-

РОБЕРТ МОФФАТ

ТРУДЫ МИССИОНЕРОВ И СЦЕНЫ В ЮЖНОЙ АФРИКЕ

MISSIONARY LABOURS AND SCENES IN SOUTHERN AFRICA

НАРОДЫ ЮЖНОЙ АФРИКИ

Не многие описания новейших путешествий могут сравниться в занимательности с книгою, которую английский миссионер, господин Роберт Моффат, издал в Лондоне под заглавием: «Missionary labours, and Scenes in Southern Africa». Автор описывает свое долговременное пребывание, странствования и любопытные приключения у народов, которых земли и даже имена едва известны географии. В молодых летах был он отправлен английским обществом Миссий на мыс Доброй Надежды, и провел лучшие свои годы в пустынях, посреди полудиких племен Южной Африки. Просто и скромно отдает он [177] теперь публике отчет в главнейших событиях своей необыкновенной жизни, в обычаях, нравах и понятиях дикарей, которых он был просветителем, другом и советником.

Более ста лет прошло с тех пор, как неустрашимый миссионер Шмидт отправлен был методистами к Готтентотам проповедывать евангелие. Протестантские миссионеры долго не проникали далее земли Бушменов. Только в 1806 году, братья Альбрехтсы перебрались за Оранскую реку и начали знакомить с христианскою верою Намакийцев, Коранцев, Гриков и Бечуанцев.

Предводитель одного племени, страшный грабитель, по имени Африканир, который впоследствии сделался другом и покровителем миссий, был в то время бичом той страны, в особенности Голландцев, поселившихся на границах Капской колонии. История этого Африканца — самая романическая. Миссионеры, утомленные беспрерывными неприятностями, и боясь соседства такого человека, хотели уже отказаться от своего предприятия; но молодой Моффат приобрел столь сильное влияние на этого дикаря, что тигр стал кроток как ягненок, принял английскую миссию под свое покровительство и позволил ей поселиться в своем краале (селении). Господин Эбнер, товарищ Моффата, поссорившись с одним из братьев Африканира, уехал из селения, и таким образом ловкий миссионер [178] осужден был на тягостное одиночество посреди народа вспыльчивого и непостоянного, которого прежняя свирепость могла возродиться при малейшей неосторожности. Однакож дружба к нему предводителя племени ни на минуту не изменялась, и Африканир постоянно доказывал искренность своего обращения к христианству. Набожный как молодой неофит, он всегда присутствовал при богослужении и слушал проповеди миссионеров. Сидя под тенью скалы, он по нескольку часов сряду читал Библию и размышлял о чудесах творения. Его особенно занимали вечность времени и беспредельность пространства.

«Не раз, говорит г. Моффат: расспрашивая меня о Верховном Существе и Творце вселенной, он вдруг вскакивал, потирал лоб руками, и говорил: «Полно, полно! перестаньте толковать об этих великих вещах... Я чувствую, голова моя слишком мала, не может вместить в себе ваших слов». Не помню, чтобы, во все время пребывания моего у Африканира, я имел когда нибудь причину жаловаться на его поведение. Однажды он пришел ко мне, когда я садился обедать. Стол мой показался ему слишком умеренным, и он прислал мне на другой день две коровы, которые хотя давали не много молока, однако не раз случалось что оно спасало меня от голоду. Я не могу без чувства вспомнить о том, как Африканир заботился обо мне, когда [179] от знойного климата и дурной пищи у меня сделалась желчная лихорадка: он ужасно боялся за жизнь мою. После долгого бреда, я пришел в себя, открыл глаза и увидел, что бедняк сидит возле моей постели. Я просил его дать мне ящичек с лекарствами, и он тотчас подал. Потом, оттирая рукой крупные слезы, которые текли по лицу его, он спросил дрожащим голосом, как меня похоронить, ежели я умру.

— Так же как вы хороните своих покойников, отвечал я, и прибавил, что, в случае моей смерти, ему нечего бояться английского правительства, потому что я дам ему письменное свидетельство в дружелюбном со мной обращении.

«Это немножко утешило Африканира, но только мое выздоровление возвратило всю его прежнюю веселость.

«Частые ссоры и драки между подданными Африканира чрезвычайно его огорчали, и он всеми силами старался восстановить доброе согласие. Однажды два отряда сбирались подраться, а он уговаривал их помириться. Один предводитель Намакийцев, стоявший подле меня, сказал, указывая на него пальцем: «Посмотри, можно ли его узнать! Тот ли это лев, который своим ревом обращал в бегство самые отдаленные краалы! — Да я и сам, прибавил он, дружески [180] трепля Африканира по груди: я сам не раз уходил со всем моим народом, с женами и детьми, в горы, к диким зверям, в пустыни, чтобы только не видать его страшного взора».

Прожив долго у Бечуанцев, господин Моффат решился съездить на мыс Доброй Надежды и пригласил с собой Африканира. Африканир отвечал, что он никогда не воображал себе, чтобы друг вздумал предать его Англичанам, которые верно его повесят. Господин Моффат легко убедил его, что никогда не замышлял такого гнусного предательства, и хотя Африканир действительно объявлен был вне закона и за голову его обещано тысячу долларов, однакож миссионер поручился своей головой, что с ним не случится ничего дурного, если он явится к капштадтскому губернатору и объявит, что он — друг христиан и сам христианин. Африканир наконец решился и не имел причины раскаиваться в своей доверчивости. Не возможно описать впечатления, произведенного появлением этого страшного предводителя диких в главном городе колонии, который прежде трепетал при одном его имени. Весь город взволновался при виде человека, который прославился подвигами почти баснословными.

Господин Моффат недолго пробыл в Капштадте и снова отправился в пустыню. Последуем за ним теперь к Грикам и Бечуанцам. [181]

«Эти племена, говорит он, не имеют ни малейшего понятия о Верховном существ и бессмертии души. Они никогда не думают о смерти и считают ее просто совершенным уничтожением. Для них величайшее благополучие состоит в обилии съестных припасов. Однажды я спросил Бечуанца, который казался умнее других, какое зрелище всего для него приятнее. Он, не запинаясь, отвечал: «Большой огонь, окруженный горшками с мясом. Нет ничего гаже огня, на котором ничто не варится».

«Эти люди смотрят на небо глазами быка. Что бы вы ни говорили, им все нравится., покуда вы даете им табаку или каких нибудь безделушек, за то что они вас слушают. Но даром они ничего не понимают. При том они — мастера притворяться: часто случалось, что для забавы во всем со мной соглашались, показывали вид, будто бы верят мне, а потом на своих сходках, подсмеивались над Ра-Мери (отцом Марии: так они звали миссионеров)».

«Менамиц, один из самых ученых Гриков, который сопровождал Кембля, сказал ему за несколько минут до своей смерти: «Ра-Мери, ваши обычаи, может быть, очень хороши для вас: но они не наполняют желудка. Я бы рад жить с вами, потому что вы добры и всегда даете мне лекарства, когда я болен; но я не понимаю [182] ваших прекрасных слов. Я — один из старшин моего народа и хотя еще молод (ему было семьдесят лет), однакож ум мой уже не так свеж как прежде. Может быть, дети наши лучше меня будут понимать ваша мехуа (обычаи).

«Грики и Бечуанцы не соглашались, чтобы наши нравы и обычаи были приятнее для тела и крови, но смиренно признавались, что мы гораздо умнее их. Это казалось им чрезвычайно странным, и они очень желали угадать, отчего происходит такая разница.

«У них есть особенный род шарлатанов, называемых производителями дождя. В стране, где засуха производит ужасные бедствия, эти люди, разумеется, очень важны, и если они не глупы, то могут извлекать большую пользу из своего шарлатанства. У южно-африканских народов дождь призывают с такими же кривляньями, как у жителей берегов Верхнего Миссури.

«Успехи цивиллизации, большею частию, не только не удивляют Бечуанцев, но кажутся им чрезвычайно смешными. Они никак не могли понять, зачем мы прячем свои руки и ноги в мешки, и считали нас сумасбродами, оттого что мы застегиваем платье пуговицами, между тем как эти же самые пуговицы были бы так красивы на шее в виде ожерелья или в волосах. [183] Обычаи мыть свое тело, вместо того чтобы намазывать его жиром и красною охрой, казался им чрезвычайно отвратительным, и они презрительно смеялись над мелочною чистотой нашей кухни, наших домов и постель. Однажды дикарь жарил мне кусок зебра, и я заметил, что он переворачивает мясо на угольях грязными руками и каждый раз обтирает их об тело, чтобы не потерять ни капельки растопленного жира. Я сказал ему, что гораздо лучше было бы переворачивать мясо палочкою. Он захохотал и, кончив свое дело, побежал рассказать товарищам о моем нелепом замечании.

