ДАГОМЕЯ И ЕЕ ЖИТЕЛИ.

(Окончание).

Форбес и Дункан остановились в некотором расстоянии от дворца, чтобы переодеться в парадные мундиры и дождаться прихода кабуциров, которые должны были представить их правителю. Недалеко от того места, где они остановились, собралось множество кабуциров и солдат, с плоскими зонтиками, украшенными по китайски, и с значками всех возможных цветов, усеянными разными девизами. Прежде всех к ним прибыл Бох-пех, губернатор столицы. Костюм его [496] состоял из куска плохого сукна, в который он был завернут, измятой шляпы, ожерельев из коралла и драгоценных каменьев и очень красивой шпаги. Он прибыл в сопровождении отряда солдат; за ним несли его штандарт, должностной зонтик и оффициальный табурет; шествие завершалось музыкантами, которые извлекали из своих инструментов дикие и нестройные звуки. Приблизясь к путешественникам, губернатор поклонился им, три раза обошел вокруг их гамака и в это время сделал еще три легких поклона. Потом, сделав три залпа из ружей и протанцован несколько, он подошел к ним, пожал им руку и наконец уселся на табурете, который ему поставили по правую руку Форбеса и Дункана. Брат правителя и начальник кабуциров, прибывшие вслед за губернатором, приветствовали иностранных гостей точно таким же образом. Когда все они уселись, толпа слуг, с полу-обритыми головами, в серебряных колпаках, одетых в красное платье, увешанных стеклярусом и другими украшениями, выстроилась в ряд и принялась петь гимн в честь прибытия гостей. У каждого из них был в руках хлыстик, сделанный из конских волос: во время пения они били этим хлыстиком такт по воздуху. Наконец приехал Пех-вех-су с своими карабинерами. Карабинеры прошли три раза церемониальным маршем, а потом сделали залп из ружей. Пех-вех-су — [497] одна из величайших особ в государстве. Наконец процессия двинулась с места, под предводительством кабуциров, при звуках ружейных выстрелов, и направилась к дворцовой площади.

Вся дворцовая площадь была покрыта вооруженными людьми, и полированные стволы их датских ружей сверкали на солнце ослепительным блеском. Форбес более всего был поражен странными украшениями, покрывавшими стены дворца; они были унизаны человеческими черепами, расположенными рядами, на расстоянии шести метров от одного ряда до другого. Он с удовольствием заметил, что в некоторых местам ветер сорвал эти страшные украшения и они не были заменены другими. Властитель Дагомеи, король Жезо, сидел у дверей своего дворца, под навесом. По правую, и по левую руку сидело несколько амазонок, одетых в парадные мундиры и вооруженных с ног до головы; в глубине площади отдыхали группы солдат, склонившихся на свое оружие; ружейные залпы следовали один за другим беспрерывно. Вообще вся площадь, покрытая бесчисленным множеством штандартов и зонтиков, представляла зрелище чрезвычайно живописное.

«Приблизясь к трону — говорит Форбес — мы остановились. Кабуциры, предшествовавшие нам, пали ниц и облобызали землю. Проходя мимо правителя, мы низко поклонились и потом три раза обошли всю площадь, при чем кабуциры падали [498] на землю, а мы кланялись, всякий раз, когда нам приходилось проходить перед правителем. Вслед за этим министры и кабуциры выстроились в ряд по обеим сторонам трона и мы вышли из носилок. Тогда правитель встал с своего места. Сорок оркестров нестройно заиграли скорый марш, ружейные выстрелы снова потрясли воздух, громкие крики народа огласили площадь; кабуциры и министры пали на землю и посыпали голову пеплом, и мы подошли к правителю, который приветствовал нас пожатием руки. Ему лет под пятьдесят; но он еще бодр и здоров. Цвет лица у него если не совсем черный, то очень темный, вид важный, лицо чрезвычайно умное, но чрезвычайно суровое. Если бы он не косил несколько, то его можно, было бы назвать красивым мужчиной. Стоит только взглянуть на его походку, чтобы увидеть, что он страшно горд; он попирает землю с таким достоинством, как будто бы она должна считать за счастие то, что он прикасается к ней. Костюм его был очень прост в сравнении с костюмом его министров, кабуциров и жен, одетых в платья всех возможных цветов и увешанных кораллами, золотом, серебром и медью: на нем было широкое платье из шелковой материи, желтого цвета, усеянное звездами и полумесяцами, мэндингские сандалии и испанская шляпа, обшитая золотым позументом; [499] на шее у него была надета золотая цепь европейской работы.

