-

ОЧЕРКИ МЫСА ДОБРОЙ НАДЕЖДЫ

Пятилетнее пребывание на южных берегах Африки дало мне возможность ознакомиться с мысом Доброй Надежды и заметить некоторые характерические черты как самой страны, так и ее обитателей.

Обстоятельства, в которых я находился, не позволяли мне долго оставаться на одном и том же месте, а впечатление, оставленное во мне тамошними дорогами, и теперь еще стоит на первом плане моих воспоминаний, а потому не должно удивляться, если я начну свои замечания с описания дорог. В нынешний век, когда всякого рода путешествия совершаются по железным [208] дорогам, когда тридцать верст в час считается тихой ездой, не покажется ли изумительным читателю, если я скажу, что тридцать верст в день на мысе Доброй Надежды считается за весьма быстрое сообщение? Если вы не желаете скакать в течение дня верхом на дурной лошаденке, то для совершения предпринимаемого путешествия вам по необходимости придется принять единственное и всеобщее средство — телегу и быков. Представьте себе огромный вагон, какой употребляется для перевозки тяжестей, запряженный двенадцатью или четырнадцатью быками, привязанными попарно на толстых кожаных веревках; представьте себе самое безобразное из безобразных созданий — мальчишку-Готгентота, который ведет передних двух быков за веревку, привязанную за рога, и другого, взрослого Готтентота, который управляет целым цугом; представьте себе, что взрослый и вместе с тем полунагой возничий-Готтентот сидит на облучке вагона, в руках его огромная бамбуковая плеть, ременные концы которой достают до передней пары быков, — представьте себе это и вы будете иметь полное понятие о «дорожном экипаже» Южной Африки.

Этот экипаж (или спан, употребляя местную фразеологию) и эта длинная вереница огромных быков везет вас на протяжении всей вашей дороги, будь она хоть в тридцать или в триста верст. Так как для животных не предназначается ни [209] станций, ни особого времени для корма, ни особой смены, то при первой возможности, или, лучше сказать, при первом желании вожатого, скотины распрягаются и пасутся на подножной траве, а потому проехать при этих условиях тридцать верст в сутки — дело великое! Несмотря на такую медленность, подобную поездку ни под каким видом нельзя назвать скучною или неинтересною; напротив, в этом отношении она очень похожа на продолжительный пикник, где с каждым днем вы наслаждаетесь очаровательными сценами и превосходным климатом. Без всякого сомнения, вагон или Фура бывает превосходно снабжена чаем, сахаром, кофе, вином, мукой, яйцами, свежим и соленым мясом, зеленью и вообще всеми припасами, которые человек, сделавший похвальную привычку к собственному своему хозяйству, любит иметь под рукой; да и нельзя без этого, потому что гостинниц или постоялых дворов здесь не существует, а если и есть что нибудь в этом роде, то они разбросаны на такие огромные расстояния и притом же так далеко в сторону от дороги, что путешественники весьма редко решаются посещать их. Вагон ваш делается вашим домом вашей кладовой, вашим буфетом и вместе с тем вашей дорожной коляской. Во всю длину его находится досчатая настилка; на нее весьма удобно можно разостлать постель, которая в дневное время будет служить вам покойной кушеткой. Некоторые [210] путешественники раскидывают на ночь палатку, но это я не нахожу необходимым, особливо когда общество состоит из двух или трех человек, не считая Готтентотов, — которые обыкновенно располагаются на ночь под вагоном, или в ближайшем кустарнике, или в траве, и спят также крепко, как и их господа.

Путешественники обыкновенно берут с собой ружья, потому что в течение дня им несколько раз может представиться случай поохотиться. Положим, что вагон ваш выступил в поход в шесть часов утра; около десяти часов вы «располагаетесь», то есть распрягаете быков, даете им корм и приготовляете завтрак. Готтентоты ваши немедленно собирают по вязанке сухих сучьев, придвигают вагон к мимозе или какому-нибудь другому кустарнику, разводят огонь, кипятят чайник, и вы принимаетесь за хозяйство: варите себе кофе, поджариваете бифштекс, — словом сказать, приготовляете завтрак на славу; и если в эти минуты вы не чувствуете ясности на душе своей, если роскошная природа и безоблачное лазурное небо не производят на вас никакого впечатления, то я боюсь, что сердце ваше сильно очерствело.

