-

ЗАПИСКИ ПОЛКОВНИКА СКОТТА О ПРЕБЫВАНИИ ЕГО У АБД-ЭЛЬ-КАДЕРА И О ПУТЕШЕСТВИИ В МАРОККО И АЛЖИР.

Полковник Скотт, служивший несколько времени у Абд-эль-Кадера, недавно издал в свет записки о своем путешествии по непроходимым степям Африки и своей службе у эмира, под названием: A journal of a Resilience in the Esmailla of Abd-el-Kader, and of Travels in Morocco and Algiers, by colonnel Scott. London, 1842. Появление этой книги наделало много шума в журналах английских и французских: одни превозносили и книгу и автора; другие разбранили полковника и за то, что он служил Абд-эль-Кадеру, и за то, что он называет эмира не иначе, как его королевским высочеством, а главное за то, что он обнаружил черную сторону французского владычества в Алжире. Мы оставим в стороне политику, и из рассказов полковника возьмем лишь несколько [44] картин алжирских нравов и несколько приключении, в которых господин полковник играл важную роль. Прежде всего познакомимся с самим автором.

Полковник Скотт прогуливался по всем странам света, и нигде не нашел приличного занятия, соответствующего его храбрости и военному искусству. По крайней мере, он говорит обо всем, как очевидец, о Франции, Испании, Португалии, Южной Америке и даже об Австралии. В эпоху, когда подписаны статьи бергарские, давшие мир Испании, Скотт служил в осьмнадцатом пехотном испанском полку. Раны, лишившие его возможности служить в пехоте, заставили вступить в кавалерию. Но здесь встретились некоторые неприятности; и Скотт, бросив службу под знаменами испанскими, отправился искать счастия в Тежеденп (Tegedempt). Двадцать пятого Февраля 18-10 года, полковник сел на корабль в Гибралтаре и уехал в Тетуан. В Тетуане он заметил тесные и грязные улицы, торгашей Жидов и прекрасных молоденьких девушек, в шитых золотом туниках, с богатыми ожерельями и металлическими поясами. Полковник особенно восхищался блеском женских тиар, — которые стоять иногда несколько тысяч долларов, — и благородной грацией ножек, обутых в туфли из красного сафьяна.

Из Тетуана он поспешил отправиться в Тежиденпя, столицу эмира. Для безопасности, он вместе с Ноэлем Мануччи, который исправляет должность и вселенского посланника и министра иностранных дел при Абд-эль-Кадере, пристал к каравану. Здесь полковник встретил несколько счастливых физиономий. Вот портрет мароккского офицера, по приказанию императора, провожавшего их до самых границ мароккских владении.

«Абд-эль-Крим, маленький человечек, лет под пятьдесят; рост его был бы почти пять футов и [45] два дюйма, если бы он мог выпрямиться и припасть в надлежащее положение свои плечи. На сухощавом, морщинистом лице его жестоко были нарезаны следы пожирающего климата; а состояние челюстей ясно доказывало, что все свою жизнь он ел одни морские сухари. Вот и костюм его, с ног до головы: пара желтых туфлей, в которых прятались босые ноги; широкие синие панталоны; белая рубашка из бумажной материи, в роде наших женских сорочек; и широкий красивый кушак, дополнявший первую часть наряда. Сверху был накинут гаик, покрывало из белой шерсти, которое, окруживши стан, забрасывается на правое плечо; потом следовал плащ с капюшоном (бюрнус), тоже из белой шерсти; и наконец еще плащ такой же формы, из лучшего синего сукна английской работы. Подобно всем военным, наш почтенный защитник носил фез, красный высокий колпак. Его оружие составляла шпага, в кожаных ножнах, заржавевшая от редкого употребления, как шпага Гудибраса; она висела у него на плетеном снурке, перекинутом через шею; и еще длинное турецкое ружье, с простым стволом и обложенными, слоновою костью прикладом. Он чванился своим чудесным оружием, и держал его в чахле из синего сукна».