«Многоженство — в большой чести у этих дикарей, и ничто в свете не заставит их отказаться от выгоды иметь несколько жен, потому что эти несчастные у них в совершенном рабстве и делают за мужей все, что потруднее. Мужчины ходят на войну, на охоту, пасут стада, доят коров, выделывают шкуры. На долю женщин оставлена самая тягостная работа: они пашут землю, строют хижины, делают заборы, рубят дрова, и прочая, да сверх того еще должны кормить и воспитывать детей. Им, бедным, некогда отдохнуть. Во время посева и жатвы на них жалко смотреть. Исхудалые от дурной и недостаточной пищи, они вечно работают пригнувшись к земле, а между тем ребенок висит у груди. Очень естественно, что [184] мужчины, из эгоизма, придерживаются многоженства; но удивительно, что жены Бечуанцев смеются и презрительно посматривают, когда им станешь говорить, что женщины в образованных странах живут в довольстве и спокойствии, ничего не делают и думают об одних забавах. Им кажется, что мужчины должны всю жизнь только гоняться за дичиною или драться между собою и спать в тени, между тем как женщины работают под зноем почти вертикальных лучей солнца.

«Однажды женщины строили дом, и жена одного из главных предводителей исцарапала себе руки, взлезая по сучковатому бревну на кровлю. Я смотрел на это и наконец не вытерпел, спросил их, зачем они не предоставят этой трудной работы своим мужьям. Они захохотали; королева Магуто подошла со свитою, спросить, чему они смеются. Работницы повторили мой забавный вопрос, и хохот начался пуще прежнего. Одна только Магуто, женщина умная и тонкая, не смеялась надо мною. Обычаи наши нравились ей более чем туземные, и хотя она объявила, что решительно нельзя исполнить моего предположения, однакож сказала: «Правда, по настоящему надобно бы, чтоб женщины занимались только домашней работой, а мужчины употребляли в пользу ту силу, которою они так гордятся», — и потом, обратившись ко мне, [185] прибавила: «Вы бы дали вашим мужьям какого нибудь лекарства, чтобы они работали!»

«Правление у Бечуанцев и у всех этих народов такое же, как было у древних Германцев, вместе патриархальное, единодержавное и аристократическое. Власть главного князя уравновешивается властью второстепенных князей. Нередко случается, что в народных собраниях какой нибудь красноречивый оратор нападает прямо на главного князя и восстановляет против него большинство слушателей. Главный князь открывает обыкновенно собрание коротенькою речью, приберегая свое красноречие к концу, чтобы возражать на речи, которые будут произнесены. При этом, он обыкновенно ругает дерзких, которые, по его словам, топтали его тело и становились ему ногою на горло. Все это принимается как нельзя лучше, и, когда собрание расходится, начальника приветствуют громкими восклицаниями.

«Если князь болен, его сажают верхом на быка, связывают быку ноги, и потом задушают животное, держа его голову в кадке с водою. Затем следует пир, на котором съедают мясо жертвы, уничтожая тем и болезнь начальника, перешедшую в тело быка. Иногда колдун, или производитель дождя, чтобы открыть причину болезни богатого начальника, заставляет его пожертвовать быком и делает множество [186] кривляний над трупом животного, который, разумеется, присвоивает себе. То же делается и тогда, когда надобно отыскать виновного. Другой лекарь требует козы и режет ее над больным, обливая его с ног до головы кровью. Козий жир играет важную роль в фармакопее степных эскулапов, но они почти всегда говорят, будто жир, который им дают, прогорк и лишился своей силы; поэтому надобно зарезать другую козу, которая, разумеется, и поступает на кухню шарлатана. Ценность животного, которого надобно убить для излечения, соразмеряется с богатством больного. Чтобы вылечить самый пустой насморк у начальника, мало откормленного быка; напротив, одна убитая коза прогонит даже горячку у бедняка, от которого нечем более поживиться.

«За всяким договором, всяким торгом, следует умерщвление какого нибудь животного, а затем пир.

«Эти народы, не только не считают воровства унизительным, но даже, кажется, не имеют ни какого понятия о праве собственности. Когда, несмотря на пожирающий зной тамошнего климата, нам удалось возделать уголок земли, туземцы обыкновенно собирали все, что у нас выростало. Мы провели в свой огород воду из ближнего ручья; но женщины, лишь только заметили, что это орошение выгодно, начали проводить воду из [187] нашего канала на свои поля. Упреки мои привели их в бешенство, и он, вооружась кольями и пиками, тотчас испортили резервоар, из которого вода протекала в огород.

«Хижина наша, для всех открытая, всегда была наполнена неотвязными посетителями. Их набиралось столько, что нам почти нельзя было поворотиться, и они пачкали красною краскою все, до чего дотрогивались. Одни болтали, другие спали, улегшись в углу, и все наперерыв старались утащить хоть какую нибудь безделку, которая попадалась им под руку. В нашей часовне всегда было довольно много народа; но эти люди держали себя чрезвычайно непристойно. Не умея сидеть по нашему, они усаживались на лавках по своему и во время службы смеялись, работали, а всего чаще храпели.

«Не раз, просыпаясь утром, мы видели, что воры ночью успели навестить вдруг и наши дома и кузницу, и огород и хлева.

«Если им случалось украсть какой нибудь инструмент, которого металл им не нравился, они, испортив его молотками, так чтобы и узнать было нельзя, приносили к нам назад и бесстыдно предлагали обменять на какую нибудь ценную вещь. Им всего больше нравились ножи. Ложки наши они расплавляли, а если попадалась ложка железная, которой дикари не могли расплавить, то считали ее заколдованною. [188]

«Покуда мы могли давать им табаку и лекарств, они были, по наружности, очень привязаны к нам; но, когда запасы наши истощились, изменники разлюбили нас, и мы уже не имели возможности предохранить себя от их гнева.

«Все это было чрезвычайно неприятно, но по крайней мере мы не имели еще причины опасаться за жизнь свою. Однажды, во время необыкновенной засухи, Бечуанцы вздумали послать за одним знаменитым производителем дождя. Этот человек пользовался в нашем околодке большою славою, несмотря что жил очень далеко. Надобно знать, что производители дождя — непримиримые враги миссионеров, потому что считают их такими же шарлатанами как они сами, и думают, будто миссионеры отбивают у них хлеб. Они живут на счет легковерия своих земляков и, полагая, что мы не глупее их, старались всеми возможными средствами сбыть нас с рук.

«Я имел много случаев наблюдать за этими негодяями, й должен признаться, что они, большею частию, одарены необыкновенным умом. Тот, которого призвали Бечуанцы, тотчас доказал нам свои способности. Возбуждаемое демоном корысти, воображение его было неистощимо на чудесные рассказы и восхитительные картины. Слушая его, местные начальники и другие важные люди, безмолвные от удивления, уже воображали, [189] будто поля их оживают под благотворным дождем и стада, уже сытые, в полдень возвращаются с паствы. По словам этого шарлатана, ему стоило только протянуть руку, чтобы опустошить города неприятелей, приказав облакам разразиться над ними бурею. Однажды, говорил он, могущественное войско принуждено было остановиться на походе, потому что он низринул на него целый поток дождя. Все это принималось за непреложную истину, и из окрестных мест предводители племен сходились, поклониться великому чародею. Сначала мы не могли угадать, что он принес нам, мир или войну. Привыкнув всегда наблюдать и обманывать, он был чрезвычайно осторожен, взвешивал каждое свое слово, малейший жест. Проницательный взор его, казалось, изведывал самую глубину мысли, а в нем самом, сквозь его неизменную важность, нельзя было ничего постигнуть.

«Между тем хитрости его были самые грубые. Когда облако появлялось на небе, он запрещал женщинам сеять, говоря, что, в противном случае, облако испугается и уйдет. В другое время он посылал всех рабочих людей в поле искать разных растений, потом приносил эту траву на гору и зажигал волшебные огни, на которые все племя смотрело с песнями. Подобные церемонии делались обыкновенно во [190] время новолуния: он знал, что в это время погода почти всегда переменяется. Я совершенно уверен, что он, подобно всем своим собратиям, сознавал свое шарлатанство. Когда я жил у Баролонгов, один производитель дождя, который очень любил меня, потому что я вылечил его от опасной болезни, сказал мне однажды: «Одни только умные люди могут быть производителями дождя: немало надобно ума, чтобы всех обманывать. Вы сами знаете это лучше меня». Потом, в твердой уверенности, что я такой же шарлатан как и он, колдун дал мне почувствовать, что мне нехудо бы уехать куда нибудь в другое место, чтобы не отбивать у него хлеба.

«Идолопоклонники сердятся на своих богов, когда те не исполняют их молитв. Точно так же Бечуанцы и другие соседние племена убивают своих производителей дождя, если они нескоро исполняют их желание. При случае, о котором я начал рассказывать, первые действия колдуна не имели успеха: засуха все продолжалась, солнце попрежнему ярко блистало на темно голубом небе, и чародей, зная, какая участь ему угрожает, начал беспокоиться. Что бы выпутаться из хлопот, он стал намекать, будто присутствие наше делает облака нечувствительными и иссушает небо. Народ, вне себя от ярости, осыпал нас проклятиями и угрозами. Безумцы [191] говорили, будто колокол нашей часовни пугает дождь. Один начальник, подойдя ко мне с грозным видом, сказал, чтобы я не смел вперед дома становиться на колени и нашептывать волшебные слова в уши земли. Собрался большой совет, и положено было строго присматривать за нами. Узнав, чего от нас требуют, мы объявили решительно, что земля, на которой находятся строения миссии, уступлена нам добровольно и что потому мы не намерены покоряться ни какому несправедливому решению.

