-

ПОХОДНАЯ ЖИЗНЬ В АФРИКЕ.

(Записки французского офицера).

Франция легко завоевала Алжирию, но до сих еще не покорила ее. Религиозный фанатизм арабов, любовь к кочующей жизни, совершенная противуположность нравов между победителями и побежденными, — все сделало борьбу упорною, сопротивление отчаянным, вражду непримиримою. Помещаем здесь некоторые отрывки из записок французского офицера, участвовавшего во всех тамошних экспедициях с 1845 года. [28]

Десять лет покоряли мы Алжирию тяжелыми колоннами и пушками большого калибра, — наконец догадались, что система наша дурна и не ведет к цели. Маршал Бюжо первый принялся за смелую систему легких, подвижных колонн, за оцепление всей Алжирии кордоном войск, — и с тех пор арабы почувствовали, что рано ли, поздно ли — им надобно будет покориться.

Наступала осень 1845 года. Заметно было некоторое волнение между флиттасами (Флиттасы составляют сильное племя на юг от Мостагенема. Они подразделяются на разные ветви. Шерифы, по фанатизму своему, наиболее имеют влияния над прочими.). По некоторым донесениям, шериф Бу-Маза начинал возмущать жителей; но все уверены были, что присутствие войск тотчас же приведет все в порядок. Генерал Буржоли отправлен был с отрядом в 1,200 человек пехоты и 140 конных, с двумя горными орудиями — в область флиттасов. 19 сентября были мы уже у подошвы гор — и приготовились к битвам. Пехота двинулась вперед, рассыпав стрелков, а мы на рысях понеслись на высоты Дар-Бен-Абдалаха. Тут открылось нам великолепное зрелище.

Колонна нашей пехоты шла твердо и спокойно посреди окружающих ее конных арабов, которые старались из-за кустов стрелять по [29] отдельным людям. Мы присоединились к ней, сделали блистательную атаку, и расхолодили натиск неприятеля, — так что могли расположится на биваках на берегах Менасфы. Прежде всего озаботились о раненых; прочие предались беспечному отдыху и веселым разговорам.

Наше положение было однако же довольно сомнительно. Мы были снабжены съестными припасами только на несколько дней, вовсе не воображая, что встретим восстание всего народонаселения. По бесчисленным огням неприятелей видели мы, что нас обманули и что только мужество и твердость могут спасти нас. Решено было, что мы отступим, и пойдем в Бель-Ассельский лагерь за припасами. Но как небольшой колонне в баталион пехоты и 50 лошадей дано было приказание присоединиться к нам по дороге через Гербуссу, то половина всего отряда и осталась в лагере, а другая отправилась навстречу к ожидаемой колонне.

Мы стояли в 500 шагах от Менасфы, на продолговатом возвышении. Вокруг нас не было ни куста, ни дерева. Даже трава сгорела от летнего солнца. Только у самого берега росли лаврово-розовые деревья и составляли издали как бы цветной мост. Оставшись одни с небольшим отрядом, мы прислушивались к шуму, который слышен был в неприятельском стане. Он беспрестанно усиливался, и похож был [30] на рев морских волн в час бури. — Уже слышны были звуки там-тама, — и мы готовились к битве, как вдруг на высотах показались наши войска. Они встретили отдельную колонну — и все вместе воротились к нам.

Как обрадовались мы этому приращению сил в такую критическую минуту! Весело провели мы в виду неприятеля целый день. Но решено было с рассветом отступать. Два молодые араба взялись доставить в Мостагенем депешу генерала, с донесением обо всем. Это была едва заметная записка в складках толстого каика. Старый ага Джелул дал им надлежащие наставления. Они склонились перед ним на колени и с благородною скромностию сказали: «Отец! Это наше первое предприятие, мы жертвуем жизнию. Благослови нас. Это поможет нам и подкрепит нас».

По утру на рассвете мы уже выступили, — и при нервом нашем движении неприятельские пули приветствовали нас. По мере того, как рассветало, число арабов увеличивалось, — так что едва вступили мы в лес, как 6000 кабилов и 1,500 всадников окружили нас. Две сильные атаки обезохотили их сначала, — но вскоре нападения их сделались живее. Перед нами была возвышенность, поросшая лесом с трех сторон; потом дорога спускалась в лесистый овраг, а за ним находилось опять [31] возвышение. Уже большая часть войска прошла овраг и взбиралась на высоту; вдруг на ариергард наш сделано было отчаянное нападение. Мы первые бросились на встречу; пехота последовала за нами.

Какое ужасное зрелище представилось нам! Рота Орлеанских егерей отбивалась в овраге от тысячей исступленных неприятелей. Сплетясь стеною, оставались они хладнокровны при диких криках врагов. Наша атака освободила их на время, до прибытия пехоты. Полковник наш был ранен — и скончался на наших руках. Труп его понесли на носилках, чтоб не предать на оскорбление врагам.

Много потеряли и арабы. Наши солдаты производили чудеса. Один стрелок при мне убил четверых. Спрятавшись за куст, он караулил подкрадывающихся кабилов. Один проскользнул через кустарники и уже целился в кого-то из ариергарда, вдруг раздался выстрел, — и он пал. Подкрался другой, чтоб унести тело, по обычаю арабов: новый выстрел поверг и этого, — и таким же образом еще двоих. Совершив свой подвиг, стрелок присоединился к колонне.

К вечеру дошли мы до Тулзы, откуда три дни тому назад выступили в таком веселом духе. Всякой нашел прежнее место своего бивака; но многих уже не было. Палатку [32] полковника поставили на прежнем месте — и внесли туда тело, которое набальзамировали душистыми травами, собранными по берегу ручья.

На другой день был растах, — и арабы только издали перестреливались с нами. Несколько рикошетных выстрелов брандскугелями заставили их отступить далее; одни всадники преследовали нас. Мародеры наши зажгли с вечера оставшуюся на биваках солому — и иссохшая от четырехмесячных жаров трава вся вспыхнула в окрестности.

На другой день, мы узнали, что восстание флиттасов было не отдельное, а что все племена от западной границы до Кераиша поднялись поголовно. Почти все союзники наши передались неприятелю.

Сильные подкрепления присоединились к нам. У нас уже были полные два эскадрона кавалерии, — и полковник Тартас отправлен был с нами, чтоб наблюдать за Бу-Маза. Мы смело двинулись вперед, — как вдруг в полумили от слияния Шелифа и Мины встретили отступающего Сиди-Эль-Ариби, оставшегося нам верным. Увидя нас, он тотчас же примкнул к нам и пошел опять вперед, желая сразиться с неприятелем. Он не долго ждал этого.

