МАРОККО И ПОСЛЕДНЯЯ ИСПАНСКАЯ ВОЙНА
II. 1
История внутренней и внешней политики Марокко представляет собою однообразный и утомительный ряд междоусобных войн, узурпаторств, обманов, трагических катастроф. Мавританские властители считают верность данному слову неприличным стеснением верховной власти, «Не принимаешь ли ты меня за неверного, говорил один из шерифов Европейцу, — воображая, что я буду рабом своего слова? Невластен ли я изменить его, когда и как мне вздумается?» Они даже делают свое заключение о христианах, как последователях ложного учения, именно на том основании, что они не свободны в двоих действиях, что они рабы своего слова и своих обещаний 2. Таким образом, сношения Европы и Америки с Мароканскою империей, ограничиваясь заключением разных трактатов, мирных, дружеских и [26] торговых, представляют множество затруднений и даже опасностей. Тем не менее, богатая производительность страны и надежды на будущие выгоды возбуждают во многих цивилизованных государствах желание сблизиться с западною Берберией, а Дания и Швеция, как мы сказали уже прежде, желая обезопасить себе плавание по Гибралтарскому проливу и Средиземному морю, а равно и сделать доступными атлантические приморские города Марокко, но не сумев заставить мароканских салийских пиратов 3 уважать флаг свой, очень долго платили унизительную и довольно высокую дань султанам. До сих пор в стороне держались только Пруссия да Россия, не признававшие мароканского правительства даже законным 4; остальные же государства все имеют своих представителей, то есть консулов и консульских агентов, в Тангере или Тетуане. Впрочем, содержание этих консулов, несмотря на всю ограниченность дипломатических сношений с империей, обходится Европе очень дорого: и не платя дани, как Швеция и Дания, европейские государства должны, однако, тратить большие суммы на подарки султану и его приближенным; без этих подарков невозможны никакие сношения с Марокко. Притом, поддержание сношений сопряжено с большими опасностями для представителей европейских держав: они должны обладать большою ловкостью, личным мужеством, присутствием духа, необыкновенною изворотливостию, чтоб удержаться на месте и не подвергнуться внезапно самому варварскому обращению, или чтоб их насильно не посадили на корабль и не отправили во свояси.
При таком положении дел, неприязненные столкновения весьма естественны и даже неизбежны. У Испания же были всегда и другие причины столкновений с Марокко: самое близкое, в сравнении со всеми другими европейскими государствами, соседство, воспоминания векового господства Арабов, неоспоримые выгоды колониальных, более или менее значительных, владений в роскошных областях Берберии, всегда должны были служить сильным возбуждающим средством к завоевательным попыткам Испании против Марокко. [27] Этому стремлению обязаны своим существованием и те пресиды, которые перечислены нами в первой статье. До сих пор эти пресиды, требуя от метрополии больших непроизводительных трат на содержание войска и монтировку зданий, не приносят еще никакой пользы Испании. Но правительство этого государства не теряет, вероятно, надежды на более-успешный для него ход событий и пользуется всяким случаем для расширения своих владений в Берберии, хотя бы для расширения самого незначительного.
Единственно этим стремлением и объясняется последняя война Испании с Марокко; потому что хотя мы и сказали, что столкновения неизбежны при варварском взгляде султанов на международные отношения, однако, в настоящее время, перед войной, мароканское правительство держало себя осторожно и сериозных поводов к разрыву совсем не подавало. Самое роскошное из всех консульств Европы, испанское консульство в Тангере пользовалось особенным почетом наравне с британским консульством, и трактат 24 августа 1859, укреплявший за Испанией владение небольшою территорией близь Мелиллы и обеспечивавший, в подкрепление трактата 1845 года, испанские пресиды, не был сознательно нарушен со стороны мароканского правительства. Поводом к объявлению войны послужили Испании нападения на Сеуту диких Рифьян, совершенно, как мы говорили, непокорных султану, и едва ли, поэтому, могла лежать на султане ответственность за их разбойничьи набеги. Тем не менее, испанское правительство поставлено было, без сомнения, в необходимость более или менее благовидными предлогами объяснить Европе объявление войны Мароканской империи, и вот какие соображения находим мы, между прочим, в речи первого министра Испании, маршала О’Доннеля, 22 октября 1859:
«Наши сношения с Мароканскою империей были всегда двух родов — по отношению к Сеуте и по отношению к пресидам Альусемас, Мелилла и Пенион. По смыслу наших трактатов с мароканским императором, султан не отвечал за нападения на эти три последние места со стороны окружающих их полудиких орд, и постановлено было, что Испания сама будет наказывать Мароканцев за их набеги — мортирами и пушками. Но в Сеуту, в силу трактата 1845 года, назначался особый мароканский чиновник и при нем [28] отряд царских Мавров (Moros de Rey), для защиты гарнизона, крепости и нейтральной местности от внешних нападений. Такое положение дел держалось довольно твердо, и наши отношения к Марокко были довольно дружественны. Но теперь, Мароканцы, вместе с частию самой императорской стражи, или, по крайней мере, с ее согласия, заняли нашу территорию и уничтожили каменный столб с гербом Испании, служивший обозначением границы между мавританскими и испанскими владениями».
Затем г. О’Доннель перечисляет разный другие оскорбления, доказывающие, по его мнению, недоброжелательство мавританского правительства — притеснение Испанцев и других христиан, перестрелку с часовыми, частные нападения и стычки и т. п., — одним словом, все те мелочные, внешние придирки, которые обыкновенно выдвигаются вперед при дебюте всякой завоевательной войны. Выставляются часто и более сериозные и благовидные поводы, которыми чисто завоевательный характер разрыва рекомендуют Европе как меру, напротив, оборонительную. Превосходным подспорьем в этом случае служит обыкновенно религия, и сколько раз знаменем религиозной войны прикрывались самые материальные, самые мирские стремления к расширению владений!
Тем не менее, поводы к войне, выставленные испанским правительством, были уж слишком слабы, и неосновательность претензий мадридского двора очень логически доказана даже в следующей ноте мароканского правительства, напечатанной в Gibraltar Chronicle от 40 декабря 1859:
«Хвалите Бога единого! Нет силы и власти, кроме как у Бога единого!
Нашему, славному и даровитому другу, Джону Друммонду Ге, сквайру, кавалеру ордена Бани, ее королевского величества поверенному в делах и генеральному консулу. Молим Всевышнего о его благополучии!
Имеем честь уведомить вас, что мы подучили печатную копию с письма, адресованного испанским министром, от 29 прошедшего октября, к представителям иностранных держав при испанском дворе, и в котором говорится как о вопросе, бывшем между нами и Испанией до начатия войны, так и о рифском деле, не упомянутом нами в депеше рабеа I, адресованной к представителям иностранных [29] держав при императорском дворе. Поэтому мы сообщаем вам теперь истинный и правдивый рассказ о том, что произошло, и покорнейше просим вас сообщить нашу депешу вашему правительству; мы просим также, чтобы правительство ваше изъявило согласие сообщить ее прочим правительствам, так как мы не можем сообщить ее им сами, по отсутствию в настоящее время в Тангере всех других резидентов.
Вот истинный и правдивый расказ о рифском деле:
Мы не упомянули о рифском вопросе в письме нашем от 27 рабеа, потому именно, что нам нечего было сказать о нем, так как мы уладили все затруднения с испанским представителем еще в Августе месяце и заключили о том мирный трактат (24 числа); и можно доказать, что в последних сношениях наших с испанским представителем вовсе и не упомянуто было о рифском вопросе. Мы поэтому чрезвычайно удивились, когда испанский министр вздумал утверждать, что главною причиной войны был именно этот рифский вопрос. Мы не хотели сообщать иностранным правительствам о вопросе решенном; но теперь, когда о нем говорит испанский Министр, утверждая, что всем иностранным державам вредны действия Рифьян, мы намерены изложить дело со всею точностью и простотой, и вы, а равно и прочие иностранные представители в пределах империи, убедитесь, вероятно, в несправедливости взводимого на нас обвинения. Вам должно быть известно, что Рифьине, живучие в Кальии 5, занимались пиратством более чем тридцать лет сряду, и нападали с своими судами на двадцать кораблей, в чем могут убедить вас документы вашего консульства; но вот четыре года, как мы вовсе не слышим о нападении Рифьян на иностранные корабли. Государь наш Мюлай-Абдер-Рахман (да покоятся в мире прах его!) всегда бывал очень огорчен злодейскими поступками Рифьян и делал все, что мог, для прекращения их пиратским набегов; но племя это обитает в такой неприступной гористой местности, что легко могло противиться своему повелителю, и когда случалось, что Рифьяне из Кальии нападали на какой-либо иностранный корабль, и владевшая им держава требовала от нас наказания преступников, мы не [30] ограничивались этим и желали конечного прекращения пиратств и других злодеяний. Вам известно, что четыре года назад кальийские Рифьяне взяли английский корабль, французский корабль, а также и испанский фалукко. Действиями государя нашего Абд-ер-Рахмана (хвала душе его!) и при помощи святого марабута Сиди-Магомета-Эльяди, команды этих кораблей были уже освобождены и возвращены в отечество, согласно повелениям султана, как английское правительство, через ваше посредство, подало нам совет и рекомендовало самому султану послать, для блага империи, войско, примерно наказать злое племя Кальии и привести его в повиновение. Султан (мир ему!), принимая в соображение добрый совет, поданный ему четыре года назад, два раза посылал свое войско в распоряжение рифского губернатора, строго наказал преступников, заставил их возвратить все ими похищенное на кораблях и выплатить Англии и Франции требуемую ими сумму в вознаграждение за их корабли. Султан распорядился также, чтобы начальники рифских берегов отвечали сами за всякий будущий поступок этого племени, с тем чтобы положить предел пиратству; и с тех пор ничего более не слышно о подобных злодейских поступках. Но испанское правительство, зная хорошо, что пиратства прекращены, хочет, однако, уверить прочие державы, будто они все еще существуют по рифским берегам, почему собственно и кажется, будто бы настоящая война должна быть благодеянием для всех народов. Но почему же они не выказывали своего стремления прекратить пиратства в то время, когда они действительно существовали? Вам известно, что Испанцы в их владениях на рифском берегу, близь Кальии, и с их береговою стражей запретили Рифьянам их законную торговлю с Тетуаном и Тангером уж после того, как пиратство было прекращено, и Рифьяне законно менялись товарами с Тетуаном и Тангером. Но Испанцы, хотя и были тогда в мире и дружественных отношениях с нами, нападали на их корабли и брали их как военные призы. Губернатор испанских владений близ берегов Рифа, писал даже нам (письмо это и теперь в наших руках), что Рифьяне не сделали ни одного нападения на их владения; но, несмотря на это, Испанцы взяли с рифских судов товаров на сумму в двадцать тысячи фунтов ст. (собственность честных людей, приобретенную [31] как мы сказали, законною торговлей), и эти товары находятся еще до сих пор во владении Испанцев. Они также взяли в плен команду и пассажиров этих судов и не освобождали их в продолжении нескольких месяцев. Испанцы также овладели судном, принадлежащим святому марабуту Сиди-Магомету-Эльяди, который, с своей стороны, весьма способствовал освобождению испанских подданных из рук пиратов, и сделали это, несмотря на то, что мавританский капитан корабля представил им паспорт или открытый лист от самого губернатора испанских владений; тем не менее, они отказались возвратить судно, или освободить команду, до тех пор, пока не вмешалось английское правительство, с предложением возвратить незаконно захваченную собственность. Мы не станем продолжать рассказ о других подобных поступках, претерпенных нами. Мы не отрицаем, что часть рифского племени имеет разбойничий и вместе беззаботный характер, что совершенно противоречит нашему пламенному желанию; но они раздражены были в своих злых поступках относительно других наций нападениями Испанцев на них самих. Когда испанское правительство потребовало двух тысяч фунт. стерл. за вышеупомянутый фалукко, взятый и разграбленный Рифьянами близь Мелиллы, мы не могли снизойдти на эту просьбу, потому что, по смыслу мирного трактата, заключенного между нами, на нас не лежала ответственность за поступки Ряфьян, не повиновавшихся султану, и даже еслиб Испанцы вздумали сами наказать их за их нападение, то это не должно было нарушать мирных отношений, существующих между обоими правительствами. Испанцы несколько раз сражались с Рифьянами, и мы никогда на жаловались на их поступки, мы ничего не говорили и тогда, когда они брали, как приз, рифские суда. Поэтому, если строго держаться трактата, было несправедливо с их стороны требовать чего-либо от нашего султана. Хотя мы были в совершенном праве отказать в уплате этих 2000 фунт. стерл., требуемых за фалукко (требование это повторялось и после), однако вы, согласно инструкциям вашего правительства, просили нас, в видах особенного расположения и в доказательство дружбы, уплатить эти 2000 ф. ст.; мы согласились на ваше предложение и заплатили сумму, но единственно в видах особого расположения, считая все-таки несправедливым, согласно существующему между нами трактату, [32] формальное требование с нас этих денег. Мы, также по вашему совету и посредничеству, уступили и линию до Мелиллы. Вам известно, как поступал испанский представитель Бланко-дель-Валле, вам известны оскорбительные выражения, с которыми он не раз к нам обращался; хотя мы и глубоко чувствовали это в сердце нашем, мы, однако, не обращали внимания на оскорбительные речи посланника, и все терпели, имея в виду сохранение дружеских отношений к испанскому правительству, соседнему с нами, и зная, как полезны обоим народам эти отношения. Мы полагаем, поэтому, что испанское правительство было дурно извещаемо обо всем этом, и что двусмысленные речи его поверенных заставили его верить существованию вещей, которых вовсе не было в империи, и вся вина должна теперь пасть на виновников войны, которая, как вы очень хорошо знаете, не имеет никакой основательной причины. Империя сделала значительные успехи в торговых сношениях с прочими державами, и если испанский министр считает Рифьян причиной настоящей войны, то почему же испанское правительство не отправило войск и сил своих прямо на рифские берега? Какой они имели повод нападать на наши собственные владения, не причинившие им никакого зла? Очевидно, что испанский министр играет словами и говорит несправедливо. Что касается до Сеуты, то весь свет и все беспристрастные люди, слышавшие об этом деле, знают хорошо, что мы о нем писали, и что о нем писал испанский кабинет; все очень хорошо знают, что в нашей империи не существует пиратство, кроме того, которое, как мы выше сказали, существовало прежде по рифским берегам. Достаточно известно и то, что из наших портов более уже двадцати лет не выходил ни один военный корабль под мавританскими флагом, и что два или три купеческие корабля, носящие мавританский флаг, имеют экипаж европейский. Нет надобности останавливаться на том, что говорится в испанской депеше о Сеуте; мы отсылаем к нашему ответу, копии с которого разосланы были представителям иностранных державе при депеше от 27 рабеа I. Всякий человек, самых обыкновенных способностей, прочитав нашу депешу, увидит, что с нами поступлено было несправедливо. Мы убедительно просим вас удостоверить это перед вашим правительством, так как вы сами старались о поддержании мира, и так как мы, несколько раз, из [33] уважения к вам и вашему правительству, уступали новым требованиям испанского правительства; вы очень хорошо знаете, что мы твердо и точно сдерживали все, что обещали письменно, или при свиданиях наших; между тем испанское правительство, как вам известно, делало декларации и давало обещания, как нам, так и вам, а потом, по внезапному капризу, без права и справедливости, нарушало их. Вы знаете, сколько мы натерпелись, чтобы только поступать согласно с вашими желаниями и требованиями и сохранять добрые отношения к другим. Если испанское правительство станет отрицать справедиивость наших объяснений по рифскому вопросу, то мы готовы всему свету сообщить всю нашу переписку по этому делу, с начала до конца.