«Между тем производитель дождя еще не решался обвинять нас открыто. Он был благодарен мне за то, что я пустил жене его кровь и тем принес ей большую пользу.

«По временам он приходил к нам, дивился искусству, с каким мы ковали железо и делали разные инструменты, и уговаривал нас перейти к его народу, прибавляя, что в их стороне много леса и металлов.

«Однажды мы заметили, что он стал еще мрачнее, еще беспокойнее обыкновенного. Накануне он слышал в толпе ропот, и это очень его встревожило. Он спрашивал меня, каковы у нас женщины. Я показал ему на жену свою и сказал, что, по росту, они большею частию такие. «Я не об этом спрашиваю, отвечал он: я хочу знать, какую роль они играют у вас в публичных делах». — «О! сказал я, смеясь, [192] он делают что хотят; им все готовы повиноваться», — и потом прибавил шутя: «Погоди! вот ваши жены перейдут на нашу сторону: тогда производители дождя как раз переведутся». На лице его выразился суеверный страх, и он вскричал с ужасом: «О! чтоб этого никогда не бывало!» Бедняк жестоко обманулся в своем ожидании. Он пришел посоветоваться со мною, не научу ли я его помочь горю. «Что мне делать? что мне делать? говорил он, уходя».

«После этого он недели две не выходил из своей хижины. Размышляя о своем положении, он наконец придумал, как ему вывернуться из беды и избавиться от ответственности. Он вошел в толпу и вскричал с торжественным видом: «Как же вы хотите, чтобы облака оросили ваши поля? Разве не замечаете, что когда тучки собираются, Гамильтон и Моффат, следуют за ними глазами».

«Узнав об этом, мы смиренно повинились, прибавив однакож, что нам и в голову не приходило, чтобы глаза наши имели такую опасную силу и что вперед мы готовы всегда смотреть себе на ноги или, пожалуй, хоть на подбородок. Но как мы ни извинялись, как ни уверяли, что дождь нужен нам точно так же как и другим, ничто не могло отвратить от нас грозы. Женщины, в отчаянии от того что поля и [193] огороды их совершенно пересохли, потребовали, чтобы нас прогнали. Действительно, через несколько времени, главные начальники объявили нам, чтобы мы убирались добровольно, а не то, нас выпроводят силою.

«Положение наше сделалось очень затруднительным. Ясно, что весь народ был готов исполнить волю своих начальников, а европейские поселения находились все так далеко, что помощи нам ждать было не откуда».

Однакож господин Моффат и его товарищ не струсили и объявили решительно, что готовы умереть, но не уйдут добровольно. Не понимая причины такой неустрашимости, дикари вскричали, что видно у этих людей по десяти жизней, и с той минуты стали питать к ним великое уважение. За всем тем, для миссионеров было большое счастье, что на другой день пошел дождь: он утишил ярость Бечуанцев. Но несмотря и на это благоприятное обстоятельство, дикари еще долго смотрели на Англичан с недоверчивостию и внутренно проклинали их присутствие. Наконец господин Моффат искусно одержал верх, и весь народ, забыв свое предубеждение, принужден был признаться, что он может и хочет быть ему полезным. Подробности событий, которые приобрели господину Моффату общее уважение и доверенность, представляют разительную картину борьбы диких [194] племен, в которой побудительною причиною всегда бывает голод, а действователями — необузданные орды, приходящие из глубины пустынь и разливающие по пути своему ужас и опустошение.

С год уже охотники и купцы, возвращаясь в селение, распускали такие странные слухи, что миссионеры считали их невероятными. Говорили, будто могущественная царица, по имени Мантати, предводительствуя войском многочисленнее саранчи, идет из внутренности страны и опустошает мечом и огнем все, что попадается ей на пути. Сказывали, что эта дивная женщина кормит все войско своей грудью и что, вместо передового отряда, перед ней летят тучи шмелей.

Сначала господин Моффат думал, что это просто вздор; но потом ему пришло в голову, что эти басни должны же иметь какое нибудь основание и, вероятно, не что иное как преувеличенные рассказы об опустошительных войнах Чаки, предводителя Зулейцев. Страна, в которой этот воин совершал свои подвиги, была так далеко, что набегу опасаться было нельзя, однакож, желая посмотреть что делается у соседних племен, господин Моффат решился отправиться к Макабе, главному князю Буанкецийцев и, если можно, примирить враждующие племена. Предприятие было опасное. [195] Макаба слыл свирепым убийцею и, по словам всех кто его знал, ехать в его землю значило броситься в львиную пасть. Несмотря на эти страшные предсказания, господин Моффат не покинул своего намерения и через несколько времени пустился в путь. Отъехав еще недалеко, он узнал наверное, что Мантати, воинственное племя, которое расскащики изображали под видом гигантской женщины, действительно сделало набег на земли соседних поколений и овладело их селениями. Подобно ордам древних варваров, завоеватели шли целым народом, с женами, детьми, стадами, собаками, и ничто не могло им противиться.

Господин Моффат отправился в город Гриков. Там собрался совет, и миссионера просили сообщить сведения, какие он получил на дороге. Потом каждый из начальников подавал свое мнение. Вот речь одного старого предводителя.

«Дети Молегабанга! все, что вы слышали, показывает вам, что вы должны итти против Мантати, которые думают только о грабеже и убийстве. Дети Молегабанга! вы поступили сегодня благоразумно. Сначала рассуждать, а потом готовиться к битве, значит поступать благоразумно. Ра-Мери открыл нам опасность, как восходящее солнце после мрачной ночи: на заре человек видит опасность, которой он [196] подвергался, когда темнота смыкала глаза его. Мы должны действовать, не как Бечуанцы, а как Мехуа (белые). Ваше ли это пичо (мнение)? Нет; это пичо Ра-Мери. Так мы должны говорить и действовать как Мехуа».

Союзное войско Гриков выступило в поход, и их миссионер, господин Мельвилль, пошел с ними. Господин Моффат воротился к Бечуанцам. Эти два Европейца распорядились так хорошо, что Мантати были разбиты наголову. Победители преследовали их и выгнали из своей земли. Господину Моффату удалось, хоть с большим трудом, избавить от смерти жен и детей Мантати, которых Бечуанцы безжалостно убивали, но потом согласились отвесть к себе в рабство.

Мантати — народ рослый и сильный. Чертами лица они походят на Бечуанцев. Одежда их состоит из бычачьих дубленых кож, которые они, сшивая по две, накидывают себе на плеча. Во время сражения, мужчины были почти нагие, а на головах у них развевались перья черного строуса.

Они носят на шее, руках и ногах медные кольца; в ушах у них такие же серьги. Оружие их состоит из топоров или бердышей разных форм, из камней и булавы. К дубинам они приделывают иногда железную полосу в виде косы, только более загнутую и [197] отпущенную с противоположной стороны. Они, по видимому, гораздо свирепее тех племен, у которых жил господин Моффат. Мантати — ужасные обжоры, и, в самом пылу битвы, многие из них ели сырое мясо. Миссионерам очень трудно было провожать женщин, которых они приняли под свое покровительство, не потому чтобы эти пленницы пытались убежать, но потому что, увидев в развалинах города что нибудь съестное, они бросались на эту добычу, с яростью оспаривали ее друг у друга, и не трогались с места, пока не съедали всего найденного. Так они, несмотря ни на что, съели палую лошадь одного Грика, которая околела от ужаления змеи. За этим пиром следовали радостные восклицания и пляска. Это тем удивительнее, что во все предыдущие дни они получали обыкновенную порцию съестных припасов.

Никогда не видав всадников, Мантати воображали, будто человек составляет нечто целое с своей лошадью. Однакож они не побоялись и этого, чтоб аттаковать колонию, которой богатые стада возбуждали их жадность. Если б они исполнили свое намерение и переправились через Оранскую реку, трудно сказать, какие последствия произошли бы из этого.

Как все кочующие племена, Мантати не имели других богатств кроме своих стад. Матабельцы и Зулейцы отбили у них стада, и этому [198] племени приходилось или умирать с голоду или грабить соседние народы. Вот каким образом они, из дикарей, сделались хищными зверями.

Как скоро спокойствие восстановилось, господин Моффат решился исполнить свое давнее намерение, побывать в городе Макабы. Там его встретил сын главного князя с отрядом воинов. Макаба с удивлением заметил, что на миссионере нет ни какого оружия: по видимому, он был очень доволен этим доказательством доверенности, и сказал с лукавой улыбкой, что не понимает, как это иностранцы решились приехать в город такого чудовища как он.