Едва въехали мы на высоту, как перед нами открылись бесчисленные толпы врагов, покрывающие всю равнину и ожидающие нас с [33] неустрашимостию. Они стояли в виде полумесяца, которого рога как бы готовились нас обхватить. Отступать нам было нельзя: мы бы все погибли; одно отчаяние могло спасти нас. Наши два эскадрона и несколько верных арабов смело двинулись вперед, шагом и не обнажая сабель. Потом полковник скомандовал рысью, — и неприятель с изумлением смотрел на приближающуюся горсть французов. На расстоянии ружейного выстрела, полковник скомандовал: сабли наголо, — и двести пятдесят сабель блеснули как молния. Еще сто шагов, — и вдруг скомандовано было: марш-марш! Как дружная стена понеслись мы вихрем вперед. Неприятели, видя этот несущийся ураган, зашумели как волны в море, столпились теснее, колебались несколько мгновений — и вдруг рассыпались во все стороны.

Через четверть часа мы остановились. Сто неприятелей лежало на песке, а верные арабы во время преследования, забирали что могли. У нас не было ни одного раненого; отчаянный этот удар спас нас, тогда как малейшая нерешимость погубила бы нас. Эго была первая наша победа.

С наступлением ночи, мы пустились в обратный путь к Бель-Асселю, и в десять часов ночи уже были там. Этот блистательный успех охладил на минуту жар возмущения. [34] Наша военная позиция была хороша, и мы решились ожидать колонны из Орлеанвиля, чтоб снова двинуться к флиттасам.

Тут иногда являлись к нам арабские наездники, и с ними происходили гомерические поединки. Это было тоже, что ученье стрельбы в цель. Более же всего занимались мы тут отысканием зерновых припасов, которые арабы всегда закапывают в земле. Наши солдаты приобрели в этом деле такой навык, что почти ни один такой клад не укрывался от их поисков.

Наконец прибыла к нам и ожидаемая колонна. Вместе с прекрасною пехотою, она привела еще два эскадрона конных егерей и эскадрон спагов. Теперь силы наши были достаточны, и мы могли расплатиться с флиттасами. Мы опять двинулись вперед, и расположились на биваках у Тулзы. Запасшись здесь соломою, мы пошли вперед, и заняли превосходную военную позицию при Дар-беи-Абдаллахе. Но неприятелей нигде не было видно. Они скрылись в леса и надобно было начинать противу них наездническую войну, отбирая стада и хлеб. Только этим средством можно действительно принудить араба к покорности.

Однажды, когда мы отыскивали то и другое, проникли мы в ужасный овраг, не более двух футов шириною. Посредине этого оврага была [35] какая-то подземная пещера, прорытая весенними потоками, но теперь совершенно сухая. Лазутчики донесли нам, что тут скрываются арабы, с женами, детьми и стадами. Надобно было доискаться. Посланы были ползком несколько солдат по разным углублениям; вдруг два выстрела обнаружили нам убежище неприятелей. Им послали переговорщика, и требовали сдачи. Они отказались. Надобно было принудить силою, но не оружием, потому что они из пещеры могли целить верно и удобно. Мы вздумали выжить их дымом. Связали два фашинника, зажгли и бросив их туда, вступили вновь в переговоры. Последовал опять отказ. Тогда бросили туда такое множество пылающих фашин, что несчастные принуждены были сдаться. Люди, дети, жены, бараны и козы полезли из пещеры, и требовали аман.

Эти набеги занимали нас до наступления зимы. Восстание вспыхнуло в стороне Орлеанвиля, но маршал Бюжо был там. Часть нашей кавалерии перешла в область кераишей. Осень делалась более и более холодною на высотах, лежащих в 600 футах от морского уровня. Начиналась зима и тяжелое время для нас, воспоминание о котором всегда так приятно для солдата.

Маршал двинулся к истоку Риу, и мы сделали чрезвычайно трудный ночной переход, [36] осыпаемые самою мелкою изморозью. К утру сменилась она проливным африканским дождем, и мы принуждены были разбить палатки. Шесть дней лил он не уставая, шесть суток стучал в наши палатки, и если кто осмеливался сделать шаг из них, тонул в грязи по колено. Всех более страдали лошади, орошаемые этим ливнем и подставляя холодному ветру свой зад. Впрочем у нас уже оказывался недостаток в припасах. Водки уже не было; оставался один кофе.

Вдруг мы узнали, что неутомимый наш неприятель Абдэль-Кадер находится в земле флиттасов. А как в это же время барометр стал подниматься, то за полчаса до рассвета мы и выступили. Действительно, через два часа дождь наконец, перестал и западный ветер очистил горизонт. Но утомленные наши лошади с трудом подвигались вперед, увязая в грязи и теряя подковы, и когда мы прибыли к Темде, то имели удовольствие только видеть, как Абдэль-Кадер уже спокойно спускался с гор, на которые надобно было взбираться.

Мы не в состоянии были преследовать его; отдохнули с час, и отправились к Уед-Тегигесу.

24 декабря послал маршал небольшую легкую колонну в 600 человек пехоты и полуэскадрон конницы нашей к Тиарету, для [37] отыскания фуража. Но когда мы прибыло туда, то найдя все нужное для лошадей, ничего не нашли для себя.

Через два дни, выступя из Тиарета, пошли мы по следам Абд-эль-Кадера. Но тут начались опять самые холодные дожди, так что в день нового (1846) года, у нас решительно не было ничего, а 2-го января поднялась такая небывалая и ужасная буря, что в Сетифе погибло в этот день, под снегом, четыреста человек. По неволе воротились мы в Тиарет и только шесть человек отморозили себе ноги.

К февралю присоединились мы к корпусу маршала, и тут отдохнули и поправились. С ним вместе двинулись мы к Медеа; но едва успели вступить туда и протанцовать последнюю ночь карнавала, как на рассвете должны были вдруг выступить к Журжуре. Абд-эль-Кадер не давал нам покоя, но и мы ему платили тем же, так что эта удивительная деятельность маршала заставила снова все племена арабов просить о помиловании. Только этого он и желал. Целый год трудов и бивачной жизни доставили нам наконец желаемый мир, и когда мы пришли обратно в Алжир, то только тут узнали о всех прекрасных движениях и неутомимых подвигах маршала. Вся слава принадлежала ему. [38]

II.

Если вы к Алжиру подъезжаете с моря, то вам представится спокойный и беззаботный город, уснувший у подножие холма; но когда вы войдете в него, то увидите, что это вполне европейский город, со всею его деятельностию. Мусульманский Алжир ежедневно более и более исчезает, превращаясь во французский порт, где с европейцами смешаны бискрисы, арабы, турки, негры. Все это народонаселение живет теперь здесь дружно, не заботясь о разности цвета, одежды, языков и вероисповеданий. Но при первых шагах ваших в провинцию, вы увидите, что вы в чужой земле, между враждебными племенами, которым никогда не будет нравиться владычество европейцев, которые покорствуют только силе, и кроме ее другого закона не знают.

Военное народонаселение французов весьма немногочисленно в Алжире. Оно все рассеяно по пространству завоеванной области, которая только там и повинуется, где есть достаточное число войск. По счастью для французов, все эти полукочующие племена арабов в беспрестанных между собою ссорах, начавшихся с древних времен и передаваемых из поколения в поколение. Всего сильнее для араба предание. Эго его всегдашний закон и руководитель. [39] Когда мы, например, были в Мильане, то тамошние племена все твердили с величайшим уважением об Уледе-Бен-Юсуфе и Эмбареке. Рассказы о них прекрасно характеризуют странное влияние предания на этих людей. Что же касается до истории Омара, то это очень любопытный эпизод турецкой политики и переворотов, которым подвергались те, которые до 1830 года владели здешнею страною.

