АРАВИЙСКИЙ ПРАЗДНИК АИССАУ. Статья Ноэля Парфе. Мы выехали из Блиды через два часа по закате солнца, с намерением побывать на празднике, который в ту ночь давал на своей ферме, или гауше, каид Ахмет-Бен-Каддур, один из самых старинных и вернейших союзников Франции. Наш маленький караван составляли шесть всадников: капитан Бурбаки, правитель Арабских дел в Блиде; его секретарь, молодой толмач второго разряда; его чиау, нечто в роде туземного [10] конюшего; Альфред Жилье, поселенец из Бу-Фарика, Теофиль-Готье и я. После увидим, как необходимы мне свидетели, для подтверждения достоверности моего рассказа. Несмотря на то, что были утомлены продолжительною поездкой, которую мы совершили в тот самый день по ущельям Шиффы, несмотря на то, что вечер был один из самых жарких, какие бывают в августе, мы скакали со всею поспешностью, какую только дозволяла нам всадническая неопытность большей части нас грешных. Все, что наш обязательный чичероне, капитан Бурбаки, рассказывал о пышности и рыцарском характере Бен-Каддура, обещало нам обильную жатву для наблюдений. Мы уже видели утром, как этот глава Арабов проезжал через Блиду со свитой своих слуг и музыкантов, при страшном громе всяческих инструментов: поезд этот мог бы удовлетворить самого взыскательного любителя живописного; так что начало праздника сильно подстрекнуло наше любопытство.

Гауш Бен-Каддура расположен на восточной оконечности Метиджы, в области Геруаусов, то есть, в осьми или десяти километрах к северо-востоку от Блиды. Миновав Бени-Меред, военное селение, известное геройскою смертью сержанта Бландена, мы свернули с большой дороги, и, не разбирая проложенных тропинок, углубились в обиталище четыреруких лемуров, и возложили на своих коней заботу избегать все рытвины, все трещины этой иссохшей почвы. Скоро, несколько огоньков, блеснувших сквозь зеленые массы густых деревьев, и звуки музыки, более шумной, нежели мелодической, возвестили нам, что мы приблизились к ферме. При въезде в смоковничный лес, которым она окружена, мы спешились, при помощи бен-каддуровых слуг, которых конюший капитана уже предуведомил о нашем прибытии. За ними и сам каид шел принять нас, сопровождаемый некоторыми из своих гостей; впереди их были негры с факелами. Бен-Каддур — человек лет сорока пяти, видного росту, с пламенными глазами; мужественное, гордое лицо его окаймлено черною бородою, которая смягчает слегка оливковый цвет этого лица. Костюм каида был прост и вместе богат: кашмировый тюрбан, полукафтанье зеленого сукна, с серебряными галунами, шелковый пояс амарантового цвету, затканный золотом, широкие белые шальвары и красные сафьянные сапоги. Кроме того на нем был накинут бурнус, тканый из шелку и козьего пуху, а на шее повязан шарф из такого же шашмиру, из какого была свернута чалма. [11] Люди, сопровождавшие каида, с виду не уступали ему ни в чем; их блестящие костюмы, их воинственная осанка, их мужественная наружность — глубоко уничижали в нас европейскую породу.

Обменявшись приветствием «селям алейкюм», с обычной пантомимой, состоящей в том, чтобы взаимно прикоснуться правой рукою и потом поднести ее к своим губам, — Бен-Каддур повел лас на место празднества, которое давалось посереди лесу. Мы уселись на широком ковре, посланном между двумя смоковницами, стараясь согнуть ноги по восточной моде, и, между тем как капитан восхвалял нас перед хозяином, мы бросили взгляд вокруг себя. Тут было собрано двести или даже триста Арабов; само собою разумеется, между ними не было им одной женщины. Все они разделены были на группы, по десяти или по двенадцати человек в каждой, и сидели кружками на цыновках или на коврах. Восковая свеча, в тростниковом подсвечнике, горела в центре каждой группы, и все эти счастливые смертные, которых взоры соединялись на одной точке, казалось, заняты были единственно наблюдением трепещущего огонька, от которого воск слегка трещал. Немые, неподвижные, все они были глубоко погружены в это созерцание. Некоторые только время от времени подымали глаза и следили за дымом, который вылетал у них из трубки и, кружась, исчезал в воздухе.