В воротах Тетуана, караван получил бюрнусы и красные колпаки; эта предосторожность необходимая против нападения Мавров. Старый тетуанский муфтий произнес лад головами путешественников длинную торжественную молитву, и благословил их в путь. Караваи проходил проселочными дорогами и делал большие обходы, чтоб не наткнуться на какую-нибудь разбойничью шайку Мавров, Жидов или неподвластных мароккскому императору арабских племен. На подобные путешествия редко отваживаются Европейцы; тем более, что не зная тамошних [46] обыкновений и языка, нельзя выдать себя за магометанина. Между тем антикварий и этнограф нашли бы там богатый рудник для своих исследований; вся страна усеяна классическими руинами; нравы жителей почти вовсе неизвестны и ожидают еще бойкого пера умного наблюдателя.

В мароккской империи, Скотт выдавал себя за офицера союзной армии; а во владениях Абд-эль-Кадера занял важную должность при эмире по этому он не мог встретить важных препятствий в обозрению любопытной страны. И несчастно, Скотт не охотник до древностей. По крайней мере, мы одолжены ему точными сведениями, что значит императорский фирман в африканских владениях. По силе фирмана, Мануччи и Скотт везде и ели и пили и квартировали даром. Впрочем, народ, ненавидящий равно и христиан и Жидов, не исполнил бы императорского указа, если бы путешественники не прибегали к другим мерам. Они вводили строгую военную дисциплину, как в конвое, так и в домах, где оказывали им вынужденное гостеприимство. Для объяснения их методы представим несколько примеров. Раз поверенный Абд-эль-Кадера уединился в свою палатку с молодой Испанкой; один Араб позволил себе по этому предмету сделать какое-то замечание, которого не передает нам автор, но, вероятно, оно было очень щекотливо, судя по горячему приему Мануччи.

«Друг мой, пишет Скотт, знавший в совершенстве язык той страны, вскочил и принялся колотить грубияна, Араб держал в руке палку и отвесил ею Мануччи самый ловкий удар; Рафаэль, слуга Мануччи, заметив, что бьют господина, схватил штык и кольнул им несчастного Араба раза два-три; и расправился бы с ним совершенно по-испански, если бы посторонние люди ее отняли. Уведомленный об этом [47] офицер приказал сковать раненого Араба и объявил народу, что если Мануччи но согласится освободить виновного, то он отправит его в Фец на суд к императору. Все родные и друзья Араба бросились к нам с просьбою о помиловании заключенника, принесли нам птиц, яиц и тому подобное, и умоляли нас избавить несчастного от опасного путешествия. Мы отказались от подарков, и вечером отпустили Араба, приказав наперед дать ему пятьдесят палочных ударов по подошвам; в той стране, это самое обыкновенное наказание».

Не думайте, чтоб под защитою авторитета и дисциплины путешественники были свободны от всех неприятностей. Вот несколько случаев из путешествия каравана по варварийским равнинам:

«Достигнув до одного ущелья, через которое лежала наша дорога, конвой сделал привал и отказывался идти далее, если к условленной плате не прибавят еще сто долларов. Можно было сказать наверное, что путешественников, оставленных в таком месте без провожатых, оберут до нитки; надо было покориться требованию. Жиды стали было спорить, но, с общего согласия, наконец решили заплатить добавочную сумму по прибытии на место, и мы отправились дальше. От времени до времени, из ариергарда доносился к нам крик, по которому легко было догадываться, что кто-нибудь из отсталых попадался не в добрые руки, и что с ним обходились очень не деликатно, обирая с головы до ног. Напротив, передняя наша линия нападала сама, и ружейные выстрелы спугивали засевших бандитов, которые проворно убирались в горы. Моему толмачу, соединявшему с этим достоинством пошлое ремесло портного, казалось не по вкусу приходился свист пуль, летавших над нашими головами. Всякий раз, как этот шум производил в нем лихорадку, он [48] прикладывался к бутылке с aqua ardiente, — вино, приготовляемое Жидами из винограда и фиг, — и проглатывал несколько глотков храбрости. Нечего и говорить, что бутылка скоро была осушена до дна.

