-

ВСТРЕЧА СО ЛЬВОМ.

Несколько лет тому назад, живя в городе Кап, я сошелся и нарочно познакомился со многими промышленниками, ведущими выгодный, но опасный торг в странах, орошаемых верховьями Оранжевой реки. Они бывают в отлучке года по два и даже более: нагрузив телеги разным добром и забрав с собою всех своих людей, они переходят из одного места в другое, от племени к племени, и возвращаются домой только тогда, когда продадут все до капли; домой, в Грагамс-Тоун или Кап, они пригоняют скот и привозят целые возы разных кож, слоновую кость, страусовые перья и другие драгоценные товары, которые втридорога продают потом тамошним купцам, получая барыши по четыреста и пятисот процентов на сто. Те, которых я знавал, главным образом вели торг с странами, лежащими вдоль западного берега Африки, между рекой Оранжевой и бенгальскими владениями португальцев.

Английский колонист Гуттон был между ними одним из самых предприимчивых и счастливых: он составил себе небольшое состояние торговлей с намаками и дамморами и, когда я с ним познакомился, собирался уже оставить свой опасный промысел. Мне представили его не только как ловкого промышленника и искусного охотника, но как человека, отлично знающего южные страны Африки. Я имел случай услужить ему: это нас сблизило и дало мне возможность узнать от него все то, что я желал знать о тамошней стране. Услуга, оказанная мною Гуттону, была, впрочем, самая ничтожная. Один из его слуг, из племени Намака, привезенной им из страны, лежащей по ту сторону реки Оранжевой, был посажен в тюрьму: я похлопотал о нем, и его выпустили на волю.

Малый этот по наружности и характеру был готтентот, в полном смысле слова. Он отличался всеми признаками, свойственными этому племени: цвет кожи у него был темный, глаза впалые, нос маленький, скулы широкие и выдавшиеся, волосы жосткие и страшно густые. Он был обыкновенно молчалив, важен и даже несколько сумрачен, — но до тех только пор, пока не напивался; а к крепким напиткам он, как и все его соотечественники, имел решительную слабость. Напившись пьян, он переходил из одной крайности в другую и становился не только живым и бойким, но даже задорливым и воинственным в высшей степени. Он спорил, кричал и беспрестанно дрался с [99] городскими неграми, бессовестной в коварной челядью, дразнившей его с таким же удовольствием, с каким лондонские школьники мучат и теребят новичка-провинцияла. Раз как-то вступив в неровный бой с мозамбикским негром исполинской величины, он был избит им до полусмерти, поднят полициею и отнесен в тюрьму. Гуттон, знавший городские обычаи и законы нисколько не лучше своего слуги, был поставлен в большое затруднение: он обратился ко мне за советом и просил похлопотать за несчастного узника. Объяснив начальнику полиции обстоятельства дела, я без труда убедил его выпустить из тюрьмы Аполлона (его назвали, так для контраста), который между тем проспался и поугомонился.

Признаюсь, я был удивлен горячим участием, которое Гуттон принял в участи своего слуги. «Отчего он так привязан к этому дикарю?» спрашивал я сам себя. В наружности и манерах Аполлона не было ровно ничего привлекательного. Правда, он был привязан к своему господину; но характер у него был нисколько не лучше наружности, да и способности, по видимому, были не слишком блистательные. Я знал, что Гуттон, несмотря на своя коммерческие расположения и страсть к охоте, был человек честный и добрый, а потому и предположил, что родители Аполлона поручили ему своего сына, взяв с него торжественное обещание возвратить его им назад целым и невредимым, и что заботливость, которую он обнаружил при этом случае, происходила единственно из похвального желания сдержать данное слово.

В тот же день, вечером, Гуттон явился ко мне с благодарностью. Я нечувствительно навел разговор на этот предмет.

— Вы, кажется, очень привязаны к вашему Аполлону? сказал я ему: — что, он усердно вам служит?

— Я должен заботиться о нем, отвечал купец: — он спас мне жизнь.

— Как, — этот урод? вскричал я, не заботясь о выборе выражений: — кто бы мог это подумать!