После завтрака вы отправляетесь в ближайшие кустарники, с двухствольным ружьем на плече, бьете куропаток, а иногда и антилоп, и возвращаетесь к вагону, готовому в дальнейший [211] путь. В обеденное время повторяется та же самая история. После обеда вы проезжаете верст восемь, много десять и располагаетесь уже на ночлег..

Ночи на мысе Доброй Надежды очаровательны! Упоительнее подобных ночей я не могу себе представить. Небо покрывается той темно-прозрачной лазурью, которой нам никогда не видать в северных странах; серебристая луна разливает томный, пленительный свет; миллионы звезд горят брильянтами, и между ними красуется созвездие Южного Креста; кругом вас господствует глубокое безмолвие; за темным лесом,, доступным для одних только диких зверей и туземных дикарей, высятся черные массы гор, на которые нога человеческая никогда еще не ступала; широкая поляна, где вы расположились, покрыта алоэ, душистым вереском, диким левкоем и тысячью других кустарников, из которых образуется под вашими ногами великолепный ковер, — и все это увенчано небосклоном, усыпанным алмазами. Куда бы вы ни обратились, везде вам представляются чудесные картины природы, вполне достойные кисти Сальватора Розы, Темные листья кустарника освещаются красноватым заревом огня, вокруг которого сидят ваши Готтентоны и предаются тому наслаждению, которое понятно одним только полудиким, и которое заменяет им наслаждение итальянского dolce far niente. [212]

Бесспорно, железная дорога — выдумка превосходная, изобретение великое. Честь и слава и Мак’-адаму, и дорожным каретам, и почтовым дилижансам! честь и слава комфорту и удобству европейской гостинницы! но если в душе вашей хранится хоть искра поэзии, то, на зло дурным дорогам, медленной езде, грубому кушанью и постели al fresco, вы охотно отдадите преимущество южноамериканским путешествиям пред прозаическими европейскими поездками. Здесь нет у вас другого спутника, кроме девственной природы, свежей и очаровательной, как в первый день создания; чувства и мысли ваши высоки и чисты, как и самые сцены, окружающие вас.

Потребности мыса Доброй Надежды не имеют особого отличия, да и нельзя, впрочем, сказать, чтобы они были многочисленны. Не помню в какой комедии отставной капитан жаловался своему приятелю, что он в крайней нужде, что ему нужно по крайней мере тысяч двадцать франков. «Возьми себе за правило, любезный капитан — отвечал приятель — что в нынешнее время каждый нуждается в двадцати тысячах франков». Это нужда всеобщая не только на мысе, но и на всем Земном шаре. Другая ощутительная нужда в этом краю состоит в работе. «Капитала и работы!» вот крик, который раздается во всех концах земли. Не менее того заметен недостаток в предприимчивости и образованности. Поверьте, [213] что маленький капитал и желание употребить его в дело принесут в Южной Африке огромные выгоды. Здесь человек с двумя тысячами фунтов стерлингов найдет множество весьма выгодных занятий для приращения своего капитала. Мыс Доброй Надежды представляет бесчисленное множество источников к промыслам; между ними я могу указать на рыбные ловли и минеральные сокровища. Первая даже и теперь доставляет большие выгоды, хотя производится, по недостатку предприимчивости и капиталов, самым несистематическим и неопрятным образом. Минералы находятся здесь в изобилии: руда во многих местах, в строгом смысле слова, лежит на поверхности земли. Ассеги или копья Кафров сделаны из железа: они сами плавят его и сваривают. С самых отдаленных частях этой колонии дикие приготовляют себе из металлов различные орудия. Медь и олово открыты в пятнадцати милях от залива Алгоа.

Не смотря на то, без легких или удобных средств перевозить эти богатства, а главное — за недостатком хороших дорог, все они остаются совершенно бесполезными. Помочь этому трудно. Заняться этими предметами решительно некому; да если бы и захотел кто, то некому будет работать.

