-

КРЕЙСЕРСТВО У ЗАПАДНЫХ БЕРЕГОВ АФРИКИ.

Горящее судно.

Те, которые с малолетства привыкли к частым изменениям северного климата, к переменным ветрам, быстрым переходам от тепла к холоду, от мрачных облаков к голубому небу, не могут представить себе внутреннего и внешнего утомления, усталости души и тела тех, которых глаза каждый день видят только однообразное бесконечное пространство моря, голубое и безоблачное небо, что обыкновенно бывает в тропических странах. Уже несколько дней бриг наш стоял на воде, без жизни и движения; самый свежий ветер, самое мрачное небо, с проливным дождем, были бы для нас отрадой. Наконец, однажды вечером, подул легкий ветерок и понес бриг но направлению его курса; для нас это было новостью, потому что мы совсем почти уже отвыкли видеть движение нашего судна.

Первая ночная вахта была моя. Около седьмой стклянки я начал прогуливаться по шканцам с моим вахтенным мичманом, Генрихом Ситоном. Это был очень милый, образованный и откровенный молодой человек.

— Странная часть света, в которой мы теперь находимся! сказал он. (Я уже и прежде заметил, что он любил пофилософствовать). Даже самое изобилие щедрот природы делается здесь злом, и человек, увлекаемый своими страстями, делает из рая ад! Ну, что было бы с Африкой, если бы жители ее сделались образованными? [129]

— Да; но и болота высушены, присовокупил я, улыбаясь.

— Конечно, подхватил он, и не такие работы были совершаемы людьми предприимчивыми; подобный труд еще не велик, и если все единодушно приложат свои старания, то и Африка может сделаться Аркадией.

— Вы сегодня в поэтическом расположении духа, Ситон.

— Быть может!... Но посмотрите, что за ночь! Она всякого в состоянии сделать мечтателем.

Он говорил правду. Ночь была дивная: легкий ветерок едва подымал складки на зеркальной поверхности океана, в которой отражалась мириады звезд, рассыпанных на темном небесном своде; вновь народившаяся луна, подходила уже к горизонту и бросала на тихие воды, тонкую струю серебристого света. Редкий и прозрачный пар наполнял атмосферу, в которой каждую минуту, мнилось видеть парящих духов неведомого мира, с белыми крыльями и жемчужными коронами на головах, и слышать сладкую музыку их голосов. Но ни один звук не достигал слуха, кроме легкого журчания воды у борта судна, плавно подвигавшегося вперед; порой, какой нибудь подводный житель, выходил из бездны, подышать чистым ночным воздухом, и опять погружался в нее, вспенивая хвостом гладкую поверхность моря. Бывают минуты, когда состояние погоды, воздуха, всего окружающего, и наконец самое внутреннее состояние человека, располагают к мечтательности и суеверным чувствам. Такова была и эта ночь.

— Знаете ли что я чувствую? — продолжал мой товарищ; мне кажется, что я не долго буду наслаждаться подобными ночами. Какой-то внутренний голос шепчет мне, что дни мои сочтены. Вы конечно будете надо мной смеяться, если я вам скажу, что за несколько минут назад, я смотрел за борт и видел, подымавшуюся из воды человеческую фигуру, в белом [130] одеянии; грустно посмотрела она сперва на меня и потом стала манить к себе; черты лица ее мало по малу начали уподобляться чертам покойной моей матери; я услышал звуки музыки, подобные тем, какие слышишь иногда, проходя случайно мимо церкви, в которой идет служба. Мне очень хотелось броситься за этой тенью, которая постепенно начала исчезать; но в эту минуту вы меня окликнули, и я опомнился. Поверьте мне, что с нами скоро что нибудь случится особенное: или шторм, или что нибудь подобное.

— Видение ваше, если оно и было в самом деле, скорее послано для нашего успокоения — отвечал я очень серьезно, видя что молодой человек не в таком расположении духа, чтобы позволить себе над ним смеяться... Однакож, я полагаю, что это была игра вашего воображения!

— Нет, не думаю! отвечал он, совершенно спокойно; я никогда не бывал мечтателем; впрочем, сознаюсь, что мысли мои в последнее время уносились, Бог знает, куда... Но смотрите!... так и есть!... я так и думал! вскричал он, показывая на SO, т. е. почти по направлению нашего курса... Посмотрите, на этот красный оттенок, распространившийся, по южной части неба! Это не солнце, восходящее несколькими часами ранее обычного времени!.. Я стал смотреть, куда он показывал, и в самом деле, небо было подернуто красным оттенком. Сначала я подумал, что это какой нибудь феномен, подобный северному сиянию, но цвет неба делался краснее и краснее... Мы внимательно следили за этим странным явлением, и по мере того как к нему приближались, оно по-видимому все более и более распространялось на небесном своде; видно было, что лучи его исходили из общего центра, находившегося под горизонтом.

— Поднимитесь, сказал я, Ситон, на марс, и [131] постарайтесь рассмотреть, прежде нежели мы сменимся с вахты, что это за явление!

Он тотчас вскочил на фоновые ванты, и, через несколько минут, был опять возле меня.

— Это, сказал он, или огнедышащая гора, или горящее судно; но вероятнее последнее мне казалось, я видел посреди пламени — мачты и другие части рангоута.

— Я с вами совершенно согласен г. Ситон, и также думаю, что этот свет происходит от горящего судна. На каком румбе он от нас находится?

— На ост-зюйд-ост! отвечал он, мы идем прямо на него!

— Так держать! сказал я. Мы сейчас разрешим эту задачу.