«Мы уселись на стульях, расположенных перед троном, и, при помощи переводчика, вступили в разговор с правителем, который сделал нам множество вопросов об Англии, о нашем государе и о разных английских путешественниках, не задолго перед тем посетивших его столицу. Он представил нам своих министров и кабуциров, называя каждого по имени, пил вместе с нами, и осмотрел три полка амазонок. По окончании парада он встал с своего места, со стаканом в руке, и чокнулся с нами. Когда он поднес стакан к губам, министры и кабуциры начали около него танцовать, а жены растянули вокруг него суконный занавес, потому что никто не должен видеть, как он ест и пьет. Крик народа так, усилился, что почти совершенно заглушил ружейные выстрелы, которые не умолкали ни на минуту. Скоро после этого мы простились с правителем и удалились, сопровождаемые многочисленною толпой народа, который пел, танцовал и кричал».

Утром 17-го октября Форбес отправил подарки правителю и его приближенным. Вслед за тем он сам отправился на свидание с правителем, который принял его лежа на постели, покрытой превосходной циновкой и окруженный министрами. После обычных приветствий правитель велел [500] прочесть письмо начальника английской эскадры и объявил Форбесу, чтоб он приехал в Абомею в то время, когда начнутся народные празднества: тогда он даст ему удовлетворительный ответ, потому что за отсутствием многих из государственных лиц в настоящую минуту не может решить такого важного дела.

На другой день Форбес и Дункан отправились обратно в Видах, куда прибыли 24-го октября. Дункан, несколько дней yже страдавший расстройством желудка, стал чувствовать себя так дурно, что его должны были перенесть на фрегат; ему подали необходимую помощь, но все усилия спасти его были тщетны: он умер через три дня, в отсутствии Форбеса, который сел на другой фрегат и отправился в Сиерру-Леону, сообщить начальству о результатах своей первой поездки.

25-го февраля 1851 года Форбес снова прибыл в Видах, но снова встретил неудачу в своем предприятии. Время празднеств, на которые он был приглашен, наступило, а празднества не начинались, потому что правитель еще не возвращался из дальней экспедиции. Во время похода он потерял несколько генералов и по обычаю должен был похоронить их с торжественностью, приличною их сану, что замедлило окончание похода. Никто не знал наверное, когда он возвратится. Чтоб хоть чем нибудь вознаградить себя [501] за эту неудачу, Форбес принялся изучать нравы и язык Дагоманов. Он нанял дом в Видах и в ожидании известия о возвращении правителя всячески старался убедить вице-правителя в том, что он извлечет несравненно более выгод из военнопленных, если заставить их обрабатывать землю, вместо того, чтоб убивать их или продавать другим народам, которые обогащаются на их счет.

Но когда он узнал, что правитель, возвратится не прежде первых чисел мая, то потерял терпение, сел на фрегат и отправился осматривать острова Вознесения Господня. 14-го мая он возвратился в Видах, 17-го получил паспорт для проезда, то есть жезл, а 26-го прибыл в Дагомею, где был принят с такими же церемониями, как и в первый приезд. Посреди дворцовой площади он заметил памятник, которого прежде небыло: это было осьми-угольное строение, украшенное 148-ю черепами, только что отполированными и покрытыми лаком. Черепы эти некогда принадлежали Океадонейцам, убитым в 1848 году, после взятия города, изменнически преданного комендантом. Перед памятником возвышалась красивая беседка, в которой было устроено седалище для правителя; но он, окруженный амазонками, сидел по прежнему под навесом, на том самом месте, где Форбес и Дункан были представлены ему в первый раз. Он приказал [502] прочесть письма, привезенные Форбесом, и обещал рассмотреть обстоятельно вопрос о прекращении торга пленными в своем государстве; после этого он снова пригласил его остаться в Дагомее на праздники, которые должны были продолжаться около шести недель.