Четыреста лет тому назад, Си-Могамед-Бен-Юсуф поселился в Мильане, и прославился своею мудростию. Все приходили просить его советов и молитв. Он давал наставления в стихах. Вот некоторые из них:

«Прими подарок от богача, который бывал голоден, но никогда от выскочки».

«Кто твой отец? спрашивали у осла. Конь — мой дядя! отвечал он».

«Молчание — золото; многоречивость — серебро».

«В еде следуй своему вкусу, но в одежде следуй общему вкусу».

По смерти воздвигли поэту памятник, и потомки его пользуются в Мильане всеобщим уважением. Они в нем властители, и кланяются только Си-Эмбарекам, Кошахским марабутам, происходящим от Гашемского племени.

Над Си-эмбареками носится также религиозное предание. В 1580 году, некто Си-Эмбарек [40] отделился от своего племени (гашемов) и поселился в Мильане. А как он был беден, то и отпустил двоих своих служителей и отправился в Колеаг, где нанялся рамесом (земледельческим арендатором). Но вместо того, чтоб работать, Си-Эмбарек все спал, а в это время пара волов, ему вверенных, работала сама, так что каждый день работа его шла успешнее. Донесли об этом Исмаилу, который, чтоб удостовериться, спрятался однажды, и увидел сам своими глазами истину рассказов. Он бросился к ногам Эмбарека, и сказал ему; «Отныне я твой раб, а ты мой властелин».

Слух о нем распространился повсюду; он разбогател и приобрел величайшее влияние. Все потомки его почитаются людьми, состоящими под особым покровительством неба.

Когда вспыхнула война против французов, Абд-эль-Кадер назначил своим наместником, в Мильане Бен-Алелля, главу эмбареков, марабута всеми уважаемого и воинственного. Первым делом этого Бен-Алелля было низвержение Омара, который приобрел также большое влияние между племенами.

О семействе Омаров предания еще любопытнее, нежели о Бен-Юсуфе и Эмбареке. Оно составило себе имя силою оружия, и в последнее [41] время героизм женщин два раза возвышал это падшее семейство.

Знаменитейший из Омаров был другом Египетского Паши Мехмета Али. Оба они пустились в Египет искать счастия, но едва прибыли туда, как письмо брата отозвало обратно Омара. Друзья расстались, поклявшись друг другу делиться счастием, какое каждому достанется. Брат Омара Магомет назначен был помощником оранского бея; Омар поселился у брата и женился на Жемме, красивейшей девушке в Мальане. Но вскоре оранский бей, завидуя благосклонности, которою Магомет пользовался у алжирского дея, решился погубить его, и заключил в тюрьму.

Омар тоже был посажен с ним, и когда палач явился за головою Магомета, Омар бросился защищать его.

— Нет, дитя мое! — сказал брат, останова его. Час мой пробил. Не должно человеку противиться судьбе. Помни, что ты должен быть мужем моей жены, и отцом моих детей.

С тех пор, постоянною идеею Омара было мщение за брата. Алжирский дей велел освободить его и прислать его к себе. Там Омар употребил все средства, чтоб возвыситься, для того только, чтоб вернее отмстить. Он вскоре был назначен каидом арабского племени, и жена его Жемма умела, не смотря на величайшие опасности, [42] присоединиться к нему с отцом своим и служителем.

Во время воины с Тунисом дано было одно сражение, в котором мужество Омара решило победу. По возвращении, все войско просило, чтоб его назначили агою, и управление его принадлежит к самым полезным и блистательным. Но оранский бей не дремал. И он хотел мстить брату Магомета. Испуганный всеобщею любовию к Омару, он уверил дея, что Омар хочет захватить всю власть в свои руки. По счастию, Омар перехватил письмо, и видя опасность, бросился в казармы и требовал от солдат защиты. Вы меня возвели, — сказал он, — вы только можете и низвергнуть. Умертвите меня, или отмщайте врагам моим. Войско бросилось на дея, умертвило его, и хотело возвести Омара в это звание; но он отказался, и был избран в храснаджи (казначей).

Омар стал могуществен. Оранский бей взбунтовался. Он двинулся против него, разбил его, схватил и с живого содрал кожу.

В 1816 году, дей, боясь силы кулуглисов, хотел истребить их, и вверил свой план Омару; но тот не решился на это, а велел задушить дея в бане. На этот раз, он должен был принять пашалык. Посылая Порте подарки с сыном своим Магометом и тестем Си-Гассаном, он отправил богатые дары Мегмету-Али, [43] который, в это же самое время, был назначен пашою.

Два года управлял он Алжиром и выдержал бомбардировку Лорда Эксмута. Но бедная Жемма предчувствовала опасность, и твердила ему, что все деи погибали насильственною смертию. В 1818 году мучилась она родами и послала за Омаром. Она слышала пушечную пальбу и беспокоилась об участи мужа. Посланный возвратился, печален и один. Жемма поняла все и упала без чувств. Вошли чаусы и требовали для нового дея сокровищ его предместника.

Когда Жемма пришла в себя, то переоделась в бедное платье, завернула двух детей своих в каики, простилась со ста невольницами, бывшими в ее услужении, заперла комнаты и послала ключ к новому дею.

— Жена Омара, — велела она сказать ему, вышла из дворца беднее, нежели вошла в него. Она не взяла ничего из богатств, которыми прельстился убийца его. Теперь эти богатства служат наградою его злодеянию. Но пусть он спешит насладиться ими. Бог не допустит ему торжествовать долго.

Хотя нельзя исчислить богатств, накопленных Омаром в эти десять лет, но у него было в услужении триста негритянок, сто негров, десять грузинок, двадцать абиссинок, сорок лошадей чистой крови, десять кобылиц [44] пустыни. Во дворце его была одна зала, наполненная золотом, серебром и драгоценными каменьями; другая, заваленная парчою и богатыми тканями. У Жеммы к каждому платью (а она их меняла каждую неделю) был особенный убор бриллиантов.

Через два дни после удаления Жеммы, явился к ней первый министр нового дея, с поручением от него. Сквозь решетку, сказал он ей следующее:

— Али-Паша (да дарует ему Бог победу!) шлет свой поклон и благословение вдове Омара. Успокой свою печаль, — говорит тебе знаменитый властитель. Муж твой умер смертию пашей. Час его пришел. Да будет к нему милосерд Господь. Но у тебя остались дети. Ты молода, ты провела жизнь в счастии и величии. Может быть, Бог судил тебе дожить до старости. Бойся нищеты и унижения. Судьба твоя и детей твоих в собственной твоей воле. Ты была женою паши: скажи слово, — и опять будешь женою паши. Вот ключ от твоего дворца. Ничья нога не ступала еще за порог его. Возврати ему лучшее его украшение, и властитель удвоит богатства дворца, и число твоих невольников.

