МАРОККО И ПОСЛЕДНЯЯ ИСПАНСКАЯ ВОЙНА

Dueription giographique de Maroc, par E. Renou; Paris, 1846.

Specchio geografico e statistico dell’ Impero di Marocco, del cavaliere conte Graberg di Hemso; Genova, 1834.

Morocco and the Moors, by J. Drummond Hay; London, 1853.

Morocco, a critical essay in the London Review, № 37 (april 1860).

Поездке в Могадор и Марокко, статья А. Сумарокова в Библиотеке для Чтения 1860. № 7 (июль).

Spain and Morocco, letters of a special correspondent of the Times, 1859 and 1860.

Внимание всего европейского общества обращено теперь на мусульманский мир. Сирийские дела невольно приводят мысль к общему восточному вопросу, который до сих пор стоит неразрешенным и грозным вопросом современной политики. Беспорядки одной области Турецкой империи указывают на общие и коренные беспорядки всего государства, а также на бедственное положение всего так называемого Востока. В числе стран этого Востока, в последнее время, напомнило о себе государство, которое является одним из представителей первых и некогда великих владений ислама.

Недавно кончилась война Испании с Марокко. Война эта была блистательна для испанского оружия, в чуть было не ввела Испанию в число первостепенных держав Европы. Но не слава Испании заняла нас при изучении этой войны. Нас гораздо более заинтересовала страна, соседняя Африканским пустыням, богатая природой и историческими воспоминаниями, а [436] теперь населенная полудикими, кочующими племенами. Причины государственного, нравственного и физического упадка и разорения Марокской империи, причины страшного невежества и почти дикого состояния ее обитателей показались нам заслуживающими сериозного изучения, наравне с оригинальным внешним характером этой страны и не менее оригинальным внутренним бытом ее народонаселения. Как результат этого изучения, мы представляем в настоящей статье нашей общий очерк Западной Берберии, а также и изложение хода войны Марокко с Испанией. Внутреннее состояние этой страны, которая только из вежливости называется империей, внешние ее сношения, ее военные средства и силы указывают на то бессилие, которое составляет отличительное свойство восточного деспотизма. Изучая Марокко, мы изучаем все ему подобные политические общества. Таким образом, Марокко, его внутренние раздоры и его столкновения с Европою приводятся к тому же самому восточному вопросу, который является одною из главнейших задач нашего времени.

I.

Империя Марокская заключается между 28° и 36° северн. шир., между 3° и 14° зап. долг. по парижскому меридиану. Она омывается Атлантическим океаном и Средиземным морем; на северо-восток от нее лежит Алжирия; на юго-востоке и на юге граничит она с Сахарскою пустыней. Пространство Западной Берберии не может быть определено с точностью: в империи есть страны, которые ей принадлежат только номинально, и границы ее беспрестанно то сжимаются, то расширяются, смотря по могуществу и энергии ее государей. Сверх того, до XVI столетия империя состояла из двух совершенно независимых царств, Феса и Марокко, да и после того междуусобные войны часто приводили ее снова к такому распадению. Во времена Римской империи, северная часть Марокко называлась Тингитанскою Мавританией и простиралась на юг только до окрестностей Сла и Феса. В настоящее время Марокская империя не имеет никакого особого названия между туземцами: ее [437] просто называют или Запад (Эль-Р’арб), или Дальний Запад (Могреб-эль-Аска), или, по имени султана, Страна (Белед) Мюлай-Абдер-Рахмана, Мюлай-Магомета и т. д.

Особенно характеристическою чертой северной Африки служит значительная цепь гор Атлас 1, пролегающая с юго-запада на северо-восток, по огромным волнистым равнинам, за которыми возвышаются отдельные кряжи гор; на севере Марокской империи горы носят общее название Риф и окаймляют берег Гибралтарского пролива; остальные берега Марокко довольно плоски, почему и нет здесь хороших портом.

Один ив весьма немногих европейских путешественников, посетивших крепостцы Атлантических гор, Вашингтон 2 набрасывает общий вид этого хребта, с снежными вершинами, равно великолепного и при восходе и при закате солнца, и выражает очень основательное сожаление, что «эта могучая цепь гор, которая в один день пути (от подошвы до вершины) поражает полною последовательностию климатов, начиная с самого жаркого тропического и до самого холодного полярного, и представляет такое богатое поле для естествоиспытателя, равно геолога, ботаника и зоолога, остается до сих пор неисследованною и почти недоступною гранью цивилизации». За недостатком современных описаний всю свою силу и прелесть сохраняет еще для нас поэтическое описание Плиния Младшего 3: «Говорят, из самой среды песков воздымает Атлас главу свою к небу. Крутой и скалистый к стороне океана, которому дал он свое имя, хребет отлого спускается внутрь страны, и окаты его тенисты, густо покрыты деревьями и обильны источниками. Тут, сами собой и без всякого ухода, зреют плоды всевозможных родов и в таком изобилии, что могут удовлетворить самому прихотливому желанию». Но и гораздо прежде Плиния, старец Гомер свидетельствует, что Греки были поражены величавою красотою Атласа,

...который один подпирает громаду

Длинноогромных столбов, раздвигающих небо и землю. [438]

Вся страна, по свойству почвы, разделяется на Тель, страну плодоносную, и на Сахару, страну бесплодную. Почва, впрочем, вообще необыкновенно богата и производительна. В царстве ископаемом находим золото (в кварцевых наслоениях), серебро, олово, свинец, медь, жирную глину, кремнезем, гипс, аметист, хотя и не заметно нигде остатков каких-либо волканических извержений.

Как и в прочих местностях Африки, по горам нет теперь лесов; за то в равнинах, не вдалеке от городов, расстилаются еще великолепные леса можжевельника, бука, дуба и других крепких и рослых деревьев. Еще в древности Страбон сказал про Марокко, что «леса его величественны, а земля производит всякую вещь». Хотя теперь лесов и меньше, за то почва плодоносна как нельзя более, а климат один из роскошнейших в мире. Главный и почти единственный земледельческий продукт — пшеница всех видов и ячмень; близь городов, однако, есть огороды с разными овощами и фруктовые сады. В прежнее время был здесь и сахарный тростник; но теперь уж не занимаются сахарным производством.

Животное царство, о котором имеем мы очень мало сведений, то же почти, что и в Алжире. Вообще, и флорой своею и фауной, Марокко представляет, подобно Алжиру, но только в сильнейшей степени, богатое соединение произведений и существ, равно принадлежащих и умеренным поясам и тропикам. Вечно зеленые растения цветут и дают плод два раза в год; жатва собирается три раза; зима продолжается месяца два или много три; в это время господствуют проливные дожди, с перемежкой ясной и теплой погоды; снега и морозы неизвестны, и зимой лишь ночи бывают несколько холодны. За то свирепствуют иногда страшные ураганы и в несколько часов, даже в несколько минут, опустошают целые страны, повергают в ужас животных и человека, и часто лишают их жизни, засыпая их тучами раскаленного песку. Один из знаменитейших путешественников по Марокко, Давидсон 4, такими словами развязывает о самуме, которого он был свидетелем в 1835 г. в Уад-Нуне, чуть не сделавшись его жертвою: «Описание [439] этого страшного бича пустыни превосходит средства языка. Кисть с помощию пера едва способна дать только слабое о нем понятие. Крылатый вихрями и грозный громами, с ужасающею быстротой пролагал себе самум огненный путь, иссушая всю природу своим смертоносным дыханием. Его сопровождал какой-то яркий свет, как бы полоса пламени, а густой дым, наполнявший пространство, делал это явление еще более ужасным. Глаза человека и вопль животного равно обращались к нему, а потом и тот и другое падали на землю. Перед этою песчаною грозой ничтожно все мужество человека, и тщетны становятся все его усилия. На одно Провидение должен он тогда возлагать все свое упование. Самум пронесся, зарыв в песок одного из моих верблюдов. Но как только поднялись мы с воздетыми к небу руками, благодаря за свое спасение, новый ужас овладел нами: пламенный язык урагана пожрал всю воду из наших мехов, и мы, избавившись от смерти огнем, могли ожидать еще ужаснейшей смерти — от жажды».

Вообще же, в Западной Берберии, чрезвычайно редки эпидемические болезни; нет даже чумы. Воздух самый приятный и здоровый в мире. Температура ровная и постоянная. Термометр Реомюра никогда не опускается ниже +4° и в то же время никогда не подымается выше +28° 5.

Политическое деление страны положительно обозначить невозможно. В отношении же естественном, Марокко довольно резко разделяется на следующие местности: горная страна, на берегу Средиземного моря, от реки Млуии на востоке до Тангера на западе; населена исключительно Берберами. Средняя равнина между Тангером (на севере) и Могадором (на юге), с одной стороны, и средним течением реки Млуиа, с другой, заключает в себе главнейшие марокские города; в административном отношении она разделяется на несколько провинций, каидств (пашалыков) и гаккеметов (губернаторств). Сус, на юг от Атласа; был некогда независимым владением и пользовался замечательным благосостоянием; таким считал еще его и Риттер; но теперь область эта подпала деспотизму марокских султанов и [440] утратила все свое прежнее благоденствие. Область Сиди-Гешам, совершенно независимая от султана, и названная так по имени отца нынешнего ее владетеля. Не большая часть Суса вошла, между прочим, в состав владений марабута Сиди-Гешама, окончательно отпавшего от империи в 1810 году. Уадь-Нун, тоже независимая от султана область, управляемая шейхом Бейруком, который, сколько мы знаем, обнаруживает видимое желание сблизиться с Европой и завести с нею правильные торговые сношения. Горная страна Гезула (римская Гетула), самое южное и самое роскошное из всех варварийских владений. Уайд-Драа, узкая долина по реке этого имени. Тафилет, распространяясь к югу от Атласа и теряясь в степях Сахары, служит сборным пунктом всех караванов, ведущих торговлю с центральною Африкой; между населяющими эту область Арабами много шерифов, производящих себя от пророка; нынешняя династия марокских султанов родом тоже из Тафилета. К северо-востоку от Тафилета, по течению реки Гюир находится берберская область Фигиг, давно независимая. Оазис Герзас, на север от Фигига, есть самый отдаленный пункт из платящих дань марокскому императору. Тебельбельт, маленькая область, богатая пальмовыми плантациями. О стране между Эль-Арибом 6 и Туатским оазисом мы решительно не имеем никакого понятия; знаем только, что через нее проходят караваны.