В заключение, имеем честь известить вас, что мы намерены, через посредство наших друзей в Англии и в других странах Европы, напечатать и сделать гласным письмо это, дабы весь свет мог узнать, в чем дело, и судить, кто здесь прав и кто не прав.
Время мира, 5 джьюма элуль 1276 (1 декабря 1859).
Служитель престола, Богом вознесенного,
Магомет-эль-Катиб».
В этой ноте не много странно желание защитить во что бы то ни стало полудиких Рифьян, и доказать, что они в последние четыре года успокоились и перестали производить свои набеги на испанские владения, тогда как, по характеру своему и образу жизни, они едва ли могут отказаться от этих хищнических набегов. За то совершенно справедливо то положение, что, по смыслу существовавших между обеими державами трактатов, мароканское правительство не отвечало за набеги Рифьян; это положение подкрепляется и словами самого О’Доннела. Только в трактат 24 августа 1859 внесено было условие о содержании в пресидах мавританской стражи.
Замечательно также в этой ноте смиренное сознание собственного бессилия и немощи, резко противоречащее обычной хвастливости и высокомерию восточных деспотов. Мароканское правительство прямо признает себя не в силах усмирить буйные племена, номинально ему подчиненные, и, униженно отклоняя от себя обвинение в продолжении морских разбоев, объявляет во всеобщее сведение, что империя вовсе [34] не имеет теперь ни флота, ни флага национального, и что даже на немногих купеческих мавританских кораблях экипаж состоит из Европейцев.
Во всяком случае, нота Сиди-Магомета-эль-Катиба написана очень ловко и не без тонкой иронии в отношении к несправедливым притязаниям испанского правительства. Многие даже приписывали редакцию этого документа самому британскому консулу в Тангере, г. Джону Друммонду Ге, как и вообще Испанцы во все продолжение войны были уверены, что Англичане помогают Мароканцам. Гибралтарская английская газета, Gibraltar Chronicle, из которой заимствовали мы ноту Магомета-эль-Катиба, обыкновенно называлась в мадридской журналистике полуофицияльным органом мароканского правительства. По словам корреспондента газеты Times, разные истории ходили по испанскому лагерю и поддерживали предположение, что Англия помогает мароканскому султану. «Не обойдется стычка, пишет корреспондент из лагеря перед Сеутой от 18 декабря, без того чтобы не распространился слух, будто бы и Англичане принимали в ней участие; в мавританских отрядах узнавали Англичан по тонкому белью, красивой одежде и белокурым волосам; многие думали видеть между ними и самого Друммонда Ге. Одни говорили, что г. Ге послал сэр-Уильяму Кодрингтону винтовку, взятую Маврами у Испанцев; другие утверждали, что в подарок послана была шпага генерала Прима; едва ли, однако, генерал Прим так легко терял свои шпаги. Английский купец, приехавший сюда на этих днях из Гибралтара на Твидсайде (на котором привезена электрическая проволока) и с несколькими друзьями бродивший по лагерю, возбудил волнение по всей армии, и едва не был побит каменьями, потому только, что его приняли, Бог знает на каком основании, за редактора Gibraltar Chronicle». Общественное мнение в Англии протестовало против этого обвинения и выражало, напротив, сочувствие испанскому походу, хотя и признавая недостаточность вызвавших его причин, и сомневаясь в важности результатов. «Презренные создания, говорила английская газета Times, живущие клеветой на великие нации, распространяют мнение, будто бы Англии неприятны успехи испанского оружия. Это неправда. Мы говорили, что африканская экспедиция предпринята без достаточных оснований, и что она едва ли будет выгодна для Испанской [35] монархии, в сравнении с риском, с потерею крови и здоровья. Испания должна быть уверена, что такая страна, как Англии, чужда мелких страстей, что ею не руководит низкие побуждения. Мы сражались рука об руну с испанскими войсками 6, и на одном кровавом поле. Кости многих тысяч Англичан белеются на равнинах полуострова, как выражение истинных чувств Великобритании и Испании, и не мы станем завидовать ее успехам над ее вековыми неприятелями, Маврами».
Как бы то ни было, побудительные поводы к открытию неприязненных наступательных действий, со стороны Испании придуманы были весьма неудачно, что успела заметить министерству оппозиционная партия в кортесах. Энтузиазм в Мадриде и во всей Испании был, правда, общий; но он вызван был в народонаселении не мнимыми обидами со стороны Марокко, а простою жаждой военной славы, давно уже не блиставшею для Испанцев, потребностью потратить накопившуюся массу сил и военной энергии, невольным, наконец, стремлением всех, относительно цивилизованных, народов вносить свет образованности, хотя бы и силой оружия, в соседние варварские страны. Вот какими словами определял, между прочим, в сенате, за несколько дней до объявления войны, маркиз де Молино, замечательный оратор и поэт, истинные причины африканской экспедиции:
«Сеньйор Сиерра спрашивал: Зачем развертывает Испания все эти силы? Зачем усиливается наша армия? Зачем все эти приготовления к войне? Я отвечу ему, что наша история требует от нас этих усилий, что они предприняты для того, чтоб усилить нас извне и соединить внутри. Разве вы не видите на противоположных берегах, где держится до сих пор ислам, где некогда торжествовало наше оружие, разве вы там не видите ныне пустынных пространств, едва занятых французскою цивилизацией? Если мы не наполним пространств этих, то это сделают за нас другие. Между тем история прямо указывает на Испанию, как на страну, которой предназначено оттеснить последователей пророка и заступить их место. Только этим можем мы достигнуть внешнего почета. Иностранные державы необходимо станут [36] уважать нас, когда узнают, что мы в силах поддержать народную честь нашу; они станут уважать нас, потому что в действии заключается могущество, в могуществе кредит, в кредите благосостояние. Если мы хотам быть могущественными и уважаемыми, мы должны, как народ, показать признаки жизненности.
Мало того: как только не ведем мы какой-нибудь внешней войны, страна наша непременно раздирается внутренними несогласиями, — таков уж наш характер. Но укажите нам великую цель, на которой могла бы сосредоточиться наша энергия, и которая могла бы воспламенить дух всех партий, и мы тотчас становимся едины, велики и могущественны.
Но какая же цель, спросят меня, вдохновляет нас теперь таким единодушием? Цель эта — желание водрузить на башнях мароканских кастильское знамя, желание ввести свет евангельского учения в города Марокко. Тем, которые во всем ищут согласия иностранцев, я скажу одно слово: Англия смотрит на вас из Гибралтара, Франция из Орана 7, а вы сами — Испанцы! Дайте хорошее сражение, и вы получите согласие и одобрение всего света! И когда-нибудь в скрижали истории занесется, быть может, что при Изабелле I покорена была Америка, а при Изабелле II просвещена Африка».
Внутреннее состояние империи как будто способствовало таким намерениям и попыткам. 6 сентября 1859 умер султан Абдер-Рахман, род. 1778. Государь этот, вступивший на престол в 1823, долго и неумолимо боролся против внутренних беспорядков и выдержал кроме того войну с Францией за Абдель-Кадера, которая кончилась бомбардированием Тангера и Сале, несчастною битвой при Исли и изгнанием знаменитого эмира. В то же время были неприятности за принца Альберта Прусского, раненого Рифьянами, и за Мелиллу, на которую беспрестанно нападали дикие орды Берберов. Как бы то ни было, Абдер-Рахман умел заставить уважать свою власть внутри и поддержать мнимый блеск империи извне. По смерти же его затруднения возникли с новою силой, и наследовавший ему старший сын его, Мюлай-Магомет (род. в 1803 г.), в первый же день [37] своего царствование, встретился с сильными внутренними беспорядками; целые области поднимали знамя восстания и выдвинули своих претендентов на императорский престол. С другой стороны, Мюлай-Магомет поставлен был в необходимость отвечать перед двумя европейскими державами за нападения, произведенные племенем Бени-Снасен (Кабилы) на алжирские колонии и Рифьянами на Медиллу и Сеуту. Впрочем, Франция поспешила собственными силами принудить виновное племя к покорности, и генерал Мартемпре (Martimprey), в конце 1359 г. вторгнувшись внутрь ущелий, обитаемых Бени-Снасенами, по берегам Уад-Киса (невдалеке от реки Млуйи), одержал над ними решительную победу, овладел лагерем, ружьями, снарядами, знаменами, и наложил на них значительную военную контрибуцию. Испания не хотела прибегать к этому дешевому и верному средству, на которое имела полное и законное право, по смыслу существовавших с империей трактатов; она не хотела ограничиться наказанием одних виновников нападений, она хотела иметь дело с самим правительством империи, и добровольно придала всему делу, в сущности ничтожному, самые широкие размеры. В августе 1859 заключен был трактат, освобождавший мароканское правительство, подобно трактату 1845 года, от прямой ответственности за поступки Рифьян; в сентябре и октябре произведены были нападения на Сеуту, и октября объявлена уже была Испанией война с Марокко. Ясно, что войны этой желали, что сами старались ее вызвать. И точно, объявление войны произвело всеобщий восторг на полуострове, где тотчас же все приняло тогда необыкновенное одушевление. В массе населения понятно такое беспредметное воинственное настроение духа; но правительство О’Доннеля имело, без малейшего сомнения, более сериозные мысля и рыцарским духом Испанцев пользовалось для каких-либо целей. Как бы то ни было, правительство О’Доннеля само вызвало войну, и вероятно знало, чего хотело: на нем одном лежит вся ответственность в том, как ведена была эта война, и к каким повела она результатам. Взглянем же на то и на другое.
Объявив войну на основании самых пустых поводов, Испания и начала ее слишком поспешно и необдуманно. Нужно удивляться постоянным успехам испанского оружия в первое время кампании — так мало подумали о [38] необходимых во всяком походе приготовлениях и так нуждались солдаты в предметах самой первой потребности. Правда, такое положение дел было непродолжительно, и через месяц уже по открытии кампании войско в изобилии снабжено было всем. Но тем большее удивление возбуждает поспешность, с которою начата была война. Крайности в немедленном открытии неприязненных действий не предстояло никакой: нападения Рифьян на Сеуту и Мелиллу можно было отражать и небольшими отрядами. Между тем подождать несколько начатием войны было бы полезно во всех отношениях: и материальные средства были бы заготовлены в более-широких размерах, и кампания открылась бы при более благоприятных климатических условиях. Испанцы, как самые близкие соседи Северной Африки, не могли не знать, что в ноябре, декабре и январе царствует в Берберии зима и непогода. Разумеется, африканская, зима не то что зима европейская: зелень и плоды покрывают деревья, цветы пестрят равнины, днем солнце печет, как в июльский день в Европе; но зато ночи в это время очень холодны, дожди идут проливные и свирепствуют ураганы да симумы. Положение войска в лагере перед Сеутой было, поэтому, далеко незавидным положением, несмотря на то, что Испанцы показали себя вообще очень терпеливыми и умеренными. Офицеры обедали на пнях да на кроватях. «Четвертая доля того, что английская армия оставила после себя в Крыму (и что в продолжении столетия будет высоко цениться в татарских хижинах), было бы совершенною роскошью для всего лагеря, замечает корреспондент газеты Times. За скудным обедом не засидишься, продолжает он, да Испанцы и не любят мешкать. Грог им неприятен. После обеда они большею частию довольствуются чашкой кофе или чаю, и, выкурив одну или две сигары, или дюжину papelitos, потолковав о прежних походах да о будущих триумфах, они рано отправляются спать. Редко кто, завернувшись в плащ, засидится до 41 часов. Из суток ночь здесь далеко не приятнейшая часть. Холстинная покрышка не спасает от пронзительного холодного ветра. Я говорю о большинстве, а разумеется, есть такие счастливые и предусмотрительные личности, которые не пренебрегают ничем для своего комфорта и которые могут смело сказать, что они на себе, то есть на мулах своих, [39] носят с собою весь дом свой. Я знаю офицера, который ночью устраивается так удобно и покойно, как бы в своем доме, в Мадриде. Но таких один на сто, а большинство, в том числе и генералы, довольствуется очень немногим. Дурно ли, хорошо ли, ночь проходит, причем покой воина прерывается струей холодного ветра, неожиданным появлением сорвавшегося с места мула, да лаем собак, приставших к армии и имеющих, как видно, намерение вести с нами всю кампанию. В шесть часов еще совсем темно, но сон уже бежит из лагеря, прогоняемый многоразличными звуками. Едва военный корабль в бухте зажжет фитиль у своей заревой пушки, как по лагерю раздается уж труба, которая, при общей тишине, звучит как бы над самым вашим ухом. Иные ноты фальшивят, как будто трубач еще не совсем проснулся, или ему жаль будить товарищей. Он, однако, не перестает трубить до тех пор, пока медный хор какого-нибудь полка не начнет зарю (diana), от одного полка передается это другому, и весь лагерь наполняется музыкой. Но не ищите в ней гармонии; пехота, кавалерия, артиллерия имеют каждая свой особый мотив; порознь это было бы хорошо, вместе — раздирает уши. Эти звуки и ночной холод действуют на вас лучше всякой, души, и вы выскакиваете, как гальванизованные, из палатки. Звезды горят на небе ярко, месяц льет свой серебряный свет на море и на горы, там и сям горят еще сторожевые огни, и темные фигуры солдат копышатся перед пламенем; по изгибам берегов медленно плывет корабль, экипаж которого как будто вымер; несколько офицеров и ранних адъютантов шныряют взад и вперед, с страшно бледными лицами, в черных плащах и с сигарами во рту; слуги суетятся и разводят огонь в своих походных кухнях, чтобы приготовить господам своим утреннюю чашку шоколата или чаю; тут стоит и мой роскошный друг, только что вставший с своей сибаритской постели, во фланелевой фуфайке и таких же панталонах (как будто он сбирался играть в лапту), с меховою шапкой на голове, как будто бы он был у Эскимосов; он очень скоро уходит в свою палатку. Насладившись внешнею температурой, вы следуете его примеру, идете в палатку, которую вы оставили несколько минут перед сим за нестерпимый холод, и находите в ней теперь приятное тепло в сравнении с [40] наружным воздухом; вы стараетесь как-нибудь зажечь свой фонарь иди мрачную лампу и делаете все усилия, чтоб обриться посредством воды на пять только градусов выше точки замерзания; подвергаясь всем этим неприятным операциям, вы осыпаете проклятиями свою голову за то, что в ней родились надежды на славу, жажда приобретений, ирландская страсть к драке, или какое-либо другое побуждение, приведшее вас зимой в варварийские земли, ради какого-то крестового похода противу неверных. Пока вы одеваетесь и умываетесь в палатке, общей для трех человек и имеющей всего 11 квадр. фут. в основании, небо проясняется, звезды гаснут и красные полосы на востоке обещают хороший день. Вы начинаете чувствовать себя приятнее, и уж не так грубо бросаетесь на всякого встречного, вы даже говорите любезность молодому адъютанту, которого за минуту перед сим посылали к чорту за то только, что он перешел вам дорогу. Вы уж интересуетесь, нет ли вам писем, будут ли сегодня упражняться в спорте маленькие Мавры (Moritos), вы приказываете оседлать лошадь, чтоб ехать в Сеуту, или на линию, или куда придется. И так проходит день за днем, говорит корреспондент в заключение своего интересного очерка лагерной жизни: единственное разнообразие — перестрелки и толки о будущих событиях кампании».