«Приблизившись к Ушдагу, арабской деревне, в которой останавливался прежде нас Бэн-Нонам, мы проведали, что он в то же утро выехал оттуда, заплатив ангадскому начальнику сто долларов за позволение пройти через его владения. При таких обстоятельствах, нам казалось, что гораздо благоразумнее будет направить путь к городку Кааф. За несколько времени до нашего прибытия в Кааф, провожатые снова сделали привал. Один солдат стал упрашивать меня, чтоб я на минуту удалился от конвоя. Я понял в чем дело и уехал под предлогом закупить не знаю какую-то провизию. Только что я обернулся спиною, Арабы приступили к путешественникам и потребовали уплаты обещанных долларов. На скупых плательщиков посыпались палочные удары. Благодаря этой методе, сбор продолжался не долго. Мы вошли в Кааф и поверили потерю нашего каравана; всего было трое убитых и четверо или пятеро раненых. Погибли два Жида с Жидовкой; последняя была прекрасная девушка, лет четырнадцати. Старик отец, утешавшийся еще по утру своею дочерью, положил ее труп на коня; по временам крупная слеза, катившаяся по иссхлым щекам отца, падала на бездушное тело...

Спустя день, после нашего прибытия в Кааф, многолюдный жидовский караван выдержал правильную аттаку. Арабы перебили до дюжины путешественников и несколько человек задержали в плену, пока их единоверцы не выплатили по три доллара за каждого. Пленники пришли вечером, изнуренные усталостью и голодом. [49]

«Мы проходили по самой опасной дороге. Давно ужо была ночь, как мы прибыли и Фондюк. Человек двадцать из нашего каравана дорого поплатились за свое неблагоразумие, решившись отправиться в ночную экспедицию на усталых лошадях. Они явились к нам уже утром, при солнечном восходе, в самом плачевном наряде: мужчины в одних рубашках и исподницах, а женщины, накануне едва позволявшие видеть один свой глаз из-за складок гаиков, теперь, с небольшим ограничением, дозволяли вполне любоваться собою нашим нескромным взорам, — едва оставили им одну одежду, которой требовало их отчаянное положение. Но их подруги, благополучно миновавшие опасности, поспешили к ним на помощь; и когда мы отправились в дорогу, они снова защищены были от святотатственного удивления».

Географические и исторические подробности, сообщаемые полковником Скоттом, ограничиваются несколькими поверхностными заметками. Поля, лежащие между Тетданом и Фецом, по его отзыву, представляют одну из прекрасных областей, какие удавалось ему видеть в многочисленных путешествиях. К несчастию, на богатых и плодоносных нивах обитают племена столько же варварские, как народы Новой Зеландии. Ночное воровство, грабежи на больших, дорогах, составляют, их любимый промысел, и они занимаются им с особым, энтузиазмом, если встречают между путешественниками Франков. Раз, когда отряд, кавалерии мароккского императора встретил караван, солдаты обнаружили крайнее изумление, что христиане осмелились пробраться в эту часть государства.

В одно утро, господин Скотт, с изумлением заметил гору, вершина которой была серого, довольно темного цвета, а бока отражали солнечные лучи с [50] таким же блеском, как будто были покрыты снегом. Дело в том, что большая часть горы была покрыта каменною солью.

«Мы переехали, продолжает полковник, Большую Молочную реку. Она течет со всею стремительностию горных потоков; наши лошади одна держались на ногах против ее течения. Эта река впадает в Рио-Салада, замечательнейшую из всех рек, орошающих восточную часть Марокко, в шестидесяти милях от испанского города Мелильа.