— А между тем это так, продолжал Гуттон: — лет десять тому назад, я нашел Аполлона на северном берегу Оранжевой реки. В то время он был еще ребенком: лет двенадцати, я думаю, хотя, — правду сказать, возраст здешних жителей очень трудно определить с точностью. Его бросили одного, измученного лихорадкой, полумертвого, на голой земле, под небольшим навесом из сухих ветвей и дерна: готтентоты обыкновенно оставляют на произвол судьбы больных и стариков, неспособных следовать за ордою. Этот варварский обычая, самый [100] безнравственный из всех их обычаев, и был причиною того, что их обыкновенно считают гораздо хуже, чем они есть на самом деле: во всех других отношениях они вовсе не так злы и порочны, как уверяют многие путешественники. Я сжалился над бедным мальчиком, посадил его на телегу и дал ему кой-какого лекарства. Лечение шло очень удачно: через три дня он бегал и прыгал так, как будто бы никогда не был болен. Он сказал мне, что его зовут Ткюсткюст; но имя это показалось мне так дико, что я дал ему другое — Аполлон, которое... не правда ли... гораздо лучше. С тех пор Аполлон следует за мною всюду и очень привязан во мне, — разумеется, только по своему. Нужно, впрочем, сказать правду: он совершенно дикий. Один только я имею над ним некоторую власть; он исполняет мои приказания до тех нор, пока их помнит, т. е. в продолжение суток; долее этого вряд ли он может удержать что выбудь в памяти. Но я решительно отказался от надежды сделать из него, когда бы то ни было, члена Общества Воздержания и Мирного Конгресса, хота я подаю ему самый лучший пример в этом отношении. Он напивается при всяком удобном случае и в пьяном виде готов затеять драку с каждым. Других недостатков у него нет: он малый честный и верный, и следователь такой отличный, каких я еще не встречал. Мы называем следователем готтентота или неуча, который всегда плетется за вами, носит запасное ружье и патроны, добивает дичь и оказывает нам другие маленькие услуги.

— Так прежде, чем он спас вам жизнь, вы сами избавили его от смерти? сказал я.

— Да, отвечал Гуттон: — только он, может быть, выздоровел бы и сам собою, если бы я не нашел его на дороге. Готтентоты и намаки удивительно как живучи. Чтобы отправить на тот свет такого молодца, нужен продолжительный голод или страшные болезни... Если хотите, я расскажу вам, каким образом Аполлон выразил мне свою признательность.

Я, разумеется, поспешил сказать, что очень желаю этого, и Гуттон продолжал:

«Это случилось во время одной из моих поездок в Даммару: со мною было тогда два воза товаров и человек двенадцать слуг. Двое из них были мозамбикские негры, а остальные готтентоты и намаки, нанятые мною перед самым отъездом. Негры могли служить довольно порядочно: городская жизнь просветила их несколько; но готтентоты и в особенности намаки только и годились на то, чтобы смотреть за возами; иногда, впрочем, я [101] заставлял их охотиться со мною: они отлично звала местность и, в этом отношении, были мне весьма полезны; но за ними нужно было постоянно присматривать. Они так боязливы от природы, что, владея отлично оружием, ни за что не станут охотиться добровольно за зверем хоть сколько нибудь опасным: какой нибудь буйвол или носорог приводят их в невыразимый трепет, а о льве и говорить уже нечего. Мне случилось убить двух или трех носорогов, без малейшей помощи с их стороны. Аполлон, правда, не отставал от меня, по обыкновению, ни на шаг, но у него зубы стучали как в лихорадке и из глаз текли слезы при приближении неприятеля.

«Раз, после полудня, мы остановились отдохнуть недалеко от пруда, к которому по ночам приходили пить звери всяких пород. Следы их виднелись на песке вдоль всего берега. Мои люди хорошо знали это место и упросили меня расположиться на бивуаках в некотором отдаления от него, потому что львы так злы в том месте, что мы наверное лишились бы нескольких быков и сами могли подвергнуться нападению. Странная вещь! как скоро лев попробовал человеческого мяса, так он предпочитает его всякой другой пище и ни за что не погонится за другой добычей, если имеет возможность полакомиться человеком. Мне вовсе не хотелось подвергать опасности ни моих людей, ни быков, а потому, дав напиться вдоволь тем и другим, я отвел караван по крайней мере мили на две от пруда и расположился лагерем в маленькой долине, со всех сторон закрытой от нескромных взоров хищных животных. Мы разложила огромный костер, чтобы отогнать диких зверей, отыскивающих по ночам добычу, распрягли быков и предоставили им полную свободу щипать скудную траву, которая росла там и сям, между каменьями окружавших нас утесов.

