кори следуют особой нумерации. Их считают десятками, и на первый взгляд кажется, что вы имеете дело с десятичною системою, но сходство это продолжается только до числа 79, потому что 8 десятков принимаются за сотню; далее счет следует в таком порядке: 10 раз сто ровно 1000; 10 раз 1000 = 10,000; 8 раз 10,000 = 100,000. Следовательно, по переводе на десятичную систему, выходит, что 1,00,000 кори (огинайе темедере на наречии пел) равно 64,000; 10,000 (огинайе сапо) = 8,000, 1000 (гине огинайе) = 800; и 100 = 80. При навыке можно довольно быстро считать и по этой системе. Что касается туземцев, то употребляемый ими способ счета очень прост: они отсчитывают по пяти кори, совершая эту операцию с изумительной быстротой и ловкостью, приобретаемою, конечно, долгим навыком, и когда насчитают 16 пятков, складывают их в кучку, которая и составит сотню; затем пять сотен снова сгребаются в одну кучу, и две таких кучи составляют тысячу, и т. д.

Торговцы и женщины, во избежание ошибок, делают сначала множество маленьких кучек по 5 кори в каждой, и затем соединяют эти кучки по 8, образуя таким образом кучи в полсотни раковин (дебе на бамбарасском наречии).

Кроме этой ходячей монеты, есть еще условная монетная единица — это невольник. Денежные расчеты производятся невольниками так же, как в Европе франками, рублями и т. д. При покупке, например, лошади или быка ²⁶, запрашивают и дают столько-то невольников, целых или с дробью; эти дроби или доли невольников, разумеется, уплачиваются всегда раковинами. Невольник соответствует, средним числом, 20,000 кори, хотя при покупке настоящего невольника эта ценность изменяется, смотря по возрасту, полу, силе или красоте товара, от 4,000 до 40,000 кори, и в очень редких случаях поднимается выше этой цифры.

Тут же, на базарной площади, помещается и рынок [101] невольников. Это большой сарай с оградою, в котором было около сотни невольников всякого возраста и пола, в цепях и без цепей, и с дюжину торговцев или маклеров. Покупатель выбирал товар по вкусу; случалось, что выбранный им экземпляр был погружен в глубокий сон; тогда владелец грубо будил его; если этот экземпляр был ребенок, то покупатель мерил его, чтобы определить года, смотрел у него зубы, ощупывал плечи. Впрочем, насколько мне известно по личным наблюдениям, покупают всегда только детей; что же касается стариков, или, лучше сказать, старух (вообще взрослых мужчин редко можно встретить на невольничьем рынке, потому что они по большей части погибают в борьбе во время захвата их в плен), то на них трудно найти охотника, и этот товар ценится очень дешево — покупатели говорят, что с ним невозможно справиться, и что он пользуется всяким удобным случаем, чтобы убежать от господина.

Мы обошли всю базарную площадь. По середине ее сидели торговки с тыквенными чашками и корзинками, в которых было всего понемногу: просо, кокосы, кукурица, тамаринды, бобы, фисташки, куску, перец и т. д. Видели мы также рыбных торговок, которые продавали всякую рыбу — свежую, копченую и даже гнилую. В этом рыбном ряду вонь нестерпимая; несмотря на то, тут всегда бывает огромное стечение бедных женщин, которые, не будучи в состоянии купить мяса, берут немного испортившейся рыбы, чтобы сделать из нее приправу к своему лак-лалло. [102]

ГЛАВА XI.

Визит старшине лодочников. — Бамбарасская пенька. — Пироги. — Прогулка за реку. — Низкая температура воды в Нигере. — Левый берег в базарный день. — Костюм туземцев. — Продажа товаров. — Прогулка на рынок. — Визит настоящему старшине Ямины. — Подарки старшине лодочников. — Отъезд из Ямины. — Плавание в пироге. — Мелководье реки. — Ночлег в деревне Фоньи.

Нужно было позаботиться о продовольствии, а между тем купить провизии было не на что — местных денег, кори, у нас не имелось. Поэтому, вернувшись домой, я развязал тюки и попросил Фамару продать некоторые товары, назначив довольно умеренную цену, и обещав ему барыш. Затем я лег отдохнуть, ибо продолжительная прогулка сильно утомила меня.

Вечером, я попросил нашего хозяина достать мне пирогу, чтобы переправиться на противоположный берег; мне хотелось выкупаться на просторе, вдали от любопытных, да кстати измерить глубину реки и снять вид города. Он ответил, что это легко устроить.

На следующий день, рано утром, мы отправились с Серинте к некоему Бакари-Кане, старшине лодочников, которых называют соломонос, т. е. рыбаками. Когда мы вошли к нему в дом, глазам моим представилась обширная коллекция рыболовных снарядов всякого рода: тут были сети из толстых веревок и из бумажной материи, лесы, удочки, европейские и туземные, с железными крючками и т. д. Веревки делаются из туземной пеньки, получаемой из травы, которую иолофы называют биссаб или биссак-буги (дикий биссак), а бамбарасы — ндаду, и которая растет в изобилии на берегах Нигера. Пенька эта серого цвета и очень крепкая, хорошо выдерживает действие воды, тогда как веревки из коры боабаба быстро перегнивают. [103]

Мы застали хозяина за работою: он чесал пук пеньки из биссаб деревянным гребнем местного изделия. Это был высокий старик с добродушным, улыбающимся лицом и с белою бородою. Он принял нас очень любезно, и показал нам весь свой дом, даже жен, которые, по правде сказать, не могли похвалиться красотою; увидя нас, они убежали, но скоро вернулись, и мы, по-видимому, не внушали им большого страха. Наконец, Бакари велел приготовить пирогу, и сам вызвался сопровождать нас.

Пора познакомить читателя с этими утлыми ладьями, которые на Нигере называют пирогами.

Пирога, в которую мы сели, имела сажени две в длину и около полутора аршина в ширину; она была составлена из двух больших полых кусков дерева или полупирог, скрепленных между собою переплетом из веревок, сделанным довольно искусно; щели в этом скреплении были законопачены травою и замазаны глиною. Щели и дыры в остальных частях лодки затыкаются кусками дерева, которые обмазывают глиною, или иногда заколачиваются планками, с помощью железных гвоздей, фабрикуемых на месте. Этот челн, сшитый из кусков и кусочков, приподнят с концов и особенно посередине. С течением времени веревочный переплет, связывающий две половинки пироги, ослабевает, и концы ее опускаются подобно тому, как это бывает в старых европейских судах. Тогда вода легче просачивается внутрь пироги, так что во время плавания один или двое должны постоянно отливать воду. Кроме того, на Нигере, при сильном ветре, волны достигают нередко полутора аршин высоты, и в этом случае пирога, застигнутая по середине реки, мигом заливается водою. Мне кажется, что если бы ограничивались здоровыми частями деревьев, употребляемых на пироги, то можно бы было делать отличные лодки, которые даже вмещали бы более груза, чем эти неуклюжие челны, составленные из кусков. Все пироги, от самых больших до самых маленьких, по рутине, делаются непременно по крайней мере из двух кусков дерева.

Из предосторожности нам постлали на дно пироги толстый слой соломы; но, не смотря на то, когда мы подплывали к противоположному берегу, наши ноги были уже покрыты водою, хотя ширина реки в этом месте не превосходит 120 сажень. Наши весла заменяются здесь длинными бамбуковыми шестами, и потому плавание совершается крайне медленно. [104]

Когда мы причалили к берегу, доктор пошел купаться, а я стал снимать вид города, да кстати срисовал и пирогу, на которой мы плыли. Доктор нашел что вода очень холодна; мои люди тоже заметили, что вода в Нигере несравненно холоднее, чем в Сенегале. Что касается глубины Нигера, то она не превышает сажени, да и то на самом глубоком месте, перед городом.

Правый берег, подобно левому, состоит из широкой песчаной отмели, покрываемой водою во время половодья, и из крутого яра: довольно пустынного. В то время это место несколько оживилось, из окрестных деревень шли в город мужчины и женщины с ношами на головах, спеша на рынок, так как был большой базарный день.