Сказав о нуждах мыса Доброй Надежды, я должен упомянуть о том, в чем здесь не [214] нуждаются; именно: в молодых джентльменах с белыми руками и пустыми карманами, без всякого занятия и с большими претензиями на утонченное образование; в военных офицерах на половинном жалованье, которые гораздо лучше изучили глину, употребляемую для табачных трубок, нежели грунт земли, годный под запашку, — и наконец в прекрасных дамах, которые превосходно умеют играть на фортепьяно, но ничего не понимают в хозяйстве. Гораздо было бы лучше заменить этих лиц — в городах — хорошими механиками и работниками всякого рода, а в деревнях — фермерами, деятельными хозяйками, пастухами и трудолюбивыми землепашцами.

Воспитание на мысе Доброй Надежды находится в превосходном положении. Училища от правительства учреждены в каждом городе и почти в каждой деревне и бесплатно открыты для детей всех классов и вероисповеданий. Учителя в них люди образованные, преимущественно избираемые из Шотландцев, и я смело могу сказать, что нынешнее поколение в образовании не уступит европейцам; напротив того, по моему мнению, крестьянские дети во внутренних землях Южной Африки в образовании стоят гораздо выше детей европейских крестьян. Благодаря усердию некоторых миссионеров, дети Готтентотов, Греков и даже Бушманов быстро образуются, посещая учрежденные школы. [215]

Самая выгодная промышленость заключается здесь в овцеводстве. Оно гораздо лучше земледелия и лучше даже скотоводства, по следующим причинам: здесь повсюду чувствуется сильный недостаток в воде для орошения полей. Там, где недостаток этот предотвращен, произростает хлеб всякого рода, в особенности пшеница, которая считается лучшею в мире. Но таких мест весьма немного. Впрочем, и этого нельзя еще назвать исключительным препятствием земледелию, потому что каждому фермеру очень часто приходится бороться с двумя ужасными врагами. Один из них — это так называемая «головня», или копоть, покрывающая и истребляющая целые поля. Я знал двух молодых людей, которые наняли хорошенькую ферму и, несмотря на предостережения более опытных фермеров, решились обратить все свое внимание на земледелие. Сделав огромные издержки на покупку агрономических снарядов, они наняли лучших работников и сами занимались так усердно, как лучшие агрономы. Посев поднялся превосходно, и молодые люди начали уже предаваться упоительным надеждам на богатую жатву и на звучные талеры. Но, увы! наступила головня, поразила весь хлеб, и в карманах молодых фермеров сделалось также пусто, как и на их полях. Обманутые в ожиданиях, но отнюдь не обескураженные, они снова принялись работать, но и на следующий год результат был тот же [216] самый. К счастию, тут они остановились, оставив небольшую только часть земли под запашкой; завели овец, коров и лошадей и в настоящее время принадлежат к зажиточным капским фермерам.

Другой враг агронома, гибельный не менtе первого, хотя нападения его бывают реже — саранча. До приезда на Мыс, я не имел ясного понятия о бедствии, которое наносит это насекомое. Обыкновенно оно появляется грязными тучами и летит по направлению ветра. Мне делается страшно при одном воспоминании об этом явлении Воздух до такой степени был сгущен насекомыми, что они падали, как крупные смежные хлопья, так что я принужден был воротиться назад, не имея возможности следовать против сильного напора этой ужасной тучи. Я видел накануне обширные поля, покрытые травой и хлебом, а на другой день после саранчи не оставалось на этих полях ни малейшей былинки. Я видел также, что ветер нагнал целые миллионы этих насекомых в залив Амоа, и волны выбрасывали их на берег такими грудами, что гниение от них начало производить в воздухе невыносимый смрад и правительство принуждено было приказать зарыть их в глубокие ямы. Впрочем, все же я скажу, что этот страшный гость посещает здешние края довольно редко, так что в течение пяти лет мне удалось видеть его только два раза. Здешние фермеры, при [217] первых признаках появления саранчи, угоняют стада свои в отдаленные места, чрез которые не летит саранча.