Первый праздник, или как их, называют туземцы, обычай, был 29-го мая. Он называется И-ка-ах-ек-бех, или Плата трубадурам. В Дагомеи есть поэты — мужчины и женщины — единственное занятие которых состоит только в том, чтобы воспевать подвиги правителя; занятие это, или, лучше сказать, должность, переходит от отца к сыну по наследству и доставляет большие выгоды. Каждый год правитель публично раздает своим трубадурам награды, соразмерно их достоинствам. Длинный ряд обычаев Дагомеи открылся раздачею наград трубадурам.

Праздник начался в десять часов утра. Он происходил на огромной четырехугольной площади, посреди которой устроено было для правителя ложе, под разноцветным балдахином, украшенным странными девизами. Он возлежал на этом ложе, окруженный тремя тысячами воинов обоего пола, в полной парадной форме. На площади царствовала глубокая тишина, прерываемая время от времени голосом герольда, громко возвещавшего народу о подвигах правителя Дагомеи. Вдруг два трубадура вышли на средину пустого пространства, [503] оставленного перед троном и начали воспевать один после другого добродетели властителя Дагомеи, его воинские подвиги, его бесчисленные победы и славные заслуги его предков; при этом имя брата правителя, Адонаяха, свергнутого им с престола, было предано проклятию, а сам он признан недостойным царствовать над таким храбрым народом, как Дагоманы.

«Жезо — пел трубадур — выбран самим народом! Кто может быть щедрее, великодушнее и храбрее его! Посмотри на него, царь царей? Госсу-ле-вех! Госсу!»

Всякий раз, как поэт произносил имя отца правителя, или кого нибудь из его родственников, кабуциры, министры и другие чиновники обязаны были — и они свято исполняли свою обязанность — падать ниц и целовать землю. Прославив прошедшие подвиги Жезо, трубадур принялся воспевать высокие дела, которые, он совершит еще в будущем.

«Кто осмелится безнаказанно оскорбить правителя? Три народа только остаются непобежденными: Абкакентахи, Таппур и Иомбах! Пусть только правитель укажет на одного из них, и он падет!»

Между тем на площадь принесли, с величайшею торжественностию, две огромные связки черепов прежних правителей, — черепов, оправленных в кораллы, медь и проч., и положили их на [504] холм, только что пред тем воздвигнутый над трупом человека, принесенного в жертву в предшествовавшую ночь. Каждый из этих черепов послужил, сюжетом для длинной поэмы. Когда трубадуры мужеского пола кончили свою эпопею, на площадку вышли трубадуры женского пола и начали прославлять того, кто обновил их существо.

«Мы были женщинами — говорили они — а теперь мы мужчины. Мы обязаны Жезо новою жизнию. Война для нас наслаждение: она кормит и одевает нас, — она для нас все».

Потом они стали возбуждать в народе радостные крики в честь правителя и успели в этом как нельзя больше: около них поднялся дикий и оглушительный смех. Подобные сцены возобновлялись беспрестанно в продолжение нескольких часов сряду. Когда трубадуры кончили петь, майо, или великий визирь, и ме-хе-пах предложили от имени правителя, первый поэтам мужеского пола, а вторая поэтам-женщинам, двадцать восемь голов кори, двадцать восемь кусков сукна, четыре куска носовых платков и два галлона рому. Сверх того народ подчивали разными лакомствами. Форбес полагает, что праздник этот стоил около 1,700 долларов.