Но эти холодные ночи ничто в сравнении с ужасными грозами, ураганами и дождями, продолжавшимися по целым суткам и даже по нескольку суток сряду. Дождь буквально заливал лагерь, и приходилось вплавь перебираться с одного места на другое; вещи уплывали далеко и очень часто потом не отыскивались вовсе; палатки, силой вихря, срывались с места и уносились далеко за горы. «Где моя палатка?» спрашивал кто-нибудь в отчаянии. «Спросите по телеграфу!» отвечали ему. Дождь тем сильнее давал себя чувствовать, что зонтиков в лагере не было. «Может быть достанем мы их у Мавров, замечает корреспондент: — они их любят; от них и маршал Бюжо достал свой огромный зонтик, который был выставлен в Тюльерийском саду, в мирные времена гражданского короля, когда Лудовик-Наполеон сидел еще в Гаме, а Сольферино и Виллафранка еще о нем и не мечтали».
К тому же, в лагере свирепствовала холера, которая еще в самом начале кампании довела испанские батальйоны до [41] состава в 500 человек; в продолжения же всей войны, в лазаретах перебывало до 10.000 холерных. «Мы живем здесь как в аду, писал испанский офицер, умерший потом от эпидемии. Неприятель и холера не дают нам ни минуты покоя. Дождь и ветер следуют за нами повсюду, как будто боги, покровительствующие Африке, возбудили против нас не только людей, но и самые стихии. Мы спим в грязи, и не знаем, поразят ли нас во время нашего сна неприятельская пуля, или станем мы добычей холеры, которая, как суровый и невидимый рок, беспрестанно вырывает из рядов наших новые жертвы. Если вы не поспешите к нам на помощь, то вы застанете не дивизию 8, а кладбище. Мы положим оружие не перед Маврами, а перед смертью».
При всех неприятностях непогоды, при всех ужасах эпидемии, при всех других лишениях и трудностях, испанские солдаты сохраняли порядок, послушание, веселость и какую-то беззаботность; пьянство в лагере было не известно; во все время кампании не было почти ни одного судебного случая, ни воровства, ни драки, ничего; как на параде в Мадриде, выступал каждое утро караул, стройно и весело направляясь к палатке главнокомандующего. Необыкновенному порядку в войске способствовала и личность самого О’Доннеля, чрезвычайно популярного и всеми любимого: не из страха наказания, а из чувства неограниченного уважения и доверия к достойному вождю своему, прекрасно держал себя испанский солдат. В интересных и по многому весьма замечательных письмах специяльного корреспондента Times находим, между прочим, следующий очерк личности главнокомандующего: «У шатра стоял высокий седой человек лет пятидесяти пяти, не обращавший никакого внимания на сильный дождь или даже вовсе его не замечавший. На нем был непромокаемый плащ и единственное военное украшение — ros, то есть испанское кепи, с тройным золотым галуном вокруг, что обозначает звание генерал-капитана, то есть фельдмаршала. Голова у него несколько нагнута, в выражении лица заметна строгость, но не без добродушия; на лбу видны морщины, но не столько от лет, сколько от забот, беспокойств, бессонных ночей и утомлений [42] деятельной, богатой событиями, опасной и честолюбивой карьеры. Походка его тверда, а когда шаг его внезапно становится шире, вы замечаете, что он до сих пор еще сохранил не малую долю силы и подвижности юных лет. Человек этот Леопольд О’Доннель, граф Лусена, Испанец ирландского происхождения, человек во многом первый в королевстве. Власть его упрочена продолжительностию, а в народе он пользуется популярностью, более чем кто-либо из его предшественников». В портрете этом нельзя не узнать того ловкого и энергического государственного человека, который в последнюю испанскую революцию первый подал знак к восстанию, поднял для этого либеральное знамя, которым и сокрушил ультраконсервативную партию вместе с многомятежною камарильей, а потом, чтоб упрочить власть свою и первенство, сделал несколько уступок умеренному консерватизму и оттеснил главного представителя и вождя либеральной партии, поставленного им же самим во главе управления, любимца народного, герцога Победы, Эспартеро. Положение О’Доннеля, как первого министра, министра иностранных дел, военного министра и главнокомандующего, значительно облегчало ему ведение войны с Марокко: требования его не могли встречать задержки со стороны административных властей, ему подчиненных, и исполнялись беспрекословно. Недостатки и лишения были только в первое время, а потом, как сказано, войска снабжены были всем в изобилии, и можно сделать разве только тот упрек испанскому правительству, что все ведено было слишком нерасчетливо и неэкономно, множество сумм потрачено почти даром, и война обошлась вообще несравненно дороже чем бы это следовало. За то приняты были все меры для облегчения войску трудностей кампании и для противодействии невыгодным условиям завоевательной войны. В начале кампания воя европейская журналистика, припоминая войну гверильясов в Испании, пророчила беды армии О’Доннеля; но пророчества не сбылись: в продовольствии и аммуниции недостатка не было, подкрепления прибывали беспрестанно, простой солдат окружен был всеми возможными удобствами; покойная и немногосложная одежда, непромокаемые плащи, кофе, сигары, вино, рис, сало, мясо, плоды были к его услугам. Все обличало цивилизованную нацию: через пролив перекинута была по морскому дну телеграфическая проволока, в указанном [43] для наступательных действий направлении велась прекрасная шоссейная дорога 9, безопасность и собственность туземцев строго оберегалась, с немногими пленными обращались человеколюбиво.
Наскучив однообразием лагерной жизни, корреспондент ездил в Сеуту, и поездке этой мы обязаны несколькими интересными подробностями о городе, которые и передаем здесь in extenso. Встретившись с похоронами и проводив их до кладбища, корреспондент сворачивает в широкую, но пустую улицу, вдоль которой по обе стороны тянутся высокие стены. «В двадцати шагах от начала улицы, говорит корреспондент, вы встречаете в правой стене открытые ворота; входите, и глазам вашим представляется длинный четырехугольник, полудвор, полусад, со множеством дверей и низких зданий со всех сторон. Поперек двора и в разных направлениях проходит садовая решетка; она должна давать в летнее время тень, которой теперь нечего и ждать от сморщенных листьев и голых ветвей виноградника, ее покрывающего. На дальнем конце двора поставлена решетчатая беседка, покрытая огромною ветвью виноградника, с которою переплелась тыква, большой, темнозеленый плод с человеческую голову, со всех сторон обхватывая беседку (моими стройными висячими стеблями. Против самой двери (в беседку) стоят много растений в глиняных горшках, но в цвету из них теперь очень немногие. По сторонам же двора растут широкие кусты, богатые цветами. Вот, например, странный, фантастический, черный и лиловый цветок, как будто бы носящий полутраур, и к форме которого, напоминающей нижний конец большой трубы, очень идет название трубного цветка (flor de la trompeta), под которым он слывет здесь. А вот широкий, ярко-красный цветок, с длинными перовидными лепестками, горизонтально распускающимися вокруг букета красных и желтых бутонов — flor de pasena (рождественский цветок, christmas [44] blossom), бесспорно, прекрасный, но которому я предпочитаю нашу британскую омелу и остролистник. Вот, наконец, куст бледно-голубых цветов, до того похожих формой и ростом на жасмин, что мы решаемся сорвать один ив цветков, чтобы лучше рассмотреть его: но это совсем не жасмин, и в нем даже нет запаху. Это приятное место называется Barrio de los Moros и служит жилищем потомству прежних владетелей Сеуты. Здесь живут и Альмансор, и Гамет, и Зораида, и др.; имена их переносят вас в те романические времена, когда испанские и маврские (то есть арабские) рыцари соперничали между собой храбростию, и воинскою доблестью на полях Гренады. По большей части, однако, теперь уж очень мало рыцарского и живописного внутри этих последних жилищ Мавров в Сеуте. Они довольно бедны и очень грязны на вид. Впрочем, есть и исключения. Тут, за тыквенною перегородкой, живет молодой Мавр, очень красивый собой и веселый на вид; он имеет претензию на очень высокое происхождение и показывает вам кривой палаш, славно, как говорит он, работавший в руках его предков против Испанцев. Сам он глядит совсем Испанцем, говорит на чистом кастильском наречии, но вовсе, кажется, не желает успеха соотечественникам его предков в настоящей борьбе их с правительством. Но мой любимец, Гамет, — старый Мавр, веселый и общительный, очень опрятный, славный знаток в лошадях, обязательный и готовый на всякую услугу. Он был бы прекрасным натурщиком да живописца. Вы верно не раз видали его (или подобных ему) в альбомах английских и французских артистов, изображающих восточные сюжеты и сцены в Аравии. Орас Вернет не один раз рисовал его несколько, быть может, идеализированным, с белою тканью на груди и голове, так хорошо оттеняющею его смуглое лицо и черную бороду. Обыкновенная одежда Гамета очень проста: но посмотрите на него, когда он, в полном убранстве, блистающий пурпуром, золотом и тонкими тканями, гарцует на вороном боевом коне, как я однажды встретил его у ворот Сеуты; он ехал в гости к одному из испанских генералов. Вид его был как нельзя более величествен и возбудил всеобщее удивление на пути через лагерь: солдаты толпились вокруг него и, [45] любуясь его фигурой, полагали, что это едет посол императора мароккского с просьбой о мире. Вот еще и Зораида просится под перо. Она очень недурна собой, с золотистым цветом кожи на лице, с прекрасными черными глазами и с полнотой совершенно в восточном вкусе; сверх того, у нее очень приятный голос и неистощимая веселость. Об остальных женщинах, на сколько мне позволено было их видеть, я могу сказать очень немногое. Они уже не молоды и не свежи; носят красные туфли с голубым шитьем, и, о ужас! совсем не знают кринолинов. Дочери ли они жен Гамета, и вообще в каких они к нему отношениях, я решительно не знаю.
Почти вся мостовая в Сеуте, продолжает корреспондент, сделана каторжными, которые развлекали себя при работе тем, что разноцветными камнями выводили по мостовой разные фигуры деревьев, слонов и др. Есть улицы, вдоль которых тянется изображение непрерывной ветви, разбрасывающей листья по обе стороны мостовой. Эти же самые каторжные великолепно сражаются, когда им дают оружие и посылают в битву. Между ними есть много старых солдат, да есть еще и отличное возбуждающее средство для их рвения, — так как, в случае их неисполнительности, они вернутся к своим цепям и тяжелым работам, а в награду за их хорошую службу они могут ожидать или прощения или уменьшения их наказания. С хладнокровием и решительностию ветеранов рассыпаются эти вооруженные преступники (confinados armados) в застрельщики, а потом, в случае надобности, сбираются в кучки и встречают мавританскую кавалерию беглым огнем и штыками. Попытка вооружать преступников была пока так удачна, что есть намерение, кажется, развить ее до более широких размеров».
Сеута, некогда столица Тингитанской Мавритании, под именем. Septem Fratres, а потом Септум и Септа, попеременно принадлежала Римлянам, Вандалам Готам, Арабам, Генуэцам, Португальцам. В восьмом столетии она взята была Арабами у Готов и служила точкой отправления при завоевании Испании; 21-го августа 1415 Португальцы овладела Сеутой, только что ступив на берег Африки; в 1578 году, по смерти короля Себастиана, Сеута перешла, вместе с метрополией и со всеми другими колониями, во владение Испании; в 1640 Португалия восстановила свою независимость, но Сеута все-таки [46] осталась и по сие время в руках Испанцев. Сеута самый сильный и значительный из испанских пресидов. Из всех городов Марокко (за исключением разве Тангера), то самый чистый и наиболее похожий на европейский город; довольно сильные укрепления; много зданий совершенно в европейском вкусе; несколько церквей; епископство. Жителей считается в Сеуте около 8.000. Высокие, зеленые, утесистые горы, которыми оканчивается ряд лесистых холмов, окружающих старые мавританские и новые испанские укрепления Сеуты, напоминают, по словам корреспондента, лесистые холмы и зеленые сады Гвипускои и Бискаии. Внутренность бедного сеутского порта представляет собою крошечную бухту, входящую несколько в глубь материка; ее окаймляют, с одной стороны, высокая набережная, а с другой, строения, едва выглядывающие из воды. Бухта, в виде сухой лощины, продолжается на некоторое пространство выше уровня моря, проходит под каменною аркой и незаметно сливается с почвою там, где она достигает высоты набережной. Она стеснена судами, притянутыми к другой стороне, под аркой кучи корабельных канатов и цепей. Грязь по берегам, вместе с другими нечистотами, производит, по словам корреспондента, приятное разнообразие запахов, заражающих атмосферу.
Сеута, как мы сказали, расположена на. продолговатой неправильной косе, вдающейся в море. Основание этой косы крепко защищено. Далее внутрь страны, город подымается возвышением.. На нескольких плоских холмах этого возвышения разбит был испанский лагерь. Еще впереди, по лесистой и крутой дороге, подымаясь все кверху, вы достигаете довольно высокой площадки, на которой построен был редут из земляных мешков круглой формы, с небольшим внешним рвом. С этого возвышенного пункта открывается вид на всю окружающую местность. Она высится целым амфитеатром гор, образующих как бы сплошную стену, изредка прерываемую оврагами, из которых тоже подымаются разные холмы да пригорки. Почти параллельно этой цепи гор развертывается глубокая долина, которая была поприщем первых столкновений армии О’Доннеля с Маврами. Кроме этого главного редута выстроено было потом еще несколько других, так что они составили полукруг, от моря со стороны пролива и до моря на юг от Суеты (где начинается [47] восточный берег Марокко), и служили защитой предполагаемой линии атаки на Тетуан. Правый редут называется Изабелла II, левый — Принц Астурийский. За редутами местность ровнее до первой возвышенности у мыса Черного (Cabo Negro).
Высадка первого испанского корпуса, под начальством генерала Эчагуэ (Echague), была 19 ноября. Потом непрерывно следовали, одна за другою, новые высадки. Корреспондент Times присутствовал при одной из этих высадок и очень живо описывает трудность выгрузки с тяжелых больших судов, ночью, при сомнительном свете фонарей. «Один случай, совершенно в испанском вкусе, развязывает он в конце своего описания, рассеял и развлек всех от тяжелой работы. Два быка, только что высаженные, заняли сухую балку (служащую продолжением бухты) и более часу владели этою позицией, не сдаваясь ни на какую капитуляцию. Нужно было остановить высадку лошадей, потому что эти быки, с наклоненными и угрожающими лбами, заграждали им дорогу. Присутствовавших это очень забавляло. Пока двое или трое смельчаков бесплодно старались опутать быков, толпа, наполнив причалившие суда, наблюдала за сценой и рукоплескала обоим диким животным, когда они напирали на своих противников и принуждали их к отступлению. Наконец, быки были побеждены, и высадка продолжалась. Она затянулась, впрочем, далеко за полночь».