Держать рогатый скот на ферме также весьма выгодно; но каждый фермер в этом отношении отдает преимущество овцам. Случиться может, что работники ваши — Готтентоты — в припадке каприза, ни с того ни с другого, оставят вас и ваше стадо и убегут к своим единоплеменникам, и тогда, если вы имеете стадо овец, то еще не беда, но если у вас сотни две дойных коров, то вы невольным образом призадумаетесь. Конские заводы также дело хорошее, но ждать от них существенных выгод — скучно.

Итак, содержание стада хороших овец для фермера составляет самое выгодное предприятие. Для примера я представлю здесь следующий случай. Один из моих приятелей, для поправления здоровья, по совету медиков, отправился на мыс Доброй Надежды. Выступив на берег в заливе Алгоа, с капиталом из двух с половиною тысяч фунтов стерлингов, он благоразумно послушался доброго совета, выбрал себе ферму и купил стадо овец. Спустя три года, мне пришлось навестить его, и мы заговорили об овцеводстве, которое находилось в ту пору в дурном состоянии. Я выразил ему свое удивление, что в последнее время многие фермеры перепродали своих овец, и получил от него следующий ответ: [218]

«Удивляться тут нечему. Многие из здешних фермеров берутся за это дело, не имея своего капитала. Они нанимают ферму, покупают в долг стадо овец, живут на счет будущих благ, так что когда дойдет дело до расплаты, то в кармане у них не остается ни гроша. Но взгляните на меня: я живу здесь всего только три года; шерсть с моего стада овец доставляет мне барыша вдвое больше против первого года; стадо мое удвоилось и улучшилось; живу я припеваючи и, что всего важнее, никому не должен».

Жизнь капского фермера по необходимости уединенна. Ближайшие его соседи рассеянны от фермы верст на двадцать, и единственными собеседниками в течение дня служат ему овцы и работники. Каждый посетитель фермы считается самым редким гостем и имеет полное право оставаться на ней сколько ему заблагорассудится. Он может кататься на лошадях фермера, охотиться в его владениях и пить капское вино, сколько душе его угодно. Одно только покажется ему неприятным на ферме: это — грубая пища. Кроме баранины, рису и дурного кофе он ничего больше не найдет. Спать он будет на самодельном диване, под овечьими шкурами вместо одеяла, в комнате с глиняным полом и с драничной кровлей вместо потолка. Наружность фермы скорее похожа на конюшню какой нибудь посредственной европейской гостинницы, чем на удобный жилой дом. Но, не смотря на [219] то, хозяин фермы часто бывает весьма образованный человек, ведущий сравнительно счастливую жизнь, и если роскошь не окружает его, зато его не тревожат житейские заботы; спокойствие его тогда только и нарушается, когда заберется к нему на самый двор голодный волк или жадная гиена.

Выгоднейшая отрасль торговли в Южной Африке та, которая производится с дикарями. В настоящее время она находится в первобытном своем виде. Странствующий продавец нагружает пару вагонов такими товарами, которые найдут верный сбыт между дикими, а именно: толстым сукном, пестрыми ситцами, шерстяными одеялами, бусами, бронзовыми кольцами (их употребляют дикие щеголи вместо брелоков), красными куртками, широкополыми шляпами и т. п. С этим грузом предприимчивый торгаш переезжает колониальную границу, проникает во внутренние земли Африки по своему произволу, останавливается в тех местах, где предвидит больше покупателей, и таким образом выгодно и скоро продает весь свои запас. Он очень редко получает за товар свой деньги; да надобно сказать, что он этого и не желает. Вместо денег он получает слоновую кость, страусовые перья, шкуры диких зверей, — словом сказать, все редкие трофеи звериной охоты. Этими произведениями он наполняет свои вагоны, поворачивает к дому и достигает колонии, после [220] шести или семимесячного отсутствия, с таким грузом, который сразу доставляет ему семь сот или восемьсот, а иногда и тысячу фунтов стерлингов в замен полутораста, пущенных им в оборот.