При наступлении ночи майо обратился к народу, прося всех жителей Абомеи не выходить ночью из своих, домов, под страхом лишиться жизни, [505] потому что правитель должен был приносить в эту ночь жертвы, то есть обезглавить шесть человек. Эти оффициальные убийства очень не нравятся Жезо, — так по крайней мере говорили Форбесу, — но он не решается отменить их, не желая оскорбить народный предрассудок.

Форбес сам присутствовал при совершении обрядов, во время которых было принесено в жертву, несколько человек. Это происходило в конце мая. Посреди торговой площади А-ях-и устроили возвышение в четыре метра высоты, с перилами в один метр вышины. Возвышение обтянули разноцветным сукном и покрыли сверху палаткой, зонтиками и значками. Напротив сделали загородку из акаций, за которой со связанными руками и ногами лежали люди, обреченные на жертву. На площадь стеклось такое множество народа, что отряд солдат едва мог удерживать напор толпы, теснившейся к самой изгородке. Более всего теснились около значков и зонтиков, министров и кабуциров. У каждого из офицеров и солдат к поясу был привязан мешок: жертвоприношению всегда предшествует раздача кори. Появление правителя было встречено криками неистового восторга: солдаты посадили своих офицеров к себе на плечи и таким образом три раза прошли, без всякого порядка, мимо возвышения, на котором он поместился. В то время, как они проходили, правитель убеждал их не [506] оспоривать друг у друга раздаваемых кори. Окончив этот странный смотр, он знаком руки позвал к себе Форбеса и Бекрофта — вице-консула, назначенного на место умершего Дункана. Они поспешили принять это приглашение, тем более, что оно имело значение приказания. Взойдя на возвышение, они заметили груды разных вещей, назначенных для народа: правитель приготовлялся уже начать раздачу. Предполагалось раздать две тысячи голов кори, множество кусков сукна, несколько, бочонков рому и груды свертков табачных листьев. Едва они успели поместиться под зонтиком на приготовленном для них месте, как началась раздача. Несмотря на предупреждения правителя, произошла страшная свалка. Кори, доставались тем, кто успевал ловить их на лету, или поднимал с земли; но куски сукна, раздаваемые всадникам, переходили от одного к другому при криках брани и угрозы. От этой толпы полунагих мужчин и женщин, волновавшейся как море, поднялся невыносимый запах.

В этот день Жезо издержал 3,000 долларов. Раздача продолжалась семь часов. Вот каким образом правитель Дагомеи выплачивает своему войску жалованье. Нельзя не сознаться, что способ этот весьма остроумен: если бы каждый из его воинов получил по ровной части из суммы, раздаваемой в праздник екке-ну-ах-тах-мех, [507] то он бы остался наверно недоволен, и не без основания. Но теперь, если бы даже ему не досталось ни одного кори, то он в праве жаловаться только на свою неловкость, или на несчастие; над его головой, в продолжение целого дня, летают монеты, и в нем невольно рождается высокое понятие о бесконечной щедрости властителя Дагомеи.

В тот день назначено было принести в жертву четырнадцать человек. К ним присоединили еще крокодила и кошку. На лице жертв, осужденных на смерть, не было заметно ни малейшего волнения: они ожидали смерти с. поразительным хладнокровием. Форбес и Бекрофт выкупили трех из них, заплатив по 100 долларов за каждого; их тотчас развязали, но обязали присутствовать при казни. Что же касается до Форбеса и Бекрофта, то на этот раз они решительно отказались от приглашения правителя и не видали сами кровавого зрелища; но они узнали впоследствии все подробности от очевидца.