Столицею всей этой разнохарактерной империи, служащей как бы пародиею на иные европейские государства, номинально считается Марокко (почти под 32° с. ш.), город, подобно многим другим восточным городам, необыкновенно красивый издали по внешнему виду и грязный, отвратительный внутри. В Марокко находятся знаменитые фабрики для выделки сафьяна, который, в честь города, получил и название марокиновой кожи (maroquin по-французски). Но настоящая столица империи, ее административный и политический центр — Фес, лежащий на два градуса севернее Марокко (34°). Здесь большею частию пребывает султан; отсюда изрекает он все свои повеления, [441] редко имеющие другой характере, кроме личной прихоти и каприза; отсюда они управляет всею страной, если только уместно в империи Марокской это сериозное слово. Как остаток прежнего величия, в Фесе есть несколько школ, некогда знаменитых в мусульманском мире; в одной из этих школ, граф Гроберт де-Гемсё видит даже нечто в роде университета. Фес торговый центр империи; в нем также выделываются шерстяные одеяла, белое и огнестрельное оружие, фаянс, порох, сафьян и т. г. Но в Фесе не сосредоточиваются еще все силы и средства правительства: финансы империи, личные сокровища императоров хранятся в Мекнесе (несколько на запад от Феса). Тут же и постоянное местопребывание пресловутой Черной Гвардии султана (Moros de Rey). Русский путешественник, г. Сумароков, посетивший город Марокко не задолго до испанской войны, говорит, что в Мекнесе прежним императором, Мюлай Абдер-Рахманом, основан кадетский корпус для негров, из которого выпускаются они офицерами в черную гвардию; известие это сомнительно, тем более что г. Сумароков сам не был в Мекнесе, и этого кадетского корпуса не видел.

Постоянно живя в Фесе и только иногда посещая Марокко и Мекнес, султан лично не доступен европейской дипломатии: представители иностранных держав не живут ни в Фесе, ни в Марокко, ни в Мекнесе. Им с 1832 года отведен для жительства город Тангер (древний Тингис), на берегу Средиземного моря, причем они должны вести все свои дипломатические переговоры исключительно через посредство тангерского паши. Франция выговорила себе право сноситься (письменно) прямо с императорским двором в Фесе, только после бомбардирования и совершенного почти уничтожения французскою эскадрой (в 1851) марокского города Сла или Салла (на Атлантическом океане), некогда знаменитого своими пиратами. Безалаберно разбросавшись таким образом по всей империи, имея администрацию свою в Фесе, финансы в Мекнесе, дипломатический корпус в Тангере, правительство марокское держит свой флот в четвертом городе, в Лараше, или Эль-Арише (древний Линсус). Но теперь флот этот, некогда грозный, представляет одни только жалкие и карикатурные остатки. Один корвет, два брига, которые [442] когда-то, в виде купеческих кораблей, отняты были у христиан, одна шхуна, да несколько канонерских лодок — вот все, что осталось от флота, державшего в трепете мирных христианских купцов. «Страх, который некогда наводили марокские пираты, не прошел еще и до сих пор, справедливо замечает г. Друммонд Ге в своем интересном сочинении 7. Давно уже исчезли и дух и сила этих пиратов, а две нации, по справедливости считаемые царями северных пиратов, и владеющие довольно сильным флотом, все еще продолжают, либо по каким-нибудь политическим видам, либо по чувству бескорыстного благоговения, платить ежегодную и большую дань мавританскому властителю 8, как будто бы он и до сих пор еще оставался прежним могущественным стражем Геркулесова пролива».

Некоторые из городов Марокской империи принадлежат Испании и носят название пресидов. Сильнейший из них Сеута (в древности Септа), на оконечности северного полуострова в Гибралтарском проливе, как раз напротив этой крепости. Не подалеку от города возвышается гора Сеута (прежняя Абила), которая с горой Калпеей на испанском берегу образует то, что в древности слыло под именем Геркулесовых столбов. Испанцы владеют городом с 1688 года. Кроме Сеуты, в Марокко еще три испанских пресида: Бадис, или Велес де-Гомера, на Средиземном море, с островом и крепостью де Велес, основанный Испанцами в 1508 году, и с 1522 по 1664 находившийся во власти Мавров; Альюсемас на острове Средиземного моря в виду города Эль-Мземма, уступленный Испанцам султаном Абдаллахом (1557-1573); Млилла или Мелилла (прежний Рузадир), в небольшом заливе Средиземного моря, близ мыса Трес-Форкас, небольшой порт, отнятый у Мавров в 1496 герцогом Медина-Сидония.

Все эти города и многие другие, которых мы здесь не называли, в XII и XIII столетиях были цветущими городами и превосходили богатством и населением большую часть [443] соседних им европейских городов. Сила оружия, блеск исторических воспоминаний и поэзии ставил их когда-то очень высоко. Теперь они ничтожны и безжизненны. «Было бы интересно узнать, говорит автор статьи в London Review 9, возвратится ли благосостояние к этим разоренным и задавленным городам и странам. Мы готовы, продолжает он, обещать им блестящую будущность под тем могущественным и цивилизующим влиянием Европы на близлежащие области Азии и Африки, которое казалось лишь отдаленным миражем до образования в XV столетии великих монархий западной Европы, и которое, как по всему видно, должно стать великим делом второй половины девятнадцатого столетия».

Многие из новейших европейских писателей полагают в Марокской империи до 15.000.000 жителей; но кажется, что с гораздо большим вероятием следует определить это число лишь около 6.000.000. Вообще, начиная с XVI столетия, народонаселение империя значительно уменьшалось. Туземными обитателями всей северной Африки должно, безо всякого сомнения, признать Берберов, или, по искаженному произношению, Варварийцев. Народ этот разделяется теперь на несколько главных племен: Шеллухи и Амазиги в Марокко, Кабилы в Алжире, Зуавы в Тунисе и Алжире, Адемсы в Триполи, Туарихи и Туапы в Сахаре, Берберы или Нубийцы у водопадов Нила, Шауйа в Ауресе. Каждое из этих племен подразделяется в свою очередь на несколько других ветвей, из которых мы более всего ознакомились в последнее время с северными марокскими Берберами, обитающими в береговой отрасли Атласа, с Рифьянами, из-за которых и поднялась война с Испанией. Они отличаются от своих соплеменников почти совершенно белым цветом кожи и светлыми волосами, напоминающими обитателей южной Франции. Шауии и Кабилы, не составляя главного берберского населения Марокко, попадаются, однако, довольно часто в некоторых провинциях. Берберские племена занимают всю обширную область Атласа вместе с отдельными отраслями этого горного хребта, с лесами и долинами, к нему прилегающими. Они редко покидают свои крепостцы [444] (кроме северных Рифьян, делавших прежде и морские даже набеги на соседние страны) и почти не признают иной власти, кроме власти своих родоначальников и старейшин (омзарги). Они живут грабежом и находятся в постоянной войне с султаном, который, с своей стороны, находить более приличным и удобным ухаживать за ними чем пытаться наказать их и окончательно подчинять своей власти; если некоторые небольшие племена и признают власть султана, то единственно потому, что их старейшины находятся в заложниках у правительства. Между берберскими племенами заметна некоторая доля относительной образованности и оседлости (особенно между Шеллухами), на сколько возможна она в стране, где жизнь грабежом ведет к постоянным стычкам и дракам, очень часто обращающимся в продолжительные междуусобные войны; правительство не только не принимает никаких мер к прекращению этих войн, но даже, напротив, поддерживает их, надеясь найдти свою выгоду во взаимной вражде этих племен. Земледелием занимаются здесь в виде исключения (и то одни Шеллухи только); пастушеский быт преобладает. Берберы отличные охотники и стрелки. Одежда их как нельзя более проста. Питаются почти исключительно ячменем и медом. По словам Вашингтона, «в самой средине большой равнины учреждается довольно значительный рынок, на который со всех сторон стекается народ для продажи и покупки верблюдов, лошадей, мулов, ослов, незатейливых земледельческих орудий, грубых шерстяных изделий, зернового хлеба, овощей, плодов, фиг, миндалю, ггены 10 и пр.»: значит, и эти дикие племена видят необходимость и выгоду в обмене произведений с соседями.

Кроме этих туземных племен, в империи обитают еще и другие, пришлые народы, Арабы, Мавры, Евреи, Негры. Эти имена очень хорошо известны всякому образованному Европейцу, но тем не менее Европейцы очень часто смешивали Арабов и Мавров, как между собою, так и с туземным племенем Берберов: очень часто Мавров принимали за Арабов, а Берберов за Мавров. Новейшие исследования облегчили нам теперь распознавание этих племен. [445] Самым первым приливом внешних народностей в северной Африке было появление Финикиян. Они овладели всеми выгодными позициями по берегам Средиземного мора и даже океана; но о их отношениях к обитателям внутренних областей северной Африки мы не внаем ничего верного. За 150 л. до Р. X. Римляне заняли место Финикиян и стали лицом к лицу с туземными обитателями, которым и дали имя Мавров, а также и Нумидян, что собственно значит номады, кочевые племена. В VII столетии по Р. X., вскоре после смерти пророка, нахлынули на Африку полчища Арабов. Римляне, бессильные против этого напора, выставили вместо себя туземцев, то есть тех, кого они называли Маврами. Арабские историки, излагая эти битвы, говорят о Руми (то есть Римлянах) и о Брабер (то есть Берберах), из чего очевидно и явствует, что Берберы Арабов и Мавры Римлян один и тот же народ. В конце I века геджиры (в начале VIII ст. по Р. X.) победоносные Арабы перешли в Испанию, и так как они вышли из Мавритании, то Испанцы и дали им название Мавров, хотя эти мавританские Арабы не имели с Берберами ничего общего. Через восемь веков владычества, Арабы изгнаны были из Испании и бежали в Берберию, где оставались их соплеменники; но вместо радушного приема, они встретили со стороны африканских Арабов преследования, убийства и грабеж. Остатки этих беглецов искали убежища по берегам, и им-то обязан край основанием большей части приморских городов. Здесь, в этих береговых областях, они жили совершенно изолированно от соплеменных им Арабов, владевших тогда северною Африкой, не имели никаких почти сношений с туземцами, которых ненавидели, и вступали в связь только с Турками и европейскими ренегатами, посещавшими страну. Вот начало нынешних Мавров. Обитатели приморских городов, которым одним и может быть присвоено теперь имя Мавров, едва сохраняют в себе следы своего древнего арабского происхождения, и не имеют ничего общего с Арабами внутренних областей, которые даже презирают их и честят их разными обидными именами. Поддерживая свое существование элементами чуждыми, Мавры, как самостоятельное племя, должны, кажется, скоро совершенно исчезнуть.

Итак, в настоящее время политически господствующее [446] в марокской империя племя — Арабы, живущие в равнинах страны; горы Атласа заняты туземными берберскими племенами; приморские города главнейшим образом населены Маврами, представляющими органическое перерождение древних завоевателей Испании посредством смешения их с Турками, Неграми и Европейцами. Имени Мавров нельзя давать ни Берберам, которые назывались так только во время владычества Римлян, ни настоящим, кочевым Арабам. Евреи и Негры в народонаселении империи стоят совершенным особняком.

Народный тип Арабов, принадлежащих к семейству племен семитических, так общеизвестен, что его можно было бы и не описывать. Все знают это малорослое, худощавое, смуглое, подвижное племя. Арабы важны, остроумны, гостеприимны, честны, крепко держат данное слово; но, с другой стороны, все они в настоящее время не прочь ограбить мимоидущий караван. Все они, а в особенности Бедуины, ведут жизнь кочевую, в равнинах, по берегам рек, у источников, вблизи могил своих святых. Они почти не знают городов и сел и живут в палатках, которые обыкновенно располагаются в круге, почему и лагерь их называется дуэр, то есть круг. Они живут отдельными родами и во внутреннем быте своем управляются патриархальною властью своих шейхов. В эпоху могущества Арабов, у них процветали поэзия, архитектура, философия, науки математические и естественные. Имена Авиценны, Аверроэса и др. до сих пор пользуются почетною известностью в ученом мире, и по некоторым отраслям знания и теперь еще служат авторитетами. Арабам приписывается изобретение цифр, алгебры, первых начал химии. В средние века, многие предания классической древности через них только дошли до народов Запада. Но с давних же пор Арабы впали в прежнее свое невежество.