Очевидно, что учреждение торговых станций во внутренних частях Южной Африки принесло бы предприимчивым промышленникам огромные выгоды и доставило бы величайшую пользу дикарям: последние могли бы чрез это усвоить себе потребности и привычки просвещенной жизни.

Лавки и магазины на мысе Доброй Надежды достойны замечания. Они поражают необыкновенною своею странностью; например, в одной и той же лавке, вы можете купить сапоги и сыру, шляпу и сахару, богатую китайскую шаль для своей супруги и рыбьего жиру.

Охота на диких зверей на мысе Доброй Надежды была уже не раз описана многими замечательными путешественниками. Лучше здешнего края для охоты не найдется в целом свете. Сюда приезжают из Индии, собственно за тем только, чтоб поохотиться на буйвола, носорога, гиппопотама, слона, жирафа и на оленей различных пород. Самые ужасные из этих зверей не так страшны, как говорят о них многие путешественники в своих интересных описаниях.

Однажды мне и еще одному моему товарищу случилось проезжать лесом. Отправляясь в путь, [221] мы очень торопились и не взяли с собой ружья. Достигнув небольшой поляны среди леса, мы слезли с коней, пустили их на мягкую траву, а сами лениво развалились под деревом и приложились к карманным пистолетам, заряженным коньяком. Вдруг над нашими головами раздался шорох, и в ту же секунду что-то тяжелое спрыгнуло на землю. Это был не более, ни менее, как прекрасный, взрослый, красивый леопард, который прехладнокровно повернулся и пристально посмотрел нам в лицо. Не думаю, чтобы кому случилось испытать такой ужас, какой почувствовали мы. Незваный и опасный гость сделал несколько размахов хвостом и потом, как будто удовлетворив свое любопытство касательно наружности наших особ, спокойно отправился в ближайшие кусты. Не сказав ни слова друг другу, мы выпили еще по глотку коньяку, вскочили на коней и как молния понеслись от страшного гостя.

Охота на львов считается здесь многими делом весьма обыкновенным. На северной границе колонии находится небольшая ферма майора Никольсона, который считается лучшим охотником и выходит на льва с таким хладнокровием и беспечностью, с каким лондонский денди шатается по улице Реджент, отыскивая хорошую собачку, в подарок своей тетеньке-старушке. В одну из подобных прогулок майор встретился со львом; оба они мирно шли по тому же направлению, в [222] недальнем друг от друга расстоянии. Наконец лев остановился, взглянул на майора и сел на задние лапы. Майор, не имея возможности определить, долго ли продолжится мирное отношение со стороны спутника, взвел курок и выбрал цель для своего ружья между глазами льва. Уже майор хотел выстрелить, как вдруг позади его раздался шорох; он взглянул и сразу догадался в чем было дело: лев изволил прогуливаться, а львица, как покорная его супруга, вероятно, вышла встретить его. Майор опустил ружье и рассудил за лучшее приберечь свой заряд до другого раза: он сообразил, что немного выйдет удовольствия, если убьет льва и за то будет растерзан освирепевшей львицей. Почтенная чета отправилась своей дорогой, удостоив майора неблагосклонным взглядом и предоставив ему полное право следовать за ними до главного их местопребывания. На другой день бесстрашный охотник отправился с визитом к своим новым знакомцам, взяв с собою людей, собак и ружья, а спустя неделю после того я крепко спал на шкуре этого самого льва, между тем как шкура его подруги служила мне одеялом.

Многие охотники предпочитают ходить на охоту за границы колонии. В городах, для этой цели обыкновенно собирается множество приятелей, которые берут с собой вагоны, палатки, и, выбрав удобную и красивую местность, располагаются на [223] ней лагерем. Они остаются иногда на несколько дней, днем шатаются по лесу, а к вечеру возвращаются с богатой добычей, и табор их оглашается веселыми песнями, поздравительными тостами и рассказами о совершенных подвигах.

