-

РОБЕРТ МОФФАТ

ТРУДЫ МИССИОНЕРОВ И СЦЕНЫ В ЮЖНОЙ АФРИКЕ

MISSIONARY LABOURS AND SCENES IN SOUTHERN AFRICA

(Соч. Роберта Моффата)

Давно уже не являлось книги, которую мы прочли бы с таким удовольствием, как книгу Г. Моффата, о его пребывании между дикарями Южной Африки. Невольно удивляешься, когда слышишь рассказ человека, проведшего 23 года в знойных степях, населенных племенами варварскими, сохранившими первобытную простоту и первобытную жестокость, — видишь живую картину опасностей, которым подвергался ревностный проповедник Слова Божия... Занимательность не прерывается с первой страницы до последней строки. Сочинение Г. Моффата — богатый рудник и для географа, и для натуралиста, и для глубокого мыслителя. С самыми ничтожными средствами, этот Миссионер произвел что-то похожее на чудеса между дикарями; для улучшения их участи он трудился с необыкновенною твердостию, и за то подвиги его увенчались полным успехом, и теперь он, с своими сотрудниками, может быть провозглашен образователем племен Южной Африки:

Г. Моффат был еще очень молод, когда Лондонское Миссионерное Общество отправило его своим агентом в Африку, почти в одно время с несчастным Виллиамсом, «Мучеником Эроманаи». Главным местом его занятий назначено было племя Бекуанов, а пребыванием Миссионерная станция Куруман, лежащая к югу от Мыса Доброй Надежды. Жизнь, которую проводил он с этим племенем, была вполне кочевая; он бродил с ним в пустынных степях, разделяя все опасности и подвергаясь беспрестанным лишениям и переменам. Посетив в 1841 г. Англию, г. Моффат не остался в ней; страна, бывшая свидетельницею его трудов и торжества, заменила ему прежнюю родину; степи казались привлекательнее шумных городов, и он, как будто усыновленный ими, возвратился в Африку. — Перед отъездом, он издал свои «Труды», принятые всеми с живейшим участием. [560]

Книга Г. Моффата начинается общим видом состояния племен Южной Африки, с Историею Миссий в этот отдел великого материка. Первым Миссионером был Шмидт, посланный, более столетия тому, к Готтентотам, братьями Моравскими. Подозрительная завистливость Датской Индийской Компании прервала успешные труды Шмидта, и только 50 лет спустя снова посланы были Миссионеры (Фандеркемпш, братъя Албрехты, и друг.). Мало по малу, и с помощию туземцев, обращенных в Христианство, которые делались орудием спасения диких соседей своих, границы Миссии распространялись, и от Готтентотов достигли до Бушменов, Намаквов, Кораннов, Гриквов и Бекуанов. В 1806 году, Миссионеры перешли в первый раз Оранжевую реку, и братья Албрехты успели основать Миссию в земле Намаквов. Хищный и жестокий начальник одного племени, по имени Африканер, был в то время бичем и ужасом всей страны, а в особенности Датских поселенцев, на границах колонии. Соседство этого известного грабителя и дурное положение дел, заставляли Миссионеров отчаяваться в успехе, и они готовы были удалиться, но неожиданное появление Африканера на станции, и слова его «что он ненавидит одних Датчан, и любит Англичан, в уверенности, что они друзья бедного черного человека», успокоили Миссионеров.

Жизнь этого благородного Африканца заключает множество романических приключений. Хитростию и храбростию, в молодых летах, он успел завладеть верховною властию в своем племени. Было время, когда он и отец его кочевали, в расстоянии 100 миль от Капа, в родных горах и долинах, пасли стада, били зверей и жили независимо. Гул их песен и военных кликов смешивался с порывами ветра в горах Витземберга и Винтергёка, служивших оплотом племени. Но умножение Датских поселенцов, принужденных искать себе новых мест, заставило их, — слабых для защиты против сильных пришельцов, удалиться из земель отцов. Чрез несколько времени Африканер случайно сблизился с новыми хозяевами, владевшими его наследием, и пошел в услужение к одному фермеру, по имени П*. Но в душе его уже созревало скрытое чувство мести, и спустя несколько лет [561] фермер и его семейство были умерщвлены Африканером. Не теряя времени, он собрал рассеяные остатки своего племени, и, захватив все что было можно, направил путь к Оранжевой реке. Здесь, впоследствии, один начальник уступил ему свои владения в земле Великих Намаквов.

За этим кровавым мщением следовали бесстрашные подвиги сего смелого разбойника, напоминавшего собою Робин-Гуда. Грабеж сделался его занятием, а месть — главною страстию; имя его приводило в трепет колонистов и «наполняло страхом пустынные места»; но сила Слова Божия подействовала на душу Африканера, как ни грубую, но прямую, — и он сделался столько же тих и добр, сколько был прежде жесток и кровожаден.

Два брата Африканера были крещены Миссионером Эбнером в 1817 году, не задолго перед отъездом Г. Моффата из Капа в пустынные владения Африканера. Вот как описывает Г. Моффага свое путешествие к обращенному разбойнику:

«В колонии фермеры уверяли меня, что обращение Африканера в Христианство очень сомнительно, и поэтому весьма бесцеремонно предсказывали мне ужасную смерть. Один говорил, что я буду служить целью для стрельбы мальчишек этого разбойника, другой, что Африканер сделает из моей кожи барабан и будет плясать под него, — а самое утешительное предвещание было, что он сделает чарку из моего черепа... Я и теперь верю, что они говорили это не в шутку, особенно помню, как одна почтенная дама, прощаясь со мной и утирая слезы, сказала: «Если бы вы были, старик, так не очень бы жаль: когда нибудь надобно умирать... Но вы так молоды и будете добычей этого чудовища!»