Вскоре после этого штурман, вышел мне на смену; но я слишком был заинтересован новостию, чтобы идти вниз, и потому остался на палубе, прохаживаясь с новым вахтенным офицером. Наш штурман был весьма замечательный человек, и вместе с тем очень приятный; он был один из тех счастливцев, которые никогда не теряют присутствия духа. Он был знаком со всеми служащими и не служащими, все его знали, и во всем мире не было уголка, где бы он не имел друзей или знакомых. Он говорил, что когда ему случалось, например, падать, то всегда на ноги; что однажды, во время шторма, его сбило с пока фока-реи в море, но он успел схватиться за конец, висевший за бортом и с помощию его опять вскарабкаться на палубу; что в одно прекрасное утро, его, по ошибке, вместо другого, повесили, но веревка лопнула, и предполагаемый труп его, будучи оставлен в покое, опомнился и преспокойно ушел; наконец, его оставили однажды посреди Атлантического океана, в пустой бочке, и он пробыл в ней целую неделю, имея для [132] поддержания жизни только бутылку рому и пачку сигар. Из всего этого он выводил заключение, что не рожден для того, чтобы умереть на виселице или утонуть в море. Он был роста небольшого, но широк в плечах; голова у него была совершенно круглая, с румяным и веселым лицем.

Приближался рассвет. Ветерок сделался посвежее, но все еще не соразмерно с нашим нетерпением; наконец, мы увидели перед собой большое судно, охваченное пламенем; зная, что каждая потерянная минута, могла стоить жизни нескольким из наших ближних, мы тотчас же послали разбудить капитана, что обыкновенно делалось при всяком важном случае. Капитан вскоре вышел на верх, и приказал поставить все паруса, какие можно было нести. Матросы с быстротою исполнили постановку парусов, и мы полетели вперед. Все бывшие на бриге, находились в это время уже на палубе, кроме закоснелых любителей сна.

Вид пожара был ужасен, но вместе с тем и величественно прекрасен. Пространство моря, окружавшее горевшее судно, отражало яркое пламя, подымавшееся к небу извилистыми столбами вокруг мачт, и бросало темно-красную тень на наши паруса; мы были еще слишком далеко, чтобы могли подать какую нибудь помощь; и вдруг, мачты, одна после другой, как будто выскочив из судна, упали за борт; нам мнилось, будто мы слышали, как они зашипели в воде; после этого, пламя рванулось сильнее и охватило нос и корму; невозможно было предполагать, чтобы какое нибудь живое существо могло еще оставаться на судне. Огонь быстро подходил к ватерлинии. Мы продолжали приближаться, рассчитывая, что вероятно все люди, или по крайней мере часть их, успели спастись на шлюпках; все зрительные трубы были направлены к горевшему судну; но тщетно осматривали мы все видимое пространство воды: шлюпок ни где не было видно; [133] мы сделали несколько выстрелов, чтобы известить спасающихся на обломках, что идем к ним на помощь. Пожар продолжал свирепствовать во всей своей силе; и вдруг, вся горевшая масса пошатнулась, и мы остались в глубоком мраке! Судно скрылось в пучине моря. Что же сталось с экипажем его? Вот вопрос, который каждый из нас себе делал. Мы убавили парусов и легли в дрейф возле того места, где скрылось судно, стреляя чрез короткие промежутки времени из пушек, пока спускали шлюпки на воду. По спуске их, они тотчас рассеялись по разным направлениям, для спасения погибавших, которых отыскать мы почти уже не надеялись. Я был на гичке, и прогреб далее других; вдруг матрос, поставленный мною на бак, чтобы смотреть вперед, закричал:

— Право руля! Право! Я что-то вижу по левую сторону... так держать!

Я вскочил на банку и увидел какой-то длинный обломок судна, плававший на воде; мне казалось, что за него держатся несколько человек. Я стал окликать, но ответа не было; гребцы мои сильно налегли на весла, и через несколько секунд мы пристали к плававшему обломку: это была стеньга или буширит с сгоревшего судна; мы погребли вдоль этого обломка, и увидели на тонком его конце голову человека: туловище его лежало на люке, который ему вероятно удалось привязать к себе, и который защищал его от акул, привлеченных к этому месту своим инстинктом на добычу. Нам показалось сначала, что он мертв, но, вытащив его на шлюпку и влив ему в горло несколько капель рому из фляжки, которую, по совету доктора, я успел захватить с собой, он начал оказывать признаки жизни. Проискав еще несколько времени и не найдя никого, мы возвратились к бригу с одним только человеком, спасенным с погибшего [134] судна: это был негр, одетый в костюм английского матроса. Некоторое время, все старания доктора возвратить его в чувство, были тщетны, но, наконец, он открыл глаза, и, посмотрев вокруг себя, обнаружил признаки большого страха, полагая, вероятно, что его хотят подвергнуть жестокой пытке.

— Не режьте меня! Дайте жить, бедному ребенку!.. Бедная маленькая мисс! Пираты убили всех, всех!.. Господа пираты! не бейте меня!.. Все кровь, кровь бежит как широкая река!.. Ох, страшно!..

Из этих отрывистых восклицаний мы заключили, что на том самом месте, где мы теперь находились, накануне разыгрывалась страшная драма. От негра мы узнали после, что он был из числа команды купеческого судна Анна, шедшего с пассажирами и грузом с мыса Доброй Надежды, и что на судне было от пятидесяти до шестидесяти человек. Накануне подошла к ним шкуна, окликнула их, спросила долготу, и попросила пресной воды. Ничего не подозревая, они подпустили ее к себе. Вся команда и пассажиры собрались у борта и смотрели на незнакомое судно, от которого отвалили две шлюпки. Полагая что шлюпки эти спешат за водой, на Анне не сделали никаких приготовлений к защите. Когда шлюпки пристали к борту, из под брезентов, их покрывавших, выскочили вооруженные люди, и прежде чем на Анне успели взяться за оружие, до тридцати бандитов взбежали на палубу, и начали рубит вправо и влево, не давая никому пощады. По-видимому цель их была истребить всех, чтобы некому было донести о их бесчеловечном поступке. Большая часть команды была перерезана, и, как показалось негру, женщины, бывшие на Анне, были перевезены на шкуну. Когда негр увидел, что товарищей его одолели, он убежал на бак, спустился за борт и [135] схватился за конец, висевший под крамболом; между тем пираты стали грабить судно, забирая все, что казалось им ценным. Наконец, они оставили судно; негр взлез на палубу, но к ужасу своему увидел, что злодеи подожгли судно в нескольких местах, связав по рукам и ногам всех оставшихся еще в живых, так что они не могли освободить друг друга, и должны были подвергнуться, ужаснейшей смерти. Негр развязал тех из них, к которым мог приблизиться; все старания их потушить огонь были тщетны: он распространился уже по всему судну; матросы бросились на ют, чтобы спустить с боканцев одну из шлюпок, но палуба под ними провалилась, и они сделались жертвами пожара. Негр, избежав этой участи, взлез на конец буширита, где и оставался, пока не перегорел шпор его, и не рухнулся, вместе с мачтами, в воду. После этого, он ничего уже не помнил.