Мавры, имя которых некоторые ошибочно 11 производят от арабского слова Могреб (запад), сложены очень прочно и крепко с атлетическими формами тела, среднего роста; прекрасные глаза и прекрасные зубы; цвет кожи очень [447] разнообразен, но чем темнее, тем человек породистее и вообще лучше. Мавры жадны, жестоки и пронырливы. Они склонных оседлости и живут по городам как приморским, так и континентальным (хотя в последних значительно меньше, чем в первых).

О Берберах мы уже говорили. Все они, а особенно Рифьяне, отличаются, подобно всем другим собственно горным племенам, светлым цветом кожи и волос, приближающим их по внешности к нашему европейскому, кавказскому семейству.

Негры не составляют в Марокской империи отдельного общества, а находятся во всех областях ее в виде рабов. Положение их, однако, в Марокко несравненно лучше положения братьев их на острове Кубе, или в Соединенных Штатах. По словам французского писателя, Дюрье 12, «хозяин Негра не имеет права бичевать своего раба, или налагать на него труд, не соответствующий его силам; для соблюдения этого гуманного постановления существует особый судья (алькальд) из Негров, которому приносятся все жалобы на притеснения, и который, заодно с местным пашею, принимает все нужные меры, чтобы заставить хозяина продать обижаемого им раба в другие руки». Отпущение на волю встречается очень часто, и между знатными лицами Марокко, между ее сановниками и пашами, можно отыскать иногда истого Негра. Всю суровость и жестокость свою Мароканцы берегут для своих белых рабов, не редко захватываемых на берегу во время кораблекрушений.

Евреи, рассеянные по всему свету, изменяющие, по климату и по характеру народов, свой внешний вид, некоторые из особенностей своего характера и самый язык, везде сохранили, однако, общий свой народный тип. В Марокской империи положение Евреев бедственно и ужасно. Они живут в городах и, подверженные самому жестокому обращению, не могут, несмотря на очевидную свою к тому способность, овладеть даже местною торговлей, которую само правительство всячески старается сосредоточить в собственных своих руках. Между тем Евреям, рассчитывая на их [448] оборотливость, запретили выезд из империи, и, по словам Ричардсона 13, ни один взрослый Еврей или хоть ребенок не может даже временно отлучиться, не внеся за себя четырех долларов таможенной пошлины, а Еврейка должна заплатить сто долларов 14. Многие еврейские роды живут вместе с Берберами в горах Атласа и подобно им управляются старейшинами: говорят, что они населяли уже эту область во время завоевания Арабов, в VIII столетии. «Какое обширное поле, справедливо замечает автор статьи в Лондонском Обозрении, предстоит изучению наших ученых путешественников, когда Марокко наконец откроется для нас, победою ли какой-либо иностранной державы, или какою-нибудь радикальною переменой в ее внутренней администрации!» Еврейки, по словам графа Гроберга ди-Гемзе 15, очень хороши собою, прекрасно сложены, с чудными черными глазами и необыкновенно свежею, нежною кожей; натура у них вообще очень сладострастна. Г. Джон Друммонд Ге, автор замечательного сочинения, уже несколько раз цитированного нами, подобно всем другим путешественникам, восхищается красотой мароканских Евреек, находя, что они могут соперничать — не с Андалузянками только, но даже с Англичанками, этими, как говорит автор, прекраснейших из прекрасных. Г. Друммонд Ге замечает, однако 16, что в выражении лица мароканской Еврейки нет ничего разумного, осмысленного, и что она на самом деле просто — красивое животное. «Вообще, говорит автор 17, тяжело смотреть на этих выродившихся Израильтян. Глубокое невежество, ханжество и испорченность отпечатлеваются на их лицах; горб рабства заметно возвышается промежду их плеч».

Причина недостаточности сведений о Марокко, их сбивчивости и неточности, кроется, без сомнения, в замкнутости империи, в крайнем недостатке сообщений с другими странами, в ревнивом фанатизме ее правителей и ее народа, словом, в тех самых условиях и препятствиях, [449] которые встречаются во всякой мусульманской стране, пока не покорится она цивилизующему влиянию неверных. В то время как правоверные Европы, Азии, Египта, Триполи, Туниса вступили уже в тесные сношения с европейскими державами, Марокко все еще составляет резкое исключение. Никакого решительного влияния не удалось еще до сих пор возыметь на нее ни одному европейскому правительству. В политическом отношении ближе всех к империи Англия; но все связи ее с марокским двором ограничиваются пока тем, что государственные люди Великобритании глядят, кажется, на эту обширную страну как на рынок для закупки свежей провизии гибралтарскому гарнизону, и посылают туда только консулов и консульских агентов. Между этими агентами, однако, попадались люди очень даровитые, которые, при других правах и при другой обстановке, могли бы повести к весьма полезным целям нравственное влияние английской нации. А пока в Марокко ни один християнин-Европеец не может быть безопасен, без каких-либо исключительных обстоятельств, или без особого конвоя. Не даром называют эту страну Китаем северной Африки.

Непроходимое невежество и самый грубый фанатизм, исполненный предрассудков и суеверия, часто ставит путешественника в самое неловкое, а иногда и опасное положение; но это же невежество и это суеверие могут служить и для спасения путешественника от грозящей ему опасности. Друммонд Ге передает несколько забавных и вместе грустных случаев такого невежества и суеверия. Когда ему самому, например, и его спутникам пришлось проезжать чрез какое-то небольшое селение, неожиданное появление иностранцев произвело всеобщее удивление и ужас. Молодой человек, посмелее других, подошел к сопровождавшему путешественников Мавру и спросил у него: «Что это за существа?» Мавр с важным видом отвечал ему, что это злые духи (джины), которых он поймал и ведет в Лараш, чтоб отправить на корабле в страну Назарян (то есть в Европу). При этих словах, молодой человек и весь собравшийся люд попрятались в свои хижины 18. Другой путешественник, Давидсон, чуть не был убит [450] Арабами, заставшими его за астрономическими наблюдениями: его спасло лишь присутствие духа. Он быстро и величественно обратился к ним и воскликнул: «Безумцы! познайте силу Назарянина!» Потом, подозвав к себе старейшего из толпы и предлагая ему взглянуть через секстант, Давидсон объявил присутствовавшим, что он имеет власть заставить солнце приблизиться к земле. Араб, бледный от страха, взглянул одним глазом в секстант и пал на землю, моля о пощаде и упрашивая Давидсона покинуть страну и иметь сострадание к их стадами и пажитям, на которые, по мнению Араба, мог наслать Назарянин падеж и засуху 19.

Мароканцы несравненно изувернее всех других в Магомете братий своих и под страхом смертной казни или обращения в ислам запрещают христианам и Иудеям вход в мечети. Недавно, по этому поводу, случилось в Тангере очень забавное, по словам г. Друммонда Ге 20, происшествие:

«Часы на большой тангерской мечети, Джема Кебир, испортились и требовали починки. Никто из правоверных не мог взяться за это дело, никто не мог даже определить, в какой частя механизма случилась порча, хотя всякий, напротив, говорил с необыкновенным авторитетом и самоуверенностью. Кто-то сказал даже, что джин (злой дух), вероятно, поселился в часы; все стали читать множество заклинаний, способных изгнать целый легион духов, — но часы все-таки молчали.

Пришлось обратиться к христианскому часовщику, к проклятому Назарянину. По счастью, в Тангере проживал в то время такой часовщик, Генуэзец родом и набожный христианин. Но как быть? Часы вделаны были в стену башни и добраться до них для починки нельзя было иначе, как осквернив обитель Бога святотатскими стопами.

Затруднение это довели до сведения кади. Ему дело показалось так важно и мудрено, что он сам не отважился решить его и перенес его на суд алькада 21. Каид, в [451] свою очередь, созвал к своему портику все остальные местные власти, и много предложений сделано в этом мудром заседании ученых членов совета.

Один предложил оставить часы вовсе без починки; другой подал совет построить подмостки, по которым прошел бы неверный, не касаясь ногами священного пола; но это показалось очень недостаточным обеспечением, и все окончательно решили, что каменный пол, по которому прошел бы гяур, должен быть взломан, а стены, которых он коснулся бы, заново выбелены.

Тогда позван был христианин, и ему передано было решение совета, при чем от него потребовали, чтоб он во всяком случае, перед входом в мечеть, непременно снял сапоги и носки.

— Нет, отвечал Генуэзец, — я никогда не снимал их, входя в часовню Святой Девы, — при этом он набожно перекрестился, — и теперь не сниму их, чтобы войдти в храм вашего пророка!

Ученые мужи улемы внутренно прокляли часовщика и весь род его и совершенно упали духом, решительно не зная, что предпринять теперь. Тут поднялся седовласый муэдзин, хранивший доселе молчание, и просил слова. Каид и кади тотчас изрекли свое согласие.

— Еслибы, сказал почтенный старец, — мечеть пришла в разрушение и нужен был кирпич и известь каменщикам, разве ослы не везли бы на себе этих материялов и не вошли бы они в мечеть с подковами вместе?

— Ты правду говоришь, отвечали все в один голос.

— А верят ли ослы, продолжал муэдзин, — в единого Бога и в пророка его, Магомета?

— Без сомнения, нет.

— Позвольте же в таком случае и християнину, подобно ослу, войдти в мечеть и выйдти из нее, как он, обутому.

Аргумент этот заслужил общее одобрение. В качестве осла, вошел Генуэзец в мусульманский храм, починил часы, — не как осел уже, а как искусный мастер, но вышел из мечети снова как осел обутый. С тех пор большая тангерская мечеть не нуждалась более в ослином визите».