Мне давно хотелось подстрелить льва, потому что я года два или три был лишен этого удовольствия. Но так, как я был не слишком силен в стрельбе вдаль, то я боялся один решиться на это предприятие, требующее твердой руки и большого навыка. Я стал вызывать желающих итти со мною на охоту за львом; из двенадцати человек трое только, и в том числе Аполлон, изъявили согласие; я приказал остальным не отходить от возов, поддерживать постоянно огонь, не позволять быкам слишком удаляться от лагеря, и мы отправились. Солнце уже садилось, когда мы подошли к водопою. Мы принесли с собою заступы и лопаты и, на расстоянии ста шагов от пруда, выкопали в песке яму, глубиною в три или четыре фута. Землю, вынутую из ямы, [102] мы сложили в кучу на краю, чтобы лучше спрятаться, зарядили ружья и принялись ждать львов.

Мы прождали напрасно целую ночь. Много диких зверей приходило на водопой, но царя животных не было. Видели мы спрингбксов (Род атилопы.), гемсбоксов(Род газели.), зебров и других четвероногих, но не хотели тратить на них пороху, потому что мяса нам решительно было не нужно; к тому же выстрелы могли напугать львов и отогнать их от пруда. Из того, впрочем, что мы сидели тихо и неподвижно, ровно ничего не вышло, и когда занялась заря, мы выползли из засады усталые, намученные, сонные и недовольные. Мы не видали и тени льва, хотя всю ночь слышали их рычание, после уже мы узнали, что они обратили свое внимание исключительно на наших быков, около которых бродили целую ночь. Люди, оставшиеся при телегах, были поражены паническим страхом; они, впрочем, не совершенно потеряли присутствие духа и постоянно поддерживали огонь; быки до такой степени были перепуганы, что просто лезли в пламя, блеск которого предохранял их от нападения львов.

Потеряв всякую надежду убить льва, я решился хоть чем нибудь вознаградить себя за эту потерю и возвратиться в лагерь по крайней мере не с пустыми руками. За дичью дело не стало: не успели мы пройти двухсот шагов, как небольшое стадо спрингбоксов поднялось из густого кустарника и пронеслось мимо нас: я сделал два выстрела и убил самого большого из них. Спутники мои, следуя моему примеру, также выстрелили, но дали промах. Я не успел еще опустить ружья, как лев, огромной величины, вышел из кустарника и немедленно стал к нам приближаться: он был от нас на расстоянии никак не более ста шагов, так что мы не могли успеть зарядить ружья. Я был так поражен его неожиданным появлением, что несколько секунд стоял в совершенном остолбенении, решительно не зная, что делать. Скоро, впрочем, я опомнился и увидел, что только одно средство могло спасти нас: случается иногда, что лев нападает на туземцев в ту минуту, когда с ними нет другого оружия, кроме ножей и копий; в таком случае, при первом появлении врага, они все садятся на землю, друг подле друга. Если лев голоден или в дурном расположении духа, то выбирает кого нибудь из них и бросается на свою добычу. Иногда бывает, что лев убивает его с первого удара; но, обыкновенно, он наносит ему только несколько опасных ран. Между тем товарищи [103] несчастной жертвы все вдруг бросаются на врага: одни хватают его за хвост и поднимают вверх, чтобы лишить возможности обернуться, другие ходят копьями и режут ножами. Этим способом им удается иногда убить льва, не потеряв ни одного человека; но случается также, что и лев остается победителем: он разрывает двух или трех из них, а остальные спасаются бегством. Я решился прибегнуть к этому отчаянному средству: если мы сядем все на землю — думал я — и будем смотреть на льва бойко и неустрашимо, то нам удастся, может быть, запугать его и успеть зарядить ружье прежде, чем он бросится на нас.

— Садитесь, садитесь! закричал я во все горло, опускаясь на колени и быстро озираясь кругом...