С восходом солнца, удостоверившись, что на море не было ни одной шлюпки и никакого плавающего тела, мы наполнили паруса и послали на салинги часовых, чтобы смотреть за показывающимися на горизонте судами. После ужасного рассказа негра о случившемся, каждый из нас горел нетерпением встретиться с пиратом; мы вполне надеялись догнать его, потому что, по краткости времени, он не мог находиться от нас далеко, и если только войдет в наш горизонт, то зоркие часовые на салингах тотчас его усмотрят.

Прошла большая часть дня, но ни один парус не показывался. Около половины после-полуденной вахты, молодой Ситон, поднявшийся на салинг посмотреть вперед, закричал:

— Судно видно, на правый крамбол!

— Лево руля! скомандовал я.

— Есть лево! отвечали мне.

— Так держать!.. Как оно лежит от нас г. Ситон? [136]

— Мы прямо на него держим! отвечал он с салинга.

— На брасы на левую! скомандовал я. Вот так, довольно! крепи!

Ветер дул в нашу правую раковину, и мы под лиселями полетели в погоню за усмотренным судном.

II.

Пират.

Свежевший ветер быстро нес нас по голубым волнам; пена сильно била из под скул брига, и паруса надулись, будто желая вырваться из шкаторин. Мы стали приближаться к судну, и потому именно, что оно не бежало от нас, но шло, под малыми парусами, к нам на встречу.

— Мне кажется, что это не тот разбойник, которого мы ищем, сказал мне капитан; иначе он не шел бы к нам так смело на встречу.

— Не знаю, отвечал я; быть может издали он принимает нас за купца; вам не безызвестно, что многие ливерпульские, португальские и испанские купеческие суда, строются и вооружаются точно так же, как и военные бриги. Но если он ошибся, то попадет в славную западню.

— Надеюсь, что ваше замечание будет справедливо, г. Ферфильд, продолжал капитан, и если это тот пират, который совершил вчера злодеяние, мы его славно наградим! Г. Грин, что это за судно? как вы полагаете?

— Большая шкуна, с четыреугольными парусами... отвечал штурман, к которому капитан обратился с вопросом; она мне что-то не нравится: вид ее не носит отпечатка большой честности. [137]

— Я также не думаю, что бы в этой посудине заключалось много этого достоинства, заметил я. Подождите немного. Как только они узнают нас, то верно тотчас же поворотят оглобли.

— Бить тревогу! скомандовал капитан. Мы принудим молодчика показать себя, как только к нему приблизимся. Но шкуна продолжала идти к нам на встречу, так что наконец невозможно было полагать, что бы она не рассмотрела что судно наше военное; тем более, что хотя борта наши и были закрыты, но не были закрашены: мы не хотели маскировать себя. В зрительные трубы разглядели мы, что шкуна имела длинный и низкий корпус, по десяти пушек на каждой стороне, одну длинную по средине палубы, и кроме того, еще несколько фалконетов, украшавших кормовую часть, о которых впрочем не стоит и говорить; вообще вид самого судна был очень подозрительный.

— Если это пираты, то они большие смельчаки, что так близко подходят к английскому судну, заметил я Ситону, который стоял возле меня.

— Странное судно! отвечал он мне; кто бы мог подумать, что это прекрасное творение рук человеческих, было орудием зла; я вполне уверен, несмотря на их смелость, что это те злодеи, которые сожгли вчера судно. И знаете ли, я имею предчувствие, что они и нам много зла наделают.

— Полноте, Ситон! что это с вамп делается! отвечал я, смеясь; ночью дозволяется мыслям немного бродить, но среди белого дня...

В эту минуту — паф! и ядро пролетело через наш фок; испанский флаг развился на гафеле шкуны. Капитан наш расхохотался, и сказал:

— Они решились предупредить нас во что бы ни стало! флаг поднять! Выдвинуть пушки! Мы ему покажем, что и [138] у нас зубы есть, и что мы не хуже его кусаться умеем, когда нам захочется. Г. Уптон! сказал капитан, обращаясь к старшему лейтенанту, убавьте парусов и приготовьтесь привести к ветру; а то, когда они откроют свою ошибку, то удерут от нас на ветер, пока мы будем спускать лисели!

Но капитан в этом ошибался. Незнакомое судно продолжало к нам приближаться, поворотило на другой галс, и проходя у нас под кормой, окликнуло нас по испански, желая узнать какое наше судно. В ответ на такой же вопрос, сделанный нами, со шкуны отвечали, что идут в Кадикс, из порта, имени которого мы расслышать не могли.

— Ложитесь в дрейф и пришлите шлюпку! закричал наш капитан. Но на шкуне не поняли, или лучше сказать, не хотели понять этих слов.

— Выпалить в них с ядром! продолжал наш капитан. Мы их выучим вежливому обращению, если они сами его не знают!

Но едва успели выстрелить в шкуну, как на ней положили фор-марсель на стеньгу, и она остановилась, грациозно покачиваясь на увеличивавшемся волнении; но шлюпки к нам не присылала, а потому мы привели к ветру, и подойдя к ней, спросили: почему она не исполняет требования военного судна?

— Невозможно, синьор! отвечал человек, стоявший на гротовых вантах. Мы лишились нискольких шлюпок, а другие сильно повреждены.