Женщины все были в передниках, а более достаточные в халатах или бубу, совершенно таких же, какие носят мужчины. У некоторых женщин на голове было нечто в роде ожерелья или диадемы из разноцветного бисера, искусно подобранного, так что выходили правильные узоры; в ушах и в носу висели золотые или медные кольца, а шеи были украшены кольцами или цепочками. Что касается мужчин, то костюм их ничем не отличался от общеупотребительного в этой стране, кроме разве того, что некоторые были в бамбарасских шапках, из бумажной материи желтого иди белого цвета, с углами спереди и на затылке. В углубление, образующееся на верхушке этой шапки, вдадутся разные вещи, особенно орехи уру, составляющие любимое лакомство бамбарасов.

Вернувшись домой, мы нашли на дворе толпу народа: Фамара открыл торжище, и дешевизна привлекла массу покупателей. Особенно хорошо шли бразильские гранаты и круглые кораллы, на которые накинулись мавританки, а также янтарь 1-го и 2-го сорта, составлявший предмет общего спроса.

Я в то время был еще совершенным новичком в торговых делах; товар у меня был куплен гуртом, на деньги, а продавать его пришлось в розницу и на кори, ценности которых я тогда еще не знал хорошенько, и потому не удивительно, что я наделал не мало промахов; самая крупная моя ошибка была та, что я продал полнитки янтаря 1-го сорта по своей цене, и стал было также спускать кораллы; но, в счастью, мавританки любят торговаться и я вовремя остановился. Охотнее всего покупали мелкий бисер разных цветов, называемый на пелском наречии ниайе. [107]

Я выручил в два дня 54,000 кори; сосчитать такую массу нег, оказалось делом далеко не легким; нужно по крайней мере месяц упражняться, чтобы приобрести некоторый навык в этой операции.

После обеда я опять пошел на рынок, где в это время, т. е. около трех часов, торговля была в полном разгаре. Вся базарная площадь и выходящие на нее улицы были покрыты толпою народа. Первое, что мне бросилось в глаза на рынке, — это большое количество соли, в форме брусков или плит, имеющих около 1 1/2 аршин длины, 9 вершков ширины и 2 вершка толщины; цена их превосходит 10000 кори ²⁷. Кроме того, тут была соль с большою примесью землистых частиц, которая стоит дешевле чистой соли и которую употребляют, растворяя в воде и подливая этот раствор в кушанья. В некоторых лавках продавала английские материи. Из других товаров назову еще табак, листовой и нюхательный; последний негры потребляют в огромном количестве. За лист обыкновенной писчей бумаги с меня взяли 50 кори; впоследствии я продал его за двойную цену.

Вечером в тот же день мне пришли сказать, что старшина деревни вернулся из Сегу. Господи! да сколько же их здесь? подумал я. Однако, на этот раз старшина был настоящий. Мы тотчас же отправились с визитом в нему. Он принял нас у дверей своего дома под навесом, окруженным маленьким земляным валом, и посыпанным внутри песком. Старшина все время держал себя с достоинством. Осведомившись о нашем здоровье, он поздравил нас с приездом, как от своего имени, так и от имени Ахмаду. Я сказал ему, что хочу послезавтра выехать в Сегу, и что мне нужны две пироги для вещей, причем убедительно просил его, чтобы пироги были большие и новые, и чтобы в них сделаны были тенты из циновок для защиты от солнца и поставлены глиняные кухни. Он обещал все исполнить, и даже прибавил, что сам пойдет искать для нас пироги, которые бы не давали течи.

Старшина рода сакко, которого мы посетили накануне, прислал нам ногу быка и корзину рису. От старшины деревни, которого звали Ахмар или Фамара, на следующее утро тоже принес нам [108] съестные припасы. При этом Ахмар поручил посланному купить у меня бубу из белой бумажной материи, но я дал ему даром, в виде подарка. После того он явился сам и стал торговать у меня две красные ермолки, давая за них 4,000 кори вместо назначенных мною 6,000 (цена весьма умеренная в тех местах) ²⁸, да и то раковинами только одну тысячу, а на остальную сумму предлагал кусов тонкой материи тамба-сембе. Для меня, разумеется, такая сделка была не выгодна, так как мне нужны были наличные деньги, т. е. кори, а не товар, и потому я не согласился; но Ахмар приставал, и, чтобы выйти из затруднительного положения, я предложил ему одну ермолку в подарок. Он отказался по виду из чувства деликатности, но на самом деле просто потому, что боялся нагоняя от Ахмаду, если бы тот узнал об этом. Наконец, мне надоело торговаться, и я волей неволей должен был принять предложенные условия, чтобы только поскорей отделаться от докучливого покупателя.

Вечером старшина лодочников прислал нам великолепного острорыла (называемого бамбарасами бапоре, а на Сенегале капитаном, вероятно потому, что это лучшая рыба в этой реке) и тыквенную чашку отличного риса. Я полагал, что это вознаграждение за лекарства, которые доктор давал ему, но старик Бакари просил нашего хозяина сказать мне, что ему нужно дать что-нибудь за рыбу и рис, а на следующий день пришел сам и стал жаловаться Фамаре, что ему ничего не дали. Но Фамара сразу осадил его, да и я остался глух в его просьбам, потому что за полчаса перед тем подарил ему небольшой ножик, и кроме того накануне, когда он покупал у меня янтарь, сделал ему уступку на 1,000 кори.

Вечером я послал нашему хозяину в подарок бархатную ермолку, вышитую узорами, велев поблагодарить его за все заботы о нас; но он просил передать мне, что предпочел бы белое бубу. Когда я исполнил его желание, он стал просить у меня красную суконную ермолку; я подарил ему и ермолку, в виду того, что он дал нам у себя помещение и заботился о доставлении нам возможных удобств.

Несмотря на обещания старшины деревни, нам не приготовили [109] лодок к назначенному мною дню. Поэтому, утром 26 числа, я отправился сам отыскивать пироги, взяв с собою Фамару и Серинте. После долгих поисков, мы выбрали, наконец, две пироги, лучшие, какие нашлись; хотя они тоже имели порядочное количество щелей и заплаток, но, желая видеть реку, и кроме того чувствуя большую усталость, я предпочел плавание в этой машине утомительному путешествию по суше.

Так как в выбранных нами пирогах не было, разумеется, ни печей для варки кушанья, ни циновок для защиты от солнца, то я велел купить две кухни ²⁹ и две вязанки дров, из которых сделали пол, покрыв его сверху толстым слоем соломы. Тем временем Фамара ходил к старшине деревни, и взял у него почти силою две соломенные циновки, замечательно хорошо сделанные. Тогда половина моих людей принялась укладывать багаж в лодки, а остальные стали перевозить животных на другой берег: все эти приготовления, стоившие мне до 2000 кори, заняли несколько часов, так что мы двинулись в путь уже в половине третьего по полудни.

Плавание совершалось при помощи шестов, так как глубина по большей части была незначительна, в тех же местах, где нельзя было достать дна, шкипер действовал веслом с овальною лопатою, имеющею около 7 вершков длины и 4 вершков ширины.

Не смотря на быстроту течения, достигающую в иных местах (именно там, где река сжата между крутыми берегами) 2 узлов в час, мы подвигались вперед довольно медленно, благодаря тому, что лодочники, по обычаю всех негров, поработав минут пять, отдыхали четверть часа.

При каждой пироге находились два гребца и шкипер; кроме того, по дороге брали на помощь рыбаков, которые сменялись в каждой деревне. Эта смена была сопряжена с значительною потерею времени, особенно по ночам, когда приходилось будить лодочников по деревням.

Это речное сообщение учреждено, как мне говорили, Эль-Гаджи для собственных нужд, и я не мог не приветствовать этого первого шага введения в стране некоторого благоустройства. Но [110] впоследствии оказалось, что в этом случае, как и во всем, победители воспользовались лишь трудами побежденных, и что сообщение, о котором идет речь, существовало постоянно с тех пор, как возникли рыбачьи селения по берегам Нигера. Рыбакам оно, по-видимому, не совсем по вкусу, потому что они обыкновенно посылают на эту барщину дряхлых стариков или малых детей.

В пирогах негде было повернуться от множества народа. Я укрепил компас на погребце, и принялся снимать на плане направление нашего пути.

Проехав мимо селений Дистебабугу, Маманабугу, Боко и Фалена, из которых трех первых я не видал по отдаленности их от берега, и обогнув островок, мы остановились, в половине шестого по полудни, против Фоньи, большого села, где мы располагали провести ночь.