«Главный князь с своей свитою уселся против моей тележки, говорит господин Моффат. Толпа тотчас отшатнулась и, за страшными всеобщими криками, последовала глубокая тишина. Вот почти слово в слово речь, которую он произнес при этом:

«Друзья мои! я совершенно счастлив, и сердце мое бело как молоко, потому что вы вспомнили обо мне. Теперь я — великий человек, Люди станут говорить: «Макаба вступил в союз с белыми». Я знаю, что все языки дурно говорят про меня. Мне стараются повредить. Враги ненавидят меня за то, что не могут победить. Когда они на меня нападают я плачу им вдвое, а они, словно задорные дети, чего не сделают силой, то хотят взять ругательствами. Вы [199] пришли к гнусному Макабе; вы пришли, как говорят Бадлапи, умереть от рук моих. Вы поступили благоразумно и неустрашимо, что захотели увидеть своими глазами в чем дело, и посмеетесь над враньем моих неприятелей».

«Потом он начал длинный разговор о состоянии земли своей и набеге Мантати. Князь красноречиво рассказал, нам, какие средства употребил он, чтобы завлечь неприятеля в свои сети, и, протянув жилистую руку к полю сражения, вскричал: «Там валяются белые кости неприятелей, которые как саранча налетели на наши горы. Кто ж сравнится с Макабою, знаменитым завоевателем!»

«Слушатели приняли это восклицание с восторженными рукоплесканиями. Когда тишина восстановилась, я объявил князю, зачем приехал, и прибавил, что мы желали бы иметь его своим другом и союзником.

«У Макабы было множество жен. Дома, или хижины, в его столичном городе, были гораздо лучше построены и чище содержались чем у всех прочих племен, которые я до тех пор посещал. Верность, с какою работники, строившие эти дома, делали круги и воздвигали перпендикуляры, была для меня непостижима. Внешние дворы и полы в жилищах были гладки как полированный мрамор. Часто, намекая на варварские обычаи своих южных соседей, [200] Макаба спрашивал меня, видал ли я когда нибудь, чтобы Бечуанцы мыли свою деревянную посуду, и случалось ли, чтобы они подавали мне пищу в чашках, в которых бы не было раздавленных мух и которые были бы чище собачьего языка.

«По утрам князь обыкновенно занимался приготовлением кож, которые сшиваются вместе и служат плащами. После обеда он всегда был более или менее пьян, потому что много пил какого то довольно крепкого пива, которое для него одного и варили. Макаба казался уже пожилым, хотя мать его была еще жива. Он был велик ростом, здоров и очень силен. По окладу лица, его можно было бы принять за Готтентота. В физиономии его выражалась большая тонкость и проницательность. По разговорам этого князя, я видел, что он весьма сведущ во всех тайнах африканской политики. Он не боялся ни одного из окрестных, племен, но чрезвычайно опасался Мехуа (белых). Я ходил с ним на соседний холм и оттуда насчитал до четырнадцати больших сел, из которых самое дальнее отстояло мили на полторы от города. Князь сказал мне, что у него есть еще несколько селений, которых не видно с холма.

«Несмотря что Макаба был очень умен, я никак не мог остановить его внимания на важных предметах, о которых мне всего более [201] хотелось поговорить с ним. Любопытство было у него ненасытимое, и он все просил меня рассказать ему что нибудь новенькое, надеясь, что я буду описывать ему сражения, грабежи и другие подвиги по его вкусу; но как скоро я начал говорить ему о Боге, которого имени, по его словам, он никогда и не слыхивал, дикарь снова принимался обрезывать свою кожу и напевал или насвистывал какую нибудь национальную песню. Но, когда я заговорил о воскресении, он вдруг оборотился ко мне и сказал:

— Это что значит!... Мертвые встанут?

— Да, все мертвые воскреснут.

— И отец мой тоже?

— Конечно.

— И все те, которых я убил в сражениях?

— Да.

«Он пристально поглядывал на меня, не говоря ни слова, и потом вскричал.

— Вы все, которые долго жили, мудрые из мудрых минувших поколений, слышите ли вы, что он говорит?

«Потом он обратился ко мне, положил руку на грудь мою и сказал:

— Ра-Мери, я вас очень люблю; сердце мое сделалось белее молока от того что вы меня посетили; слова ваши слаще меду. Но эти слова о воскресении — слишком велики: я не хочу их слышать. [202]

— Отчего ж это! спросил я. Может ли быть, чтоб такой великий человек отворачивался от мудрости?

«Макаба встал, поднял руку, как бы бросая копье, и сказал:

— Я убил несколько тысяч: что же было бы со мною, если б они когда нибудь встали из земли?»

Другой предводитель, еще знаменитее Макабы, Мочелекаце, князь Матабельцев, одного из зулейских племен, слышал о мудрых белых, которые живут у Бечуанцев, и отправил к ним двух посланников, чтобы изучить их обычаи и вопросить их мудрость. Эти посланники присоединились к бечуанским купцам и благополучно прибыли к миссионерам. Господин Моффат, разумеется, принял их очень хорошо, хотя они привлечены были всего более надеждою узнать что нибудь новое о военном искусстве и научиться новым средствам истреблять людей.

«Однакож, говорит автор, наши дома, заборы садов, водопровод, кузница, поражали их удивлением, которое обнаружилось, не дикими жестами, а важностью и тщательностью, с какими они все рассматривали. — «Вы взрослые люди, а мы дети, сказал один из них. Надобно будет научить этому нашего Мочелекаце». Осмотрев все любопытное, они стали собираться в дорогу. Им надо было проходить через [203] земли нескольких враждебных племен, в высочайшей степени раздраженных жестокостями и правительствами Мочелекаце, и потому я боялся, чтобы они не подверглись на пути мщению, которое имело бы самые пагубные последствия и для Бечуанцев и для миссии. Поэтому я решился отправиться вместе с дикарями и мало по малу добрался до их города. Мы проходили по стране гористой и покрытой лесом. Дожди поддерживали такую роскошную растительность, что мне казалось, будто я очутился в Шотландии. Зеленые деревья всех родов во множестве расли по долинам, орошаемым многочисленными потоками, которые впадают в Индейский океан. На вершинах высоких, иногда почти отвесных, гор стоят густые леса. На скатах холмов виднелись развалины городов: там некогда было многочисленное народонаселение, но теперь эти развалины служили убежищем одним хищным зверям, потому что, после набегов Мантати и Матабельцев, звери остались единственными владельцами этой богатой страны. Не раз эхо приносило нам рев льва, и часто буйвол или носорог, вдруг выбегая из чащи, пугал наших волов, и те пускались скакать как лошади.

«На пятый день мы добрались до передовых постов Матабельцев. Пока отдыхали на берегу одного прекрасного ручья, я увидел, при входе [204] в узкую лощину, необыкновенно огромное дерево. Потом мне показалось, что между листьями видны какие то конусы, похожие на кровли туземных домов. Я пошел в ту сторону, чтобы посмотреть, что это такое. Глаза мои не обманулись: на дереве действительно жило несколько семейств Баконцев, первоначальных владетелей этой страны. Разумеется, я тотчас полез вверх при помощи сделанных в дереве зарубин, и, к величайшему моему удивлению, очутился посереди семнадцати воздушных жилищ. Самая верхняя хижина была футах в тридцати над землею. Я вошел туда и сел. В хижине не было ничего кроме циновки, метательного копья, ложки и деревянной чашки с кузнечиками. Я ничего еще не ел и потому попросил хозяйку, которая сидела на пороге и кормила своего ребенка, чтобы она позволила мне поесть. Хозяйка охотно согласилась и подбавила мне еще кузнечиков. Через несколько минут, десять или двенадцать женщин перебрались к нам по ветвям из других хижин и начали осматривать меня с ног до головы с таким же удивлением и любопытством, как я смотрел на их селение. Я побывал во всех этих человеческих ульях. На каждой большой ветви было по жилищу. Эти дома строятся очень просто. Фундаментом служит настилка, футов в девять длиною и в семь шириной, сделанная [205] из жердей, которые положены крест на крест. На одном конце настилки ставится хижина, тоже из жердей, которые покрываются дерном. Поверхность пола составляет футов шесть квадратных, а вышина хижин такова, что в них почти можно стоять. Площадка, оставляемая на настилке, служит для того, чтобы удобнее было входить в хижину.

«Накануне я видел по дороге несколько селении не менее странных. Они построены, футах в семи или осьми над землею, на круглых настилках, которые утверждаются на столбах или сваях. В каждой из этих воздушных деревень было по тридцати или по сорока домов, и пробраться туда нельзя иначе как по узловатому суку, который служит вместо лестницы. В центре круга всегда навалены кости дичи, убитой обывателями. Таковы жилища несчастных уроженцев этой прекрасной страны, которым набеги Мочелекаце не оставили ни стад ни домов, и которые принуждены были питаться кузнечиками, кореньями и дичью, какую удалось убить на охоте.

«Жители человеческих ульев, которые я посещал, так же как и обыватели этих необыкновенных деревень, приняли такой способ постройки для того чтобы иметь убежище от львов, которых в той стране чрезвычайно много. Днем, семейства спускаются на землю и [206] приготовляют себе пищу под тенью дерева, на котором живут. Если в хижине слишком много народа, так что она может обрушиться, ветвь, на которой она устроена, подпирают шестами, а потом, когда подпорки делаются ненужными, отнимают их и обращают на топливо.