В истине этого ответа легко можно было усомниться, потому что за кормой висела очень хорошая четверка, на правых боканцах была также совершенно исправная шлюпка, а на левых боканцах третья, поврежденная по-видимому ядром. Но капитан наш, убежденный отчасти в справедливости ответа со шкуны, отвечал что пришлет свою шлюпку, и [139] приказал мне ехать на гичке — осмотреть бумаги неизвестного судна. Шлюпку немедленно спустили, и я отвалил. Подходя к шкуне, я успел заметить несколько самых злодейских физиономий, смотревших на меня через борт; вполне уверенный, что люди, к которым я отваживался идти, составляли шайку самых отчаянных голов, отверженных от общества, я нисколько не был бы удивлен, если бы, всходя на судно, меня ударяли по голове. Находясь под этим впечатлением, я приказал своим гребцам ни под каким видом не выходить на палубу шкуны, ни с кем не вступать в разговоры, не отвечать ни на какие вопросы, и если что нибудь покажется им подозрительным, то сейчас отваливать от борта; я рассудил, что лучше мне одному погибнуть, нежели подвергать и гребцов своих какой либо опасности.

Когда шлюпка моя пристала к шкуне, я бросил прощальный взгляд на Альбатрос: он был последнею связью моей с миром. Не знаю почему, но у меня было какое-то неопределенное предчувствие, должно быть очень схожее с предчувствием, испытанным колдуньями при приближении к ним цареубийцы Макбета.

Однакож я очень удивился, когда мне подали пару белых фалрепов, и когда я увидел, что на трапе, точно так же, как на военных судах, стояли опрятно одетые фалрепные; по еще более, когда на шканцах встретил меня прекрасный мущина, одетый в форменном морском сюртуке, поклонился мне, и приветствовал меня с приездом на испанскую шкуну Эсперанса, принадлежащую к Кадикскому порту, и идущую из Гаванны, но занесенную противными ветрами, несколько к югу.

— Все это очень правдоподобно, подумал я, но позвольте мне знать, синьор, с командиром ли шкуны имею я честь говорить? [140]

— Точно так! отвечал он мне.

— Ваша Фамилия, синьор?

— Дон Диего Лопес де Мендоза, к вашим услугам синьор, отвечал он, низко кланяясь.

— Синьор Дон Диего Лопес де Мендоза, мне надобно вас обеспокоить и попросить показать мне ваши бумаги!

— С большим удовольствием, отвечал Дон Диего, ласково улыбаясь; позвольте мне попросить вас в мою скромную каюту, я вам их там покажу.

Я поклонился и приготовился идти за ним; подойдя к капитанскому люку, я посмотрел на Альбатрос, который между тем успел выбраться на ветер и держал шкуну под своими выстрелами.

Я вовсе не был приготовлен найти такую роскошь в каюте капитана: шелковые занавесы, прекрасная мебель, крытая той же материей, множество серебра и хрусталя; различного рода оружие, огнестрельное и холодное, в богатых оправах, было развешано по стенам. Каюта находилась в кормовой части, и растворенные рамы впускали в нее прохладный ветерок; на столе стоял ящик с сигарами. Посадив меня на мягком диване, Дон Диего очень вежливо подал мне ящик и зажженный фитилек, говоря:

— Надобно всегда по возможности пользоваться жизнию и делать все, что можно, в одно время: мы ведь не знаем когда она должна кончится. Вы можете выкурить сигару, пока будете пересматривать бумаги!

Я принял предложенную сигару. Отказаться, значило бы обидеть его, или показать ему мои подозрения. Пока я занялся курением, он начал доставать из письменного ящика, изукрашенного перламутровою резьбою, свои бумаги. Повернувшись опять ко мне, он заметил, что глаза мои были обращены на развешенное оружие. [141]

— А, mio amigo, там висят много интересных штучек: есть хорошие толедские клинки, которые послужили на своем веку. Я храню их, как редкости, для украшения моей каюты, хотя, как мирный торговец сахаром, мне в них мало нужды.

— А пушки на вашей палубе, для...

— Для украшения также, сказал он, оканчивая начатую мною фразу, т. е. только в настоящее время; эта шкуна принадлежала прежде негропромышленникам: была взята, и, как законный приз, продана мне в Сент-Яго-де-Куба; но рассудив, что я легко могу встретиться с прежними ее владельцами, которые конечно найдут, что они имеют более на нее права, нежели я, то и счел за лучшее оставить себе эти средства для защиты моей собственности.

— Кроме того, по морям рыскают пираты, которым очень выгодно было бы завладеть таким легким судном, как ваше, присовокупил я, и хотел было рассказать ему сделанное нами накануне открытие, но остановился, рассудив что лучше об этом ничего не говорить. Пересмотрев судовые бумаги, я нашел их в совершенной исправности и возвратил капитану, который принял их от меня с приветливой улыбкой.

— Вам должно быть очень неприятно, иметь в подозрении все встречаемые вами на морях суда, но мы, кабалеросы, понимаем эти вещи между собою. Вам вероятно угодно будет также осмотреть мое судно? Я объяснил ему, что в этом состоит моя обязанность; в следствие этого он повел меня по шкуне; я осмотрел несколько кают и трюм, в котором далеко не было полного груза; принадлежностей негропромышленника я нигде не нашел, и ничего такого, чтобы могло нам дать повод остановить их. Правда, в последствии я вспомнил о многих вещах, которые, не бросаясь с первого раза в глаза, живо и ясно представляются в [142] другое время воображению. Однакож, я заметил, что лица всей команды носили на себе отпечаток злодейства: они провожали нас по палубам и очень лукаво на меня посматривали; когда я шел по кубрику, где товаров никаких не было, несколько матросов лежали и сидели в разных углах; они только слегка поднимали головы, когда мы мимо их проходили, и — что уже мне после пришло в голову — они делали друг другу очень выразительные знаки. Я должен сознаться, что был очень рад, когда опять вышел на палубу и мог дышать чистым воздухом. Капитан Эсперансы проводил меня до трапа и настоял на том, чтобы пожать мне руку, прежде нежели я сошел в шлюпку. В эту минуту мне показалось, что я слышал слабый женский крик, выходивший из трюма судна; но так как он не повторился, то я подумал, что это была только игра моего воображения.