фанатизм Мароканцев, часто принимающий грозный [452] характер, имеет свои исторические основы. «С самого начала мусульманского калифата, рассуждает автор статьи в Лондонском Обозрении, и до настоящей минуты, Дальний Запад северной Африки был тем же для мусульманских наций, чем Дальний Запад Америки был для Европы, то есть убежищем для всех недовольных, беспокойных, энергических умов, которые, не терпя стеснений, ищут более удобной среды для отправления способностей своих физических и духовных, в странах, далеко отстоящих от условий старых обществ. В европейских эмиграциях пуританский элемент был для многих поколений элементом наиболее влиятельным и успешным; в наше время причины более земные направляют поток переселенцев в Америку и Австралию. Мусульманские пуритане, наскучив дворами багдадским, ширванским, или египетским, ищут убежища в Дальнем Западе (Могреб, Марокко), и фанатизм этих эмигрантов и их потомков приводит всю страну в брожение с VIII века по сие время. История ее есть не что иное, как непрерывный ряд революций и войн, знаменем которых выставлялась всегда чистота и неприкосновенность религии, а обычным спутником были самые ужасные жестокости. Восемь династий с неизменным характером такого фанатизма следовали одна за другою непрерывно, и история каждой из них, в начале своем, в возвышении, в упадке и в окончательному падении, представляет необыкновенное сходство и даже тождество. Одна из них, династия Эль-Моравидов (1070-1180), придала временный блеск этой части Африки своими победами и правлением в Испании, своим умственным развитием. Настоящая династия, династия Шерифов, начала царствовать с 1550 года, и никогда никакая другая страна в мире не была терзаема и опозориваема более длинным списком царственных чудовищ. Выдвигая вперед для приобретения власти религиозные притязания, и царствуя в качестве наследников пророка, каждая династия в свою очередь привыкала поджигать религиозный фанатизм народов для каких-либо своих политических или завоевательных целей, отстраняя своих подданных сколько возможно от сношений с цивилизованными и християнскими нациями. Нельзя поэтому удивляться, что народы, населяющие Марокко, приняли и сохранили на себе отпечаток, который их правители так усердно старались наложить на них. Наша [453] собственная история поучает нас, как легко народы, которые, по естественным условиям своего положения, должны бы были быть друзьями между собою, привыкали, напротив, глядеть друг на друга как на природных врагов, несмотря на духовные узы общего им христианства». Марокские султаны, не допуская подданных своих до близких сношений с иностранцами, делали сами все возможное, чтоб оттолкнуть их от себя; радуясь невежеству своих народов, они и сами были ужаснейшими невеждами. Г. Друммонд Ге рассказывает 22, что когда принц Фридрих Гессен-Дармштадский прибыл в 1839 г. в Тангер и привез с собою экипажи; то он встретил неожиданное затруднение в употреблении их: местные власти решительно отказывались позволить принцу ездить в них по городу. Принц писал к султану, и от его величества последовало милостивое разрешение употреблять экипажи, но сняв с них предварительно колеса и обратив их таким образом в носилки, дабы тем обезопасить жизнь и благосостояние правоверных. «Такова, замечает г. Ге, политика тиранов Западной Берберии, воображающих, что как для их подданных, так и для всех других людей, в невежестве заключается верховное благо».

Итак, не один народный религиозный фанатизм виною бедственного положения страны, несмотря на все ее природные богатства. Гораздо большая вина лежит здесь на деспотическом образе правления магометанских государств, на тираннии их правителей. В продолжении долгих веков калифы арабские, султаны и императоры турецкие и марокские питали свою внутреннюю и внешнюю политику единственно религиозным фанатизмом, невежеством народа, преследованием просвещения во всех его видах, или там, где оно уже в несчастию прорвалось, всяческим уменьшением и нейтрализированием его последствий, безусловным устранением народа от участия в общественных делах, воинственными подвигами, тайной и шпионством. Деспотизм и неизбежные его результаты, всеобщее взаимное недоверие и равнодушие к общему делу, узкий эгоизм, неограниченный произвол с одной стороны, унизительное рабство с другой, невежество, [454] предрассудки, суеверие, фанатизм, рано иди поздно приводят непременно к совершенному отупению народа, к его полной неспособности взяться за какую бы то ни было деятельность, к застою земледелия, промышленности, торговли, к обеднению всего народа, к истощению страны, казавшейся в начале неистощимою по своим природным богатствам, и наконец к ослаблению самого правительства. «В целом мире, говорит граф Гроберг ди Гемсё 23, нет государя, более неограниченного, как султан-шериф марокский, происходящий, по прямой мужской линии, от единственной дочери пророка-законодателя (Фатьмы). Все зависит от его личного произвола: он дает закон, изменяет его, уничтожает, восстановляет, во всем этом повинуясь одному капризу своему, одной прихоти и личным интересам. В его лице высочайшая власть безнаказанно употребляет во зло все силы народа. Подданный марокский не имеет ничего, что мог бы он назвать действительно своим, — ни мнений, ни самого существования: во всякую минуту, как только вздумается, повелитель его может отнять у него и собственность, и жизнь, которые принадлежат несчастному только на правах временного пользования (in deposito)». Эти деспоты, по словам того же графа Гроберга, распоряжаются судьбами всей империи совершенно по вдохновению: пашей посылают часто, без всякой даже вины с их стороны, в ряды простых солдат, а простого солдата не редко возводят прямо в звание паши, не разбирая того, полезен ли он будет обществу своим импровизированным управлением. В Марокко не трудно встретить разжалованного без вины и суда губернатора какой-нибудь провинции, с метлой в руке, очищающим улицы того самого города, которым он еще вчера управлял неограниченно.

Анархия и беззаконность — неразлучные спутницы крайнего деспотизма. Деспоты редко достигают своих целей, и воля их редко выполняется. Марокский автократ — автократ только по имени. Многие области только номинально подчинены султану; горные Берберы почти совершенно от него независимы; даже кочевые орды Арабов едва покоряются его велениям, и подать с них нужно собирать вооруженною силой, как это делывали некогда Олег, Игорь и другие [455] русские князья с новопокоренными народами. Паши, каиды, наместники, гаккемы действуют в провинциях империи совершенно неограниченно и произвольно, только для формы сносясь с центральным правительством. Духовные высшие сановники положительно ограничивают власть султана и могущественно противодействуют всему тому в его деятельности, что им не нравится, хотя султан марококий и считается главой, как государства, так и самой церкви 24.

Покойный Джемс Ричардсон так описывает значение духовенства в Марокко и отношение его к светской власти: «Берега и города Марокко, говорит он, наводнены святыми различных степеней святости. Марокко не только классическая страна марабутов (давших некогда начало династии Альморавидов), но их дом, их любимое место, главная сфера их действий. В Марокко десять тысяч Абд-эль-Кадеров и Бу-Маза, и все они оспаривают власть у верховного первосвященника, восседающего на зеленом престоле шерифов. Иногда они принимают характер демагогов и клеймят хищничество и испорченность двора и правительства; в другое время они являются в виде пророков, пророков зла, разумеется, потому что проповедуют священную войну 25». Великий марабут империи живет в Уазене, или Уэдзане, в области Габат или Гасбат 26. «Звание верховного марабута наследственно, и место его занимает теперь знаменитый Сиди-эль-гаджь-эдь-Араби-бен-Али, который живет в своей провинции совершенно независимо и имеет значительное влияние на государственные дела. Он имеет, впрочем, соперника в Джедде. Оба папы имеют претензию на управление судьбами империи. Провинции, где пребывают верховные марабуты, не имеют уже других правителей (каидов) и свободны от подати султану; они управляются теократическою властию этих пап. Император никогда не покушается на их привилегии и никогда не оспаривает их. По временам они появляются я в других [456] областях империи, возбуждая народ против пороков настоящего времени. Его мавританское величество чувствует себя тогда очень не ловко до тех пор, пока они не удалятся в свои священные обители, и старается изо всех сил, чтоб они приняли такое решение, давая слово следовать их советам в будущем управлении империей. Великие марабуты довольствуются этим унижением и снова скрываются каждый в свое святилище 27».

Сверх того, в каждой провинции есть по крайней мере две всемогущие фамилии, которые производят род свой по прямой линии от пророка. Они служат предметом всеобщего почитания, а дома их пользуются правом священного убежища для преступников. В некоторых местах они набирают целые шайки приверженцев и с неистовыми криками проносятся по городам и селам, везде возбуждая фанатизм народонаселения 28. Можно представить себе, какие беспорядки производят всюду эти шайки, всегда безнаказанные, благодаря безрассудности жителей и слабости так называемого неограниченного правительства.

И этот порядок вещей, эта анархия, этот личный и необузданный произвол рядом с самым безусловным рабством, так, установились и упрочились, что едва ли возможен теперь какой-либо поворот к лучшему внутренними силами самой страны. Для того, чтобы вывести Марокко из оцепенения и дикости, нужно было бы какое-нибудь великое, общее и радикальное потрясение империи. При теперешнем порядке вещей, при глубоком невежестве и дикости народной массы, никакое частное нововведение, как бы оно ни было хорошо само по себе, не привьется к чуждой ему почве и поведет лишь к новым злоупотреблениям. Очевидно, что теперь всякий император, наилучшим образом расположенный в пользу реформ, сам встретил бы почти неодолимое препятствие со стороны этого порядка вещей. Впрочем, такие благорасположенные и патриотические сидна совсем почти и не встречаются в Марокко: от недостатка правильных и ясных законов о престолонаследии обыкновенно случается, что престолом покойного государя овладевает наиболее хитрый и жестокий [457] из сыновей его, который, в самом начале царствования, мерами чрезвычайной строгости, вполне убеждает своих приближенных и всех подданных, что он не даром станет носить меч свой.

Примером понятий Мароканцев о престолонаследии и о значении императора, может служить, между прочим, следующая история о полуирландском султане Мюлай-Йезиде, очень интересно рассказанная г. Друммондом Ге 29:

«В средине прошлого столетия престол марокский занимал Сиди-Магомет, человек очень энергический и даровитый. В то же время он был очень причудлив и, между другими странностями, тщеславился тем, что в его гареме собраны женщины всех пород, каст и климатов.

В начале своего царствования, желая усилить укрепления Феса, он просил у великобританского правительства какого-нибудь сведущего в этом деле инженера. Исполняя, просьбу султана, ему выслали опытного сержанта из корпуса саперов и минеров. Сиди-Магомет принял сержанта с большою любезностию и отвел особый дом ему и молодой жене его, очень хорошенькой Ирландке. Сержант, женатый еще очень недавно, деятельно принялся за дело, очень скоро дополнил укрепления Феса и, очень довольный содержанием султана, продолжал еще несколько лет свою у него службу. Но пора его пришла, и он умер, оставив вдову свою бездетною.

После обычных рыданий и обычной тризны в честь умершего, в чем приняли очень деятельное участие мавританские знакомые сержанта, которые воем своим смело могли бы потягаться с самыми пышными похоронами в Ирландии, неутешная вдова искала аудиенции у султана и просила его назначить ей пенсию за службу мужа и дать ей средства вернуться на родину. Сиди-Магомет был поражен наружностию хорошенькой, хотя и красноволосой вдовы; он очень благосклонно принял ее и немедленно удовлетворил ее просьбу. Но прежде чем отпустить ее от себя, султан спросил у нее, имеет ли она семейство и живы ли ее родные. Она отвечала, что она сирота, и что у нее нет родных, которые бы о ней заботились.

— Господь да помилует тебя! воскликнул султан. — [458] Зачем же покидаешь ты нашу благословенную страну? Стань правоверною и вступи в обитель неизреченного блаженства, в шерифский гарем!

— Боже сохрани! отвечала Ирландка. — Боже меня сохрани, чтоб я когда-либо переменила веру, или стала чьей-либо наложницей!

Сиди-Магомет встретил этот отказ разными убеждениями и истинно-царскими предложениями; до сих пор он никогда еще не видел сопротивления со стороны женщин, и теперь, когда все его искания были отвергнуты, он возгорелся тем сильнейшею любовью к хорошенькой Ирландке.

— Сохрани же в таком случае свою веру, милая неверная, решил султан: — стань моею женою, и, если Богу будет угодно, ты будешь единственною любимицей из всего моего гарема.

Редкая женщина устояла бы против искушения сделаться султаншей, и Ирландка вступила в брак с Сиди-Магометом по установленным исламским законам. Брак этот сопровождался большими празднествами, а на следующий год празднества эти повторились с особенною пышностию и увеселениями, потому что ирландская султанша произвела на свет красноволосого принца, который назван был Йезидом.