Во время пути, жители одного Крааля (селения) задержали было Г. Моффата, и хотели насильно оставить у себя, но появление трех братьев начальника окончило спор. Бекуаны приняли г. Моффата холодно, но усмиренный волк ласково приветствовал его, говоря, что надеется, что миссионер, как молодой человек, долго проживет с ними; — потом тотчас же заставил женщин, смотревших за рабочим скотом, строить хижину гостю. [562]

«Начертив круг, женщины, по видимому обрадованные такою работой, вбили в землю жерди, нагнули их, и, связав в полукруг, покрыли цыновками; в полчаса жилище было готово. — Домы дикарей, даже и лучшие, не слишком удобны. В этой лачуге жил я почти шесть месяцев, и часто после бури надобно было ее перевязывать и укреплять. Во время солнечного зноя в ней было чрезвычайно жарко; когда шел дождь, на мою долю также доставалось его; при сильном ветре надобно было удаляться, чтобы избегнуть пыли... К этим маленьким неудобствам присоединялся иногда визит какой-нибудь голодной собаки, которая ночью пробивалась сквозь шаткую стену, и лишила меня завтрака будущего дня; не раз случалось мне находить в углу свернувшуюся змею... Устроив кое-как в новом моем жилище маленькое хозяйство, я начал мечтать о прошедшем — о родине, друзьях, которых оставил может быть навсегда — целый океан шумел между мною и ими; — о пустынных странах, пройденных, чтобы достичь страны еще более пустынной... Минувшее казалось мне более и более прекрасным... Но чаще мысли мои были заняты другими предметами: я был молод, я чувствовал, что новое положение мое сопряжено с ответственностию и окружено трудностями. Я был оставлен один между народом подозрительным до крайности, дорожащим правами своими, приобретенными мечем; не с кем было побеседовать о святыне и попросить совета.

Вскоре служба моя началась. Она состояла в том, чтобы, по обычаю наших миссионеров, поучать три или четыре часа в день. Африканер, несколько времени бывший в сомнительном состоянии, начал присутствовать при молитвах так постоянно, что я скорее бы усомнился в восходе солнца, чем в его присутствии. Завет сделался всегдашним его спутником, и часто видел я его сидящим по целым дням в тени огромной скалы и жадно пробегающим страницы Священного Писания.

В характере Африканера находим какое-то спокойное достоинство и благородную простоту, которые, [563] лучше тысячи проповедей, доказывают нам силу влияния Христианской веры.

В продолжении всего времени, проведенного мною там, говорит г. Моффат, я не помню ни одного случая, где бы Африканер дал мне повод быть недовольным его поступками; самые ошибки его казалось клонились на сторону добродетели. Однажды мы сидели вместе, и я в задумчивости пристально смотрел на него. Он заметил это и скромно спросил о причине такого внимания. Я отвечал, что стараюсь представить его, как бывало прежде, опустошающего всю страну огнем и мечем, и что не могу вообразить, как эти глаза, кроткие теперь, могли радоваться человеческому горю. Он промолчал, но залился слезами. — Африканер ревностно старался помогать мне улучшить состояние своих подданных опрятностию и трудом; и вероятно смешно было смотреть, как мы с ним надзирали за 120-ю мальчиками, мывшимися в реке. Скоро однакожь заметили мы, что кожи, которыми они покрывались, опять вымарывали тело; таким образом надобно было заставить их мышь кожи», и проч.

После долговременных трудов у Бекуанов и многих путешествий по делам миссии, г. Моффат уговорил Африканера, отправиться с ним в город Кап. Эта поездка была не безопасна для Африканера, потому что он за прежние грабежи свои был объявлен лишенным покровительства законов, и 1000 талеров положены были наградою за его голову. Собравшийся совет, после трехдневных рассуждений, решил, что ему надобно ехать. Из предосторожности, Африканер согласился назваться слугою миссионера. Описывая путешествие, г. Моффат говорит:

«Некоторые из Датских фермеров поздравляли меня как живого человека, давно уже слышав, что я убит Африканером. Иные даже не хотели верить моему прибытию, а свидетельство мое в совершенной перемене характера Африканера принимали за бредни сумасшедшего. Следующая сцена в одной ферме показала нам, каковы были понятия об Африканере. В немногих словах я дал понять хозяину фермы, что Африканер истинно добрый человек; но он отвечал: "я готов поверить всему, но этому [564] никогда; семь чудесь в свете и это было бы осьмое". В доказательство я припомнил ему благодать Божию, оказанную в обращении Павла и Манассии. Фермер возразил, что это были люди другого рода, а Африканер — один из проклятых сынов Хама, и при сем исчислил все его жестокости. Африканер улыбнулся, хорошо зная предрассудки фермеров против него. Фермер кончил разговор, весьма серьезно, словами: «ну ежели все, что вы говорите об Африканере — совершенная правда, то я желаю только одного — увидать его еще раз, перед смертию; и когда вы возвратитесь, я пойду к нему вместе с вами. Это верно как солнце, которое над нашими головами, хотя он и убил моего дядю». Я сначала не знал, открыть ли фермеру предмет его удивления, но, уверенный в прямоте его характера и доброте души, сказал: "так вот Африканер!" Он попятился назад; потом смотря на Африканера, как будто бы тот свалился с неба, вскричал: "ты ли Африканер?" Этот встал и, сняв шляпу, учтиво отвечал — "я!..." фермер казалось был поражен молниею, но когда несколькими вопросами уверился, что прежнее страшилище стоит пред ним, смирное и доброе, как овца, — то подняв глаза к небу, воскликнул: "О Боже, какое чудо могущества Твоего! чего не совершит благодать Твоя!" — Добрый фермер и жена его предупредили все наши нужды, но мы скоро пустились в путь, боясь, чтобы распустившийся слух о прибытии Африканера не привел к нам неприятных посетителей». Бывший тогда Губернатор Капа, Лорд Соммерсет, изумился, узнав, что лев пустыни пришел к нему добровольно. Жители толпами сбегались смотреть прежнюю грозу свою, и кроткая наружность и высокое благочестие Африканера обращали всеобщее внимание.

