-

ГЛАЗ НА-ГЛАЗ СО ЛЬВОМ

(Тот же текст в др. переводе: Встреча со львом // Современник, № 11. 1850. — OCR)

Несколько лет тому, жил я в городе Кап. Там случаи сблизил меня со многими из тех отважных купцов, которые ведут прибыльную, но сопряженную с большими опасностями торговлю, по северному побережью реки Оранжа. Отлучка их продолжается иногда года по два и более Они переезжают от племени к племени с своими возами и служителями, до тех пор, пока не распродадут всех своих товаров; тогда они возвращаются в Грахам или в Кап с гуртами купленного ими скота, с строусовыми перьями, с мехами, слоновою костью и другими драгоценными произведениями тех стран; на этих товарах получают они барыша от четырех до пяти сот процентов на сто. Большая часть из моих знакомых ограничивали свои промышленные странствования западным приморьем Африки, которое тянется между рекою Оранжем и португальскими владениями Бенгуэлла.

Один из отважнейших и самых оборотливых странствующих купцов, о которых я упомянул, назывался Готтон; он был английский переселенец, составивший себе небольшое состояние торговлею с Намакуанцами и Даммарами. Мне рекомендовали его, не только как оборотливого негоцианта, но и как искусного охотника и одного из ревностнейших исследователей южной Африки. Однажды случилось мне оказать ему услугу, и он в благодарность сообщил мне об этой стране любопытные и полезные сведения. Услуга моя была вовсе не важная. Один из его слуг, Намакуанец по происхождению, привезенный им из-за реки Оранж, был посажен в тюрьму; я выхлопотал его освобождение.

Слуга этот, и по наружности, и по характеру, был настоящий Готентот. Небольшой рост, смуглое лицо, впалые глаза, плоский нос, широкие, выдавшиеся скулы, чрезвычайно густые волосы, отличительный признак этой породы, — вот его приметы. Почти всегда молчаливый, иногда даже мрачный, он совершенно [164] изменялся, когда выпивал лишнее. К крепким напиткам был он падок, как и все его соотечественники. Тогда он переходил из одной крайности в другую, и становился не только весел и шумлив, но даже придирчив и буян. Он часто ссорился и дрался с городскими неграми, большими насмешниками, которые, зная за ним этот обычай, нарочно его дразнили и осмеивали, как Лондонские школьники какого-нибудь новичка-провинциала. Однажды, как он подрался с огромным Негром из Мозамбика, полиция взяла его под стражу, не смотря, что он был избит до полусмерти, и посадила его в тюрьму. Господин его, не более своего слуги сведущий в полицейских установлениях, просил меня похлопотать за этого озарника, и я, рассказав начальнику полиции все дело, без труда выхлопотал освобождение преступника. Апполон (прозвище это было дано ему, вероятно, в насмешку) возвратился к своему господину после нескольких часов заключения, трезвый и смирный.

Меня удивляло заботливое участие г. Готтона в этом деле. Что могло возбудить в нем привязанность к дикарю? Ни наружность, ни нрав Апполона, не имели ничего привлекательного. Может быть и он любил своего господина, но за то сам не обладал ни одним из качеств, которые могли бы оправдать какое— нибудь к нему расположение. Я знал, что г. Готтон, хотя искусный спекулянт, был человек честный, с добрым и чувствительным сердцем, и полагал, что вероятно Апполон поручен был ему своим отцом или матерью, и что попечительность купца о своем слуге происходила от желания оправдать это доверие.

В тот же вечер он зашел поблагодарить меня за мое предстательство. В разговоре я намекнул ему, что, вероятно, слуга его человек усердный и честный, когда он так его любит.

— Я обязан о нем заботиться, отвечал мой негоциант; он спас мне жизнь.

— Как! этот негодяй? вскричал я; - признаюсь, это меня удивляет.