Увы! это был голос вопиющего в пустыне! Спутники мои, при появлении льва, обратились в бегство и были уже на вершине холма, отделявшего пруд от долины, где мы остановились на бивуаках. Аполлон, мой верный, неразлучный спутник, также убежал, будучи убежден, как он сам мне после рассказывал, что я следую за ними: на бегу он не смел ни разу обернуться назад и только тогда заметил, что меня нет, когда прибежал в лагерь.

Я остался со львом с глазу на глаз. Бежать нечего было и думать: если бы я побежал вместе с намаками, то лев погнался бы за нами и один из нас наверно сделался бы его жертвой, и всего вероятнее, что это был бы я, потому что я был небольшой мастер бегать. Не только ружье мое не было заряжено, но даже со мною не было ножа, потому что я отдал его, для большого удобства, Аполлону, в то время, когда мы рыли яму. Я был совершенно безоружен в считал себя безвозвратно погибшим.

"Боже мой! сжалься над моей бедной женой и детьми" — думал я, опускаясь на землю в глубоком отчаянии и готовясь умереть под когтями кровожадного чудовища.

Но лев; но видимому, и не думал торопиться: он приближался тихо и спокойно, постепенно замедляя шаг; потом, подойдя ко мне шагов на двадцать, он лег на землю как кошка и принялся на меня смотреть очень пристально. Я также сел и устремил на него взор со всею энергиею, к какой только был способен. Еще в школе я слышал, что животные не могут выносить пристального взгляда человека, и хотя впоследствии мне не раз случалось поверить на опыте справедливость этого замечания, я решился прибегнуть к этому средству. К несчастию, оно произвело очень слабое действие: время от временя лев закрывал глаза или смотрел то направо, то налево — вот и все. Наконец он [104] лег, подобрал под себя лапы и положил голову на землю — совершенно как кошка, когда она караулит мышь. Полежав несколько минут, он начал облизываться. Очевидно было, что он только что поел и имел на меня особые виды: есть ему в ту минуту не хотелось, а потому он, вероятно, и решился приберечь меня к тому времени, когда аппетит его возвратится, а так как львы до смерти любят свежее мясо, то злодей и не хотел убивать меня.

Согласитесь, что положение мое было самое неприятное.

Я читал в каком-то путешествии, что лев караулил таким образом одного готтентота в продолжение целого дня; к вечеру несчастный пленник заснул от изнеможения, когда же проснулся, льва уже не было».

— Да, я также читал где-то об этом, сказал я.

«— По своей организации и привычкам, продолжал расскащик: — лев, собственно, не что иное, как огромная кошка. Многие толкуют о его великодушии, приписывают ему разные благородные свойства; но все ото сущий вздор. Когда лев совершенно сыт, он, пожалуй, пройдет мимо добычи, не тронув ее. Он редко убивает из одного удовольствие и из кровожадности; но ведь и кошка действует точно также, если только искусственно в ней не возбуждали других наклонностей. Когда кошка сыта, она играет с мышью. Вы скажете мне, что она делает это от кровожадности. Извините: она просто стережет ее и откладывает до удобной минуты. Точно также поступает и лев в известных обстоятельствах, и особенно, если ему удалось попробовать человеческого мяса: так по крайней мере говорят туземцы. Они даже уверяют, что в таких случаях лев обыкновенно ждет, чтобы человек заснул, и в ту минуту, когда несчастная жертва просыпается, он бросается на нее и убивает. Лев, карауливший готтентота, оставил его в живых вовсе не из великодушия: он, просто, испугался чего нибудь и ушел от страха. Я по крайней мере был вполне убежден, что кровожадное животное ждет только той минуты, когда я засну от изнеможения, чтобы броситься на меня при первом моем движении и растерзать.

Я буду жить — думал я — до тех пор, пока у меня не сомкнутся глаза: если же я засну, то проснусь в пасти у льва».

И я невольно вздрогнул при этих словах расскащика и не мог удержаться от легкого восклицания.