— О милосердый Боже, — отвечала она, за что не повелел ты ангелу Израилу принести к себе Жемму вместе с Омаром! За какое преступление должна я быть очистительною жертвою, если ты [45] допускаешь, чтоб я слышала такие унизительные предложения от убийцы моего мужа? Но да будет воля Твоя. Ты же, бесчестный раб, оставь скорее дом, который дал мне убежище, потому что ты заражаешь воздух, которым я дышу. Поди, убийца, скажи своему властелину, что вдова Омара паши будет жить и будет уметь умереть вдовою Омара паши. Скажи, что обольщения его напрасны, потому что земные вещи уже ничего для той, которой все счастие в небесах. Угрозы его будут еще более бесполезны, потому что кто желает смерти, тот не боится ничего.

Более недели употреблял Али-Пеша все средства к обольщению Жеммы: она осталась непоколебимою. Наконец он отпер ключом оставленные комнаты и изумился найденным богатством. Сперва думал он, что Жемма унесла много с собою, но тут увидел, что все на месте, и что сокровища бесчисленны. Он отпустил ее жить в Мильану к отцу.

Через несколько месяцев потом, Али-Паша был умерщвлен, и Гаджи Могамед наследовал ему. Последний дей умер от чумы, и Гассан-Паша, служивший прежде иманом у Омара; вступил на его место. Едва он был избран, как доказал свое благородство, осыпав благодеяниями вдову Омара. Старшего сына ее взял к себе на службу, а младшего послал к Мегмету-Али в Египет, откуда он возвратился осыпанный [46] дарами. Гассан-Паша женил его на дочери одного из самых уважаемых марабутов Мильана. С тех пор семейство Омаров было счастливо и спокойно. Жемма жила в кругу детей своих.

Настал 1830-й год; Алжир сделался французским городом, а племена арабов, угнетаемые в течение нескольких столетий турками, вспомнили теперь о совершенной независимости и о прежних усобицах. Магомет, глава семейства Омаров, принужден был бежать, оставя в Милиане мать (Жемму), двух жен и младшего брата Омара.

Алжирия была тогда в совершенном безначалии. После турецкого деспотизма явилась легкомысленность французов, и племена начали междоусобную войну. Около 1836 года разразилась гроза над семейством Омара. Магомет удалился от участия в восстаниях и жил под покровительством маршала Клозеля. Явился Абд-эль-Кадер, овладел Медеахом, оковал цепями шестьдесят значительнейших жителей, и наложил большую пеню на Омара, за переписку его с братом, служащим будто бы у французов. Омар не в состоянии был заплатить ее. Его сковали и привели к Абд-эль-Кадеру.

— Благодари Бога, — сказал он Омару, спрашивавшему его о причине такого насильства, что сердце мое милосердо. Без этого, голова твоя уже пала бы под мечем правосудия, за твои [47] и братнины преступления. Вы угнетали правоверных, вы грабили арабов, вы забыли вашу веру, и жили в разврате. Один из вас пошел к христианам, чтоб притеснять своих соотечественников: другой приготовлял ему средства к владычеству. Но настало время правосудия. Ты бы должен был сложить голову, а именье твое следовало отдать в фейлик (в казну). Но я уже сказал, я дарю тебе жизнь; только все что есть у тебя и твоего семейства ты должен отдать. Если что утаишь, то погибнешь. Напиши об этом к своей матери. Если она сделает попытку освободить тебя, то ускорит твою смерть.

Омар написал требуемое письмо, и всадники Эмира отправились к ней. Презирая закон исламизма, они проникли в комнаты женщин и с наглостию обыскали их, отняли все, составили список отнятого, и оценили все в 400,000 франков.

Эмир был обрадован такою находкою; но Си-Эмбарек, руководствовавший этим делом, еще не был вполне удовлетворен. Он донес Абд-эль-Кадеру, что Жемма скрывает еще один бриллиант. Эмир поверил и хитростию хотел завладеть сокровищем. Он послал Жемме охранную грамоту, которою дозволил ей видеться с сыном, заключенным в тюрьме. Бедная мать поверила состраданию [48] Абд-эль-Кадера и отправилась из Мильаны в Медеат. — Ее привели к Эмиру.

Величественная осанка ее внушала уважение. Долго они молчали оба; наконец Эмир сказал:

— Оба твои сына заслужили смерть, потому что один сделался христианином, живя между ними, а другой потому что переписывается с неверными. Жизнь их, жены, дети, имущество сделались собственностию правителя государства. Но ты можешь спасти того, который у меня в плену. Отдай нам перстень отца его Омара-паши, который, мы знаем, еще остался у тебя, и укажи нам, где ты скрыла это сокровище.

— О сын мой Омар! За чем не умер ты в ту минуту, когда я произвела тебя на свет, — вскричала Жемма. И не должна ли я была ожидать печальной участи, постигшей тебя, когда твое рождение было запечатлено смертию отца твоего? Но ты, сын Мегиддина, разве забыл ты, что мать твоя еще жива? Разве ты не помнишь, что и у тебя есть дети? Не ужели ты не страшишься, чтоб Бог не отнял и у тебя власти, которая теперь временно в твоих руках, и не наказал тебя за употребление ее во зло, над лицами, которые тебе всего дороже? Посмотри на меня, сын Мегеддина! Вчера я была женою паши, перед которым трепетал отец твой и весь Алжир; сегодня умоляю о сострадании того, кто был [49] моим подданным. Подумай о непостоянстве земного счастия. Подумай о Заре, жене твоей, об Аише твоей дочери, — и сжалься над бедною женщиною, которая умоляет тебя за дитя свое. Страшись навлечь на себя проклятия матери, потому что они всегда приносят несчастие. Ты от меня требуешь перстня Омара паши. Это одно, что у меня осталось после него на память, — но возьми и это. Отдай мне только моего сына. За этот перстень отдала бы я тебе все сокровища земли, еслиб они у меня были, — но у меня уже нет больше ничего.

Жемма вынула скрытый на груди перстень и бросила к ногам его. (Перстень оценен в 40,000 франков). Абд-эль-Кадер подал знак: Жемму увели. Через минуту потом раздались женские крики. Он было приказал пыткою допросить Жемму, но управитель Эмира и баш-чаусов были люди добрые и сострадательные. Вместо того; чтоб подвергнуть пытке вдову Омара-паши, они велели дать триста ударов палками арабке ее, которая, по доносу Си-Эмбарека, знала, где хранится остальное сокровище. Жестокость эта была бесполезна: она ничего не знала. Донесли об этом Эмиру; множество значительных лиц вступились за нее, и выпросили наконец свободу Омару и его матери, с тем, чтоб все имение их было продано.

Но что до этого было Жемме? Она видела опять [50] своего сына — и все несчастия были забыты. — Но увы! срок испытании ее еще не кончился. Негры, арабки, лошади, мулы, мебель, одежда — все было продано, а жены старшего Омарова сына Могамеда были насильно выданы замуж за служителей Эмбарека. Оставшись в совершенной нищете, вдова Омара паши пошла просить убежища у верного своего слуги Баба-Джелулла. Но и тот вскоре умер.

