Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

АБДОН ЭЖЕН МАЖ

ЗАПАДНЫЙ СУДАН

ПУТЕШЕСТВИЕ КАПИТАНА МАЖА

ГЛABA V.

Вступление в Каарта. — Ее границы. — Политическое значение страны. — Марена. — Курундингкота-Гветала. — Население Баге. — Динданко. — Встреча с караваном странствующих торговцев. — Каменная соль. — Вступление в Карта-Бине — Генонкура и наше пребывание в этой деревне.

Каарта, в которую я вступил, представляет обширный край (750 кв. миль); до меня здесь были только два европейца: Мунго Парк в 1796 г., во время царствования Деза Кора Маккаси и Рафенель в 1845 году при царе Кандиа.

Достаточно прочесть описания этих двух путешественников, чтобы убедиться в слабости Каарты как государства; оно было опасным врагом для своих чернокожих соседей; но, раздираемое внутренними распрями и находясь в постоянной войне с Сегу, оно не в силах оказать сопротивление хорошо организованной армии. Впрочем, здесь не место разбирать этот вопрос, и потому я снова обращаюсь к моей переправе черев Бахой N 2.

Переправившись через эту реку, я вошел в область Баге, главный пункт которой Гуэтала. Перед тем мы прошли через две деревни Марено и Курундингкото. Марена, в которую мы прибыли после 3 часов ходьбы, по извилистой дороге, пролегающей в пустынной и нервной местности; это маленькая и грязная деревушка, состоящая из жалких хижин, расположенных группами. Мы не нашли здесь ничего, кроме нескольких кур и коз; вблизи деревни ость лагуна, которая доставляет ей естественное орошение и потому почва здесь очень плодородна. Равнина, на которой расположена Марена, была в то время покрыта роскошною травою, среди которой не видать было, к несчастью, ни одной коровы. [51]

Нас хорошо приняли в этой деревне, чему мы были обязаны не столько Фамара, нашему проводнику, который не имел здесь никакого авторитета, сколько нашему титулу посла, аккредитованного при Эль-Гаджи. Для нас построили палатки из соломенных циновок, а начальник деревни привес нам на ужин курицу и немного рису, для людей же я не мог ничего достать. Очевидно было, что деревня эта была очень бедна и потому, приведя в порядок мои заметки, я поспешил выбраться из нее в понедельник, 1-го Февраля 1864 года, в час пополудни, располагая остановиться в Куриндингкото.

Дорога шла у подножия невысоких гор, которые находились вправо от нас. Мы шли по ровной местности, пересекаемой лагунами и покрытой хлопковыми плантациями. И так мы выбрались наконец из гористой страны и вступили в равнины Каарта. Маленькая деревушка Курундингкото расположена у подножия горы, имеющей около 200 футов высоты, и состоит из довольно опрятных соломенных хижин. В момент нашего приезда она представляла довольно оживленное зрелище. Множество ткачей работали на своих станках под открытым небом, при ярком солнечном освещении. Толпа женщин окружила нас.

Мы расположились на роздых на другом конце деревни. Начальника деревни не было дома, вместо него явился к нам с приветствием брат его, Сема, и принес козленка, извиняясь, что не может предложить ничего лучшего человеку, едущему к Эль-Гаджи. Вечером он угостил всех ужином и накормил хорошо наших животных, которые сильно в этом нуждались. Один из марабутов этой деревни подошел ко мне и сказал, что так как его поместил в этой деревне Эль-Гаджи, то он считает себя обязанным оказать мне гостеприимство, но что, будучи человеком бедным, он не может дать мне ничего, кроме козленка. Принесенный им козленок был очень молодой. Мы взяли его с собой, назвав его по имени той деревни, где он родился, и он долгое время был нашим спутником. Везде, где мы останавливались, он приводил в отчаяние хозяек, съедая у них под носом их куску, и когда его ловили на месте преступления и собирались проучить, он бросался на своих противников и наносил удары рогами, что доставляло большое удовольствие моим лаптотам, которые его очень полюбили. День его смерти был днем траура для них, тем более что они верили, что пока это животное с нами, [52] мы никогда не будем терпеть нужды. В Курундингкото мне дали еще одного петуха, рису, а вечером немного молока и курицу. Люди мои получили четырнадцать тыквенных чашек местных кушаний 17, таким образом у нас всего было вдоволь, и мы могли подкрепить силы, после лишений испытанных в предшествующие дни.

Путь был до того утомителен, что одна из наших лошадей, та, на которой ехал доктор, не в состоянии была далее идти и потому я велел ее убить накануне моего приезда в Бахой, а доктору пришлось путешествовать на осле. Моя лошадь была покрыта ранами, и потому я принужден был ехать на последней из оставшихся у нас лошадей, на той, которая стоила 36 франков. Это было маленькое животное, очень тощее, которое мои лаптоты прозвали Фарабанко, в честь одного из своих товарищей, отличавшегося невероятной худобой. Быки наши шли очень медленно, так что мы из-за них постоянно опаздывали. Само собою разумеется, что после всех этих испытаний нам всем необходим был отдых, и я решился впредь делать маленькие переходы.

Курудингкото лежит у подошвы западного склона горы; множество деревьев приютилось между скалами деревни, и некоторые необыкновенно высокие. Мы находились на расстоянии полверсты от среднего боабаб. Я, шутя, предложил проводнику стрелять в цель, так как он несколько дней тому назад уверял меня, что черные стреляют лучше белых; и действительно мне случалось встречать необыкновенно ловких стрелков между неграми, не смотря на то, что у них плохие железные пули и скверные ружья, а порох с большою примесью угля. Фамара принял мое предложение, и я выбрал мишенью этот баобаб. На это он рассмеялся, и сказал мне: «Стреляй ты первый»; я взял карабин Мамбоя, и удостоверившись, что положен один заряд, выстрелил. Пуля не только попала в дерево, но даже сорвала плод, который покатился по скалам. Все смотрели на это почти как на чудо. Фамара не захотел после этого пробовать своих сил. Разговоры об этом удачном случае не прекращались до самого Сегу, и он положительно возвысил меня во мнении негров. Я срисовал мой боабаб, который, отражаясь на горизонте, при лунном свете, представлял самую фантастическую картину. [53]

Затем, в благодарность за хороший прием, я подарил начальнику деревни несколько зарядов пороху и от 4-5 локтей белой бумажной материи. Перед самым отъездом из Курундингкото мы видели белого негра или альбиноса. Это был ребенок от 7-ми до 8-ми лет от роду, хорошего телосложения и с почти белыми волосами, но глаза у него не были красные, тело его было светло-желтого цвета, но тем не менее он был необычайно уродлив. Его негритянские черты лица совершенно не гармонировали с этим белым болезненным цветом кожи и несчастным запуганным видом; преждевременные морщины и грубая кожа довершали его уродливость. Впоследствии я часто имел случай видеть альбиносов или совершенно белых, или с кожею покрытою белою и черными крапинами, я всегда они отличались той же уродливостью и тем же выражением лица; если прибавить к этому, что все они опалены жгучими лучами солнца, от действия которых тело их покрыто багровыми пятнами и трескается кожа, то всякий поймет, что наружность их чрезвычайно непривлекательна.

Через четыре часа мы прибыли в Гуэталлу, главную деревню этого края; она состоит из новеньких соломенных хижин, а рядом с нею лежат развалины старых землянок, разрушенных три года тому назад. Жители этой деревни, по-видимому, были преданы Эль-Гаджи, или быть может они приняли нас за его талибе и потому рассказывали нам, что они очень счастливы, что их более никто не грабит, что край спокоен и что все работают, потому что так приказал марабут Эль-Гаджи. Начальник этой деревни, Уоио, управлявший всею областью Баге, принадлежал к племени Барбара Кагорато, или Кагоронке, или просто Кагоро. У него были три сына: один из них, пятидесятилетний старик пришел посмотреть на меня, и принес мне козленка и двадцать пять свежих яиц.

Вообще мы были приняты очень дружелюбно; вся деревня, не исключая женщин и детей, сбежалась смотреть на нас. Хотя любопытство это было несколько утомительно, но оно не особенно стесняло меня, и я заботился только о сохранении багажа. Я заметил, что все туземцы говорили на бамбарасском и сонинкейском наречии, что происходит оттого, что помесь этих двух племен составляет главную массу населения, как Каарты так и Сегу до Конгских гор. В этой обширной стране все деревни населены этими двумя племенами, которые живут то отдельно, то вместе и [54] говорят то на одном, то на другом наречии, а иногда на обеих вместе. Единственная, резво обозначившаяся помесь их с другими племенами — это помесь с племенем пелов, которая встречается по всей Африке от Египта до Атлантического океана.

С самого Гуетала я не видел другой прически как малинкейской. Я говорю о прическе женщин, так как весь мужеской пол ходит с бритой головой со дня завоевания их края Эль-Гаджи. Прическа малинкейцев, сонинкейцев, хасонкейцев и части бамбарасов состоит из пучка волос, задранного на макушке и переплетенного разным тряпьем. У разных племен она отличается большей или меньшей вышиной чуба, способом прикалывания волос сзади и по бокам. Здесь же я увидел прическу гораздо красивее и оригинальнее, напоминающую кокетливую прическу племени иолофов; она состояла из тысячи маленьких косичек, украшающих головы женщин, но, к несчастию, красота прически уничтожалось отсутствием всякой чистоплотности. При плетении волосы мажутся сперва медом, а затем прогорклым маслом и, наконец окрашиваются черным угольным порошком; легко представить себе какой вид приобретает эта прическа от действия жары, пота и пыли, тем более, что она возобновляется не чаще как в две недели раз, так как для уборки головы требуется два или три дня времени.