Боясь показаться чересчур пресыщенным наслаждениями мира сего, я спрашивал себя, что за радость мог бы ощущать кто-нибудь, кроме разве Гебра, в созерцании маленького пламени свечи, или вьющихся облаков дыму; я изумлялся глубокой тишине, которая царствовала в этом почтенном сборище трехсот особ, пришедших сюда под предлогом праздника; как вдруг неожиданно, какой-то крикливый, скрипучий шум разом прервал мои размышления.

Перед нами построилась дюжина музыкантов, которые задали нам такую серенаду, что во Франции наверное сочли бы ее за шаривари.

Существо этого дикого оркестра составляли два или три грубых инструментов, какова тростниковая флейта, в которую дуют, как в скважину ключа; потом ребеб, род первобытного контрабаса, и, наконец, тамбурин или тарабук, устроенный из кожи, натянутой на глиняном обруче. Трудно было, сразу, различить ритм этой симфонии. Однако ж мне [12] показалось, что я уже где-то слышал сочинение, исполненное нашими виртуозами: и в самом деле, это была музыка алмейской пляски, мотивы которой Фелициан Давид так удачно вставил в свою ораторию «Пустыня»; но, для того чтобы распознать эти знакомые звуки, необходимо было понатужить волю; их даже и вовсе бы невозможно было узнать, если б музыканты не повторяли их десять, двадцать раз, и до бесконечности, так как единственно этот пассаж и составлял всю программу концерта. Особы, любящие этот мотив, позавидовали бы нашей судьбе и чтоб не подать невыгодного понятия о французской вежливости, мы сочли нужным казаться вполне удовольствованными.

Между тем как непоколебимый оркестр продолжал свой содом, несколько слуг каида появились с большими фаянсовыми и глиняными муравлеными блюдами и церемонно поставили их перед нами. Это были различные закуски, поданные нам из особенной внимательности хозяина; завтрак в туземном вкусе: кускуссу, молоко, маисовые лепешки, ломтики поджаренной баранины и арбузы. Так как мы уже позаботились отобедать в Блиде, то и не были нисколько расположены почтить закуску своим вниманием; но капитан, вместе с нашим другом Жилье, вникнувшие в дух обычаев Арабов, уверили вас, что мы оскорбили бы хозяина, если б воздержались от произведений его кухня, и так мы постарались обнаружить обжорливость, соразмерную желанию нашему понравиться хозяину. Нам казалось, что поговорка, изобретенная для утешения пресыщенных желудков встретит на этот раз блистательное опровержение, тогда как она оправдалась самым победным образом: аппетит у нас обнаруживался по мере того как мы кушали, и мы отдали должную честь каждому блюду. Кускуссу — это род тестяных зерен из маисовой муки, которые варятся в воде или бульоне, с приправой каких-нибудь пряностей; это род похлебки, которая сначала кажется безвкусною, но к которой легко можно приноровить свой вкус. Утонченные люди прибавляют туда части рыбы, вареные яйца и разного сорту зелень; признаюсь, что касается до меня, то я предпочитаю эту похлебку во всей ее простоте; при подмеси посторонних снадобьев, она слишком напоминает la bouille-abaisse, отвратительное марсельское рагу. Арабы, как и все первобытные народы, мастера жарить; зажаренные ими мяса истинно отменны: [13] кушая их жаркое, облизываешь пальцы, тем более, что роскошь употребления вилок еще в проникла в жилища Арабов; каждый берет себе рукою кусок, который понравится, и каждый терзает его зубами. Не знаю ничего освежительное арбузов: это бесподобный плод, вкусный, тающий во рту, точно замороженный лимонад; его более пьешь, чем ешь. Туземцы, в жаркие дни истребляют арбузы в огромном количестве. Ломоть арбуза подают посетителю или жаждущему путешественнику, как у нас подают мороженое или шербет.

При конце закуски принесли нам кофе и трубки, потому что эти две вещи неразлучны, и мы немало были удивлены, заметя, что все три сотни гостей Бен-Каддура ожидали этой минуты, чтобы начать свое ночное розговенье. По знаку хозяина, негры разделили всем группам кушанья, которые нам, как чужеземцам, поданы были первым, предпочтительно перед всеми. Все это делалось без шуму; порядок в нарушался ни на минуту; тишина была такова, что мы, сидя посереди армии гостей, могли, не имея нужды возвышать голос, продолжать беседу, заведенную с хозяином, при посредстве капитана Бурбаки. Разумеется, между этим мирным собранием и нашими шумными пирами разница была огромная. Варвары давали при этом случае, вам, цивилизованным, урок в благопристойности., в приличии. Ужин продолжался около часу, и было уже за-полночь, когда каид встал и пригласил нас во внутренность фермы, где аиссауа должны были, для заключения праздника, дать представление своих религиозных церемоний.