В Фоньи мы переменили лодочников. Вечером старшина деревни прислал лак-лалло для моих людей, и для меня немного молока и плодов. Несмотря на это подкрепление, наш ужин был весьма скромный, потому что не было дров; молоко, которое кое-как сварили на соломе, свернулось. Когда пришли мои люди с животными, я лег на берегу и заснул крепким сном, не подозревая, что деревне, в которой мы находились, суждено было в скором времени исчезнуть с лица земли.

Я проснулся в четыре часа; мне хотелось выехать как можно ранее, еще при лунном свете, который необходим был мне для обозначения местности на плане (фонарь наш давно уже разбился); но усталость взяла верх, да и спутники мои тоже все проспали. Багаж накануне был сложен на берегу из опасения, чтобы его не подмочило (предосторожность эта вполне оправдалась, потому что по утру пироги были полны водой), и укладка вещей обратно в лодки потребовала не мало времени, так что мы выехали из Фоньи не ранее половины шестого. [111]

ГЛАВА XII.

Плавание по реке в Сегу Сикоро. — Общий вид этого города. — Аудиенция у Ахмаду. — Его жилище. — Первые переговоры. — Шествие по городу в отведенное нам помещение.

27-го февраля мы плыли целый день по реке, встречая на пути то огромные песчаные отмели, то острова покрытые лесом, из которых иные до того высоки, что не затопляются даже во время половодья. Местами попадались деревни, по большей части расположенные на левом берегу, что происходит от того, что правый берег, как более отлогий, повергается периодическим наводнениям.

Проехав небольшое расстояние, мы остановились у острова, где набрали небольшое количество хворосту. Люди мои сварили козленка, убитого еще накануне, и пригласили лодочников разделить с ними трапезу; но один из лодочников отказался, сказав, что животное это убито людьми, которых он не знает, и что он не хочет есть с кефирами ³⁰. Во все время нашего путешествия нас еще ни разу не обзывали этим именем, которое считается у мусульман самым сильным оскорблением. Слова эти задели за живое моих людей, но Фамара накинулся на лодочников и напомнил им, что сами они были настоящие кефиры до вступления в их страну Эль-Гаджи, и что смешно им быть разборчивыми, после того, как они питались дохлой кониной; в заключение он прибавил, что если они еще раз позволят себе такую дерзость, то он пожалуется Ахмаду, который накажет их за это плетьми. После этого внушения лодочники мигом присмирели.

Вскоре после этой маленькой сцены, мы встретили в час по полудни рыбаков бросавших сети на большую песчаную отмель. [112] Они презентовали нам, или вернее Фамаре, двух великолепных острорылов.

После суточного плавания, мы прибыли в 6 ч. 20 мин. в Сегу-Коро (старый Сегу), лежащий на правом берегу, напротив живописной группы деревьев. Здесь прежде всего нам бросились в глаза развалины дворца от которого уцелел один фасад, возвышающийся среди полуразвалившихся стен. Мы остановились здесь на самое короткое время, чтобы купить только немного молока, масла и дров, и затем снова поплыли вниз по течению реки.

В 9 час. и 5 мин. мы проехали мимо развалин деревни Бассала Бугу, а через 10 мин. причалили в берегу в Сегу Бугу — деревни, состоящей из соломенных хижин и расположенной как раз против Кала-Бугу, раскинувшейся на противоположном берегу. Здесь мы снова переменили лодочников.

Толпа народу увеличивалась. По берегу ехало множество всадников; одна группа всадников, довольно многочисленная, направилась по дороге в Ямину, как мы узнали впоследствии, с целью навербовать людей для подкрепления армии Ахмаду. Мы медленно плыли между берегами, усеянными народом, который сбежался смотреть на нас, так как слух о нашем приезде уже успел распространиться по всей окрестной местности.

В десять часов и восемь минуть мы подъезжали к Сегу-Кора (новый Сегу), а через полчаса высадили на берег Фамару, в одном из предместий Сегу-Сикора, в так называемой гупули.

На противоположном берегу, я, к немалому моему изумлению, не заметил более никакого населенного места, не смотря на то, что во всех переводах путешествия Мунго-Парка упоминается о четырех Сегу, из которых два лежат на правом, а два на левом берегу.

Быть может, это произошло оттого, что, приехав в Фаракко в Кала-Бугу и увидев прямо перед собой на противоположном берегу Сегу-Бугу и Сегу-Коро, он предположил, что эти четыре деревни носят одно и то же название. Это мне кажется тем более вероятным, что он упоминает о высоких башнях королевского дворца, тогда как мне сообщили, что в Сегу Сикоро нет ни одного одноэтажного дома, за исключением развалин бывшего дворца Али, между тем как в Сегу-Коро есть по крайней мере два дворца, которые в настоящее время лежат в развалинах, но [113] уцелевшие стены которых свидетельствуют о величине этих зданий в то время.

Чтобы избавиться от все более и более увеличивавшейся толпы народа, я переехал на противоположный берег, где и ожидал возвращения Фамары, который отправился к Ахмаду объявить о моем приезде. Я выкупался и придал своей наружности несколько более благообразный вид.

С этого места виден был весь Сегу-Сикоро; его серые стены, построенные у самой реки, возвышались среди скалистого берега, буквально усеянного народом; там было много женщин, которые купались, мылись, черпали воду тыквенными чашками; некоторые из них шли по одиночке, другие в стройном порядке год предводительством особого надзирателя. Движение и шумный говор всей этой толпы народа, представляли оживленную картину, какой я не видал с самого отъезда из Сен-Луи и с которой можно сравнить разве набережную северного мыса (в С.Луи), куда толпою сбираются прачки полоскать белье.

Нам пришлось довольно долго ждать Фамару, который вернулся только около двух часов пополудни; он сделал нам знак, и, переплыв через реку, мы причалили к скалистой отмели, почти по середине города. Фамара вошел в нашу пирогу в сопровождении какого-то негра, который поздоровался с нами на чистом французском языке.

Этот незнакомец с умными чертами лица был одет по мусульмански и хорошо владел французским языком. Он сказал нам, что мы будем жить у него. Я попросил, чтобы нас теперь же свели в отведенное нам помещение, объявив, что представлюсь королю после, но наш новый хозяин, как и Фамара, настаивали на том, чтобы я прежде всего сделал визит королю, так как Ахмаду ждет меня.

Нечего было делать я согласился. Мы двинулись среди многочисленной толпы народа, какой я еще ни разу не встречал во все время этого путешествия. Сопровождавший нас взвод телохранителей с большим трудом сдерживал эту толпу, при помощи ногаек.

Взобравшись на крутой берег и среди густой пыли, поднятой этим движением массы людей, мы вошли в одни из восьми ворот, которые я назову воротами Санкуту в воспоминание об одном знакомом, который жил у этих ворот и о котором я скажу впоследствии. [114]

Все эти ворота двойные, вроде тех, какие бывают в крепостях, и между нами помещается укрепленная гауптвахта; они сделаны из одного или самое большое из двух цельных кусков дерева и запираются деревянными ключами очень крепкой работы. Каждый вечер, при закате солнца, ворота запираются, кроме одних, оставляемых для прохода невольников, которые носят в город молоко, до поздней ночи.

Пройдя несколько узких, извилистых улиц, переполненных народом, мы очутились на площади, где увидали дом с украшениями вышиною в 8 1/2 арш., и рядом с ним настоящее укрепление с башнями по бокам и посередине. Это был дворец Ахмаду.

Нам не было времени хорошенько рассмотреть это здание, потому что у ворот толпилась масса народа; мы однако свободно прошли в них, благодаря страже, которая бесцеремонно отгоняла любопытных.

Хотя в этой страже встречаются вооруженные дети, но и они в качестве часовых пользуются известным уважением, так что даже гордые всецветные останавливаются перед бамбарасским невольником, стоящим на карауле.

Мы ничего подобного не видели у негров Сенегала.

Пройдя еще через одни ворота, мы вступили в темную и очень большую высокую комнату, похожую на переднюю, крыша которой поддерживается огромными глиняными или деревянными столбами; стены ее имеют при основании около 3 1/2 арш. толщины; по углам стояли бамбуковые кровати телохранителей, по стенам висели ружья; в комнате расхаживали вооруженные часовые.