— Совсем тем — это сущая правда, продолжал странствующий купец. Лет десять тому, я нашел Апполона на берегу реки Оранж; ему было тогда лет двенадцать. Он быль оставлен своими, в шалаше из древесных ветвей, полумертвым, в сильной горячке. Готтентоты имеют обычай покидать так своих больных и стариков, которые не в состоянии следовать за племенем. Этот жестокий обычай, был поводом к весьма [165] невыгодному заключению о их нравственности; но не должно судить о них по одному этому обстоятельству; на самом деле, они гораздо лучше, нежели их описывают слишком строгие путешественники. Я поместил бедного мальчика в одну из моих повозок, начал давать ему хину и другие лекарства, и чрез несколько дней ребенок совсем выздоровел, весело бегал и прыгал, как будто никогда не бывал болен. Он сказал мне, что свои назвали его Туэткуе, но имя это так неприятно звучало в ушах моих, что я прозвал его другим именем, которое он и теперь носит, и которое, кажется, гораздо благозвучнее. С тех пор Апполон всегда и везде со мною, и изъявляет ко мне привязанность по своему. Впрочем, он и до сих пор настоящий дикарь; я один в целом свете умею с ним ладить. Приказания мои он исполняет, пока их помнит, т. е. в продолжении одного дня: редко случается, чтобы память его сохранила их долее двадцати четырех часов. Что касается до его поведения, то, к сожалению, я убедился, что он никогда не будет членом общества трезвости, или комитета спокойствия, хотя я и подаю ему в этом назидательный пример. Он пьет крепкие напитки при каждом удобном случае, и хмельной всегда затевает драку. Других недостатков не имеет, и, можно сказать, что он малый честный и верный, а притом неоцененный провожатый. Мы называем провожатым Готтентота или негра, который следует за нами верхом с запасным ружьем и аммунициею, прикалывает или добивает раненных нами диких зверей, и исполняет другие неважные прислуги.

— Но, прежде чем он спас вашу жизнь, вы спасли его от неминуемой смерти, сказали я моему приятелю.

— Вероятно что так, хотя может быть он выздоровел бы и без моей помощи. Готтентоты и Намакуанцы невероятно живущи. Только сильная болезнь и слишком продолжительный голод убивают их в подобных случаях. Вот как доказал мне Апполон свою признательность:

Я отправился в Даммару с двумя возами товаров и с дюжиною слуг, из числа которых двое были уроженцы из Мозамбика; остальные Готтентоты и Намакуанцы, которых я нанял пускаясь в путь. Негры порядочно знали обязанности слуг и приобрели в Капе как бы род образованности. Прочие едва могли мне быть полезны при возах; впрочем они мастерски умели отыскивать дичь, и я иногда посылал их за этим. Притом они хорошо знали местность, а в моем положении это было не безделица; за то, за ними необходим самый строгий присмотр. Природа одарила [166] их непостижимою трусостию, и хотя многие из них не дурно стреляли, но мне никак не удавалось уговорить их напасть на какого нибудь из свирепых зверей, буйвола или носорога, а о льве и говорить нечего. Я убил двух или трех носорогов без малейшей помощи с их стороны, за исключением Апполона, который отважно находился при мне во всяком случае, не смотря на то, что у него зуб на зуб не попадал со страха, и слезы градом катились, когда мы подходили к неприятелю.