Жители этой деревни, при виде моего багажа, пристали ко мне, чтобы я им продал что-нибудь, но я отказал им в этом, потому что не хотел развязывать тюков, да и кроме того единственный их предмет мены состоял из проса, в котором я не нуждался и потому я ограничился тем, что дал им несколько зарядов пороху и несколько аршин белой бумажной материи, которая здесь дорого ценится. Талибе, обитающие на берегах Сенегала, шьют из нее себе всю одежду и предпочитают ее самым прочным материям местного произведения.

Едва мы успели выехать из деревни, как встретили партию диулов, шедших из Ниоро с грузом каменной соли, которая добывается в Себха Иджиль (местности, посещенной капитаном Винсентом в 1860 году, во время его путешествия по Адрадь) и развозится тишитами — оседлыми маврами, по всему Судану, где они продают ее другим диулам, по большей части сараколетам или сонинкейцам, которые в свою очередь перепродают ее. Куски этой соли, которые я видел в первый [55] раз, имели около 13-ти вершков длины, 9 1/2 вершков ширины и от 1-3 вершков толщины. Местное название их бефал. Эти торговцы еще в Ниоро узнали о моем путешествии, и никак не хотели верить, что я намереваюсь отправиться в Сегу, так как между населением Сенегамбии распространено мнение, что европеец не может жить во внутренности Африки. Диулы были убеждены, что я вернулся назад, и потому очень удивились, встретив меня; они осыпали любезностями, говоря, что вся страна радостно приветствует меня, как посла едущего к Эль-Гаджи; что мое посольство принесет им большую пользу, потому что, если я сойдусь с этим марабутом, то они получат возможность ездить к белым людям за товарами, в которых они нуждаются, но которых в настоящее время им не позволяют покупать. После этого мы встретили два стада быков, которых вели обменивать в Буре на золото и невольников. Это обстоятельство подтверждаю то, что мы слышали о безопасности этой дороги, по которой к нам достигает небольшое количество золота из Буре, где мавры получают его за соль.

Дорога, по которой мы шли, пролегала между невысокими холмами едва выдающимися среди равнин. Мы выехали в два часа, а в 4 1/2 прибыли в Бамбара-Мунтан. Я расположился станом к востоку от деревни, в расстоянии полверсты от нее, так как ближе не оказалось ни одного сколько-нибудь чистого места. Хотя здесь и нет недостатка в больших деревьях, но местные жители, вместо того, чтобы отдыхать под их освежительною тенью, роют под ним помойные ямы.

Здесь я встретил нескольких молодых людей с длинными волосами, заплетенными в маленькие косы. Мне сообщили, что это бамбарасы, но что они по происхождению принадлежат к племени сонинке.

4-го февраля, мы шли между двумя холмами, за которыми следовали поля, и после 2 1/2 часов ходьбы пришли в деревни Намабугу. Я отправил свою свиту вперед с проводником, а сам остановился на короткое время в бентанге 18, где встретил начальника деревни, — седого старика, который обмахивался бычачьим хвостом и произносил какие-то бессвязные непонятные слова. [56] Очевидно, он впал в детство от старости. Слева возвышалось несколько холмов на которых паслось стадо быков и один козел.

В 2 1/2 часа мы пустились в путь и шли целый час по направлению к востоку, после чего прибыли в обширную деревню Гемонкура, о которой мне уже говорили в Макадиамбугу, как о чем-то в роде спасительной гавани, за которой уже не будет никаких препятствий и лишений. Я уде издали был приятно удивлен видом деревни, в которой дома, построенные из земли, были с террасами (мы в первый раз встретили подобного рода постройки).

При приближении к этой деревне я заметил, что стены ее наполовину развалились, и что вокруг деревни, посреди хлопковых табачных плантаций, окруженных колодцами, стояло много соломенных хижин. Во всяком случае, это была большая деревня, и я рассчитывал найти здесь удобный ночлег и хороший ужин. Но надежды эти не совсем оправдались. Я искал вокруг деревни сколько-нибудь чистого места, но везде находил грязь и нечистоты; наконец, решил расположиться под одним деревом, как вдруг мне пришли сказать, что для нас приготовлены два шалаша, в которые я и отправился. Они находились в полверсте от деревни. Едва я успел войти в предназначенное нам помещение, как явился начальник деревни Тиерно Усман, с своим приветствием; голова его была украшена огромной чалмой, а в руке он держал мусульманские четки из крупных зерен и нашептывал молитвы; его поддерживали два талибе. Это был молодой человек, который с первого взгляда внушил мне сильное отвращение своим ханжеством. Он без церемонии уселся в нашем шалаше и велел расправлять себе ноги и растирать спину. Его манеры, как важного мусульманина, очень понравились Самбо-Иоро, который шепнул мне: «По всему видно, что это важный марабут».

Усман поспешил сказать мне, что он видит, что я ни в чем не нуждаюсь, что я имею достаточно провизии, и вообще наговорил много фраз, клонящихся к тому, чтобы не давать нам ужина.

Так как диулы, которые сопутствовали нам до сих пор, покинули нас, то, по совету Фамары, я спросил не могут ли нам дать проводника до Диангунте, а также нет ли здесь продажной лошади, которая нужна была для доктора. Мне обещали исполнить все мои желания; между тем наступила ночь, а в ноем шалаше не было циновок, которые должны были служить мне постелью. Я [59] послал сказать, чтобы принесли их для меня и для моих людей, и только после долгого ожидания они были мне доставлены вместе с ужином, состоявшим из курицы и рису. Для людей же ничего не было прислано. Счастие еще, что наши запасы не совсем истощились! Затем я велел попросить корму для лошадей и ослов, и только по прошествии двух часов нам принесли несколько мулов проса 19. Я лег спать весьма недовольный деревнею и ее начальником. [60]

ГЛАВА VI.

Визит Дандангуры, начальника Фарабугу. — Его назойливость. — Покушение послать меня в Ниоро. — Мое сопротивление. — Продолжение путешествия. — Озеро и деревня Тинкаре. — Хвосты жирафа. — Прибытие в Диангунте. — Радушный прием, оказанный нам. — Подробности об этом крае. — Дороги из Диангунте в Сегу.

Ночь с 4 на 5 февраля я провел почти без сна; мне все чудились, не знаю почему, новые препятствия впереди; к тому же силы мои ослабевали заметно с каждым днем. У меня были две или три сцены с проводником из-за того, что он посягал на мою власть, как начальника экспедиции, противясь моим распоряжениям на счет времени и места роздыха и т. п. Так как я никогда не пускался в путь, не собрав подробных сведений дня на два или на три вперед о деревнях, лежащих по дороге, и об их взаимном расстоянии, то мне, разумеется, было крайне неприятно, когда из одного каприза покушались нарушить определенный мною порядок путешествия. Притом же теперь, когда мы находились в местности, подвластной начальнику Фарабугу, проводник был почти бесполезен нам; он только объедал нас вместе с сопровождавшими его четырьмя людьми, тогда как у нас у самих запасы провизии начинали истощаться. Такого рода мысли осаждали меня в эту бессонную ночь, и я встал в очень дурном расположении

Около семи часов утра ко мне явился Тиерно Усман с еще более лицемерным видом, чем накануне. Он объявил, что мне нужно ехать в Ниоро к Мустафе, важному начальнику, назначенному Эль-Гаджи, и что этот Мустафа поможет мне выбраться на дорогу в Сегу, которая будто бы представляет большие трудности [61] и не совсем безопасна, если ехать на Диангунте. «Разница всего в каких-нибудь четырех днях», прибавил он.

Можете себе представить, как приятно мне было выслушать это заявление. Я позволил Тиерно Усману говорить целых полчаса, усиливаясь оставаться спокойным. Когда он кончил, я ответил, что мне нечего делать в Ниоро; что цель моего путешествия вовсе не посещение Мустафы; что я ехал в Сегу в той уверенности, что эта страна находится под властью Эль-Гаджи-Омара; что первая дорога, которую я избрал, оказалась прегражденною; что если со второй случится то же самое, то я не стану отыскивать третью, а вернусь в С.Луи. Я прибавил, что. я уже просил у него проводника, что если он не даст мне его, то я во всяком случае отправлюсь завтра на Диангунте, и пожалуюсь Эль-Гаджи на все эти проволочки и недоброжелательство, высказанное в отношении меня.

Тиерно Усман пробовал было настаивать; но, видя мою решимость, сдался немного, и предложил следующий план: ехать в Фарабугу, где находится софа (собственно невольник, присматривающий за лошадьми и сопровождающий господина на войну) Эль-Гаджи, приславший ко мне с приветствием доверенное лицо, которое тут же и представили мне. Эта настойчивость взорвала меня, и я энергически объявил, что отправлюсь в Диангунте или в С.Луи, и никуда более.