Затем, поднявшись на две ступеньки, мы вошли во двор тата, или укрепленной ограды, посреди которой стоял дворец Ахмаду, т. е. маленький домик с соломенною крышею и низкою дверью. Этот невзрачный домишко представляет резкий контраст с укреплением, увенчанным рядом бойниц, в 6 1/4 арш. высоты, которые расположены в правильном порядке в роде того, как это мы видим в наших крепостях. Те из бойниц, которые находятся с наветренной стороны и подвержены проливным дождям, были защищены от разрушительного действия стихий соломенными циновками, с наружной же стороны эти отверстия заложены тонким слоем земли. В случае осады здесь нашлось бы место для двух тысяч защитников. Банкетом служит крыша галереи, идущей вокруг стен, с которой можно стрелять по неприятелю, если ему [115] удастся перелезть через стены. Вообще укрепление это так солидно построено, что без пушек или без мины даже регулярное войско едва ли могло бы овладеть им.

Нам не дали даже времени хорошенько рассмотреть это здание, так как нас тотчас же повели через узкий коридор на двор, где под соломенной верандой сидел на козлиной шкуре, разостланной на мелком песке, Ахмаду, окруженный своими приближенными, которые помещались на голом песке. По обеим сторонам была расставлена стража, состоящая из полсотни невольников, которые держали в руках ружья на самые разнообразные лады и были одеты во всевозможные костюмы.

Я подошел к королю, поздоровался с ним, сказав по-французски: «Bonjour» и протянув ему руку. Доктор и Самбо Иоро, служивший мне переводчиком, сделали тоже самое. Затем нам принесли тара, или бамбуковую кровать в 1 1/2 фут. вышиной и покрытую бумажным одеялом, называемым думпе, на которую мы и уселись.

Когда восстановилась тишина, Ахмаду приветствовал меня на пелском наречии, осведомившись о моем здоровье, спросил нет ли каких новостей из Сен-Луи. Ответив ему довольно лаконически и пожаловавшись на то, что мы не могли ехать через Беледугу, я спросил о здоровье Эль-Гаджи и о том не уехал ли он из Хамдалахи. Мне ответили, что он здравствует и что живет все еще в этом городе. Затем я спросил: могу ли я ехать к нему? На этот вопрос Ахмаду ответил:

«Увидим; прежде поговорим о деле». Я передал ему письмо губернатора; он распечатал его и пробежал глазами. Оно было написано на арабском и французском языках. Мне показалось, что лицо его выражает некоторое замешательство и, полагая, что быть может он не знает ни арабского, ни французского языка, я предложил ему перевести это письмо на пелский язык, на что он согласился. Тогда я прочел французский текст, причем каждая фраза была переводима Самбо Иоро на Фиолоское наречие, а Самбо Ндиайем на наречие всецветных.

Аудиенция была прервана, когда я заявил желание как можно скорее приступить к переговорам по важным делам, составлявшим цель моего посольства.

Вместо всякого ответа Ахмаду приказал проводить нас в отведенное нам помещение, чтобы мы могли отдохнуть с дороги. [116]

На первый взгляд, Ахмаду показался мне 18-ти или 20-ти летним юношей небольшого роста. На самом же деле это высокий, хорошо сложенный мужчина, лет под 30-ть, с умным, добродушным выражением лица и спокойным взглядом. Он немного заикается и говорит медленно и очень тихо. Глаза у него большие, профиль носа прямой и очень маленькие ноздри. Лоб высокий и широкий. Всего более безобразят его вздернутые губы и длинный подбородок — отличительная черта негритянского племени; цвет его кожи скорее красноватый чем черный. Он был одет в широкую бубу, из голубой бумажной материи (называемой рум) с большим карманом (гвиба) напереди, а из-под бубу виднелся белый камзол. На голове у него была ермолка тоже из голубой материи. Он держал в руке четки, и между разговором перебирал их, нашептывая какие-то слова; перед ним, на козлиной шкуре, лежали сандалии, арабская книга и сабля.

Мы одни только из всех присутствующих были в сапогах.

Мы вышли из тата через те же самые ворота, в которые вошли, и отправились в отведенную для нас квартиру в сопровождении софа, вооруженных ружьями и ногайками, которыми они разгоняли толпу народа и простирали свое рвение до того, что хлестали ногайками даже по женщинам, которые высовывались из своих домов, чтобы взглянуть на белых людей.

Я шел по широкой улице, окаймленной с одной стороны мечетью, а с другой домом Эль-Гаджи, который имеет более обширные размеры, чем жилище его сына, и почти также сильно укреплен, но построен менее правильно. Здесь живут жены Эль-Гаджи, а также его невольники и взятые в плен принцессы царской фамилии из Сегу и Мацины; при этом же доме находятся его кладовые, в которых, по словам Само-Ндиай, хранится его богатство и которые вследствие этого имеют весьма важное политическое значение.

Стены ограды снабжены наверху острыми кольями, свидетельствующими о том, что Эль-Гаджи не питает особенного доверия к 800-м женщинам, заключенным в этом доме.

Самбо-Ндиай, сообщил мне по дороге, что ему поручен надзор за всем этим богатым домом, и что только он да Ахмаду имеют право входить к Эль-Гаджи.

Пройдя небольшое расстояние, мы увидели площадь, на которой, [117] под тенью великолепных деревьев дубалель ³¹, был устроен маленький рынок. Площадь эта была бы довольно живописным местом, если бы не окружавшие ее огромные ямы, вырытые для получения материала на постройки домов, — ямы, которые превращаются в болота во время половодья и в вонючие клоаки, куда сваливают всевозможные нечистоты в сухое время года.

За этою площадью улица суживается; пройдя по ней почти до самого конца города, мы повернули в извилистый переулок, где находится дом Самбо-Ндиайя. [118]

ГЛАВА XIII.

Дом Самбо-Ндиайя. — Встреча с курьерами, отправленными губернатором к Эль-Гаджи. — Гостеприимство Ахмаду. — Визит представителей местной знати. — Сонкуту. — Старик Абдул. — Шериф Мамоду и его россказни. — Министры Ахмаду: Сиди Абдалах, Махамед Бобо и Улибо.

Дом Самбо-Ндиайя состоит из целого ряда одноэтажных хижин, имеющих около 4-х аршин вышины и заканчивающихся террасой. Хижины эти сделаны частью из глины, частью из дерева, и вообще отличаются довольно хорошею постройкою; двери, за исключением главной, не более 2-х арш. вышины. Первый двор, в который мы вошли через небольшой ханкар, заменяющий ворота, был предоставлен в наше распоряжение; вправо от него находится билур, сообщающийся с домом или двором, где помещаются женщины, а влево большой хангар, образующий галерею вдоль всего двора и имеющий 8 арш. длины и 5 арш. ширины, Из этого хангара был вход в нашу хижину, т. е. комнату в 4 арш. длины и 5 арш. ширины, в которой было нечто вроде камина и две кровати, покрытые циновками из просовой соломы. Вторая дверь, очень низенькая, ведет из этой хижины во двор, в одном из углов которого я заметил отхожее место, т. е. яму, над которою поставлен большой глиняный сосуд с выбитым дном. На этом же дворе помещалась кухня, предназначенная специально для нас. На другом конце находится навес из циновок, ведущий в амбар, в котором я поместил свои товары.