Однажды под вечер, я остановился кормить возле маленького озера, куда дикие звери приходили ночью на водопой, и где следы их виднелись по целому берегу. Урочище это было знакомо Намакуанцам, и они убедительно просили меня остановиться на ночлег подальше от этого места, уверяя, что в той стороне львы чрезвычайно злы, и что если мы останемся на берегу водопоя, то вероятно лишимся нескольких волов, а может быть и самим придется разделываться с хищными зверями. Странное дело! если лев отведает человечьего мяса, он после, как кажется, предпочитает его всякой другой пище, и пренебрегает иною добычею, когда может полакомиться нашим братом. Мне вовсе не хотелось подвергать опасности моих волов; напоив их вдоволь, отъехал я мили две далее, и расположил свой обоз в долине, откуда озеро не было уже видно. Мы разложили огонь, чтобы удалить хищных зверей, которые ночью рыскают за добычею, и пустили волов щипать скудную траву, что кое где пробивалась в расселинах окружных скал. Мне впрочем очень хотелось всадить пулю в льва; года три уже мне не случалось убить ни одного. Охота за львами в прииск чрезвычайно утомительна, требует надежной силы и большого навыка, и для меня редко бывала удачна, а потому я решился попробовать засаду. Я предложил четырем из моих слуг, считая в том числе и Апполона, залечь в наступавшую ночь на львов; трое только согласились, прочие остались стеречь возы. Я приказал им разложить огонь и присматривать, чтобы волы не отдалялись от нашего табора, а сам с тремя товарищами отправился к водопою, и пришел туда к самому закату солнца. Мы захватили с собою заступы, и вырыли ими ров, шагах во ста от воды, в три или четыре фута глубиною, а чтобы удобнее спрятаться, устроили впереди насыпь из земли, которую выбирали из рва. Окончив нашу работу, мы засели, взвели курки и ожидали львов.

Делая ночь прошла в тщетном ожидании. Много диких зверей подходило к водопою, только лев не приближался, хотя мы и [167] слышали его рыкание, в некотором расстоянии от нашей засады. Я видел спрингбока (Род сайги.), джемсбока (Род газели.) зебров и других четвероногих, но мы не хотели тратить на них заряда, не нуждаясь в мясе, и кроме того выстрел мог всполошить львов и удалить их от озера. Немного однакоже выиграли мы тем, что так притаились; львы не показывались. Их отвлекали от этого места наши быки, и, как мы после узнали, они всю ночь бродили около наших возов, но, видя пламя костров, не осмелились приближаться к полумертвым от страха нашим людям.

Я потерял уже надежду убить льва, но не хотел воротиться к возам без добычи. Уже порядком днело, когда мы вышли из засады, и едва прошли несколько сот шагов, как стая спрингбоков проскакала мимо нас по кустам колючих растений. Они мчались как будто испуганные. Не теряя времени я выстрелил из обоих стволов в стадо, и повалил одного козла из самых тучных. Люди мои также выстрелили, но все трое дали промахи. Едва успел я отнять приклад от плеча, как огромный лев выступил из кустарника и тихо пошел прямо на нас: он был не далее ста шагов и нам некогда было зарядить ружья. Я так был поражен внезапным появлением страшного животного, что совсем остолбенел, и сначала не знал на что решиться, но вскоре припомнил, что нам оставалось одно только средство спастись. Когда туземцы ходят ватагою на львов с своими загеями (Род копья.) и ножами, они имеют обычай садиться рядом, как только завидят своего врага. Если лев расположен напасть сам, он выберет одного из них и стремглав бросается на свою добычу. Жертва его иногда погибает с первого удара лапы или с первой хватки зубом, по чаще поплатится только увечьем или тяжелою раной. Тогда прочие охотники разом бросаются на льва, одни подымают его за хвост, чтобы затруднить его движения, другие пронзают его копьями и ножами. Иногда удается этим смельчакам убить льва, не потеряв ни одного человека; но не редко лев остается победителем и растерзает двух или трех из них; — прочие спасутся бегством. Мне казалось, что эта хитрость может удасться, и что усевшись, как туземцы, мы можем испугать льва и отдалить его нападение, по крайней мере на то время, покуда я заряжу ружье. Садитесь, садитесь! закричал я изо всей силы, а между тем, став на одно колено я хотел зарядить ружье, но окинув взглядом вокруг себя, я убедился, что моих товарищей и след простыл, [168] и увидел издали, как они взбирались на пригорок, отделявший меня от возов. Аполлон также убежал, полагая, как он сказывал мне после, что и я бегу с ними, но я не мог за ними следовать, не отставая, и если бы лев вздумал погнаться за нами, то вероятно мне, как наименее прыткому, и следственно отсталому, пришлось бы удовлетворить собою гастрономическую его прихоть.