Главное народонаселение мыса Доброй Надежды составляют следующие племена: Готтентоты, Мозамбикцы, Кафры и Фингосы, Негры, Бушманы, Бахуаны, Григи и Малайцы. Их можно видеть в колонии почти каждый день; и хотя европеец, не посвященный еще в таинства здешней страны, с первого раза подведет их всех под одно наименование «краснокожих или чернокожих», но каждое племя имеет свой особенный характер, особенный цвет кожи, особенный язык и вообще все признаки, которыми отличается одна нация или племя от другой: Между наружностью Кафра и Готтентота столько же заметно различия, сколько между Готтентотом и Малайцем, — и даже гораздо более, нежели замечаем в наружности Немца и Итальянца. А между тем земли Кафров и Готтентотов смежны между собою. Из восьми племен, упомянутых мною (считая племя Кафров и Фингосов за одно), семь имеют совершенно различные наречия.

Смело можно сказать, что в целом мире не найдется такого неприятного, неопределительного наречия, каким говорят Бушманы. Оно скорее похоже на визг обезьян, нежели на язык человека. Наречие Готтентотов немного лучше наречия [224] Бушманов. Впрочем, те Готтентоты, которые, находясь в услужении, научились говорить по английски или по голландски, редко употребляют свой отечественный язык и даже часто забывают его. Язык Кафров, положительно можно сказать, превосходный: он имеет приятные звуки и в тоже время чрезвычайно выразителен. Зато Кафры весьма плохие лингвисты. Я ни разу не замечал, чтобы те Кафры или Фингосы, которые прожили в колонии лет пятнадцать или двадцать, могли свободно объясняться на голландском, а еще того менее на английском языке.

Во всей колонии, и особливо в восточной ее части, для домашней прислуги всякого рода употребляются Готтентоты. Надобно сказать, что это племя самое странное: оно соединяет в себе необыкновенную смесь хороших и дурных качеств. И в самом деле, почти каждый Готтентот представляет собою род живого парадокса. Он, пожалуй, и пьяница, и вор, но в тоже время он докажет вам свою воздержность и никогда не обокрадет своего господина. Он прослужит вам два-три месяца честно и трезво — и после того предуведомляет вас, что он идет гулять, кладет в карман свое жалованье, отправляется в ближайшую корчму и в течение месяца, или до тех пор, пока не выдут у него все деньги, вы не увидите, чтобы он хоть раз протрезвился. Когда он служит, вы можете доверять ему все, что [225] вам угодно, и он отнюдь не решится на кражу. Но едва только он оставит нас, как тотчас же присвоит себе ваши модные сапоги и вместо их оставит свои башмаки из недубленой шкуры. Готтентот очень грязен и неопрятен, и пока вы не принудите, он не подумает ни прибрать вашей комнаты, ни вычистить ваших сапогов или посуды, но зато, не смотря на врожденное отвращение к холодной воде, с особенным тщанием вымоет руки, прежде чем приступит к приготовлению вашего обеда; если он надел чистое белье, то уже до тех пор не снимет его, пока оно в строгом смысле слова не обратится в грязь и лохмотья. Вследствие этого, Готтентот никогда не может быть приятным лакеем, а Готтентотка — опрятной кухаркой или горничной.

Малайцы по большой части занимаются рыбным промыслом, и некоторые из них живут весьма зажиточно. Они исповедуют магометанскую веру, любят соблюдать чистоту и опрятность как в наружности своей, так и в своих домах, очень воздержны и весьма трудолюбивы, — словом сказать, они лучше и образованнее всех других диких племен. Из них весьма немногие поступают в услужение. В Капштате многие Малайцы служат конюхами, прекрасно умеют обращаться с лошадьми и считаются отличными наездниками. Религиозные празднества Малайцев представляют [226] иногда великолепные зрелища. Этот народ на мысе Доброй Надежды ни в каком отношении не обнаруживает предательского и бесчестного характера, который приписывается ему путешественниками, посетившими Малакку.

Фингосы считаются здесь превосходными пастухами и кроме того занимаются переноскою тяжестей. Они имеют прекрасную наружность, крепкое телосложение, воздержны, трудолюбивы и чрезвычайно бережливы. Выработанные деньги они зарывают в землю, в местах только им одним известных, и так как они часто покупают рогатый скот, то при расплате случается видеть, что они выдают сразу двести или триста шиллингов, которые пробыли несколько лет в земле. Многие из них предпочитают вместо жалованья получить несколько коров, так как в их понятиях приобретение рогатого скота составляет верх благополучия. При этом случае я намерен объяснить одно обстоятельство, которое, вероятно, неизвестно моим читателям и которое послужило поводом к войне с Кафрами.