Мюлай-Йезид наследовал вместе качества матери и отца. Он был буйного темперамента; щедр и даже расточителен для тех, кто верно служил ему; жесток, хотя и способен минутами на добро. Он очень любил Англичан и открыто принимал во всех случаях их сторону, что часто ставило его в неприятные отношения к его отцу. Этот последний, напротив, ненавидел Англию за то, что она, по его словам, принимала с ним тон равного и даже изъявляла претензии на некоторое преобладание, чего уж не мог терпеть покровитель веры и царь, султан всех султанов. Сиди-Магомет был, сверх того, особенно расположен к Испанцам, которые были тогда заклятыми врагами Англии.

Мюлай-Йезид, видя, что ему не совсем безопасно оставаться при дворе отца своего, где его обвиняли в сношениях с английским правительством против престола, счел лучшим удалиться, бежать, и направил стопы свои на север, к Тетуану, где тогда было местоприбывание представителей всех европейских держав. Где ни проезжал он, везде [459] своею щедростию приобретав доброе расположение жителей. Преследуемый от одного священного убежища до другого, без надежды на прощение отца, он открыто возмутился против него. Скрывшись с немногими приверженцами своими в одном из святых селений на возвышенностях Бени-Гассен 30, беглый не только принят был жителями со всевозможным почтением, но они даже изъявили полную готовность защищать и поддерживать его.

Как только дошло это до императора, он тотчас издал манифест, в котором объявил, что сын его изменник и бунтовщик, и что против жителей Бени-Гассена выслана будет непобедимая армия, которая предаст огню священный азил и побьет мечом мущин, и женщин, и детей, пока там оставаться будет вероломный Йезид.

Прочитав этот грозный манифест, перепуганные жители Бени-Гассена бросились к Мюлай-Йезиду, умоляя его сжалиться над ними и покинуть их область.

Принц согласился, и со словами: "да будет воля Господня!" приказал своим сподвижникам следовать за ним, а сам, сев на своего великолепного коня, стоявшего близь гробницы святого, принял его в шпоры; но благородное животное отказалось идти вперед: и ласки, и удары были напрасны.

— Познайте, воскликнул принц к толпе людей, собравшихся посмотреть на отъезд его: — познайте волю судеб! О, маловерные! вы боитесь угроз человека, и не страшитесь ни кары Божией, ни гнева вашего святого и покровителя, Мюлая-Абдель-Селама!

Тогда старейший из жителей выступил вперед и, обращаясь к принцу, сказал:

— О, ты, покровительствуемый Богом и святым нашим! Мы согрешили, мы нарушили законы гостеприимства, повелевающие нам давать убежище всем ищущим его, к какому бы племени или религии они ни принадлежали, и кто бы ни преследовал их, хотя бы сам покровитель веры и живой меч ее. Останься с нами, о, князь! и ни один волос бороды твоей не потерпит оскорбления, пока дышит хотя один [460] человек из Бени-Гассена, способный сразиться во имя божьего мира!

Узнав обо всем этом, Сиди-Магомет собрал многочисленную армию и сам стал во главе ее. Но в то время, как его величество выступал из Феса, сломилась ручка у шерифского зонтика: султан вздрогнул, войска остановились, и событие это принято было за небесное предзнаменование. В ту же ночь император почувствовал себя нездоровым и через несколько дней умер.

Мюлай-Йезид тотчас же провозглашен был султаном и государем всех истинно-верующих (хотя были у него и старшие братья). Первым делом его было обезглавить визиря, благосклонного к Испанцам, и руку его прибить к двери испанского консульства в Тетуане. Это оскорбление повело немедленно к разрыву между Испанией и Марокко.

В царствование Мюлай-Йезида, которое продолжалось только два года; возмутились племена Тлеча и Холота. Для их усмирения послана была армия, в сам султан предводительствовал ею. Наблюдая с возвышенного места за ходом битвы, Йезид заметил, что войска уступили напору врага и обратились в бегство. Приведенный этим в ярость, султан вместе с телохранителями своими, кинулся рубить беглецов и снова погнал их на неприятеля.

Когда возмущение было подавлено, тиранния развернула все свои адские силы, и невинные целыми толпами были казнимы вместе с виновными. Бесчеловечный тиран приводил в исполнение свою любимую поговорку:

— Этою империей нельзя управлять иначе, как под условием, чтобы поток человеческой крови лился от ворот дворца до городской заставы.

Этот самый Мюлай-Йезид дал однажды разрешение войску, сбиравшему недоимки, грабить в продолжении двадцати четырех часов еврейский квартал в Фесе. У несчастных Евреев отняли все, чем только они владели. Память об этом погроме живо сохранилась до сих пор, и Евреи, на всякую просьбу Мавра о деньгах, неизменно отвечают ему:

— Или ты не был при разграблении Иудеев?»

Этот характеристический рассказ как нельзя лучше обрисовывает положение дел в Марокко. Мы видим здесь и слабость всех государственных связей, причем беспрестанно возмущаются разные племена, и для сбирания [461] подати требуется снаряжать особые отряды войск; видим грубейшее невежество как народа, так и самого правительства, причем такой ловкий человек, как Мюлай-Йезид, умеет обратить это суеверие и невежество, в свою пользу, а старый Сиди-Магомет умирает от страха, что сломалась ручка у царского зонтика; видим совершенное отсутствие чувства законности, не только в управлении страной, но и в семейных отношениях самого царствующего рода.

Как повелитель правоверных (Эмир-эдь-Муменин), как наместник Бога на земле (Калиф-эль-Галигни), марокский император не знает пределов своей власти. Государство управляется на подобие Дагомея или царства Ашантиев 31, лишь с уступкой Корану и некоторым из народных обычаев, ибо опыт научает и тирана уважать их. Марокский император дает публичные ауедиенции своим правоверным верхом на коне, окруженный своею черною гвардией и прикрытый от солнца царским зонтиком, который служит, как и во всех других странах Востока, символом господства и предносится одним из кадиев. При этом случае все, и природные Мароканцы и чужестранцы, подносят султану дары соответственно состоянию каждого, от драгоценностей, рабов, коней и проч., предлагаемых богатым, до какого-нибудь лукошка с яйцами, приносимого беднейшим из просителей.

В настоящее время в Марокко царствует султан Мюлай-Магомет, сын султана Мюлай-Абдер-Рахмана. Нынешний император ничем не отличается от своих предшественников и управляет страною на тех же самых началах 32.

Государственные чиновники Марокской империи, особенно [462] областные, не получают жалованья, а посылаются в провинции на кормление, как это было прежде и у нас, на Руси. Совершая в известное время, а иногда и экспромптом, объезды по своим провинциям, подобно тому, как это делают некоторые из наших становых приставов, исправников и окружных, они сбирают добровольные пожертвования.

В Марокко нет ни сословия улемов, ни дивана или какого другого совета. Всякое дело совершается по именному повелению самого императора, который желает твердо напечатлеть в умах своих подданных, что только он способен все знать и все делать, он один, и никто более. К особе своей император допускает лишь очень немногих советников, и то только на известное время. Старшим из этих советников бывает или визирь, то есть первый министр, или катеб-эль-аувамир, то есть секретарь султанских повелений, нечто в роде министра иностранных дел. Двое других, более или менее постоянных, приближенных к султану лиц исполняют при нем должности: хранителя печати, мюлай-эт-таба, что должно быть понимаемо в одном лишь буквальном смысле, и еще мундшенка, мюлай-эт-теи, то есть министра султанского стола и увеселений. Казной владеет и распоряжается сам император, и для выдачи мелких сумм имеет он только второстепенного чиновника, называемого мюлай-эт-тесерад. Все эти лица не что иное, как слепые исполнители воли султана; их власть и обязанности не заключают в себе ничего постоянного или определенного; сегодня отменяется то, что вчера было приказано исполнить непременно; в один день и по одному и тому же делу отдаются часто самые противоположные повеления, и какой-нибудь визирь должен уж почитать себя счастливым, если у него цела голова на плечах. Затем, после визиря и этих «министров», вся страна покрыта сетью административной иерархии, члены которой ничем не отличаются друг от друга в аттрибутах и существенном значении своей власти, а только зависят один от другого в степенях этой власти. Визирь, ппшп, каид или алькад (наместник), калиф (то же, что каид), амин (сборщик податей и пошлин), гаккем (губернатор или чиновник благочиния), мотассем (торговый пристав), кади (судья), каждый из них вместе и администратор, и следователь, и судья, и полицейский, и законодатель, или, по крайней мере, [463] самопроизвольный законотолкователь. Каждая деревенька имеет своего священника, имама, своего судью, кади, и своего правителя, каида.

Правосудие, по существующим в Марокко обычаям, должно было бы безвозмездно производиться местными кадиями; но на деле оказывается, что оно очень дорого обходится обществу. За то тяжущиеся и подсудимые пользуются по крайней мере удобством быстрых решений. Юридическая процедура очень проста, и если судья не может развязать узел, он его рассекает.

В больших городах учреждено нечто в роде полиции, или национальной гвардии, из влиятельнейших граждан, на которых возложена обязанность оберегать и защищать безопасность города, разделенного для этой цели на кварталы, и держать по ночам патрули. Воры наказываются с чрезвычайною строгостию, без допущения каких бы то ни было смягчающих обстоятельств, допускаемых, напротив того, при убийствах и других преступлениях: виновные в краже и воровстве всегда подвергаются вместе и телесному наказанию и смертной казни. Самое легкое наказание для воров — отсечение у них рук. Города, селения и другие местности несут на себе ответственность за совершенное в их пределах воровство и подвергаются в подобных случаях тяжелой государственной пени.

Обычай, на котором основан такой строгий закон о воровстве и насилии в Марокко, бесспорно принадлежит нравственно господствующему в империи племени Арабов. Арабы дают тон всему народонаселению своими обычаями, своею религией, своим языком, который служит для империи языком официяльным. Они до сих пор сохранили много рыцарских свойств своих предков. Путешественники, говоря о хищничестве и других незавидных качествах Мароканцев, часто, как замечено выше, смешивают Арабов с Маврами и Берберами, значительно уступающими им в нравственных качествах. Впрочем, и Арабы склонны теперь к грабежу; но все таки даже и в настоящее время, готовый открыто напасть на мимоидущий караван, истый Араб ни за что на свете не решится ограбить беззащитного, одинокого бедняка, или тайком стащить что-нибудь, а гость для него лицо священное.