Мои люди расположились на первом дворе и под верандой; а сам хозяин спал в шалаше, устроенном на террасе, куда вела лестница, состоящая из двух жердей с несколькими поперечными палками, прикрепленными посредством ремней; все это устроено хотя грубо, но довольно остроумно. Железные запоры и некоторые [119] другие подробности в постройке Самбо-Ндиайя очевидно заимствовал у европейцев. Здесь кстати познакомлю читателя с личностью нашего хозяина. Самбо-Ндиай был бавари из Туабо и в то время от 40-50 лет от роду. Он прожил двадцать лет в С.Луи, в качестве заложника, и окончательно выехал из этого города во время управления краем г. Грамонна, о котором он сохранил наилучшие воспоминания. По возвращении на родину, он занимался торговлей и имел контору в своей деревне Таубо, до завоевания страны Эль-Гаджи. С этой минуты он стал ревностным мусульманином, и когда Эль-Гаджи явился в Фарабана, Самбо-Ндиай ликвидировал свои дела и, взяв с собою одну из жен и своих невольников, вступил в ряды своего победителя, и, благодаря своему знакомству с обычаями европейцев, и опытности в строительном искусстве, он занял при Эль-Гаджи видное место; он был назначен главным инженером армии. Впоследствии, когда у Эль-Гаджи завелись пушки, то заведывание ими было поручено ему же, так как он один умел чинить беспрестанно ломавшиеся лафеты и тем самым не мало содействовал успехам Эль-Гаджи, завоевания которого простирались до берегов Нигера. Наконец, когда Эль-Гаджи, завоевав Сегу, предпринял поход на Мацину, Самбо-Ндиай пожелал остаться в Сегу, где и был назначен главным инженером укреплений и смотрителем дома Эль-Гаджи. Как только он узнал, что едут европейцы к Эль-Гаджи, как стал добиваться у Ахмаду чести поместить их у себя, ссылаясь на свое знакомство с их обычаями и языком, и говоря, что если бы отец его был в Сегу, то он наверное отдал бы их на его попечение.

Хотя Самбо-Ндиай и не пользовался у Ахмаду таким доверием, какое оказывал ему Эль-Гаджи, тем не менее его советы принимались в соображение при разрешении некоторых вопросов, преимущественно касающихся белых людей; потому и на этот раз ему удалось одержать победу над любимыми скоморохами короля и другими начальниками, которые соперничали с ним в этом случае, конечно из корыстных целей. Узнав, что Ахмаду намерен принять нас с подобающим почетом, эти соискатели предвидели, что мы будем получать массу провизии и всякого рода подарки, из которых, как они надеялись, не малая часть перепадет на долю того, у кого мы будем жить. Самбо-Ндиай, как истый бакари, тоже был не чужд этих [120] корыстолюбивых видов, но, благодаря своему продолжительному пребыванию среди европейцев, он приобрел до некоторой степени чувство собственного достоинства, чем резко отличался от большинства своих собратий, которые с давних пор привыкли смотреть на белых как на дойных коров. Впрочем, надо заметить, что укоренению такого взгляда между сенегальскими неграми много способствовала прискорбная система подарков, даваемых в силу трактата перед началом всякого торга.

Едва я успел расположиться в моем новом помещении, как ко мне явились Сейду и Ибрагим — курьеры, посланные губернатором к Ахмаду с известием о моем посольстве. Они приехали сюда пять месяцев тому назад; путь свой они совершили благополучно, проехав на Медину, Кониакари, Диангирте и Беледугу, где в то время еще не было возмущения. Хорошо принятые, курьеры просили позволения ехать в Мацину к Эль-Гаджи, но им в этом отказали под тем предлогом, что страна находится на военном положении, но в то же время их не отпускали и домой, говоря, что они должны дождаться ответа Эль-Гаджи к губернатору. Им было отведено помещение у одного скомороха, которым они не могли нахвалиться. В самом деле Самба-Фарба или Сан-Фарба (так звали этого скомороха), с которым я мел случай познакомиться, был отличный малый во всех отношениях. Он бывал в Сен-Луи, в Бакеле и во всех прибережных постах, и имел обширный круг знакомства между старыми торговцами. В противоположность другим скоморохам, он никогда ничего не просил, и когда я дарил ему какую-нибудь безделушку, его признательность нс знала границ. Это был, без сомнения, один из лучших людей, которых я встретил во время этого путешествия.

Сейду и Ибрагим, со времени их приезда в Сегу, успели конечно узнать истинное положение дел в крае и могли бы оказать мне важные услуги, но в то время я плохо знал иолофское наречие и вовсе нс понимал языка всецветных; пришлось бы прибегнуть к помощи переводчика, но по недоверчивости, свойственной всем неграм, они не решились открыть кому-либо из моих лаптотов истинное положение Ахмаду, из опасения навлечь на себя гнев этого последнего, в случае если бы на них донесли. Одним словом, из осторожности, или по какой другой причине, они не сообщили мне достаточных сведений, и хотя некоторые слова Сейду заставили меня призадуматься, но во всяком случае он не [123] передал мне откровенно всего, что знал сам, как не сделал этого и впоследствии в Сен-Луи, когда я отправил его с письмом к губернатору. Таким образом, только после продолжительного пребывания в Сегу, мне удалось узнать истинное положение края, историю Эль-Гаджи и последнее слово местной политики.

В начале Ахмаду угощал нас на славу. В день нашего приезда он подарил нам великолепного барана, замечательного своими большими размерами и особенно обилием жира. В Сенегале часто можно встретить у торговцев почти таких же превосходных баранов откормленных к Табаски ³² и стоящих от 50-60 франков, но такого жирного я еще никогда не видал.

Немного погодя нам принесли две корзины рису, кусок каменной соли, который в то время стоил по крайней мере 10,000 кори, а впоследствии ценность его доходила до 60,000 кори, т. е. до 180 франков.

Затем нам прислали жирного быка, но так как он оказывал сильное сопротивление, когда его вводили во двор, то ему подрезали поджилки, так что я был принужден распорядиться, чтобы его тотчас же убили. Таким образом у нас оказалось такое множество мяса, что мы не знали куда с ним деваться.

Доктор, беспощадный критик негров и в особенности системы грубого произвола, введенной мусульманами, заметил мне, что мы кормимся на счет королевского бюджета, и что таким образом мы принимаем участие в насильственных налогах в грабежах и многих других беззакониях этих жалких завоевателей, которые во имя Аллаха совершают всевозможные преступления.

Вполне сознавая справедливость этого замечания, я не мог, в качестве посланника, отказываться от царских подарков на том только основании, что они незаконным образом приобретены; во всяком случае это был бы весьма странный способ снискать сочувствие короля, который и без того не очень расположен к европейцам.

И так я покорился судьбе, считая за великое счастие, что мы можем подкрепить несколько наши силы более питательною пищею, чем та, которую мы имели в последнее время.

Каждое утро и вечер нам давали в изобилии молока, а Самбо [124] Ндиай получил 5,000 кори, чтобы снабжать нас курами, яйцами, рыбой и т. д., и объявляя мне об этом, он три или четыре раза повторил, чтобы я не церемонился, что Ахмаду богат и желает чтобы мы ни в чем не нуждались. После этой краткой речи он подарил нам великолепного барана, которого сам вскормил к празднику Табаски.

Кушанье для моих людей готовила одна из невольниц Майрам или Марианна. Наши лошади, мулы и ослы были помещены у одного бакири, приятеля Самбо-Ндиайя, который жил в гупули. Наконец, у ворот моих стояла стража софа под командой некоего Карунка Джавара, которому было приказано не впускать никого без моего позволения и который исполнял свою обязанность чисто по военному, отгоняя ногайкою всех любопытных.

Эта мера не мало содействовала моему спокойствию.

На следующий, день 29 февраля, мои лаптоты отправились на поклон к Ахмаду, который принял их очень благосклонно и подарил им быка и 40,000 кори. Около полудни я получил поистине царский подарок, состоящий из корзины с 500 гуру ³³. Мы были этим обязаны Фамаре, который, при разговоре с Ахмаду, заметил ему между прочим, что европейцы очень любят эти плоды. Наш проводник вероятно надеялся, что мы предоставим этот подарок в его распоряжение, но я сам очень хорошо знал цену этим орехам, и потому часть их велел спрятать, а остальные разделил между людьми.

Все свободные минуты я употреблял на приведение в порядок моих путевых заметок, но меня беспрестанно отрывали от этой работы посетители, а чтобы отмечать все события, пришлось бы писать по десяти часов в день.

Между прочим, меня посетил Самбо-Фарба вместе с другим придворным скоморохом, неким Сонтуку или Сунтуку, который был в то же время любимец Ахмаду, осыпавшего его своими щедротами. Сонтуку был по происхождению диалонкеиц; отец его был скоморохом короля местечка Тамбы, и когда это селение было завоевано Эль-Гаджи, то Сонтуку, в то время еще ребенок, был взят в качестве компаньона к Ахмаду вместе с сыном побежденного короля, Фали, которого он сделал невольником, а впоследствии начальником телохранителей Ахмаду. Как Самба-Фарба [125] так и Сонтуку были одеты в красные суконные тюники с золотым шитьем и в бубу из черного лома, вышитые шелками самых ярких цветов; широкие белые чалмы и кожаные туфли местного произведения (муке) дополняли этот блестящий костюм.