И так я остался с глазу на глаз с грозным царем животных. Я был совершенно безоружен. Ружье мое было разряжено, а охотничий нож мой отдал я Апполону, когда мы копали ров, потому что нож этот затруднял меня в работе. Я почитал себя не избежно погибшим, мысленно простился с женою и детьми, и ожидал, что лев немедленно на меня бросится.

Но лев не торопился. Он приближался с видом спокойным, все тише и тише. Подойдя ко миге сажени на две, он остановился и припал на землю как кошка, устремив на меня свой кровожадный взор. Я тоже присел и также пристально смотрел ему в глаза, со всею твердостию, к какой в то время был способен. Еще в училище слыхал я, что звери не могут выносить устремленный на них взор человека, и, хотя я еще не убедился в этом на деле, решился однакоже испытать это средство в моем отчаянном положении. Влияние моего взора было не заметно. Время от времени лев зажмуривал глаза, как мы делаем это в минуты беспечной лени, поглядывал иногда по сторонам, и казалось мало о том заботился, смотрю я на него или нет. Наконец он улегся, поджав лапы под себя, опершись подбородком на землю, совершенно как кошка, когда она притаится на мышь. По временам он облизывался, и я с трепетом угадывал его мысль: он вероятно только что съел какое нибудь животное и не был голоден, но решился стеречь меня, покуда не проголодается, а как львы лакомы на свежее мясо, то он ожидал пока съеденная им пища переварится, чтобы потом наложить на меня свою увесистую лапу.

Нельзя не сознаться, что положение мое точно было не завидно. Я читал в путевых записках какого то миссионера, что лев простерег так целый день одного Готтентота. К вечеру пленник, изнемогая от усталости, уснул. Когда он проснулся, — льва уже не было.

Я знаю этот случай, прервал я рассказчика. Готтентот ваш счастливо отделался.

«Лев, по своему строению и по обычаям, продолжал купец, большая кошка. Многие приписывают ему великодушие и другие [169] благородные чувства: это сущий вздор. Лев, встретив добычу, проходит иногда не обращая на нее внимания, если он не голоден. Он редко умерщвляет только из прихоти. А кошка, разве не так же поступает? Кошка, когда не голодна, играет с мышью. Вы скажете, что она удовлетворяет этим врожденной жестокости. Вы ошибаетесь, она бережет ее живую на свой обед или ужин. То же делает и лев в известных обстоятельствах, в особенности, если он уже отведал человечьего мяса. Вот как судят о том туземцы. Они уверяют, что лев ожидает в таком случае, чтобы человек заснул и при первом движении, когда он просыпается, прыгает на свою добычу. Что касается до льва, который сторожил Готтентота, то его вероятно испугал какой нибудь шум во время сна его пленника. Я с своей стороны не сомневался, что мой лев только того и дожидается, чтобы я забылся от усталости, и непременно бросится тогда на меня при малейшем движении пробуждения. Я буду жив, думал я, пока не сомкну глаз; если же засну, то проснусь в львиных челюстях».

Слыша ото, я невольно дрожал от страха, и не мог удержать восклицания ужаса.

«— Не пугайтесь так за меня», продолжал Гуттон с улыбкой; «вы видите, что я жив и здоров. Я хочу только, чтобы вы поняли, в какой опасности я находился, прежде чем расскажу мое чудесное избавление».