Другая черта народного характера в Марокко, общая всем [464] первобытным племенам — отвращение от публичных смертных казней. Г. Друммонд Ге нечаянно присутствовал при казни нескольких контрабандистов. Казнь совершена была вне города, при очень сильном конвое; народ не был допущен на место казни, и даже все городские ворота были тщательно заперты и оберегаемы. Автор удивляется несколько этой мере; но очень естественно: допусти только народ, и жертвы правосудия были бы непременно вырваны из рук исполнителей приговора. Замечательно так же, что в Марокко нет ни постоянных палачей, ни необходимых для казни инструментов. Никто не берется за ремесло палача, считая его гнусным и бесчеловечным; еслибы кто взялся, то стал бы предметом всеобщей ненависти. Правительство положило брать на каждую казнь палачей, d’office так сказать, из тангерских мясников, но и они каждый почти раз успевают скрыться по разным азилам, если только не захватят их врасплох, и исполнительная власть часто бывает поставлена в очень затруднительное положение. В тот раз, о котором рассказывает г. Друммонд Ге, вызвался быть палачом какой-то иностранец, за четыре доллара с головы. Преступников было двое, а нож для отсечения головы был очень туп. Взявшись за первого преступника, палач не мог отрубить ему голову сразу и потребовал другого ножа: «Мой не режет!» сказал он. Когда наконец отнята была голова от туловища, в голосе солдат, которым они проговорили необходимое в этом случае: «Аллах да продлит дни нашего государя!», слышны были ужас и отвращение. За вторую голову палач не получил условленных четырех долларов: каид обманул. Приближаясь потом к городу от места казни, палач просил солдат защитить его от толпы, на что солдаты соглашались только за два доллара, то есть за половину всей суммы, полученной им от правительства за пролитие крови двух несчастных, замученных им Ряфьян. Палач не решился на такую значительную денежную жертву, и чуть не был побит камнями тотчас же, как только растворились городские ворота. Он бежал и скрылся в окрестностях города, но на другой же день был отыскан родственниками казненных и убит ими на месте. Тангерские власти не преследовали убийц, и кровавая месть осталась безнаказанною. [465]

Другой случай, рассказанный также г. Друммондом Ге, может служить обращиком того, как наказывается в Марокко убийство. Какой-то Мавр, из селения Шарф, убил на тангерской площади односеленца своего, которого он подозревал в близких связях с своею женой. Так как никто из властей и не думал преследовать убийцу, то брат убитого отправился сам в Мекнес к султану и просил разрешения на кровную месть. Султан, расспросив о деле и наведя справки, дал такую резолюцию:

— Мы разрешаем тебе лишить жизни убийцу твоего брата тем же самым оружием, которым и он убит был, на том же самом месте и в тот же час дня. Но для чего хочешь ты сам сделаться человекоубийцею? Согласись принять вознаграждение за пролитую кровь, законное для всех правоверных, и мы обеспечиваем тебе собственною нашею шерифскою властью верную уплату всей суммы.

— Могут ли деньги заменить мне брата? возразил проситель.

— Ступай в таком случае своею дорогой, сказал султан: — мы повелим выдать тебе письменное разрешение.

Вооруженный этим разрешением, мститель, при помощи местных властей, поставил убийцу в то самое положение, в каком был убитый, и, заставив его троекратно сознаться перед народом в совершенном им преступлении, убил его, причем народ, открыто выражая сострадание к жертве этой оригинальной казни, не выразил, однако, ни малейшей ненависти или отвращения к ее исполнителю 33. Из решения султана и из участия, принятого народом в этом последнем случае, видно, что и правительство, и народе глядят в Марокко на убийство, не вызванное намерением обокрасть или ограбить, как на дело частное, предоставляя возмездие за него самим пострадавшим, причем правительство только помогает мстителю (если сочтет законными его претензии), а само не преследует и не наказывает убийцы; тогда как воровство и ему подобные преступления считаются делом общественным, преступлением против всего общества, преследуются от правительства (хотя бы и не было принесено частных жалоб) и наказываются с чрезвычайною строгостию. [466]

Доходы империи образуются из десятины с поземельной собственности, из подушной подати с Евреев, из продажи разных монополий и привилегий, и наконец из делаемых по временам воззваний к щедрости народа, то есть из насильственно-добровольных пожертвований, которые, при таких обер-интендантах, как марокские паши, достигают часто весьма значительной суммы. Общую цифру государственных доходов Марокко некоторые писатели определяют в 1.000.000 ф. ст. 34. Главные расходы — на содержание армии и на содержание двора, поддержку гаремов, монтировку дворцов, удовлетворение разных прихотей шерифа и т. п. 35. За то — в этом нужно отдать справедливость марокскому правительству — дефицита не бывает в финансах империи, а всегда образуется к концу года значительный остаток, и сокровища султанские все более и более накопляются. Покойный султан Мюлай-Абдер-Рахман оставил, говорят, после себя много миллионов в казначействе.

Защита страны поручена регулярной армии в 30.000 чел. и провинциальной милиции, весьма многочисленной при природной воинственности народонаселения. В крайних случаях, под влиянием магического слова «священной войны против неверных», подымаются подкрепления и от горных, почти независимых берберских племен. В артиллерии чувствительной недостаток; из лиц, умеющих управляться с немногими и весьма жалкими артиллерийскими орудиями правительства, почти все испанские ренегаты. Флот, некогда столь грозный и высылавший пиратов даже до Ламанша, состоит теперь только из трех бригов и немногих канонерских лодок. Упадок морского искусства так велик, что нет ни одного капитана, который сумел бы провести корабль от Могадора к Гибралтару.

Производительность страны, ее мануфактурная деятельность, торговля и благосостояние ее жителей, находятся повсеместно в страшном упадке. Города представляют только тень прежнего своего состояния; даже собственные дворцы и гаремы султана приходят в разрушение. Дорог нет, за исключением совсем уже разрушенных временем немногих остатков римского шоссе; сообщения производятся по [467] отвратительным, опасным и едва проходимым тропинкам. Несмотря на строгость наказаний за покушения против частной собственности, при общем безначалии и неограниченном произволе правительственных властей, каждый боится за свою собственность, ни чем не обеспеченную в будущем, и редко отваживается пустить в оборот свои капиталы. Чаще всего скопленное трудом и лишениями золото и серебро прячется в тайники и зарывается в землю, нередко пропадая там без пользы и следа, так как хозяева этих богатств боятся при жизни кому бы то ни было открыть свою тайну.

Хлебопашество ведется самым недостаточным и беспечным образом. Строевой лес, которым так богата была Мавритания, весь истреблен бесследно; плантации оливковых деревьев ждет та же участь. Виноградники поддерживаются в немногих местах только для плода, а вино нигде не выделывается. Скотоводство находится в лучшем положении: тучные, роскошные луга покрыты стадами лучших в мире пород скота. Лошадь так же необходима Мавру и Арабу, как его ружье и сабля, и за то лошадь, а равно и мул, заслуживают вполне громкую славу, разнесенную о них путешественниками; даже презренный, но весьма полезный осел, по словам Дюрье, в Марокко полон жизни, красив, крепок и быстр, как олень 36.

Множество предметов для торговли могло бы здесь быть производимо при самом незначительном труде. Мед и воск, например, находятся здесь в чрезвычайном изобилии, равно как тутовое дерево и шелковичные черви: но никто здесь не заботится ни о шелке, ни о выделке воска. Хлопчатая бумага выделывается тоже в самом незначительном количестве. Насекомое, по имени кермес, доставляет превосходную, никогда не выцветающую красную краску. Производство в самых малых размерах шелка, кож, писчей бумаги, шерстяных материй, а также золотошвейное мастерство составляют главную промышленность городов. Обрабатывают также коноплю, табак и особое растение, именуемое в Марокко гашиш, или гашеш, из листьев которого добывается курево, заменяющее жителям и табак, и вино, которое запрещено Кораном 37 [468]

Торговля совсем убита монополиями. Все отрасли торговли оставлены в виде привилегий за Евреями; приобретая эти привилегии за огромные деньги, они налагают высокую цену и на ввозимые ими произведения. Впрочем, неизменным результатом этик привилегий бывает окончательное разорение самих торговцев, вследствие неограниченных требований и конфискаций со стороны хищнического правительства. Главные монополии существуют на пиявки, воск, хинную корку, медную монету, просо, скот. Все предметы торговли, как ввозимые, так и вывозимые, оплачивают огромные пошлины. Главная забота султана — захватить всю торговлю империи в свои руки. С этою целию он старается вовлечь в долги всех торговцев, как туземных, так и иностранных, соблазняя их предложениями широкого кредита. Император снабжает их удобными домами и магазинами, открывает им кредит и соглашается получать уплату долга ежемесячными взносами. Эти взносы никогда не уплачиваются и не могут уплачиваться совершенно правильно. Долг быстро возрастает, и на деле оказывается, что те самые лица, которые кажутся князьями торговли и ведут обширные обороты, в сущности нищие и рабы императора. В то время, как законные пути торговли так грубо пресекаются, наживание денег обманом становится явлением очень обыкновенным. Грабимый правительством, купец не считает за грех грабить других. В каждой почти городской лавке держат два рода весов: одни, чтобы покупать по ним, другие — чтобы продавать. Нельзя поэтому удивляться, что сумма торговых оборотов, как привода, так и вывоза, не заходит далее 500.000 ф. ст. 38. Караванная торговля между Фесом и Томбукту совершается ежегодно, проходит через Тафилет и Туатский оазис и достигает своего назначения в девяносто дней. Другой караван идет из Марокко через Уад-Нун на юг к Сенегамбии. Караван на Мекку отправляется ежегодно из Феса через Тафилет и Туат, потом к северо-востоку на Гедим, Фецан и Анджелат, и оттуда в Александрию, на что употребляет времени от 4 до 6 месяцев. Обороты этого каравана считаются в 1.250.000 рублей. [469]

Национальная жизнь сосредоточивается для Марокко в религии. Мароканцы не только ненавидят последователей учения Али, но будучи сами суннитами, считают Турок, Египтян и даже алжирских Арабов еретиками. Они говорят, что «ислам имеет четыре секты, но истинно правоверная секта только в Марокко».

В Марокко, так же как и в других мусульманских странах, имя Иисуса Христа очень уважается всеми. Его называют в Марокко Сидна Айза, или еще Рох Амсан, что значит дыхание Господне, и прежде наказывали смертью через огонь всякого, кто осмеливался хулить Его имя. Арабы не верят в распятие Христа и полагают, что он был чудесным образом заменен на кресте другим человеком, на него очень похожим, а сам вознесся. Арабы уважают также и нашу Библию, утверждают только, что мы владеем неверными списками ее, так как у нас ничего не сказано о пророке Магомете. Не менее самого Иисуса Христа почитают Арабы и Матерь Его; когда женщина почувствует приближение родов, ее окружают другие женщины, которые машут белыми платками и восклицают: «о, Мария, Мария! приди, не медли! приди помочь ей!» В случае благополучных родов славят Деву Марию и особым обрядом торжествуют возврат ее на небо.