Еще накануне того дня, в Блиде, нам удалось быть свидетелями одной из этих церемоний, истинно невероятных, и мы не могли удержаться от восклицаний, при мысли, что перед нашими глазами возобновятся вчерашние чудеса: мы всё еще не совсем были уверены, что видели их не во сне.

Аиссауа напоминают тех одержимых судорогами людей, которые наделали столько шуму во Франции в начале осьмнадцатого столетия, и еще быть может превосходят их тою явною физическою бесчувственностью, которою эти Арабы отличаются в своих страшных опытах.

Если это не фанатики, которым энтузиазм веры придает силу сверхъестественную, то, наверное, жонглеры неслыханной ловкости, потому что они обманывали нас, нас, которые по несчастию не слишком доверчивы, а они точно также [14] обманывали всех, кто их видел, хотя никто в решился в том признаться.

Вот что рассказывают касательно происхождения этой секты фанатиков.

Около 750 года гиджры, жал в провинции Оране знаменитый марабут, то есть, магометанский священник, по имени Могаммед Бен-Аисса. При глубокой своей набожности, при увлекательности своих речей, этот человек прослыл за вдохновенного; все это доставило ему довольно значительное число учеников, и с ними-то, для распространения своих пророчеств, он ходил проповедывать по земле Телль и по Сааре. Однажды, слишком удалившись от дорог, по которым следуют караваны, и где находятся обыкновенно колодези, он заблудился посреди пустыни Ангада... Запас провизии у этой небольшой толпы скоро истощился, и проповедник и его ученики, всё более и более утопая в песчаном море, уже готовились умереть от усталости и голоду, как вдруг Бен-Аисса, внезапно вдохновенный, поднял к небу руки, испрашивая у Бога помощи:

— Аллах! вскричал он: Ты один можешь спасти нас! Сжалься над твоими служителями! Устрой так, чтобы все, к чему ни прикоснутся уста наши — превратилось бы в добрую пищу!

При этих словах, как свидетельствует легенда, спутники марабута, не сомневаясь в том, что Аллах исполнит молитву, бросились на скорпионов, на камешки, на змей, и ели их, не чувствуя ни малейшего вреда.

Таким образом произошли аиссауа или последователи. Аиссы, весьма многочисленные в Африке, и особенно в Алжире. Их собрания имеют целию увековечить чудо, происшедшее по ходатайству знаменитого марабута; они, так сказать, наследовали привилегию, дарованную некогда их патрону: до чего бы они ни прикоснулись, что бы ни ели — ничто им не вредит; кроме того, они утверждают, что могут своими молитвами призывать милосердие небесное на голову недужных стариков и новорожденных детей. Не вдаваясь в исследования — до какой степени эти притязания основательны, расскажу попросту, что я сам видел.

Бен-Каддур, сопровождаемый всеми своими гостями, ввел нас во двор фермы: это был высокий параллелограмм, образованный четырьмя корпусами здания; в стенах, выбеленных [15] известью, кое-где виднелись узкие окна; дверей было еще меньше и те почти такие же узкие. При входе, мы сначала заметили на крышах, устроенных террасами, целый легион каких-то немых и неподвижных призраков. Это были женщины, окутавшиеся, по обычаю, в длинные белые покрывала, из-под которых виднелись только глаза: ресницы их были оттенены бистром, то есть сажей, а брови соединены полоской хенэ. В глубине двора, под навесом алых и зеленых знамен, сидел мокаддам или глава аиссауов. Ниже, дюжина музыкантов, (между которыми мы узнали тех, которые давали нам серенаду) сидели на пятках, расположенные полукругом. Ряд свеч, составлявший, так сказать, тетиву лука, отделял этот оркестр от партера, то есть, от толпы последователей Аиссы, состоявшей из Арабов всякого возрасту и всякого цвету.