О’Доннель оставил Кадикс 26 ноября. Но незначительные стычки были и до него; они начались тотчас после высадки генерала Эчагуэ. Стычки эти были 21, 23, 25, 30 ноября, 9, 12, 15, 17, 20, 25 декабря. Характер их был всегда один и тот же: Мавры смело нападали на аванпосты и редуты, их каждый раз отбивали с большим уроном, и они исчезали еще скорее чем появлялись. Обыкновенное время мавританских атак от 11 до 5 часов. Несмотря на тактическую незначительность этих стычек, они сопровождаются каждый раз ужасною жестокостью с обеих сторон. Мавры, по словам корреспондента, первые стали на эту дорогу бесчеловечных побоищ, и Испанцы, раздраженные их жестокостью, буквально следовали их примеру. Немногих, взятых на доле сражения, солдаты убивали прежде чем доводили до лагеря, что всякий раз приводило О’Доннеля в большое негодование; обещание доллара за каждого живого Мавра мало помогает делу. Солдаты уверяли, что [48] Мавры совсем но даются в плен, что они отчаянно дерутся, пока наконец не убьют их; раненые, они лежат и никак не хотят встать; такое упорство невольно вызывает удар штыка. Пощада в войне никогда не была слабостью Испанцев; притом рассказы об ужасных жестокостях, которым Мавры подвергают неприятеля, попавшего в их руки 10, произвели свое действие, и война, с самого начала, получила кровавый и зверский характер; всякий Испанец предпочитал смерть возможности попасть живому в руки Мавров. Первый пленник, первый живой Мавр взят был во время стычки 20 декабря. Это было решительным событием в лагере и возбудило много толков и интереса. «Этот пленный имел всего только две или три легкие раны штыком; но с ним не трудно было сладить, и он приведен был в лагерь, накормлен и расспрошен. Ему около пятидесяти лет от роду; он крепок, мускулист и очень грязен, как все Мавры. Он ничего не мог сказать о численности мавританских войск, ни о чем другом, имеющем какую-либо важность. Вероятно, много таких бедняков согнано на войну, как стадо баранов, вовсе не зная причин этой войны, зная одно только, что сражаются против неверных. Когда пленник был приведен, один из офицеров держал в руке доллар, следующий в награду за поимку пленного. Несмотря на раны свои и на испуг, Мавр бросился на монету, как только увидел ее блеск. То была преобладающая в нем страсть, развившаяся под самыми неблагоприятными обстоятельствами — инстинкт хищника, побеждающий все прочие чувства. Бедняк кажется каким-то дикарем, без всякой мысли в голове; он проводит время в призывании благословения на голову Испанцев за то, что они не убили его (тогда как он был уверен, что его зарежут непременно), и в пожирании с волчьим аппетитом хлеба, кофе и всего, что случится. Он так доволен обращением о ним Испанцев, что очень желал бы передать своим сыновьям (которые тоже под ружьем) и всему своему роду, чтоб они [49] разделили с ним его трапезы на счет великодушных неверных».
В первое время у Испанцев было не более 30.000 в строю, в том числе около 3000 кавалерии. Со стороны же Мавров и Арабов, как узнали после, выставлено было огромное войско, во 100.000 пехоты и 30.000 кавалерии. Всеми мароканскими военными силами командовал брат императора, Мюлай-Аббас 11. Вообще в Марокко командование войсками, как и всякое другое управление более значительным и самостоятельным ведомством, не доверяется обыкновенным людям, а поручается только членам императорского дома, что еще более придает мавританскому образу правления характер патриархальный. Верховным главнокомандующим, или генералиссимусом считается сам султан, который вместо себя посылает на войну или сыновей своих, или братьев, или других принцев. В мирное время, регулярная армия располагается по провинциям, и в каждой провинции войско находится под начальством особого паши, который вместе и военный губернатор провинции, и командир корпуса, и интендант его. Батальйонами, в 500 чел. каждый, командуют мокаддеми (полковники); начальник пяти батальйонов называется каид-хамис 12. Что касается до вооружения, как мавританских войск вообще, так и той армии, которая выставлена была в последнюю войну, то об этом трудно сказать что-нибудь определительное. Главный корпус, впрочем, вооружен был длинными мушкетами (espingarda), допотопной конструкции; заряжение этих ружей стоит не малого труда и времени, а в сырую погоду они должны очень скоро делаться негодными. Через плечо мавританские воины носят кожаные мешки с ремнями и [50] хранят в них свой порох и снаряды. У кавалеристов к ружьям привинчены штыки.
Как бы то ни было, и как бы недостаточна ни была обмундировка и вооружение и бестолковы распоряжения военачальников, Мавры дерутся хорошо, и личной храбрости у них отнять никак нельзя.
Таково было взаимное положение двух армий во все остальные дни 1859 года. 1 января 1860 произошла первая сериозная битва между Испанцами и Маврами, вызвавшая со стороны испанского главнокомандующего решение немедленно двинуться к южному берегу и занять сильную позицию на пути к Тетуану. Битва продолжалась целый день; утром потеряли больше Мавры, вечером Испанцы. Мавры были закрыты, Испанцы слишком выдались вперед, более чем следовало по диспозиции главнокомандующего. Виной вечерней битвы, не принесшей никакой пользы и только напрасно увеличившей потери, была чрезмерная воинственность генерала Прима, который 1 января был решительно в своей сфере. «С двумя блиставшими на груди звездами, размазывает корреспондент газеты Times, с генеральским жезлом в руке, он был на всех самых опасных пунктах и, к общему удивлению, не получил ни царапинки». Самым замечательным эпизодом сражения была атака двух гусарских эскадронов, под начальством Диего Леона. Эта атака, по замечанию газеты Times, имеет разительное сходство с подобною же несчастною атакой английской легкой кавалерии (под начальством Нолана) при Балаклаве: таже ошибка адъютанта, то же слепое повиновение отряда, та же бесполезная атака в долине, сильно укрепленной неприятелем, то же кровавое отступление. «Испанские гусары, говорит Times, кинулись в свою "долину смерти", с непоколебимым мужеством, с твердым убеждением, что исполняют свой долг, точно так же, как и английская кавалерия в октябре 1854; они кинулись прямо на огонь неприятеля и проникли даже в его лагерь, ничего не вынеся оттуда, кроме славной памяти о великом воинском подвиге. Казалось, дух их храброго начальника был в каждом из них во время их огневой атаки. Ошибка была совершенно та же, что и при Балаклаве. Адъютант главнокомандующего, после того, как этими двумя эскадронами сделана была первая, незначительная атака, передал [51] какое-то приказание начальнику, дурно им, должно быть, понятое, и, говоря о Маврах, назвал их трусами. По роковой ошибке, дон Диего Леон принял это название на счет своего отряда и, мгновенно дав команду, полетел в голове своих эскадронов прямо под неприятельские выстрелы 13. В результате было два офицера раненых и пять убитых 14, не говоря о рядовых: очень большая пропорция для двух эскадронов». Битва 1 января кончилась бегством Мавров; но победа не дешево обошлась Испанцам; они потеряли убитыми и ранеными всего 500 рядовых и 75 офицеров. Вообще пропорция убитых и раненых офицеров в эту войну всегда была очень велика, что доказывает мужество испанских офицеров. Место, где совершен был бесплодный подвиг испанских гусар, и названное, вследствие их кровавой неудачи, долиною смерти, действительно не представляло никаких удобств для кавалерийской атаки. Ближайшая часть амфитеатра перед Сеутой бугриста, вся в рытвинах и покрыта кустами; остальная же часть амфитеатра представляет собою совершенно плоскую равнину, покрытую ярко-зеленою травой и желтыми цветами. Скаты, к ней ведущие, не богаты деревьями, но за то сплошь покрыты хворости яком из кустов дикого лавра, остролистника и других растений; хворостник этот пестреет вереском, тимьяном, полевыми гиацинтами, нарциссами и множеством других ароматных растений в полном цвету. Эта полоса хворостинку — chaparral, как ее там называют — и высокие кусты, достигающие иногда шести футов в вышину, очень опасны для лошадиных ног, особенно там, где были полевые пожары, которые оставили черные острые пни, равно неприятные и для коня и для всадника. Не вдалеке от равнины, на самом высшем пункте неровной местности, расположено маленькое белое развалившееся здание, Castillejos. За равниной к [52] мавританскому лагерю, узкие подъемы в роде дефилеев: здесь более всего досталось гусарам.
О другом, эпизоде сражения 1 января, корреспондент Times рассказывает следующим образом: «В 4 ч. пополудни, когда главнокомандующий с своим штабом и свитой находился близь Кастиллехоса, к нему подскакал офицер просить помощи: генерал О’Доннель приказал одному из батальйонов резервной дивизии генерала Сабалы двинуться вперед, и сам, выхватив из ножен саблю и пришпорив коня, поскакал вдоль высот, встречаемый на пути громкими и восторженными восклицаниями войска; свита не отставала от него ни на шаг. фельдмаршал сделал это, без сомнения, для ободрения своим присутствием тех частей армии, которые, в ожидании подкреплений, выдерживали несоразмерно сильный огонь неприятеля. Но мне кажется, замечает корреспондент, что вовсе не было крайней надобности подвергать собственную жизнь очевидной опасности. Потеря главнокомандующего была бы теперь незаменимою потерей для армии и для всей Испании. Между тем, глядя на него и на его штаб, как они с обнаженными саблями скакали среди самой жаркой перестрелки, можно было принять их за кавалькаду искателей приключений и отличий».
Вся мароканская кампания громко говорит в пользу испанской армии. Солдаты О’Доннеля обнаружили замечательные военные способности. Они, по словам газеты Times, не только показали блистательную храбрость на поле сражения, но и в лагере перед Сеутой, терпя всевозможные внешние неприятности, лишения, непогоду, холеру и пр.; они, своим терпением и стойкостию, заслужили сочувствие Европы. Мавры 1 января тоже дрались отлично. Притом, несмотря на всю дикость свою и невежество, они превосходные стрелки. «Все диспозиции Мавров, говорит газета Times, заключаются в стратагемах, которые, вероятно, употреблялись еще Финикиянами. Они высылают горсть людей, чтобы выманить Испанцев из их позиции, надеясь напасть на них из засады: вот их единственная военная хитрость. Постоянной военной организации у них и следа нет; они поступают как и все стрелки, пользуясь каждым деревом, каждым пригорком, как естественною защитой. Мавры, без сомнения, бессильны и ничтожны перед испанским регулярным войском; но там, [53] где нужно выставить стрелка против стрелка, Мавры имеют преимущество, и дрессированные (trained) стрелки испанские бессильны против вольных мавританских стрелков, так что было даже решено в испанской армии не отвечать на ружейную стрельбу Мавров и не тратить даром зарядов». За то у Мавров только и есть, что стрелки, и войска султана на разу не могли устоять против решительного натиска Испанцев.
Вообще война Испанцев в Марокко имела грандиозный характер, и обличала средства цивилизованной монархии. Сильный флот следовал по берегу, поддерживал и подкреплял огнем своим действия сухопутных войск, постоянно снабжая их всем нужным и производя сношения с Сеутой и с сеутским укрепленным лагерем, так как, по мере движения войск вперед, сухопутные сношения стали очень затруднительны и не могли быть даже производимы иначе, как под сильным конвоем. Телеграфическая проволока соединяла лагерь о метрополией, железная дорога вела от него к морю. В большой войне, и тем более в войне завоевательной, а особливо в стране варварской и дикой, сражения гораздо менее значат для успеха чем снабжение провиантом, пути сообщения и хорошая администрация. Мавры избегают открытой битвы, все их мелкие атаки отбиваются с значительным для них уроном: тем не менее опасностей бездна; Мавры небольшими шайками могли окружать испанскую армию, и держать в страхе ее сообщения, так что, не будь флота, ей нельзя было бы шагу двинуться вперед на пути от Сеуты к Тетуану. К этому присоединить должно неудобства почвы, затруднения местности и прочие неожиданности, узнаваемые только на месте, а не по карте. Когда же начинал дуть восточный ветер, страшный levanter, армии предстояла чуть но голодная смерть — суда не могли подходить к берегу, и продовольствия не доставало. Мужество испанских солдат и распорядительность О’Доннеля преодолели, однако, все эти препятствия.
После битвы 1 января, испанская армия значительно подвинулась вперед, перешла реку Кастиллехос и стала в виду Черных гор (Монте-Негро). Работы на дороге к Тетуану велись все время очень успешно; укрепления [54] воздвигались в каждую лагерную стоянку (предосторожность, необходимая при такого рода войне) быстро и значительно, чему способствовали хворостник (chaparral), множество камней всякой величины (от обыкновенного булыжника до больших каменных глыб) и вырываемый из-под камней грунт земли, служивший очень хорошим цементом. Лагерь де ла Кондеса занимал открытое и ровное место. Почва этой местности, в общем своем характере, песчана и покрыта ароматическими растениями, наполняющими воздух благоуханием и придающими запах даже воде источников и ключей, находящихся здесь в изобилии. Впереди и справа высились на горизонте Черные горы, а почти перед самым лагерем расстилалась обширная лагуна, оставлявшая только небольшое пространство по берегу моря. Все удивлялись, как могла испанская армия выйдти так далеко, сражавшись так мало, и не без боязни посматривали на лагуну. Войску предстояло идти именно по этому узкому шоссе, между лагуной и морем, и дефилировать из него у подошвы гор, на которых неприятель занимал превосходную позицию. Все рассчитывали на огромные потери (от 2.000 до 3.000), и ожидали упорного сопротивления со стороны Мавров, которые имели тут всю возможность вредить Испанцам, почти совершенно безнаказанно. Ожидания эти, к общему изумлению, вовсе не сбылись: испанская армия не потеряла не только трех тысяч, но и трех десятков, при переходе своем мимо лагуны (6 января), да и всего едва ли потеряла она полдюжины человек. «Поведение Мавров, рассуждает корреспондент, поражает всех удивлением. Если они, говорит он, будут так же действовать вперед, или, вернее, так же не действовать, как и теперь, со времени оставления сеутской позиции, то движение на Тетуан, вместо ожидаемого ряда самых упорных битв, будет простою военною прогулкой, диверсией. Мавританские предводители или совсем уж нерешительны и неспособны, или имеют какой-либо глубоко задуманный и недоступный нашему пониманию план, по которому они надеются quand-meme разрушить предприятия генерала О’Доннеля и уничтожить испанские силы. Но и в том случае, когда они и вполне уверены в поражении Испанцев и в будущем торжестве своем, все-таки непонятно, зачем они вовсе не пользуются благоприятными [55] обстоятельствами, чтоб ослабить неприятеля и затруднить его движение. И едва ли представится Маврам более удобный случай чем тот, которым они теперь не воспользовались. Наша армия сделала сегодня (6 января) переход, стоящий любой битвы, и прошла свободно и беспрепятственно по местности, которую нужно было бы брать приступом, еблиб ее сколько-нибудь защищали, и такой приступ обошелся бы Испанцам очень дорого». Тем не менее корреспондент продолжает утверждать, что предприятие представляло большие опасности, что оно было почти безумною отвагой, что не знаешь даже, порицать или хвалить О’Доннеля за такой рискованный шаг, и что лишь один неожиданный успех оправдывает главнокомандующего. «Сделана была, разумеется, говорит он, демонстрация на противоположном фланге от того, где предположено было главное движение: но все-таки непростительно, что Мавры сами дались в обман». О’Доннель, видно, лучше знал своих Мавров чем корреспондент и чем все войско; он рассчитал очень верно и безошибочно.