Вера в священные местности, в священные предметы, в святых людей очень распространена в Марокко. Отсюда множество азидов (убежищ для преступников) и общее к ним уважение; отсюда всеми признаваемая святость какого-нибудь дерева, какого-нибудь камня, на который ступил какой-нибудь святой, и сделался ключ, и полилась из него целительная вода. Святости достигнуть в Марокко, впрочем, очень нетрудно: стоит только быть дурачком от рождения, или же притвориться таковым. Таких сантонов, или юродивых, в Марокко очень много, и им предоставлено свободно и безнаказанно странствовать и юродствовать по всем городам и областям империи. Г. Друммонд Ге рассказывает 39, что несколько лет тому назад французский генеральный консул был убит одним из таких сантонов, и что в 1830 сам г. Ге чуть не поплатился жизнью за нечаянную встречу с этими святыми. [470]

Живя еще и теперь в близкой и тесной связи с природой, Мароканцы чтут многих животных, а многих других, хищных и ядовитых, не боятся и делают почти ручными. В Марокко очень распространена, например, подобно тому, как и вообще на Востоке, секта заговорщиков змей (эйзови). В этом нет никакого обмана иди шарлатанства: у змеи не вырывается жало, и для всякого другого, кроме эйзови, она столь же опасна и смертоносна как и всякая другая. Происхождение своей секты эйзови объясняют следующим образом: за двести лет пред сим жил сидна Эйзер, имя которого и произносится теперь сектантами при каждом заговоре змеи; он проповедывал учение о едином Боге и, выведенный однажды из терпения проголодавшимися слушателями, молившими его о пище, сказал им: «Ешьте яд!» Последователи сидна Эйзера приняли эти слова буквально, стали питаться змеями и гадами, и перестали бояться их яда. Часто эйзови проходят по городам, связанные или даже скованные между собою, предводимые своим начальником, эмкадем, испускают дикие крики и неистово вертятся во все стороны. Им приписывается даже людоедство, и не раз, говорят, пожирали они христианских и еврейских детей. Впрочем, эта неистовствующая секта не пользуется в Марокко таким уважением, как подобная ей у Турок, из которых многие, даже влиятельные и знатные люди, зачастую вступают в ряды дервишей.

Друммонд Ге справедливо замечает 40, что эти обычаи, столь противные исламу, могут быть признаны за остаток древнего язычества, и что мистические танцы дервишей, всегда направляемые по течению небесных светил, близко напоминают поклонение солнцу. Из народов, населяющих Марокскую империю, язычество всего сильнее держится у Берберов, которые и вообще умели отстоять почти полную независимость от султана, так что, при общем в стране деспотизме, у берберских племен господствует чисто республиканский, образ правления.

Остатками язычества у народов Западной Берберии считают, между прочим, веру в мифологического двукопытного сатира, следы которого всегда находимы бывают, по [471] народному преданию, там, где совершено какое-нибудь грабительство. К числу языческих остатков относит г. Друммонд Ге и обычай женщин обегать свои поля при первом всходе хлеба (в средине февраля) с богато убранною чучелой женщины, несомою впереди всей процессии, и с дикими криками и пляской 41; мущины совершают нечто подобное верхом на лошадях. Обычай этот сохранился только у Берберов и может быть сличен с сохранявшимся кое-где у нас на Руси обычаем окапывать деревни и поля от заразительных болезней и неурожая, причем обряд совершается исключительно женщинами в белых одеждах и сопровождается чисто языческою обстановкой — условным направлением окапывающей сохи (большею частию зигзагами), разными причитаниями, криками, пляской и т. о. Пишущий эти строки сам был свидетелем подобного обряда 42, обыкновенно производимого ночью, и едва уцелел от рассвирепевших на нечаянного свидетеля этой мистерии.

Интересна следующая берберская легенда, записанная г. Друммондом Ге 43:

«В начале Бог сотворил море, и по благости своей воды его создал пресными. И дал ему Бог обширные пространства, и наделил его могуществом над всяким другим созданием. Тогда вознесло море главу свою до звезд небесных и страшно восшумело и, ударившись в твердь земную, напугало весь род человеческий; и становясь с каждым днем грознее, превысило власть свою, и перейдя положенные ему Создателем пределы, покрыло водами своими землю, и уничтожило всю тварь живую на лице земли, не вжимая более запрету Творца своего. И человек, и всякое другое создание, кроме рыбы, напрасно искали убежища, и поглощены были бездною морскою.

«Тогда Бог обратился к морю и сказал ему: «Внимай мне, о, море! ты посмеялось гневу Творца, ты выступило из указанных Мною тебе пределов, внимай же! Я создам самое ничтожное из крылатых насекомых, и создам его в бесконечном множестве, и ты познаешь тогда, что я Господь твой и Бог твой!» И создал Бог комара. И целые клубы [472] комаров покрыли собою лицо земли. И сказал Бог комарам: «Рассейтесь по лицу моря и испейте его!» И испили комары, и иссякло море; и стадо грозное море ничтожным в крошечном желудке комара. И обратился Бог к морю, заключенному в желудке комара, и сказал: «Познаешь ли ты теперь, о, море! что я Господь Вседержитель?» И раскаялось море, и признало его за Господа своего. И Бог сказал комарам: «Извергните воды из желудков ваших!» И исполнили комары поведение Божие, и возвратилось море в ложе свое; но воды его, пробыв в желудках у комаров, стали солеными. И повелел Бог, чтоб они так и остались солеными, дабы познало море, что он Господь Вседержитель, и что нет другого бога, кроме единого Господа Бога».

Мароканцы верят также и в сатану, шитана, или шайтана, который, между прочим, сидит, по их мнению, внутри некоторых европейских произведений и управляет их механизмом.

О домашнем быте Мароканцев мы знаем очень немногое и, основываясь на том, что в городах все семейные отношения и вообще домашний порядок основаны на многоженстве и на рабстве, можем только догадываться об остальном. Брак в Марокко есть чисто торговая сделка. Рынок для брачных сделок, как в городах и равнинах, у Мавров и Арабов, так и в горах у Берберов, открывается ежегодно в определенных для того местах, и женщины здесь беззастенчиво торгуют сами собою. Все женщины садятся рядком на площади, одетые по праздничному, и каждая держит пару платья собственной работы. Мущины, как холостые, желающие вступить в первый брак, так и женатые, имеющие намерение увеличить число жен своих, важно расхаживают по рынку и подробно рассматривают как рукоделье женщин, так и их самих. Если которому-нибудь понравится одна из этих женщин, он останавливается перед нею и спрашивает о цене ее работы. Смотря по тому, нравится ли ей самой этот мущина, она назначает ту или другую сумму, возвышая ее до огромных размеров, если мущина ей неприятен. В случае, соглашения обеих сторон, испрашивается согласие родителей девицы, все отправляются к местному кадию, и молодая супруга отвозится в новое жилище. Купленная таким образом жена становится законною женой, купивший ее от нее не может [473] отказаться, и она во всяком случае сохраняет полученную плату, которая служит ей приданым. На этом рынке вдовы ценятся гораздо дешевле девушек; а самый обычай кажется основанным на одном из законов Магомета, запрещающем ухаживать за женщиной до брака. Неравенство лет в браках случается в Марокко очень часто, и девочки девяти или десяти лет выходят замуж за шестидесяти и семидесятилетних стариков. Наложницы часто отвергаются своими владетелями и не признаются даже своими детьми: отсюда множество публичных женщин в Марокко, что, вообще говоря, совсем не в обычае у магометанских народов. Рождение ребенка не встречается особенною радостию в семействе. Родильницы разрешаются очень легко и без особых страданий; тотчас почти после родов они уж на ногах и, привязав ребенка за спину, хлопочут по хозяйству.

Собственно арабские женщины далеко не так застенчивы и нелюдимы, как городские Мавританки, и с христианином, с Европейцем они еще смелее чем с мущиной своего племени. Г. Друммонду Ге не раз случалось встречаться с ними и дружелюбно разговаривать. Он их описывает очень красивыми женщинами, с большими черными глазами, длинными ресницами, тонким и стройным станом, с маленькими руками и ногами. Одеваются они в красные кафтаны, шитые серебром или золотом, и белые кисейные покрывала; на шее носят толстые нити жемчуга и кораллов, на руках тяжелые серебряные браслеты, на головах несколько цветных шелковых платков, пирамидально воздвигнутых один над другим; вокруг талии, по бедрам, надевается широкий шелковый пояс 44.

Да и сами Арабы далеко не так ревнивы в своих равнинах, как Мавры в своих городах. Когда г. Друммонду Ге случилось быть в палатке одного из губернаторов (гаккем) в северной провинции Эль-Р’арба, не вдалеке от Тангера, у стен арабского селения, по имени Аммар, где проводил зиму губернатор, то его, наперерыв с другими Арабами этого дуэра (круга), приглашали в свои палатки женщины, как старые, так и молодые, и мущины не препятствовали этому, а только издали наблюдали за тем, чтобы свидание обошлось благополучно. [474]

Впрочем, г-ну Ге удалось однажды побывать и в гареме одного очень важного чиновника, тангерского каида. Рассказ его об этом посещении очень интересен 45. Описав внутренность жилища самого каида, обстановку, в которой он застал его, и его наружность, г. Друммонд Ге описывает внутренность женской половины, куда повел его сам хозяин (желая, однако, показать ему только жилище, стены, убранство, а никак не самих женщин). Осмотр начался с особо-устроенного жилища бывшей главной любимицы каида, присланной ему, в виде особой малости, самим султаном.

«Жилище этой любимицы состояло из открытого двора, с комнатами по обе стороны. Посреди двора был фонтан, в одном из углов двора устроена была паровая баня. Пол и стены уложены были раскрашенными черепицами, с изречениями из Корана. Створчатые двери, которые вели в главную спальню, великолепно вырезаны были a-jour, в виде перепутанных математических фигур, совершенно в мавританском стиле. Стены комнаты были богато украшены горельефною работой в виде арабесков; вдоль стен тянулись бархатные кушетки с подушками. В стороне, противоположной двери, стояли небольшие, прекрасно выработанные, раскрашенные козлы: в них стояло очень хорошее алжирское ружье, ствол которого был затейливо эмальирован золотом, а ложе имело красивые инкрустации из кораллов и серебра. Тут же висел на стене довольно грубый мавританский меч, в бархатных ножнах, с золотою отделкой, тоже подарок его шерифского величества. Потолок украшен был очень мелкою лепною работой, раскрашенною и позолоченною, с такими же точно девизами, как в Альамбре.

Отсюда мы перешли в другой просторный двор, убранный тонкими мраморными колоннами; по сторонам было много комнат, обтянутых камкой с прекрасными коврами, более густыми и мягкими чем самые лучшие турецкие ковры. Вместо картин, строго запрещенных Кораном, висели старые немецкие зеркала, не отражавшие, а только безобразившие лица тех, кто в них смотрелся. Единственным проходом света и воздуха в эти комнаты, в то время как затворены двери, служат ниши в форме готических окон, [475] плотно заделанные сквозною гипсовою работой, тонкою и нежною, как филиграновая работа.

В то время, как хозяин указывал моим спутникам через решетку на открывавшиеся за нею виды, давно мне хорошо знакомые, я удалился от группы и стал рассматривать разные закоулки и переходы, из которых обыкновенно состоит мавританский дворец. Тревожась несколько сам за последствия своей отваги, я повернул назад, с тем чтобы присоединиться к обществу, как вдруг одна из дверей, из-за которой вероятно наблюдали за всеми моими движениями, широко распахнулась, и оттуда разом высыпало множество гурий черных, белых, смуглых, толстых, худощавых, старых, молодых. Убежать от них мне было некуда, и они принялись внимательно рассматривать мою особу.

— А что! воскликнула одна: — я ведь говорила вам, что у назарян есть и рот, и нос, и уши, как у магометан.

— Скажите! воскликнула другая, взяв меня за руку: — один, два, три, четыре, пять! точь-в-точь столько же!

— А что же это такое? спросила третья, схватившись за полу моего фрака: — не прячет ли он сюда своих хвостов?

-Да он смеется! закричали все вместе.