«Проведя бессонную ночь в засаде, я едва превозмогал сон и чувствовал сильный голод. К счастию со мною была на охота фляжка воды, я еще по утру напился, и вовсе не чувствовал жажды, иначе мне не перенести бы волнений и усталости предстоявшего мне дня. Солнце взошло светло и лучезарно, как почти всегда бывает в этих пустынях; лучи его потоком пламени полились на обнаженную степь, и раскалили окружавший меня песок. Мне казалось, что кожа на мне трескалась от невыносимого жара. На мне была паленая шляпа с широкими нолями, украшенная строусовыми перьями, она защищала несколько мою голову от солнца, но все мне казалось, что такого зноя еще никогда не бывало; может быть мне так казалось потому, что я изнемогал от сна и голода. Однако же я не терял присутствия духа, и искал средства спастись. Люди мои могли бы спасти меня, если бы все вместе пришли на мою оборону, но я не мог на это надеяться, — все они были трусы, и я знал, что они на это не решатся; да если бы и решились, то лев, видя их приближение, вероятно бросился бы на меня». [170]

«Но зачем не зарядили вы ружья? спросил л его.

«— Я пытался ото сделать, отвечал он, но при первом моем движении, старый бездельник подымал голову и начинал рычать, как бы желая сказать мне: «перестань любезный, этого нельзя, а не то...». Если бы мне вздумалось продолжать, сосед вероятно держал бы меня в своих лапах, прежде чем я успел бы послать заряд в дуло. Это был огромный лев с длинною седоватою гривою, и с чрезвычайно лукавыми глазами. Трудно поверить, как хитры старые львы. Мои мохнатый сторож очень хорошо понимал, что у меня в руках какое-то оружие; он также знал, что люди мои не далеко, и часто пытливо поглядывал в ту сторону, где были возы. В эти минуты сердце мое сильно билось и холодный пот выступал по всему телу».

«— Было от чего», воскликнул я. — «Ну что же, лев целый день спокойно пролежал около вас»?

«В том-то и беда, что нет, продолжал купец: «он был в каком-то неустанном беспокойстве, а я в непрерывной от того тревоге. Стадо зебров пробежало мимо нас. Увидя льва, бедные животные бросились в сторону, и опрометью понеслись в противоположном направлении. Лев привстал, сделал полоборота и жадно посмотрел на беглецов. Львы страстно любят мясо зебров, и я надеялся, что мой собеседник покинет меня, чтобы преследовать этих животных, но вероятно он рассчел, что я под лапою вернее, чем зебры в поле, и потому поворотился опять ко мне и снова улегся, с глухим страшным рыком, глядя на меня еще грознее прежнего, как бы желая сказать: «ты видишь, любезный, что по твоей милости я упустил зебров, за то уж тебе не дам потачки». Я проклинал в душе старого бездельника, и надежда на спасение меня покидала».

«Вдруг новая тревога овладела львом. Он пристально посмотрел в сторону, где были наши возы, как и прежде раза два или три это делал, потом привстал и начал грозно рычать, оскалив свои страшные зубы, как бы у видев что-то для него неприятное. Я узнал после, что мои люди вооружились, и под предводительством Апполона взобрались на вершину пригорка, откуда их удивительно зоркие глаза могли видеть льва, который меня стерег; но как только он привстал и обернулся к ним, все они бросились без оглядки назад, и как полоумные попрятались по возам. Спустя не много, лев опять лег против меня, потянулся, зевнул, моргнул раза два и зажмурил глаза; мне казалось, что [171] он устал меня караулить, но решился выждать здесь ночи, иначе он давно бы мог со мною расправиться».

«К вечеру я услышал вдали сильный рев, который по видимому не очень правился льву. По звуку рыкания я узнал, что это была львица, искавшая вероятно своего сожителя. Лев привставал, и опять ложился несколько раз, похаживал взад и вперед с грозным видом и нюхал землю, как будто был в нерешимости, но не отозвался на рев львицы, который раздавался все слабее и слабее. В течении целого дня я ни разу не быль так встревожен, как в эту минуту: если бы лев отозвался на зов своей подруги, и она прибежала бы к нам голодная, то вероятно бросилась бы на лакомый ужин, припасенный ее супругом. Старый предатель имел кажется одну со мною мысль, и счел за лучшее нс отвечать на оклик своей любезной».