Кроме того, многие другие знатные лица явились засвидетельствовать нам свое почтение; из них особенно замечательны были двое: Тиерно Абдуль, из племени всецветных, названный брат Ахмаду, игравший видную роль в завоевании Сегу, и один араб из Мекки, называвший себя шерифом Мамаду, сыном Абдула Маталиба. Этот араб много путешествовал; он был в Хорассане, и, если верить его словам, то доезжал до границ Китая и в молодости был даже и в Стамбуле. Вероятно, для пущей важности, он ко всем своим рассказам примешивал не малую дозу сказочного элемента; так, напр., он говорил, что будто видел в Персии фонтан, вода которого покрывает слоем золота все, что в нее погружают, и что у этого фонтана, принадлежащего русскому султану, день и ночь стоит стража и т.д. Это бы еще ничего, но он пускал в ход басни другого рода, которые могли дать Ахмаду ложное понятие о могуществе Франции и о значении мусульман в Европе. Так, рассказывая королю о Крымской войне, он уверял, что турки призвали англичан и французов, которые платили им дань, к себе на помощь и соединенными силами взяли Москву. Или, напр., когда впоследствии Ахмаду долго не давал нам просимой аудиенции, и когда Самбо-Ндиай, в качестве нашего посредника, напомнил ему об этом, то шериф Мамоду заметил королю: «Что за важность! Когда французы и англичане являются в Стамбуле с данью, то они ждут по целым дням с ношей на головах, пока султан не удостоит принять их.

Понятно, что этот человек был опасен для нас, быть может, мы навлекли на себя его немилость тем, что недоверчиво отнеслись к его россказням и в особенности тем, что не закупили его подарками. Его смуглое лицо, опаленное солнцем, представляла чисто арабский тип с орлиным носом и насквозь пронизывающим взглядом. У него были великолепные, блестящие черные волосы, падавшие на плечи из-под чалмы, с остроконечной верхушкой, в роде персидской шапки. Что касается остального костюма, то он ничем не отличался от одежды негров, за исключением обуви, состоявшей из туфлей. Он часто рассказывал о каком-то европейце, по имени Абдель Керим, с которым он познакомился в [126] Джеиле и которому он будто спас жизнь, дав ему возможность бежать, при чем прибавлял каждый раз в виде намека: «Это был щедрый малый, он мне подарил более тысячи пиастров».

Шериф Мамоду не пользовался особым доверием в Сегу, но, благодаря щедротам Ахмаду, составил себе довольно порядочное состояние, и так как был очень скуп, то почти не имел друзей.

По приезде в Сегу, он вздумал заняться литьем пушек и Эль-Гаджи снабдил его для этого всею медью, какую только могли собрать. Расплавить металл ему удалось, но отлить пушек он не сумел, что значительно подорвало его кредит в глазах туземцев, и с тех пор на него стали смотреть как на пройдоху. Впрочем, что касается нас, то он не сделал нам прямого вреда и всегда был очень любезен с нами. Он говорил, что намерен побывать в С.Луи и, разумеется, не желал, чтобы мы распространили об нем дурную молву.

Вообще почти все местные тузы перебывали у нас с визитами, за исключением трех лиц, которые умышленно уклонялись от знакомства с нами. Эго были: Сиди Абдалах, мавр из Тишита, учитель арабского языка и сделавшийся впоследствии нашим лучшим другом, Мохамаду Бабо, по происхождению пел из Фута Джаллона, любимец Ахмаду и наш непримиримый враг. Наконец, Улибо-Пуль, из Каарты, старшина племени бамбарасов и начальник невольников Эль-Гаджи. Впрочем, о последнем, который в сущности был после короля вторым лицом в Сегу, я не могу сказать ничего дурного; он не раз оказывал нам довольно важные услуги, особенно в то время, когда наши отношения к Ахмаду стали несколько натянутыми ³⁴.

Впоследствии я буду иметь случай говорить о каждом из этих лиц, с которыми мне приходилось иметь сношение и которые играли весьма важную роль в политических делах края, так как они была нечто в роде министров Ахмаду. [127]

29 февраля я во второй раз посетил короля, причем, согласно выраженному им желанию, заранее предупредил его через нашего хозяина, который сказал ему, что это посещение будет простым визитом, делаемым из вежливости. С этой минуты, я стал замечать, что Ахмаду как будто уклоняется каждый раз, когда заходила речь о цели моего посольства.

У Ахмаду я застал множество посетителей, которые закидали меня вопросами.

«Что ваш нынешний король не хуже Наполеона»? — спросил меня один из присутствующих.

Признаюсь, этот вопрос не мало поразил меня. Стало быть, подумал я, это имя проникло и за пределы цивилизованного мира и распространилось от Сенегала до Нигера.

Мой револьвер возбудил всеобщее удивление. Ахмаду попросил меня выстрелить из него. Я исполнил его желание и выстрелил с расстояния 60 шагов в бамбуковую кровать. Пули пробили ее на вылет и глубоко засели в противоположной стене. Эффект вышел необыкновенный; даже сам Амаду, который всегда старался казаться спокойным и равнодушным ко всему па свете и тот был ошеломлен. В Сегу, правда, был один револьвер Кольта, который нужно заряжать обыкновенным способом; у меня же был револьвер Лефоше с готовыми медными патронами, бьющий так же далеко, как и обыкновенное ружье, и потому изумление моих собеседников было вполне понятно.

За тем зашел разговор о нашей одежде; Ахмаду еще раньше слышал как одеваются европейцы в Сиерра-Леоне и Сен-Луи, и потому он был не мало удивлен увидав наш незатейливый костюм, сильно пострадавший от дороги. К счастию, наши лаптоты позаботились сообщить ему, что мы оставили дома наши мундиры, причем описали их. Весьма вероятно, что мы бы выиграли во мнении короля, если бы явились в более парадном виде.

Один из скоморохов Диали Мамади, долго живший в Сиерра Леоне, заговорил о костюме англичан, и заметил, что они носят очень узкие панталоны, а на мне как раз были очень широкие; но Ахмаду вероятно из любезности, сказал, что он предпочитает наш костюм английскому.

При прощании, король осведомился, есть ли у нас еще сахар и узнав, что наши запасы истощились, послал нам голову около 10 фунт. (английской фабрикации) вместе с большою чашкою [128] великолепного красного меду и огромною тыквою, а с 1 марта, старый Абдул (названный брат Эль-Гаджи) стал снабжать нас маслом, которое мы получали регулярно и в изобилии во все время нашего пребывания. Кроме того, он дал нам еще пару голубей и кур.

Так как я в то время не рассчитывал долго пробыть в Сегу, то и спешил собрать возможно больше сведений об Эль-Гаджи из уст его талибе. Первый рассказ о деяниях этого завоевателя, слышанный мною от Самбо-Ндиайя, нашего хозяина, был далеко не полон. Впоследствии, беседуя с разными лицами, я собрал ряд фактов, и пополнил ими этот первоначальный рассказ, из которого в то же время исключил все, что не подтвердилось другими достоверными сведениями. Я не выдаю, конечно, этот рассказ за историю Эль-Гаджи, зная как часто искажалась истина, особенно в описании его войны с нами. Я привожу его как биографию Эль-Гаджи, как она рассказывается в Сегу и как будет передаваться из поколения в поколение, причем рассказчики быть может будут изменять подробности, но сохранят сущность и колорит, который Эль-Гаджи сообщил истории своих подвигов. Впрочем, что касается событий, которые совершились на глазах Самбо-Ндиайя, то я не сомневаюсь в верности сообщенных мне фактов, особенна тех, которые относятся к завоеванию Сегу. [129]

ГЛАВА XIV.

Эль-Гаджи. — Его рождение и юность. — Его путешествие в Мекку.- Его возвращение в Сегу в 1837-1839 г. — Его водворение в Фута Джаллон. — Его путешествие по берегам Сенегала в 1846-1847 г. — Постройка Дингирая. — Сдача Лабаты, Тамбы и Менияна. — Ограбление французов. — Война в Каарте.

Эль-Гаджи Омар родился в Сенегальской Футе, в деревне Алоар 1797 г. ³⁶. Семейство его принадлежало классу тородосов, главнейших представителей важнейших лиц республики, из которых всегда избирался альмами ³⁷.