Видя такую непоколебимую решимость, Усман стал побаиваться, как бы я и в самом деле не пожаловался на него; он сделался мягче, и самым любезным тоном сказал мне, что имел в виду исключительно мою пользу, но что я, конечно, волен поступать как мне заблагорассудится, и никто не будет стеснят меня. Тем и кончилось свидание. По уходе Усмана, Фамара сказал мне, что я хорошо поступил, что меня хотели испытать, хотели узнать, точно ли я приехал к Эль-Гаджи или только за тем, чтобы осмотреть страну, — словом, намеревались расставить мне сети.

Если Фамара говорил правду, то это свидетельствовало о крайней подозрительности негров, которые сами лгут на каждом шагу и потому, естественно, не доверяют никому.

Тиерно Усман не понравился мне с первого же раза; и чем ближе я узнавал его, тем более он возбуждал во мне отвращение. Благоговение моих лаптотов к этому марабуту, который, сказать мимоходом, не знал, может быть, ни одного слова по-арабски, но за то умел, с большим изяществом, перебирать [62] четки, тоже несколько поубавилось вследствие, того, что они не получали ужина, который считается своего рода обязанностью в отношении путешественников, и который нам давали почти всегда и везде, даже в самых бедных деревнях. Особенно недоволен был Бубакари-Ньян, всецветный в полном смысле этого слова, т. е. человек смелый, не стесняющийся на язык, считающий себя равным всякому, и когда после завтрака приехал Дандангура, начальник Фарабугу, то мой верный слуга, предвидя бурю, сам предложил мне свои услуги к качестве переводчика. Впрочем, он хорошо владел наречием всецветных и сонинкейцев, и впоследствии, во всех трудных случаях, я действительно избирал его в переводчики.

Дандангура был высокий, плотный мужчина, и представлял собой второй виденный мною пример невольника, превращенного в начальника. Оставленный Эль-Гаджи караулить его дом, собирать налоги и управлять софами, он пользовался силой и богатством, благодаря которым имел вокруг себя толпу льстецов и клевретов, и мог покупать новых невольников, лошадей, ружья и т. д.; даже свободные люди, даже гордые талибе, ослепленные его богатством, покорялись его капризам. Начальник Фарабугу приехал верхом, на великолепном мавританском коне; на голове у него была красная феска, обернутая чалмою; одет он был в шаровары и вышитый шелками халат, или бубу, под которым виднелся камзол, — костюм, сделавшийся почти национальным у бамбарасов. Он явился в сопровождении своего скомороха, кузнеца и нескольких талибе, и вся эта ватага, ввалившись в мой дом, бесцеремонно уселась, что, признаться, мне очень не понравилось. Маленькая хижина была битком набита людьми; духота была такая, что у Дандангура, который поспешил снять чалму, пот градом лил с лица. Запах, распространяемый всем этим людом, становился невыносимым; наконец, и речи, которые я услышал, были далеко не такого свойства, чтобы хоть сколько-нибудь вознаградить меня за это неприятное посещение. Глава Фарабугу начал с того, что, по его мнению, надо погодить, пока будет собрана армия для охранения нашего каравана, потому что дороги не безопасны. Я ответил ему тоже самое, что и Усману, т. е. что завтра я отправляюсь в Диангунте или в Сен-Луи. Тогда, желая, быть может, застращать меня, Дандагура сказал. что он софа Эль-Гаджи; что он управляет краем, далее, что он не питает [63] ко мне доверия и хотел бы удостовериться, действительно ли у меня есть письма к его господину. Я немедленно показал ему эти письма; но когда он захотел распечатать их, то я, подобно тому, как это было в Кундиане, энергически протестовал, объявив, что не потерплю такого насилия, и чтобы там ни случилось сумею заставить уважать себя. Выказанная мною твердость подействовала как нельзя лучше; вообще я заметил, что у негров кто больше кричит, тот и прав. Начальник Фарабугу тотчас же понизил тон, и ответил, что я сам себе господин и вправе делать что захочу, что он обратился ко мне с этою просьбою ради моих выгод, и желал бы, чтобы я ехал в Ниоро к Мустафе, или, по крайней мере, остался еще на несколько дней в Фарабугу. У меня слишком живо сохранились в памяти подобные же сцены в Кундиане, чтобы я мог без сопротивления отдать себя в рабы какому-нибудь софе. Я остался непреклонен, и дело было выиграно. Посетители, однако не трогались с места. Нас было 24 человека в хижине, имеющей 5 с небольшим аршин в диаметре. Я наконец, не вытерпел, и велел Фамаре попросить гостей от моего имени, чтобы они вышли из комнаты, потому что нет никакой возможности оставаться в этой адской духоте. Но Дандангура объявил, что приехал ко мне в гости, и желает еще побыть у меня, и при этих словах без церемоний растянулся, на моей циновке. Меня так и подмывало выгнать его вон, и при других обстоятельствах я, конечно, не задумался бы вытолкать наглеца за дверь, но тут я дал себе слово сохранять, по возможности, спокойствие, и не доводить дела до насилия. По этому я ограничился тем, что сказал назойливому посетителю, что мне нужно писать, и что если он не имеет ничего более сообщить мне, то я прошу его отдать мне мою циновку, и оставить меня в покое. Но посетитель не пошевелился, и даже не удостоил меня ответом. Тогда я встал и пошел прогуляться, сказав Дандагуре, что так как я здесь более не хозяин, то предоставляю мой дом в его распоряжение. Я отправился смотреть лошадей; некоторые из них были очень недурны; я стал было торговать одну, но с меня запросили 40 гиней (более 900 франков) или 8 невольников; нечего было и думать покупать за такую баснословную цену, хотя мне и хотелось достать лошадь доктору, которого очень утомляла езда на осле. После продолжительного, хотя и безуспешного торга, я вернулся домой, и увидев, что Дандагура со своей свитой все еще сидит у меня, объявил [64] ему, через Фамару, что пожалуюсь его господину. Тогда глава Фарабугу сказал, что сейчас уходит; я расстался с ним, нк промолвив ни одного слова, и пошел в свою комнату, отдохнуть.

Я очень хорошо понимал всех этих политиков; они сговорились, точно мошенники на ярмарке, выклянчивать у меня подарки, и наивно говорили мне: «Я ничего не прошу у тебя, подарки мне не нужны, конечно, если ты подаришь мне что-нибудь, то я не откажусь, но эта твоя добрая воля — сам я ничего не требую». После сейчас описанной сцены, Дандагура, видя что я не поддаюсь на эту удочку, велел передать мне, без дальних околичностей, что он довольствовался бы красной ермолкой. При других обстоятельствах, я охотно исполнил бы его желание, зная как много путешественник выигрывает во мнении туземцев при помощи подарков, но тут нахальство этого раба-начальника до такой степени взбесило меня, что я отказал наотрез, и не без удовольствия смотрел, как Дандангура должен был возвращаться домой с пустыми руками. Впрочем, убедившись, что с меня взятки гладки, он выпросил у Фамары пистолет.

Вечером в тот же день у меня опять была сцена, на этот раз с Тиерно Усманом. Я укорял его в резких выражениях за сделанный мне прием, и грозил пожаловаться кому следует. Он принял покорный вид, и употребил все свое красноречие, чтобы выклянчить у меня красную ермолку, пороху, бумаги и ружейных кремней. Я согласился дать ему ермолку и немного пороху, в остальных же отказал, напомнив при этом об обещанном проводнике. На следующее утро, видя, что проводник не является, я велел навьючить животных, решив во чтобы то ни стало идти в тот же день. Тогда пришел Усман и я выразил ему, чрез посредство Бубакара, мое неудовольствие. Он ответил, что сейчас же пойдет искать мне проводника, и вернулся в деревню.

В три четверти седьмого; не дождавшись проводника, я нанял одного из жителей, за ружейный кремень, вывести нас на хорошую дорогу, и мы двинулись в путь. Спустя четверть часа Фамара нагнал нас с проводником и марабутом, сопровождавшим его.

Фарабугу и Ниоро остались у нас в стороне. Первая из этих деревень, в которой я сам не был, но которую посетил впоследствии один из моих людей, окружена каменною стеною, солидно построенною. Фарабугу отстоит от Гемонкуры всего в [65] 30 верстах, а Ниоро в 150 верстах, что составляет четыре дня пути.

Пройдя, 7 февраля, около четырех часов, мы переправились через лагуну, а вскоре затем очутились на берегу великолепного озера; мириады белых птиц из отряда голенастых летали над высокой травой и зеленеющими лугами. Спустя три четверти часа мы были в Тинкаре, деревне, состоящей из нескольких соломенных хижин.

Озеро, о котором я упомянул, изобилует рыбой, и рыболовство составляет один из главных промыслов тинкарейцев. Они сушат рыбу, и в этом виде возят ее на продажу в довольно отдаленные местности. Но в то время мы не могли достать рыбы ни свежей, ни сушеной.

По утру, 8 февраля, меня разбудил лев, бродивший близ деревни; я вышел было за ограду, но, услышав рычание царя зверей в очень близком расстоянии, благоразумно ретировался, так как еще едва начинало светать. Вечером ко мне явились мавры, с предложением купить у них хвосты жирафа, и сообщили, что здесь это животное водится в большом количестве.

После трех с половиной часов ходьбы, мы прибыли в Диангирте — так, по словам негров, Эль-Гаджи окрестил словом, заимствованным из корана деревню Диангунте, прежним именем которой в настоящее время называется вся область, где лежит эта деревня, и куда мы теперь вступили.

Я выехал из Диангунте 10 февраля. Привожу здесь буквально мои путевые заметки; из них читатель увидит, как радушно нас приняли.

Когда мы прибыли в Гиангунте (или Диангунте, или Диангирте), ко мне тотчас же явился начальник деревни, Тиерно Бубакар Сирей, в сопровождении целой толпы талибе, из которых многие говорили несколько по-французски, в том числе Бубакар-Диавара, из Сан-Луи, сообщивший нам, что его жена Марам Тиео и теперь живет в столице Сенегала, точно так же как и дочь его Роке-Ндиаи, которую, как оказалось, мои лаптоты очень хорошо знают, и которая слывет одною из красивейших девушек острова.

Аудиенция была открыта речью Фамары, который описал, на наречии племени всецветных, наше путешествие начиная от Кундиана, и изложил причины, побудившие нас избрать дорогу на [66] Диангирте. После Фамары говорил я, жалуясь на то, что меня хотели во что бы то ни стало отправить в Ниоро. Тиерно Бубакар ответил, что рад дорогому гостю, и сделает для меня все, что может. Затем он повторил, на бамбарском наречии, все слышанное Лаги, начальнику рода кагоротов, а тот передал его слова своим людям, прибавив от себя краткие, но полновесные похвалы Эль-Гаджи и его гостям. После этого оба начальника ушли переговорить между собою.

Старик Тиерно Бубакар Сирой, по происхождению всецветный, был родом из Фута-Торо, и принадлежал к семейству Ли. Когда Эль-Гаджи основал дом (как здесь выражаются) на развалинах одной деревни, взятой у бамбарасов, умертвив их начальника Ниема Ниенанкоро Диам, он поручил управление этим домом Бубакару. У последнего было приятное, добродушное лицо; он понравился нам с первого разу, и поступки его вполне оправдали наше хорошее мнение о нем.

Что касается Бубакара Диавара, о котором я упомянул выше, то он скоро стал у нас своим человеком — носил нам яйца, кур и герте (земляные фисташковые орехи).

Вскоре после аудиенции, или палабры, бамбарасы принялись строить нам две хижины из циновок. Способ постройки весьма незамысловат: делают в земле ямки, глубиною в пол-аршина, располагая их в форме круга или четырехугольника; в ямки втыкают жерди, имеющие на верхнем конце раздвоение вроде вил; между каждыми двумя жердями кладут в эти раздвоения полку; этот остов кое-как прикрывается циновками из соломы, которые скрепляют веревками, сплетенными из древесной коры — и хижина готова.

Я немало дивился той бестолковою суетне, с какой производилась эта постройка. Работами никто не руководил: бамбарасы кричали, ссорились, делали и переделывали одно и то же по нескольку раз, и, несмотря на все их кажущееся усердие, постройка этого первобытного жилища потребовала очень много времени. Характер этого племени, как и вообще всех негров, выказался тут в полном свете: беспорядочность везде и во всем.

Диангунте (или Гиангунте, как называет Раффенель, который не мог достигнуть этого места) всегда был независимой страной, хотя и платит дань Сегу; пространство его невелико.

Я не встретил в Диангунте никакой новой отрасли [67] промышленности, кроме существующих во всех негритянских землях; жители этой области занимаются возделыванием риса, проса, кукурузы, земляных фисташек, хлопка, индиго, бобов, томатов, муки и табаку (называемого танкора, или тамака).

Диангирте в некоторых местах окружено высокой стеной. Около 540 талибе и их семейства составляют население этого села, в котором самое замечательное здание, по крайней мере по наружности, — это дом Эль-Гаджи; он сделан, подобно всем другим домам, из земли, и украшен двумя четырехугольными башенками. На верхушках этих башенок и местами на стенах видны орнаменты в мавританском стиле. Другие жилища в Диангирте — это дома прежних жителей, поселенных в настоящее время в шести деревнях подле города. Двери в этих домах до такой степени низки, что нужно сгибаться, чтобы войти в них; часто внутренность хижины лежит ниже уровня улицы. Дома сделаны из земли, и потому можно себе представить во что они обращаются в период дождей. Но во время нашего пребывания село имело довольно опрятный вид. У мечети, под хангаром, покрытым тростником, сидели начальник и главные марабуты, занимались чтением корана, а тамсир поправлял листы нового экземпляра священной книги, вероятно переписанного им самим.

Но пора проститься с Диангунте и его почтенным администратором, и снова отправиться в путь. В Сегу ведут три дороги; кратчайшая из них идет через Беледугу, и оканчивается в Медине или Банамбе, в пределах Сегу. Мне перечислили все деревни на этой дороге, которые лежат в очень близком расстоянии одна от другой, и впоследствии я не раз имел случай убедиться в справедливости этих сведений. Но этот путь был закрыт для нас вследствие возмущения в области Беледугу, которое до сих пор не беспокоило нас потому, что остальная часть края, по-видимому, признавала власть Эль-Гаджи. Вторая дорога, по которой мы и отправились, пересекала Диангунте с запада на восток, и вступив в пределы Сегу, в провинции Ламбалаке, соединялась в Медине с предыдущим путем.

Наконец, третья дорога шла через Бахуану, затем, коснувшись Уозебугу (Уасибу Мунго-Парка), оканчивалась в Ламбалаке, соединившись в Тумбула со второю дорогою. [68]

ГЛABA VII.

Отъезд из Диангунте. — Саранча. — Мы начинаем испытывать лишения. — Мы вступили в Сегу. — Вонючая вода Танеглела. — Деревня Тиефугула, и ее население. — Обычай носить кольца в носу. — Визит негров племени Массасси из Гвемене. — Мавры и их жены. — Медина. — Слухи о междоусобной войне в Сегу. — Приезд в Тумбула.

День нашего отъезда был назначен на 10-го февраля утром. Тиерно-Бубакар, обещавший нам в этому дню проводников, прислал сказать мне, по секрету, что если а намерен сделать ему подарок, то чтобы я передал его ночью, потому что иначе он должен будет поделиться с другими, и на его долю почти ничего не останется. Быть может он ожидал дорогого подарка, но, следуя раз принятому правилу не быть слишком щедрым я послал ему бархатную ермолку вышитую золотом, бумаги и немного пороху. За тем явился тамсир и попросил несколько листов бумаги; мне бросился в глаза висевший у него за поясом великолепный старинный меч; клинок его был с красивой золотой насечкой и рукоятка самой тонкой резной работы была украшена камеей, которая изображала голову одного из римских императоров.

На следующий день по получении подарка, Тиерно Бубакар прислал благодарить меня и в то же время велел попросить у меня бубу, из белой бумажной материн; я охотно исполнил его желание (эта материя называемая мадапалан шириною до 2-х аршин, самая любимая неграми). Бубакар Диавара попросил у меня только немного пороху; так как у меня был взят собой большой запас этого материала, то я щедрой рукой раздавал его на всем пути. [69]

10-го февраля, навьючив утром багаж, мы отправились в путь, и на этот раз уже прямо по направлению к Нигеру. Проводники по обыкновению заставили себя ждать.

Бубакар Сирней, разыскивавший их по деревне, догнал нас верхом на лошади и дал нам, в виде подкрепления, трех талибе, из которых один вез письмо к Ахмаду. Кроме того, к нам присоединилась партия странствующих торговцев из Динглире, с их невольниками, покрытыми рубищами, и два негра из Гемонкура. Таким образом мы располагали достаточными силами на случай опасности. При прощании старик Бубакар благословил меня по мусульманскому обычаю, поплевав немного на руку и проведя ею себе по лицу.

Мы выехали из Диангирте в 7 1/2 часов, в 9 часов свернули влево в 10 часов 20 мин. прошли чрез лугану Диангирте, где все деревья были буквально покрыты саранчой 20, которая, истребив листву, по-видимому принималась за кору. Это прожорливое насекомое — истинный бич полей — производило своим полетом и беспрестанным движением шум, похожий на падение града.

Миновав лагуну, мы прибыли в Калабала, маленькую деревушку, населенную бамбарасами. За небольшое количество пороху, мы добыли себе пропасть молока, которое в соединении с нашими собственными припасами и с провизией, данной жителями деревни, составило сытный ужин.

На следующий день мы совершили небольшой переход до Дионгое, где Диулы покинули нас, поблагодарив меня предварительно за все то, что я сделал для них, хотя это все состояло из весьма немногого; но в стране, где ничего не делается даром, считается большим одолжением то, что я им давал от времени до времени ослов, помещение в своих палатках и иногда делился с ними съестными припасами.

Я всю ночь не смыкал глаз. Несмотря на гостеприимство, которое нам везде оказывали, запасы наши начинали истощаться; сухари приходили к концу, кофе и сахару уже давно не было, и силы наши с каждым днем заметно ослабевали.

Переход, совершенный нами 12 февраля, был один из самых трудных во всем нашем путешествии. Мы шли очень скоро и в [70] 11 часов и 20 мин. очутились перед развалинами деревни Тонеквела, где нашли очень мелкий колодец с небольшим количеством гнилой воды, переполненный мертвыми жабами и всевозможными нечистотами. Но всех нас до такой степени томила жажда, что мы решились напиться этой грязи, заткнув себе предварительно нос. В половине второго мы проходили по склону холма, где встретили высохшее русло ручья. Мне сказали, что это лагуна Саментара, из которой во время дождя образуется озеро в области Бахуана. Чем дальше мы шли — тем хуже становилась дорога. Встречавшиеся на пути деревни были окружены плантациями табаку. Впрочем все эти подробности в ту минуту мало интересовали меня, хотя я и отмечал их в моем дневнике. Меня преследовала одна мысль поскорее добраться до Нигера, пока еще силы не изменили мне.

В Бабугу, где нас приняли несколько лучше, Фамара объявил мне, что мы приближаемся к той деревне, в которой он родился, и попросил у меня по этому случаю бубу и шаровары, чтобы явиться к родным в более благообразном виде. Фамара, по происхождению сонинкеец, долгое время жил в Сен-Луи, в качестве портного, и потому он в один вечер смастерил себе костюм из материи, которую я ему дал. Начиная с этой деревни, из которой мы выехали 14-го числа, я повсюду встречал железоплавильные печи, более совершенную глиняную посуду и лучше обработанные поля чем те, которые мы видели до сих пор. Все это доказывало, что мы действительно вступили в область, населенную смесью племен сонинке и бамбара, людьми трудолюбивыми, стремящимися в улучшению своего благосостояния; они живут в Ламбалаке и Фабугу, провинциях Сегу, которые славились плодородием и промышленностью, пока война не превратила их в пустыню, где населенные места встречаются очень редко, подобно островам, затерянным среди обширного океана. Эта страна доставляет в западной Африке значительную часть тех разносчиков товаров или диула, которые так много содействовали торговле в тех краях. Везде, где мы останавливались по дороге, я дарил немного пороху или какую-нибудь безделицу за оказанное нам гостеприимство. Мне необходимо было, по возможности, беречь взятые с собою товары, потому что я рассчитывал, добравшись до Нигера, возобновить попытку Мунго-Парка, спуститься вниз по реке, до залива Бенин, а для осуществления этого предприятия потребовались бы [71] все находившиеся в моем распоряжении ресурсы, которые к тому же были весьма недостаточны. Вот почему, не смотря на усталость, я не хотел останавливаться, и мы пошли прямо в Тиефугула, куда и прибыли через четыре часа, оставив за собою небольшую деревушку Ардани, вокруг которой были расположены соломенные хижины негров племени пелов, а затем расстилались обширные лагуны.

Тиефугула это большое село, окруженное стеной, за которою находится деревня, состоящая из соломенных хижин. Тут же неподалеку у подошвы большой горы приютилась еще одна деревня пелов, живущих в жалких соломенных хижинах.

При входе в деревню нам прежде всего бросилось в глаза большое количество скота, в числе которого было несколько быков и лошадей. Большинство населения состоит, из сонинкейцев; кроме того, здесь есть много пелов и мавров, из которых последние живут здесь лишь проездом, торгуя солью.

Жители этой деревни, не смотря на то, что они чистокровные сарраколеты и говорят на сонинкейском наречии, усвоили обычаи бамбарасов искажать себе щеку тремя разрезами, идущими от виска до подбородка; кроме того, в носу у них продето на подобие серьги, кольцо золотое, медное или восковое. Этот варварский обычай прокалывать себе нос, по-видимому, господствует во всем центральном Судане, начиная от горной цепи Конго до Тумбукта, от Адамава до бассейна Сенегала, куда, к счастью, не проникла еще эта мода.

Наш стан был тотчас же окружен множеством женщин и мужчин, которые принесли нам, в обмен за разные стеклянные безделушки, великолепный лук, европейские томаты (т. е. европейской породы), молока и масло, а во время обеда явился ко мне один негр, племени массаси из Гемене. Я узнал от него, что все массаси в Каарте, которые не были истреблены Эль-Гаджи, или не спаслись бегством в Хассо и Бонду, под защиту наших союзников, были поселены в деревне Гумене, которая находится за расстоянии трех часов пути, по направлению к югу. Вслед за тем пришли два негра, отличавшиеся красивою наружностью, подобно всему их роду, который, быть может, обязан своими физическими качествами частому смешению с племенем пелов. Они были одеты в бубу из черной лома (тонкой темно-синей материи местного произведения) и подпоясаны красным шелковым [72] шнурком, в которому была привязана пороховница и патронташ; через плечо у них висела на широкой тесьме сабля, а в руках они держали по двуствольному ружью. Огромная чалма довершала костюм этих молодых людей, поразивших мена своими хорошими манерами. Они говорили очень прилично, тихим голосом, в противоположность бамбарасам, которые страшно кричат и размахивают руками.

Они сказали мне, что отцы их, узнав о прибытии белых людей, послали их ко мне засвидетельствовать свое почтение и предложить посильную помощь при переезде через этот край, что в Беледугу теперь восстание, и что тамошняя армия находится близь деревни Тумбула, через которую лежал наш путь; что нам лучше всего отправиться к ним, где мы будем в совершенной безопасности, и что они соберут войско, которое будет охранять нас в пути. В заключение они прибавили, что их род всегда питал дружбу в белым людям, и что они примут нас так же радушно как некогда принимали Рафенеля. Признаюсь, это предложение показалось мне не особенно заманчивым, и потому, поблагодарив их, я отказался под тем предлогом, что еду в Сегу в Эль-Гаджи, под охраною его талибе, и что не могу изменить избранного пути.

Немного погодя, начальник деревни привел нам на ужин превосходного серого быка, извиняясь, что предлагает такую безделицу. Я велел тотчас же убить быка, и, по обычаю, существующему у малинкейцев и бамбарасов, отослал переднюю ногу с двумя или тремя ребрами начальнику деревни. Замечательно, что они предпочитают переднюю ногу задней, не смотря на то, что последняя больше и лучше; затем я раздарил еще несколько кусков мяса, оставив себе только две задние части. За оказанное нам гостеприимство я подарил начальнику деревни бубу и тубе (шаровары) около четырнадцати аршин материи, чем он остался очень доволен.

Ночь с 14-го на 15-е февраля была очень холодная. Термометр Цельзия показывал 9° тепла. По утру, едва мы успели проснуться, как наш стан снова был окружен толпою любопытных, т. е. почти всей деревней, в которой, кроме того, присоединились мавры, самые назойливые из посетителей. Оказалось, что неподалеку отсюда находится стан Лаклал (мавританское племя). Мавры, по обыкновению, вели себя сами самым нахальным образом, и [73-74] (вклейка «Сенегальские павианы») [75] беспрестанно выпрашивали что-нибудь. Они представляли довольно чистый арабский тип, и некоторые из них отличались очень красивыми лицами. Между их женщинами, которые гордо драпировались в старую кисею, две или три были очень не дурны собою, но, как кажется, находились уже в интересном положении, судя по неестественной полноте их стана. Здесь, кстати, можно заметить, что негры боятся их и вместе с тем чувствуют к ним какое-то инстинктивное уважение, словом — сознают их превосходство над собою.

Если бы не стечение публики, осаждавшей наш стан, то трудно найти место более удобное для отдыха чем Тиефугула. Мы жили здесь в полном довольстве; только мавры приводили меня в отчаяние. Со времени моего путешествия в Тагант, я почувствовал к ним непреодолимое отвращение, и здесь, как и везде, они проявили свою наклонность к воровству. В продолжение трех месяцев, проведенных нами среди негров, у нас никогда ничего не пропадало. Здесь же, когда мы стали укладывать вещи, то у нас не оказалось одного штыка. Я велел сообщить об этом начальнику деревни, от которого получил следующий ответ: «Береги свои вещи, а то мавры всё у тебя растащат». Делать было нечего, и мы отправились в дальнейший путь.

Выехав из Тиефугула, мы сначала поднялись несколько па север, а в 4 часа 39 мин. прибыли в Медину, довольно большую деревню населенную сонинкейцами. Фамара отправился к начальнику, который велел передать мне, чтобы я остерегался, потому что в их местах завелось много воров, и, в доказательство ловкости последних, привел тот факт, что они ограбили даже проезжих мавров, отняв у них ружье и большой кусок каменной соли. Вследствие этого я решил поставить часового, который бы не подпускал никого к нашему стану, что, впрочем, легче было придумать, чем привести в исполнение среди подобной толпы народа. Между тем наступила ночь, а мне ничего не прислали на ужин; принесли только, по обычаю бамбарасов, лак-лалло нашим людям 21. Впрочем, пелы прислали молока Фамаре, который поделился со мною.

В Медине мы узнали одну новость, важность которой я в то [76] время еще не сознавал. Говорили, что Ахмаду, король Сегу, сжег деревни Сансандиг. Этот слух, свидетельствовавший о внутренних смутах в Сегу, и доказывавший, что даже главный город восставал против своего повелителя, оказался не вполне основателен; но когда я попросил объяснения, то меня ввели в заблуждение, так что я потерял всякую возможность узнать настоящее положение дел в этой стране. Впрочем, если бы даже оно и было мне известно, то я все-таки не мог бы вернуться назад, потому что проводники покинули бы меня и кончилось бы тем, что мы были бы ограблены и сведены в Сегу, как лазутчики.

И так нам не оставалось ничего более как идти вперед, скрывая овладевшее нами беспокойство. Выйдя из Медины поутру, в исходе седьмого, мы прошли сначала через большое село Марена, за которым видно было несколько болот, далее через деревню Сансакура, где я останавливался на короткое время, чтобы нанести на план положение Дианскбуду, оставшейся у нас влево, и в 9 часов прибыли в обширную деревню, построенную близь песчаных дюн. В это время дул сильный ветер, поднимая столбы пыли. Когда мы входили в деревню, все население высыпало нам на встречу, многие взобрались на крышу домов и на ограду, чтобы лучше разглядеть нас. Стена, окружающая деревню, украшена, на всем ее протяжении, орнаментами в мавританском стиле. Коровы и лошади, бродившие вокруг деревни, свидетельствовали о благосостоянии жителей. Бедные люди! кто мог подумать, что через два года я увижу их разоренными, голодающими, вынесшими на себе все ужасы междоусобной войны! Когда начальник деревни пришел приветствовать нас, приведя в подарок молодого быка, я был далек от мысли, что мне суждено снова встретиться с этим почтенны стариком в Сегу, где он будет, подобно мне, томиться в неволе, что я окажу ему услугу, и что мы вместе отправимся к своим родным очагам.

Деревня эта была Тумбула. [77]

ГЛАВА VIII.

Деревня Тумбула. — Ее начальник Бадара-Тункара. — Пальмы и их плоды. — Фулары. — Мертвое тело. — Опасения бамбарасов. — Медина. — Встреча с караваном. — Неприятельское нападение и захват пленных. — Газетные известия об этом деле. — Как передаются слухи в Африке. — Прибытие в Банамбу. — Незаконный дождь.

Деревня Тумбула, в которую мы прибыли, не показана ни на одной карте, и я никогда не слыхал о ней. Мои негры утверждали, что знают эту деревню по имени, что весьма естественно, так как, быть может, половина ее жителей перебывала во французских и английских факториях. В Кундиане я был узнав одним сарраколетом диула (странствующий торговец), который провел несколько лет в Казамансе, и видел меня у г. Жюля Рапе, когда я командовал «Грифоном»; то же самое могло случиться со мной и в Тумбуле. Здесь кстати не могу не заметить, что если бы в факториях приняли за правило расспрашивать подробно каждый проходящий караван, откуда и куда он идет, к какой национальности принадлежат составляющие его люди и т. п., то в продолжение многих лет накопился бы порядочный запас драгоценных сведений, и для этого потребовалось бы не много труда — у служащих в факториях так много свободного времени, что собирание подобного рода сведений было бы для них истинным развлечением. А между тем эти сведения были бы полезны для науки, для колонии и для путешественников. Что же касается до людей каравана, то самый ничтожный подарок вполне вознаградил бы их за небольшую потерю времени вследствие подобных расспросов в фактории.

Мне сообщали, что начальник Тумбулы назначен Эль-Гаджи, что он важный марабут, и что имя его Бадара-Тункара. [78] Последнее имя родовое; оно принадлежит очень распространенному и уважаемому роду сонинкейского племени, и считается почетным прозвищем, подобно именам Бакири и Джавара.

Фамара пошел предупредить о моем приезде Бадару, который ответил, что сейчас посетит меня. Мы расположились станом довольно далеко от деревни, под единственным деревом, растущим на равнине, которая покрыта плантациями.

Начальник, не смотря на его преклонные лета, не заставил долго ждать себя, и приехал, окруженный толпой людей, которые, по-видимому, питали к нему величайшее уважение. Он был в красной ермолке и белой узкой чалме; сверх национального костюма, у него был надет черный вышитый золотом бурнус. Первое, что бросилось мне в глаза при встрече с Бадарой, — это добродушное выражение его лица и его разительное сходство с Амат-Ндиаи-Ан, тамсиром 22 в Сен-Луи. Он принял нас с распростертыми объятиями, рассказал мне, что жил долго в Сиерра-Леоне, знает белых людей и любит их, и в заключение презентовал мне великолепного молодого быка на завтрак. Маститому начальнику очень хотелось, чтобы я остался в его деревне; он просил меня продать ему кисеи, и принес в обмен тамба-сембе 23. Но я отклонил его любезное приглашение, потому что решил ночевать в Марконахе. Поблагодарив Бадару за гостеприимство и извинившись, что не могу убить быка в его деревне, я сделал ему приличный подарок, и, когда мои люди и животные подкрепили силы, снова пустился в путь.

В Тумбуле доктора осадила толпа больных, но он мог оказать пособие только одному из них — брату начальника, у которого болели глаза. Впрочем, в воздухе носилась такая густая пыль, что у всякого легко могли заболеть глаза; я пробовал было защититься с помощью моих дорожных очков, но через несколько минут принужден был снять их, потому что стекла покрылись слоем пыли. Пыль проникала нам в нос, в рот, в глаза, так что я без сожаления расстался с Тумболой, не смотря на гостеприимство ее главы.

Эта деревня в настоящее время служит главным пунктом Ламбалаке, небольшой, очень плодородной области, населенной [79] сонинкейцами, которые своим трудолюбием сумели развить промышленность и достигнуть некоторой степени благосостояния. Этот край и соседняя с ним область Фадугу производят лучшую черную лома и тамба-сембе 24.

После трех часов пути мы прибыли в Марконах, пройдя три деревни: Тикура, Бембугу и Барсафе, из которых две последние разорены. Дорога идет по великолепной местности, покрытой роскошною растительностью, среди которой кое-где попадалась пальмы. Немного не доходя Марконахи, мы встретили маленькое каменистое плоскогорье, каких давно уже не видали на нашем пути.

Марконах — это большая деревня, замечательная, подобно Тикуре, возделыванием табака в обширных размерах. Мне говорили, что этот продукт составляет важную статью местной торговли, и что его вывозят на рынки Джолибы (Нигера). Туземцы разводят разные сорта табаку, но мне некогда было ознакомиться с подробностями этого производства; наш караван шел так скоро, что на роздыхах мы едва успевали приводить в порядок наши путевые заметки, составлять план дороги и совершать обычную палабру; нередко я должен был призывать на помощь всю силу воли, чтобы произвести съемку во время пути и начертить карту по прибытии на роздых.

В этой деревне жил брат Фамары; он явился вместе с начальником приветствовать меня, и оба стали уговаривать нас провести следующий день в Марконахе. Но я отказался наотрез, не смотря на видимое неудовольствие Фамары, которому хотелось отдохнуть у родных, — желание, конечно, весьма естественное. Мне принесли в подарок двух коз, и так как у нас было много мяса, то я послал начальнику две лопатки быка, подаренного нам в Тумбула.

На следующий день, когда мы расположились под деревом, Самбаторо попросил у меня позволения сорвать плодов с дерева. Я, разумеется, ничего не имел против этого, и он вскарабкался на одну из самых маленьких пальм (вокруг нас были деревья, имеющие 14 сажен высоты, не считая венца). Но едва только он принялся сбивать плоды, как явились жители деревни с [80] намерением воспрепятствовать нарушению их права собственности. Это было тем прискорбнее, что орехи содержали еще молочный сок (который впоследствии превращается в твердое ядро), очень вкусный и не уступающий по сладости кокосовому молоку. Но Фамара, который в первый раз в жизни отведал этого плода и нашел его очень вкусным, вступил в спор с жителями, доказывая им, что земля Божья, что не они насадили эти деревья, и потому не могут никому запретить пользоваться их плодами. Мы одержали верх в этой борьбе, и сбили около сотни орехов. Забавнее всего то, что жители деревни, глядя на нас, тоже рискнули попробовать неведомого плода, и так как он понравился им, то присоединились к нам, и вскоре все ближайшие деревья были обобраны дочиста. В Уахе, где это случилось, вероятно долго будут вспоминать о проходе нашего каравана, как о важном событии, потому что мы открыли вкусную пищу, о которой и не подозревали местные жители: до тех пор они обыкновенно ждали, когда плод упадет сам, но в это время он уже не имеет того вкуса, превратившись из сладкого молочного сока в желтое жилистое ядро с запахом скипидара.

В этом крае есть много пелов, называемых здесь фуларами, они отличаются стройным станом и имеют заметное сходство с сонинкейцами и бамбарасами, что зависит, без сомнения, от постоянного смешения их с этими племенами.

По обеим сторонам дороги тянулись целые леса столетних пальм, из которых иные достигали 19 сажень. Мы скоро догнали два каравана, которые везли в свой родной город тюки хлопка, купленного ими в области Фадугу, по которой мы ехали. Здесь кстати замечу, что эта область населена сонинкейцами и бамбарасами, и в прежнее время зависела от начальника Дамфы, или Дампы, который носил титул короля и управлял преимущественно провинциею Дамфари; в Фадугу преобладает бамбарасское наречие.

С этими двумя караванами и с людьми, которые присоединились к нам прежде, мы составляли довольно многочисленный отряд. Хотя я не знал, конечно, насколько можно было полагаться на храбрость всего этого люда, но во всяком случае с таким отрядом можно было безопасно путешествовать, и я помышлял только о том, как бы поскорее добраться до Ямины и до Нигера. Эта река точно бежала от нас; в Тамбуле нам говорили, что остается не более [81] трех дней пути, а между тем и по прибытии в Масосо мы услышали тоже самое, т. е. что до Нигера еще добрых три дня.

На следующий день, 19 февраля, мы прибыли в деревню Морабугу, лежащую под 13° 50' 38" сев. широты, совершив этот переход в три с половиною часа. Неподалеку от деревни мы нашли на дороге труп человека, как видно было, недавно убитого. Коршуны или другие хищные животные отъели у несчастного одну щеку, но тело еще не предалось разложению; оно лежало на боку с вытянутыми руками; смерть, по всей вероятности, была не мгновенная.

По прибытии в Морубуту мы стали расспрашивать жителей насчет этого мертвого тела, которое свидетельствовало о происходившей в этих местах вооруженной борьбе, и вид которого несколько встревожил мою свиту; слухи о войне, которым я до того времени не придавал большого значения, по-видимому, подтверждались.

В деревне нам сказали, что инсургенты из Беледугу напали на партию странствующих торговцев, которые, защищаясь, убили одного из своих противников; что инсургенты бродят по всему краю, делают набеги и препятствуют даже уборке земляных фисташек; что за несколько дней перед тем они увели из этой деревни одну молодую девушку.

Таким образом, положение дел начинало принимать тревожный характер, но это было новым побуждением идти вперед, не останавливаясь, потому, что если бы разнеслась весть о нашем путешествии, то мы рисковали быть ограбленными, а может и уведенными в плен; с нашими жалкими лошадьми нечего было и думать спастись бегством, а перспектива вооруженного столкновения мало улыбалась мне, хотя я и не трусил. Мое посольство имело существенно миролюбивый характер, и я не хотел без крайней необходимости выходить из указанной мне роли.

Итак, в два часа мы снова двинулись в путь, и остановились на ночлег в Медине, большой деревне, недавно построенной.

По утру, 20 февраля, перед отправлением в дорогу, мы хотели позавтракать молоком, оставшимся от вчерашнего ужина, но молоко исчезло, а сатала 25, в которой оно было, оказалась заброшенною в кустарник, неподалеку от нашего стана. Я терялся в [82] догадках насчет виновника этой кражи. Житель деревни, вероятно, не оставил бы сосуда близ места преступления, если только это был не ребенок, желавший полакомиться. С другой стороны один из моих людей провел всю ночь на часах, и если не предположить, что его самого попутал лукавый, то трудно понять каким образом могли похитить у него под носом сосуд с молоком. Как бы то ни было, мы должны были в этот день выехать натощак.

Наш караван состоял теперь более чем из полутораста человек, так что жители двух деревушек: Нананфарана и Тута, мимо которых мы прошли, все попрятались, устрашенные видом такого многочисленного отряда; а между тем десятка полтора людей решительных легко могли бы справиться с нами, потому что мы были обременены багажом и по большей части плохо вооружены. Мы осторожно пробирались, посылая вперед разведчиков и стараясь не производить шума. Вдруг голова колонны остановилась, заметив на земле свежие следы и услышав человеческие голоса. «Это, должно быть, армия из Беледугу», рассуждали некоторые из наших. Ужас, распространившийся по каравану, рассмешил меня, но тем не менее я счел не лишним принять меры предосторожности: осмотрел оружие, велел людям, чтобы они, как только услышат первый выстрел, спутали животных и привязали их к дереву, и затем стал ожидать дальнейших событий. Вдруг часть наших спутников бросилась влево от дороги, послышались раздирающие душу крики, и через несколько минут привели трех невольников — одного мужчину и двух женщин. Говорили, что это инсургенты, бежавшие в Беледугу. Несчастные были раздеты донага; впоследствии, впрочем, им дали какие-то лохмотья, руки у них были крепко связаны. Вместе с пойманными инсургентами были еще молодая девушка и мальчик; но тем удалось спастись бегством. Такова была эта экспедиция, которая в рассказах негров, достигших Сен-Луи, приняла размеры целого сражения. Вот что прочел я в «Сенегальском Монитере» относительно сейчас описанного факта:

Известия о г. Маже. «Капитан Фалью, комендант Форта Бакель. уведомляет от 5 апреля, что два негра племени всецветных, прибывшие 4 ч. из Сегу, принесли следующие вести: в феврале месяце, когда они были еще в Сегу, туда прибыли гг. Маж и Кентен, и были как нельзя лучше приняты сыновьями Эль-Гаджи [83] Омара; они собирались ехать в Гамду-Аллах, столицу Мацины, где в то время находился Эль-Гаджи. По дороге из Кундиана в Сегу г. Маж подвергся нападению разбойников, но с помощью своей свиты и подкрепления, данного ему Бубакаром Сирей, начальником Диангунте, разбил их, и взял у них двух пленных, которых и передал сыну Эль-Гаджи-Омара, и т. д.»

Вот как повествуется история в Африке! Но как ни лестно слыть героем, я, однако, считаю долгом отказаться, в интересе истины, от навязываемого мне подвига: я, к счастию, не принимал ни малейшего участия в рассказанном случае, и ни делом, ни словом не содействовал обращению в неволю трех бедных созданий, из которых двое уже были в старческом возрасте, и которые бежали от тирании своих завоевателей, думая найти убежище у своих братьев.

Вечером того же дня мы прибыли в Банамбу, самую обширную из всех виденных мною доселе негритянских деревень. Тут только рассеялись опасения, овладевшие нашим караваном; арьергард примкнул к авангарду, и мы вступили в деревню почти с триумфом, как и подобало, впрочем: ведь мы одержали блистательную победу и вели за собой трофеи ее — пленных рабов.

В Банамбе мы расположились у ворот под хангарами, которые служат лавками в базарные дни (базар здесь бывает раз в неделю). Эта деревня, окруженная стеною в 8 1/2 аршин вышины, раскинулась у подошвы небольшой горы; число взрослых мужчин доходит до полутора тысячи, следовательно все население ее можно принять в 8 или 9 тысяч душ. Едва успели мы добраться до хангаров, как нас окружила густая толпа народа; первый ряд любопытных составляли дети и мужчины, сидевшие на корточках; затем следовали женщины; все с немым удивлением пожирали нас глазами. Эти простодушные дикари никогда не видали белого человека, и потому любопытство их было весьма естественно; но нам от этого было не легче; они преграждали свободный доступ воздуха, и мы буквально задыхалась.

Фамара пошел отыскивать начальника деревни; когда он вернулся, я пожаловался ему на эту назойливость туземцев. Наш проводник без дальних околичностей схватил узду, и принялся хлестать ею направо и налево; толпа подалась назад и быстро расступилась, чтобы дать ему дорогу, но затем мало помалу снова подступала к нашему жилищу. [84]

Начальник Банамбы отправился в соседнюю деревню собирать подать для Ахмаду, платимую местным продуктом — просом. За отсутствием его, двое из почетнейших жителей пришли приветствовать нас, и тщетно пытались разогнать толпу. Вскоре после того явился и сам начальник, но его усилия не увенчались успехом: толпа удалялась по его приказанию, но через несколько времени опять приходила. Тогда я решился прибегнуть к героическому средству: обливать неотвязчивых посетителей водою. Мои люди наносили воды из колодцев, и я стал брызгать ею прямо в лицо любопытным; негры, как кошки, боятся воды, и потому это средство несколько подействовало: любопытство почтенных обитателей Банамбы значительно охладело. В европейском городе, и даже в Сенегале, иностранец, отважившийся на подобную штуку, вероятно был бы растерзан разъяренною толпою. Здесь же народ отнесся совершенно равнодушно к этому обливанию, и даже, быть может, почувствовал ко мне еще большее уважение.

Вечером между Фамарой и нашими спутниками диулами возник жаркий спор на счет пленников. Диулы хотели сейчас же продать их и разделить вырученную сумму, отделив из нее часть, следующую Ахмаду (который получает пятую долю со всего, что захватят его талибе). Фамара восставал против этого, и говорил, что нужно свести пленных к Ахмаду, который и решит их участь. С наступлением ночи туман превратился в мелкий дождь, и скоро вода полилась с потолка нашего хангара. Чтобы предохранить товары и куску от порчи, я велел покрыть их парусиной, употребляемой для палаток, и одеялами, и мы провели всю ночь без сна. Дождь об эту пору года составляет почти анормальное явление, но, насколько я имел случай наблюдать в продолжение трех лет, он бывает ежегодно по крайней мере один раз, в декабре или январе, а иногда даже и в феврале. На следующий день все было мокрое, и как я ни торопился двинуться в путь, во избежание затруднений, которые могли быть созданы нам бамбарасами Беледугу, но нужно было подождать пока просохнут наши вещи. Тем временем я пошел осматривать деревню.

Улицы здесь широкие, но извилистые; дома состоят из одного этажа, над которым сделана терраса; двери в домах высокие, так что можно входить прямо, не изгибаясь в три погибели; я еще в первый раз на всем пути видел такие двери. Внутри дворов стояло по нескольку соломенных хижин. В деревне было [85] несколько площадок, где, по-видимому, происходит торжище, обыкновенно устраиваемое под деревом. В одном месте под деревом карите (масляное дерево, называемое бамбарасами ши-ше или се) приготовлялись лепешки из просовой муки, поджариваемые на масле из этого же дерева и известные у туземцев под именем мумий. Я попробовал, обмакнув лепешку в молоко; на голодный желудок есть можно, но вообще это тесто имеет кисло-горький вкус. Широкая чашка заменяла сковороду; плоская железная ложка, похожая скорее на лопатку, служила для переворачивания лепешки и подливания масла, которое держат в тыквенной бутылке, и которого кладут, по-видимому, мало, хотя на мой вкус его было чересчур много.

Что касается равнины, окружающей деревню, то она великолепна; там и сям возвышаются исполинские баобабы, но вообще она не обильна деревьями, которые вытеснены полями, расстилающимися на необозримое пространство.

Во всей деревне мы не видели ни одной коровы, хотя телят было много; оказалось, что весь крупный рогатый скот угнан возмутившимися бамбарасами из Беледугу, которые разграбили Банамбу с целью увлечь ее жителей в восстание. [86]

ГЛАВА IX.

Отъезд из Банамбы. — Дафиа. — Диони. — Кереване. — Бессонная ночь. — Нас встречают с оружием в руках. — Моребугу. — Дерево дубалель. — Слухи о восстании в Ямине. — Приезд в этот город. — Вид Нигера и первое впечатление, произведенное этою рекою.

К девяти часам утра погода разгулялась, и я велел скорее навьючивать животных. Фамара продолжал спорить по поводу вчерашних пленников, а потому я оставил его, и, взяв проводника из деревни, двинулся в путь. Когда у нас все уже было готово к отъезду, явился начальник Банамбы проститься со мной. Тут только я вспомнил, что не подарил ему ничего; но, не желая развязывать тюки, я сказал ему, чтобы он послал с нами своего человека, которому я дам, на ближайшей станции, для вручения ему красную ермолку. По прибытии в Дафиа, я первым делом раскрыл ящик с товарами, и отдал, сопровождавшему нас невольнику, из Банамбы обещанный подарок. Пока совершалась эта операция, нас уже окружила большая часть населения Дафиа. Это были сонинкейцы, из которых иные видели белых людей; они убедительно просили меня остаться подолее в их деревне. Не знаю, что руководило ими в этом случае: надежда ли получить подарок, или просто доброжелательство, которое питают к нашему племени все негры, жившие между европейцами; как бы то ни было, я отклонил это любезное приглашение, и продолжал путь до Сиколо, где нас догнал Фамара. Он выиграл свой процесс; из трех пленников мужчина был освобожден, так как по зрелом обсуждении дела решили, что он житель покорившейся деревни; что же касается двух женщин, то Фамара вел их с собою, потому что они были [87] из деревни, угнавшей стадо у жителей Банамбы и, следовательно, представляли законную добычу.

Около 5 часов мы сделали привал в сонинкейской деревне Кереване, и расположились вдоль стены, с наружной ее стороны. На ужин мне прислали только бутылку кислого молока. Мне не здоровилось от сильного утомления, и на этот раз не удалось даже подкрепить силы сном: собаки лаяли всю ночь, а на заре собрались дети в гопульи, находившемся в нескольких шагах от нашего стана, и началось учение при свете разведенных костров. Кому случалось видеть мусульманскую школу, тот поймет, что спать вблизи ее не было никакой возможности; человек сорок детей читают на распев, гнусливым голосом, арабские фразы, которые пишет их марабут, на дощечке. На следующий день я чувствовал совершенный упадов сил, но меня поддерживала мысль, что к вечеру мы будем уже на берегу Нигера.

Мы вышли на другой день в 6 часов 20 минут. Наш караван подвигался с большою осторожностью, причем всадники ехали впереди, в виде разведчиков; Фамара, опасаясь нападения, попросил у меня пороху, все мы старались держаться как можно плотнее друг в другу. Подходя к деревне Бохоле, мы издали услыхали бой военного тамтама (барабана). У ворот деревни стояло несколько человек в военном костюме, с оружием в руках и с неизбежными амулетами на груди. Очевидно, нас приняли за неприятеля, и приготовились к бою. Наш авангард закричал этим воинам: канаке! канаке! (не хорошо!) и они, видя, что мы продолжаем идти гуськом, убедились, наконец, что у нас нет никаких воинственных замыслов. Хотя после того бой барабана прекратился, однако жители встретили нас с недоверием, и едва дали нам напиться. Вооружение их, насколько я мог заметить, было не особенно страшное; они имели, кроме нескольких копий, три или четыре плохих ружья, возле которых лежали горевшие головни, чтобы можно было зажечь порох, так как замки не действовали. Мы пошли далее, и остановились завтракать в Моребугу.

Эта деревня, населенная бамбарасами, замечательна великолепным дубалвлем (вечно зеленеющее дерево в роде лианы). Верхушка этого исполина, громадный купол зелени, поддерживалась сорока или пятьюдесятью колоннами, образуемыми корнями, отделившимися от первоначального ствола. Мы расположились между [88] этими колоннами на платформе, которою окружен дубалель. Колодцы в этой деревне имеют более 7 сажень глубины.

Прием, оказанный нам в Моребугу, был если не враждебный, то во всяком случае холодный. Жители, по-видимому, боялись нас. Они рассказывали, что будто в Ямине недавно вспыхнуло возмущение, я не поверил этому, хотя действительно, как я узнал впоследствии, возмущения можно было ожидать со дня на день. После непродолжительного роздыха, во время которого мы пообедали на скорую руку, караван наш продолжал путь под жгучими лучами африканского солнца. Перед нами расстилалась гладкая равнина. Я старался разглядеть реку, но не видел ничего, кроме какого-то холма вдали, прямо против нас, и другого вправо. Наконец, около половины четвертого, мы различили, среди редкой растительности, стрельчатую башню, затем стены: это была Ямина, второй по значению рынок Сегу. Мы обогнули город, и в 4 часа были, наконец, на берегу Нигера. Против города тянулась обширная песчаная отмель; на берегу стояли пироги, и были развешаны на шестах рыболовные сети в огромном количестве; по ту сторону реки виднелась такая же песчаная отмель, а за нею крутой берег. Основываясь на описании Мунго-Парка, я ожидал встретить величественный поток, и увидел скромную реку. имевшую не более 280 сажень ширины. Признаюсь, я был разочарован, не сообразив в первую минуту, что Мунго-Парк в оба свои путешествия посетил Нигер во время половодья, когда рева разливается версты на две и более. Во всяком случае, я мог утешать себя тою мыслью, что исполнил по крайней мере одно из желаний губернатора, который говорил мне, между прочим: «Если вы доберетесь до Нигера, то уже одного этого достаточно будет, чтобы доставить вашему имени громкую известность.» С ничтожными средствами, я достиг цели, к которой тщетно стремились многие путешественники со времен Мунго-Парка, и добрался до великой реки, не потеряв ни одного человека, и почти не уменьшив взятого с собою запаса товаров. Удастся ли мне окончить возложенное на меня поручение с таким же полным успехом? Спущусь ли я вниз по Нигеру, или мне придется вернуться, через Бамаку, в Киту, и таким образом пополнить первый путь, по которому я следовал? Правда, для этого понадобилась бы целая армия, но ведь в стране теперь вспыхнуло возмущение, и Ахмаду должен бы, ради собственной выгоды, послать многочисленную вооруженную [91] силу. Вот какие воздушные замки строил я в ту минуту; но, увы! проснувшись от этих сладких грез, я увидел себя запертым точно в клетке, окруженным со всех сторон непреодолимыми преградами; мне пришлось бороться с апатиею, недобросовестностью и коварством негров, и судьбе угодно было продержать меня более двух дет на берегах той самой реки, которую я так жаждал видеть.


Комментарии

17. Куску и рис составляют национальное кушанье иолофов. Мафа и Лак-лалло национальное кушанье бамбарасов в малинкейцев, санглепулов и мавров и большей частя сонинкейцев.

18. Бентанг-Монго-Парка, Бананкоро-Кселье, — хангар предназначенный для палабр, т. е. совещаний и аудиенций.

19. Мул — мера равняющаяся гарнцу с небольшим, она изменяется смотря местности, но никогда не бывает меньше полугарнца и больше 1 1/2 гарнцев.

20. Впоследствии, находясь в Сегу, я часто видел целые тучи саранчи, которая летела с закатом солнца до поздней ночи, по направлению к востоку.

21. Лак-лало — это просовая мука, приготовляемая в виде густого теста и разбавленная отваром из лалло и сушенной рыбы или мяса (лалло это и истолченные листья боабаба).

22. Высшее духовное лицо у мусульман.

23. Тамба-сембе — шарф около 3 аршин длины с бахромой, вытканный из бумажной материи темно-синего цвета.

24. Этим названием обозначается вообще всякая материя, окрашенная в темно-синий, почти черный цвет.

25. Саталой называется сосуд из жести или другого металла, предназначенный собственно для мусульманских омовений, но употребляемый при случае и для других целей.

(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: Западный Судан. Путешествие капитана Мажа. СПб. 1872

© текст - ??. 1872
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Karaiskender. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001