Но мне потом уж было не до смеху: я сериозно опасался, что каид наконец заметит мое отсутствие. Да притом и самый запрещенный плод, среди которого я теперь находился, далеко небыль так привлекателен, как это прежде представляло себе мое воображение. От всей прежней знаменитой красоты Мавританок остались одни только большие, как у газели, глаза, общие всем белым женщинам Западной Берберии.

Во все время сумятицы, произведенной моим присутствием, хранила молчание только одна пятнадцатилетняя девушка, красивейшая из всех. Она была, действительно, прехорошенькая, с такими правильными чертами, так прекрасно сложена и так грациозна, что ее смело можно было назвать мавританскою Кипридой. Напуганная общим шумом я криком, она воскликнула боязливым шепотом:

-Тише, тише! Отец услышит, и что станется тогда с молодым христианином?

— А нам что за дело! закричала самая старая и дурная из всех женщин: — его вина, что он осмелился... [476]

Она не кончила своей речи, потону что не вдалеке раздался грубый голос самого каида.

— Что за шум? Куда девался назарянин?

И тяжелые шаги его слышались ближе и ближе.

Быстро рассеялись все эти черные, белые и серые дам. Только юная красавица медлила уходом, очевидно боясь менее всех других за последствия. Спустив покрывало на лицо и глядя из-под него только одним черным глазом, она быстро прошептала:

— Не бойся, назарянин. Скажи отцу, что мы во всем виноваты. Он очень добрый старик, а ты еще так молод.

У меня по счастию была роза в петлице фрака. Я подал ей эту розу с благодарною улыбкой, и девушка в ту же минуту скрылась вслед за другими.

— Элли Гарами! А, негодный! вскричал появившийся толстяк, схватив меня за ворот, при чем я почувствовал, что голова моя не безопасна на плечах. — Ха, ха, ха! — и бока у него затряслись от смеха: — так то, мальчишка (бороды у меня еще не было), ты был у моих женщин, а! Знаешь ли ты, что заслуживаешь смерти? И, соединяя слово с делом, он взял меня за горло. — Совращать моих женщин, похищать их вздумал, назарянишка, а!

Хотя я почти не помнил себя от страха, я успел однако проговорить следующую фразу:

— О, господин! Я не хотел оскорбить тебя; припиши вину мою незнанию ваших обычаев. У нас принято, напротив, приветствовать женщин прежде всего.

— Плутишка! сказал он уже ласковым голосом и освободив мое горло. — Вы там должно быть очень весело проводите время. Ха, ха, ха! Нужно съездить в вашу сторону. Ха, ха, ха! Правду говорят, правду, что ваш рай на земле. Ну, пойдем со мною, молодой человек, я покажу тебе кухню; там есть у меня черная красавица, обрати на нее, если хочешь, свое христианское внимание. Ха, ха, ха!

И он повел меня. Скоро потом мы оставили дом каида, и в тот же вечер я получил от него очень хороший подарок, доказавший мне, что я не потерял его расположения своим нечаянным свиданием с обитательницами его гарема».

Несмотря на строгость Магометовых законов, в частном быту Мароканцев не редкость встретить короткое [477] знакомство с горячими напитками, не только между мущинами, но даже и женщинами.

Вообще женщины не получают никакого образования и занимаются в низших классах полевыми работами. Мальчики обучаются в школах, устроенных при мечетях; в этих школах следуют системе взаимного обучения, под наблюдением местного имама, и все дело заключается в заучивании нескольких сот стихов из Корана. Только очень немногие мальчики, которых прочат, например, на службу при мечети, из этих первых школ, называемых мегид или мектиб, переходят в другие, высшие школы, называемые мудреса, и отсюда в дар-эль-ильм, высшее учебное заведение в Фесе, которое граф Гроберг называет университетом, и в котором очень сжато и небрежно преподаются богословие, логика, риторика, поэзия, арифметика, геометрия, астрономия и медицина. В преподавании господствует самый узкий схоластицизм, и ни одна почти из всех этих наук не сохранила истинного своего значения: алгебры не знают нынешние Марокканцы вовсе, геометрия ограничивается одним черчением математических фигур, под медициной разумеется самое грубое знахарство; вместо астрономии, занимаются астрологией, геомантией, кабалистикой и другими мистическими науками. Друммонд Ге рассказывает случай, который может служить примером марокского невежества по части астрономии. Один из европейских резидентов привез с собою в Тангер телескоп для астрономических наблюдений. Как только узнали об этом местные власти, тотчас же резидент был обвинен в том, что он смотрит через трубу на мавританских женщин и сверхъестественною силой может привлечь их к себе. Тогда последовало от султана повеление паше, что ввоз подобных произведений должен быть строго воспрещен, а что Назарянин, владеющий телескопом, должен представить его на рассмотрение и объяснить подробно его бесстыдное употребление 46. Поэзии, столь богатой некогда между Арабами, нет теперь и следа. Есть в Марокко и ученые степени: талеб (студент), фких (доктор), алем (ученый); последние лица, во множественном числе олама, или, по общепринятому произношению, улемы, составляют в Турции, под [478] председательством муфтия, особый совет, которому поручено верховное наблюдение за правосудием гражданским и религиозным. Но эти ученые степени ровно ничего теперь не значат, и просвещение через то нисколько не подымается. Давая мирно доживать жалким остаткам прежней цивилизации, правительство зорко следит, чтобы не появлялось в империи новых источников просвещения, и еще очень недавно закрыло учебное заведение, основанное в Тетуане европейскими резидентами, потому что в него допущены были дети Мавров и Евреев. Знаменитые в ученом мире мавританские академии и библиотеки пришли теперь в страшный упадок, давая средства изучать только арабский язык, догматическое богословие и астрологию; прежней образованности испанских так называемых Мавров (то есть, в сущности Арабов) нет и следа, и страна не знает даже книгопечатания. Говорят, впрочем, что некоторые арабские фамилии ревниво берегут, по домам своим и мечетям, драгоценные арабские рукописи, хотя сами я не могут читать их. Говорят, что в числе этих рукописей есть список Политий Аристотеля, сочинения, которое теперь утрачено, и в котором Аристотель описал слишком сто конституций разных современных ему городов и государств.

Таково положение, таков упадок страны, роскошной своими природными богатствами и населенной даровитым от природы племенем. Богатством своих природных способностей, блеском своей цивилизации, Арабы обещали многое. Казалось, что им не сойдти с исторической арены. Но воинствующий мусульманский фанатизм с одной стороны, и удушающий всякое живое развитие деспотизм, с другой, сделали свое дело. Природные богатства пропадают даром, и страна поражает своею относительною бедностию. Даже военная мощь, некогда грозная и неодолимая, давно покинула этот народ, и он стал бессилен против незначительной европейской армии, как это оказалось в последней войне Марокко с Испанией.

Н. Н.

(Окончание следует.)


Комментарии

1. Самая высшая точка в этой цепи, гора Мильцин 10,500 футов над уровнем моря.

2. Geographical notice of the empire of Marokko, by lieutenant Washington. В Journal of the Geogr. Society, 1831 г.

3. Кн. 5, гл. I.

4. Davidson’s African Journal 1835-1836; London, 1839.

5. Specchio geografico e statistico dell’ impero di Marocco, del cavaliere conte Jacopo Graberg di Hemso; p. 28.

6. Эль-Ариб, маленький городок между горами, на самом юге империи империи; населяющие его и его окрестности племена зимою уходят в глубь степи.

7. Morocco and the Moors, p. 99.

8. Швеция и Дания; теперь они, кажется, уже не платят больше этой дани; г. Сумароков (Поездка в Могадор и Марокко, стр. 9.) полагает, будто они платили ее не марокскому султану, а Рифьянам.

9. 1860, april, p. 162.

10. Ггенна, иначе, алькана, растение в два и три фута от земли, из листьев которого добывается, между прочим, темно-желтая краска для ногтей и пальцев на руках и ногах.

11. Ошибочно потому, что имя это греческого происхождения и дано было Берберам Римлянами задолго до появления Арабов.

12. L’Etat present Maroc; un chapitire de la civilisation Musulmans, par Xavier Durrieu, 1854.

13. Travels in Morocco, by the James Richardson 1860.

14. Specchio dell’ Impero di Marocco, p. 89.

15. Morocco and the Moors, p. 2.

16. Morocco and the Moors, p. 110.

17. Ib., p. 146.

18. Morocco and the Moors, p. 84.

19. Morocco and the Moors, p. 85.

20. Ib., p. 103.

21. Правитель; иначе алькаид, или даже просто каид. Звание это и самое имя перешло от Арабов и в Испанию, а оттуда в Америку.

22. Morocco and the Moors, p. 122.

23. Specchio dell’ Impero di Marocco, p. 194.

24. «Il sultano e capo della chiesa e dello stato, due cose cola inseparabili»: Specchiо dell’ Impero di Marocco, p. 194.

25. Travels in Morocco, vol. 1, p. 122.

26. Область эта иначе называется Гарб или Эль-Р’арб (Запад) и занимает всю северозападную часть Марокко, от Атласа к океану и Средиземному морю.

27. Travels in Morocco, vol. 2, p. 160.

28. L’Etat present de Maroc, p. X. Durrieu.

29. Morocco and the Moors, pp. 117-121.

30. В нижних грядах Атласа. Слово бени значит горы, подобно тому, как ауд значит река, а вебха — озеро.

31. Оба владения в Нигриции, на юге Африки.

32. Вот титул нынешнего султана: Эль-эмир-эль-муминин, эль-моатессем-биллах, нассер-эд-дин, сидна-уа-мулуна-эс-шериф, Абу-Сейд-мюлай-Магомет, бен-мюлай-Абд-эр-Рахман, ибну-мюлай-Гешам, бен-сиди-Магомет, бен-мюлай-Абд-аллах, бен-мюлай-Исмаил, бен-мюлай-шериф-эль-Мервани, эль-Гашеми, эль-Фатими, эль-Гуссейн, нассарау-аллах-тала-бимлимиги, аминь. To есть: Повелитель правоверных, наместник Бога, защитник веры, государь наш и покровитель, Абу-Сейд-мюлай-Магомет, сын Абдер-Рахмана, сына Гешама, Сиди-Магомета, Абдаллаха, Исмаила, из племени Мерванов и Гашемов, от Фатьмы и Гуссейна, Господь Вседержитель да подкрепит его своим всемогуществом, аминь!

33. Morocco and the Moors, pp. 94-98.

34. Около 6.400.000 р.

35. Specchio dell’ Impero di Marocco, p. 223.

36. L’Etat present de Maroc, par X. Durrieu.

37. Specchio dell’ Impero di Marocco, p. III.

38. Около 3.200.000 р. с.

39. Morocco and the Moors, p. 100.

40. Morocco and the Moors, p. 109.

41. Morocco and the Moors, p. 16.

42. Московской губ., в Рузском уезде.

43. Morocco and the Moors, p. 111.

44. Morocco and the Moors, pp. 147 и 148.

45. Morocco and the Moors, pp. 46-52.

46. Morocco and the Moors, p. 53.

Текст воспроизведен по изданию: Марокко и последняя испанская война // Русский вестник, № 10, кн. 1. 1860

© текст - Н. Н. 1860
© сетевая версия - Тhietmar. 2016

© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1860