Его отец Сейду, весьма образованный марабут, с ранних лет укрепил его в принципах магометанской религии, и необыкновенные способности мальчика уже в то время позволяли догадываться чем он станет впоследствии. Следующий факт, приводимый самим Эль-Гаджи, дает об этом некоторое понятие.

«Между моими родителями и жителями Алоара однажды вышла ссора из-за мечети, которую мой отец хотел устроить в своем доме, чтобы никто не мешал ему молиться. Сельские обыватели срыли ее и прибили отца, говоря что он должен ходить в общую мечеть, а когда он от этого отказался, то привели его перед судью марабутов, пользовавшегося большим почетом. Я провожал его в суд, где должно было состояться решение.

Судья альмами Юсуф, выслушав дело, задумался и взяв меня за руку, обратился к предстоящим и сказал: — «К чему вам [130] ссориться? Помиритесь, ступайте домой и обратите внимание на этого мальчика, потому что он будет повелевать вами.»

Эль-Гаджи Омар был четвертый сын от первой жены своего отца. От второй и последней жены был у него еще брат Алиун, а три старшие брата его назывались Элиман Гведо, Альфа Акмаду и Тиерно Бубакар, (Альфа и Тиерно оба живут в Ниоро и очень радушно меня приняли, когда я зашел к ним на обратном пути.)

Известно, как трудно неграм совершить путешествие в Мекку ³⁷ через Судан. Они подвигаются медленно, прося милостыню по дороге, с остановками, которые продолжаются целые месяцы, а иногда годы, для того чтобы выручить торговлею необходимые средства для продолжения путешествия. Большинство из них умирает, не видя святого города, многие остаются на пути, не чувствуя мужества ни идти вперед, ни вернуться назад.

Впрочем, по-видимому, Эль-Гаджи совершил это путешествие без особенных затруднений, благодаря своему образованию. Дорога его была облегчена подарками, которые он получал в многих местах, напр. в Гауссе, где, кроме того, с ним отпускали детей известного возраста, чтобы они, по мусульманскому обычаю, были учениками и, вместе с тем, слугами.

Неизвестно, сколько времени он пробыл в Мекке, но на возвратном пути был принят с большими почестями жителями Борну и Гауссы. В каждой из этих местностей он взял себе по жене, и с борнускою женою прижил трех детей; она последовала за ним и живет в настоящее время в Дингирае. В Гауссе он женился на принцессе из царского рода, которая осталась жить в своей стране; от нее родился Абиду — теперешний глава Дингирая. Ахмаду тоже сын Гаджи от одной Гаусской женщины, которая живет теперь в Дингирае.

Во время своего пребывания в Гауссе, Гаджи разбогател от продажи амулетов и других священных предметов, вывезенных им из Мекки, и, благодаря щедрости государей Борну и Гауссы (в Борну царствовал Могамет ель Канеми; в Гауссе — Могамет Белло), приобрел невольников, составивших его первые войска, которые, в настоящее время, хотя и не освобожденные, [131] занимают места могущественных начальников» как, напр., Дангангура в Фарабугу, Мустафа в Ниоро и проч.

Повидавшись с своим братом Ахмаду, который приезжал в нему в Гауссу, Эль-Гаджи Омар решился продолжать свой путь и взял дорогу в Мацину, в сопровождении всех своих женщин, детей и невольников, и прибыл таким образом в Сегу. Здесь начали его преследовать. Бамбарасы, бывшие идолопоклонники, выносили мусульман сунитов, живших с ними, только благодаря обоюдной веротерпимости и многочисленным налогам, которые они брали с мусульман; но, несмотря на свою терпимость, бамбарасы, составляющие господствующие в Мацине племя, победоносно защищались от всякой попытки исламизма подчинить их себе. Эль-Гаджи Омар, который везде проповедовал свою религию с жаром и фанатизмом, немедленно подвергся обвинениям, и мне говорили, что он был скован по приказанию короля Тиефоло, царствовавшего, насколько мне известно, с 1837 до 1839. Гаджи имел тогда 40, 41 год.

В это время приехал в Сегу брат Гаджи, Абдул талибе из Футы, от которого я узнал все эти сведения. После короткого заключения, Эль-Гаджи был освобожден и продолжал свой путь. Он поднялся по Нигеру, прошел через Канкан и достиг Багарейи ³⁸.

Оттуда он отправился в Мамуниан и Сарекулу, — деревни принадлежащие Футе Джаллон, и навестил тамошнего алмани. Этот последний принял его очень хорошо и сам провожал его в Фоде Аги, а оттуда в Диегунко, где предоставил ему во владение, по его просьбе, обширные земли для постройки дома.

Выбор места для колонии — Футы Джаллон показываете уже честолюбивые мысли Эль-Гаджи Омара. Зная, что никто не бывает пророком в своем отечестве, он на чужбине хотел приложить свою опытность, свое богатство и знание, и твердо решился предстать на родину в полном блеске и славе своего могущества. Целые два года он занимается подготовлением и воспитанием своих прозелитов; к нему издалека стекаются талибе, он не довольствуется одним обучением и проповедями, но пользуется разгорающимся фанатизмом для того, чтоб нажиться; он ведет деятельную торговлю оружием и порохом с Сиерра-Леоне, и с [132] конторами Рионе и Рио-Понго; он раздает оружие своим талибе, наполняет житницы просом, возводит укрепления и, вполне готовый, отправляется в главе своих сектантов, оставив дом, жену, детей на охранение верных невольников.

Армия его увеличивалась с каждым днем; повсюду выдавая себя за вдохновенного пророка, он спустился в долину Кабу, населенную сонинке и мусульманами, которые хорошо приняли пророка; но ему не удалось завербовать их в свою армию. Тогда он переправился через Рио-Гранде, орошающую прелестную и так мало известную страну и, почти безостановочно, прошел Гамбию, Сину, Салум, Баель и наконец Кайор. Во всех этих странах, где преобладает самое даровитое племя Африки — иолофы и сереры, — он получил значительные подарки. Затем, посетил Уало, где нашел очень много марабутов и приехал в Подор. В это время он имел свидание с Каль, альмами, в деревне Донней. Он изложил ему свои намерения, к которым правительство отнеслось очень сочувственно, а именно что он хочет усмирить Сенегал, соединить вместе несколько различных рас и способствовать в процветанию торговли и обеспечению всех стран. Осыпанный подарками, он уехал на несколько дней в Алеар, — место своего рождения, и оттуда в Торо.

В 1847 г. мы находим его уже в Бакеле, где он был отлично принят г-м. Гекартом, комендантом поста. В это время Гаджи был сопровождаем уже значительною толпою талибе всех стран; с каждым днем толпа эта прибывала, увлекаемая энтузиазмом и фанатизмом; он вел за собою целую армию, и можно сказать, что по дороге собрал кучи людей и подарков. Во всех деревнях заранее заботились о его нуждах, начальники выдавали ему своих пленных и охотно предлагали ему своих дочерей в супружество.

Так он дошел до Канкалабе, но здесь алмами Джаллонской Футы, испуганный вероятно многочисленностью его армии, запретил ему въезд в его владения. Гаджи не послушался его и отправился в Диегунко, где нашел дом свой в целости. Тут он пробыл восемнадцать месяцев, поучая и доводя до фанатизма всех, которые за ним следовали, в тоже время его не переставала беспокоить мысль о неприязни алмами и близкое с ним соседство, так что он решился переселиться в Дингирэ, на границу Футы Джалон и Диалонкадугу. [133]

Здесь он выстроил настоящую крепость, недоступную для негров и подобную тем, которые впоследствии были воздвигнуты им в Кундиане, Ниоро, и других местах. С этой минуты он весь сосредоточился на одной идее: организовать армию и объявить войну кяфирам.

Этот план, громогласно объявленный, привлек к нему массу новых партизанов, и не только мусульман, надеявшихся стяжать себе таким образом Магометов рай, но и всех тех (а их было не мало в стране), которые, не имея за душой ничего, рассчитывали по крайней мере попользоваться добычей, а при удобном случае и разбогатеть без большого труда.