Так как церемония бывает обыкновенно продолжительна, то Бен-Каддур, из внимательной предупредительности, хотел набавить нас от тягости сидеть несколько часов калачом и приказал принесть тюфяки, на которых мы и расположились; нам было удобно и курить и наблюдать.

Когда все приглашенные заняли свои места, мокаддам торжественным голосом возопил мусульманскую молитву: Ая иллях иль Аллах; Могаммед расуль Аллах! (Нет Бога, кроме Бога; Могаммед пророк Божий.) формула была повторена осемь или десять раз всеми сектаторами вместе. Потом каждый из них, возвышая свой голос в свою очередь, читал короткую молитву, последовательно повторяемую хором, об исцелении какого-нибудь родственника, друга, или вообще о ниспослания небом какой-нибудь частной милости. После этого, все умолкли. Всеобщее молчание продолжалось несколько минут: казалось, все углублялись в самих себя. Слышалось только легкое трещание крупинок ладона, который негры горстями бросали на широкую жаровню, откуда струился беловатый дымок, и подымался столпом в разреженном, недвижном воздухе.

Вдруг, по сигналу, данному оркестром, грянула общая песнь, сначала довольно отчетливая и с достаточным соблюдением такта. Мы не понимали слов, но Бен-Каддур уведомил нас, что это были стихи из корана. И при незнании арабского языка, невозможно было не затвердить их, потому что каждая строфа была повторяема до пресыщения, так что эти нескончаемые репетиция недурно напоминали то, что на школьном наречии называется зубрить или долбить. С минуты на минуту такт песни [16] ускорялся, голоса становились крикливее, и она скоро превратилась в сущий вой. Музыканты, на тот конец, чтобы не отстать от такту, колотили с размаху в свои бубны, кроме того посреди этого урагана криков и разладицы звуков, женщины, стоявшие на террасах, испускали, через равные промежутки времени, какие-то гортанные, визгливые звуки ю-ю, которые похожи были на скрежет ветру посреди бури.

Это неистовое чарование, придуманное для того, чтоб возбудить энтузиазм в сектаторах, чтоб увлечь их, если можно так выразиться, — продолжалось не менее часу. И этого, разумеется, было достаточно. Мы сами, простые зрители, уже чувствовали как страшно наши нервы были раздражены этой беспощадной музыкой и этим завыванием диких зверей, кулаки наши сжимались, мы бы охотно что-нибудь разорвали или разбили. Скромность нас удержала.

Последователи Аиссы, увлекаясь ритмом адской симфонии, которого наши оглушенные уши уже давно не могли уловить, последователи Аиссы, выражали постепенное crescendo скачками и покачиваниями тела, которые всё более и более ускорялись.

Мы видели, как головы их колебались, точно зыбучие волны. Наконец, возведенные на последнюю степень восторженности, они все приподнялись с каким-то судорожным движением и принялись плясать (если только это можно назвать пляскою), подражая голосом хриплому, странному крику верблюда. Страшно было глядеть и слушать! Не трогаясь с места, они исполняли, кто головой, кто всею верхнею частью тела, такие неутомимые кружения, что малейшего из этих движений достаточно было бы для повреждения всего нашего мозгу. Они откинули назад капюшоны своих бурнусов, сняли свои алые шерстяные колпаки, и длинный чуб волос (кетая), остающийся обыкновенно у мусульман на маковке, от быстроты вращательного движения, крутился в воздухе и, подобно плети, хлестал их по лицу и по плечам.

Все это было только прелюдией тех ужасов, которые происходили потом. Мы приблизились к месту действия, чтобы не пропустить ничего без внимания в этом необыкновенном зрелище.

Через минуту, два негра приподняли огромную жаровню, где еще курились ароматы, и высыпали груды раскаленных углей под ноги последователям Аиссы. Они испустили вопли радости, и обнаженными ногами, на горящих угольях, [17] продолжали свой цирк, танец сопровождаемый пением, о котором мы уже пыталась дать маленькое понятие. Мы чувствовали запах горелого мяса, мы слышали как будто лопалась на огне кожа, и между тем, кто бы этому поверил, — мы прикасались к ногам пятерых или шестерых из этих фанатиков, — кожа у них на ногах была совершенно свежа и нимало не повреждена! Некоторые, недовольные прыганием по раскаленным угольям, набирали их в пригоршни и тушили сжимая руками; другие наполняли угольями свой рот и с силою вдыхали в себя воздух, чтоб раздуть огонь или испускали дыхание из себя, рассыпая вокруг тысячи искр.