«Оттуда мы направили путь свой на востоко-юго-восток, вдоль цепи холмов, и проехали землю чрезвычайно плодородную, покрытую роскошною растительностью, но и тут с прискорбием повсюду видели развалины городов, состоящие из обломков стен, футов в пять или семь вышиною. В этих сооружениях все было круглой формы, от стен домов до городской обводной стены. Несколько зданий устояли против огня и разрушения. Они были довольно велики и показывали, что прежние владельцы их гораздо образованнее нежели племена, обитающие в южной Африке. Стены состояли большею частию из глины с коровьим пометом; поверхность их покрыта особенного рода глиною с минеральными частичками. Она выполирована так хорошо, что как будто наведена лаком. На дверях какие то украшения в роде карнизов и архитравов, а столбы или пиластры, которые шли вдоль стены и поддерживали кровлю, были покрыты рисунками, доказывающими довольно изощренный вкус. Словом, по всему было [207] видно, что Баконцы, первоначальные обитатели этой страны, были несравненно выше своих завоевателей, Матабельцев.

«Со мною было несколько Матабельцев, и потому несчастные побежденные, которых мы встречали по дороге, не смели сообщать мне ни каких сведении об истории этого края: в присутствии своих повелителей, они молчали и трепетали как рабы, привыкшие к палке. Я заметил, что завоевателям очень не хотелось, чтобы я узнал обо всех их злодействах. Как скоро я начинал разговаривать с кем нибудь из туземцев, Матабельцы тотчас подходили подслушивать. Не смотря на это, мне удалось узнать все, что я хотел знать, потому что хорошо говорю на тамошнем языке. Один из трех слуг, которые приехали с посланниками, родился в здешнем округе, и потому ему очень приятно было толковать со мною на бечуанском наречии. Он был некогда в плену у Мантати, которые погибли в войне с Мочелекаце. Он уже не раз при мне намекал вполголоса на бедствия своего народа, и потом, когда я стал с ним разговаривать, уверял меня, что его народ был в свое время многочисленнее саранчи, что скота было у него больше чем у прочих соседних племен, и что купцы их езжали далеко на север. Однажды я пошел на вершину холма, у подножия которого мы остановились. Смышленый [208] Баконец пробрался туда тайком вслед за мною, чтобы рассказать мне то, о чем не смел говорить при своих господах. Увидев вправо большую равнину, усеянную развалинами, я спросил его, куда девались жители этих мест. Он перед тем только сел, но, услышав мой вопрос, вскочил в величайшем волнении и вскричал, протянув руку в ту сторону: «Я сам видел... видел собственными глазами!» Потом, помолчав немного, он продолжал: «Тут жил повелитель многого множества. Он царствовал как король. Он владел стадами, выкрашенными голубой краской. Быки и овцы его были как густой туман, покрывающий темя гор; вся равнина была покрыта скотом его. Он думал, что многочисленность его воинов устрашит неприятеля. Подданные его гордились своими дубинами и смеялись над трусостью тех, которые убегали из городов своих. — «Я перебью их всех, говорил он, и повешу щиты их на своей горе: наше племя всегда было геройское. Побеждал ли кто отцов наших? Они были страшны в битвах и трофеи их у нас еще целы. Разве наши собаки не едали щитов их начальников? Птицы склюют трупы врагов наших!» Так говорил предводитель, и все мои соотечественники пели и плясали, слушая его речь, пока не увидели, вот на тех высотах, войска врагов. Тут песни умолкли, сердца [209] наполнились тревогою. В поле поднялись облака: то был дым горящих городов. В уме великого обладателя голубых стад был как бы вихорь бурный, что песок крутит. Одни кричали: «Это друзья!» Другие отвечали: «Неприятели!» Наконец разглядели, что это были голые Матабельцы. Мужчины схватились за оружие и бросились вперед, как будто гонятся за дикими козами. Шум нападения раздался как звук грома, дубины волновались в воздухе как ветви деревьев в бурный ветер. Львы матабельские, испуская воинские крики, бросились на свои жертвы. То были крики победные. Шипенье и рев этих зверей показывали, что они идут вперед между трупами. Стук щитов был знаком торжества. Земля покрылась убитыми. Наше племя бежало с своими стадами вон на эту гору. Матабельцы, испуская львиное рыкание, рассыпались по городу, жгли, убивали женщин, а детей бросали в огонь. Солнце село. Победители выбрались из облаков дыма, застилавших всю равнину, и окружили гору, на которую ушел наш народ. Они перебили весь скот; пели и плясали до зари; потом взобрались на гору и убивали моих соотечественников до тех пор, пока усталые руки не выронили копья».

«Баконец вдруг сел, взял горсть пыли, дунул и, показав мне пустую руку, примолвил: [210] «Вот что осталось от великого владельца голубых стад!»

Ни один еще белый не бывал в неведомом царстве Мочелекаце, великого царя земли, слона, львиных когтей. Страшный предводитель дикарей явился господину Моффату во всей своей славе; во всем могуществе. Мочелекаце управлял племенем воинственным, о котором рассказывали чудеса, и ему, как видно, хотелось поддержать эту молву. При Дворе его был уже некоторый церемониал: навстречу посетителю были отправлены посланники, и, когда явился сам степной Александр Великий, ничто не напомнило в нем господину Моффату ни мелкопоместного царька Макубы ни дикого предводителя Мантати.

«Мочелекаце, говорит автор: справившись сначала как мы здороваемся, из всей силы пожал нам руки, потом вежливо указал на съестные припасы, разложенные у ног наших, и пригласил нас разделить трапезу. В это время показались вдали наши телеги, и мы попросили Мочелекаце назначить в окрестностях города место, где бы мы могли расположиться лагерем. Он взял меня за руку и сказал: «Земля открыта перед вами. Вы пришли посетить вашего сына. Вы можете провесть ночь где вам угодно. [211]

«Когда ходячие дома приблизились, он смотрел на них с невыразимым изумлением, и крепко сжимал мою руку. Суровый завоеватель испугался телег, которые он принимал за живые существа. Когда волов отпрягли, он осторожно подошел к телегам, не выпуская однакож моей руки, и положив пальцы на губы, в знак удивления. Он всего более смотрел на колесо и чрезвычайно удивлялся, услышав от меня, из скольких разных кусочков они составлены. Пересмотрев все, он вдруг остановился, не постигая одной тайны, как это шины состоят из одного куска железа и не видно, где скреплены концы. Один из моих спутников, Умбат, схватил мою правую руку и сказал:

— Я сам, своими глазами видел, как эта рука рассекала железные полосы, ковала их, и потом делала эти круги, которым ты, царь, удивляешься.

— Он, верно, дает какие нибудь лекарства железу? сказал Мочелекаце.

«Потом царь распрощался с нами и воротился в город, где воины, составляющие стражу, стояли в том же порядке, как при выходе Мочелекаце из города. Они приветствовали его громкими рукоплесканиями.

«Регулярное войско Матабельцев состоит из нескольких тысяч и разделяется на полки, [212] которые различаются между собою цветом щитов, числом и сортом перьев на голове. У всякого на лбу длинное журавлиное перо. Оружие их состоит из булавы и короткого кола. Булава делается из носорожьего рога или из крепкого дерева, и они бросают ее с такою меткостию, что убивают на бегу самых мелких сайг.

«Твердо убежденный в своей важности, Мочелекаце хвастался перед нами подвластным себе народом. Желая показать, как наше посещение лестно для него, он велел воинам и жителям соседних городов собраться в главную квартиру, чтобы на другой день дать в честь нам бал. Для этого назначена была совершенно гладкая равнина у самых ворот города. Как скоро Мочелекаце сел посереди огромного круга, состоявшего из войск, заиграла музыка и несколько женщин начали сопровождать ее резкими криками и рукоплесканиями. Около тридцати из них, держа в руках белые палочки, принялись плясать, двигаясь взад и вперед вдоль ряда солдат. Соразмеряя движения с ладом песен, они то бросались вперед, то опять отступали, как волны моря. Но от беспечной, ленивой жизни, и излишней еды, эти Терпсихоры так растолстели, что далеко уступали в гибкости и проворстве самым плохим танцовщицам. Песни их были все военные, за исключением только одной, сочиненной по случаю [213] нашего приезда. Все в этих женщинах выражало боязнь и уважение к своему повелителю. Они не спускали глаз с государя, который одним жестом, одним мановением головы, двигал толпы.

«Усевшись на свой щит из львиной шкуры, Мочелекаце спросил меня, видывал ли я когда нибудь такое прекрасное зрелище и есть ли у нас что нибудь подобное. Когда он вставал или садился, все присутствующие кричали — Бааит! или Аайт! — и исчисляли при том его бесконечные титулы.