Тамба был столичный город Диалонкадугу, и на него-то простер Гаджи свои виды. Король Тамбы слыл за одного из самых сильных и жестоких королей негров. По примеру Барки, военачальника Макганы (про которого рассказывают, что он велел одной матери убить собственного ребенка, чтоб сделать из него амулет), или по совпадению чудовищных идей вообще, он, видя в прекрасный летний день, стаю кружащихся коршунов в небесной высоте, и забывая что на небе есть Бог, призывал к себе начальника пленных и, показывая ему пальцем на птиц, говорил: «Помните, что коршуны моего отца не должны голодать»! и вслед затем, птицам выкидывали тело какого-нибудь пленного.

Одно уже соседство Гаджи Омара и слух о его намерениях были страшной угрозой для самодержца Тамбы, так что он, не дожидаясь нападения, и вполне полагаясь на прежние свои успехи, двинул армию на Дингирай; но было уже слишком поздно. Дингирайские стены были так хорошо укреплены, что он принужден был отступить, и при этом понес значительные потери.

Гаджи хотел в свою очередь напасть на него, но его талибе, хотя и преисполненные фанатизма, не осмеливались приступить к Тамбе, выдержавшей десять нападений без особенного вреда. Гаджи, чувствуя что необходимо, для внушения им доверия, совершит какой-нибудь славный подвиг, напал на селенье Лабата, зависящее от Тамбы и находившееся под начальством некоего Гимбы. Он овладел им без особенного затруднения, не смотря на то, что имел только 700 ружей, и, упоенный победою, стал готовиться к осаде Тамбы, которая сдалась ему однако не прежде полугодовой борьбы. [134]

Первое время осада шла плохо, и талибе хотели уже отступать но Гаджи, с упрямством, характеризующим все его поступки, объявил, что он не тронется с места. В Тамбе было три тысячи ружей и дела подвигались чрезвычайно медленно, когда на помощь к осажденным явился с своей армией Бандиугу, начальник Meниена; при его приближении осажденные вышли из города, но очень скоро увидали что мениенская армия не может держаться против талибе, в открытом поле, и начинает отступать. Неприятель обратился на жителей, Тамбы и в ту же ночь город был взят.

Эль-Гаджи, разделив добычу и предав смерти всех пленных, вернулся в Дингирэ. Слух о его победе и о страшном кровопролитии, последовавшем за нею, увеличил его войско до колоссальных размеров, и с этой минуты всякий искатель приключений спешил стать под его начальство.

Выжидая действия своей блистательной победы, Эль-Гаджи несколько времени предавался отдыху, но не прошло года как он напал на Мениен, взял деревню Гуфуде, отрубил головы ел начальнику и всем жителям, распространяя таким образом повсеместный ужас, и с тех пор постоянно держался такой системы.

Эти две победы сделали его обладателем огромных богатств, собранных начальниками побежденного края и, кроме того, подчинили ему Буре, который обязался платить подати! Если б он жаждал только одного богатства, то, без сомнения, с этой минуты мог бы успокоиться на лаврах, потому что одни золотые россыпи могли доставить ему столько золото, сколько бы он захотел. Но не к этому он стремился; напротив, простотою своих привычек и одежды, он как будто хотел доказать, что само по себе богатство не имеет для него цены, и что он смотрит на него только как на средство к достижению цели. И действительно, спустя несколько времени, он снова начинает действовать. На этот раз он имеет дело с деревнями, которые не могут ему долго противится именно: Сулу, Сантанкото и Какадиан (три селения богатые золотом) первые попадают ему в руки. Он идет в Кундиан, начальник которого сдается ему без боя, тогда, обогнув горы, он возвращается в Бамбук, Барумбу и Диалафару, устраивает в них свою главную квартиру, а армию, под предводительством Махмади Диан, посылает грабить племя Диебедугу.

Около этого времени, мусульманские купцы из Бакеля, испугавшись за свою торговлю, отправили в нему депутацию, чтоб узнать [135] его намерения относительно их, и, по возможности, начать вести с ним переговоры. Он принял посланных очень хорошо и объявил, что им нечего бояться, так как он имеет дело только с неверными, в особенности с бамбарасами. Они возвратились домой, а победоносная армия все усиливалась. В это время к ней присоединился и Самба-Ндиай.

Бамбарасы, не желая дожидаться нападения со стороны Гаджи Омара, собрали войска, и Массасиси ³⁹ расположились лагерем в Кулу ⁴⁰.

Гаджи-Омар делал приготовления. Когда все было готово, он разделил свою армию на две части и сделал внезапное нападение; бамбарасы, попавшие между двух огней, были разбиты. Здесь в первый раз обнаружились с его стороны неприязненные действия против Франции. Альфа-Умар-Буала, присоединившись с своей армией из Футы к Эль-Гаджи, должен был по просьбе всецветных (как утверждают талибе) разграбить всех купцов Бакеля и в Медине, что он и исполнил с совершенною точностью.

После этого грабежа Эль-Гаджи направился к Кониакари, куда вошел без всякого сопротивления; с этой минуты все преклонялось и бежало перед ним. Во время его пребывания в этом городе, к нему явился один купец по имени Ндиай-Сур, славившийся с своей неустрашимостью, и прямо спросил, что заставило его нарушить слово, данное им мусульманским купцам. Эль-Гаджи ответил, — что купец, по имени Самба Сарраколет, старался повредить ему, продавая порох бамбарасам, в то время как он вел с ними войну.

Как видно, с этой минуты Эль-Гаджи руководствовался правилом: кто не со мною, тот против меня. Как бы то ни было, но с этого времени началась открытая война между Францией и Гаджи Омаром. Он не долго оставался в Кониакари и направился в Диафуну, страну сонинкесов и бамбарасов; тут он не встретил даже сопротивления, покорил также Елимане и вскоре очередь дошла до Медины. Деревней этой управлял один из массаси, по имени Мана, который, попав в руки Эль-Гаджи, был, по обыкновению, лишен жизни. [136]

В эту эпоху, влияние Эль-Гаджи на воображение негров достигло невероятной степени: с каждым днем армия его увеличивалась, и мы должны сказать с сожалением, что к нему примыкали и французские негры из С.Луи, купцы, каменщики и другие — одни, движимые фанатизмом, другие вследствие того недостатка, который составляет главное препятствие к распространению цивилизации в Африке, именно: отвращением к работе и желаньем от нее избавиться.

Комментарии

26. Лошадь стоит от 2 до 5 невольников; иногда до 7 и даже 10, но это исключительные случаи. Бык, самый лучший, равноценен 1 невольнику, обыкновенный же полневольнику.

27. Впоследствии, соль вздорожала, и за такую плиту платили до 60,000 кори — сумму, соответствующую трем невольникам.

28. Я заплатил за эти ермолки в Сен-Луи 2 2/2 франк., следовательно продавая их за 6,000 кори, или за 9 франк., получал чистого барыша 300 на сто.

29. Кухни эти состоят из больших глиняных чашек, на дно которых кладут три кирпича; на эти кирпичи ставится сосуд с кушаньем, и под ним разводится огонь.

30. Кефири — неверный, т. е. не принадлежащий к мусульманской религии.

31. Это место называется Дубалелькоро (старый Дубалель).

32. Мусульманский праздник (Табаски), к которому все кто имеет возможность убивает барана.

33. Плод дерева sterculia acuminata.

34. В числе прочих меня посетила принцесса из Массаси Мамаду Пенда, дочь Макансира, старшины деревни Футоби, у которого останавливался Рафенель, не очень лестно отзывавшийся о нем. Эту принцессу постигла одинаковая участь с ее родными. Сделавшись невольницей Эль-Гаджи, она попала во власть одного талибе, который взял ее себе в жены. Когда у нее родился ребенок, то, пользуясь привилегией предоставленной, по мусульманскому закону, матери невольницы, она исходатайствовала себе свободу. С тех пор она поселилась в Сегу и ведет примерный образ жизни в противоположность большинству своих родственниц.

35. В июле 1864 г. родители его давали ему 69 лет; если вычесть отсюда два года, как это принято у мусульман, то это выйдет 67.

36. Альмами есть глава республики Фута. Он облечен военною и духовною властью, но власть эта очень ограничена.

37. Иногда совершенно невозможно получить позволение от Ахмаду на проезд через его территорию.

38. В верховьях р. Нигера.

39. Массасисы — царственная фамилия Каарты.

40. Колу — на правом берегу Сенегала.