Омар, заболев жестоко в тюрьме, долго лечился в доме своей матери, как вдруг постигло их последнее несчастие. В июне 1838 года, по приказанию Эмира, все кулуглисы были отправлены в Тагдемит. Напрасно предводители гашемов и дженделей просили за Омара и его мать, предлагая 10,000 буджу (18,000 франков) в поручительство. Это ходатайство только больше повредило несчастным. Надобно было отправиться, за конвоем всадников Абд-эль-Кадера. Все лица выражали глубокую печаль, спокойствие и преданность судьбе. Люди первейших фамилий шли, покрытые рубищем и не произносили ни одной жалобы: одни дети плакали, измученные солнечным зноем.

Чем тяжелее: было несчастие Жеммы, тем сильнее было ее мужество. Она одна ободряла всех спутников, утешала сына, не предавалась унынию, переносила все, — и с презрением всегда отвергала предложения брака, делаемые предводителями Эмира. [51]

По истреблении Тагдемита, Омар получил с матерью позволение удалиться в Бену-Манасем. — Наконец, когда Абд-Эль-Кадер принужден был уступить силе оружия французов, Омар мог возвратиться в Мильану. Французы приняли его хорошо. Ему возвратили дом его и некоторое имущество, — и вскоре потом главнокомандующий назначил его гакемом (мером).

Во время проезда своего чрез Мильану, маршал Бюжо захотел видеть мать Омара и выразить ей чувства своего уважения. Несколько офицеров сопровождали его. Он был принят в скромном жилище, где не было ни малейшего следа прежних богатств. Когда он вошел, то величественная женщина, под покрывалом, явилась в комнату, поддерживаемая Омаром.

— Мать! — сказал ей Омар: ты можешь снять свое покрывало. Вокруг тебя все друзья, которые видят в тебе только вдову паши и мать преданного слуги Франции.

Жемма отбросила покрывало. Все были изумлены благородством лица ее, которому время и печаль, казалось, придали, еще красоты. Она смутилась и долго не могла говорить, но ласковый прием маршала ободрил ее.

— Я была очень несчастна, — сказала она ему, подняв на него глаза, наполненные слезами. Но теперь начинаю надеяться, что судьба моя [52] смягчилась, как скоро дозволила мне видеть тебя, французский султан, Я знаю, что сердце твое так же человеколюбиво, как рука могущественна. Я имею полную к тебе доверенность. Для себя я уже ничего не прошу: я стара, и скоро соединюсь с моим мужем, который был такой же султан, как ты, но сына моего отдаю под твое покровительство. Будь ему отцом. Он благородной крови и заслужит добро, которое ты ему делаешь. Всякой день буду молить Бога о твоем и всех твоих счастии. Да приведет Бог Абд-эль-Кадера к ногам твоим, с мольбою о пощаде.

Маршал успокоил ее ласковыми словами, и мы удалились, исполненные уважения к этой женщине.

III.

К нам прибыл новой главнокомандующий, генерал Шангарнье, и первою его целию было покорение кабилов. Но надобно знать местность, где эти племена жили.

Между Шелифскою долиною на севере и Малою степью на юге есть область, около пятнадцати лье длины. Это не что иное, как группа гор с бесчисленною сетью оврагов, пропастей, неприступных скал. Здешние тропинки едва доступны [53] одним горным сернам. В средине этого горного хребта находится главная гора в 600 футов вышины, тогда как вся плоская возвышенность этой цепи находится в тысяче футов над уровнем моря. — В этих-то горах живут кабилы, подразделяясь на несколько племен, возбужденных Абд-эль-Кадером к возмущению.

10 мая был светлый день, когда мы выступили в поход из Мильаны. С нами было сто пятдесят человек конницы, потому что мы хотели сделать нечаянное нападение. Мы шли по дружественной области, и хотя ружья ваши были заряжены, но мы не принимали особых мер осторожности, пели и смеялись до самого ночлега у Шелифского моста, построенного Омаром-пашою.

Ночью произошла тревога. Хотя мы шли и по дружественной земле, но друзья наши все-таки отличные воры. У нас увело двух лошадей. Арабы обыкновенно ходят на этот промысел ночью, голые, натеревшись маслом, чтоб при поимке им легче было ускользнуть. Они ползут по земле до того места, где стоят лошади, обрезывают коновязи, вскакивают на лошадь и летят во весь опор в свой стан, пригнувшись как можно ближе к гриве, чтоб избежать выстрелов.

Делать было нечего. Приказали только часовым удвоить бдительность, и действительно, через два часа, другому вору не [54] посчастливилось. Один часовой, прогуливаясь, внимательно посматривал на кусты молодых пальм. Вдруг ему показалось, что куст шевелится и переходит на другое место; он приготовился и продолжал ходить с притворною беспечностию. Вдруг куст подвинулся к самому часовому, выскочил кабил и с кинжалом бросился на солдата, но тот всадил ему штык и куст уже не вставал.

Мы выступили в два часа ночи, чтоб застать кабилов в расплох; но у них лазутчики были лучше наших, и там, где мы надеялись напасть нечаянно, нас встретили ружейными выстрелами, и мы обратились к Уар-Сенису. На вершине одной горы открыли мы от пяти до шести сот арабов, и рассеяв их, овладели их стадами.

Тут случилось очень странное происшествие. Офицер орлеанского полка Лоран, которому только что отрезали раненую ногу, положен был на носилки на мула; а чтоб уравновесить эту тяжесть, на другую сторону положили больного солдата, почти уже умиравшего от лихорадки. Когда мул спускался с горы по узкой тропинке, окруженной пропастями, то вдруг оступился и полетел в бездну с обоими больными. Все вскрикнули от ужаса. Достали веревок, спустились на дно... и что же? Мул встал уже на ноги и щипал очень [55] спокойно траву. Лоран, скользил все по кустам, и не ушибся даже, а солдат, бывший в лихорадке, вдруг выздоровел от сильного потрясения.

18 мая мы перешли через Уед-Фодха, и увидели на горе арабов. Генерал приказал попытаться взойти на вершину, но она оказалась неприступною, а кабилы скатывали на нас оттуда целые отломки скал. Наши егеря успели однакоже засесть на одной высоте, пониже гребня, и могли оттуда метко стрелять в арабов, как скоро они показывались из-за скал. Неизвестно, чем бы все это кончилось; но вдруг ударили отбой, и мы спустились в долину. Генерал узнал от одного пленного кабила, что тропинки, по которым соотечественники его взошли на гору, совершенно завалены, но что им самим нет выхода и у них нет, воды. А потому, не жертвуя бесполезно жизнию солдат, генерал велел ограничиться блокадою горы.

Два дня терпели кабилы жажду; наконец прислали просить пощады, сдаваясь безусловно. Стада, жены и дети, как исступленные, бросились к ручью, когда их выпустили. Одни мужчины спокойно явились и сложили оружие, все еще преодолевая страдания жажды. Забрав пленных и десять тысяч голов скота, мы уже двинулись в, обратный путь, как вдруг [56] узнали, что целое племя в 1,500 всадников бежит мимо нас к югу. Генерал пустил против них всю свою кавалерию, т. е. двести двадцать конных егерей. Мужество заменило число. Они отрезали смелым нападением часть неприятельской колонны, и воротились с 2,000 верблюдами и 80-ти тысячным стадом, кроме пленных. После этого блистательного дела, мы воротились в Мильану, отдохнули несколько дней, возобновили припасы, и пустились опять по той же дороге.