— Отваливай! скомандовал я гребцам. Они исполнили это очень охотно; даже урядник Биль Ледлайн заметил, что ему очень не нравится выкройка кливера этого молодца.

Когда я проходил под кормой шкуны, возвращаясь к себе на бриг, я опять увидел Дон Диего Лопес де Мендоза, махавшего мне шляпой. Отойдя на некоторое расстояние, загребной сказал мне, что кто-то махал нам из каютного борта, но никто из остальных гребцов этого не видал, и я почел, что он ошибся.

Товарищи мои приняли меня с поздравлениями, когда я вышел на палубу.

— Мы были уверены, что это пират, и каждую минуту ожидали увидеть вас на ноке реи.

— Да; и Ситон (старший мичман, который занял бы мое место), объявил уже претензию на получение вашего мундира, заметил коммиссар.

— А Хагис, наш почтенный медик, хотел выпросить [143] ваш труп у бездельников, чтобы иметь случаи прочитать команде анатомическую лекцию, над вашим телом, смеясь сказал старший лейтенант.

— Вы можете смеяться господа, сколько вашей душе угодно! воскликнул доктор, но позвольте вам сказать, что матросы извлекут себе гораздо более пользы из одной моей лекции, нежели из всяких других занятий: но, кстати, я могу здесь присовокупить, что скоро — если верить рассказам о здешнем климате — у меня вдоволь будет трупов.

— Я завещаю вам, г. доктор, мою бренную оболочку! Когда из нее вылетит душа, вы можете делать с нею, что вам угодно, но прошу вас не отравлять меня для того, чтобы ранее завладеть моим трупом, подхватил штурман, который питал смертельное отвращение к медицине и всем ее принадлежностям. Впрочем, между моряками это последнее чувство довольно обыкновенное.

Пока мы болтали и смеялись, шкуна не теряла времени: она наполнила паруса и взяла такой курс, что должна была скоро выиграть у нас ветер. Она отошла уже на некоторое от нас расстояние, и в это время, по приказанию доктора, вывели на верх больного негра, спасенного мною с погибшего судна, подышать чистым воздухом. Но едва глаза его упали на белые паруса удалявшегося судна, он остолбенел и онемел, будто увидел какое нибудь страшное привидение: толстые губы его разомкнулись, выказывая ряд белых зубов; черные шерстяные волосы, почти внезапно развились и встали дыбом; он соскочил с ростеров, на которые был посажен, и, указывая на шкуну протянутой рукой, спрашивал:

— Что это такое? что я вижу? Шкуна! проклятый пират, который ограбил и зарезал всех моих товарищей! Зачем она сюда пришла? за чем она отсюда уходит? [144]

— О чем ты тут толкуешь? спросил я бедняка, удивленный отрывистыми его словами и странными телодвижениями.

— Эта шкуна — пират, сударь! проклятый пират! Я очень хорошо узнал его по новым трем полотнищам, вшитым в фор-марсель: ужасный злодей, сударь!

— Уверен ли ты в том, что это тот пират, который на вас напал? спросил я, видя что слова его подтверждают мои предположения.

— О, совершенно уверен, сударь! я узнал бы разбойника, через сто лет, если бы встретился с ним, отвечал негр утвердительно.

— В таком случае, нам надобно без замедления догонять его! воскликнул я, поспешая к капитану.

— По местам стоять! Поворот чрез фордевинд! скомандовал капитан, сильно возбужденным голосом, выслушав меня, и не сделав никакого вопроса.

Люди стали живо по местам, и бриг в минуту переменил направление курса, в погоню за предполагаемым пиратом.

— Бить тревогу! продолжал капитан. Надобно заметить, что после возвращения моего со шкуны, пушки на бриге были снова вдвинуты и закреплены.

Противник наш, как и ожидать надлежало, очень скоро заметил наш новый маневр, и по-видимому догадался в чем дело, потому что тотчас поставил все возможные паруса и лег круче к ветру, в надежде от нас уйти.

Оба судна были теперь обращены к NNO; конечно, шкуна держала покруче нас, но так как она еще не далеко выбралась на ветер, то мы могли открыть пальбу из носовых пушек. Сначала мы дали выстрел мимо ее, как сигнал лечь в дрейф; но она не обратила на это никакого внимания; вторую пушку мы навели ей в корму, и, по [145] разлетевшимся во все стороны осколкам, догадались, что ядро наше попало в цель; но шкуна не обратила и на это никакого внимания, и продолжала идти избранным курсом.

— Ну, молодцы! целься хорошенько! Нам непременно надобно сбить что нибудь у пирата, чтобы поймать его, разбойника! Он славно ходит и быстро выбирается на ветер! Будьте уверены, что он от нас уйдет, если мы его не ощиплем заблаговременно.

Это было сказано нашим лихим старшим лейтенантом, который обыкновенно был молчалив, но в критических случаях делался даже говоруном. Команда закричала ура, и надобно было удивляться, с какой быстротой она начала действовать орудиями.

Наконец, Дон Диего Лопес де Мендоза, видя пред собой превосходнейшего неприятеля, открыл по нас сильный огонь из двух ретирадных портов, и пока мы радовались, что сбили у него гафель, одно из его ядер пролетело сквозь наш фор-марсель. Оба судна шли довольно ровно, хотя неприятель немного у нас и выигрывал, но пока он исправлял гафель и ставил грот, мы успели занять прежнюю относительно его позицию. Дон Лопес по-видимому не желал вступать с нами в сражение, несмотря на то, что у него было более людей и пушек, чем у нас, и он мог надеяться одержать победу. К тому же приближалась ночь и это подавало ему средство уйти от нас в темноте; кроме того, с наступившими сумерками, нам труднее стало в него попадать ядрами; небо, покрывавшееся густыми сплошными тучами, предвещало очень темную ночь. Ветер также сделался переменчив, что конечно могло служить и не служить в его пользу, смотря потому откуда он установится. Все эти обстоятельства, вместе взятые, заставляли нас поспешить обить у него паруса и рангоут. [146]

— Ну-ка, г. Томпсон, сказал я нашему констапелю, который считался у нас самым метким стрелком, попробуйте, не удастся ли вам что нибудь сбить у них!