На реке Азмире, где испанская армия расположилась лагерем по выходе своем из мнимо грозного дефилея и по миновании первых кордильеров Монте-Негро, налетел на Испанцев страшный ураган: все Средиземное море всклокотало и волны свирепо забили о берега Берберии: дождь не мог быть сильнее даже в те времена, когда Ной строил ковчег свой; воздушные стихии стали далеко страшнее всякого врага; в Европе даже нельзя составить себе понятия об ужасах этого урагана и грозы; все пришло в смятение, все разбросано, разнесено, разбито... Но как только схлынула эта гроза, настали дни ясные и приятные. Одним утром, особенно поразил корреспондента Times восход солнца. «Весь восточный небосклон, говорит он, испещрен был облаками, блиставшими как полированная медь на фоне, переливавшемся из бледнозеленого цвета ивового листа в почти-изумрудный оттенок. Солнце, как золотой шар, выкатилось из-за морского горизонта, слегка прикрытое нижним слоем тумана, и, по мере того, как оно всходило, облака рассеивались, очищая ему дорогу и сплетаясь одно с другим».
10-го января, Мавры, в числе тысяч четырех, напали на позицию Испанцев, которую те успели уже укрепить, и были, как всегда, разбиты наголову, при чем Испанцы потеряли однако 13 человек убитыми, двух штаб-офицеров, 15 [56] обер-офицеров и 149 рядовых раневыми. По поводу этой неожиданной и несвоевременной атаки, корреспондент замечает: «Мавританские генералы, вожди, шейхи, или как там еще они себя называют, ужасно, должно быть, глупы! восклицает он. Они не трогают пальцем испанской армии во время ее переходов по узким дефилеям, когда они, ничего почти не теряя, могли бы нанести ей огромный вред, а нападают на нее через несколько дней, когда она занимает сильную позицию, когда она защищена полевыми укреплениями, и когда артиллерия испанская может действовать черев пять минут после сигнала. И вообще, продолжает корреспондент, я считаю большим преувеличением похвалы, расточаемые мавританским всадникам. Им часто представлялся случай нападать в превосходных силах на испанскую кавалерию, и они ин не пользовались. Они предпочитают гарцовать в почтительном расстоянии от наших застрельщиков и выделывать штуки, пригодные разве для цирка, как-то: стрелять на всем скаку, разряжая свои длинные ружья в то самое мгновение, как их кони делают крутой поворот, чтоб понести их назад. При неудобстве их espingardas, такие атаки едва ли могут причинить какой-либо вред неприятелю». Во время сражения 40 числа взята была мавританская сабля, принадлежавшая офицеру или какому-нибудь еще более значительному лицу. Она была в ножнах из красной кожи с оконечником и связями из латуни, и с красными снурками вместо портупеи. Впрочем, для кавалерии сабля эта, с весьма неудобною рукояткой, была тяжела и неповоротлива. Генерал Прим добыл себе гаик из красной материи, так чистый и приличный, что, по словам корреспондента, он даже намерен носить его сам. «Другою, самою интересною находкой 10 числа, рассказывает корреспондент, был очень хорошенький мавританский альбом, в футляре, с рисунками здешнего местоположения, разных происходящих здесь сцен и с рукописными заметками. Он достался генералу Генриху О’Доннелю, брату главнокомандующего; он держал его под мышкой и, проходя пешком по лагерю, как-то обронил его; все старания отыскать его оказались безуспешными. Об этой потере нельзя не пожалеть».
Но еще больше чем глупость мавританских вождей, возбуждает негодование корреспондента лагерная стоянка на [57] реке Азмире и в особенности сама речонка эта. «Звучное имя Азмир, восклицает он, не создает ли в вашей памяти чудной картины кристальных потоков, двойных махровых роз, мелодических соловьев, сладострастного far niente?Не должен ли бы этот Азмир музыкально журчать и нежно переливаться по серебряному песку и золотым камням, а по берегам его не должны ли бы, в беззаботном наслаждении кейфа, сладко покоиться восточные красавицы в беседках из ясмина и мирта, под кровом вечно голубого неба? Но увы! как далеко от этой поэтической картины до грустной действительности! Азмир не что иное, как грязный, жалкий ручей, почти пропадающий в песке прежде чем успеет дотащиться до моря. На берегах его небольшое количество цветов совсем заглушено колючим тростником и ладанником. Лучшею музыкой служит здесь дикий крик морской птицы, прибиваемой к берегу восточным ветром, да еще резкие внуки испанской трубы. Никакая красавица не смотрится в его мутную поверхность; небо чаще бурное чем ясное; окрестный запах совсем не благоуханен, а скаты к берегам болотисты».
Войско испанское скоро до такой степени привыкло к ночным тревогам и франтовским набегам Мавров, что и солдаты, и офицеры остаются совершенно спокойны и хладнокровны, тихо и быстро сбираются к назначенному месту и во всякую минуту готовы сделать неприятелю жаркую встречу. Однажды, когда корреспондент Times только что заснул, и заснул сладко, он был разбужен голосом его товарища по палатке, а затем раздались и ружейные выстрелы. В ту же минуту раскрылись полы палатки.
— Senores, los Moros! сказал слуга таким же тоном, каким он доложил бы о посещении гостя, или о том, что кушанье подано.
— Хорошо! отвечал товарищ корреспондента точно так же, как еслиб он сказал: «Проси!»
Они оделись, зарядили пистолеты и вышли из палатки. Тревога оказалась, однако, ложною.
Кроме набегов, целыми отрядами, мавританских всадников, случались часто внезапные появления Мавров в одиночку, не для воинской славы, а с более прозаическим намерением — стянуть что-нибудь из испанского лагеря. В подобных случаях Мавры обнаруживали большую неустрашимость и [58] изобретательность. «Однажды, под вечер, рассказывает корреспондент, какой-то Мавр, нарядившись в испанский гусарский мундир и пользуясь темнотой, пробрался в лагерь. С необыкновенною дерзостью вздумал он овладеть конем одного артиллерийского офицера, несмотря на то, что слуга был тут же. Не говоря ни слова, занес он ногу в стремя. Тогда слуга, став перед ним, спросил, что ему надо. Мавр отвечал повелительным жестом, а слуга, видя такое нахальство, нагнулся, чтобы взять камень. Мавр быстро вскочил в седло. Месяц светил ясно, и слуга, разглядев лицо дерзкого вора, громко закричал: «Мавр, Мавр!» Некоторые из солдат в ту же минуту выстрелили, и импровизованный гусар упал с лошади, пронзенный пулями».
Простояв довольно долго на реке Азмире, испанская армия перешла Кордильеры Черного мыса и реку Уад-эль-Джелу, и, став в виду Тетуана, занялась укреплением расположенных близь устья реки Мартин мавританских сооружений — таможенного форта и др., и возведением собственного форта. Генерал О’Доннель, через взятого в плен сантона (марабута) и через особых испанских и мавританских парламентеров, требовал сдачи Тетуана, грозясь в противном случае не оставить в городе камня на камне. Угроза тем более действительная, что испанская армия значительно усилилась вновь прибывшими регулярными подкреплениями и провинциальными волонтерскими дружинами. Тем не менее, предложения о сдаче приняты не были, и 34 января было самое сериозное, после битвы 1 числа, сражение. Зачинщиками, как всегда, были Мавры. В этом сражении участвовал и брат Мюлай-Аббаса, Мюлай-Ахмет. Мавры надеялись захватить Испанцев врасплох и отбросить их к морю, или обойдти и окружить их, кинувшись на таможенный форт и на Мартин; но дело кончилось решительным поражением Мавров. Испанская артиллерия действовала отлично. Мавры потеряли около 2000; Испанцы до 300 человек. У Мавров отнято было знамя и несколько лошадей. Кавалерии испанской очень сильно досталось. На левом крыле генерал Рубин послал эскадрон против значительного числа Мавров и Арабов, гарцовавших по болотистой раввине, которая тянулась от испанского лагеря к подошве возвышенности, на которой расположен Тетуан. [59] Эскадрон попал в предательское болото, лошади увязли по самую подпругу, и 16 или 18 человек были убиты. Один из испанских кавалеристов спасся решительно чудом. Получив удар в кисть, чуть не оторвавший ее от руки, и сериозную рану в горло, он был обобран догола Маврами и оставлен почти потонувшим в болоте. Он пролежал там около трех часов без чувств; пришел потом в себя и, приподнявшись, приблизился к испанским застрельщикам, которые, через него, перестреливались с Маврами. Было темно, и Испанцы не знали что делать, с этою странною фигурой: приняв ее за врага, они даже стали стрелять по ней. Несчастный стал делать равные знаки, пошел как только мог скорее, был узнан, спасен и принесен в лагерь.
Генерал Прим командовал 31 января правым крылом, и дела было у него мало. Это ему надоело. Наконец уж в средине дня сильный отряд мавританской кавалерии, отброшенный огнем испанской артиллерии от центра, полетел к правому крылу, надеясь встретить там слабое сопротивление. Прим не имел кавалерии, или имел ее только одну горсточку; но он полагался на пехоту, и пехота доверялась ему. Он произнес, своим лаконическим слогом, следующие олова к солдатам:
— Друзья! перед нами кавалерия, а мы не можем выслать против нее нашей; но мы пойдем на них со штыком. Стройте каре, и пускай играет музыка!
И в стройно-сплоченных массах, со знаменем внутри каре, под звуки самых вдохновительных мотивов, испанская пехота пошла против Мавров; но они, говорит корреспондент, не дождались ее!
Генерал Прим (граф де-Реусс), был решительно героем мароканской кампании. Он чрезвычайно храбр и пользуется полным доверием солдат и уважением товарищей. эзначительно увеличил ее. Спокойный, холодный и веселый среди величайших опасностей, он одним видом своим вдохновлял батальйоны, которые он, впереди всех и с мечом в руке, вел против неприятеля. В битве при Кастиллехосе (1 января), когда часть его отряда, засыпанная неприятельскими пулями и теснимая гораздо сильнейшим врагом, начала колебаться, [60] когда Испанцы стали muy conmovedos (то есть были в сильном волнении, или, по-русски, готовы были навострить лыжи), генерал схватил батальйонное знамя и бросился вперед с словами:
— Я отнесу его к Маврам!
Солдаты кинулись за ним, и неприятель был отбит.
В сражении 31 января ранено и убито, как всегда, очень много испанских офицеров. Дивизии Рубина и Риоса пострадали более других. Они получили приказание пойдти вперед и остаться на занятых позициях: Мавры, верные своей системе, видя, что Испанцы больше не подвигаются, открыли по ним сильный огонь, и продолжали его с самого начала сражения до тех пор, пока не стемнело.
Некоторые из немногих мавританских пленников говорили, что сам Мюлай-Аббас видит невозможность противостоять Испанцам, о чем несколько уже раз говорил брату своему, императору; но Мюлай-Магомет всегда отвечал, что у него много людей и много денег, и что он не видит, почему бы ему не остаться победителем.
— Правда, говорил один из пленников, нас очень много, нас так много, как лягушек в болоте; но у нас нет порядка, нет вождей и хороших начальников.
После битвы 31 января, О’Доннель двинулся прямо к Тетуану (на З. от фортов, прикрывавших тыл испанской армии), с целию дать решительную битву и овладеть городом. 4 февраля действительно произошло, под стенами города, генеральное сражение, почти самое упорное во всю кампанию. Сражение это корреспондент описывает подробно.
Атака испанских войск была прекрасно диспозирована и блистательно выполнена. По большой равнине, пересеченной рвами и длинными прудами, Испанцы должны были идти на сильно-укрепленную линию массивных брустверов, со рвом у подножие, с болотом впереди. Мавританская артиллерия мало, впрочем, наносила вреда испанском батальйонам, пока они не приближались на очень близкий картечный выстрел. Большую потерю от сильного ружейного огня потерпело правое крыло корпуса генерала Прима, когда оно приблизилось к хворостиннику, прикрывавшему левый фланг позиции. Прим, как и всегда, был первым в битве. У него было четвертого числа 400 или [61] 500 Каталонцев, присоединившихся к армии накануне сражения. На них была их национальная одежда: куртка и штаны из голуба го плиса, красные кушаки и длинные красные шапки, похожие на так называемую шапку свободы. Между ними были люди всех возрастов, даже мальчики, но все они были деятельные и очень решительные ребята. Прим, сам Каталонец, держал к ним в день их прибытия речь на языке родины. Он напомнил им древнюю славу Каталонии, сказал, что они пришли в Марокко поддержать честь области и составить себе репутацию — словом, произвел на них такое впечатление, что некоторые из них и до сих пор еще проливают слезы, — слабость, на которую едва ли их можно бы считать способными, судя по их наружному виду. Накануне битвы, в кругу друзей, Прим воскликнул: «Счастлив тот, кто завтра первый взойдет на брешь!» И этим счастливцем был не кто другой, как сам же Дон-Жуан Прим. С саблею в руке, он первый вскочил на парапет, положив на месте Мавра, который хотел заступить ему дорогу. Каталонцы не отставали; начальник их был убит, и потери их были вообще очень сильны.
Это происходило в центре; правым флангом командовал брат генерала О’Доннеля; на левом — третий корпус, который шел тоже к центру, но, увидав, что дело уже сделано генералом Примом, повернул опять налево и попал в болото; один из батальйонов очень сильно при этом потерпел от мавританской картечи. Мавры храбро держались своих пушек; одним из залпов они убили и ранили сорок человек. Кое-как освободившись, батальйоны 3-го корпуса поспешили далее налево, но на бруствер всходила уже дивизия генерала Турона.
Одна из дивизий генерала Прима прошла через весь лагерь и довершила поражение Мавров, а другая пошла на высоты направо, где встретила слабое сопротивление и овладела лагерем Мюлай-Ахмета. Одна из важнейших атак этого дня, атака на башню Джелели, ведена была братом главнокомандующего, генералом Генрихом О’Доннелем.
«Всех палаток взято 850, говорит корреспондент, между ними есть превосходные. Палатку Мюлай-Аббаса О’Доннель намерен послать испанской королеве. Палатка эта обтянута [62] прекрасною материей и представляет все удобства, какие только может дать палатка. В ней были, говорят, красивые одежды, столовые приборы и пр.; но солдаты не теряли времени, и, прежде чем можно было расставить часовых, они уж угощали друг друга кофеем в сервизе Мюлай-Аббаса. Три серебряные подносика достались, однако, и на долю главнокомандующего. Немалое число палаток захвачено уже было испанскими солдатами, одержимыми тою же жаждой сувениров, которая заставляла английских солдат в Крыму захватывать все: русские ружья, шпаги, тесаки, штыки, ядра, гранаты, даже еще неразряженные. Что же касается до обыкновенной арабской или мавританской солдатской палатки, то человек мало-мальски осторожный и опрятный ни за что не положит ее к своему багажу, прежде чем пропустит ее через огонь и воду, через мытье и окуриванье. Некоторые из собранных в прибранных палаток пойдут для войск, ожидаемых из Испании; другие, в виде воспоминания, предположено дать городам тех провинций, которые, в каком-либо отношении, участвовали в войне, а также в вознаграждение раненым, в виде пенсии семействам убитых, и на другие подобные патриотические предметы.