«Наконец настала ночь. Звезды ярко сияли на небе, но луна еще не всходила. Предметы неопределенными чертами рисовались моему взору, даже на близком расстоянии; на Востоке едва виднелись очерки холмов, — лев, темною неподвижною массою, лежал передо мною. Я был убежден, что он не спит и бдительно следит за моими движениями. По временам глаза его обращались ко мне и тогда блестели как горячие угли. У меня оставалась одна надежда на спасение: выжидая в молчании и совершенной неподвижности, чтобы какое-нибудь случайное обстоятельство отвлекло льва, как это было с Готтентотом, я, может быть, утомлю льва, думал я, но для этого надобно было не спать, а это было для меня почти невозможно. Я был утомлен до изнурения, едва мог бороться с желанием заснуть, не спавши тридцать шесть часов и не евши целые сутки. Кроме того, сколько утомительных волнений перенес я в это время. Воздух был свеж, и эта приятная прохлада, после знойного дня, невольно клонила ко сну. Вокруг меня царствовало безмолвие и спокойствие, веки мои невольно смежались, и я с трудом открывал их; голова моя тяжелела и опускалась, я беспрестанно забывался, и с усилием очнувшись, трепетал всем телом, воображая, что лев уже держит меня в когтях своих. Невозможно передать весь ужас моего положения, и теперь еще меня берет страх, когда я подумаю об этих минутах. Я был тогда, как осужденный на смерть, который забывшись на минуту сном от утомления, вдруг просыплется с неотступной мыслию, что скоро его не станет. Не знаю, выдержал ли бы я эти мучения еще одну ночь, — это было выше сил человеческих». [172]

Купец молчал несколько минут, как человек удрученный тягостными воспоминаниями. Потом продолжал:

«Два или три часа спустя после того, как совершенно стемнело, я услышал, что звери приходили к водопою. Лев, видевший их очень хорошо, не трогался с места, и только поворачивал голову, когда они проходили слишком близко. Надежда, что он оставит меня, чтобы их преследовать, вскоре совсем меня покинула. Вдруг он приподнял голову, посмотрел на меня и начал рычать. Настала роковая минута, думал я! Он привстал, еще пристальнее устремил на меня взор свой, и еще сильнее зарычал. Я приготовился защищаться, покуда сил станет, держа в левой руке ружье, а в правой носовой платок, намереваясь всадить приклад моего ружья поперег пасти, и задушить его, воткнув правою рукою платок в самое горло. Исполнение было не легко, но это было мое последнее средство, а я не хотел умереть, не покусившись избавиться от смерти. Признаться, я не надеялся избегнуть гибели, но я так возненавидел этого льва, мучившего меня с самого утра, что мне неодолимо хотелось наделать ему сколь возможно более вреда».

«Но это была ложная тревога; прошло несколько минут, и лев снова успокоился и снова прилег на землю, но не по прежнему, а протянув голову ко мне, как кошка, которая во что-нибудь внимательно всматривается. Наконец он разлегся на земле, как будто успокоившись на счет своих тревожных сомнений. Минут через десять, он вдруг вскочил и зарычал еще грознее прежнего. Мне пришло в голову, что другой хищный зверь крадется ко мне сзади, и что льву не хочется поделиться добычею. Если догадка моя справедлива, думал я, то участь моя скоро будет решена. Сон мой прошел. Лев расхаживал передо мною взад и вперед, как будто не знал, на что решиться; наконец, казалось он готовился сделать роковой прыжок. Час мой пробил».

«В эту минуту, позади меня раздалось какое то ворчание и окрестность озарилась ярким светом. Ворчание продолжалось с минуту» и внезапно между мною и львом появилось странное существо, которого голова и плечи были в пламени. Лев странно зарычал, скорее от ужаса, нежели от гнева, и сильными прыжками умчался в темную степь.