«Не подалеку от реки, на одной возвышенности, мы увидели груды камней, наваленных рукою человека. По рассказам наших проводников то были могилы несчастных, погибших в стычке с бандитами. Мы невольно вспомнили частые встречи таких memento mori по всей Испании, и преимущественно в Андалузии, где мавританские предания сохранились вернее, чем в других местах. Даже многие андалузские фамилии происходить от Арабов, принявших христианскую веру в ту эпоху, когда почти восемьдесят тысяч магометан, в следствие эдикта, оставили страну, завоеванную их предками. В окрестностях Туниса, потомки Арабов, возвратившихся из Испании на африканский материк, до сих пор хранят ключи от домов, которыми владели их предки в Испании. Они верить, что настанет еще время, когда переплывут они море и на куполах Алгамбры, спасенной от разрушения, поставят луну своего пророка».

Караван остановился в Таизе. Мы можем еще раз подивиться, как просто, без всяких церемонии, переведывался с своими хозяевами господин Мануччи. Получив дурную квартиру, он кулаками достал себе более приличное помещение.

«Отведенный в следствие этого наш дом не имел ничего изящного, но был бесконечно лучше первого, [51] и самый спокойный в целом городе. Vi et armis мы заняли две лучшие комнаты во втором этаже, вытеснив хозяев в нижнее отделение, в самые плохие комнаты. Шейхи, получив от губернатора приказание доставлять нам все, чего бы мы ни потребовали, в первый вечер принесли нам довольно порядочный ужин, и утром, на другой день, подали завтрак еще сносный; но обед не годился ни к черту. Конечно, мы не отказались от него, не имея желания лечь спать с пустым желудком. Зато шейхи немедленно получили послание, которым мы дали им знать, что если они осмелятся явиться с таким пасквильным приношением, то будут иметь удовольствие выйти из нашего дома, не проходя по лестницам. В то же время мы написали губернатору, чтоб он немедленно уведомил Гаджи-Талеба о дурном с нами обхождении вопреки императорскому фирману. Наша выходка произвела действие, какого мы и ожидали. Каид, смекнув, что наша жалоба могла лишить его места, и подвергнуть большому денежному штрафу, тотчас прислал к нам своего секретаря, чтобы испросить у нас прощение. Во избежание всех неприятностей на будущее время, секретарь настоятельно просил, чтобы каждое утро, мы посылали к нему записку, обозначив, что нам нужно, и принял на себя обязанность лично доставлять ее Жидам, служащим по этой части. Если же Жиды не удовлетворят нас в каком-нибудь отношении, то мы должны уведомить его и принесть жалобу; а он исправит все, как следует. Мы согласились на это, и с тех пор царствовало у нас величайшее изобилие. Птицы, яйца, овцы, aqua ardienle и табак, все доставлялось нам даром».

Полковник Скотт, как видно, очень походит на Дюгаля Дахжетти. Читая эту тираду как будто слышишь рассказы экс-ритмейстера Густава Адольфа и счастливом времени, когда он повелевал городом [52] Дунклешпилем, на Нижнем Рейне, «занимал дворец ландграфа, пил его лучшие вина, налагал самовольные контрибуции и, приготовляя обед для своего господина, обмакивал пальцы в соус, как следует всякому благовоспитанному повару». И полковник Скотт на каждой странице хвастается своими храбрыми подвигами, в роде следующих: то отколотит Мавра, по предварительном размышлении, и потом против этого бедняка вооружится всею своею протекциею; то затащит к себе молодых девушек, из которых одну, за сношение с христианами, продержали восемь дней на хлебе и воде.

Скотт прожил несколько времени в Тлемесене, знаменитом своими развалинами и заводами огнестрельных орудий. Последние обратили на себя особенное внимание путешественников. Заводом управляет Испанец, человек с веселым характером. Он получает в день пятнадцать франков, живет на счет эмира, пользуется провизиею от Жидов и пьет aqua ardiente. Во время посещения Скотта, он отливал пушки, которые должны громить французскую армию. Армия была тогда близ Тежеденпа, где Скотт останавливался на несколько времени, прежде чем представился эмиру. Вот что рассказывает он о своем первом свидании с Абд-эль-Кадером:

«Было за полдень, когда мы отправились из Тежеденпа, и утром, в шестом часу, достигли до Эсмаиллы. Его королевское высочество был уже там прежде нас. Одевшись, как следует, мы пошли к эмиру, который ожидал нас в палатке своего казначея. Мы пожали у него руку, а он у нас поцеловал.

«Его высочество принял Мануччи, как старого приятеля, и приказал нам попросту сесть возле себя. Он высказал свое высокое уважение к английской нации вообще и удовольствие, какое приносит ему мое [53] счастливое прибытие. После продолжительного разговора, мы согласились в том, что моя служба его высочеству будет гораздо полезнее, если, вместо действительного участия в войне, я останусь в Эсмаилле, куда со всех сторон приходят известия. Здесь я мог составить верный план для организации и обучения регулярного войска; и то же время узнал бы настоящее положение дел, как военных, так и гражданских, в покоренных провинциях.

«Мегмет-Али и Абд-эль-Кадер, два знаменитейшие представителя современного исламизма. Сношения Европы с Египтом окружили первого всеобщею славою, подвиги последнего остаются без свидетелей и без отголоска, по причине непреодолимых трудностей, какие иностранные путешественники встречают в Марокко. Но одно восстание, продолжающееся столько времени, против такого сильного и образованного народа, как Французы, обнаруживает в Абд-эль-Кадере редкое соединение воинских талантов и политических соображений.

«Этот принц происходит от одной из древнейших фамилий Аравии. Гораздо раньше вторжения Римлян в Африку, его предки имели царскую власть над одной земелькой. Рост Абд-эль-Кадера пять футов и семь дюймов (английских); цвет лица белый, глаза светло-голубые, лицо овальное; в физиономии выражается кротость и благоразумие. Быстрое его соображение и удивительное хладнокровие, — два преимущества, перед которыми разрушаются все трудности самые непредвиденные. Возвысившись, как Наполеон, он бы мог быть соперником великого завоевателя и в славе. Он одевается, как большая часть арабских владетелей: носить белый бюрнус, на который накидывает небрежно бюрнус черный из верблюжьей шерсти. Белый или черный снурок из [54] верблюжьих волос, обвитый несколько раз кругом головы по капюшону белого бюрнуса, показывает религию, к какой принадлежит эмир. Арабы вообще редки носят чалму; происходящие по прямой линии от пророка перевязывают бюрнус зеленым снурком, между тем как белый и черный безразлично употребляется всеми правоверными. В глазах всех мусульман, к какой бы секте они ни принадлежали, Абд-эль-Кадер представляется законным защитником общей религии и главою священной войны. С этой точки смотрят на восстание против Французов все Арабы и все последователи пророка».

По рассказам Скотта, Арабы довольно забавно судят о религии Англичан. Они, думают, что Англичане не вполне христиане; что их религия занимает середину между христианством и правоверием. У них есть предание, будто Магомет отдавал особенное предпочтение Англичанам. Магомет написал даже к ним послание, которое, наверное, обратило бы их к исламизму, и таким образом они первые из европейских народов вступили бы на правый путь. К несчастию, Магомет не дождался счастливого результата религиозной корреспонденции; он умер; Англичане остались в неверии. Но все-таки они не такие закоренелые неверы, как другие народы, потому что не поклоняются образам, исполина предписание корана, в котором запрещено изображать чувственными знаками вещи небесные. Это общее мнение Арабов. По-этому, если скажете, что вы из Англии, они ответят вам: имлегал, слово, имеющее хорошее значение. Но скажите» что вы Француз, непременно услышите: кильб, бэн ель кильб, собака, собачий сын! Арабское, прозвище, данное Испанцам, происходит от предметов торговли, какую ведут они с Марокко; их зовут: гальины, курицы. [55]

Вот несколько Замечаний о цене людей, составляющих важную отрасль арабской торговли.

«В Тлемесен прибыл караван. — Между путешественниками мы открыли двух ренегатов Французов о одного Испанца; все трое бежали от эмира. Французы ушли из Орана. Испанец сознался, что он когда-то служил и полку Саморы, но убежал от него, чтобы сражаться под знаменами Кабреры, с свитой которого перешел во Францию и вступил там и службу; из Французской же службы бежал к эмиру. Эти рассказы возбудили в нас подозрение, и, после короткого исследования, мы узнали, что он бежал и от эмира, дезертируя таким образом в третий раз. Всех этих молодцов, по нашему приказанию, задержали и отправили в Фец на суд императора, который, без всякого сомнения, велит им отрубить головы.

«Едва ли поверит читатель тому, что я расскажу о цене, по какой в Африке продаются ренегаты, между тем это, сущая правда. Несчастные Испанцы, бежавшие из Сейты или Мелильи, продаются за три или четыре доллара. Но кому удастся пройти в Фец, тех тотчас определяют в императорскую гвардию, в которой служат почти шесть тысяч ренегатов; или отсылают их в город Лигури, лежащий на юг, в шестнадцати милях, от Феца; там образуют из них полки; лучшие поступают в офицеры. Им даются земли, жены и жалованье, по три доллара в месяц. Они составляют род военных поселенцев, которых император, в случае нужды, собирает под знамена; но это бывает только тогда, как император принимает личное участие и войне.

«Мы квартировали у серебренника Жида. Он рассказывал мне, что один из ремесленников того же цеха, Араб по рождению и религии, купил трех [56] Испанцев, одного за пять, другого за семь, а третьего за десять долларов. Мой хозяин и сам был бы рад накупить работников по такой таксе; но Жидам не позволено держать невольников. На рынках много Негров, между тем они гораздо дороже Испанцев. Смотря по возрасту и полу цена Неграм выходит от тридцати до осьмидесяти долларов. Красивая Негритянка иногда стоит около ста долларов; это самая высокая цена. Белые невольницы, если они молоды и красивы, стоят иногда до трехсот долларов, но при посредственной наружности и в известном возрасте, un certain Age, как говорят Французы, они продаются по одной цене с Негритянками».

Вот еще несколько подробностей о жизни Арабов подвластных эмиру.

«Около полуночи, ружейный отстрел раздался из палатки его высочества. По выстрелу я догадался, что ружье было заряжено пулей, впрочем это обстоятельство нисколько не потревожило меня: Араб обыкновенно не бережет свинца и стреляет по пустякам. Но спустя несколько времени, я получил известие, что черный невольник эмира ранил Араба, засевшего в наваленных сучьях, которые составляли ограду палатки его высочества. Несчастного Араба, на другой день, представили в тайный совет. Он признался, что сперва пробирался к нашим палаткам, но заметив, что мы не спим, вздумал прокрасться в палатку, где хранилась казна. По какому-то непредвиденному обстоятельству, ему и на этот раз не посчастливилось исполнить свое намерение, и он, сам-пят удалился, и выжидал до самой полуночи удобного случая сделать новый приступ в палатке эмир. Впрочем он поклялся, что намерение его было [57] войти не в ту палатку, где находилось семейство эмира, а в соседнюю. Очень хладнокровно он прибавил:

«Да, я несчастная собака! Во время пожара в Тежеденпе, я со своими товарищами рубил все, что попадалось под руку, всего менее думая о людях; но, верно, мой час пробил... Я очень хорошо видел эту черную собаку, продолжал он, указывая на невольника, который его ранил: но по темному бюрнусу, в темноте, я счел его за осленка, тем более, что он был на четвереньках; таким образом, он спокойно мог приблизиться и стрелять в такого дурака, как я, будто в цель».

«Своим признанием он не выиграл ни малейшей пощады; мы приговорили его к висилице. Приговор утвержден был эмиром.

На соте площади, — тежедонпской, двадцать третьего числа, казнили вора, которого поймали осьмнадцатого числа. Зрителей собралась бездна. Племя, к которому принадлежал этот несчастный, предлагало две тысячи долларов выкупу, но получило отказ. Пробормотав молитву, Араб прехладнокровно заметил, что это настоящая собачья смерть, и позволил накинуть себе на шею веревку и вздернуть себя на восемь футов вверх.