«Правление этого черного короля может служить идеалом африканского деспотизма. Личность и собственность его подданных принадлежат совершенно ему. Вокруг Мочелекаце всегда и везде было множество гаеров в самых шутовских костюмах: обязанность их состояла в том, чтобы скакать, плясать, ходить церемониально перед ним, вертеть палками над своими головами, воспевать его подвиги и великие деяния отца его. Они выговаривали слова так проворно, что даже туземцы ничего не могли разобрать. Вот образчик этой степной поэзии.

«Пезулу! царь царей! кто не трепещет от страха пред сыном Мечобена, львом битв? Кто может считаться могущественным в присутствии нашего великого государя? Что значит сила леса перед великим слоном? Он [214] ломает хоботом огромные деревья: то стук щита сына Мечобенова. Он дует на них: то «огонь на трав сухой. Враги сгарают перед ним, царем царей! Он, отец огня, воздымается к небу синему; он из туч сыплет молнии, разливает дождь по земле. О, вы, горы, леса и равнины, муравой покрытые! внимайте словам сына Мечобенова, царя земли!»

«Несмотря на все эти громкие титулы, одно имя Дингаана извлекало хвастливого царя царей из его гордого упоения: при всем своем хвастовстве, Мочелекаце не в состоянии был скрывать, до какой степени боялся преемника сурового Чаки, против которого он возмутился.

«Мочелекаце всегда окружен знатью, которая составляет настоящий Двор. Я чрезвычайно удивился, заметив в черной аристократии нечто подобное понятиям старинных европейских баронов о рыцарской чести. Один из офицеров гвардии сделал какое-то преступление; его приговорили к смертной казни; я упросил раздраженного государя даровать виновному жизнь, ограничась одним разжалованием. Но воин, вместо того чтобы с благодарностью принять эту милость, подошел к Мочелекаце и, сложив руки на груди, сказал:

— О, государь! не огорчай моего сердца. Я заслужил гнев твой: позволь же мне умереть смертью храбрых. Я не стерплю унижения; не [215] могу из предводителей сделаться снова простым воином.

«Потом, положив руку на медное кольцо, которое было у него на лбу, он прибавил:

— Как мне жить между царскими собаками? Как мне опозорить почетные знаки, которые я приобрел между копьями и щитами могучих?... Нет! я не в состоянии жить в унижении. Позволь мне умереть, Пезулу!

«Желание его было исполнено. Несчастному связали руки над головою; потом два человека повели его на высокую, почти отвесную скалу, и оттуда столкнули в реку, где крокодилы, привычные к подобной добыче, конечно тотчас растерзали его.

«Поступок Мочелекаце при этом случае произвел глубокое впечатление в его подданных: все думали, что верно я одарен какой нибудь сверхъестественной силой, если мог изменить решение неумолимого человека, в сравнении с которым и лев не казался им страшным.

«Со времени возмущения Мочелекаце против Чаки, жизнь этого жестокого тирана была длинным рядом преступлений. Он повсюду распространял пожары и убийства. Благодаря своей опытности и хитрости, он до такой степени покорил подданных своей железной воле, что они считали власть его непреодолимою. Всякой, кто осмеливался ему противиться, был в ту же [216] минуту наказываем смертью. Он воспитывал молодых пленных, обучал их воинскому ремеслу, и таким образом войско его состояло почти из одних иностранцев; но предводители и знатные хвастались тем, что происходят от Зулейцев. Мочелекаце ходил войною далеко, в тропические страны, и не раз встречал там неприятелей, которые в состоянии были ему противиться. Однажды он отправил в поход шесть сот воинов: из них возвратились только немногие, и то раненые. Мочелекаце тотчас приказал их казнить за то, что они не одержали победы или не умерли вместе с товарищами.

«Мочелекаце не велик ростом и довольно тучен; шея у него короткая, нрав веселый, обхождение ласковое. По его нежному, почти женскому голосу, нельзя и подумать, чтобы он был вспыльчив, и, к счастию его подданных, этого недостатка в нем действительно не было: иначе, он заливал бы гнев свой кровью целых племен.

«Разговаривая с ним, я не раз имел случай заметить, что сердце его не чуждо признательности и даже способно к нежной привязанности; но жалости этот человек решительно не знал.

«Он несколько раз спрашивал меня, могу ли я сделать, чтобы вдруг пошел дождь. Мочелекаце верил всему, что я говорил, но ни [217] как не мог понять, что мы покинули свое отечество только для того чтобы, по возможности, улучшить состояние жителей такой далекой страны. Он чрезвычайно удивился, когда узнал, что я от роду не видывал своего государя и не знаю, сколько у него стад. Когда я сказал, что при нашем государи есть несколько духовных особ, которые должны напоминать ему об обязанностях его к Царю Царствующих, Мочелекаце вскричал: «А похож ли ваш государь на меня?»

«Узнав, какое множество быков убивают у нас всякой день для продовольствия больших городов, Мочелекаце сказал: «Ваш народ должен быть очень страшен в сражениях. Скажите вашему королю, что я желаю жить с ним в мир».

«На другой день после этого разговора, он пришел ко мне, велел своей страже остановиться в отдалении и сказал:

— Я король, но ты Мечобен (в знак уважения, он называл меня именем своего отца), и я сажусь у ног твоих, чтобы ты учил меня.

«Я уговаривал его отстать от страсти к завоеваниям. В это самое время отряд воинов подошел и остановился в нескольких шагах. Все эти люди поклонились и скрылись за своими щитами, ожидая, чтобы государь позволил им говорить. Мочелекаце сделал знак рукою, и [218] энтото (женатый человек), командовавший отрядом, вышел из рядов и, приняв самое почтительное положение, сказал: «Позволь нам, о царь земли, обменять наши щиты на новые». Это значило: позволь нам аттаковать какой нибудь соседний город, чтобы разграбить его и приобресть новую славу.

— Ты видишь, сказал Мочелекаце, обращаясь ко мне: народ мой сам желает войны!

«И король и подданные полагали все свое счастье в победах. Каждую победу праздновали они пиршеством, на котором съедали необычайное количество мяса. Тем из воинов, которым удалось убить десятерых неприятелей, подавали кровавую чашу. Чтобы воспламенить храбрость войск, Мочелекаце не позволял жениться воинам, которые еще не отличились в битвах. Я напрасно старался доказать ему нелепость этой системы: на все мои доводы он отвечал, что народ его счастлив и не жалуется.

«Когда я уезжал, Мочелекаце непременно хотел проводить меня до одного из своих главных городов, отстоящего на день пути от столицы. Он скоро привык к тряске моей африканской телеги. Весь выпачканный жиром, он улегся на моем тюфяке и заснул. Проснувшись, он пригласил меня лечь рядом с собою, но я отказался от этой чести, под предлогом что хочу смотреть виды по дороге. Прощаясь со мной, [219] Мочелекаце выпросил у меня телескоп, для того, говорил он, чтобы видеть через горы, нейдет ли Дингаан, царь Зулейцев, с своим войском. Последние слова его были: «Помолитесь вашему Богу, чтобы он защитил меня от Дингаана».

После дикарей, поговорим о хищных зверях, которые вполне достойны разделять с ними владычество над пустынею. Господину Моффату не раз приходилось защищаться от них, когда, по недостатку в съестных припасах, он принужден был, с ружьем на плече, бродить в тех же местах, где и они искали добычи.

«Мы расположились, говорит он, на берегу реки Ауны и, совершив вечернюю молитву, хотели лечь спать, в надежде провесть спокойную ночь, как вдруг раздался вдалеке ужасный рев льва. Волы наши, которые паслись в высокой траве, бросились со всех ног к нам, добежали до самых огней и смяли нас посреди облаков пыли и песка. Шляпы, молитвенники, ружья, все это было перемешано, и испуганные животные, истоптав их, пустились бежать в разные стороны. Мы погнались за ними, кое как переловили и привязали к телегам. Африканир, видя, что люди наши не решаются углубиться в мрачную, поросшую лесом рытвину, схватил горящую головню и вскричал: «За мною!» Без его неустрашимости, мы, верно, лишились бы [220] нескольких быков, потому что невозможно представить себе, в какой они приходят ужас, почуяв только запах льва. Как бы ни были они измучены, но, завидев своего врага, поднимают хвосты и пускаются вскачь, с быстротою лошади, и не редко скачут таким образом по нескольку часов сряду.

«В другой раз, измучившись ужасно, мы ложились спать и услышали, что лев проходит недалеко, испуская по временам отрывистый рев. Я спросил Балаласов, которые были с нами, ожидать ли нам нападения. Они стали прислушиваться и потом отвечали: «Нет; он поел и идет спать».

«На другой день я спросил их, почему они знают, что лев идет в свое логовище.

— Как нам не знать! отвечал дикарь: мы с ними товарищи; всю жизнь вместе живем.

«Нам надобно было проезжать по стране пустой и обнаженной, где только изредка живут Балаласы. Мы ехали три дня, к ночи добрались до небольшого озера и расположились на ночлег. Над бесплодной равниной царствовало глубочайшее безмолвие. Нигде не было видно ни огонька, и по берегам озера мы не заметили ни малейших следов человеческих. Отложив своих волов, мы пустили их пастись на свободе; но как мы не могли знать, с какими товарищами прийдется провести ночь, то залегли факелы и [221] начали рассматривать следы, оставленные на глинистом берегу животными, которые приходят пить воду из озера. Предосторожность была не лишняя: скоро открылось, что тут расхаживают и львы. Не медля ни минуты, мы собрали своих волов и привязали их к телегам как можно крепче, потому что в них заметно уже было беспокойство, которое не предвещало нам ничего доброго. Ясно, что опасность близка. Наши Баролонги вели с собой тёлку. Я говорил им, чтоб они ее тоже привязали; но Баролонги шутя отвечали, что корова у них очень смышленая и, если даже почует льва, то не подумает бежать от своих товарищей. Поужинав, я начал стлать постель, как вдруг волы, которые уже улеглись, проворно вскочили. В нескольких шагах от них, лев схватил тёлку и, оттащив шагов на тридцать или на сорок, принялся пожирать. Я слышал жалобные крики бедного животного и даже хруп костей, которые лев раздроблял своими мощными челюстями. Схватываю ружье; но как темнота была ужасная, то я принужден был целиться только по слуху. Выстрелив из обоих стволов, я зарядил снова. При каждом выстреле, лев испускал ужасное рыкание и потом, к величайшему ужасу наших волов, одним махом перескочил пространство, отделявшее его от телеги. Баролонги, схватив горящие головни, бросили их туда, где, как [222] надобно было думать, притаился лев. Они сделали это для того, чтобы свет дал мне возможность вернее целиться; но головни, которые еще не разгорелись порядочно, погасли, упав на землю, и зверь кинулся на бедных Африканцев с такой быстротой, что я едва успел выстрелить. К счастию, пуля попала ему вскользь по голове, лев остановился, и Баролонги были спасены. В испуге, они бросились под колючий куст, а лев отправился доедать свою тёлку. Мы решили, что всего лучше не трогать его, если он оставит вас в покое.

«Нам почти нечем было поддерживать огонь, и потому один из наших людей пошел нарезать кустарника, который рос на берегу пруда. Я отправился за тем же в другую сторону. Спустившись к берегу, над которым возвышалась почти отвесная скала, я поднял голову, и вдруг вижу между небом и мною, на самом краю скалы, силуэты четырех зверей. Надобно думать, что я возбудил их внимание шумом, который сделал, сломив ветку. Поглядев по пристальнее на круглые и мохнатые головы, я убедился, что эти звери, просто, четыре льва. Я пополз по тихоньку, на четвереньках, по тропинке вдоль пруда и, приблизившись к своему кучеру, хотел только рассказать что со мною случилось, как вдруг, взглянув туда, куда он глядел, увидел еще двух львов с львенком. Все трое, [223] смотрели на нас, по видимому, с такою же недоверчивостию, как и мы на них. Они казались нам, как обыкновенно в темноте, вдвое более настоящего. Мы пошли к телегам и сели у огня, прислушиваясь к щелканью зубов того льва, который доедал несчастную тёлку. Всякой раз как другие приближались, чтобы поживиться его добычею, он бросался на них и преследовал незваных гостей, с ревом, от которого волы наши дрожали всем телом, да и мы тоже. Огонь наш был так невелик, что не мог испугать львов, и потому мы хранили глубочайшее безмолвие, которое прерывалось по временам только вздохами Баролонгов. Сокрушаясь о своей потере, они не могли простить похитителю, что он отнял у них прекрасную тёлку, молоком которой они уже заранее лакомились в воображении. К рассвету лев съел почти всю корову; потом собрал голову, хребет, часть ног, обе головни, которые Баролинги в него бросили, и ушел с этою добычею, оставив только кучу изгрызенных костей и одну из моих пуль, которая, вместо него, попала в корову.

«Когда солнце взошло, мы пошли посмотреть место, где пировал лев. По следам мы увидели, что наш ночной посетитель был самой крупной породы. Он один съел всю корову. Сначала я не верил этому, но потом должен был убедиться, когда Баролонги показали мне, [224] что из других львиных следов, нет ни одного ближе ста футов. Только две чакалки подкрались так близко, что могли по крайней мере полизать кровь. Я не раз слыхал, что голодные львы съедают ужасно много, но если б не видал этого своими глазами, то никогда бы не поверил, что один зверь в состоянии пожрать все мясо и почти все кости коровы среднего роста. Сила челюстей льва должна быть ужасная: большие мозговые кости были измельчеиы в порошок, как будто их расколотили молотком.

«Много было писано об африканских львах, но еще не высказано и половины правды. Следующая черта, за достоверность которой я могу поручиться, хотя она может показаться баснею, конечно, заслуживает место в истории царя зверей.

«Я говорю об уважении львов к старости. Если старый лев ходит с своими львятами, хотя бы они были с него ростом, он один бросается на добычу, и, покуда гоняется за нею, дети смиренно лежат на траве. Если даже львы, которые идут вместе, и не родня между собою, всё таки честь броситься на добычу принадлежит старшему и самому сильному. Ежели ему удалось свалить свою жертву, что почти всегда случается, то, задрав ее, он отходит в сторону, ложится и с четверть часа отдыхает. Между тем провожатые приближаются и ложатся в [225] почтительном расстоянии от главного ловца. Отдохнув, он принимается за свою добычу и прежде всего съедает грудину, брюхо, потом пожирает мелкие кости и снова ложится отдыхать; львята во все это время не смеют приблизиться. Поев в другой раз, он удаляется, и тогда уже товарищи его бросаются на остатки добычи и тотчас убирают их.

«Если львенку удалось изловить какое нибудь животное, да на беду его пришел старый лев, то молодой уступает свою добычу и принимается есть тогда уже, когда тот насытился. Поэтому то Африканир говаривал, что львы гораздо благовоспитаннее Намакийцев, которые покидают своих престарелых родителей.

«Проезжая по одной долине, мы увидели место, где лев как будто учился гимнастике. Туземцы-мастера узнавать по следам животных, что они делали. Наши Баролонги тотчас догадались, что это лев большого роста и приближался ползком к пню, который издали походил на сидячего человека. Саженях в шести от дерева, зверь остановился и бросился на мнимую добычу, но к стыду своему не попал. Один Африканец, которого мы через несколько времени встретили, видел все эти проделки и рассказывал нам, что лев, прыгнув, упал футах в двух от дерева и несколько минут лежал неподвижно; потом встал, обнюхал [226] пень, отошел на прежнее место и прыгнул снова, но опять без успеха. Несколько раз принимался он прыгать таким образом, и наконец ему удалось перескочить все пространство, отделявшее его от мнимой добычи.

«Африканир рассказывал мне множество случаев, которыми старался доказать, что у львов есть род воспитания и что старые учат молодых, как надо охотиться и вообще вести себя. Однажды Африканир шел по верхней площадке отвесного холма, по бокам которого тянулся ряд камней, выдавшихся наподобие карниза. Вдруг стадо зебров понеслось по этой дороге. Они бежали один за другим. В ту минуту, как жеребец, составлявший арриергард, пустился за другими, лев увидал его и подполз в ту сторону, чтобы преградить дорогу зебру, прежде нежели он доберется до вершины холма. Этого ему не удалось, и зебр пустился по карнизу. Лев тотчас смекнул, что если ему удастся допрыгнуть до этой дорожки, то, после, стоит только скакнуть еще раз, чтобы попасть прямо на спину несчастному зебру, который непременно должен был обогнуть угол горы. Лев собрал все силы и прыгнул, но только головою коснулся до краю скалы, а ногами не попал на нее. Вторая и третья его попытки были столько же безуспешны; наконец четвертая удалась, но уже поздно: зебр ускакал. В это время [227] подошли два другие льва и начали рыкать по очереди, как будто один спрашивал, а другой отвечал; старый лев обвел их несколько раз вокруг всей скалы и потом принялся делать прежние прыжки, как бы показывая им, какой манёвр употреблял он для поймания зебра, или научая как надобно поступать в подобном случае. «Ясно, прибавил Африканир: что они разговаривали между собою, но я ни слова не понимал и к тому же боялся, чтобы им не вздумалось скакать на меня, так и ушел, оставив их рассуждать на просторе».

Как ни страшен царь пустыни, однакож гиены производят гораздо больше опустошений. Они пробираются ночью в селения и прячутся у ручьев, куда женщины ходят за водою. Сверх того господин Моффат чуть не сделался жертвой врагов, еще менее благородных, именно, павианов. Мы приведем место, где он об этом рассказывает. Оно очень любопытно.

«Мы довольно рано приехали к Оранской реке, говорит он. Трое из ваших спутников отправились в одну бушменскую деревню, которая лежала в расстоянии около пятидесяти сажен от берега. Мы ехали целый день по пыльным долинам, под знойным солнцем. Лошадь моя, привлекаемая свежестью воды, пошла к одному из рукавов реки, который почти высох, и я пустил ее, а сам соскочил наземь, [228] пробрался между кустарниками, и стал на кольни, чтобы утолить свою нестерпимую жажду. Поднявшись на ноги, я почувствовал во рту какой то странный вкус, посмотрел на цвет воды, на изгородь, сделанную вокруг бассейна, и страшная мысль блеснула в голове моей: может быть, пруд отравлен охотниками, чтобы дичь, которая будет из него пить, умирала».