— Постараюсь, отвечал констапель, наводя орудие; и, ударив рукой по пушке, сказал: ну делай свое дело, старуха! Он выстрелил. Ну что? спросил он, вскакивая, попал ли во что нибудь? И в самом деле выстрел был весьма удачный. Брам-стеньга, со всем такелажем и парусами, свалилась на палубу шкуны.

— Браво! славно! закричали несколько голосов. По пробуйте-ка еще г. Томпсон! Но во второй раз г. Томпсон дал промах; зато в третий, попал в грот-стеньгу.

Мы продолжали перестреливаться, не нанося однакож друг другу большого вреда; иногда ядро перебивало у нас какую нибудь снасть, но ее живо опять сплеснивали. Солнце начинало уже скрываться за густою пеленой облаков, расстилавшихся по горизонту, бросая красноватый свет на паруса шкуны и белевшиеся верхушки волн, которые значительно увеличились от усилившегося ветра.

— Ну, что же друзья! надобно остановить шкуну прежде, нежели совсем стемнеет, а иначе она уйдет от нас, воскликнул старший лейтенант, придя на бак: дайте-ка мне попробовать! Он выстрелил, и общий крик восторга вырвался у всех при виде его удачи. На шкуне была повреждена марса-рея: это заметно было потому, что пираты, в значительном числе полезли по вантам, чтобы закрепить марсель. Но они не успели еще этого сделать, как сильный порыв ветра ударил в судно: рея полетела вниз и с нею вместе несколько человек, бывших уже на ноке, упали в воду. Несчастные не могли ожидать помощи ни от своих, ни от нас. Лишение марселя, конечно много отнимало ходу у шкуны, но потеря эта не была для нас выгодна, потому [147] что усилившийся ветр, заставил нас убрать все верхние паруса. Несмотря на то, мы стали нагонять, и несколько наших ядер попали в блестящую медь подводной обшивки, которая выходила из воды от сильной килевой качки, и, так сказать, ловила последние лучи заходившего солнца.

Солнце скрылось, и в наступившей темноте мы видели уже только тусклое изображение нашего противника.

Итак, вот уже во второй раз закатилось дневное светило, а злодей еще не был наказан за свои преступления! Не ужели оно, взойдя опять, застанет его снова беспечно плавающим по раздольному морю!

Везде были у нас поставлены часовые, и строго приказано было следить за малейшим движением шкуны, потому что если бы ночью мы потеряли ее только на секунду из виду, то она тотчас же переменила бы курс, и тогда — поминай как звали!

Штурман Грин, я, два мичмана и старый констапель Томпсон, стояли на баке, где брызги волнения порядочно нас окачивали; мы старались рассмотреть, какое действие производят наши ядра, посылаемые в погоню за шкуной; но вдруг одно ядро, пущенное из ретирадной пушки нашего неприятеля, конечно на удачу, ударило в нашу фор-стеньгу над самым эзельгофтом: с треском полетела она в море, и вместе с нею утлегарь. — Нам казалось, мы слышали радостные восклицания пиратов, при удаче последнего выстрела.

Команда наша тотчас занялась исправлением повреждения, сколько позволяли тому обстоятельства; я продолжал смотреть вперед. Шкуна прекратила пальбу, но не удалялась от нас так скоро, как должно бы было ожидать, из чего я заключил, что и наше какое нибудь ядро, задало им порядочную задачу, чего однакож рассмотреть было невозможно. Как бы то ни было, по мы стали понемногу отставать. [148]

Вдруг я увидел огонь, будто от пистолетного выстрела; но звук его не дошел до моего слуха.

— Что это значит? спросил я; не ужели на шкуне думают, что они от нас на расстоянии пистолетного выстрела?

— Вероятно, кто нибудь осматривал свое оружие, и нечаянно спустил курок, отвечал штурман; черт возьми, надо, бы иметь добрую пару глаз, чтобы видеть в такую темень: мои, кажется, уже начали тускнеть. Куда девался пират?

— Где он? воскликнул я; я потерял его из виду. Не видите ли вы его, Дженкинс? спросил я мичмана, который стоял возле меня.

— Нет! Он скрылся в стороне вот этой густой тучи, ответил молодой человек. Но вот он! я его опять вижу!

— Ну, уж я этого не могу сказать! сказал констапель. Я сначала думал, что он поворотил, чтобы выйти потом более от нас на ветер, но впереди ни где нет, а он непременно должен быть там. Не понимаю что это значит!

— Как лежим и как от нас шкуна? — закричал капитан в рупор. Я послал Дженкинса дать ему ответ в этом.

Мы смотрели долго, но тщетно: целый час не спускали глаз с моря... пират не показывался. Мы продолжали идти тем же курсом, рассчитывая, что и он сделает то же самое, в предположении что мы поворотим или спустимся. Ночь почти прошла; мы очистили бак от перебитого такелажа, и сделали все приготовления, чтобы с рассветом поднять запасную стеньгу вместо потерянной. В темноте и при сильной качке, невозможно было приступить к такой важной работе. [149]

III.

Ночная свалка

У нас на бриге убрались, закрепили орудия, и подвахтенные пошли спать в койки; я тоже хотел было последовать их примеру, как вдруг, бросив нечаянно взор в сторону, мне показалось, что я вижу сквозь темноту, какую то мрачную, качающуюся массу.

— Что это там такое? спросил я штурмана, который только что сменил меня с вахты. Я указал ему на видимый мною предмет.

— Клянусь Юпитером, судно! — воскликнул он. Это пират! Пошел все на верх! Разбудить капитана! Тревогу бить!