Случай провел нас на место сражения при Уед-Фодха, прославившего два, года тому назад, наша войска. Генерал Шангарнье, командуя тогда отрядом в 1,200 человек пехоты, 300 регулярной конницы и 400 арабов, окружен был в ужасной теснине Уед-Фодха несколькими тысячами кабилов. Они кричали французам: «Вы вошли в свой гроб, и не выйдете уже из него». Началась жесточайшая битва на пространстве ста футов ширины. Французы шли по иссохшему руслу реки, которой берега круто примыкали к отвесным горам. Эти горы были покрыты неприятелями, низвергавшими на французов камни, бревна и осыпавшими их метками пулями. Французы медленно подвигалось вперед, не расстроивая своих рядов. До ночи продолжалась резня. Наконец французы вышли из теснины и отбросили неприятелей. [57]

Теперь наши дела были уже не в таком положении. Теперь Абд-эль-Кадер не мог уже писать вам: «вы владеете только тою землею, где стоят ваши солдаты». Мы уже успели усмирить все взволновавшиеся племена, и имя Шангарли, переделанное арабами и значившее на их языке покоритель врагов, внушало всем почтение и страх. Алжирия уже вся была завоевана и покорена... Но увы! В это самое время генерал Шангарнье был отозван во Францию.

IV.

В марте 1847 года мы стояли близь Дуара, племени Ромзи. Всеобщий мир царствовал повсюду, и праздность тяготила нас. Вдруг узнал я, что приятель нашего араба Раледа, Могамед, отправляется на охоту в пустыню, с борзыми собаками и соколами. Я тотчас же отпросился, и с Раледом отправился к Могамеду.

Арабские талебы (ученые) называют Сегер ту неуловимую минуту утра, когда ночь уже не ночь, а день еще не день. Во время Рамадана, когда можно еще отличить черную нитку от белой, правоверный должен еще хранить пост. Сегер предшествует этой минуте. Арабские ученые выводят из этого слова название Сагары. [58]

Первые высоты Сагары, называемые Серреус, составляют холмы одинаковой высоты. Издали кажется, что это морские волны, внезапно остановившиеся. Почти из каждого холма вытекают источники, напояющие окрестные пажити, которые, в свою очередь, кормят бесчисленные стада овец, славящихся своим мясом и шерстью. В двадцати лье за этими холмами начинается настоящая Сагара. Это пустынные, безжизненные долины с бесплодными горами, пересекаемые оазисами, покрытыми пальмами, где весною и осенью стада находят пищу. Далее, и весьма далеко, простирается таинственная степь песков.

Племена, обитающие на этих холмах, ведут кочующую жизнь. Ежегодно, запасшись съестными припасами, они уходят к югу. К одному из этих-то племен, к гарарсам, отправлялись мы.

Когда мы приехали, все было готово. Всадники сидели уже на конях, которых удивительная быстрота так славится во всем свете.

Предводители носили на правой руке смег (рукавицу), на которой сидел сокол. У иных было по два и по три сокола, сидевшие на плече и на голове. Едва мы тронулись с места, как уже видели опыты быстроты и искуства соколов. Несколько зайцев и карфагенских курочек были тотчас же затравлены. [59]

Могамед, хозяин наш, ехал на одном из красивейших коней, который, по словам арабского поэта, «мог бы скакать на женской груди». Этот конь имел историческую знаменитость. У Могамеда был точно такой же другой. Однажды попался он в плен к Абд-эль-Кадеру, но успел бежать; за ним пустились в погоню. Он успел добежать до своей палатки, вскочил на одну из двух лошадей и улетел. Он уверен был, что теперь его уже никто не догонит. Но неприятели его были хитрее. Один из всадников, видя, что другая лошадь его осталась, соскочил с своей, вспрыгнул на нее и велел маленькому сыну Могамеда развязать коновязь. Тот видел опасность отца. Только эта лошадь могла догнать его. Умный ребенок схватил пистолет, выстрелил ей в голову и повалил ее мертвою. Это спасло Магомеда.

Едва хозяин наш окончил свой рассказ, как гонец Ромзи прискакал и вручил нам приказание возвратиться. В службе не рассуждают, и мы тотчас же пустились обратно к своим бивакам. Тут узнали мы, что назначены с колонною генерала Гюо в продолжительную экспедицию в южные оазисы. Как мы обрадовались этой вести! Давно хотели мы познакомиться с этою таинственною для нас страною.

Две тысячи верблюдов навьючены были [60] нашими припасами, а все мулы бочонками с водою, потому что в этой экспедиции мы могли идти несколько дней, не встречая воды. Мы двинулись огромным караваном, и всякий старался добыть себе, в течение дня, что-нибудь охотою, чтоб иметь на вечернем биваке свежее жаркое.

Через два дни мы расположились биваками на берегу Чотсов. Это огромные соляные озера, пересыхающие летом; но в апреле, когда мы шли, переход через них представлял некоторые затруднения. Надобно было идти по узким тропинкам, гуськом, и разделившись на несколько отрядов. Это было прелюбопытное зрелище. Издали, но необозримой степи соляных озер, тянулись и извивались, как черные змеи, наши караваны; то вдруг расширяясь, то сжимаясь, то подвигаясь вперед, вверх ногами. Последнее было самым забавным действием миража.

Проводник наш привел нас к колодцу, заваленному древесными ветвями. Вода была обильна и чиста. Когда вся колонна напилась, то колодец опять закрыли. Это непременная обязанность каждого странника, потому что ветви защищают воду от засорения песком. Вообще колодец в Сагаре сделался священным предметом.

Пройдя эти озера, мы продолжали наш путь [61] к югу, по печальной пустыне. Эта пустота имеет в себе что-то печальное. Романисты говорят, что это высокое зрелище; нет, оно только стесняет сердце, а не возвышает его. Кажется, что вся земля вокруг заклеймена каким-то проклятием. Даже кочующие племена, ехавшие с нами, были печальны. Жар был несносен. В час пополудни мы сделали привал, и ни одна капля воды не освежила засохшие наши горла. Вдруг кавалерия, въехав на одно возвышение, испустила крик радости. Она увидела перед собою большое озеро. Все мы удвоили шаги, чтоб освежиться. Увы! по мере как мы подвигались, вода удалялась. Мы опять были обмануты миражем. Но проводник привел нас к колодцу, и мы утолили жажду.