« — Не опасайтесь за мою участь, сказал Гуттон с улыбкой: — видите, я жив и здоров. Я хотел только дать вам понятие об опасности, в которой находился, и потом уже рассказать, каким [105] образом, от нее избавился. Я говорил уже вам, как мы провели ночь, и потому вы поймете, как мне хотелось есть и спать. К счастию, со мной была бутыль чистой воды, которую я и выпил поутру: благодаря этому, я не чувствовал по крайней мере жажды. Между тем взошло солнце, блестящее в знойное с первой минуты появления; оно пролило целый поток горячих лучей на обнаженную, песчаную землю, которая тотчас же накалилась: я был поставлен между двух огней; мне казалось, что у меня загорится кожа. Шляпа с широкими полями защищала меня несколько от солнца; но все-таки оно никогда мне не казалось таким жгучим, таким мучительными; может быть, это происходило оттого, что я ничего не ел и не спал. Я сохранил, однако же, присутствие духа и ждал удобной минуты, чтобы ускользнуть от неприятеля. Я все еще не надеялся, что слуги мои ободрятся и придут ко мне на немощь. Это была, впрочем, слабая надежда: я знал, как они трусливы, я знал, как они боятся подойти ко льву на четверть мили, и притом, завидев их, лев, вероятно, бросился бы на меня и самым печальным образом вывел бы меня из мучительной неизвестности».

— Отчего же вы не попробовали зарядить ружье? спросил я.

«— Пробовал, отвечал Гуттон: — но при первом моем движении старый негодяй поднял голову и принялся ворчать, как будто бы говоря мне: "пожалуете, мой малый, сидите спокойно... а не то..." Я и продолжал упорствовать: он, наверное, растерзал бы меня прежде, чем бы я успел всыпать порох. Лев этот быль величины огромной — таких я еще никогда не видывал — с длинной, седеющей гривой и прехитрыми глазами. Вы не можете себе представить, как старые львы лукавы. Мой лев, по крайней вере, отлично знал, по видимому, что такое ружье; он знал также — я в этом уверен — что ко мне могли притти на помощь люди, потому что время от времени бросал беспокойные взгляды в ту сторону, где стояла наша телега. В эти минуты я чувствовал, как прыгало сердце в моей груди и пот выступал на всем теле».

— Признаюсь! было отчего! вскричал я. — Он так таки и пролежал перед вами неподвижно целый день?

«— Напротив, сказал Гуттон: — он был в постоянном волнении и беспокойстве, и все это, разумеется, отражалось и на мне. Мимо нас, например, проходило стадо зебров: заметив льва, оно вдруг повернулось и как бешеное бросилось совершенно в другую сторону. Лев поднялся на ноги, сделал полуоборот и долго смотрел вслед за беглецами. Нужно сказать вам, что [106] львы страстно любят зебров, и потому я надеялся, что он оставит меня и погонится за ними. Но он, вероятно, предпочел верное неизвестному, снова повернулся ко мне, лег и принялся ворчать и смотреть на меня с таким выражением, как будто бы хотел сказать: "Видишь, любезный друг, я из за тебя упустил зебра: надеюсь, что после этого ты не рассчитываешь от меня уйти". Можете себе представить, как проклинал я в душе старого разбойника, хотя в то же время боялся сделать малейшее движение и тем заставить прибегнуть его к решительным мерам.

Через несколько времени в нем снова обнаружилось беспокойство. Он пристально посмотрел в ту сторону, где стоял мой обоз, встал на ноги, зарычал и оскалил зубы. Очевидно было, что он заметил что нибудь до крайности для себя неприятное. После уже я узнал, что мои люди, побуждаемые Аполлоном, вооружались с ног до головы и поднялись на вершину холма, с высоты которого могли видеть, в каком приятном обществе нахожусь я; но когда лев обернулся в их сторону, храбрость их исчезла в одну минуту: они бросились бежать назад, оставив меня на произвол судьбы. Простояв еще несколько времени, лев снова лег на землю, протянул лапы, зевнул и зажмурился: очевидно ему наскучило меня караулить; я окончательно убедился, что он намерен наслаждаться моим обществом до самой ночи: что же другое могло бы помешать ему покончить со мною тотчас же?