Опомнившись я узнал в моем избавителе Аполлона. Пламя, которое обнимало прежде его голову, потухло, но он держал в руках два пучка пламеневшего хвороста, которыми махал с из ступлением. Бедняк был в таком страхе, что говорил без [173] связи и без смысла. «Заряжайте ружье, заряжайте ружье! - кричал он, поминутно, «большой зверь сейчас воротится.

Совет был добрый, и я поторопился ему последовать. Все это время я не изменял положения; члены мои затекли и так одеревенели, что я едва смог встать на ноги. Как только я зарядил ружье, мы отправились в путь к нашим возам, и обращение крови вскоре восстановилось. Аполлон бежали впереди, все еще страшась возвращения большого зверя. На голове у него была сковорода с угольями, а в руке горящая ветвь, которою он махал во все стороны и кричал как полуумной, чтобы отогнать диких зверей. Наконец мы добрались до табора. Понаевшись порядком, я спросил у своего избавителя, что происходило в мое отсутствие и как умудрился он меня выручить. Бедный малый целый день уговаривал моих людей идти с ним на мою оборону. Они было и решились сделать попытку, как я вам упомянул в моем рассказе, по трусость одолела. Вечером Аполлон решился сам предпринять мое избавление, и выдумал весьма замысловатое средство. Он взял большую сковороду и покрыл дно слоем мякоти (мокрый толченый пороха», употребляемый в фейерверках) несколько влажной, чтобы она горела не вдруг, а постепенно. Эту мякоть прикрыл он сухою соломою, пересыпанною порохом в зерне, а сверху наложил мелкого хворосту и сучьев. Когда совсем стемнело, он поставил сковороду на голову и отправился в путь. С половины дороги он лез ползком с большою осторожностию, чтобы не обратить на себя внимания льва, и таким образом подполз ко мне шагов на сто. Тогда лев привстал в первый раз и начал рычать. «Этот страшный рев», говорил Аполлон, «так напугал меня, что я готов был лишиться чувств». Притаившись без движения, храбрый намакуанец обманул бдительность льва, и когда зверь совсем успокоился, он снова начал ползти, бережно и чрезвычайно медленно. Полагая, что он уже довольно близко, вынул фосфорическую спичку, зажег ее и приложил к соломе, которая вдруг вспыхнула. Приготовления к этому фейерверку не ушли от внимания моего сторожа, и тогда он вскочил, и начал грозно рычать во второй раз, но Апполон не дал ему времени рассмотреть, в чем дело, и воспламенив свой фейерверк, бросился ко льву, захватив в руки горящий хворост. Последствия этой удачной экспедиции вам известны и вы поймете теперь, почему я так привязан к этому чудаку. Он показал столько ума и мужества для моего спасения, сколько не нашлось бы у него, может быть, и для спасения самого себя. [174]

Я вполне согласился в том с моим приятелем, «Ну а лев, вероятно, пропал без вести?» спросил и его.

«Вы ошибаетесь», отвечал Готтон; «мне надо же было расчесться с этим разбойником за претерпенные от него мучения. Кроме того, не было сомнения, что это был лев-людоед, и нельзя же было оставить его рыскать на свободе, если была возможность помешать этому. Я был убежден, что он не отойдет далеко от водопоя, покуда волы мои были по близости. Зная притом, что два другие купца должны были выехать следом за мною, на другой день после моего отъезда, я намеревался дождаться их. По их прибытии, мы отправились на охоту со всеми людьми и с собаками. Два дня осаждали мы старого каннибала, не хотевшего выйдти из своей пещеры, окруженной скалами и кустарниками. Когда он наконец появился, один из купцов, моих товарищей, по имени Джонсон, находился ближе нас к нему, и всадил ему пулю прямо в сердце. Я заплатил победителю пять фунтов стерлингов за шкуру, чтобы набить чучелу и сохранить ее в память дня, проведенного мною с глазу на-глаз с покойным властелином пустынь.

Н. П.

Текст воспроизведен по изданию: Глаз на-глаз со львом // Москвитянин, № 23. 1852