«На другой день служанка мыла на реке наше белье. Девочка лет осьми, по имени Сабия, повертевшись около прачки, стянула две рубашки, но так плохо спрятала их, что один кильб, — собака и Европеец у Арабов слова синонимические, — заметил это и отнял у нее рубашки. Не горюя о своей потере, она еще поддела пару чулок и спрятала их под свой гаик. К несчастию, концы выглядывали из-под [58] гаика и изменили ей. На этот раз собака отвесил ей оплеуху. — Бедняжка, сказала тогда обкраденная прачка матери Сабии, она еще слишком молода; но со временем наловчится. Больно бить ее надо; так поумнеет, и не станет зевать. — Это бы, пожалуй, и сталось, отвечала старуха: да она скоро поправилась; как повесили рубашки сушить, она обкусала у них все пуговки». Все это мне пересказали; я пересмотрело, свое белье и уверился, что старая колдунья сказала правду. Ни одна рубашка не спаслась от зубов африканского мышонка.

Приближение французской армии взволновало весь города.. Еще с вечера Каид и Мулей-Тижеб издали повеление, чтоб все жители готовились выступить в пустыню и постоянно имели наготове оружие. В следствие этого, все, кто показывался на рынке, носили на ремнях ружья. Опасения оправдались самым делом. Около осьми часов утра, на соте собралось до двух тысяч Арабов. Один из поколения Эль-Гарира, захватил корзинку с башмаками, принадлежавшую городскому купцу. Воровская его выходка была сигналом к общему грабежу, который затеяли разбойники. Ничто не могло бы остановить их, если бы сопротивление не разрушило злых замыслов. Мароккский башмачник, человека, с головою и сердцем, доказал, что ne sulor ultra crepidam чистый вздор; не задумавшись он выхватил из-за пояса пистолет и одним выстрелом уложил дерзкого зачинщика. Завязалась драка; пули свистали во всех направлениях, бунтовщики бегали из одной улицы в другую, началась перепалка a gusto, как говорят Испанцы. В этом хаосе меня сначала как будто отуманило; я не знал, к чьей стороне надо пристать; но через несколько минут деревенские [59] жители, затеявшие драку, отделились от толпы и стали отступать. Я понял, что надо делать, и со своим другом Баш-Тюбжи и с его артиллериею, нагрянул на ретираду и выпроводил их за город за полмили. Эта попытка стоила им семи убитых и более пятидесяти раненых. В тогдашних обстоятельствах было бы безрассудно продолжать преследование, потому мы возвратились в Тежеденп; и я выслал несколько патрулей кавалерии, чтобы осмотреть окрестности. Конные караулы расположились на всех возвышенностях, и наши неприятели, если бы опять вздумали побывать у нас, в городе, не унесли бы голов на плечах. Нам дали знать, что в трех милях от города, пять тысяч бунтовщиков расположились лагерем, и, без всякого сомнения, поджидали своих добрых друзей Французов, чтобы снова сделать нападение.

«Теперь с этим поколением поступят так же, как с племенем Эсдамы. Последние были спокойны около года, покуда не разразилась над ними буря, вызванная их изменою. Они уже думали, что Абд-эль-Кадер забыл их дружеские сношения, в 1840 году, с французскими войсками, как вдруг с них потребовали подати в сорок миллионов долларов. Вместе с требованием пришли и войска Эмира; после отказа последовало сражение. Это верная метода; и эмир в подобных случаях не долго задумывается.

«Мой друг Мюлей-Тижеб в этот раз особенно отличился, и прославил кровь Магомета, знаменитого своего предка. Бросившись за бегущим неприятелем, он настиг одного Араба и ударом ятагана рассек ему голову по самые уши. Всегда с удовольствием вспоминал он этот случай». [60]

В Январе нынешнего года, Скотт оставил Абд-аль-Кадера и возвратился в Англию.

Текст воспроизведен по изданию: Записки полковника Скотта о пребывании его у Абд-эль-Кадера и о путешествии в Марокко и Алжир // Сын отечества, № 2. 1848