Между тем время шло вперед, солнце клонилось к западу, наступал тихий вечер. Вдруг в отдаления послышался страшный рев. Это был рев львицы, которая, вероятно, отыскивала своего спутника. Заслышав милый голос своей подруги, лев пришел в величайшее беспокойство: он вставал, ложился, ходил то туда, то сюда, нюхал землю и, по видимому, не знал на что ему решиться; он хранил, впрочем, глубокое молчание: рев львицы остался без ответа и мало по малу замолк в отдалении. Минуты эти были самые решительные для меня в продолжение всего дня: если бы лев отозвался на голос своей подруги, она не замедлила бы явиться, и тогда я бы погиб безвозвратно: голодная львица, не теряя ни минуты, бросилась бы на лакомый ужин, который супруг ее готовил для себя. Эта же самая мысль пришла, вероятно, и в голову старого злодея: он сообразил, что ему гораздо выгоднее молчать и оставаться в покое.

Наконец наступила ночь. Звезды ярко затеплились на небе; но луна не показывалась еще на горизонте. Я с трудом мог различать самые близкие предметы. Лев, лежавший по прежнему неподвижно, казался мне темной массой. [107]

Я знал наверное, что он не спит и наблюдает за всеми моими движениями. Глаза его, устремленные прямо на меня, по временам горели как раскаленный уголь. У меня оставалась одна только надежда на спасение: если я буду сидеть тихо и неподвижно — думал я — то, может быть, успею утомить и усыпить его или по крайней мере не подам ему повода броситься на меня, между тем какой нибудь счастливый случай, какое нибудь неожиданное обстоятельство заставит его удалиться, — словом, я надеялся, что со ивою повторится тот случай, который был с готтентотом. Но для этого нужно было не спать, — а это было для меня не совсем легко. Я не спал тридцать шесть часов и не ел целые сутки: я изнемогал от усталости и сильных потрясений и чувствовал, что сейчас засну. Воздух становился прохладен и эта упоительная прохлада, после знойного, томительного дня, приглашала меня к покою. Вокруг меня царствовала глубокая тишина... глаза сладко отдыхали в прозрачной темноте ночи...» и смыкались, несмотря на все мои отчаянные усилия. Иногда я чувствовал, что голова моя слабеет, склоняется на грудь, и вдруг выпрямлялся, содрогаясь при мысли, что лев, может быть, готовится бросаться на меня... Это было страшное положение! до сих пор я не могу вспомнить о нем без ужаса».

Гуттон остановился и несколько минут хранил молчание; лицо его сделалось печально, как у человека, которого тревожат тяжелые воспоминания. Он скоро, впрочем, оправился и продолжал свой рассказ:

«Так прошло еще два или три часа. Ночь совершенно одела землю; тишина сделалась еще торжественнее; я слышал шаги зверей, проходивших на водопой. Некоторые из них проходили на очень близком расстоянии от нас, но я не мог их разглядеть. Лев видел их отлично, но ограничивался только тем, что слегка качал головою, когда они проходили мимо его. Надежда, что он оставит меня и погонится за другой добычей, мало по малу начала меня оставлять. Вдруг он поднял голову, посмотрел на меня выдающими глазами и заревел. "Все кончено!" подумал я. Лев вытянулся и заревел еще сильнее, смотря на меня по прежнему пристально. Я приготовился к битве: в левой руке у меня было ружье, а в правой — платок. Я решился впустить ему приклад в пасть и затискать платок в горло, чтобы он задохся. Осуществить это намерение было довольно трудно; но другого средства к спасению мне не оставалось, а я не хотел умереть без сопротивления. Собственно говори, я даже и не надеялся на спасение: мне хотелось только сразиться с ненавистным зверем, мучавшим [108] меня с самого утра и причинить ему, по возможности, как можно более зла. Между тем лев снова успокоился и лег, — но лег не по прежнему, а протянув голову ко мне, как кошка, которая рассматривает что нибудь пристально. Наконец он растянулся по земле с таким видом, как будто бы вполне отделялся от тревожных мыслей. Но по прошествии десяти минут он снова вскочил и зарычал еще громче и страшнее прежнего. Мне тотчас же пришло в голову, что какой нибудь другой зверь подкрадывается ко мне сзади, и что лев собирается защищать свою добычу. Если бы это было так, то участь моя была бы тотчас же решена. Мне представлялось также, что спутники мои, пользуясь темнотою, крадутся ко мне на помощь, — но такие трусы, как они, вряд ли могли успеть в таком отчаянном предприятии. В ту минуту мне вовсе не хотелось спать: лев ревел по прежнему и ходил взад и вперед, как будто бы не зная, на что ему решиться. Наконец он, по видимому, решился и приготовился сделать прыжок: час мои пробил!