Автор не ошибался: пруд, действительно, был отравлен, и он вскоре почувствовал такую страшную боль, что его принуждены были перенести в ближнюю деревню. К счастию, однакож, Бушмены вылечили его своими лекарствами, и через несколько времени он мог уже продолжать путь.

«Мы ехали три дня, говорит он; наконец добрались до той части реки, которая называется Квай, и решились пуститься оттуда прямо в город Гриков.

«Перед отъездом, мы немного поели и отложили кусок мяса на случай, если не удастся достать ни каких других съестных припасов. Сверх того, все мы в запас сколько можно более напились воды. Вечером караван наш добрался до нескольких разоренных хижин, вокруг которых еще видны были следы табачных плантаций, орошаемых посредством деревянных желобов. Судя по дырам в стенах этих мазанок, надобно было думать, что тут [229] укрываются хищные звери; однакож, за неимением другого убежища, мы расположились в одной из них на ночлег. Мы еще не кончили вечерней молитвы, как вдруг послышался жалобный вой гиен и визг чакалок. Это дало нам знать, каких посетителей надобно ожидать ночью, и разумеется, что под такие песни трудно было заснуть, особенно когда к ним присоединилось храпенье гиппопотамов. Наконец еще тигровая кошка присовокупила к хору свой пронзительный крик, и один из туземцев заметил, что теперь не достает только львиного рыкания, но другой спокойно возразил, что все это не мешает однакож выспаться. На другой день мы увидели, по следам, что некоторые из этих ночных бродяг подходили очень близко к нашему убежищу.

«Выкупавшись, чтобы освежиться, мы собрались в дальнейший поход, но перед отъездом составили совет, съесть ли нам небольшой кусок мяса, который у нас оставался, или на всякой случай поберечь его к вечеру. Решено было, что гораздо благоразумнее спрятать. Мы тщетно искали каких нибудь кореньев, которые можно употребить в пищу, и должны были довольствоваться только водой; за то, воды, по туземному обычаю, налили в свои желудки столько, сколько в них могло поместиться. Чтобы не заморить лошадей, во время самого сильного жара мы [230] остановились. Под вечер нам пришлось перебираться через несколько песчаных холмов, что было не очень легко для людей, которые и без того уже были измучены и двое суток почти ничего не ели.

«Вандербейле и я уехали немножко вперед, и через несколько времени, оглянувшись, заметили, что товарищей наших нет за нами. Мы подумали, что они остановились закурить трубки, и потому спокойно продолжали свой путь. Однакож, немного погодя, как их всё еще не было видно, мы остановились и начали кликать. Ответу не было. Мы выстрелили из ружья; но и то напрасно. Нечего делать, надо было продолжать путь. Мы отправились к возвышенностям, соседним с Длинными горами, добрались до какой то обнаженной и иссохшей равнины, остановились тут, сошли с лошадей, развели огонь. Выстрелили еще раз, но тщетно прислушивались к ответу: ни малейший звук не нарушал страшного безмолвия, которое царствовало около нас. С трудом шевеля запекшимися губами, мы стали советоваться что делать. Дожидаться утра значило увеличить Пахни страдания, и без того уже нестерпимые; воротиться — нечего было и думать. Наши товарищи, верно, заблудились и никогда уже не найдут нас; а между тем не хотелось ехать без них. Мы решились оставаться несколько времени на месте и еще раз [231] выстрелили из ружья. Нам отвечал лев, который, по видимому, был очень недалеко. Кругом не было, не только леса, но и кустов: огня разложить не из чего. Что ж нам было делать? Мы побежали к лошадям, оседлали их и поскакали к цепи угрюмых гор, которые были перед нами. Между тем темнота всё увеличивалась; лошади наши были измучены, а скачки льва слышались всё явственнее и явственнее. По всему видно было, что он скоро нагонит нас. Добравшись до извилистой лощины, по которой нам надо было переправляться за цепь гор, мы, не надеясь убежать от своего врага, решились вскарабкаться на одно круглое возвышение, чтобы оттуда закидать его каменьями, потому что у нас оставалось только две пули. Это было не легко для нас и для наших бедных лошадей, а при том, вскарабкавшись на верх, мы увидели, что ошиблись: там не было площадки, на которой бы мы могли установиться. Пришлось ехать назад, вниз, на прежнюю дорогу: но как угадать в которой стороне мы находимся? Товарищ мой высек огня, чтобы посмотреть, нет ли следов, но ничего не нашел, а между тем страх лошадей ясно показывал, что неприятель близко. Мы ждали каждую минуту, что он на нас бросится. Уверившись, что он позади, мы снова сели на лошадей и пустились по извилистой дорожке, которая часто [232] скрывалась между кустарниками и камнями. По обеим сторонам возвышались отвесные скалы и ночное безмолвие прерывалось только рычанием павианов. Вдруг эхо отразило рев, такой громкий и страшный, как будто мы попали в самую берлогу льва. По выезде из ущелья, нам очень хотелось отдохнуть хоть несколько минут; но, не смотря на свою усталость и на то, что лошади наши были совершенно измучены, мы не посмели остановиться, боясь, чтобы льву не вздумалось полакомиться мной или Вандербейле.

«Мы ехали молча несколько часов; жажда до того истомила нас, что рты наши совершенно пересохли и мы не в состоянии были произнести ни слова. Наконец достигли цели всех наших желаний, горы, называемой Водопадом, потому что оттуда течет маленький ручеек. Но тогда было уже слишком поздно, чтобы взбираться на гору. Расседлав лошадей, мы пустили их на волю, а сами выкурили по трубке, чтобы произвести хоть малое отделение слюны; потом начали разговаривать о своих товарищах, счастливцах, у которых оставался кусок говядины. Последний звук, дошедший до ушей наших, был рев льва; но мы были уже так утомлены, что не чувствовали даже страха. Наконец сон замкнул наши глаза. Я видел восхитительные сны: мне грезилось, будто я гуляю в тенистых садах, освежаемых [233] чистыми фонтанами, и купаюсь в озере, окруженном горами. Но я проснулся, и обаятельные сновидения заменились горестною существенностью. Тело у нас, горело, глаза были воспалены, языки распухли до того, что мы не могли выговорить ни слова, пока не покурили.

«Вандербейле указал мне выдавшуюся скалу, у подошвы которой должен был протекать ручей, если только не высох. Я взял ружье и побрел в ту сторону. Вандербейле между тем пошел отыскивать лошадей наших, которые легко могли попасть на ужин льву. Я взобрался на гору, и увидел, что напрасно трудился: русло ручья было так же сухо как песок пустыни. На обратном пути я, по несчастию, кашлянул, и в ту же минуту меня окружила по крайней мере сотня павианов, большею частию огромных. Они рычали, скалили зубы, прыгали с камня на камень, и с грозным видом морщили лбы. Видя, что они готовятся напасть на меня, я стал махать ружьем, но не посмел выстрелить: я слишком хорошо знал характер этих животных. Если б я ранил одного из них, остальные в ту же минуту растерзали бы меня. Я был готов отдать все на свете, лишь бы очутиться у подошвы горы. Павианы подступали ко мне так близко, что иные задевали за мое платье. Когда я сошел на равнину, они начали как будто советоваться, что им делать. Я [234] прицелился в двух самых отважных, но, положив уже палец на курок, подумал: Я избавился от опасности. К чему ж накликать на себя новую беду? Мне остается только благодарить Бога.

«Через несколько времени товарищ мой воротился и привел обеих лошадей. Он уже по лицу моему угадал, что я не нашел воды, и мы, в молчании оседлав лошадей своих, которые едва держались на ногах, снова пустились в путь к одному месту, где должна была протекать вода. Но до этого места невозможно было доехать прежде полудня; а мы должны были отказаться от надежды доехать туда и к вечеру. Лошади наши едва переступали; мы принуждены были тащить их за узду, идя по иссохшей равнине; а мираж, как бы насмехаясь над нашими страданиями, показывал нам на горизонте самые обворожительные картины, озера, усеянные зелеными островами, деревья, которых ветви качались от ветра. То нам виднелся морской порт с пристанью, судами и даже пеною, которую поднимают весла; то сады и райские долины: а все это было просто обманчивое действие чрезвычайно разреженного воздуха и отражения лучей солнца от иссохшей равнины. Когда лошади и мой товарищ были на несколько сажен впереди, мне казалось, будто они [235] отделились от земли и несутся как черные столбы по воздуху.

«По всей дороге не было ни одной скалы, в тени которой мы могли бы отдохнуть хоть на минуту. Мы искали пустого муравейника в виде свода, как делают их некоторого рода муравьи: нам хотелось засунуть туда головы, чтобы между ними и знойными лучами солнца было хоть какое нибудь твердое тело; но и этого не попалось: окрестность была пуста и раскалена знойными лучами солнца».

Текст воспроизведен по изданию: Народы южной Африки // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 42. № 166. 1843