На другой день поднялся ужасный ураган. В несколько минут небо покрылось тучами, и термометр вдруг упал. После жестокого зноя, закрутилась снежная мятель. В трех шагах ничего не было видно. Мы остановились, и кое-как развели огни. Всю ночь продолжалась эта мятель; нас засыпало снегом, и мы целые два дни простояли в нем; только на третий выяснилось, и при первых лучах солнца пески поглотили снег. Но воздух все еще был холоден. Мы все поднимались в гору, и наконец достигли до пределов плоской возвышенности. Тут начали мы спускаться но направлению к [62] Шеллале, но пустыня была также печальна и уныла. Не было никакой зелени. Под ногами хрустела одна альфа с своими солеными листьями, которые верблюды так любят; за то жар сделался опять несносен, так что прибыв в оазис Шеллалы, мы обрадовались сухим фиговым деревьям и нескольким пальмам.

Жители оазиса явились к генералу с подарками, но мы не долго тут пробыли, а двинулись далее к югу, к Бу-Семруну, отказывавшемуся от платежа подати.

Пройдя песчаную долину, мы достигли до Бу-Семруна, который отличается от прочих селений только своим минаретом и мечетью, красивой архитектуры. Кто построил ее в этих отдаленных песках? Верно какой-нибудь пленный христианин. Несколько греческих крестов, иссеченных в стенах, подтверждают догадку. Жители селения бежали при нашем приближении, и мы заняли его без боя, потому что я не считаю полдюжины сумасшедших, засевших на минарете и решившихся умереть.

Отдохнув здесь неделю, мы пустились к последнему селению марабутов Абиат-Сидиширк. Теперь мы все шли под гору, и наконец достигли последнего склона. Тут стоят четыре селения племени улед-сиди-ширков, соединенные между собою тенистыми садами. Предводители явились к генералу с почтением [63] и податью. В числе подарков были два маленькие негра, строусы и галки. Эти селения замечательны по странному мегорологическому явлению. Всякой день летом, в час молитвы мусульман (в 3 пополудни), здесь гремит гром, поднимается ветер, гроза и продолжается два часа.

У подножия этих гор начинается настоящая песчаная пустыня. Волны песков остановились здесь, как бы повинуясь голосу Творца. Европейцы не идут уже далее, но арабы продолжают пускаться по тем же самым дорогам, которые описаны в Геродоте.

Однажды проводник каравана рассказал нам целое путешествие, в котором он участвовал по степям. Расскажем его читателям.

Всякой год, отправляется караван арабов из Абиата-Сиди-Ширка, и идет через Метелли до Судана.

Вспомним прежде всего географическое распределение Африки. От севера до средины ее разделяется она на три полосы, совершенно разнствующие между собою. Первая называется Теиль или страна зерен, и идет, постоянно [64] возвышаясь, до гор. Горная полоса, называемая Сагара, простирается от Теиля до пустыни. Наконец — самая пустыня, которой уровень равен морскому. Эта пустыня вовсе не такова, как ее изображают поэты: все песок и песок! Нет! это неизмеримые равнины без воды, без деревьев, с немногими только колодцами. Есть конечно и песок, часто вздымаемый бурями и принимающий тогда самые фантастические формы. Но есть и обширные оазисы.

За пустынею начинаются опять горы, с вершин которых открывается Судан, земля негров, о которой так много рассказывают. Королевство Гаусса завоевано было, тридцать лет тому назад, белым мусульманским племенем, называемым феллахами. Таким образом, по странному стечению обстоятельств, в то время как христианская держава основывает власть свою на севере Африки, исламизм силою оружия заставляет принимать закон свой в центре.

И так, караван, ведомый арабом Шеггудуном, отправился из Метелли в октябре, прошел великий оазис Туата, землю туарегов и в марте достиг до королевства Гаусса. Рассказчик говорит следующее:

«В Уагаре называем мы проводника караванов хрибером. Никто без него не пускается в путь; так христиане думают. Песчаная пустыня такое же море, на котором есть свои [65] волны, бури и подводные камни. Хребиру повинуются все; у него есть чауши, для исполнения его приказании, есть шуафы (видящие), для разведывания; писец для составления актов и условий; глашатый для объявления распоряжений; мудден, для созывания на молитву и наконец иман для совершения ее. Хребир должен быть умен, храбр и опытен. Он по звездам определяет путь, знает все колодцы, предусматривает опасности, умеет лечить болезни, укушение змей, переломы членов. Если нет звезд, то он указывает путь по горсти травы».

Таков Шеггудун. У него три жены, он молод, высок и силен. В палатке он весел и разговорчив, но на пути скуп на слова и не улыбается. Караван всегда идет с торговою целию и запасается товарами. Для продовольствия же, каждый берет с собою: саа (мешок в 80 килограмов) кускусу, полтора саа смокв, кожаный мешок масла, высушенного мяса, два мешка воды, кожанный мешок чтоб поить верблюдов, две пары обуви, иголки с нитками, огниво и трут. Сверх того, у каждого ружье, с двадцатью четырьмя боевыми патронами.

Караван всегда отправляется в четверг, потому что Пророк сказал: «Не отправляйся никогда иначе в путь, как в четверг, и всегда в сотовариществе. Если ты один, то злой дух идет за тобою; если вас двое, то два злые духа [66] за вами следуют. Если же трое, то вы охранены от злых помыслов. И когда вас трое, то изберите себе, начальника. Смотрите на первую встречу, потому что она всегда предвещает удачу, или неуспех. Будьте всегда осторожны, потому что кто сунет голову в отруби, того будут клевать птицы».

На первом ночлеге, едва путешественники предались сну, голос Шеггудуна разбудил их: Он из двери палатки своей кричал: «Караульные! спите ли вы?» — Не спим! — отвечали все голоса часовых, и молчание воцарилось. Через час раздался тот же голос, и таким образом каждый час проводник наблюдал за постами.

По мере того, как караван подвигался к югу, Шеггудун становился бдительнее и осторожнее. Он не раз осматривал ночью все посты, и кричал лазутчикам, которые могли быть подосланы:

«Услышьте те, которые кружитесь около нас: вы кружитесь около смерти.

Вы ничего здесь не найдете и не увидите больше своей родины.

Если вы голодны, — придите, мы накормим вас:

Если жаждете — мы напоим вас.

Если голы — мы вас оденем.

Если устали — отдохните между нами. [67]

Мы путешествуем по своим делам и никому не хотим зла».

Благодаря всем этим предосторожностям, путешественники прибыли благополучно до Уэд-эль-Гашера, где обыкновенно разбойники стерегут караваны. Здесь бдительность Шеггудуна еще удвоилась. Он объявил путешественникам следующее:

«Говорите тихо, или лучше вовсе не говорите. Здесь молчание — золото.

«Завяжите рты у ваших верблюдов, чтоб ржание их не открыло вашего пребывания.

«Не разводите на эту ночь огней, и довольствуйтесь одними смоквами. Не ходите за водою — следы ваши будут усмотрены врагами. Не курите и не высекайте огня: табачный дым слышен издалека. Приготовьте оружие, и не спите в эту ночь».

Наконец караван достиг до Гелена, находящегося в семи переходах от Тими-Муна, одного из главных городов большого оазиса Туата. Там несколько недель отдыхал караван. Гостеприимство там свято для всех. Накануне выступления каравана, один из жителей, Бу-Бекр, пригласил путешественников на прощальный обед. Все знали, что у него прекрасный и веселый сын; просили привести его.