— Он прямо на нас держит! сказал я.

— Да, да, и как раз абордирует! отвечал Грин.

Капитан и старший лейтенант в минуту выбежали на верх. Они стали рассматривать приближавшееся судно, которое каждую секунду обозначалось яснее.

— Выдвинуть пушки, и сделать залп! закричал капитан в рупор.

— Ему хочется пройти у нас под кормой и разгромить нас продольным залпом! заметил старший лейтенант.

— Мы сначала сами поподчуем его с левого борта, а потом приспустимся, отвечал капитан. Однакож, клянусь Небом, он приводит и сейчас нас абордирует!

Левая, товсь!... пли!...

Целый залп рванулся на подходившее судно, с расстояния пистолетного выстрела. Пламя из орудий на мгновение осветило наше судно, и вслед затем послышался треск в бортах неприятельского судна. Раздались вопли и крики, которые заглушили даже рев ветра; но судно продолжало приближаться. [150]

— Абордажная партия вперед!... На абордаж! скомандовал капитан, прежде нежели еще смолкли раздирающие крики раненых. Матросы бросились на сетки. Имея много перебитого такелажа и повреждений в рангоуте, нам невозможно было избежать свалки с неприятелем, если он на нее решится.

Качающаяся масса приближалась к нам ближе и ближе... Суда столкнулись борт о борт, и оба страшно затрещали! Пираты бросили к нам железные дреки, и сотня зверских физиономий показалась на сетках и нижних вантах, освещаемых отблесками от пистолетных и фалконетных выстрелов, которыми они подкрепляли свое нападение. Но их ожидали английские матросы, которых и самые страшные физиономии в мире редко испугать могут.

— Абордажная партия за мной! закричал старший лейтенант, размахивая абордажным ножом и бросаясь на гротовые ванты; он был встречен там целою ватагою пиратов, и сброшен ими на палубу с несколькими из наших людей; за ними пятьдесят человек неприятелей спрыгнули к нам на палубу, испуская самые неистовые крики, которые одна только бешеная ярость и зверство могут вызвать из груди человеческой.

Наши морские солдаты, поставленные на ют, очищали кормовую часть шкуны; две носовые пушки обстреливали бак и сбивали передние борта неприятеля. Увидя, что старший лейтенант упал, я бросился к нему на помощь, собрав всех находившихся возле меня людей. Но в одну минуту Уптон был опять на ногах и начал так усердно работать вправо и влево, вместе с последовавшими его примеру матросами, что половина разбойников вскоре была положена на месте, а остальная была вытеснена назад на свое судно или за борт, где они или были раздавлены между судами, или погибли в бушевавшем море. [151]

В жизнь мою не слыхал я подобного адского гвалта; треска судовых бортов, когда они терлись один о другой; свиста и грохота ядер, пробивавших носовую часть шкуны; грома выстрелов из пушек, ружей и пистолетов; завыванья ветра; шума разбивавшихся волн; диких криков сражавшихся; воплей отчаяния и боли. Все эти звуки смешивались в один оглушающий гул.

Мое место было на баке и потому я не мог участвовать в абордаже. Старший лейтенант, вместе с штурманом, опрокинув пиратов при первом нападении их на наше судно, пробились на палубу шкуны, где встретил их мой amigo, Дон Диего Лопес де Мендоза, который, надобно и ему отдать справедливость, действовал как герой. Он несколько времени, дрался отчаянно; но Грин ударил его по голове и Диего повалился на палубу; некоторые из наших матросов, бывших гребцами на моей шлюпке, узнали его, схватили и перетащили на бриг.

Пока Уптон овладевал баком, Грин боролся на юте, где пираты были еще в силе и представляли ему сильный отпор. Так как мы прекратили огонь из носовых пушек, опасаясь нанести вред своим людям, то я повел на абордаж резерв; увидя, что Грину приходилось плохо, я бросился к нему на помощь; эта неожиданная атака решила дело. Большая часть наших противников выскочила заборт, а другие сбежали вниз; Грин и я разумеется поспешили за ними, в капитанскую каюту, где они скрылись. В каюте, под бимсом, горела лампа; разливаемый ею свет, довольно ярко освещал серебро и осыпанное драгоценными каменьями оружие, и отражался в зеркалах, висевших на стенах. В одну минуту, не осталось и следов роскоши в этой хорошенькой комнатке: она потемнела от дыма, зеркала и хрустали были перебиты пулями, а шелком обитая мебель запятналась [152] кровью сражавшихся. Пираты, доведенные до последней крайности, пришли в исступление и дрались, как демоны; будучи уверены, что пощада не могла быть их уделом, они и не искали ее. Но наша команда не уступала им в отчаянной храбрости, и очень не многие избежали страшных ударов абордажными ножами: оставалось не много уже противников, которые не переставали сражаться; между тем, вдруг я услышал голос Грина, пересиливший даже оглушающий шум в каюте; он кричал: назад люди, пошел назад, на бриг, для спасения вашей жизни! шкуна тонет и горит!...

Я повторил это приказание, и поспешил на верх по капитанскому трапу, на котором встретил Грина, державшего на руках маленькую девочку; двое матросов несли за ним женщину. Объясняться было некогда, и когда мы вышли на палубу, то сцена, явившаяся перед нашими глазами сквозь мрак ночи, была вдвое ужаснее, и на одну только минуту страшная мысль, что оба судна разошлись, промелькнула у меня в голове. Но в самом деле этого не было: суда еще крепко были прицеплены одно к другому за гротовые ванты; команда наша бросилась на бриг, пираты за ними; некоторые продолжая драться, другие с надеждою продлить хотя на несколько времени еще жизнь свою.