Жизнь его до последней минуты представляла пример поучительный и любопытный. Последние годы он провел, занимая место учителя веры на станции и в школах. Умирая, он собрал своих подданных, и, дав им наставление для будущего управления общественными делами, советовал не забывать, что они уже более не дикари, но люди, исповедующие Евангелие, и следовательно обязанные жить по правилам веры. — Рассмотрев характер [565] Африканера, который из жестокого воина сделался Альфредом своего племени, г. Моффат замечает:

«Много прекрасных минут провел я с ним... Впоследствии, когда ум его часто бывал занят созерцанием созданий Творца, он, обращаясь ко мне, спрашивал: Так это все творение Великого Существа? — Каким же образом Его имя и величие доселе были потеряны для нас, и знание Его ограничивалось столь малым? — Почему же не говорит Он с людьми изустно?...»

Рассказывая любопытный отчет о миссии в землю Гриквов, г. Моффат приводит множество других случаев победы, одержанной над язычеством. Жалкое было состояние несчастных дикарей; о существовании Божества и бессмертии души человеческой они и не думали.

«Один из начальников, говорит г. Моффат, слушавший меня внимательно, опершись на копье свое, вдруг начал показывать знаки удивления, что человек, которого он принимал за умного, мог выдавать басни за правду. Созвав около 30 своих людей и показывая им на меня, сказал: "вот Ра-Мери (отец Марии)! Он рассказывает мне, что будто небо и земля были сотворены первоначальным существом, которое он называет Моримо. Слыхали ли вы что нибудь подобное? Он говорит, что солнце восходит и заходит силою Моримо; и также, что Моримо причиною того, что зима идет за летом, ветры дуют, дождь идет, трава ростет и деревья распускаются. Бог действует на все, что вы видите и слышите! — слыхали ли вы когда такие речи?" Видя дикарей готовыми засмеяться, он продолжал: "подождите! я вам скажу ещё кое-что: Ра-Мери говорит, что в нас есть духи, которые никогда не умрут, и что наши тела, хотя мертвые и похороненные, встанут и будут опять жить. Раскройте шире ваши уши! слыхали ли вы когда такие метламане (басни)?" Эти слова приветствованы были оглушительным смехом, и когда поутихло, начальник просил меня не говорить подобных пустяков, чтобы люди его не приняли меня за сумасшедшего.

Говорить им, что есть Творец, рассказывать о грехопадении человека, об искуплении мира, воскресении мертвых — значило говорить о таких предметах, которые [566] казались им непонятными и невероятными. Впрочем им все нравится, если только им дают кусок табаку за время, в которое они слушали. Некоторые даже торговались с миссионерами, говоря, что они молились Богу, и что Он помог им найдти скот, неотыскивавшийся несколько дней, или послал дичь на копья. На ответы, что думают о слове Божием, они были очень щедры, и если знали, что это доставляет им расположение миссионера, то громко смеялись в своем кругу. Многие из них, лицемерствовавшие таким образом несколько лет, хвастались после, как ловко они обманывали миссионера.

В наших обычаях дикари не могли видеть ничего такого, что представляло бы большие удобства для наслаждений тела и крови. Между тем они соглашались, что наши народы умнее и лучше, и некоторые из их мудрецов старались угадать причину этого превосходства. — Один хитрый делатель дождя, бывший оракулом своего селения, услышав однажды мои разговоры о сотворении мира, заметил следующее: "если ты в самом деле веришь, что Существо создало всех людей, то по здравому рассудку должен также верить, что создавая белых, оно улучшило свое творение. Сначала оно попробовало создать Бушменов, но они не понравились, потому что дурны собой и говорят как лягушки; потом попробовало Готтентотов, и эти тоже не понравились. Потом, увеличивая силу и искусство свое, оно создало Бекуанов, которые уже были гораздо лучше; наконец сотворило и белых; — а потому-то", продолжала, он, радуясь своему открытию — "белые люди так много умнее нас в делании ходячих домов (телег), в учении волов тянуть их через горы и долины, и пахать сады вместо своих жен, как это делают Бекуаны". Открытие кудесника было принято с рукоплесканиями, между тем как доказательства бедного миссионера, проистекающие из источника религий, были пренебрежены».

Мы сейчас упомянули о делателе дождя: в стране, где засуха есть ужаснейшее бедствие, это лицо играет весьма важную роль и обладает почти таким же могуществом, как некогда продавцы попутных ветров в Скандинавии. Если он довольно ловок и хитер, то обман [567] может приносить ему большие выгоды. Затеи, употребляемые этими шарлатанами для произведения дождя, очень походят на обманы Индийских колдунов на Верхней Миссури, описываемые Катлином.

«Бекуаны не могли понять, как мы решаемся класть руки и ноги в мешки, и застегиваемся пуговицами вместо того, чтобы вешать их, как украшение, на шею или на волоса. Обычай мыть тело водою, а не натирать его жиром или охрою, как делают они, казался им отвратительным, а опрятность наша в пище, домах и постелях не мало забавляла их.

Национальные обычаи их служили большим препятствием распространению Евангелия, а особливо многоженство. Начальники, дорожа бездельем и ленью, которых они лишились бы вместе с многоженством, весьма подозрительно смотрели на прекращение этого древнего обычая. Мужчины ходят на войну, охотятся, смотрят за скотом, доят коров, и приготовляют шкуры для плащей, а на женщинах лежит вся трудная работа: обработывание полей, постройка домов, заборов, приготовление дров, и наконец забота о прокормлении семейства. Большую часть года они заняты, а во время засевания и очищения садов труд их ужасен; живя на скудной пище, они иногда работают с ребенком на спине... Мужчины, разумеется по самой естественной причине, предпочитают иметь несколько таких вассалов вместо одного. Но женщины удивились бы, если бы им сказали, что они были бы гораздо счастливее в одиноком положении или вдовстве, нежели теперь, служа простою наложницею и труженицею гордого мужа, который проводит большую часть своей жизни, валяясь в тени; между тем как жена принуждена трудиться для него и для себя, — работать под лучами почти вертикального солнца, в жарком и убийственном климате...»

Правление Бекуанов такое же, какое находим мы везде в первоначальном состоянии общества — патриархальное, но монархическое. Кротость — главная черта его, и оно весьма любимо. Главный начальник, или Король, ограничиваем меньшими начальниками, и в на родных собраниях красноречивый оратор часто нападает на него и обращает перевес общественного мнения на свою сторону. [568]

Мне случилось слышать, говорит г. Моффат, как нападали на начальника за то, что он делал женщин своими сенаторами, а жену главным министром; ораторы просили слушателей обратить внимание на его тело, и рассмотреть, не растолстел ли он — верный знак, что мало напрягал ум свой в пользу народа. — Начальник обыкновенно открывает совет коротенькою речью, сберегая красноречие и мудрость свою к концу; перебирая сказанные против него возражения, он приходит в исступление, ругает без пощады тех, которые, как он иногда выражается, топтали его тело и давили ногой его горло. Все это принимается весьма хорошо, и при конце совета громкие рукоплескания сыплются на измученного начальника. Эти собрания поддерживают равновесие власти между мелкими начальниками и Королем, но они бывают только в случае спора между племенами, или когда готовятся в поход».

Шли годы, и загрубелый народ оставался в том же положении бесчувствия и невежества, как прежде. Получая от миссионеров подарки, дикари готовы были исполнять все; но когда щедроты прекращались, то их грубость и дерзость доходили до невероятной степени. Вот описание жалкой жизни г. Моффата, с его супругою и сотрудником г. Гамильтоном:

«Время наше проходило в беспрестанных постройках и трудах, часто бесполезных; усилия наши были безуспешны; мы сеяли, туземцы жали... Женщины, видя плодородие наших садов от частого орошения, весьма натурально заключали, что и они имеют право орошать свои сады нашею водой, а потому перерывали канаву и выпускали воду. Напрасно мы жаловались начальникам: женщины всегда оправдывались. Г. Гамильтон и я принуждены были проходить три мили и засыпать сделанные прокопы, чтобы иметь несколько воды для орошения ночью зелени, позженной солнцем. Мы делали это во время отдыха от дневных трудов, и когда удавалось выростить зелень, столь необходимую для нас, туземцы воровали ее... Когда мы приносили жалобы, раздраженные дикарки бежали к верхней плотине и ломали ее; мы лишались половины воды, да и остальная зависела от милости тех, которые [569] любили нас только тогда, когда мы могли давать им табак, чинить их инструменты и лечить больных. Из тысячи людей, окружавших нас, ни один не верил нашим словам; помощь туземцев, хотя и весьма нужная, в особенности жене миссионера, еще более увеличивала наши опасения, потому что туземец мог не только угрожать, но даже исполнить дерзкое намерение... Все, кому только хотелось, входили в нашу хижину, так что иногда не где было повернуться; одни марали все, до чего ни дотрогивались, красным салом, которым были вымазаны; другие разгуливали, и утаскивали, что попадалось под руку. Когда они удалялись, то оставляли после себя вдесятеро большее число гостей, еще отвратительнейших. Мы не могли есть в таком обществе, заражавшем воздух нестерпимым запахом, и откладывали обед в продолжении нескольких часов, ожидая удаления гостей, но случалось, что принуждены были обедать и при них. Присутствующие при молитве большею частию вели себя непристойно. Во время службы они или храпели, или смеялись; иные работали, а так называемое дворянство занималось исканием в своих украшениях безыменных насекомых, и сидя около жены миссионера, пускало их бегать по лавкам. Никогда не зная стульев, немногие из них садились на скамейки, приподняв, по обыкновению, коленки к лицу; в этом положении они часто засыпали и падали, что весьма забавляло их товарищей.

Иногда в одни сутки у нас случалось несколько покраж в доме, в кузнице, в саду, и недочет скота в поле...»

Одним из главных занятий г. Моффата было изучение туземного языка, в котором он сделал значительные успехи.

«Не зная языка, говорил он, я как будто бродил в темноте и делал множество смешных ошибок. Охотники посмеяться весьма забавлялись моими промахами, но если я и дорого заплатил за учение, то все-таки чему-нибудь научился. Принужденный заниматься работами всякого рода, иногда даже и низкими, в продолжении целого дня, под палящим солнцем, я или пилил дерево, ковал железо, месил глину, или прочищал канавы: можно судить, [570] как много оставалось мне времени для занятия языком! хорошего переводчика не где было взять, да даже когда и находился он, жители, непривыкшие к разбору отвлеченных слов, после нескольких вопросов, приходили в совершенное замешательство».

Самыми опасными неприятелями миссионеров были делатели дождя, вздумавшие, что миссионеры одного ремесла с ними, и тоже хотят жить на счет народного суеверия и невежества. При г. Моффате сделалась большая засуха, и туземные начальники послали за знаменитым делателем дождя, жившим где-то далеко.

«Эти шарлатаны, говорит г. Моффат, как я часто имел случай заметить, были обыкновенно не простого ума, и уверенность в своем превосходстве придавала им довольно смелости, чтоб выдавать народу свои бредни за истину. Будучи, большею частию, чужестранцы, они могут свободно и много рассказывать о прежних своих подвигах. Тот, которого я имел честь видеть, был человек довольно умный. Долго смотрели на него в тихом благоговении начальники и дворянство, между тем как демон корысти обогащал его речь живыми картинами, в которых он представлял им тучные поля, волнуемые ветерком, и мычание стад, возвращающихся в полдень с изобильных пастбищ. И чего, по его словам, не мог сделать он! в одном месте, разгневанный, он разорил города неприятелей своего народа, повелев облакам разрушиться над ними; в другом остановил могущественную армию, произведя ужасный дождь, который образовал огромную реку, воспрепятствовавшую походу. Такие чудеса принимались за сущую правду, и начальники соседних племен явились засвидетельствовать свое почтение великому чародею. Мы не знали чего ожидать от него — открытой вражды, скрытных козней или дружбы. Он, как и все люди его ремесла, был человек расчетливый и догадливый, которому наблюдать природу человеческую сделалось привычкою. Привлекательный, с живым взглядом, с видом наружного достоинства и с большим самолюбием, весьма заметным, не смотря на его предупредительность, таков был делатель дождя. Он видел, что мы люди мирные, и не хотел ссориться. Из горсти [571] табаку он делал иногда нам визиты, даже присутствовал при молитвах, всячески, избегая случая нанести нам какую-либо обиду».

Когда обещания этих негодяев нисколько не сбываются, то Африканцы без всяких церемоний наказывают их. Это самое и случилось с делателем дождя, прибывшим к Бекуанам. Когда все его уловки и причуды — некоторые из них были очень остроумны — не помогли ему, то он дал понять, что причиною засухи — миссионеры, которые сделали «сердце облаков твердыми, и иссушили груди неба».

«Народ наконец вышел из терпения, говорит г. Моффат, и проклинал Гамильтона и меня, как виновников их несчастия. "Звон колокола, призывающего на молитву, говорили они, пугает облака, а молитвы ваши приводят их в негодование". — "Не поклоняетесь ли вы в своих домах чему-нибудь, худому на земле?" сказал мне разгоряченный начальник. Собравшийся совет положил ограничить наши действия. Мы не соглашались, говоря, что место, на котором находится миссия, было подарено миссионерам. Между тем делатель дождя, казалось, не хотел обвинять нас открыто. Он чувствовал, чем был обязан моим лекарствам и особенно кровопусканию, которые помогли его жене более всех трав и бормотаний. Однажды он явился к нам с озабоченным лицом. Я скоро узнал, что его дело плохо, и что им недовольны. Он спрашивал меня, каковы женщины в моей земле; полагая, что он хочет знать, на кого они похожи, я показал на мою жену, говоря, что некоторые выше ее ростом, другие ниже. "Я не об том тебя спрашиваю", возразил он. "Мне хочется знать, действуют ли они в общественных делах, а если действуют, то как?" Я отвечал, что когда они принимают участие в общественных делах, то никто не может противится им, прибавив шутливо: "дай-ка нам перетянуть женщин на свою сторону: ручаюсь, что здесь не будет ни одного делателя дождя". "Да не приидет это время никогда!" вскричал он с видом необыкновенно встревоженным. Я отвечал, что оно наверно придет, потому что Бог назначил его. Он приметно опечалился, потому что пришел [572] просить совета. "Что мне делать?" продолжал он. "Я желал бы, чтобы все женщины были мужчинами; с мужчинами-то я кой-как справлюсь, а с ними не знаю, что и делать!" — "Женщины, сказал я, имели полное право жаловаться: ты обещал им дождь, а земля обратилась в пыль от засухи. Будь я женщина, — я также бы громко жаловался, как и они".

Делатель дождя скрывался в продолжении двух недель, и передумав все средства для поправления своего дела, явился наконец на сборном месте, и объявил, что открыл причину засухи. Все слушали внимательно. "Не замечаете ли вы, сказал он, что когда находят облака, Гамильтон и Моффат смотрят на них?" При утвердительных восклицаниях, посыпавшихся со всех сторон на этот вопрос, он провозгласил, что наши белые лица пугали облака, и что нечего ожидать дождя, покуда мы не удалимся. Не трудно было угадать, какое будет иметь влияние на умы всех сия басня. Скоро нас известили о нашем проступке; мы не отвергали его и обещались вперед смотреть целый день себе на подбородки, если только это поможет».

В самых грозных обстоятельствах, г. Моффат устроивал основание будущего успеха. Он вполне приобрел доверенность и уважение дикарей, — а это много значило. Подробности сих событий представляют одну из лучших картин образа войны дикарей, в которой побудительная причина есть голод, и где одна орда несется за другою, подобно волнам, распространяя ужас и опустошение. Уже более года, отдаленные слухи о войне, приносимые охотниками и торговцами, доходили до миссионерной станции, но они были так преувеличены, что их почитали за нелепость. Так рассказывали, что могущественная женщина, по имени Мантати, приближается с непобедимою армиею, многочисленною, как саранча; что она опустошает все на пути своем, питает войско своим молоком, а перед нею летят шмели. Г. Моффат думал, что эти слухи не без основания, и вероятно преувеличенные рассказы о жестоких войнах Шахи, предводителя Зулов; и хотя чудовище сие было слишком отдаленно, однако миссионер имел разные причины узнать [573] состояние соседних племен, и потому решился отправиться к Макабе, начальнику Бауангкетсов, и, чрез свое посредничество, примирить враждующие племена. Начальник и народ не одобряли его намерения, и говорили о Макабе, как о жестоком убийце, от которого он никогда не воротится живым. Несмотря на это, неустрашимый миссионер отправился, и, отъехав немного, узнал, что воинственное племя Монтатиев, олицетворенное в огромной женщине, достигло соседних племен и захватило их селения. Шпионы, посланные разведать о движении приближающегося войска, которое, как древние орды, подвигалось вперед, с женами, детьми и скотом — не могли узнать ничего положительного.

«Два Бролонга, говорит г. Моффат, объявили нам, что Мантатии овладели городам, лежащим позади нас, на возвышении. Один из них с трудом спасся из битвы, и мы не могли более сомневаться, и решились немедленно возвратиться, особенно узнав от беглецов, что нас могут перехватить, и что неприятель двинется на Литако. В Ноканенге нашли мы людей, засвидетельствовавших известие принимавшим все это за пустые рассказы. Когда я прибыл на станцию, ужасная новость быстро распространилась. В народном собрании я отдал подробный отчет о приближении многочисленного войска Мантатиев, и рассказал, что они разрушили много городов племени Бакопе, убили огромное число людей, обратили Курухане в развалины, рассеяли Бролонгов — и в добавок ко всему этому — людоеды! Страшная весть помрачила все лица, и когда я кончил, глубокая тишина продолжалась несколько минут. Потом Мотаби, от имени собрания, благодарил меня за то, что я был тлога-е-тати (крепкоголовым), т. е. упрямым, и отправился в дорогу, потому что без этого я не открыл бы угрожающей им опасности.

Бекуаны просили у меня совета, но все, что я мог сказать им, это было — бежать в колонию, и просить помощи у Гриквов, для чего я думал отправиться сам. Некоторые Советовали бежать в степь Калагару, но я старался отклонить их от этого, боясь, что многие [574] помрут с голоду. Время было дорого, и, за неимением лошадей, я отправился в город Гриквов на волах».

Вскоре, пришли помощь от Гриквов, и Бекуаны решилась не уступать неприятелям, бывшим уже близко. В совете положено было избрать поле сражения в отдалении од города. Г. Моффат с одним из туземцов вышел вперед к главному войску, чтобы осведомиться нет ли какой возможности отвратить сражение, по Мантати не захотели и подойдти к нему. — Он рассказывает:

«По захождении солнца, я оставил Ватербоёра (одного из начальников Гриквов) и поскакал назад для переговоров с Г. Мельвилем и начальниками Гриквов. — Проведя ночь на равнине, почти без сна, от большого холода, мы перед рассветом уже все были в движении. Так как попытки склонить неприятеля на мирные условия, в предыдущий день были совершенно безуспешны, то мы положили — всему отряду подскакать к неприятелям, надеясь устрашить их видом ста вооруженных всадников, и принудить к переговорам. Отряд приблизился сажень на 150, и подал знак, чтобы кто нибудь подошел к нам. Вместо ответа неприятели подняли ужасный вой, и вдруг дубины и копья полетели со всех сторон. Их черная страшная наружность, дикая ярость и оглушительные крики, заставляли каждого робеть, и Гриквы, при первом натиске, подались назад.

«Сражение началось. Бекуаны, пуская ядовитые стрелы, также присоединились к отряду, но их скоро оттиснули, и полдюжина ужасных Мантатиев обратила всех Бекуанов в бегство. После двух с половиною часового боя, Гриквы, расстрелявшие все свои заряды, пустились в рукопашный бой; тогда неприятель подался и поворотил к западу. Всадники перехватили бегущих, но они спустились в ров, как будто бы решась ни за что не возвращаться, но их скоро смяли. В эту минуту страшное зрелище представилось нам. Волнующаяся окрестность была покрыта смешанными воинами, так что с трудом можно было отличать своих от неприятелей; облака пыли подымались от огромных массе, из которых одни бежали разбитые, другие преследовали в ужасе. К этому [575] беспорядку присоединилось мычание быков, крики еще непобежденных воинов, сливающиеся со стонами умирающих, — пронзительный плач вдов и вопли детей... Неприятель бежал к городу, находившемуся в его власти. Колеблясь между надеждою победы и отчаянием, мы узнали, что половина неприятелей, под предводительством Чуана, отдыхала в городе, и хотя могла слышать выстрелы, однако нисколько не заботилась обе участи другой партии, под предводительством Карагана. Я думаю, что Мантатии совершенно были уверены в непобедимом дотоле войске последнего, как храбрейшего. Если бы обе части были вместе, наше дело было бы проиграно, и они тогда, без большого сопротивления, нанесли бы опустошение в самый центр колоний. Соединившись, Мантатии зажгли город, и отправились далее, двигаясь огромною массою к северу. Ежели о числе их судить по пространству, которое они занимали, то можно полагать, что оно простиралось до 40,000. Гриквы преследовали Мантатиев около 8 миль, и хотя неприятель продолжал отчаянно драться, но казалось, что верх, который мы одержали над ним, лишил его отваги.

Лишь только Мантатии оставили место, где был их лагерь, Бекуаны, как голодные волки, бросились грабить его, добивать раненых и резать женщин и детей. Сражаться было немое дело, и я не сделал ни одного выстрела во время сражения. Видя дикое зверство Бекуанов, которые убивали беззащитных женщин и детей, из-за нескольких дешевых колец, или хвастовства, я обратил внимание на этих несчастных, и успел остановить некоторых из убийц. Душа содрогалась при виде матерей и младенцов, плавающих в крови, или живого малютки в руках мертвой матери... Женщины, видя пощаду, вместо побега, большею частию садились и кричали: "я женщина! я женщина!" Но мужчины и не думали и не могли сдаваться. Были примеры, что один раненый неприятель, окруженный 50-ю Бекуанами, не сдавался, покуда в нем оставалась хоть капля жизни. Я видел, как многие из них храбро сражались, несмотря на дюжину стрел, торчавших в теле. Много раз спасая детей и женщин, я с трудом [576] избегал копей и бердышей раненых Мантатиев; уже борясь со смертию, они приподымались с земли и кололи своих противников; дух вражды и мести кончался в них только с последним вздохом.

Мантатии высоки ростом и крепкого сложения; лицом они похожи на Бекуанов. Одежда их состоит из воловьих кож, которые они, сшивая по две, накидывают себе на плеча. Во время сражения, мужчины были почти голые; черные страусовые перья развевались у них на голове. Украшение их составляли медные кольца на шее, числом до 8, а некоторые имели их на руках, ногах и в ушах. Оружием их были дубины, копья и бердыши; на концах дубин находились полосы железа, похожие на серпы, но более загнутые, и острые с обеих сторон. Они говорили наречием Бекуанов, и я мог понимать их так же хорошо, как и народ, с которым жил. Они казались более грубыми и жестокими, чем племена, окружавшие нас: естественное следствие их воинственной жизни. Ужасно страдая от голода, они даже в жару сражения хватали сырые куски мяса, и тотчас проглатывали. При конце битвы, когда г. Мельвиль и я собрали множество женщин и детей, — они с величайшим трудом могли двигаться. Если попадался на дороге где нибудь кусок мяса, кинутого в бегстве, они останавливались все, чтоб разорвать и проглотить мясо совершенно сырое. -- Спустя несколько дней, при тревоге, достигшей до станции, что Мантатии готовятся напасть на город Куруман, пленницы были взяты туземцами, которые бежали в город Гриквов. Остановясь отдыхать вечером, они нашли мертвую лошадь, принадлежавшую одному Грикву, и околевшую от ужаления змеи. На следующее утро женщины напали на распухший и полусгнивший труп ее, и как волки начали раздирать его, стараясь каждая выхватить, как можно большую часть. Г. Гамильтон, смотревший на это с величайшим удивлением, советовал им избегать укушенной части, но, не обращая никакого внимания на его совет, они, менее нежели в полчаса, растащили все, не оставив ни кожи, ни мяса, ни костей!

Окончательно оставив страну, Мантатии разделились на две партии: одна отправилась к востоку, в [577] землю Баконов, а другая в землю Базуто, из восточной части которой они были выгнаны опустошительными набегами Зулов, Матабелов и других племен. Как и многие кочевые народы, лишенные стад и не имея ничего, они должны разбойничать, или погибнуть, и из дикарей делаются дикими зверьми».

По восстановлении спокойствия, г. Моффат мог привести в исполнение намерение свое — посетить Макабу, который, как вышло, совсем не был таким разбойником, каким его представляли. Путешественники, приближаясь к столице Макабы, были встречены одним из сыновей его и отрядом воинов.

«Макаба извещал, что, услышав о нашем прибытии, он не мог спать от радости. Мы прошли мимо множества женщин, работавших в садах; заметив нас, они кинули лопатки, бросились к нашим телегам и, всплеснув руками, закричали: Румела (их приветствие). Проводник повел нас по извилистой улице к дому Макабы. Он стоял у дверей, и приветствовал нас по своему обычаю. Он весьма удивлялся и радовался, видя, что при нас нет оружия, и с довольным смехом сказал, что удивляется, как мы могли ввериться в руки такого мошенника, как он.

По огромности народонаселения столицы Бауангкетсов, мы ожидали на другой день ужасного шума, и не ошиблись: утром, не успев еще встать, мы были окружены толпами народа, так что с трудом могли двигаться. Около 10 часов явился Макаба со свитою и сел против моей телеги. Толпа отдалилась и затихла. Он обратился к нам с следующими словами: "Друзья мои! я совершенно счастлив. Сердце мое белее молока, потому что вы посетили меня. Нынче я — великий человек. Люди теперь скажут: 'Макаба в союзе с белыми'. Я знаю, что все говорят обо мне худо и хотят вредить этим. Они не могут победить, и потому ненавидят меня. Если мне делают зло, я могу отмстить за него вдвое. Они, подобно задорным детям, чего по слабости не могут сделать силою, то вымещают на своем победителе ругательствами. Вы пришли увидать мошенника Макабу, вы пришли, как говорят Батлапы 'умереть от рук его', — но вы [578] мудро и смело сделали, явившись поверишь это собственными глазами и смеяться над враньем моих врагов;" и проч.

Хотя Макаба был весьма смешлив в обыкновенных делах и очень любил, как он называл, новости, но я никак не мог обратить его внимания на важные предметы, о которых хотел с ним объясниться. Когда ему говорили, что есть новости — лицо его прояснялось в надежде услышать о каких нибудь военных подвигах, уничтожении племен или о чем-нибудь подобном, по его вкусу. Но когда он замечал, что разговор мой касался до Великого Существа, о котором за день он еще ничего не знал, тогда брался за ножик и шкуру шакала, и начинал песенку.

Один из людей его, казалось, был удивлен жизнию Спасителя и в особенности Его чудесами. Это дало мне случай говорить о могуществе Творца, и о том, как силою Своею Он воскресит мертвых в день суда. В продолжении моего рассказа, слова: воскресение мертвых — дошли до ушей Короля. "Как!" вскричал он с удивлением. "Об чем, об чем это ты говоришь?... Мертвые, мертвые воскреснут?"

- "Да, отвечал я". — "И мой отец воскреснет?" — "Да".

- "И все убитые в сражении, и съеденные львами, гиенами и тиграми оживут?" — "Да, и явятся на суд". — "Ну, а те, которых тела остались в степях, и разнесены ветрами, тоже восстанут?" спросил он, как будто радуясь, что поймал меня. — "Да, отвечал я: никто не останется в мертвых!" и повторил это не один раз. Посмотрев несколько минут на меня, он обратился к окружающим, и сказал: "слушайте, вы, мудрые люди, мудрейшие из прошедших поколений! слыхали ли вы когда такие странные новости?" Потом обратясь ко мне, Макаба положил руку на грудь мою, и продолжал: "отец! я очень люблю тебя. Твое посещение и присутствие сделали сердце мое белее молока; слова из уст твоих сладки как мед, но слова о воскресений слишком велики, я не могу слышать Их. Я не хочу более слышать о воскресении мертвых! мертвые не восстанут! мертвые не должны восстать!" — [579] "Почему", спросил я, "такой великий человек отвергает знание и удаляется от мудрости? Скажи мне, друг мой, от чего я не должен говорить о воскресении?" Подняв разжатую руку свою, сильную в бою, и, как будто потрясая ею копье, он отвечал: "я побил тысячи, и они восстанут?..."»

Еще более замечательнейший Король; называемый Мозелекатзе — начальник Мотабеле, одного из племен Зулы, узнав о белых людях мира, послал с купцами, заходившими в его страну, двух вельмож своих, чтобы ознакомиться с обычаями и ремеслами учителей Курумана. Изучение военного искусства и средств уничтожения неприятелей было целию этого посольства. Удовлетворив свое любопытство, умные дикари решились возвратиться домой, и Г. Моффат по разным причинам согласился быть проводником их до земли Багарутсов.

«В 10-й день пути, говорит Автор, мы прибыли в Мозегу, местопребывание Мокатлы, начальника Багарутсов, все еще многочисленных. Все они жили вместе в одной долине, и пропитывались дичью, кореньями, ягодами, и произведениями своих полей. Нашествие Мантатиев лишило их всего скота. Исполнив обещание и доведя послов до Багарутсов, я торжественно передал их Мокатле, прося его отправиться с ними самому, или послать надежных проводников до границ Матабеле. Но послы Мазелекатзе всячески упрашивали меня проводить их до родины, говоря, что, за мою доброту, я должен быть награжден Королем, и что он убьет их, если не увидит меня. Мокатла, давно желавший видеть Мозелекатзе — этого Африканского Наполеона — также присоединился к их просьбам, и утверждал, что его племени надобна будет бежать, если я не соглашусь. Напоминание о делах моих в Курумане было напрасно, и я согласился идти до первых стад».

Земля Баконов, которою они шли теперь, была покрыта развалинами обширных городов, которые показывали могущество первобытных обитателей ее. Но Г-ну Моффату, при зорких глазах Матабелов, трудно было бы узнать что нибудь об истории падения этого племени, еслиб он не знал туземного языка. Он [580] говорит: «один из трех служителей, следовавших за послами, был в плену у Мантатиев, разбитых при Старом Литако, и с двумя своими товарищами очень любил разговаривать на Бекуанском языке. Он был урожденец страны, которою мы приходили, и иногда шопотом рассказывал мне происшествия, соединенные с опустошением его отечества. Он говорил, что его племя было многочисленно, как саранча, богато скотом, и торговало с далекими народами севера... В одно воскресенье я отправился на гору, у подошвы которой мы остановились провести день. Я не успел еще войдти на вершину и сесть, как передо мною явился умный слуга. Он прокрался тихонько от прочих, чтобы отвечать на вопросы, которые я предлагал ему накануне, чего он не мог сделать в присутствии господ. Увидев направо большое пространство, покрытое развалинами, я спросил его, куда девались жители. Он только что сел, но, при моем вопросе, встал, казалось, волнуемый каким-то чувством, и, показывая рукою на развалины, сказал: "я, даже я видел это!" — потом помолчав немного, в глубокой задумчивости, он продолжал: "там жил великий начальник множества народа. Он правил им как Король. Он был владетелем синецветного скота, многочисленного как густой туман на горах. Стада его покрывали долины. Он думал, что число его воинов устрашит врагов. Подданные его гордились своими копьями и смеялись над теми, которые бежали из городов. 'Мы побьем их и повесим счастье их на горе. Племя наше — племя воинов. Победил ли кто когда наших отцов? Они были мощны в бою и у нас висит еще добыча прежних времен. Наши собаки не ели ли их щитов? вороны расклюют убитых неприятелей наших!' так говорил предводитель, и они пели и плясали, покуда не явился неприятель на этом возвышении. Песнь их утихла, и сердца наполнились ужасом. Они увидели облака, подымающиеся с долин, то был дым горящих городов. Вихрю подобное смятение овладело сердцем начальника синецветного скота. Раздался крик: 'это друзья!' но раздался и другой: 'враги!' и скоро в них узнали голых Матабелов. Люди наши схватились за оружие и бросились, как на охоту диких коз. Напор был [581] подобен блеску молнии, а копья — шуму леса в осеннюю грозу. Львы — Матабелы подняли крик смерти и кинулись на свои жертвы. То был крик победы. Шипучие и глухие стоны их показывали, что они идут вперед между трупами. В несколько минут земля покрылась сотнями. Шум щитов был знаком торжества. Ваши бежали со скотом своим на эту гору. Матабелы, с львиным ревом, вступили в город; они грабили, жгли домы, кололи матерей, а детей кидали в огонь. Солнце село. Победители выбежали из дымящейся груды и окружили гору. Они побили скот, пели и плясали до зари; потом воротились и умерщвляли все, пока усталость не заставила их бросить копья". Наклонясь к земле, рассказчик взял ее немного на ладонь, — сдунул и, протянув пустую руку прибавил: "вот все, что осталось от великого начальника сине-цветного скота!" Невозможно выразить чувств, волновавших меня, когда я внимал этому выразительному излиянию природного красноречие. Я воспользовался первым удобным случаем, чтоб записать слышанное. От других жителей я узнал, что это была не пустая песнь, но истинное описание ужасного происшествия».

Вскоре г. Моффат прибыл в столицу Великого Царя небес, Слона, Львиной Лапы (оффициальные титулы Мозелекатзе), и был принят с церемониями. Но тут мы простимся с нашим автором, и пожелаем ему в будущем больших успехов в распространении Христианства

В. Л.

Текст воспроизведен по изданию: Труды миссионеров и сцены в Южной Африке. (Соч. Роберта Моффата) // Москвитянин, № 6. 1843