«Сверх всех этих аршин грязной парусины (большая и совершенно неожиданная потеря для Мавров в такое время) Испанцы взяли восемь орудий, множество ружей, снарядов, седел и несколько пленных, от 20 до 25, большею частию раненых (иные уже умерли). Из взятых пушек некоторые носят на себе клеймо 28 августа 1790 и были, говорят, подарены мороканскому императору Фердинандом VII, который, без сомнения, не полагал, что они будут обращены противу войск его дочери; некоторые же, очевидно, отлиты самими Маврами.
«Испанцы потеряли в сражении около 600 чел.; но еслибы штурм и взятие мавританского лагеря 4-го февраля стоило Испанцам и 100 человек, то все-таки полученные выгоды были бы куплены совсем не дорого.
Мюлай-Аббас, в гневе на потерпенное поражение, велел обезглавить многих вождей, участвовавших в битве, pour encourager les autres. Это возбудило некоторое волнение в войске, и Аббас, боясь восстания, уехал в Фес. Между тем, справедливость требует заметить, что Мавры, не только [63] в одиночку, но и целыми массами, держали себя 4 февраля отлично, особенно артиллеристы, не покидавшие своих осьми орудий, против которых направлено было целых сорок, не говори уже о дьявольских ракетах, свиставших и змеившихся над их головами, и о четырех взрывах пороховых ящиков в их собственной батарее.
Испанской кавалерии не было вчера дела. Самые сильные потери и самая высокая слава принадлежал пехоте, которая была вчера великолепна. Столь славная в прежние века и слабо поддерживавшая свою репутацию в первой половине нынешнего столетия, испанская пехота стоит на прекрасной дороге, чтобы восстановить свое положение в ряду прочих европейских армий.
Мавры, по многим причинам, могут жалеть о своем лагере. Он был расположен на чудной местности, с изгородью из кактусов и алоэ. Деревьев было там именно на столько, чтобы, давая приятную тень, не мешать сообщению и простору довольно значительного числа войск. Часть местности от лагеря к Тетуану еще красивее. Она вся состоит из узких переулков, спускающихся в крошечные долинки или взбирающихся на холмы, покрытые роскошною растительностию. За множеством живых изгородей, новых для Испанцев, не привыкших в своей стране к таким делениям, виднелись смоковницы, беловатые ветви которых не имели теперь на себе листьев и у подошвы которых расла желтая или, вернее, оранжевая трава с ноготками, тогда как сама изгородь синела любимым цветком Жан-Жака Руссо, звездообразным барвинком (pervenche) нежно голубого цвета. Вне этих высоких и неправильных живых изгородей, так мало похожих на гладко-подстриженные английские изгороди, рос необыкновенно высоко перовидный камыш. Инде можно было вообразить себя в южной Франции или и в других странах центральной Европы, еслибы внимательное рассмотрение деревьев и кустов не указывало на их более южное происхождение, и еслибы не громадный группы кактусов и не гигантские алоэ. Очень много апельсинных деревьев, но без фруктов. Время сбора плодов уж миновало; но еслибы и нет еще, то едва ли можно допустить, чтобы Мавры оставили на деревьях фрукты для своих разорителей.
На другой день прибыла из Тетуана депутация просить [64] пощады для города. Депутация эта состояла из Еврея, консула многих иностранных держав, говорившего не дурно по-испански, и еще четырех знатнейших жителей Тетуана. Они явились представителями своих сограждан. В Тетуане должно быть нет губернатора от короны, или он бежал из города. Шестой посланник нес привязанную к палке белую скатерть вместо парламентерского флага. Консул имел белую мантию и красный фес и ехал на красивом муле, с богатою на нем попоной; Мавры были в гаиках и тюрбанах, довольно чистых на вид, и шли пешком. Ответом посольству опять таки было предложение — сдать город a discretion и надеяться на хорошее обращение...»
Ближайшим результатом жарко оспариваемой победы 4-го февраля 1860 было занятие Тетуана, решившее, хотя и не вдруг, участь всей войны. Сдачи города ждать было нечего и сопротивления испанской армии не было оказано никакого: орды Мюлай-Аббаса не защищали Тетуана, а только предали его разграблению. Войска испанские расположились в городе и вокруг него. Генерал Риос назначен губернатором Тетуана; его дивизия расположена была в городе. Главная квартира была вне города, у самых ворот, на красивом местечке с огромным деревом посредине; место это было все в садах, с светлыми ручьями, холодными ключами, плодовыми деревьями в цвету, с благоухающими набережьями, и окружено со всех сторон, куда ни глянет глаз, самыми живописными видами. Погода, притом, стояла великолепная.
За победу 4 февраля и за взятие Тетуана О’Доннель получил грандство 1 степени и титул герцога Тетуанского, на который он променял свой титул графа Лусены простой, местный, родовой титул, titulo de Castilla.
Тетуан один из наиболее промышленных и торговых городов Марокко. Предметами внешней его торговли с Испанией, Францией, Англией, Италией, служат: шерсть, ячмень, воск, сафьян, кожи, туфли, цыновки, красильный лакмус 15, быки, мулы, съестные припасы. Предметы внутренней торговли — шелковые изделия, порох, огнестрельное оружие, [65] сабли, полированная черепица, домашняя глиняная посуда, пористые глиняные кувшины, в которых так чудесно сохраняется вода холодною (альбкаразы), превосходный табак, шитые золотом пояса, шарфы, серебряные украшения из Тамсны (из самой глубины Марокко, близ Фигига), пузырьки с духами, разная дребедень и мишура, туфли, стручки красного перца, да еще очень вкусное лакомство, в роде нуги, приготовленное на меду. Корреспондент Times сообщает, кроме того, что найден был в домах старый китайский фарфор (который и отправлен был к испанской королеве). Город окружен стеной. Не вдалеке находятся, как мы сказали, при устье реки Мартин, укрепления мавританские: таможенный форт, другой форт, называемый Мартин или Март, и еще (ближе к морю) укрепленная башня. Тетуан очень древнего происхождения; но история его очень малоизвестна. Берберы называют его Теттегуин. В начале XV столетия он был совершенно раззорен Кастильянцами и оставался необитаемым до изгнания Арабов из Испании. В 1564 году, Филипп II, желая уничтожить этот порт, служивший убежищем для корсаров, завалил его корабельными судами, с каменьями; но это помогло лишь на короткое время. В 1567 году, воспользовавшись смятением в городе, Тетуаном очень легко завладел мароканский шериф Мюлай-Абд-Аллах. В прошлом столетии в Тетуане были представители европейских держав; но теперь содержатся в нем только консульские агенты, избираемые большею частию из местных Евреев; одна Англия имеет там вице-консула. Жителей в Тетуане, по Гробергу, 16.000, по Рену, 12.000, по корреспонденту Times, от 30.000 до 35.000. Тетуанские женщины (Мавританки), по словам графа Гроберга, самые хорошенькие женщины во всей Берберии. Тетуан очень близко от моря; реку Мартин очень легко сделать судоходною; пространство между морем и городом очень ровно и удобно для устройства железной дороги; почва дает огромное количество самых разнообразных произведений, свойственных как умеренному, так и жаркому поясам; окрестности покрыты превосходнейшим виноградником и роскошнейшими апельсинными деревьями, а виноград и апельсины тетуанские, по справедливости, считаются лучшими в мире; много мест для рыбной ловли, множество дичи. В руках цивилизованного народа, Тетуан непременно [66] стал бы одним из самых цветущих городов. Вообще внешний вид Тетуана, с окружающими его роскошными садами, с его башнями, минаретами и башнеобразными батареями (на которых Испанцами, 6-го февраля, взято было более шестидесяти орудий), один из самых живописных видов в мире. Внутри же Тетуан походит совершенно на все другие марокские города: так же грязен, мрачен и вонюч. Вот, впрочем, несколько подробностей, сообщаемых корреспондентом Times, рассказ которого легко может быть приложен ко всем прочим городам Марокко.
«Город состоит из целого лабиринта узких улиц, образуемых белыми домами с плоскими крышами; от нижних этажей перекинуты через улицу арки, и вы идете под сводами, в которые лишь изредка просвечивает полоса голубого неба. Направо и налево тянутся бесчисленные переулки, часто очень короткие и глухие. Дома большею частию не имеют окон на улицу, а стоят к ней сплошною белою стеной; окна проделаны на внутренний двор — patio. Кто знаком с характером южных испанских городов, особенно Кадикса и Севильи, тот очень хорошо знает, что под словом patio разумеется внутренний двор, почти сад, вымощенный мраморными плитами; с фонтаном посредине, усаженный апельсинными деревьями, олеандрами и другими цветущими растениями, в горшках или в грунте. Такое устройство, превосходное для страны, где из 12 месяцев 9 продолжается лето, имеют в Тетуане лишь немногие лучшие дома. Здешнее patio большею частию не что иное, как небольшая площадка, вымощенная мозаикой с цветными фаянсовыми инкрустациями. Вокруг площадки идет, наравне с нижним этажом, галлерея. Немногие дома имеют более одного этажа. Полы и лестницы во всем доме мозаичные, пока вы не взберетесь на кровлю (azotea), которая вдруг ослепит вас своею белизной, и вы спешите успокоить свои взоры на горшках гераниума и других хорошеньких растений, наполняющих собой углы платформы. Вы облокачиваетесь на перила и осматриваетесь: везде все белое; каждая кровля служит повторением соседней кровли; везде известь, и, вы уж считаете себя осужденным на офталмию. По счастию, ваши взоры стремятся далее и отдыхают на зеленых пространствах, опоясывающих город: цветущая растительность бежит по полянам, взбирается на холмы и пропадает между [67] серыми утесами, образующими высшую и последнюю окружность этого превосходного ландшафта».
Тетуан состоит из двух кварталов (barries): еврейского (10.000 ж.) и собственно мавританского (25.000 ж.). «В последнем я не встречал ни души, говорит корреспондент; ни звука, ни шороха не раздавалось из-за стен, мимо которых мы проходили. То был как бы город мертвых. Но внутри, за стенами, все было полно жизни, как уверял наш проводник; — там были дрожащие люди, которым звук шпоры и сабли казался звуком тревоги и беды. Когда мы остановились на минуту, пораженные этою мертвою тишиной, звук ключа, который поворачивался в заржавевшем замке, вывел нас из задумчивости. Звук несся из глухого переулка, до входа в который нам пришлось сделать только три шага. Ключ сделал второй поворот в замке почти в ту самую минуту как мы входили, и мы очутились лицом к лицу с пожилым Мавром, одетым в беловатый гаик, довольно чистый на вид; седые усы его были хорошо расчесаны. Мавр держал в одной руке огромный ключ, чуть не в 10 дюймов длиной, допотопного происхождения, а другою держал за руку мальчика, желтого как лимон, и с глазами черными как уголь и большими как плошки. Мавр откинулся от нас назад, особенно когда мой товарищ, любопытствуя видеть мавританский дом, еще не покинутый и не раззоренный, выразил ему через переводчика желание проникнуть в его жилище. Первым его ответом был отказ, выраженный очень решительным тоном; но мы настаивали; тон его тогда изменился в просительный: семейство его (старый многоженец разумел под ним жен своих) не может видеть чужестранцев, и пр. В манерах и голосе Мавра была смесь сдерживаемого негодования и крайнего унижения; за то глаза его лучше всяких слов показывали, что он непременно убил бы собаку-християнина, еслибы только смел. Мы прекратили его муки и пошли прочь...
«Население Тетуана, взбудораженное грабежом полчищ Мюлай-Аббаса и встревоженное вступлением Испанцев, вышло из жилищ своих и вынесло оттуда пищу свою и груды нечистот, которых Европеец не мог бы себе и вообразить. Нужно было чистить город. «Вы тревожите грязь трех столетий», сказал один умный мавританский алькад, [68] назначенный Испанцами. За исключением некоторых мест Галаты 16, ничто не может, хотя издали, походить на улицы Тетуана, и особенно на еврейский квартал. Несчастные Евреи очень, кажется, огорчены тем, что чужеземцы вмешиваются в их старые злоупотребления и заставляют их скоблить, чистить, мыть и вообще тревожить священные накопления целых веков. Какой-нибудь собственник одного из самых гнилых местечек Великобритании не с таким отвращением относятся к биллю о реформе, с каким здесь Евреи смотрят на новые порядки в их городе и на очистку улиц. То было престранное зрелище: бедные сыны Израиля, в полосатых бумажных тканях, в спущенных белых штанах, в желтых туфлях на босу ногу, смотрели очень угрюмо и повеся голову, как вообще народ, привыкший к рабству; их небольшие руки, не привыкшие к тяжелому труду, едва владели киркой и метлой. С ними обращались хорошо и понапрасну не мучили работой: испанский солдат не груб и не жесток; но, совсем не склонные к работе, Евреи уже одну ее необходимость считали тираннией».
Дезертиров мавританских было очень много, так что генерал О’Доннель хотел даже, на случай продолжения войны, образовать особый туземный отряд. Бывший шейх одного из арабских племен, лишенный этого звания императорским правительством, обещал привести 13.000 чел. в испанское подданство. Вообще в Марокко есть партия в пользу европейского владычества, называемая Испанцами Argelino или Algerine, которая предпочитала бы иностранное господство нынешнему своему властителю.
По занятии испанскою армией Тетуана, начались деятельные мирные переговоры. Несколько раз появлялись в лагере послы Мюлай-Аббаса, несколько раз сидели они в палатке главнокомандующего в почтительном положении, с обращенными кверху ладонями; но все сладиться не могли. 23 февраля сам Мюлай-Аббас приезжал в лагерь, но и его свидание с О’Доннелем не повело ни к каким положительным результатам. На ход переговоров мог иметь влияние поступок бригадира Бусеты, который, вопреки приказаниям главнокомандующего — не вызывать столкновений с Маврами, [69] вышел против них из Мелиллы, был разбит и прогнан в город с потерею 70 чел. убитыми и 300 ранеными, за что и предан был, разумеется, военному суду. Но самым сильным препятствием к успеху переговоров с Мюлай-Аббасом было требование уступки Тетуана: на все готовы были согласиться Мавры, но уступить «неверным» священный город казалось им совершенно невозможным. Еще суровее принца был, в этом отношении, сопровождавший его 23 числа министр иностранных дел, Магомет-эль-Катиб: он первый прервал переговоры с испанским главнокомандующим, когда тот предъявил им свои условия. Сам Мюлай-Аббас казался человеком лет сорока, среднего роста и прекрасного сложения. Вот как дополняет его портрет Испанец дон-Педро Антонио де-Аларкон: «Лицо эмира имеет все черты настоящей южной красоты; оно напоминает Элеазара валенсских живописцев. Он очень смугл и казался еще смуглее в своей голубой тунике и в великолепном гайке из тончайшей шерсти ослепительной белизны. В червой его бороде, длинной и шелковистой, виднеется несколько серебристых нитей. Линии его профиля необыкновенно чисты. Его африканский рот имеет энергические очертания. Его черные и грустные глава смотрели тихо и спокойно. Можно было догадываться об огне, который мог вспыхивать из-под облака задумчивости, когда они закрыты, или сквозь суровость выражения, когда они открыты. Мюлай-Аббас казался убитым, но сосредоточенным; печальным, негордым; побежденным, но не подавленным; он был унижен, но не утратил чувства собственного достоинства. В его унижении заметна была преданность на волю судьбы; в его кротости виден был патриотизм».