Едва последние матросы успели выйти на верх, как яркое пламя, с громким взрывом из грот-люка и огромным столбом взвилось к небу. Я уже был на наших гротовых вантах. Резерв шел за мной, а позади его двое пиратов которые хотели перескочить на нашу палубу; один из них был остановлен нашим матросом, который оборотившись назад, очень хладнокровно застрелил его; другой прыгнул было на бриг, но худо рассчитал, и руки его схватили один воздух: с воплем ужаса полетел он в мрачную пучину, клокотавшую между разошедшимися уже судами. Во время его падения, [153] яркий свет от горевшей шкуны упал на судорожно искривленное лице его; длинные волосы развевались по воле ветра; глаза хотели будто выскочить из орбит; рот открылся; шея перегнулась назад, и рука, державшая еще саблю, продолжала машинально махать по воздуху. Я никогда кажется не забуду всех ужасов этой страшной картины! До сих пор она яснее всех сцен этой ночи осталась в моем воображении.

— Руби все! Отцепляйся от шкуны! Право на борт! реи прямо! Трави левые брасы! командовал капитан.

Бриг уклонился под ветер. Матросы бросились рубить стропы и снасти, соединявшие, еще нас с опасным призом... Ура! Чисто! — вскричала команда, и мы расстались со шкуной.

— В эту минуту с палубы шкуны послышался раздирающий вопль отчаяния и ужаса оставшихся в живых на ней пиратов. Они знали, что никакая человеческая сила не была в состоянии спасти их от небесной кары, которую они заслужили. Взрыв в крюйт-камере был незначителен, потому что порох был затоплен; но шкуна горела с носу и кормы, и кроме того, от сильной течи, медленно погружалась в воду. Пиратов ожидал один из двух родов смерти, и оба одинаково ужасные: пламя было ярко и сильно, а взволнованное море шумно било в борта судна и с яростию заливало палубу... Но волны взяли свое! Огромный столб пламени поднялся вдруг к небу... Некоторые из наших матросов говорили (хотя вероятнее это была игра их воображения), что они слышали в это время вопли, стоны, крики и громкий дикий хохот чудовищных голосов... Мы остались в глубоком мраке, и там, где за минуту стояло судно, прыгали, играя с ветром, одни только волны!

Разбойничья шкуна погрузилась на дно. В последствии мы узнали, что пираты абордировали нас собственно потому, что [154] подводная часть шкуны была пробита в нескольких местах нашими ядрами, вследствие чего в ней открылась сильная течь, так что она ни в каком случае не могла долго держаться на воде; а потому им оставалось одно средство к спасению: напасть на нас врасплох и завладеть нашим бригом, или, по крайней мере, отмстить за себя и погибнуть вместе.

Все описанное мною выше, произошло в несколько минут. Давно ли, кажется, мы видели эту шкуну, подкрадывавшуюся, подобно злому духу в темноте ночи, чтобы разгромить и уничтожить нас, а теперь, один только обгорелый остов ее, лежит на дне глубокого океана! Я не скажу, чтобы эти мысли пришли мне тотчас же в голову; нет! Все мои силы и ум, как и всех находившихся на бриге, были заняты средствами для исправления повреждений, и приведения нашего Альбатроса в порядок.

Левый шкафут и грот-руслень были сломаны, борт у шканцев был вдавлен внутрь судна, и я полагаю, что если бы мы остались еще несколько времени сцепившись со шкуной, то борт наш был бы протерт от верха до самой ватерлинии. Теперь же, к счастию нашему, бока нашего судна остались еще довольно крепки. Мы закрепили пушки, сделали временной шкафут, и кое как исправили такелаж грот-мачты. Бриг, освободившись от опасного соседа, был направлен, по настоящему нашему курсу, к югу; ветр дул нам почти в корму.

IV.

Пленные.

Всю ночь мы прилежно работали. Восшедшее солнце осветило палубу, залитую кровью, и изувеченное наше судно. [155]

К счастию, к утру, ветер и волнение стихли, так что мы с меньшими затруднениями могли продолжать свои работы. Когда перекликнули команду, пятерых на лицо не оказалось; надобно полагать, что они или упали в воду, при переходе на неприятельское судно, или остались на нем убитыми. Двое убитых лежало на нашем деке, а в лазарете девять опасно раненых; эта значительная с нашей стороны потеря в людях, показывает с каким ожесточением дрались пираты.

Я окончил свою работу на баке по пробитии восьми стклянок, и спустился в низ, подкрепить себя завтраком; тут я вспомнил о женщинах, которых спасал Грин. Не говоря ни с кем ни слова, я сбежал на низ, отворил дверь моей каюты, и — остолбенел от изумления... На моей подушке лежала прелестная детская головка; дитя спало так крепко, что не проснулось даже от шума, который я наделал.

В это время Грин просунул голову свою в дверь кают-компании.

— Мастер! — сказал я ему, гость из мира лучшего, нежели наш, завладел моей каютой, и потому позвольте мне идти в вашу, смыть с себя кровь и оправиться!

— Моя также занята! отвечал он; отправляйтесь к коммиссару! Но, во всяком случае, поспешите окончить ваш туалет, и приходите завтракать! Я вам расскажу, как все случилось.

Через четверть часа я был готов, и пошел завтракать; к нам присоединился доктор, а за ним пришел и старший лейтенант; на»вахте был оставлен старший мичман.

Уптона ранили в левую руку; он кое как перевязал ее, не желая, как ретивой офицер, оставлять своего поста. Меня и Грина даже не оцарапали. Капитан был слегка ранен пулей в бок; один из мичманов контужен опасно ядром; у коммиссара Слипвеля, пуля пробила шляпу, и очень [156] испортила фасон ее. Когда Уптон сел с нами за стол, видно было, что он страдал и был очень уставши; но мысли его были заняты заботами о других.

— Что делают наши люди, Хагис? спросил он доктора; мне сказывали, что Джон Смит скоро выпустит канат.

— В здешнем климате это очень вероятно. Если бы можно было пересадить его на судно, отправляющееся в Англию, и если бы он пережил два, три дня, то можно было бы надеяться, что он останется в живых; но я очень желал бы Уптон, чтобы вы более берегли себя: ваша жизнь дорога для многих; болезнью шутить не должно.

— Благодарю вас, