СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

КУРОПАТКИН А. Н.

АЛЖИРИЯ

II.

ПИСЬМА ИЗ АЛЖИРИИ

I

Въезд в порт г. Алжира. — Общий вид порта и европейской части города. — Туземная часть города. — Сад Маренго. — Мое представление французским властям). — Посадка на суда трех баталионов французской пехоты.

В начале сентября 1874 года, наш пароход, после 44-х-часового плавания от Марсели, вошел в Алжирский залив и направился в прекрасный искусственный порт г. Алжира. Уже давно все пассажиры столпились у борта и наблюдали открывшуюся перед ними картину. Город, сперва видимый только как белое пятно среди яркой зелени окружающих его окрестностей, мало по малу принял определенные формы. Скоро можно было распознать две резко одна от другой отличающиеся части его: европейскую и туземную. Первая занимает ближайшую к морю часть города, вторая амфитеатром идет в гору и венчается старою турецкою крепостцою (Казба). Роскошные пятиэтажные дома набережной, станция железной дороги, ряды вагонов, масса французских и иностранных судов в порте, оживленная выгрузка и нагрузка товаров, все это сразу давало понять, что Европа, с ее лихорадочною деятельностью, уже прочно оселась в этом уголку Африки.

С нашим приближением, туземная часть города постепенно закрывалась огромными домами набережной и, наконец, когда мы вошли в порт, вовсе скрылась из виду. Пройдя мимо двух французских военных судов и нескольких частных пароходов, мы остановились недалеко от набережной. Через минуту пароход наш был окружен небольшими лодками, и на палубу быстро ворвалась целая толпа носильщиков, преимущественно негров и бискри (так называют жителей оазиса Бискра). На берегу мы были снова окружены второю [160] толпою, менее живописною по костюмам, но не менее навязчивою; это были комми из разных гостиниц, с предложением квартир, нумеров и меблированных комнат. Поручив одному из них позаботиться перевозкою моего багажа, я выбрался из этой толпы, чтобы бросить взгляд на развернувшуюся перед мною картину порта и набережной.

Кроме двух военных судов, в порте стояло более десятка больших морских пароходов, с флагами различных наций, и около сотни небольших судов, преимущественно берегового плавания. К одной стороне набережной, «рыбачьей», столпилась масса лодок, частью вытащенных на берег, частью стоящих на якорях. Длинные сети сушились растянутые по гранитной мостовой. Рыбаки тут же около своих лодок и сетей варили себе обед, топили смолу, чинили лодки, сети... Другая сторона набережной, «торговая», представляла иную картину. На первом плане лежали массы пшеницы, приготовленной к отправке во Францию. Далее находились кучи правильно сложенных сосновых и еловых бревен и досок. Случайно заметив на одном из бревен русское клеймо, я получил объяснение, что этот лес привезен недавно на двух судах из Риги, в обмен на пробку. Далее, рядами были уставлены бочонки с оливковым маслом, назначенные к отправке; тут же выгружались огромные бочки с сахаром, кофе и вином, привезенные из Марсели. Рядом шла нагрузка парохода, отправляющегося в Гамбург, пробкою, перевязанною в небольшие четырехугольные бунты. Подле вокзала железной дороги передвигались с резким свистом несколько локомотивов, подвозились товарные вагоны, шла нагрузка каменного угля, привезенного из Англии, и разгрузка рогатого скота, назначенного к отправке во Францию. Тут же стояло до 10 вагонов, нагруженных железною рудою, которая в неочищенном виде будет перевезена в Марсель.

Оставленный мною при вещах комми, беспокоясь моим долгим отсутствием, направился вслед за мною, нашел меня и, объявив, что вещи уложены, приказал садиться в небольшой омнибус, приехавший из выбранного мною отеля. В две, три минуты мы уже были на месте. За четыре франка мне дали светлую, чистую, даже кокетливо убранную комнату, с огромною французскою кроватью под балдахином, неизвестною по своим размерам в наших русских гостиницах. Наскоро переодевшись и позавтракав, я выбрался на улицу и направился к стороне туземного города.

После двух, параллельных набережной улиц французского города, с арками по всему их протяжению, начинался туземный город с [161] узкими темными улицами и с неуклюжей, тяжелой архитектуры домами; часть их уже была переделана на европейский образец, сохранив только плоские, местные крыши. От первого этажа выходили на улицу низкие резные двери; окна же были устроены во внутрь двора. Окна второго и третьего этажей частью выходили на улицу, частью во двор. Маленькие по размерам, они заделаны железными решетками, выкрашенными в зеленый цвет и закрыты камышовыми сторами. От верхних этажей двух противоположных домов шли большие балконы, которые, сходясь между собою, то образовали над улицею свод, то между ними оставался только небольшой просвет. Улицы крупными ступенями поднимались к верху, к Казбе (бывшей крепости), и исключали всякую возможность езды по ним в экипажах. Большого оживления в туземном городе не замечалось. По сторонам улиц, время от времени, попадались фруктовые, овощные и мелочные лавки с торговцами, преимущественно евреями, которые и здесь, как и всюду, выделялись своим типом и нечистотою, их постоянною спутницею. В нескольких мастерских кожаных изделий, оружия и золотошвейных работали мавры с красивыми, гордыми лицами, — вырождающиеся потомки мавров, когда-то покорителей Испании. Время от времени мимо проскальзывала белая фигура туземки с закутанным лицом, позволявшим видеть одни глаза, и с маленькими туфлями на босую ногу. Если, случайно, вы одни находились перед нею, она быстро пройдя мимо, останавливалась и, обернувшись, бросала взгляд, в котором светился не страх, а любопытство.

В общем, туземный город производит тяжелое впечатление; очевидно, что коренные его обитатели мавры обречены на вымирание. Некогда они были богаты своею торговлею и ручным производством предметов роскоши. Целые генерации, от отца к сыну и внуку, занимались одною какою-нибудь специальностью, например, отделкою золотом седел, золотошвейством, отделкою оружия и пр. С занятием Алжира французами, торговля перешла в их руки, а медленный ручной труд туземца убивается мало по малу машинным производством европейцев. Внутрь страны уже идут в продажу кольца, браслеты, серьги, брошки, шелковые материи французского или английского изделий. Сохранив местный рисунок, эти изделия дешевле и изящнее изделий туземных. В настоящее время, из 45,000 жителей Алжира, уже 30,000 европейцев, и это отношение все больше и больше изменяется в пользу последних.

Я с удовольствием выбрался из узких, душных улиц туземного города на площадку, вслед за которою начинался городской сад [162] «Маренго». Я вошел в него, и подивился роскошной растительности, развивающейся при благодатном климате Алжирии. Огромные кактусы и алоэ были перемешаны с гранатовыми, персиковыми и абрикосовыми деревьями. Алея пальм (не достигающих, впрочем, здесь полного роста) упиралась в алею тутовых деревьев. Но больше всего привлекли мое внимание ярко зеленые шапки апельсинных деревьев, унизанных только что начищающими созревать фруктами.

Привлеченный звуками музыки, я отправился следом за многочисленною публикою, гулявшею в саду, и скоро вышел на большую площадь близ набережной, где для меня открылась новая, пестрая, как калейдоскоп, и живописная картина. Было 5 часов вечера, но жаркое африканское солнце еще ярко освещало окружающие площадь огромные европейские дома, с богатыми магазинами и обширными кафе; освещало медную статую принца Омальского, груду пальм перед одним из кафе и массу разнообразной публики, которая двигалась по площади. В средине помещался прекрасный хор военной музыки и несколько сот стульев для желающей отдыха публики. Вокруг густою толпою двигалась публика, представлявшая смешение национальностей, лиц и костюмов. Между французами, испанцами, итальянцами, двигались арабы, мавры, кабилы, в своих национальных костюмах. Несколько англичан-путешественников, в неизменной клетчатой одежде, со светлыми бакенбардами и с путеводителями в руках, среди этой толпы, сразу выдавали свое происхождение. Французские офицеры, в мундирах ради воскресного дня, разбившись на небольшие группы, преимущественно по чинам, резко выдавались своим сдержанным видом и франтовскою одеждою среди весело болтавшей, даже под час кричавшей и жестикулировавшей публики, одетой в платья всех сортов, от сюртука по последней парижской моде до синей блузы рабочего, и от шитой золотом куртки мавра до единственной рубахи, составлявшей весь костюм негритенка. Картину дополняли солдаты всех оружий, чинно двигавшиеся вместе с толпою. В 6 1/2 часов музыка кончилась и все разошлись домой или в обычные рестораны обедать.

Вернувшись в свой отель, несколько утомленный от испытанных новых впечатлений, я приготовился к представлению на другой день французским властям в Алжирии.

__________________

Начальник дивизии, расположенной в провинции Алжира, оставшийся начальником края за временным отсутствием во Францию [163] генерал-губернатора, принял меня весьма приветливо. Расспросив о цели моего приезда в Алжирию, он обещал свое полное содействие, прося только заблаговременно уведомить его о том, что я хочу видеть или куда ехать. Позвав, затем, своего адъютанта, капитана генерального штаба, он представил нас друг другу, и поручил ему познакомить меня с офицерским обществом г. Алжира, а также сопутствовать мне при осмотре военных заведений. Расставаясь, генерал весьма любезно отнесся ко мне, между прочим, с следующими словами: «уже одного того, что вы носите русский мундир, совершенно для вас достаточно, чтобы оказать вам возможно широкое гостеприимство».

От генерала мы отправились в штаб дивизии, где я был познакомлен со всеми офицерами, там занимавшимися. Разговор сделался скоро общим и принял военно-политический характер. Явившийся в штаб по делам службы, высокий и тонкий, с чрезвычайно энергическим лицом, майор спагисов, не вытерпев, тоже вмешался в разговор. Он резко высказал свое мнение, что Франция сама виновата в своих несчастиях; что еще в 1814 году, без великодушной воли императора Александра I, от Франции уже были бы отняты Эльзас и Лотарингия, и что вместо благодарности французы отплатили России крымскою войною. Поощряемый общим вниманием, майор сказал, что Франция в настоящую минуту все еще не может опомниться от нанесенных ей поражений в 1871 году, что она обессилена теперь отнятием Эльзаса и Лотарингии с Мецом и Страсбургом, а Россия, за двадцать истекших лет, путем громадных реформ укрепила себя внутри, а во внешней политике приобрела такое влияние, что только одна теперь и может решить вопрос о европейской войне или мире. Офицеры, окружавшие майора, одобрительно ему поддакивали, а двое из них, бывшие участниками севастопольской кампании, прибавили, что война эта была одинаково славна для обеих сторон, и что французы вынесли из нее симпатию к русским. При этом было рассказано несколько эпизодов из крымской войны, причем один почтенный французский капитан заметил, что французы чувствовали к своим противникам, русским, более симпатии, чем к своим союзникам, англичанам. Мне невольно вспомнился мой разговор в Диепе, на севере Франции, с одним французским капитаном, делавшим крымскую кампанию. Также как и при настоящем случае, он говорил мне о той симпатии, которая вне битвы обнаруживалась между французским и русским солдатом, говорил о своей личной симпатии к русским, приводил несколько эпизодов, укрепивших это расположение к русским, и уже при расставании со мною, добродушно [164] добавил: «я и теперь еще храню коробочку с двумя русскими пулями: одна из них вынута у меня из правой руки, другая из правой ноги».

В несколько протекших затем дней я познакомился почти со всеми офицерами гарнизона г. Алжира и наперерыв был приглашаем офицерами различных частей войск на завтраки или обеды в их табльдотах. От офицеров генерального штаба, служащих в г. Алжире, я получил приглашение участвовать в их табльдоте во все пребывание мое в г. Алжире.

Вообще, я считаю своим долгом упомянуть, что, благодаря моему русскому мундиру, не только власти военные, но и гражданские встречали меня весьма радушно, и предупредительно сообщали все сведения, которые были мне необходимы.

8-го октября 1874 г., я присутствовал при посадке на суда трех баталионов французской пехоты, о чем и хочу сказать несколько слов. В 6-ть часов утра, к набережной порта подошли два баталиона 180-го пехотного полка и один баталион 50-го полка и выстроились вдоль набережной развернутым строем. Баталионы подошли с музыкою, сохраняя значительные промежутки один от другого. Толпа жителей и солдат других частей, не смотря на ранний час, провожала их. Сила всех трех баталионов доходила только до 1,550 человек. Слабый состав этих частей мне объяснили тем, что масса бессрочно-отпускных была уже ранее отправлена во Францию, а рекруты, назначенные на укомплектование, в виду скорой отправки этих полков ив Алжирии, были задержаны во Франции. Наружный вид выстроившихся перед наши войск не был особенно блестящ: бледные, молодые, некрасивые лица, плохо пригнанная одежда, отсутствие солдатской выправки, с первого взгляда бросались в глаза. Как бы для контраста, несколько позже других прибыл взвод саперов. Рослые, с бородатыми, загорелыми лицами, с молодцевато надвинутыми на висок кепи, она мне тотчас напомнили картинки солдат прежней алжирской армии, помещенные в различных иллюстрациях. Видно было, что эти саперы составляли отборную часть.

Вскоре, к берегу подплыли три плашкота и затеи, одному баталиону было приказано садится в них. Солдаты беспорядочно, смеясь и громко разговаривая, стали частью спускаться по лестнице в эти плашкоты, частью просто спрыгивать на дно их. Лица всех были оживлены и радостны; по-видимому, расставание с Алжириею было не особенно им неприятно. Офицеры пробрались на буксирный пароход, который, по сигналу, распустил пары и двинулся к транспортному [165] судну «Ардешь», буксируя за собою плашкоты, которые, неуклюже повертевшись в стороны, наконец, приняли должное направление, вытянувшись в нитку за пароходом. Солдаты кивали головами провожавшим их товарищам и горожанам и весело, шумно болтали. Невольно мне вспомнились наши солдаты, которые сняли бы как один при подобном случае свои шапки и набожно осенились бы несколькими крестами.

Я взял лодку и переехал вслед за плашкотами на «Ардешь». Это судно, двухдечное и винтовое, было, главным образом, приспособлено к перевозне лошадей. Оно могло поднять эскадрон в полном составе, или 1,500 человек пехоты с офицерскими лошадьми. Экипаж судна составляли 200 человек матросов. Средняя большая каюта была занята 80-ю кроватями и койками для офицеров. В другой половине этой же каюты стояли 15 лошадей. От каюты в обе стороны шли по бортам стойла, на которых уже были намечены мелом нумера рот, которые должны были складывать в эти стойла свои вещи, оружие и амуницию. Люди помещались на полу и весьма тесно. Но, в виду близкого приезда на родину, неудобства трехдневного переезда до Тулона не казались им тяжелыми.

Нагрузка всех трех баталионов продолжалась от 6 1/2 до 10 1/2 часов. В 11-ть часов «Ардешь» уже тронулся из порта.

II.

Город Тлемсен. — Гостиница «Франция». — Обед офицеров полка африканских егерей. — Офицерское собрание. — Библиотека. — Осмотр казарм и конюшен полка африканских конно-егерей.

В ноябре месяце прошлого года, я подъезжал к городу Тлемсену. Этот город 800 лет тому назад был столицею обширного арабского царства и играл важную политическую роль. Теперь, незначительный по своему населению, он имеет для занявших его французов только стратегическое значение, благодаря своей близости к марокской границе. Мы проехали обширные оливковые сады, составляющие главное богатство жителей и через крепостные ворота въехали в город.

Мусульманское население города, по случаю «рамазана» (30 дневного поста), было весьма оживлено. Арабы и негры, разодевшись в свои новые платья, или медленно расхаживали по улицам, или неподвижно [166] сидели у своих лавочек. По закону Магомета, в дни рамазана нельзя ни есть, ни пить, ни курить ранее, как после заката солнца. Было пять часов, и проголодавшиеся туземцы с нетерпением ожидали сигнальной пушки, чтобы приступить к трапезе. Несколько уличных кухонь, с приготовляемыми в них массами «кус-куса» (род азиатского пилава), жареной баранины, куриц, яиц, и проч. еще более раздражали их аппетит. Улицы туземного города узки и грязны. Небольшие одноэтажные дома, с окнами на двор, казались тоже весьма грязными. В европейской части города, казармы и госпиталь одни резко отличались своими размерами и солидной постройкой от домиков обывателей, кое-как слепленных, преимущественно из сырцового кирпича.

Остановившись в единственной гостинице «Франция», я скоро убедился, что в Африке можно очень сильно зябнуть, если вы путешествуете в ноябре месяце. Действительно, доставшийся мне нумер не мог укрыть ни от сырости, ни от холода, а на дворе, при начавшемся сильном дожде, было всего два градуса тепла. Представьте себе большую комнату, чистую и хорошо меблированную, с огромным венецианским в одну раму окном и с выходною дверью против окна. Окно невозможно плотно притворить, а дверь выходящая прямо в сад, имеет у порога щель в два пальца ширины. Через всю комнату от окна к двери шел ток сквозного ветра, который, с одной стороны, захватывал кровать, а с другой, заставлял дымить камин, при попытке развести огонь. Я остановился на этих подробностях только потому, что подобное устройство нумеров одинаково не только в Алжирии, но и на юге Франции, не смотря на то, что, например, в горной полосе Алжирии морозы доходят до десяти градусов.

Отложив свое представление бригадному генералу, живущему в г. Тлемсене, до другого дня, и не имея в городе никого знакомых, я не знал, как распорядиться своим вечером. Мне оставалось, усевшись перед камином, стараться развести огонь, чтобы, согрев руки, нанести в свой дневник, вместе с впечатлением дня, и заметку о неумении французов предохранять себя от холода. Сырые оливковые дрова плохо загорались, а струя воздуха из под двери выбивала из камина в комнату целые клубы дыма. Понятно то удовольствие, с каким я встретил вошедшего ко мне, молодого, красивого французского поручика. Отрекомендовавшись адъютантом бригадного генерала, он сказал, что генерал предуведомлен о моем приезде бумагою из Орана, и что он лично послан, чтобы познакомить меня с [167] офицерами гарнизона и, затем, позаботиться, чтобы я не очень соскучился в их маленьком городке. Для начала, поручик предложил мне тотчас же отправиться вместе пообедать с его товарищами поручиками и подпоручиками полка африканских егерей. Идти было не далеко, так как их табльдот помещался в самой гостинице. Мы застали в обеденной зале большое, около 20 человек, общество офицеров (полк был весь в сборе). Один из них был особо мне представлен, лак поручик генерального штаба, отслуживающий свой обязательный срок в кавалерии (Stage). После, по расспросам, я узнал, что из всех присутствующих около половины прошли курс сомюрской школы, но не было ни одного (исключая поручика генерального штаба) из сенсирского училища. Ранее, сенсирцы занимали почти все вакансии в африканских егерях; теперь же, с прекращением военных действий в Алжирии, они предпочитают служить во Франции. Возраст обедавших со мною подпоручиков и поручиков колебался между 25 и 35 годами. Одному из них уже перевалило за 40 лет. Некоторые из присутствовавших отличались чрезвычайно красивыми, выразительными лицами. Рослые, здоровые, кровь с молоком, они опровергали собою сложившееся у нас представление «о сухопаром французе». Один почтенный, полный поручик считался президентом стола. Незатейливый обед был приправлен французскою веселостью, которая еще более усилилась, когда среди обеда президенту принесли телеграмму из г. Орана, извещавшую, что их товарищ по полку взял приз на скачке.

В конце обеда было подано шампанское и президент предложил тост: «в честь русской армии, всегда симпатичной для французов и всегда ими уважаемой». Присутствующие шумно приняли этот тост, и каждый старался лично подтвердить слова своего товарища, так что я не успевал отвечать на выражения симпатии к нам, русским, раздававшиеся со всех сторон. После обеда, мы гурьбою отправились в «офицерское собрание» пить кофе.

«Собрание» помещалось в доме туземной постройки, в нескольких больших, но низких комнатах. Вокруг стен стояли длинные столы с приготовленными уже на них стаканами для кофе и с выложенными картами, домино, шахматами и проч. По средине самой большой из комнат помещался билиард.

Гарнизон г. Тлемсена состоял из полка африканских конно-егерей и баталиона тюркосов. В «собрании» офицеры этих частей имели каждый определенное место, по тем же самым группам по чинам, на которые они разделены для обеда и завтрака. Скоро все [168] офицеры собрались, и я мог ясно различить четыре группы. Первую составляли капитаны африканских егерей, затем, вторую — капитаны тюркосов, третью — поручики и подпоручики тюркосов и, наконец, четвертую — поручики и подпоручики африканских егерей. Отдельно от других, за маленьким столиком, сидели полковой командир егерей и комендант Тлемсена. Офицеры разных групп почти не смешивались между собою. В каждой группе составлялись свои обычные партии в пикет, в рамс, в домино. Играли на «общую консомацию», т. е. проигравший платил за кофе всех игроков. После кофе требовались «бок» или «шоп», т. е. по стакану пива. Начиналась вторая партия, и если ее проигрывало новое лицо, то между двумя проигравшими сыгрывалась третья партия, которая и определяла: кому платить за всю «консомацию». В 10 1/2 часов вечера почти вся публика уже разошлась по домам.

В общем, как офицерское собрание в Тлемсене, так и все остальные, виденные мною в Алжирии, оставили во мне впечатление скорее кафе-ресторана, чем «офицерского собрания». Сами французы в Алжирии смотрят на свои «cercles militaires», скорее как на место, где можно выпить и поиграть в карты, домино, билиард, чем на место, где можно чему-нибудь научиться и с пользою провести время. Доказательство на лицо, потому что в больших городах, каковы Алжир и Оран, «офицерские собрания» совершенно пусты, так как офицеры предпочитают выбирать для приема своих обычных «консомаций» один из городских кафе-ресторанов. В Тлемсене имеется весьма хороший кафе-ресторан, по обстановке более роскошный, чем «офицерское собрание», но он не посещается офицерами по особой причине: они считают его кафе-рестораном «комунистов». Дело в том, что во всех городах Алжирии замечается явный антагонизм между обществами военным и гражданским, причина которого заключается в политических убеждениях той и другой сторон. Эта вражда запирает для офицеров двери многих семейных домов гражданских чиновников, коммерсантов и колонистов Алжирии и лишает их почти всякого порядочного семейного общества, так как процент женатых между офицерами ничтожен. Обязательные табльдоты и обязательное участие в «офицерском собрании», установленные в Алжирии, могли бы восполнять монотонность жизни в маленьких городках, если бы они сплачивали офицерское общество, развивали бы в нем дух широкого военного товарищества и пополняли бы недостаточное военное образование массы, особенно молодых офицеров. В действительности вышло иначе. В общих табльдотах офицеры [169] разбились на группы по чинам, причем, например, капитаны, вне службы, не имеют почти никаких сношений со своими субалтерн-офицерами, и, обедая с ними в одной комнате, но за двумя разными столами, часто в продолжение недели не обмениваются ни одним словом. В «офицерское собрание», как мы видели выше, внесено тоже разделение на группы по чинам, причем, кроме этого разделения, замечается еще антагонизм между различными родами оружия. Кавалерист смотрит свысока на пехотинца, а инженер или сапер на них обоих, за что и пользуется антипатиею тех и других. Общество артиллеристов наиболее дружно между собою и терпимо к другим родам оружия, но, по своей незначительности, не может иметь заметного влияния на офицерскую среду.

С внешней стороны, каждое «офицерское собрание» обладает уставом, которым определяются права и обязанности его членов. Каждый офицер гарнизона есть обязательный член собрания. Несколько человек выбираются старшинами и дежурят по-недельно. Старший воинский начальник в городе считается председателем собрания. Члены обязаны ежегодным денежным, весьма, впрочем, ничтожным взносом в кассу собрания. Имущество собрания заключается большею частью только в помещении и мебели. В собрании можно получать одни напитки. Буфет отдается с подряда частным лицам, которые обязаны принять прейскурант ценам, утвержденный старшинами.

При всех виденных мною «офицерских собраниях» имеются библиотеки, которые довольно богаты периодическими изданиями и часто бедны отдельными сочинениями. Обыкновенно выписывается около 20-ти газет и журналов, в том числе, две-три местных алжирских и две-три немецких газеты. Чтение газет между офицерами развито довольно сильно, причем, политическому отделу, сколько я мог заметить, отдается часто предпочтение перед военным. Впрочем, по отзывам самих французских офицеров, они стали в последнее время весьма интересоваться прусскою и отчасти нашею армиею, хотя из различных побуждений. Серьезным чтением в каждом гарнизоне занимается лишь самое небольшое число офицеров; остальные же, кроме газет, предпочитают сочинения Дюма, Поль-де-Кока, Евгения Сю, Дроза, Понсон-дю-Терайля и т. п. К величайшему моему удивлению, я нашел в нескольких французских библиотеках наиболее истрепанными те самые романы, которые и в нашей любой библиотеке окажутся больше всего читанными; это: «Девица Жиро — моя жена», «Похождение Рокамболя», «Тайны мадридского двора», «За скипетры и [170] короны» и проч. Библиотекою обыкновенно заведует один из хорошо грамотных, часто даже образованных унтер-офицеров.

_____________

На другой день моего приезда в г. Тлемсен, я, в сопровождении нескольких офицеров, отправился осматривать казармы полка африканских конно-егерей. Огромное трехэтажное здание, недавно отстроенное, было рассчитано на весь полк. Мы нашли внутри казарм замечательный порядок. Комнаты, в которых помещались люди, были высоки, светлы, чисто выбелены и не слишком велики. Каждый солдат имел свою койку с подушкою и одеялом; подле коек, просторно расставленных, висели весьма чисто вычищенные амуниция, уздечка и мундштук. В среднем проходе стояли ружья шаспо, несколько меньшие весом, чем пехотные. У некоторых седла лежали в изголовьях; у большинства же, как я увидел после. они хранились в конюшне. Люди были опрятно одеты, и с виду казались много молодцеватее пехотных. В цейхгаузе мы нашли сложенными: мундирную одежду, снаряжение и оружие на весь некомплект людей до штата по военному положению. Фехтовальный зал был красиво убран рапирами, эспадронами, касками. Подкупленный наружным видом и порядком, господствовавшим в этих казармах, я не без удивления услышал от старых эскадронных командиров, что они им недовольны, так как, по их словам, конюшни были устроены слишком далеко, чрез что людям приходится из третьего этажа носить на себе седла по несколько раз в неделю. Конюшни (которые оказались почти подле самих же казарм) были частью закрытые, частью же состояли только из навесов. При теплом климате Алжирии, последнее устройство предпочтительнее. Все лошади были арабской породы, прекрасно содержаны, даже, сколько мне показалось, слишком в теле. Средняя стоимость этих лошадей до 600 франков. Впрочем, цены на них постоянно возрастают, и теперь цена хорошей лошади уже дошла до 1,000 франков.

На месте лошади получают в день 4 килограмма ¹ ячменя, два килограмма сена и три килограмма соломы (а при неимении сена, что случается весьма часто, пять килограммов соломы). Лошадей поят один раз в день, вечером. В походе, по прибытии на ночлег, люди в кавалерии разбивают по земле длинные, прочные коновязи, укрепляя их по концам, а часто и по середине, деревянными приколами. Лошадей привязывают к этим коновязям за ногу, [171] помощью особого браслета, в расстоянии от 10-14 футов одна от другой, смотря по характеру лошадей и их дружбе между собою. После обыкновенного перехода от 25 до 30 верст шагом, лошади уже через два часа расседланы, напоены, а ячмень мочится в воде. В степных походах ячмень составляет часто единственную пищу арабской лошади по целым месяцам. В кавалерии лошади отпускается по шести килограммов ячменя на день, причем три килограмма даются по окончании перехода, после водопоя, 1 1/2 килограмма вечером, в 8 или 9 часов, остальные 1 1/2 килограмма перед выступлением, в 4-6 часов утра. Для корма лошадей служат: изредка находимое в степи (в зимнее время) растение «дрин» (arthatherum puagens) и еще реже — растения «арфидж» и «рсый». Если дрин найден в достаточном количестве, то вместо шести килограммов ячменя отпускается только четыре. Дневная выдача для лошади воды заключается в 15 литрах ², которые в нужде уменьшаются иногда до 10. Как ячмень, так и вода везутся в степных походах на верблюдах, так как в Сахаре приходится иногда делать пятидневные марши по совершенно бесплодным местностям.

III.

Лагуат. — Лагерь зуавов. — Офицерские помещения. — Оазис Лагуат. — Пальмы.

Город Лагуат есть крайний южный пункт, занятый французскими войсками в Сахаре, и в то же время один из самых северных оазисов этой пустыни. Я считаю нужным оговориться, что значение слова «оазис» несколько иное в Алжирии, чем то, которое мы привыкли ему давать. Оазисы Алжирии — не несколько пальм с бьющим ключом около них, а целые пальмовые сады, орошаемые почти исключительно водою из колодцев. В виденном мною оазисе Уаргла считается 450,000 пальм, при 160 артезианских колодцах. Подле каждого оазиса, смотря по величине его, имеется город или деревня (ксар), окруженные крепостною оградою. В самих садах живет лишь незначительное число жителей, остальные же только приходят в них работать, возвращаясь на ночь под защиту своих оград.

Город Лагуат построен у подножия двух скалистых высот, разделяющих оазис на северную и южную стороны. Французы заняли [172] его после кровопролитного штурма, в 1852 году. В настоящее время, население города (без войск) состоит из 411 французов и 3,219 туземцев. Европейская часть города сливается с туземною, хотя и резко выделяется своею архитектурою. Особенность европейской архитектуры в Алжирии — постройка с аркадами — проявляется особенно заметно в г. Лагуате. Каждый дом окружен ими, без чего летний жар был бы невыносим. Лучшие здания города суть: дом начальника округа Лагуата и офицерское собрание. Затем, следуют казармы для гарнизона крепости, интендантские магазины, жандармерия, дом для бюро арабов, школа для мальчиков и девочек, мэрия, гостиница для приезжающих, весьма, впрочем, плохая, и церковь, которую уже десять лет все еще не могут достроить.

Дома туземцев, из комков высушенной на солнце глины, с двориками внутри и с окнами на эти дворики, поразительно напоминают дома туземцев в наших среднеазиатских городах. Ни по архитектуре, ни по внутреннему убранству они не представляют ничего замечательного.

Укрепления Лагуата (как и других городов Алжирии) рассчитаны, главным образом, на защиту против неприятеля, вооруженного только ручным огнестрельным оружием, и, в этом смысле, могут считаться неприступными. В Лагуате имеются два форта: «Морана» и «Бускарена», названные так по именам двух французских офицеров, убитых при штурме этого города. Форты построены на скалистых высотах и командуют как всем городом, так и оазисом. Между собою они связаны крепостною оградою, довольно сложного начертания. Крепостные стены из камня имеют весьма сильную профиль. Войска, расположенные в г. Лагуате, состоят из одного баталиона зуавов, одного баталиона тюркосов, одного эскадрона африканских егерей, одного эскадрона спагисов, двух рот африканского баталиона и двух горных орудий. Собственно гарнизон крепости состоит из двух рот африканского баталиона, остальные же войска составляют «подвижную колонну», назначенную для действий вне укреплений города. При этой колонне состоит отделение обоза из мулов и постоянный верблюжий обоз ³.

Войска подвижной колонны помещаются в двух лагерях: новом и старом. Первый состоит из одноэтажных казарм, сложенных из сырцового кирпича и еще не вполне оконченных. Потолки устроены недостаточно солидно, так как протекают во время [173] сильных дождей. В этом лагере расположены взвод артиллерии и баталион тюркосов. В казармах последних еще не устроено ни кроватей, ни нар, и людям приходится ложиться на глинобитный пол, причем они подкладывают под себя тюфяки из альфы (stipa tenacissima), свертываемые на время дня. Подле казарм расчищен плац для производства учений.

Гораздо интереснее старый лагерь, в котором расположен баталион зуавов и эскадрон африканских егерей. Этот лагерь выстроен уже около 20 дет тому назад, вскоре после занятия г. Лагуата французами. Строили его сами войска, без всякой помощи инженеров или саперов, из одной глины и извести, без лесного материала. При этих условиях, французы должны были дать лагерным постройкам куполообразную или сводчатую форму, чтобы избежать устройства потолков, требующих дерева.

Лагерь зуавов состоит из двух рядов сводчатых построек, каждая на восемь человек, и из нескольких отдельных куполообразных мазанок, вместимостью на двенадцать человек.

Каждая из сводчатых построек разделена двумя крест на крест идущими сплошными стенками, которые образуют четыре отделения. В отделении помещаются по два человека на смазанных из глины кроватях. Между кроватями, в средней стенке, выложены камины, которые верхнею, выступною стороною, образовывают столики. Четыре входные двери каждой постройки завешены соломенными циновками, свертываемыми на время дня. Высота до свода восемь футов, при ширине по полу приблизительно семь футов. В куполообразных постройках полы вымощены жженым кирпичом; люди (12 чел.) помещаются вокруг на полу, свертывая днем свои тюфяки. В каждой постройке, в середине купола, сделано для прохода воздуха и света отверстие.

Весь лагерь зуавов выглядит весьма оригинально, чисто и уютно. Все постройки выбелены внутри и снаружи. Некоторые из них обращены в фехтовальные залы, другие в ротные школы. Одна из подобных зал обращает на себя особенное внимание. По стенам весьма красиво развешаны рапиры, эспадроны, маски, ружья, а против входной двери, на выбеленной известью стене, солдат-художник, в свободное от службы время, нарисовал красками два больших портрета, из которых один должен представлять маршала Мак-Могона, другой — генерала Шанзи. Над дверью красуются, окруженные лаврами, надписи мест, где отличились зуавы.

Состав массы баталиона зуавов из парижан сказывается в той [174] заботливости, которую они прилагали к своим маленьким, бедным помещениям, чтобы их сделать, по возможности, изящнее. Стенки мазанок чисто выбелены, оружие и вещи развешаны в порядке. Картинки из различных иллюстраций и сатирических журналов покрывают стенки некоторых мазанок, в других стены были покрыты живописью местных художников, иногда весьма искусною и забавною. Сюжеты брались преимущественно из бульварных приключений. На каминных столиках, вместо настоящих часов, нарисованы искусственные. В двух-трех местах под картинкою, изображавшею клочок воды с растущими подле несколькими деревьями, я видел надписи: «Point du jour» (так называется любимое загородное гулянье рабочего класса Парижа). В этих украшениях и надписях было много ума, юмора, но ничего сального. По вечерам, после занятий, из мазанок слышались напеваемые мотивы из «Мадам Анго», «Периколы», «Прекрасной Елены» и т. п. Все это напоминало зуавам, в виду расстилавшейся перед их лагерем картины Сахары, другие картины, более веселые и приятные, из жизни горячо любимого ими Парижа....

Офицеры баталиона помещаются в маленьких, низких домиках с двойными стенами, для предохранения от жаров. Внутреннее убранство этих жилищ весьма затейливо. В зале одного из ротных командиров устроено помещение для ротной школы, с людьми которой он сам с любовью занимается. На глиняном столе лежали тетради, книги; в углу стояла доска с начатою на ней картою Америки. Убранство кабинета и спальни хозяина состояло из складной кровати, складного столика, двух деревянных походных сундуков (les cantines) и большой полки с книгами. На столике лежало несколько свежих журналов и газет. Другой капитан, страстный охотник, несколько иначе убрал свою квартиру. По стенам были развешены шкуры шакалов, газелей, лисиц; на камине стояло около десятка шакальих черепов, выстроенных по ранжиру. Несколько птичьих чучел и рогов газелей, ружья, сумки, патронташи, пороховницы и т. под. дополняли убранство комнаты. Ни полочки с книгами, ни газет, ни журналов я не отыскал. Видимо, почтенный хозяин не находил, подобно своему товарищу, большого вкуса в печатном слове.

Офицерские столовые баталиона помещались в двух отдельных домиках, причем, баталионный командир и капитаны (ротные командиры) составляли один табльдот, а поручики и подпоручики баталиона — второй. Стол офицеров, состоящий из завтрака и обеда, весьма [175] скромно приготовленных, обходился от 70 до 80 франков в месяц. Вообще, в таких отдаленных пунктах, каков Лагуат, жизнь значительно дороже, чем, например, в городе Алжире.

Жизнь офицеров весьма монотонна. Семейных между ними почти нет (во всем гарнизоне один), и все удовольствия ограничиваются охотою, поездками верхом и посещениями офицерского собрания, причем офицерам, живущим при своих частях в лагерях, приходится делать в оба конца 3 1/2 версты. Каждые четыре дня приходит почта, и ее прихода ждут все. Библиотека собрания наполняется сразу массой читающих, или, вернее, пробегающих новости из Франции и Европы, новости о производствах, о реформах в армии, политические известия и проч. На второй и на третий дни библиотечная зала пустеет, чтобы снова наполниться на четвертый день, с прибытием новой почты. Небольшое число офицеров, составляющих обычных посетителей библиотеки, любят серьезное чтение и заняты посторонними от службы предметами. Несколько человек изучают геологию, ботанику, заняты сбором коллекций; один офицер составляет подробную каргу Алжирской Сахары. Один из старших офицеров Лагуата, долго служивший в Алжирии и хорошо ее изучивший, составил массу записок, между которыми наиболее интересные касаются религиозных вопросов магометанского населения края,

Оазис Лагуат, как я уже сказал выше, состоит из двух масс и заключает в себе около 23,000 пальм. Эти пальмы разбиты по отдельным садикам различной величины. Большинство между ними содержат в себе до 50 пальм. Между пальмами посажено небольшое число фиговых, персиковых, абрикосовых деревьев, кактусов и алоэ.

Для орошения оазиса, жители, кроме колодцев, пользуются еще водою из речки Мзи, при помощи довольно сложной ирригационной системы. Эта речка дает воду только после сильных проливных дождей; в остальное же время, особенно летом, она совершенно высыхает.

Вдоль ирригационной канавы, идущей от р. Мзи к городу, французы насадили аллеи из плакучих ив и тополей, хорошо гармонирующих с яркою, вечною зеленью пальм. Весь оазис лежит, как зеленое пятно, среди совершенно голых, песчаных или скалистых окрестностей. Пальмы Лагуата хотя и не достигают роста и развития пальм более южных оазисов, тем не менее, они составляют главное богатство большинства жителей. Наибольший рост, достигаемый ими, можно считать в 13 сажен. Каждое дерево дает в год от [176] 6 до 10 режимов (веток) фруктов, каждый от 5 до 10 килограммов весом, что дает в год от 30 до 100 кило (от 75 до 250 фунтов) фруктов с дерева. При существующих в г. Лагуат ценах на финики, годовая доходность пальмы может изменятся от 10 до 50 франков.

Пальмовое дерево имеет для Алжирии огромное значение. Для населения Сахары финики и зерно составляют главную пищу, причем для кочующих к северу от Лагуата, ближе к горным земледельческим районам Алжирии, зерно (пшеничное и ячменное) занимает первое место, а финики второе; у номадов же, кочующих к югу от Лагуата, финики занимают в пище первое место.

Пальмовое дерево требует за собою много ухода. Оно должно быть орошаемо каждые два, три дня. С восьми лет пальмы уже начинают приносить плоды, при условии их каждогодного оплодотворения. В Лагуате, на 23,000 пальм-самок есть 500 пальм-самцов, дающих только цвет, который и служит для оплодотворения. Особая корпорация рабочих, преимущественно негров, занимается этою работою.

Весною, когда пальмы в цвету, работники влезают на них и привязывают несколько цветков мужского режима среди женских. Ветер и птицы, разнося цветочную пыль, помогают оплодотворению. Тот же рабочий обязан помочь хозяину и при сборе плодов осенью. Он снова влезает на дерево и, срезывая по одному режиму, опускает их по веревке на землю. Как плату за оплодотворение пальм и сбор с них фруктов, рабочий получает по одному режиму плодов с каждого дерева. Добавим, что операция влезания на дерево для непривычного человека весьма трудна, и падения с деревьев, что не редкость, в большей части случаев смертельны,

Кроме ухода за пальмовыми садами, жители города Лагуата занимаются производством кожаных изделий, ковров, одежды; есть несколько золотых и серебряных дел мастеров. В лавках города у туземцев можно найти значительные запасы французских товаров, как то: кофе, сахару, стеариновых свечей, спичек, мыла, несколько хлопчато-бумажных изделий, ножей, замков, иголок и т. п. Покупателями в этих лавках являются как сами жители города, так, в особенности, окрестные номады, которые во множестве съезжаются в Лагуат в базарные дни и, в замен перечисленных товаров, продают баранов, шерсть, сало, волос, ковры и палаточную материю. [177]

IV.

В Малой Сахаре: Ксары Алжирии. — Урочище Лум-Дебдель. — Несколько слов о бывшем на этом урочище сражении французов с арабами. — Ксар Аи-Мадди. — Моске. — Жилища жителей. — Положение женщин.

В Алжирии, в районе Малой Сахары, разбросано несколько ксаров (укрепленных деревень с оседлым населением). Жители этих ксаров не имеют ни стад скота, ни значительных земельных участков для земледелия. Их главное занятие садоводство и производство ковров и одежды. Для кочевого населения ксары имеют весьма важное значение. Номады-арабы, в своих перекочевках, всегда в определенном районе с юга на север и обратно, постоянно имеют тот или другой ксар, как депо. При перекочевках к северу, арабы доходят до горных земледельческих округов Алжирии, где они и делают запас годовой пропорции нужного им зерна (пшеницы и ячменя). При перекочевках к югу, они доходят до оазисов Большой Сахары, где, в свою очередь, запасаются на год финиками. Ксары, лежащие большею частью, приблизительно, на полупути их перекочевок, близ границы Большой и Малой Сахары (как, например, в Джебель-Амуре), дозволяют арабам, при движении к северу, оставлять в них часть фиников, а при движении к югу — часть зерна. Кроме того, номады сбывают жителям ксаров шерсть и баранов, дают в наем верблюдов, взимая при этом весьма высокую цену, а сами запасаются от жителей ксаров одеждою, огородными овощами, перцем.

Я объехал большую часть ксаров провинции Алжира, и в настоящем письме расскажу посещение мною ксара Аи-Мадди.

Аи-Мадди лежит в 60-ти верстах на восток от г. Лагуата, на границе (условно, конечно, принятой) Малой и Большой Сахары.

В ноябре 1874 года, я, в сопровождении данного мне из Лагуата спагиса, подъезжал к Аи-Мадди. Местность, то сильно каменистая, то песчаная, была совершенно оголена летними и осенними жарами, а зимние дожди, вызывающие временную растительность в степи, еще не начинались. Только кое-где виднелись пучки эльфы, кусты тамарикса или еще реже шапки бетумов. Солнце, не смотря на ноябрь месяц, жгло довольно сильно: мой термометр показывал в тени 23° R.

Не доезжая верст пяти до ксара, мы миновали урочище Лум-Добдель, известное по битве, бывшей здесь в 1869 году между французами и арабами. Мой спагис был участником этой битвы, и я [178] воспользовался его рассказом и несколькими другими, ранее мною слышанными от французских офицеров, чтобы составить себе некоторое понятие об этом сражении.

В 1869 году, на юге провинции Орана вспыхнуло частное восстание нескольких племен арабов, которое, быстро распространившись по южной части провинции Алжира, могло бы захватить в своем движении все кочевое население Алжирии. Французы энергично подавили это восстание высылкою нескольких подвижных колонн. На долю колонны, высланной из Лагуата, выпала честь нанести удар главному скопищу восставших, числом около 5,000 всадников. Подвижная колонна из Лагуата находилась под начальством полковника Сониса и состояла из пяти рот тюркосов, двух рот африканского баталиона, одного эскадрона спагисов и двух горных орудий, всего около 700 человек. При колонне следовали несколько отделений постоянного верблюжьего обоза и отделение обоза из мулов, несших снаряды для орудий.

Приблизившись к урочищу Лум-Дебдель, полковник Сонис заметил выступающие против него массы арабской конницы. Не раз имевший дела с арабами, боевой полковник принял решение занять командующую позицию и быстро, в порядке, привел это решение в исполнение. Для позиции была выбрана довольно узкая, каменистая гряда высот, командующих всею окружающею голою равниною, усыпанною мелким известняком. Верблюды и мулы заняли середину расположения отряда; с фронта были помещены два орудия и две роты африканского баталиона, на флангах поставлены по две роты тюркосов, а пятая рота тюркосов замкнула расположение отряда с тыла. Эскадрон спагисов, имевший только 54 человека, составил личный конвой начальника отряда. Небольшое замешательство выказалось только при укладке и связке верблюдов, которые несколько раз прорывались за линию пехотных частей. Вскоре и эта трудность была побеждена, и отряд стройно и спокойно, с заряженными шаспо, ждал атаки арабов. Арабы, оставив главные массы с фронта и правого фланга французов, разлились волною по равнине и затем, как бы по сигналу, с страшным криком и выстрелами, бросились на каре со всех сторон. Подпустив их на близкую дистанцию, Сонис дал сигнал, и все четыре фаса каре открыли огонь из шаспо, а два орудия осыпали атакующих картечью. Арабы, потеряв множество убитыми, также быстро отхлынули, как и прихлынули; но через несколько минут они повторили атаку, снова были отбиты, снова атаковали и так действовали непрерывно в продолжении полутора часов, до конца сражения. [179] Они подскакивали на 30-40 шагов к каре, но каждый раз губительный огонь шаспо укладывал новые жертвы, а уцелевшие неслись назад, чтобы, переведя дух, снова попытаться прорвать каре.

На тюркосов крики атакующих, рев верблюдов обоза, шум стрельбы подействовали опьяняющим образом. Отказавшись лечь на землю по приглашению своих офицеров, считая это трусостью, они открыли непрерывную, надо полагать, довольно беспорядочную стрельбу, отвечая не менее дикими криками на крики арабов. Офицерам стоило большого труда удержать их на месте, так как они рвались вперед.

Наконец, арабы, понеся значительные потери, утомленные беспрерывными атаками и пораженные непрерывностью огня из шаспо, отхлынули окончательно к стороне ксара Аи-Мадди, и скоро последний из них скрылся из виду. Отряд, снявшись с позиции, двинулся вслед за ними. Эскадрон спагисов произвел несколько атак и через три четверти часа деревня Аи-Мадди была занята французами. На высотах, служивших позицией французскому отряду, виднеются и теперь две пирамиды, сложенные из камня. Одна из них обозначает место, где стоял передний французский солдат, вторая — в 30-ти шагах от первой, место, где были убиты ближе других наскакавшие арабы. Несколько далее, на равнине виднеется общая могила, в которой, по приказанию полковника Сониса, были похоронены убитые арабы; раненные же свозились в д. Аи-Мадди, где их отдавали на попечение жителей. Потеря арабов убитыми исчисляется около 150 человек; французы потеряли всего пять человек ранеными, — так был мало действителен огонь арабов, стрелявших на скаку.

В этом сражении арабы в первый раз испытали на себе действие оружия, заряжающегося с казенной части, причем произведенное на них впечатление было весьма сильно. Некоторые арабы из Аи-Мадди рассказывали мне, что, встретив неумолкаемый огонь, она предполагали, что каждый француз стрелял из шести ружей, или что их ружья были заряжены на 15 дней.

Сражение это было замечательно и в другом отношении. Им, быть может, была решена участь восстания всего юга Алжирии, усмирение которого, в данном случае, зависело от колонны в 700 человек, из которых более 500 человек были из туземцев. Надо заметить также, что в течение сражения никто не сомневался в верности тюркосов и спагисов, что объясняется, как дисциплиною, бывшею в этих частях, так и племенною враждою номадов к оседлым и различных родов между собою. Добавлю, что два африканские баталиона, имеющиеся в Алжирии, комплектуются штрафными [180] французскими солдатами, отбывшими сроки заключения в исправительных заведениях военного ведомства, т. е. что две роты французов, участвовавших в описанном сражении, далеко не принадлежали к отборным французским войскам. В общем, после всего сказанного, следует принять, что вся честь победы должна быть отнесена на долю французских офицеров. Бывший со мною спагис с восторгом рассказывал мне о распорядительности, хладнокровии и личной неустрашимости, пак полковника Сониса, так и всех бывших у него под начальством офицеров.

От урочища Лум-Дебдель до Аи-Мадди считается пять верст. Ксар Аи-Мадди представляет прекрасную картину. Среди совершенно пустынной лестности, широкое кольцо зеленеющих садов окружает большой холм, на котором лепятся амфитеатром дома жителей. Среди них возвышается новая мечеть. У подножия холма идет крепостная ограда, довольно сильной профили, сложенная из камней. Другая ограда венчает вершину холма, образуя цитадель. Многие дома ксара сложены из камня и выбелены снаружи и внутри известью. Их белые стены, при ярком освещении солнца, составляют резкий контраст с яркою зеленью садов и с серым цветом окружающей ксар каменистой пустыни.

Ксар Аи-Мадди известен во всей окружающей местности, как по относительному богатству своих жителей, так и по святости марабу (святого), обитавшего в нем, в честь которого и построена теперь мечеть. Женщины этого ксара славятся красотою, а мужчины храбростью, которую они выказали в сопротивлении Абд-эль-Кадеру, в 1836-1837 годах. Соединив под своего властью большую часть горной полосы Алжирии, этот талантливый противник французов стал распространять свои владения на юг, употребляя силу, где не было на это добровольного соглашения. В Аи-Мадди Абд-эль-Кадер в первый раз встретил энергичное сопротивление. Он со всеми войсками и с несколькими орудиями английского изделия тщетно осаждал этот ксар в продолжение девяти месяцев. Важные события на севере заставили его снять осаду; отступая, Абд-эль-Кадер, в бессильной злобе, приказал вырубить массу пальм, наполнявших прежде сады в Аи-Мадди.

Каид ксара, предуведомленный о моем приезде, благодаря любезной заботливости начальника округа Лагуата, встретил нас у ворот ксара. Начались обычные приветствия, заключающиеся в пожатии рук, причем целуются кончики пальцев, и в расспросах о здоровье личном, всех родных и скота. Убедившись, что все, что мне дорого, здорово, и призвав на помощь Аллаха для продления моего [181] благополучия, каид предложил мне отправиться в приготовленное им для меня помещение. Мы поехали узкою улицею, состоящею из двух глиняных заборов, к которым примыкали дома жителей с окнами во внутренние дворики. На глиняных скамеечках, сложенных у ворот почти каждого дома, сидели арабы, закутавшись в свои белые, сомнительной чистоты, бурнусы. Поджавши под себя ноги, они лениво разговаривали между собою, изредка покрикивая на массу возившихся посерди улицы почти голых ребятишек. При нашем проезде, жители довольно приветливо кивали головами, а наиболее любопытные оставляли свои места и провожали нас к дому каида.

Комната, отведенная мне каидом, разделялась арками по длине на две половины. Потолки, обитые холстом, и арки были расписаны различными цветами и покрыты изречениями из корана. В углу помещался камин; вдоль стен стояли две кушетки, низкая кровать, несколько стульев и ночной столик с письменными, вместо умывальных, принадлежностями. Полы комнаты были устланы коврами, а на кровати и кушетках лежало несколько круглых, обтянутых цветною шелковою материею, подушек. Видно было, что хозяин долго служил французам, от которых и заимствовал некоторые понятия о европейском комфорте.

После неизбежного кофе, поданного мне тотчас же по приезде, я заявил желание осмотреть ксар. Сын каида, который, за старостью отца, несет почти все его обязанности, вызвался лично проводить меня. Мы вышли с ним в сопровождении спагиса и четырех, пяти человек, составлявших штат каида, Первое, что предполагалось осмотреть, была мечеть или моске, как их здесь называют. Мы вошли во внутренний, мощеный дворик, окруженный весьма широкою сводчатою галереею. Посредине его был посажен огромный куст винограда, ветви которого стлались по проволочной сетке, натянутой над двориком, на высоте крыши. В левом от входной двери углу галереи железная решетчатая дверь отделяла от дворика святилище, в котором покоится прах марабу (святого). Посредине довольно мрачной, темной комнаты, стояла богатая гробница, окруженная расписанными золотом колонами. Над гробницею свешивалась большая люстра, а вокруг стояли канделябры с золочеными восковыми свечами. Несколько дорогих покрывал закрывали гробницу до полу. Моске построено всего 22 года тому назад сыном покойного марабу.

Звание марабу наследственно в Алжирии в нескольких семействах, и сын святого принял в Аи-Мадди как титул, заслуженный своим отцом, так и все узаконенные приношения от своих [182] поклонников. Замешанный в одном из восстаний арабов, молодой марабу Аи-Мадди жил некоторое время в ссылке, в Марсели, где, вопреки закону Магомета и к соблазну своих почитателей, вступил в гражданский брак с одною француженкою. Кончилось тем, что ловкая авантюристка в несколько лет сильно истощила его состояние, составленное из многочисленных приношений правоверных. В настоящее время, каид Аи-Мадди, хитрый, корыстолюбивый старик, пользуясь расстроенными делами марабу, скупает мало по малу принадлежащую ему недвижимую собственность.

Из моске мы пробрались узкими, крытыми переходами на небольшой двор, где была установлена французской работы мельница, приводимая к движение лошадьми. В углу двора устроен навес, над которым во множестве развешаны различные столярные, слесарные и ружейные принадлежности. Скоро к нам вышел и хозяин мастерской. Это был старик, француз, уже одиннадцать лет живущий в деревне Аи-Мадди в совершенном одиночестве. Он служит на жаловании в 700 франков в год у марабу, в качестве мельника. Он же отделывал моске и дом каида. Его специальности многоразличны: столяр, слесарь, мельник, оружейник, он, в то же время, должен быть (для себя) прачкой, поваром, булочником, сапожником. В углу мастерской стоят около десяти ружей, принадлежавших арабам, и большею частью сломанных в шейке. Бартелеми, так зовут этого колониста-пионера, изготовляет для этой цели весьма искусно медные накладки. Излом в шейке, часто встречающийся в арабских ружьях, происходит от страсти их стрелять на скаку, подбрасывая после выстрела ружье на воздух, причем оно часто падает на землю.

Кроме денежного содержания, Бартелеми получает натурою, каждодневно, пшеничную лепешку в полтора фунта, несколько яиц и, время от времени, кусок баранины.

Старик живет в Алжирии уже 26 лет и до сих пор весьма плохо владеет арабским языком. Несколько лет тому назад он лишился своей жены и с тех пор сделался совершенным затворником, никуда не выезжая из Аи-Мадди. Время от времени он получает старые газеты из Афлу, небольшого караван-сарая, составляющего центр военного округа Афлу. Старик страстно любит политику, считает Бисмарка своим смертельным врагом, и за своим верстаком сочиняет различные коалиции, которые, по его мнению, должны установить вечный мир в Европе.

Выбравшись снова на улицу, я, по приглашению сына каида и с [183] согласия хозяев, заходил во внутренность многих домов для их осмотра. Обыкновенно небольшой дворик окружен постройками из глины, без окон, с одними дверьми. Часть построек составляла жилище хозяина и его жен, а остальные были заняты хозяйственными службами. В одной из них устроена кухня. Таган, несколько деревянных и глиняных чашек, чугунный котел и плита для приготовления кус-куса составляли всю кухонную утварь. В каждом, несколько зажиточном доме звание кухарки исполняла негритянка. Она работала, сидя на глиняном полу подле тагана, поставленного по средине комнаты. Ни печи, ни мебели в кухне не было. Рядом с кухнею несколько небольших клетушек служили амбарами, где в больших, сплетенных из альфы корзинах были насыпаны запасы зерна, закупаемые раз в год в Теле (горном районе Алжирии), сложены в глиняных кувшинах шерсть, масло, огромные дыни, арбузы, перец и проч.; в зашитых бараньих шкурах хранились финики, привозимые из оазисов. Тут же иногда стояли ружья, а в одном доме я нашел в нише задней стены большой запас патронов. По двору ходили куры, несколько баранов, редко молодой верблюжонок и еще реже в конюшне стояла лошадь. Никаких экипажей и повозок у жителей не имеется, как и всюду в Малой и Большой Сахаре. На галерее, соединявшей обыкновенно две жилые комнаты, стояли огромные пяльцы, за которыми целые дни, от восхода солнца до заката, сидели жены хозяина, приготовляя ковры, бурнусы, хаики. Больше четырех жен вместе я не видел, но из них резко всегда выдавалась своим костюмом временная любимица хозяина, обыкновенно наиболее молодая. Она была одета в цветное шелковое платье; руки и ноги ее обвешивались браслетами, на шее красовались бусы, в ушах большие серьги. Между этими любимицами мы встретили девочек 12-13 лет. Другие жены отличались более скромным костюмом. Преждевременные браки, тяжелая работа, в связи с жарким климатом и дурными гигиеническими условиями, скоро их старят. В 25 лет женщина-арабка уже совершенно отцветает.

Женщина-туземка, купленная мужем за определенный калым, есть совершенная раба мужа, пока живет под его кровом. Насладившись ее молодостью и красотою, он обращает ее в свою работницу, покупая себе новую, молодую жену. Кроме других законных жен, бедная женщина имеет соперницами своего супружеского счастья еще многочисленных служанок и невольниц, дети которых, по закону Магомета, признаются законными и сохраняют равные с прочими права на наследство. Особенно тяжело положение женщины в ксарах [184] Алжирии, где они целые дни работают, не разгибая спины над пяльцами. В это время мужья их, окончив небольшие садовые и огородные работы, спокойно ожидают накопления значительного количества сработанных женами изделий, чтобы свезти их на продажу в Тель. Дома мужчины часто по целым дням сидят, греясь на солнце без дела, или иногда вяжут чулки. Чрезвычайно странно видеть их здоровые, бронзовые руки, лениво шевелящие чулочными спицами.

Изделия женского труда, как я сказал выше, заключаются в бурнусах, хаиках и коврах. Бурнусы приготовляются из бараньей шерсти, преимущественно белого цвета. На один бурнус идет шерсть с шести, семи баранов. Цена бурнуса на рынках Теля, смотря по тонкости работы, колеблется от 20 до 100 франков.

Xaик (род плэда) носится мужчинами и женщинами и служит, главным образом, для закутывания головы. Хороший хаик приготовляется из бараньей шерсти, пополам с шелком. При длине в девять аршин и ширине в три аршина на хаик надо шерсти с трех баранов и один фунт шелка. Цена хаика от 65 до 150 франков.

Приготовлением лучших ковров славятся только некоторые местности Алжирии. Горный район Малой Сахары, называемый Джебель-Амур, особенно известен этим производством. Ковры ксара Аи-Мадди, лежащего при начале Джебель-Амура, считаются тоже весьма хорошими. На ковер в пять сажен нужна шерсть с 60-ти баранов, причем одна только окраска шерстяных ниток стоить от 60 до 100 франков. Три женщины работают большой ковер в пять, шесть сажен в 30 дней. Смотря по работе, хороший ковер стоит от 400 до 600 франков.

Кроме этих изделий, женщины ткут еще особого рода полосатую полушерстяную материю — кса, которая идет на женские костюмы.

На среднюю семью ксара приходится не более 20-30 баранов, так что шерсть для женского производства частью покупается от арабов-номадов. Шерсть с одного барана стоит до трех франков. Шелк сырец, в больших городах Алжирии, стоит 25-35 франков за фунт,

Обыкновенно, раз в год, осенью, хозяин семьи, собрав все произведения и труды своих жен, нанимает одного или двух верблюдов и отправляется на рынки Теля, преимущественно в г. Тиарет, где в обмен покупает годовую пропорцию пшеницы и ячменя. Наем верблюдов обходится весьма дорого, так как номады берут за день с верблюда по три франка или при найме на проезд взад и вперед по 25 франков. [185]

Мужчины с нетерпением ждут этого путешествия, вносящего разнообразие в их монотонную, ленивую жизнь. Не менее довольны и жены, которые, в отсутствие мужей, пользуются большею свободою, причем даже нарушение супружеской верности не составляет большой редкости. Мужья, не принимающие на себя никаких обязанностей в отношении верности своим женам, с своей стороны, считают себя в праве жестоко наказывать их за неверность. Страшные побои, иногда смерть ждут изменницу. Одно ее спасение в разводе. К счастью, развод утверждается простым решением кади (местного судьи-туземца) без всяких формальностей. Если кади признает жену виновною, то она возвращается отцу, который обязан выплатить обратно мужу калым, уплаченный им при женитьбе. Если, напротив, жена сама потребует развода и будет найдена кади правою в своем требовании, то калым переходит в ее личную собственность.

Искусная работница тотчас же по разводе находит себе нового мужа, который часто смотрит на нее только как на рабочую силу, способную принести ему в год известное число бурнусов, хаиков или ковров.

Закончу, добавив, что женщины ксаров, в особенно в Джебель-Амуре, совершенно справедливо пользуются репутациею самых красивых женщин в Алжирии.

V.

От Ксара Знина до урочища Тагин. — Ночлег у арабов племени уледум-мхани. — Палатки арабов; их устройство; предметы домашнего обихода. — Пища араба: приготовление кус-куса и мсауера.

Ночь с 23-го на 24-е ноября 1874 года я провел в ксаре Знина, лежащем у выхода из горного района Малой Сахары в Джебель-Амуре. Спагис, за час до света, разбудил меня, объявив, что завтрак готов, а лошади оседланы. Надо было торопиться, так как в этот день нам предстояло сделать 75 верст до урочища Тагин. К спагису, сопровождавшему меня от г. Лагуата, в ксаре Знина, присоединился еще второй, высланный мне на встречу из укрепления Джельфа, и мы втроем тронулись в путь. Утро было холодное и наши лошади рвались вперед. В особенности горячился мой арабский жеребчик, выведенный мною из г. Медеа, и уже сделавший со мною около 400 верст. Горячий и неутомимый, всегда в теле, он играл в конце длинного перехода так же, как и в начале. Лошади [186] спагисов, поджарые и некрасивые на вид, отличались не менее замечательною выносливостью. Прекрасно выезженные, послушные, они ждали только малейшего знака, чтобы пуститься в карьер, не разбирая ни мелких, острых камней, ни кустарников, ни рытвин и оврагов.

Перед нами на север, вплоть до большого Атласа, расстилалась площадь Малой Сахары, то совершенно равнинная на десятки верст, то сильно всхолмленная. По предположенному мною маршруту (на урочище Тагин, ксар Шелала, и урочище Шабуния), до г. Богара, лежащего у входа в горы, считается 200 верст. На этом протяжении, первые 130 верст нам приходилось ехать по местности, покрытой альфою (stipa tenacissima). Это растение имеет огромное значение для Алжирии, оно может служить для производства бумаги и тканей, и вывоз его из Алжирии, начавшись всего несколько лет тому назад, уже дошел до 70.000,000 килограммов в год. Для степного населения это растение незаменимо. Оно служит пищею для скота, топливом, из него приготовляют посуду, корзины, веревки, оно же служит и постелью.

В долинах, в которые стекают весенние и зимние воды, растут группами на оголенной водою почве бетумы (pistacia atlantica), из которых некоторые достигают двух аршин в обхвате. Подле бетумов виднеются всегда кусты седра.

Ближе к горам, альфу сменяет шиих (artemisia herba alba), чрезвычайно ароматичное растение, любимое верблюдами и баранами, и джель (coraxylon articyhtum), кустарниковое растение, идущее в корм животным, а также на топливо.

Мы следовали без дорог, то между кустами альфы, то по каменистой голой почве, усыпанной мелким щебнем известняка, кварца и кремня. Только в долинах выдавались ровные, покрытые мелким песком участки, по которым можно было значительно ускорить аллюр наших лошадей, не боясь за их ноги.

Я удивлялся необыкновенной способности спагисов ориентироваться на местности. На равнине, едва заметный холм, складка почвы, служили им верными указателями принятой дороги; в местности же холмистой, закрытой, куча сложенных кашей, пень бетума, след протока для них тоже были достаточны, чтобы безошибочно решить вопрос о том или другом направлении нашего пути. Я несколько раз поверял принятый ими путь по компасу и по имевшейся у меня карте и всегда находил правильным указанное ими направление.

С утра было весьма свежо и мой летний офицерский костюм давал себя чувствовать. Один из спагисов, заметив, что я жмусь на седле от холода, быстро вынесся на несколько сот шагов и, [187] соскочив с лошади, которую бросил не привязанною, зажег куст альфы. Обогревшись, мы продолжали путь, и, выехав на гребень одной из высот, приостановились еще раз, чтобы полюбоваться прекрасною картиною восхода солнца в степи. С солнцем, утренний холод быстро исчез, и часов в 11 мой термометр уже показывал до 20 ^о тепла.

Мы шли крупным шагом, около семи верст в час, переходя, где позволяла местность, в рысь и галоп. После каждых трех часов пути на седле, я слезал с лошади и шел от 1/4 до 1/2 часа пешком. Каждый раз мое слезанье на землю вызывало у спагисов участливые расспросы: не устал ли я? Они никак не могли объяснить себе, каким образом можно находить более удобным идти пешком, когда, оставаясь в седле, можно без устам ехать целый день.

Один из бывших со мною спагисов, с охотничьею двустволкою, вместо шаспо, несколько раз подкрадывался верхом к стадам драхв, встречавшихся нам в значительном количестве. Каждый раз, когда спагис уже собирался стрелять, драхвы или улетали, или ружье давало осечку. Его неудачи возбуждали насмешки товарища, который хвастался, что он бы на его месте уже давно убил, по крайней мере, трех птиц. В это время, шагах в 600 впереди показалось стадо газелей. Заметив нас, газели остановились на несколько секунд и затем начали быстро взбираться на гребень впереди лежащей высоты. Спагис-хвастун не выдержал. Лихо пригнувшись вперед, почти бросив поводья и на скаку заряжая свое шаспо, он помчался на них. Скоро и газели, и охотник скрылись от нас за гребнем. Раздался выстрел и вслед за ним показался и спагис, уже ехавший к нам на встречу, но увы — без газели.

Как ни трудна, кажется, подобная охота, но очевидцы, французские офицеры, не раз рассказывали мне, что многие из арабов замечательно ловко бьют пулями на скаку лисиц, шакалов и, в особенности, газелей.

По всей проходимой нами местности не было заметно ни малейших следов культуры и населения. Только раз мы встретили небольшой караван арабов, перекочевывающих, с наступлением холодного времени, в более южные районы Сахары. Впереди ехал хозяин верхом, за ним шли навьюченные верблюды и стада баранов; на одном из верблюдов, в особо устроенной люльке с дугами, завешанной ковром, сидела с грудным ребенком любимая жена хозяина; остальные жены, братья, родственники и слуги шли пешком. Маленький, лет пяти мальчик, сидел верхом без седла, на породистой кобыле, составлявшей, вероятно, гордость и главное богатство хозяина. [188]

Начальник этого каравана, обыкновенно старший в роде, вероятно, уже не раз перекочевывает по этил местам; он верно сообразит, где ему надо будет приказать остановиться и разбить палатки. Выбирая стоянку, он примет к расчет, прежде всего, корм для скота, близость водопоя, затем, топливо, близость кочевок соседних родов и, приказав остановиться, отдаст свою лошадь первому подвернувшемуся ему под руку, а сам, завернувшись в бурнус и развалясь на земле, будет спокойно и бесстрастно ожидать окончания разбивки палаток. Главная работа падет на женщин. Они развьючат верблюдов, разобьют палатки, принесут топливо и начнут варить обед.

Несколько палаток, с живущими в них родственниками, их друзьями, слугами, скотом, образуют дуар, основную ступень в общежитии номада (у нас и Азии дуару отвечает аул). Старший по возрасту, а иногда по богатству или уму, добровольно признается в дуаре его начальником и все повинуются ему беспрекословно.

Несколько дуаров образуют ферк (отделение, начальник которого называется шейк). Несколько ферков, а иногда и один, составляют трибю, во главе которого стоит каид. Наконец, высшее должностное лицо из туземцев есть ага, в заведывании которого находится несколько трибю. Ага и каиды выбираются французским начальством, а шейки — каидами, с утверждением их в должностях французами.

Территория Алжирии разделяется на две, резко одна от другой отличные, части: гражданскую и военную. Первая образует три департамента, управляемые, как и по Франции, префектами с генеральными советами и с советами префектуры. Департаменты разделяются на коммуны, управляемые мэрами и муниципальными советами.

Военная территория Алжирии образует три дивизии, разделенные на суб-дивизии. Каждая суб-дивизия состоит из военных округов, в главе которых стоят окружные начальники и «бюро арабов». В провинции Алжира, суб-дивизия Медеа вмещает в себе военные округа: Медеа, Богар, Джельфа и Лагуат. В настоящем своем путешествии я уже пересек два последних и приближался к округу Богара.

Солнце уже было близко к закату, когда мы подъехали к прекрасной долине Тагина, в которой росло много бетумов и еще оставались невысохшими два небольших бассейна сточной воды. Многочисленные палатки, разбитые кучами, свидетельствовали, что это место особенно любимо арабами. Здесь ночует трибю (род) Уледум-Мхани, которое доживает теперь последние дни в Тагине, чтобы двинуться [189] к югу. Следы небольших пахотных полей показывали, что долина способна к земледелию. Действительно, многие арабы-номады, кочующие ближе к земледельческим районам Алжирии, уже начали делать небольшие запашки, найдя это гораздо более выгодным, чем каждый год ездить за покупкою хлеба в горы. Запашки не обязывают номада жить на одном месте. Он является к своему пахотному полю только два раза в год: для посева и для жатвы.

Я выслал вперед одного из спагисов, чтобы разыскать палатки каида и предупредить его о моем приезде.

Чрез полчаса я уже сидел в особо для меня разбитой палатки, рядом с каидом, его сыном и двумя внуками; тут же помещались и спагисы, служившие мне переводчиками. Перед палаткою была вырыта ямка, в которой развели костер из альфы и бетума. У входи в нашу палатку и подле костра сидели любопытные зрители, между которыми теснились и лезли ближе к огню несколько ребятишек. Один, почти голый, протянул худенькие ручонки чуть не в самый огонь, и комично морщился от евшего глаза дыма. Другие, постепенно все ближе и ближе подбирались ко мне, с любопытством, но без всякой застенчивости или страха, рассматривая невиданного еще ими гостя. Я начал осматривать фигуры окружающих меня арабов; их энергичные лица казались несколько худощавыми. У большинства были прекрасные глаза и зубы, белизне которых позавидовал бы всякий европеец. Корпус араба, не слишком развитый в мускульном отношении, прекрасно сложен. Жизнь на воздухе сообщает его коже бронзовый цвет, а густой румянец, пробивающийся сквозь щеки, свидетельствует о здоровье.

Меня просили объяснить: где находится моя родина, причем я убедился, что географические сведения присутствующих ограничивались г. Алжиром, Франциею, Стамбулом, Меккою и Тимбукту. Спрашивали: живут ли на моей родине арабы, есть ли у них лошади, верблюды, палатки.

Скоро некоторые из моих вещей, в особенности револьвер, стали переходить из рук в руки, возбуждая различные замечания. До моего академического знака дотрагивались пальцами, спрашивая, что это за крест и из чего он сделан. Но всего более возбуждали наивное любопытство номадов кожаные штаны, вывезенные мною из Туркестана.

Вместе с закатом солнца пригнали стадо с поля. Послышался рев верблюдов, блеяние баранов, ржание лошадей. Часть присутствующих временно удалилась, чтобы уложить своих животных на ночь [190] между палатками, связывая верблюдам ноги, а лошадей привязывая к одной общей веревке. Несколько барашков, совершенно ручных, влезли в палатку и улеглись у наших ног. Две слюги (борзые собаки), накрытые попонками, уже давно втершиеся между нами, при виде этих новых гостей, приподнялись и, казалось, ждали только сигнала, чтобы растерзать их. Сын каида прикрикнул на собак, и они снова улеглись в стороне огня, положив свои длинные морды на передние лапы,

Ничего не евши с, самого утра, и сделав в этот день более 70 верст, мы с особым удовольствием приветствовали блюдо ррфиса, долженствовавшее служить закускою перед обедом. Оно состояло из кусочков пшеничного теста, поджаренных в масле, вместе с финиками и перцем. После этого блюда, надо призваться не слишком гастрономичного, мы ждали обеда еще часа два.

Воспользуюсь этим временем, чтобы дать некоторое понятие о жилище араба — палатке и о его пище. Ковровая материя для палаток приготовляется женами номадов, из бараньей шерсти, кусками в 1 1/2 аршина шириною и от четырех до десяти сажен длиною. Подобные куски, сшитые вместе, числом от двух до восьми, образуют четырехугольное полотно палатки. Остов палатки состоит из двух деревянных стоек, от трех до пяти аршин высотою, связанных между собою сверху небольшою перекладиною. Эти стойки подпирают полотно палатки над серединою, а несколько кольев, высотою в 1 1/4 аршина, поддерживают полы, которые притягиваются к земле, помощью прикрепленных к кольям веревок с вбитыми на концах их маленькими колышками. Подобная палатка, смотря по числу сшитых кусков и длине их, имеет в диаметре от трех до восьми сажен, весьма поместительна, хорошо гарантирует от дождя и ветра, но плохо от холода. Средина палатки разгораживается ковром на две половины: мужскую и женскую.

Куски палаточной материи приготовляются белого, красного и черного цветов. Различные роды номадов приняли определенное сочетание цветов для своих палаток. Так, арабы Улед-Наиль имеют красные и черные полосы, Мекалив — белые и черные, а Ларба — только черные полосы на своих палатках.

Полотна обновляют постепенно, вшивая вместо старых новые куски. Каждый кусок может служить от четырех до шести лет. Для перевозки палатки, смотря по величине ее, надо от одного до четырех верблюдов.

Зайдем во внутренность палатки среднего семейства и начнем с [191] женской половины. В этой половине помещаются: жены, дети, кухня и все хозяйство. Для кухни, в углу вырыта небольшая ямка, около которой лежат два камня, служащие очагом. Посуда, частью глиняная, приготовляется самими женщинами, частью чугунная и деревянная, покупается в Телле (в горном районе). К глиняной относятся: низкая чашка для приготовления пшеничных лепешек и большой глиняный котел, высокий, с узким горлом, служащий для приготовления шерба (супа) и кус-куса. О приготовлении этих блюд будет сказано ниже, теперь же заметим, что для последней цели, неизменную принадлежность котла составляет воронкообразная корзина, сплетенная из альфы, с дырами в дне. Корзина эта своим решетчатым дном плотно устанавливается в узкую часть котла. Чугунный котел, служащий для нагревания воды, составляет самую ценную кухонную принадлежность араба. Две плоские деревянные чашки на подставках — метред — заменяют столик для сидящей вокруг, на земле, семьи и служат блюдами для кус-куса. Решета, два жестяных кофейника, несколько фаянсовых чашей и деревянных ложек дополняют кухонную посуду. В углах палатки или вдоль ковра, отделяющего мужскую половину, установлены несколько мешков из бараньих шкур — мезунт, — наполненных шерстью и медными вещами. Четыре или пять герба (по-азиятски турсук или бурдюк) из козлиных шкур, осмоленных внутри, содержат в себе запас воды. Тут же стоят несколько рабочих корзин из альфы, с различными лоскутками, нитками, иголками. В одной из подобных корзин я видел зеркальце, кусок мыла с надписью «Paris» и несколько стеариновых свечей.

К стене, отгораживающей помещение мужчин, приставлены от трех до восьми больших мешков из верблюжьей шерсти с зерном, финиками, абрикосами, перцем, салом, солью и проч.

На мужской половине развешано оружие, лежит седло, конская сбруя; в углу стоит люлька с дугами для перевозки на верблюдах женщин; на полу постлано несколько ковров для приема гостей.

Все имущество араба приспособлено к перевозке. Всякая вещь имеет свое место и, по данному сигналу, через час все, начиная с палатки и кончая какою-нибудь ничего не стоящею корзиною из альфы, будет сложено, упаковано и навьючено.

Скажем теперь несколько слов о пище араба. Кус-кус составляет главную пищу, как номада, так и оседлого жителя Алжирии. В состав его входят: пшеничная или ячменная мука, баранина, финики, абрикосы, морковь, перец и соль. Предварительно, мука смачивается и протирается через несколько решет и, в этом виде, [192] напоминая зерна риса, она может долго сохраняться. Затем, для приготовления кус-куса, в описанный выше котел с узким горлом наливается вода и вкладывается мясо, фрукты, овощи и приправы. Сверху, над котлом, устанавливается воронкообразная корзина из альфы, в которую насыпается, как выше сказано, мука для кус-куса. Мука эта, пропитываясь паром из котла, получает весьма приятный вкус и желтоватый цвет. По приготовлении, она отваливается на деревянное блюдо-столик, из котла вынимаются куски мяса, которые укладываются по краям; финики, абрикосы и морковь укладываются сверху, а оставшийся в котле чрезвычайно крепкий бульон, мерга, служит вместо соуса. На приготовление надо до трех часов времени.

Это блюдо арабы едят два раза в день, как богатые, так и бедные, с тою разницею, что богатые приготовляют его раза три в неделю с мясом, а бедные, вместо мяса, кладут кусок сала, позволяя себе кус-кус с мясом только как роскошь, в праздники, или для угощения дорогих гостей.

Араб ест два раза в день: завтракает в 9-10 часов утра и обедает в 7-8 часов вечера. Большею частью, кус-кус, приготовленный в одинаковом количестве, составляет как обед, так и завтрак. Его запивают, если есть, молоком, преимущественно козьим, если нет — водою. Иногда, вместо завтрака, приготовляются пшеничные лепешки, которые едят с маслом, и кофе, питье которого распространено повсеместно. Кофе пьют черный и густой, с сахаром.

В праздники кухня араба разнообразится многочисленными блюдами. Главное место между ними занимают шерба и мсауер. Шерба есть бараний суп с морковью, луком и картофелем, в который часто прибавляют пшеничной муки. Суп этот всегда приправляется огромным количеством красного перцу и для непривычного человека невыносим.

Мсауером называется баран, зажаренный целиком, даже с рогами. Для этого предварительно вырывается яма, в которой сжигают значительное количество степной травы (если возможно, то лучше бетуна, так как седра плохо горит). Затем, с убитого барана снимается шкура, вычищаются внутренности и через все тело продевается здоровая жердь. Два араба держат барана за концы жерди над ямою, наполненною горячим пеплом и угольями, поворачивая, время от времени, тем или другим боком и посыпая понемногу перцем и солью. Когда поверхность барана сделается темно-золотистого ровного цвета, это служит признаком, что он зажарен хорошо. Нужно [193] отдать справедливость арабам, что это блюдо, считаемое ими самым лакомым, действительно приготовляется артистически.

Барана, таким образок зажаренного, кладут на землю между гостями, которые, при помощи своих пальцев и ножей, замечательно быстро начинают очищать ближайшие к ним части его, запивая куски мяса молоком и водою.

Присутствуя довольно часто на пиршествах арабов, я ни разу не видел других остатков от этих баранов, кроме костей. Люди компетентные говорили мне, что четырех проголодавшихся арабов достаточно, чтобы сесть большого барана. На моих глазах, шесть туземцев сели дочиста барана средней величины.

Кус-кус, шерба и мсауер составляют основание всякого хорошего угощения. К ним прибавляют еще несколько мелких блюд, как: еженеб (баран, зажаренный кусками), джаджь мешуи (зажаренная курица), джаджь тебир (курица, праеная в котле), ельбез (яичница на сковороде), мсеммен (оладьи с медом) и другие. На десерт подают финики, изюм, дыни и разные сладкие, преимущественно медовые печения. После еды подносят всем теплую воду и полотенце для умывания рук, а затем разносят кофе; присутствующие крутят себе папиросы. Трубки и кальян в Алжирии не распространены. Арабы за едою весьма молчаливы. Слышатся только подчиванья хозяина, который иногда, в виде особой любезности, отрывает вам своими руками от барана тот или другой кусок; отказаться сесть такой кусок признается величайшей невежливостью.

Вернемся к нашему рассказу. К 10 часам вечера наш обед поспел. Каид, его сын и любимый внук сели, по моему приглашению, со мною; вторую группу составили: два спагиса, второй внук и родственники каида; третью, у входа в палатку — остальные гости. Блюдо от нас переходило ко второй группе и затем к третьей, где и оканчивалось до чиста.

После обеда, посидев несколько минут за кофеем, каид и присутствующие пожелали мне спокойной ночи и вышли из палатки. Я лег одетый на приготовленную дне постель из нескольких ковров и скоро заснул. Ночью я проснулся от страшного лая собак, раздавшегося над самою моею головою. Я открыл глаза и начал прислушиваться. Невдалеке от палатки выло несколько шакалов, взбудораживая собак дуара. Две из них вскарабкались над самою моею головою на палатку и лаяли, не умолкая ни на минуту. Поднявшись, я сбросил их рукою на землю и вышел из палатки. Сначала, я ничего не мог разобрать в темноте, затем, мало по малу, [194] прямо передо мною в нескольких шагах, стал вырисоваться силуэт моей лошади. Привязанная за ногу и накрытая попоною, она жевала положенные перед нею пучки альфы, не обращая внимания ни на вой шакалов, ни на лай собак. Далее, подле палатки каида, виднелись лежащие верблюды и бараны. Сквозь оглушительный лай наших собак можно было различить лай собак всех соседних дуаров, вызванный, вероятно, тою же причиною.

Утром на заре я был разбужен спагисом. Собаки уже не лаяли, за то крики верблюдов и блеяние овец, прогонявшихся на пастбище, составляли не менее оглушительный концерт. Перед палаткою разводили огонь, чтобы обогреться самим и согреть кусок баранины, которая с чашкою кофе должна была нам служить завтраком. Нам предстояло в этот день сделать без привала 60 верст до ксара Шелала; по этому было благоразумно немного даже понасиловать свой аппетит, чтобы только не остаться с тощим желудком целый день.

Комментарии

1. 1 килограмм = 2,44 русского фунта.

2. 1 литр = 0,0813 русского ведра.

3. Описание этого обоза помещено в № 2-м «Военного Сборника» февраль 1875 г.