Как бы то ни было, неприязненные действия возобновились, и в марте месяце было уже опять несколько стычек. Так, 11-го марта Мавры сами стремительно кинулись на испанский лагерь впереди Тетуана на тангерской дороге (которая в то же время ведет и в Фес), и в продолжении целых шести часов корпусы Прима и Эчагуэ должны были отбивать неприятеля, который налетал отовсюду, и из долины Уад-эль-Джелу, и с высот Самсы, и который казался решительнее и яростнее чем когда-либо. На другой день явился в лагерь новый парламентер от Мюлай-Аббаоа, с извинением за вчерашнюю, будто бы нечаянную атаку. Мирные [70] переговоры, таким образом, не прекращались. Между тем по всей линии, от Таможенного форта у моря до высот Тетуана, испанская армии окружена была неприятельским огнем. Солдат стало наконец забавлять это движение парламентеров среди непрестанного огня, и, слыша выстрелы Мавров, они весело восклицали: «Вон они, подписывают мир!» Желая покончить одним ударом это двусмысленное положение и окончательно принудить упрямого шерифа согласиться на предложенные ему условия, маршал О’Доннель предпринял из Тетуана наступательное движение на Тангер, с тем, может быть, чтобы, в случае надобности, повернуть даже и на самый Фес.
В 4 часа утром 23 марта, рассказывает корреспондент, диана 17 прозвучала по улицам Тетуана, и в обоих лагерях, как впереди, так и сзади, палатки были сняты, мулы навьючены, и еще прежде 6 часов вся испанская армия, от 20.000 до 25.000 человек, была в полном движении, направляясь к югозападу от города 18. В Тетуане оставлен только небольшой гарнизон в 1500 чел.; три форта, Мартин, Гавань и форт Звезды, заняты были не большим числом регулярной пехоты, несколькими дружинами баскского ополчения и необходимым числом артиллеристов. Армия двигалась в параллельных колоннах; впереди шла часть 1 корпуса, не давно прибывшего в Тетуан из Сеуты. Тут было восемь батальйонов под начальством генерал-лейтенанта Эчагуэ и генерал-майора Ришара Ла-Соссе (La Saussaye). За ними следовал маршал О’Доннель со своим штабом, который был усилен присутствием многих иностранных офицеров. Палатки их обыкновенно разбивались близь палаток главной квартиры, и в войске их шутя прозвали иностранным легионом; в нем было несколько Пруссаков, один Русский, один Австриец, несколько Шведов, Баварцев, и один француз, барон Клари (Clary). Здесь был также и граф д’Э (d’Eu), племянник герцога Немурского. За штабом следовал 2 корпус, действующий по преимуществу, с своим запальчивым командиром, дон-Гуаном Прямом; за ним 3 корпус под [71] предводительством генерала Рос де-Олано; в арриергарде шел обоз, под прикрытием 1 резервной дивизии. Линия пути была манкируема 2 резервною дивизией, под начальством генерала Риоса. Эта дивизия была, можеть быть, самою сильною во всей армии, имея в рядах своих пять шестых баскских волонтеров.
Действие началось за милю от города, а когда кончилась битва, Испанцы занимали лагерем местность еще на полторы мили далее. Позиции, попеременно занимаемые и оставляемые Маврами перед напором главных сил испанской армии, очень выгодные в тактическом отношении, состояли из холмов, частию покрытых кустарником; там и сям попадалась деревенька из пяти-шести бедных хижинок. Сражение, раскинувшись на очень большое пространство, состояло большею частию из отдельных действий. План Мавров был очевиден. Плохие тактики, и судя о других по себе, они вообразили, что Испанцы подвигаясь вперед по долине, не станут охранять свои фланги на высотах, окаймлявших долину. Здесь, однако, находился генерал Риос, который скоро и увидел перед собою неприятельские силы, доходившие до 12.000. В то время как этот генерал, сделав обход, задерживал левое крыло неприятеля, Эчагуэ, Прим и часть 3 корпуса сражались в долине и на холмах, ее перерезывавших. Самая упорная борьба завязалась после переправы через реку (Мартин), где Мавры занимали очень сильную позицию против левого крыла испанской армии. Тут армия сделала перемену фронта налево, и Прим атаковал деревню, в которой Мавры расположились с большими силами и оказали самое упорное сопротивление. Кавалерийская атака, направленная против этой деревни, оказалась, как и следовало ожидать, бесполезною; она повела только к потере 80 чел. и лошадей. Два раза переходила деревня из рук в руки, пока наконец Испанцы не овладели ею окончательно. Мавры дрались в эту пятницу (23 марта) лучше чем когда-либо во всю кампанию. Их предводители нашли, видно, средства вдохнуть в них новое мужество, несмотря на их многочисленные поражения, и они делали отчаянные усилия, чтоб искупить эти поражения. Собраны были, как видно, свежие войска из внутренних частей империи. Черная гвардия (Moros de Rey) была здесь в полном составе и выказала большое мужество. Были горячие рукопашные стычки, и Мавры неустрашимо кидались на испанские батальйоны. В одну из таких схваток [72] горсть Мавров отчаянно ринулась на испанскую колонну и повисла на штыках, не без того, однако, чтобы двое или трое не проникли внутрь батальйона. Без сомнения, мавританские полководцы надеялись на поддержку со стороны того отряда, который послан был по высотам в обход Испанцам, но был встречен дивизией Риоса. Соображая характер местности и не желая быть отрезанным, Риос сделал сам большой обход, и Мавры, видя это, старались вторгнуться в середину между его отрядом и главными силами армии, надеясь все-таки обойдти ее с тыла. Они были отброшены, и затем главная битва завязалась, как сказано, на левом фланге. С места на место, с одной позиции на другую, Испанцы дошли наконец до пункта, с которого глазам их открылся мавританский лагерь. Он состоял из трех отдельных частей, и все надеялись, что он, подобно прежним, достанется в добычу победителям. Но неприятель стал опытнее и не долго хранил слепую веру в возможность удержать позицию. С необыкновенною быстротой палатки были сняты. Правда, под ними, кажется, не было почти никакого багажа; но все-таки быстрота этой операции была поистине изумительна. Один из офицеров штаба, наблюдавший за этим и заносивший сцену в свой альбом, уверял корреспондента, что прошло не более 10 или 12 минут с того мгновения, как лагерь был в полном своем составе, и тем, когда он внезапно исчез из глаз.
Эта упорная битва кончилась в 4 часа п. п., и последние выстрелы направлены были испанскою артиллерией против рассыпавшейся мавританской кавалерии. В половине пятого не слышно уж было ни одного выстрела. Сражение стоило Испанцам огромных потерь: 7 офицеров и 130 рядовых убитыми, 97 офицеров и 1026 рядовых раневыми. Потеря офицерами, как и всегда, велика несоразмерно; все командующие офицеры у cazadores (батальйоны легкой пехоты) были опалены неприятельским порохом.
Передав общий ход битвы, корреспондент переходит к отдельным ее эпизодам и, вместе с тем, пробует беспристрастно охарактеризовать ее. Любимым героем его рассказа является неизменный Прим, кидавшийся, как и прежде, в самый пыл битвы и все-таки не получивший ни одной царапины. В битве 23 марта, говорит он, корпус Прима пострадал более других. Бывший в этом корпусе отряд Каталонцев [73] потерпел ужасно: они прибыли сада накануне битвы 4 феврали в числе 410, а осталось их только 102. После битвы 24 марта Прим подошел к остаткам отряда и стал хвалить их восторженно. Как Каталонец, он гордился их доблестью, хотя и скорбел об их потерях. Едва произнес он несколько слов, как им овладело непривычное волнение, и голос у него упал: «Я поговорю с вами завтра!» произнес он быстро и дрожащим голосом, и ушел.
Мавры вообще бились так хорошо, что сам Прим, минутами, сомневался в счастливом исходе дела. «Не раз, бросаясь в самую сечу и ободряя солдат словом и примером, он отвращал от войска очевидно грозившую ему опасность». Впрочем, корреспондент винит несколько и план битвы со стороны Испанцев, составленный, по его мнению, совсем не великолепно. Кавалерия, например, как и в прежние битвы, была очень неискусно направляема; ею жертвовали безо всякой видимой пользы; артиллерия же, напротив, действовала уже с чрезмерным успехом и почти даром выпускала множество снарядов, причем пехота часто вводима была в очень жаркое дело, как бы для того только, чтобы прикрывать собою артиллерию. По насмешливому замечанию некоторых, во всю эту кампанию артиллерия играла роль неизбежности, а кавалерия роль жертвы. Мавры же, в противоположность тому, что прежде было, имели у себя как будто составленный предварительно план. Они показывались со всех сторон и решительно занимали определенные позиции. Во многих случаях они обнаружили необыкновенную неустрашимость. В одной из деревенек, где особенно была горяча битва, завязалась самая отчаянная схватка. Кустарники и камышовые строения жителей стояли в пламени, и Испанцы с Маврами боролись corps а corps, стараясь друг друга ввергнуть в огонь. Какой-то молодой знаменоносец, только что разрядивший свой револьвер, был схвачен колоссальным Мавром и кинут в пылавшую хижину. Товарищи выхватили его оттуда до половины обгоревшим и почти задохнувшимся от дыму. Мавры, растратив свои снаряды или изломав холодное оружие, хватали с земли камни и кидали ими в Испанцев.
25 числа был дан по армии следующий приказ главнокомандующего: [74]
«Лагерь Сиерра Бенезидер.
Солдаты! африканская кампания, так высоко поставившая славу и имя испанской армии, ныне кончилась; сражение 23-го числа показало Маврам, что борьба больше невозможна. Они просили мира, согласившись на условия, ими сначала отвергнутые. Мюлай-эль-Аббас приезжал в наш лагерь подписать предварительные основания этого мира.
Никакие трудности, встреченные нами в негостеприимной стране, без дорог, без населения, без продовольствия, причем ужасы холеры увеличивали наши страдания и уменьшали ряды, не поколебали вашей твердости; вы все время сохраняли бодрость и полную готовность оправдать доверие, возложенное на вас вашею королевой и вашею страной.
Предназначенная вам цель достигнута. Две битвы (4 февраля и 23 марта) и 23 сражения 19, в которых вы постоянно побеждали многочисленного и фанатически-храброго врага, овладевая его орудиями, палатками, снарядами, багажом, отмстили за оскорбление, нанесенное испанскому флагу.
Вознаграждение землями и деньгами, которым мавританское правительство обязало себя относительно нас, удовлетворяет нас за это оскорбление.
Воины! я с гордостию сохраню в памяти своей черты мужества и героизма, которых я был свидетелем. Рассчитывайте всегда на искреннее расположение к вам вашего главнокомандующего,
Леопольда О’Доннеля».
Прокламация эта совершенно чужда тех преувеличений и хвастовства, которыми отличались в прежнее время испанские прокламации.
О свидании между Мюлай-Аббасом и О’Доннелем (которое упоминается в этом приказе) корреспондент разнизывает весьма подробно, и мы несколько сокращаем его рассказ:
«На другой день битвы, в субботу 24 числа, в два часа пополудни два посланных Мюлай-Аббаса, прибыли к [75] главнокомандующему и просили у него свидания для принца. Генерал не очень расположен был согласиться на эту просьбу: он боялся, что свидание с принцем не поведет ни к каким результатам, так же как и прежнее, 23 февраля. Он считал недостойным ни Мюлай-Аббаса, как брата императора и генералиссимуса мавританских войск, ни себя, как представителя испанской монархии, тратить время в пустых разговорах. Но посланные принца настаивали.
— Хорошо! сказал тогда О’Доннель — я положил провести здесь нынешний день, чтоб отправить своих раненых в Тетуан, и так как вы неотступно просите свидания, то я вот что сделаю. Завтра утром, в половине пятого, мы протрубим диану, и солдаты примутся за свой кофе. Я подожду принца до шести часов: не приедет он в это время, я иду вперед.
Посланные убедительно просили накинуть еще полчаса.
— Что за настойчивость в таких пустяках?
— Мюлай-Аббас, отвечали они, — и ответ их обнаружил очень странное положение дел, — Мюлай-Аббас не решится поехать прежде чем рассветет, боясь не християн, а Мавров, подданных своего брата.
О’Доннель тогда согласился.
— Итак, сказал он значительно, — завтра, здесь, в половине седьмого, или вечером — в Фондах.
На другое утро, в четверть седьмого, прискакал в галоп один посланный, узнать который час. Ему показалось, что снимается лагерь, ему послышались выстрелы, сделанные, может быть, рассеявшимися Кабилами, и он уж подумал, что возобновлены неприязненные действия. Мюлай-Аббас, сказал он, уже на дороге к лагерю. Разбили для него палатку вне лагеря, чтобы взоры любопытных не беспокоили мавританского принца. Прошло несколько времени. Когда палатка была готова, О’Доннель направился к ней, оставив за сто шагов штаб свой и сопровождаемый полудюжиной генералов и толмачом.
Мюлай-Аббас пребыл с конвоем из ста всадников в белых гаиках и с красными фесами на головах; его непосредственная свита состояла из дюжины престарелых воинов (от 60 до 70 лет), с седыми или совсем белыми бородами, но очень мужественных и подвижных. При конвое было три красные знамени и одно большое зеленое. Сам Мюлай-Аббас имел на [76] себе в этот раз светло-голубую тунику и красный гаик; кисейный шарф покрывал его голову и плечи, а зеленый снурок обвивал кругом тюрбан его. По сторонам пути его стояли мавританские регулярные войска, защищавшие его от Кабилов, которые, едва признавая марокского императора своим повелителем, могли бы не сделать никакого различия между императорским принцем и всяким другим путешественником, слабо конвоируемым, но хорошо одетым. Притом, Мюлай-Аббас наделал себе множество врагов своими слабыми успехами в настоящую войну и своими слишком строгими мерами. Говорят, он многим поотсекал головы за ходатайство о том же самом мире, который он теперь явился заключить. В сражении, кажется 31 января, при виде войск своих, обратившихся в бегство, он пришел в такую ярость, что принялся рубить своих направо и налево и положил на месте человек, говорят, двести. Ему порядочно пришлось поработать, если, как следует предполагать, цифра эта и преувеличена, потому что, по общему уверению, череп Мавра необыкновенно крепок. Испанские кавалеристы, ворвавшиеся между Мавров 23 марта, утверждают, что сабли их отскакивали от их голых черепов: повалить Мавра на землю можно, но разрубить ему голову — другое дело 20.
Конференция между Мюлай-Аббасом и О’Доннелем продолжалась два часа, и мир был подписан. Когда оба вождя, мавританский и испанский, вышли из палатки, выражение их лиц представляло замечательную противоположность. Широкое красное лицо О’Доннеля сияло удовольствием, а лицо Мюлай-Аббаса выражало глубокое отчаяние: даже уступка, сделанная герцогом Тетуанским, не смягчила горести несчастного Мавра. Сумма, назначенная сперва за военные издержки, [77] простиралась до 500.000.000 реалов (5.000.000 ф. стерл., 32.000. 000 р. сер.). То был порядочный куш.