Сначала правитель сказал речь народу, в которой объявил им, что по примеру своего отца часть пленных он уделяет своим подданным. Он назвал обреченных на жертву по именам. Потом, того из них, которого он назвал первым, совершенно раздели и подняли на воздух в корзине; правитель своей рукой столкнул его в колодезь, или яму. четырех метров глубины, вырытую около самого возвышения. На дне этой [508] ямы находилось семь или восемь палачей, с секирами и палицами. По мере того, как несчастные жертвы падали к их ногам, они добивали их, отрубали им головы, а туловища выбрасывали толпе, которая с зверским удовольствием раздирала их на, части и окровавленные остатки бросала в яму на съедение зверям и птицам. Сам правитель принес в жертву только троих, а остальных предоставил начальником и продавцам невольников, которые, по видимому, были очень довольны знаком этой высокой милости. Люди, умерщвленные в этот день, не были виновны ни в каком преступлении; они даже не поднимали оружия против Дагоманов.

Форбес видел еще много других обычаев, или праздников, очень разнообразных и занимательных. Но подробное описание всех этих торжеств, во многом сходных между собою, становится скучным. 30-го мая по городу носили движимое имущество правителя; 1-го января исполнена была большая фантазия, в которой принимал участие сам Жезо, протанцовавший воинственный танец; 3-го была снова выставка всего имущества правителя; 9-го он переехал в другой дворец; 10-го он отправлял верховный суд; 12-го амазонки присягали на верность службы, за тем несколько дней посвящены были орошению могил предков, и так далее. И все это сопровождалось танцами, пением, ружейными выстрелами и [509] смертными казнями. Таким образом властитель Дагомеи не давал своим подданным скучать. С утра до вечера он угощал их всевозможными удовольствиями, до того дня, когда снова взялся за знамя и занялся пополнением своей опустевшей казны. Впрочем, нрав его несколько смягчился; в 1848 году, во время обычаев, он принес в жертву 400 человек, а в 1849 не более тридцати двух. Вычислено, что 2000 человек перебито в разное время в день празднования обычая, называемого Се-ке-ах-и, установленного одним из предков Жезо, Гадъях-Трудо. Последнему мало было отрубать головы у приносимых в жертву: он резал им уши, выкалывал глаза и рвал ногти. Их убивали окончательно только на четвертый день.

Самый характеристический из всех обычаев, описанный, впрочем, очень неполно и даже неясно, есть один из процессов, происходивший в верховном суде, под председательством самого правителя. При самом начале заседания, одна из амазонок явилась в судилище и объявила, что в последней войне без амазонок Дагоманы не одержали бы победы, потому что воины, предводительствуемые диаду, начали уже отступать, когда к ним подоспели на помощь женщины и отразили врагов.

Ах-пах-ду-ну-мех (так звали амазонку) сказала правду, воскликнул Ах-ох-пех, один [510] из братьев правителя: — но солдаты стали отступать потому, что были худо вооружены.

В эту минуту солдаты, обвиненные в трусости, приблизились к правителю, пали ниц и облобызали землю.

— Ваш предводитель, сказал правитель суровым голосом: — кажется, лучше умеет считать кори, чем вести войну; в последний поход вы взяли мало пленных.

— Если правитель, произнесла амазонка: — вкусит что нибудь на блюде, то ему ничего не подают на этом блюде, не вымыв его предварительно. Когда мое ружье много стреляло, то оно требует масла.

— О, властитель! воскликнула другая: — позволь нам покорить Бах.

— Пусть Айах, прибавила третья: — сделается театром войны.

— Что касается до меня, подхватила четвертая: — мне все равно, куда бы ни повели меня: мне бы только подраться. Я страшно задолжала, покупая провиант для последнего похода, и мне необходимо найти средство расплатиться с кредиторами. Моя поговорка: «дайте собаке кость — она раздробит ее на части и съест». Так и мы разрушим и уничтожим города наших врагов.

Другие амазонки также говорили, каждая в свою очередь; вдруг толпа из четырнадцати офицеров приблизилась к трону. [511]

— Что вы хотите сообщить правителю? спросил майо.

Тут поднялся шумный спор: амазонки продолжали обвинять воинов в трусости; воины старались покрыть их голоса своими криками; наконец амазонки запели хором:

«Если воин идет на войну, то он должен победить или умереть!»