В эту минуту сзади меня раздался неожиданный крик, и яркое пламя осветило окружающие предметы: какая-то фигура, вся в огне, с криком и воем бросилась между мною и львом. Лев испустил страшное рычание, прыгнул и исчез во мраке... Тогда только я узнал в этой огненной фигуре — Аполлона: пламя, окружавшее его голову и плечи, погасло, но он держал в руках горящие ветви, которыми махал над головою, крича, прыгая и вертясь как безумный. Он походил с виду на демона, хотя был для меня настоящим гением-избавителем. Бедняга был в таком страхе, что едва мог говорить и держаться на ногах. — "Заряжайте ружье! заряжайте скорей! кричал он беспрестанно: — зверь сейчас придет назад!"

Он говорил дело, и я поспешил исполнить его совет. Привстав на ноги, я почувствовал такую слабость, что едва не упал. Скоро, впрочем, кровь приняла во мне правильное обращение, живительная теплота разлилась по всему телу; я зарядил ружье, и мы отправились. Аполлон бежал передо мною, держа в правой руке пылающую головню: дрожа от страху, он и рыгал, кричал и кривлялся как бешеный. Когда мы возвратились в лагерь и я удовлетворил несколько аппетит, который достиг во мне страшных размеров, то стал расспрашивать у Аполлона о том, что происходило во время моего отсутствия и каким образом он мог решиться на такой подвиг. Оказалось, что бедняга целый день убеждал своих товарищей подать мне помощь. Они было и пошли ко мне, но испугались льва и вернулись назад. [109] Вечером, Аполлон решился помочь мне один и употребил для этого довольно остроумное средство. Он взял большой горшок, засыпал в него пороху и намочил его так, чтобы он горел медленно, потом набил в горшок соломы, пересыпал ее сухим порохом и сверху положил прутьев и лучинок. Все это он поставил себе на голову и, когда стемнело, отправился в путь. На половине дороги он остановился, лег на землю и начал ползти медленно и осторожно: так добрался он почти до того места, где я сидел. Ему оставалось сделать еще шагов сто, не более, как вдруг лев встал и начал рычать. "Этот страшный рев — говорил он — оледенил мне сердце и я едва не лишился чувств". Аполлон лежал неподвижно до тех пор, пока лев не успокоился; тогда он снова принялся ползти; подвинувшись вперед на несколько шагов, он останавливался и минуту или две не двигался. Наконец, заметив, что совсем уже близко, он зажег фосфорическую спичку и прикоснулся к соломе, которая вспыхнула мгновенно. Это было именно в то самое мгновение, когда лев обнаружил самое сильное беспокойство и приготовился броситься на меня. Но Аполлон не допустил его до этого: он бросился между нами, с пылающим горшком на голове и горящей головнею в руке: лев тотчас же обратился в бегство.

Теперь вы понимаете, я думаю, почему я так привязан к Аполлону?»

Я поспешил сказать, что Аполлон поступил прекрасно и вполне заслуживает привязанности.

— Ну, и лев уж не показывался более? прибавил я.

— Нет, этим еще не кончилось, сказал Гуттон: — я хотел непременно отмстить льву за те муки, которые он заставлял меня испытывать в продолжение целого дня. Я был уверен, что он не уйдет далеко до тех пор, пока мои быки будет в этом месте. Зная, что вслед за мною едут еще два купца, Джонсон и Леру, я решился дождаться их и тогда уже, общими силами, выступить в поход. Прежде всего нужно было отыскать пещеру, в которой лев скрывался; мы нашли ее с большим трудом, потому что старый злодей выбрал себе убежище между скалами и непроходимым кустарником. Целые два дня мы делали облаву и наконец вынудили-таки его выйти из берлоги. Джонсон, стоявший к нему ближе других, выстрелил и убил его на повал. Выстрел был мастерской: пуля попала в правое плечо и вышла в левый бок. Я заплатил ему за шкуру убитого врага пять фунтов стерлингов, набил ее и сохраняю в намять дня, проведенного мною в обществе льва.

(Tail's Edinburgh Magazine.)

Текст воспроизведен по изданию: Встреча со львом // Современник, № 11. 1852