Когда от всех этих угольев остался только пепел, явился один из слуг Бен-Каддура, потрясая железной садовой лопатой, раскаленной в огне. Аиссауа обратились массой, чтобы схватить лопату, борьба завязалась между ними, борьба невероятная, неслыханная! При полумраке, господствовавшем на дворе и придававшем предметам какой-то фантастический вид, можно было подумать, что это борьба демонов! Все уста пенились, дрожали, как будто в ожидании высочайшего сладострастия; все глаза, устремленные на этот кусок железа, раскаленного добела, любовались им с какою-то свирепою похотью. Кусок хлеба не возбудил бы такого бешеного исступления между голодными пассажирами на плоте, сколоченном язь осколков потерпевшего крушения фрегата «Медузы», кусок хлеба не оспаривали бы там с большим остервенением.

Наконец, силою или ловкостью, один из бойцов завладел железом. Он бросился в угол, чтоб избавиться от завистливых и вполне предаться эгоистическому наслаждению. Потом ухватя обеими руками рукоять лопаты, он поднес к губам железо, накаленное добела и принялся преспокойно лизать его, с тем покойным и довольным видом, с каким кошка лижет свою лапу. Язык ёжился, прикасаясь к горячей пластине и оставлял на ней влажный черноватый след, который тотчас же исчезал. Но этот человек так забавлялся, и казалось, находил такое наслаждение в этой забаве, что поистине ему можно было позавидовать. Достаточно полизав лопату, он взял ее, всё еще красную, в зубы, стиснул изо всей силы и, без помощи рук, держал ее с полминуты в горизонтальном положении.

Между тем, для успокоения нетерпеливости прочих [18] последователей Аиссы, которые в ожидании своей очереди, уже работали челюстями, брошена была охабка кактусовых листьев, усаженных острыми шипами, длиною в дюйм и твердыми как сталь. Арабы не ели эти листья, а просто пожирали, и молочный сок растения, пенившийся у них на губах, во время кривляний цикра, придавал беснующимся вид настоящих эпилептиков. Я видел одного из них, который был сластолюбивее своих товарищей и, отвергая листья кактуса, как закуску слишком безвкусную, зажег целый пучок тонких восковых свечек, держал их несколько минут в руке, между тем как на нее свесились пылающие светильники и капал воск, потом стал водить ими по обнаженным рукам, по груди, по лицу и, наконец, разом проглотил все горящие огарки. После этого он схватил кусок стекла, осколок карабина, валявшийся на дворе, и как будто кусок леденца, разжевал, истер стекло зубами.

Рот этого человека должен был облиться кровью, но когда он передо мною открыл свой рот, то я не заметил в нем ни царапины! Да не подумают, что я сочиняю или преувеличиваю; еще раз замечу, я просто рассказываю то, что видел, ссылаясь на свидетелей, которых я уже поименовал. Пусть же толкует, кто может, эти непостижимые факты и другие, еще более неслыханные, о которых мне остается рассказать здесь; повторяю, все это происходило перед моими глазами и я не имею права отвергать эти факты. Только одно меня удивляет, что ни один из многочисленных путешественников, посещавших Алжир, до сих пор не сказал ни слова об этой секте Аиссы, между тем как обряды ее отправляются публично и довольно часто. Не знаю, чтобы где-нибудь упоминалось о ней, кроме «Африканского альманаха», на 1845 год.

От времени до времени кто-нибудь из беснующихся, изнуренный усталостью, падает навзничь, испуская ужасные стенания; тотчас прибегает негр, которому поручена эта обязанность, оттирает, откачивает умирающего и несчастный, приведенный в чувства, снова начинает свою неистовую пляску.

Каждый из последователей Аиссы в свою очередь пользовался счастием полизать вкусную лопату, которую тотчас же клали в огонь, лишь только она казалась недостаточно красною. Когда последний гость схватил лопату, и когда на забаву [19] остальных не оставалось уже ни одного кактусового листа, принесли что-то живое, колышущееся в капюшоне бурнуса; когда гости это заметили, то запрыгали от радости. Подстрекаемые визгом женщин, как стая гончих свистками, Арабы с бешеными криками кинулись на эту новую добычу. Борьба, возбужденная появлением раскаленной лопаты была игрой в сравнении с ужасной сумятицей, которую теперь нам пришлось увидеть. Они дрались, кусались, терзали друг друга до такой степени, что двух или трех бойцов вынесли за мертво. Никто об этом не беспокоился; это казалось весьма обыкновенным, а между тем случалось, что в этой страшной борьбе, несчастные падали — и уже не вставали.