Между прочими обычаями Кафров существует правило, по которому жены приобретаются покупкою. Избрав себе девицу, жених должен заплатить ее отцу известное число коров, сообразно степени достатка девицы. У Кафров, как и у других народов, случается, что молодые люди с маленьким состоянием или даже и вовсе без состояния [227] влюбляются в молодых девиц, у которых родители богаты и горды. В таком положении молодые люди решаются на какое нибудь отчаянное предприятие, чтоб приобресть нужное для покупки невесты. Вследствие такой решимости и не допуская большого различия между чужим и своим, они отправляются на границы колонии и отхватывают от первого попавшегося стада потребное число коров, угоняют их к себе и требуют своих невест. Колонисты, не принимая в расчет цели таких подвигов, называют их грабительством, и однажды, поймав молодого Кафра на месте преступления, заперли его в тюрьму. Спустя немного, его приковали к руке другого преступника-Готтентота и отправили их под конвоем небольшого отряда солдат в пограничный город, для окончательного приговора. Во время перехода, огромная партия вооруженных Кафров высыпала из лесу, напала на конвой, отрубила руку Готтентота, чтоб освободить своего единоплеменника, и прежде, чем солдаты успели опомниться, дикие снова скрылись в кусты, уведя с собою освобожденного Кафра, на руке которого висела отрубленная рука Готтентота. Губернатор колонии послал к предводителю Катров требование о выдаче виновников. Предводитель отвечал на требование угрозами; угрозы эти повторились со стороны других племен, — и война возгорелась.

Число других диких племен в колонии [228] немногочисленно. За исключением Малайцев, племя Готтентотов можно назвать образованнейшим; но и эти люди усвоили себе из образования более пороков, чем добродетелей. Каждая нация, сбрасывая с себя оболочку варварства, вступает в какое то неопределенное состояние, которое хотя и приводит впоследствии к лучшему, но при начале бывает гораздо хуже дикого состояния.

Недостаток в мастеровых, особливо в стекольщиках и слесарях, весьма ощутителен. Если вы имели неосторожность разбить стекло в вашей гостиной, то будьте уверены, что вам придется прождать по крайней мере дней десять прежде, чем явится стекольщик и вставит новое стекло. В порте Елизавете, где считается до трех тысяч жителей, всего только один стекольщик, и еслиб вам пришлось послать за ним, то весьма вероятно, что он с величайшим достоинством и спокойствием ответит: «засвидетельствуйте мое почтение господину и скажите, что через неделю я увижу, чем могу служить ему». Причина такой вежливости происходит очень часто от приверженности к капской водке и игре в приккет.

Вообще надобно сказать, что в здешнем краю не мастер ищет работы, а работа мастера. Я знал одну даму, которая целый день отыскивала в служанки какую нибудь грязную Готтентотку, предлагала хорошее жалованье, подарки — и не на [229] шла, несмотря, на то, что считалась в городе прекрасной госпожой во всех отношениях. Однажды я вышел со двора в новом фраке и спустя несколько минут был окружен толпою любопытных.

— Скажите, пожалуста, кто вам сшил этот фрак?

— Портной С... отвечал я.

— А как вы думаете, сошьет ли он и для меня точно такой же фрак? Вы верно в хороших отношениях с ним? Если так, то, сделайте одолжение, замолвите за меня словечко, и проч.

Часовой мастер однажды держал мои часы три месяца, хотя нужно было только вставить в них новое стекло. Он, изволите видеть, чрезвычайно любил охоту и лошадиные скачки. Не смотря на все сказанное, и вежливый стекольщик, и записной охотник, часовой мастер, ведут спокойную и довольную жизнь.

(Окончание в следующей книжке).

Текст воспроизведен по изданию: Очерки мыса Доброй Надежды // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 101. № 403. 1853