— Он спит теперь — отвечал хозяин. Никто не настаивал больше. За обедом долго сидели и много говорили, особливо о франках. [68] Рассказывали, что они идут вперед стеснясь стеною, стреляют из ружей в один раз; что они правдивы, что паши их не грабят и что перед их законами и бедный и богатый равны. Осуждали их только, что не хранят своего достоинства, часто смеются, не снимают обуви при входе в мечети и в них не молятся, что дают женам слишком много свободы, что пьют вино, едят свинину и целуют своих собак.

Пир продолжался до утра. Когда гости стали прощаться, хозяин сказал им:

«Я вчера сказал вам, что сын мой спит. Он перед самым вашим приходом упал с крыши, где играл с матерью, и убился до смерти. Так было угодно Богу. Чтоб не нарушить вашего удовольствия, я скрыл свою печаль, и велел даже молчать матери. Теперь пойдемте хоронить его».

Все удивлялись твердости араба; но таков закон гостеприимства. Хозяин должен удалять от гостя всякое неудовольствие и огорчение, потому что Пророк сказал: «Будьте великодушны к вашему гостю. Он приходом своим приносит вам свое благословение, и уходя уносит с собою ваши грехи».

Из Гелена караван сделал переход к марабуту Сиду Магомету-у-Аллаль. Этот марабут известен своею мудростию и притчами. Вот [69] одна из них, которую каждый проводник рассказывает своим путешественникам:

«Однажды Сидни-Аисса встретил Шайтана, который гнал перед собою четырех тяжело-нагруженных ослов, и спросил у него:

Шайтан! Ты никак сделался купцом?

— Так-точно, господин, и произвожу самую выгодную торговлю.

Какую же!

— Посмотри сам, господин, я выбрал четырех сильнейших ослов Сирии. Один навьючен всеми возможными несправедливостями.

Другой навьючен завистями.

На третьем все воровства и обманы.

На четвертом все хитрости и обольщения.

Злой дух! Аллах да проклянет тебя, — сказал Сидни-Аисса.

На другой день молившийся на том же месте Сидни-Аисса увидел опять возвращающегося шайтана. Тюки его были полны.

Слава Богу! — ты ничего не продал-сказал Сидни-Аисса.

— О нет, господин! — отвечал шайтан; через час после встречи с тобою все мои тюки были уже проданы. Только на счет платы произошли некоторые затруднения.

Судья велел заплатить мне своему казначею, а тот обманул меня.

Ученые уверяли меня, что они бедны. [70]

Купцы называли меня вором, а сами обкрадывали меня.

Одни женщины не торговались со мною и все раскупили.

Но тюки твои еще набиты, — возразил Сидни-Аисса.

— Да! деньгами, — отвечал шантан. Но их надобно отвезти к правосудию.

О дети мои! — прибавлял марабут. Довольствуйтесь немногим. Богач беднее невольника, если он жаден, а бедный весел, если доволен своею участию. Питайтесь одними произведениями земли, пейте одну воду, и вы умрете с миром и в счастии».

Далее, караван пришел в Сиди-Могамет-Муль-Эль-Гандуз, и положил тут некоторое количество припасов у колодца, для голодных странников. Этот благочестивый обычай наблюдается всеми. Другие приходят, пьют и едят. Всякой бедняк знает, что найдет тут пищу, и никто из них не съест и не выпьет больше, нежели крайне необходимо для поддержания сил его. И это делается в пустыне... Но Бог вездесущ.

Туат есть скопление нескольких оазисов. Арабы говорят, что в Туате столько же селений, сколько дней в году. Два племени обитают в них: одно кочующее, другое оседлое. В Туми-Муне, присоединился к каравану [71] Шеггудуна другой из Тиди-Кельта. Оба хребира собрали всех путешественников и заставили их присягнуть на Коране, что «все они будут составлять одного человека и одно ружье».

На другой день, соединенный караван выступил и скоро пришли путешественники в Инсалах. Там жила одна из жен Шеггудуна, несколько смешанной крови, жившая у отца. Здесь присоединился еще третий караван в сто пятдесят человек и шесть сот верблюдов. Все три избрали проводником Шеггудуна. Он согласился и сказал им:

«Я готов вас вести, и вы не будете терпеть ни голода, ни жажды. Но мы вступили в область туарегов, а они горды, сильны и неправосудны. Надобно им льстить. Помните пословицу: "Если тот, до кого тебе нужда, сидит на одре, то говори ему: какая у тебя, господин, прекрасная лошадь". Они злы и жадны, надобно их дарить. Если я вам подам знак, то поднесите подарок; если скажу: берегитесь, то откройте глаза и уши».

Туареги с незапамятных времен обитают между Сагарою и Нигером. Они бреются и носят длинные волосы. Оружие их: длинное копье, сабля и кинжал. Только у предводителей есть ружья. Благодаря усердию Шеггудуна (у которого и тут была жена), караван безвредно прошел теснины этой области.

Главное богатство туарегов составляет [72] особенная порода верблюдов, называемая магара. Они легче, быстрее обыкновенных и больше переносят. Их воспитывают в палатке, как детей семейства.

После трудных и утомительных переходов, караваны достигли до гор Судана. Там растет гашиш, который продается в Тунисе и Триполи. Там деревья, из которых течет белое гумми ум-эл-нам, и тот кустарник с широким плодом, который служит вместо масла для арабов, и наконец растение бьади, которого капустные листья придают кушанью кислый вкус лимона.

Наконец, караван прибыл к цели путешествия в Кашну, столицу королевства Гаусса. Король принял путешественников ласково, и дозволил продать свои товары, кроме сукна, которое все закупил себе, платя за каждый аршин по невольнику. А как по расчету оказалось, что у него нет столько негров, то он тотчас же отправился с войском на охоту, и через месяц пригнал их множество. Три дни дается покупщику, чтоб возвратить негра, если у него окажутся законные недостатки, а именно:

Дурная походка (то есть: если нога за ногу задевает.)

Дурные глаза и гнилые зубы;

Храпение во время сна; [73]

Болезнь в волосах (куптун.)

Таким образом, караван, вышедший в августе, пришел в Кашну в апреле, и распродав свои товары, пустился в обратный путь. Теперь, к прежним заботам прибавился надзор за невольниками. Некоторые успевали бежать, но киофаты всегда их отыскивали. Эти люди знают по следам на песке, кто и давно ли проходил.

Отыскивая однажды двух вместе скованных и бежавших негров, киофаты наткнулись на льва, спавшего под деревом, на котором сидел один бежавший негр. Другого лев уже съел, и цепь от него висела. Проворнейший успел вскочить, но ленивейший достался льву, который теперь отдыхал после сытного обеда. Зверь однако же проснулся, видя толпу людей, идущих к нему стеною. Тихо встал он и ушел, оставя другого негра.

Без особенных приключений, Шеггудун привел обратно караван, и получил условную награду.

Текст воспроизведен по изданию: Походная жизнь в Африке. (Записки французского офицера) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 87. № 345. 1850