Один из предстоящих рассказывал нам поэтому случаю, что Гуссейн, последний алжирский дей, приняв управление, запретил отправление обрядов последователей Аиссы. Между тем, так как мера эта возбудила сильный ропот в народе, Гуссейн обещал уничтожить ее, если только приверженцы Аиссы не выйдут с честию из того испытания, какое он сам, Гуссейн, возложил на них. Секта отправила к нему трех поверенных, избранных, разумеется, из числа самых изуверных ее членов. Дей велел подать этим фанатикам ужасную похлебку, приготовленную из ядовитых растений, сваренных в какой-то жидкости, в роде купоросной кислоты. Фанатики выпили эту адскую микстуру, не только не обнаруживая страданий, но еще с особенною жадностью, и дрались между собою за каждую ложку; когда же жидкость была выхлебана, то один из них бросился на своих товарищей с кинжалом и заколол обоих, для того чтоб съесть одному всю гущу!

Этот поступок может дать понятие о том бешенстве, с каким толпа бросилась, перед нашими глазами, на новую подачку. Разрываемый с двадцати сторон, таинственный капюшон открылся: он был наполнен разными гадами и ядовитыми пресмыкающимися. Каждый из победителей погружал свою руку в мешок и схватывал свою долю отвратительной добычи... Мы смотрели на это, леденея от ужасу; нам казалось, что все это сон, если б мы уже прежде не присутствовали на одном из подобных адских праздников. Тут, один из фанатиков давал свою голую руку ужалить огромному скорпиону, которого клал потом себе в рот! Там, другой из этих демонов, для возбуждения ярости в пресмыкающемся, обжигал ему лапы на свечке; раненый скорпион изворачивался [20] и вонзал жало в руку мучителя. Далее, три или четыре сектатора схватили ужей и истязали их всеми способами: повязывали их около своей шеи, около рук, ног, хлестали ими себя по груди, по бедрам или откусывали у них хвост; — или даже в свой собственный язык давали впиться змеиному жалу, и плясали с висящей таким образом гадиной! Подумают, может быть, что эти ужи и скорпионы приготовлены заранее и сделаны безвредными, нет: они сохраняют всю свою силу и весь свой яд. Недоверчивые могут впрочем сами приносит гадин и предлагать их фанатикам, которые безнаказанно забавляются ими, как и всякими другими. Особенно одно обстоятельство не допускает сомнения насчет того, что эти люди выходят невредимы из всех ужасных испытаний, которым они себя добровольно подвергают: большую часть гостей, собравшихся у Бен-Каддура, мы уже видели накануне, в Блиде, где они точно так же выносили прикосновение огня и укушение пресмыкающихся.

Опьяненные пением и необузданной пляской, возбужденные в высшей степени бешеным цикром, эти люди впадают в какую-то бесчувственность и, как будто, в состояние неуязвимости.

Достойные последователи Аиссы раскусывали скорпионов, разрывали ужей; но не всё еще было кончено. Бен-Каддур, как подобает роскошному господину, приготовил сюрприз гостям своим. Он приказал привесть на двор отменного чернорогого барана, быть может лучшего в стаде. Бесполезно упоминать о том, что при виде его вся эта свирепая толпа завыла от удовольствия. С бедного животного содрали шкуру, разорвали его на куски, и через четверть часа от барана оставались только кости, да рога. Каннибалы пожрали даже шкуру.

Этих ужасов было с нас достаточно: мы не имели мужества дожидаться окончательного цикра, которым обыкновенно завершаются эти праздники, и после которого все последователи Аиссы, изнуренные, падают без движения. Испытания огнем, стеклом, гадинами, нас только ужаснули; оно зрелище барана, съеденного заживо, глубоко возмутило наше сердце. И так мы поспешили отблагодарить Бен-Каддура, и уехали. С этой ночи, воспоминание о последователях Аиссы не раз дарило меня кошемарами.

Текст воспроизведен по изданию: Аравийский праздник аиссау // Библиотека для чтения, Том 81. 1847