Между тем один из предводителей стал держать речь от лица своих товарищей по оружию.

— Правитель, сказал он: — знает, почему мы взяли так мало в плен, знает также и тех, кто виновен. Всюду, куда ни пошлет меня он, я сражаюсь как только могу. Если я недостоин начальнического сана, то пусть его снимут с меня; если я преступен, пусть мои обвинители взглянут мне прямо в лицо и выскажут свои обвинения.

После долгих прений, прерывавшихся пением трубадуров, речью правителя, барабанным боем и пр. и пр., правитель произнес приговор в пользу обвиненных; он присудил дать им мундиры, которые обыкновенно каждый год раздаются солдатам и которых амазонки просили лишить их, в наказание за их трусость. Амазонки эти неустрашимы; победить или умереть — вот их девиз. В день присяги, они неоднократно пели эти слова, и чтобы доказать, что хотят [512] применять их к делу, они, с неистовыми криками, требовали войны против Аттапамов.

По окончании этой длинной церемонии, одна из них произнесла следующую речь:

«Как кузнец берет полосу железа и, с помощью огня, изменяет ее вид, так и мы изменили нашу натуру. Мы уж не женщины: мы — мужчины. Правитель дает нам сукна; но без ниток из него нельзя сделать одежды; мы — нитки. Если выставить рожь на солнце, для сушки, и не позаботиться о том, чтобы убрать ее потом, ее съедят козы. Если станут медлить нападением на Абсакентаха, то какое-нибудь другое племя воспользуется этою богатою добычею. Стол лишь тогда полезен в доме, когда на него кладут что-нибудь. Бочка с ромом одна не покатится. Дагоманское войско без амазонок бесполезно, как эта бочка, как этот стол. Простертая рука предназначена для того, чтобы взять то, что в нее положат. Мы просим войны, чтобы наполнить наши руки».

Едва она окончила свою речь, как все амазонки, в числе 2,400, поднялись и, подняв руки к небу, запели хором:

«Пусть убьет нас гром, если мы нарушим клятву».

Когда они замолчали, правитель сказал:

— Охотник покупает собаку, и когда он ее выучит, то ведет с собою на охоту, не говоря [513] ей, какую дичь надеется встретить. Когда, он в лесу, он видит зверя, и собака, вследствие его уроков, гонится за ним. Если собака возвратится без ничего, охотник в гневе, убивает ее и труп ее становится добычею волков и коршунов. Если я повелю вам выгнать неприятеля, засевшего в чащу, и если вы этого не сделаете, я накажу вас. Когда я приказываю моим подданным положить руку в огонь, они должны мне повиноваться. Те из вас, которые на воине поддадутся неприятелю, будут принесены в жертву, и трупы их соделаются пищею волков, и коршунов.

Окончив эту маленькую речь, которая может дать идею о власти правителя, он сделал несколько прыжков, более или менее грациозных, осушил свой стакан, предложил рому многим из амазонок-офицеров, из большой оловянной чаши, и удалился в свою палатку, а женщины-солдаты, в числе 2,400, разошлись по казармам, в необыкновенно стройном порядке.

По окончании праздников Форбес поспешил потребовать аудиенции, которую его заставили прождать долго. Не ранее как 4-го июля правителю угодно было согласиться на это. Между ними завязался длинный разговор следующего содержания:

Форбес. Мы надеемся, что В. В. соблаговолите запретить торговать неграми на пространстве всех ваших обширных владений. В этом ваша собственная выгода. Тут идет дело не об одной [514] человечности; согласитесь подражать соседним народам — вы будете довольны. Занимаясь единственно пальмовыми плантациями, они получают такие, барыши, каких вам не дадут ни Португальцы, ни Бразильцы. Земледелие, торговля, промышленность — вот что должно быть единственным источником ваших — богатств. Ободряйте только трудолюбие в ваших владениях — вы увидите, что состояние ваше дойдет до невероятных размеров. Откажитесь от войны, занимайтесь искусствами мирными, преобразовывайте, а не покоряйтесь варварским нравам ваших подданных, изгоните — совершенно ненавистные приношения людей в жертву, — вы уже и то уменьшили их число, — и вы не только сделаетесь благодетелем вашего народа, который будет обязан вам своим будущим благосостоянием, но память ваша будет чтима даже всеми образованными нациями.

Правитель. Англичане первые стали торговать неграми в Видахе. Впрочем, Англичане занимают, как говорил мне отец, — с чем я сам согласен — первое место между белыми, и я сердечно желаю жить с ними в мире. — Дагоманы, с тех пор, как Англичане научили их торговать людьми, не переставали пользоваться их уроками. Подданные мои все солдаты, и единственный доход мой состоит в продаже военнопленных. Вы, вероятно, заметили, как ничтожно [515] земледелие в моем государстве. Другие народы торгуют еще неграми, но не так, как я; у них нет народных празднеств, они не разоряются каждый год на общественные издержки. Прежде чем я заключу трактат с Англией, я хочу, чтобы был запрещен им торг.

Форбес. Для такого незначительного доходе вы лишаете себя главного источника всех богатств — труда; если бы, вместо того, чтобы продавать ваших пленников, вы заставляли их обрабатывать землю, то Дагомея скоро сделалась бы богатейшею страною во всей Африке, а вы — великим правителем.

После этого разговора правитель принялся диктовать письмо к королеве Виктории, в котором говорил о желании быть в мире с Великобританиею, видеть в своих владениях английского консула и миссионеров, которые поселились бы в Видах; упомянув потом о своей готовности прекратить торг невольниками, если от него откажутся соседние племена, он выразил сожаление, что управляет народом слишком воинственным для того, чтобы можно было, в настоящее время по крайней мере, обратить его к земледельческим занятиям. Не слишком довольный этим письмом, которое не содержало в себе формального обещания, Форбес грозил Дагомеи местью Англии, если Жезо, уступив настоятельным требованиям амазонок; объявит войну Сагбне, начальнику [516] Абсакентаха, просившему покровительства Британии, и настоял, чтобы возвращена была свобода одному вольноотпущенному негру из Сьерра-Леоне, — английскому подданному, задержанному в доме Камбуди.

6-го июля Форбес отправился в Абомею, 9-го он прибыл в Видах, где Бонетта уже ожидала, его; 12-го он оставил Дагомею, а 24-го уже ехал в Англию. С острова Принца он послал в Фернандо-По, с своим спутником, М. Бекрофтом, двоих несчастных, которых он выкупил у Жезо. Расставаясь с ними, он дал им имена Джона и Джоржа Форбес и свидетельство, на котором было написано: «Освобожденные от скотобоен Дагомеи, 31-го мая». В числе подарков, присланных ему правителем в день его отъезда, находилась молодая невольница; он увез ее с собою в Англию, где королева Виктория приняла на себя воспитание и будущую судьбу несчастной сироты, с родителей которой сняты были головы и которая сама непременно была бы умерщвлена, еслиб Форбес не согласился принять ее, как подарок. Ее окрестили под именем Сары Форбес Бонетты; полагают, что ей лет восемь; она прекрасно говорит по английски, и кажется, имеет большое расположение к музыке. Своею миловидностию она сумела приобрести всеобщую любовь.

Таковы были результаты поручений, [517] исполненных Форбесом книга без системы, из которой география извлечет достаточную пользу; кроме того, условное, неверное обещание правителя Дагомеи отказаться от торга невольниками. Впрочем, надо отдать справедливость, Форбес ненавидит этот род торговли, употребляет самые благородные усилия, чтобы изгнать его отовсюду, и постоянно приискивает новые средства, чтобы осуществить свои филантропические идеи.

Текст воспроизведен по изданию: Дагомея и ее жители // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 98. № 392. 1852

© текст - ??. 1852
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
©
OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1852