— No puede usted perdonar nada? сказал принц. — He можете ли вы чего-нибудь сбавить?
— Сто миллионов реалов! быстро отвечал О’Доннель.
Уступка эта была очень великодушна, потому что Мюлай-Аббас должен был бы согласиться и на 500.000.000 реалов, или прервать переговоры и приготовиться к неприятной ночной встрече в Фондахе. Вообще полагают, что выговоренных 400.000.000 р. едва хватит на покрытие действительно-произведенных издержек: так все было ведено не расчетливо и не экономно.
По окончании конференции, корпусы генерала Риоса и Баски двинулись обратно к Тетуану. За ними последовал и О’Доннель с своим штабом. В четыре часа пополудни главнокомандующий вступил в город при колокольном звоне, при артиллерийском салюте с Алькасаба и других батарей и при громких восклицаниях толпы, состоявшей из Испанцев и Евреев.
Война, таким образом, кончилась. Уполномоченные с обеих сторон заключили мирный трактат, на основании постановленных между обоими главнокомандующими условий. Затем сам маршал О’Доннель и главные силы испанской армии вернулись на полуостров. Не большая часть войска продолжала занимать Тетуан до окончательного выполнения мароканским правительством главнейших статей договора 21. Окончательная ратификация мирного трактата последовала 26-го (14-го) мая сего года, и уже 1-го июня выплачена была султаном половина условленной контрибуции, то есть 200.000.000 испанских реалов (12.800.000 руб. сер.). Такая легкость и скорость действительно заставляют поверить рассказам о несметных сокровищах шерифов, рассказам, как будто взятым из Тысячи и Одной Ночи, в роде того, что у этих гор золота и драгоценных камней часовые, раз поставленные, так и умирают на своих постах не сменяясь, чтобы не разносилась молва о богатствах, ими стрегомых.
11-го мая торжественно вступала в Мадрид [78] победоносная армия. При общем энтузиазме всего населения столицы, разубранной и украшенной как невеста к венцу, шествие войск направлялось по улицам Алькала, Пуэрта-дель-Соль, Майор и до дворца. Восторженные восклицания народа возглашали славу О’Доннеля, Прима (героя каталанского, el heroe catalan), Эчагуэ, Рос-де-Олано, Сервино, Сабалы. Раздавались крики: «Да здравствует единодушие Испанцев! да прекратятся междуусобия!» Члены Принцева клуба (casino del Prince) осыпали войска богатыми букетами цветов и золотыми блестками. В честь армии дано было несколько блистательных празднеств; роскошные иллюминации и фейерверки несколько дней увеселяли жителей. Наконец все приняло прежний вид и успокоилось.
* * *
Какие же были результаты стольких пожертвований и в чем заключался ратификованный 26-го мая мирный трактат? Очень небольшая местность у Мелилды, уступленная еще по договору 24 августа 1859, подтверждение других статей этого договора, еще меньшая местность близ Сеуты, место для рыбной ловли у Санта-Крус на океане (близ города Агадира), учреждение особых каидств на нейтральной местности у уступленных близ Мелиллы и Сеуты территорий, допущение духовной католической миссии в Фесе, допущение построить в Тетуане испанскую католическую церковью покровительство всему церковному клиру, да еще 400.000.000 реалов (25.600.000 руб. сер.) военной контрибуции, которой, говорят, едва хватит на покрытие всех предпринятых для той войны издержек.
Но если так велики были пожертвовавия и так малы результаты, то зачем же предпринята была война? Испания была зачинщиком, она сама, без всяких сериозных поводов, открыла свой наступательный поход, имея, вероятно, в виду какую-нибудь существенную цель. Положим, что крестовый поход дело хорошее; но развитие внутренних средств страны, вполовину населенной и не имеющей даже порядочных путей сообщения, но устроение финансов и сбережение народных сил для деятельности, собственно народной, — еще нужнее. Для отдаленных, идеальных, отвлеченных целей никак не могла быть предпринята такая сериозная, самопроизвольная и дорогая война. Почему же [79] маршал О’Доннель так рано остановил победоносное движение войск своих, остановил именно тогда, когда наступало самое благоприятное время? Почему предложил он неприятелю такие легкие условия? Отчасти это объясняется тем, что победитель, довольный и счастливый, вообще склонен к великодушию, хотя это великодушие бывает часто плодом очень корыстного расчета, результатом предварительного и преднамеренного замысла. Великодушия, но только не преднамеренного, очень много в рыцарской натуре Испанца, который и до сих пор еще готов на донкихотство. Однако, поступки такого опытного и даровитого государственного человека, как О’Доннель, нельзя объяснять донкихотством. Главною причиной умеренности требований испанского главнокомандующего должно быть что-нибудь посериознее простого донкихотства, хотя и заметны его признаки, например, в мгновенной уступке Мюлай-Аббасу целых ста миллионов реалов. Маршал О’Доннель поставлен был в затруднительное положение интригами партий, воспользовавшихся его продолжительным отсутствием. Полагают даже, что заговор генерала Ортеги в пользу принца Монтемолино задуман был очень широко, и что карлисты были в сношениях о мароканским правительством с целию задержать О’Доннеля и его армию в Африке, а между тем обрезать подвоз вспомоществований и тем поставить армию в затруднительное положение. Сверх того, в виду многих интриг, О’Доннелю нужно было спешить возвращением в Мадрид, если только он хотел удержать власть в своих руках. Еслиб он предъявил более сериозные требования, упрямое и надменное мароканское правительство не приняло бы их, и война необходимо затянулась бы; причем, в случае успеха политических интриг, нельзя уж было бы рассчитывать на деятельное движение подкреплений и продовольствий — силы войска истощились бы, и слава военных подвигов испанской армии бесплодно рассеялась бы, как дым. О’Доннель видел очень хорошо крайнюю умеренность мирных условий, предложенных им мароканскому правительству; он слышал, что сама королева желала бы полной уступки Тетуана, а потому из принятия или непринятия мирного трактата, подписанного уполномоченными обеих сторон, сделал вопрос кабинета, вопрос существования своего во главе управления, и вместе с трактатом послал в Мадрид, на всякий случай, и просьбу [80] об отставке. Но влияние О’Доннеля еще было прочно при дворе Изабеллы, просьбы его не приняли, присланный им договор утвердили, и сам он принят был в столице как триумфатор; с другой стороны, попытка карлистов не удалась, Монтемолино был задержан и подписал акт отречения от прав своих, а Ортега был расстрелян... Впрочем, положительно все-таки нельзя определить, почему победоносный вождь испанской армии удовольствовался такими ничтожными результатами: начать войну так широко и торжественно, овладеть всеми укрепленными местами, занять богатый город — и все это только для того, чтобы приобрести какой-то клочок земли у Санта-Круса для рыбной ловли!..
Многие утверждают, что Испания много выиграла последнею войной в политическом отношении. Она, говорят, удовлетворила самолюбию своему, показав Европе, что в случае нужды может поставить на ноги храбрую и прекрасно вооруженную армию, может выставить сильную артиллерию, снабдить войска всем нужным и вынести на себе все издержки, безо всякой посторонней помощи, единственно ценою пожертвований ее народонаселения. Она доказала, что она еще не совсем истощена, как это думали прежде.
Говорят еще, что Испания выиграла и тем, что узнала, кто друзья ее и кто враги, что Англия противилась ее усилиям и даже деятельно помогала ее врагам, а Франция, напротив, расположена к Испании самым бескорыстным, самым дружеским, самым родственным образом. Действительно, вскоре после войны Испании с Марокко, император Французов удивил европейскую дипломатию: он предложил принять Испанию в число первостепенных европейских держав, так как она обнаружила могущество и порядок, редкие в державах второстепенных. Государство может быть поставлено в первые ряды держав течением самих событий, силой своего собственного политического влияния на общие дела; но странно бы возводить его в этот сан за военные или иные заслуги, по чьему-либо предложению, совершенно так, как капитанов производят в полковники. В виду возраставшего италиянского движения, всем казалось, что Австрия распадется и выйдет из верховной европейской пентархии; поэтому-то император французов и спешил заместить вакансию страной, которая ему была обязана своим повышением, и на которую можно было бы во всех случаях [81] рассчитывать, как на верного и преданного союзника. Комбинация эта не удалась, Европа не одобрила предложения, и Испания осталась — кандидаткой...
Впрочем, если Испания не много выигрывает от мароканской войны, то может много выиграть Европа и вообще дело цивилизации. Просвещение проникает в глубь деспотической и полумертвой страны; правительство некогда исторического, а теперь задавленного и усыпленного народа, само видит преимущество образования перед невежеством, преимущество цивилизованных государств даже в военном могуществе; великий шериф не мог не удивляться, что у себя дома, при огромных средствах и еще более огромной власти, имея право заставить всех своих подданных лечь костьми на бранном поле, он не мог, однако, одержать верх над немногочисленною армией неверных и должен был, несмотря на свое, чуть не божественное происхождение, принять условия счастливого врага; шериф не мог не усмотреть, что успехом своим Испанцы одолжены особым условиям своего быта, он не мог не почувствовать, что в цивилизации кроется таинственная могучая сила. Марокский султан желал бы ближе ознакомиться с этою пресловутою цивилизацией — и вот, почти непосредственно вслед за войной, отряжается в Европу чрезвычайное мароканское посольство: гаджи-Эдрис-бен-Магомет-бен-Эдрис, полномочный министр его величества Мюлая-Магомета, императора мароканского, эль-саид Эль-Барнуси-бен-Джалуль, хранитель казны императора, каид Абдель-Кадер-Бухари, начальник черной гвардии императора. Посольство это было уж в Париже; оно присутствовало и при параде корпуса волонтеров в Лондоне. Политических причин этого посольства мы решительно не знаем — разве заключение каких-нибудь торговых трактатов; вернее же, что эти гаджи, саиды и каиды посланы просто для ознакомления с бытом европейских народов. В последнее путешествие императора и императрицы французов в Алжир, приезжали видеться с ними сын и брат марокского султана (но опоздали). Говорят даже, что сам наместник Бога на земле, сам повелитель правоверных, защитник ислама и верховный судия имел было намерение посетить Испанию, страну своих неверных победителей... [82]
Впрочем, от собственной деятельности мароканского правительства нельзя ожидать благотворных и существенных результатов для цивилизации страны. Истинное развитие и прогресс возможны только при инициативе самой жизни. Поэтому, заглядывая в грядущее, нельзя не провидеть конечного падения этих восточных государств. Движение на Восток, прикрываемое священным знаменем креста, давно стало невольным стремлением европейских народов. «Еслибы не великие морские открытия Португальцев и Испанцев, справедливо замечает автор статьи в Лондонском Обозрении 22, в XVI столетии повторилось бы зрелище, которое так напутало принцессу Анну Комнен в XI, когда ей казалось, что Европа, сорвавшись с основ своих, готова была сплошною массой нахлынуть на Азию. Восточная Индия и Америка долго отвлекали Европу от крестовых походов на ислам и долго оставляли его безопасным в его завоеваниях. Но теперь на Америке и Индии уже не сосредоточиваются исключительное внимание и деятельность европейского народонаселения; они уж стали его полным достоянием. Китай и Япония служат теперь поприщем европейских предприятий, а Австралия стала для нас тем, чем была Америка два века тому назад. Между тем прямой путь не только в Индию, но и в Китай, Японию и Австралию, пролегает чрез самое сердце магометанского мира. Законный глава ислама, турецкий султан, существует лишь с позволения некогда презренных неверных. Продолжение его номинальной власти служит политическою необходимостью до тех только пор, пока его соседи не согласятся между собой в разделе наследия. Но когда придет конец, когда минует кризис, а может быть еще и ранее того, Марокко падет в руки Испании или Франции».
Событие это будет благодеянием для страны, приобретением для европейской цивилизации, если только восточный деспотизм не заменится там деспотизмом западным.
Н. Н.
Комментарии
1. См. Русский Вестник № 19.
2. Specchio geografico e statistico dell’ Impero di Marocco, del cavaliere conte Graberg di Hemso; p. 198.
3. To есть пиратов города Сла или Сале.
4. Specchio dell' Impero di Morocco, p. 230.
5. У м. Трес-Форкас, близь Мелиллы.
6. Против французов.
7. В Алжирии.
8. Письмо писано было в самом начале кампании.
9. «Замечательно, говорит корреспондент Times, что Мавры не портят и не трогают дороги, которую Испанцы, при возвращении своем на линию, оставляют совершенно в их руках. Или Мавры находят, что, по окончании войны, дорога пригодится и им самим, или они думают воспользоваться дорогой, чтобы дать своим нападениям более широкие размеры».
10. свое время газета Courrier de Bayonne сообщила известие, что 16 пленников подвергались разным ужасам в Фесе: их принуждали, например, отречься от христианства и бросали им в лицо окровавленные головы их соотечественников.
11. К нему присоединился потом другой брат султана, Мюлай-Ахмет.
12. Specchio geografico e statistico dell’ Impero di Marocco, р. 227. — Приведем кстати наименования высших чинов испанской армии: генерал-капитан, звание О’Доннеля, соответствует фельдмаршалу, вернее — главнокомандующему; в обыкновенное время генерал-капитан равняется генерал-лейтенанту, наместнику, генерал-губернатору; marical-de-campo в буквальном переводе значит фельдмаршал, но в самом деле соответствует генерал-майору; бригадир то же, что наш прежний бригадир, то есть среднее между полковником и генералом.
13. «По крайней мере, замечает корреспондент, на рассказе которого основана статья Times, таково было впечатление, произведенное на одного ротмистра, который, после атаки, с дымящимся еще и кровавым мечом, рассказывал об этом в яростном негодовании одному офицеру штаба».
14. «Один раненый офицер; говорит корреспондент, попался в руки Маврам, был ими раздет почти донага и в таком виде отбит был товарищами. У другого лицо и шея были изрезаны; он получил не менее дюжины ударов прямою короткою саблей».
15. Orricello, tintura fatta con orina d’uomo. Specchio dell’ Impero di Morocco, p. 41.
16. Предместие Константинополя к югу от Перы.
17. Зоря.
18. По дороге в Тангер, которая идет сначала в направления к Фесу.
19. Впрочем, только два из них, 1 и 23 января, были сколько-нибудь значительны, а остальные были перестрелки и легкие стычки.
20. Крепость мавританских лбов подтверждается свидетельством многих путешественников: г. Друммонд Ге, между прочим, приписывает (Morocco and the Moors, p. 57) эту необыкновенную крепость тому, что мальчикам бреют там головы с самого раннего возраста, и черепа Мавров, большею частию ничем не прикрытые, подвергаются действию всех стихий. Мавританские мальчики, по словам г. Ге, с такою легкостию разбивают у себя на голове, ради собственного удовольствия, хорошо обожженный кирпич, с какою иной не решится разломить у себя на голове простой сухарь.
21. Испанские войска и до сих пор еще в Тетуане. Недавно умер начальник их, генерал Риос.
22. Апрель 1860, стр. 163.
Текст воспроизведен по изданию: Марокко и последняя испанская война // Русский вестник, № 11, кн. 1. 1860
© текст - Н.
Н. 1860
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн -
Войтехович А. 2001
© Русский
вестник. 1860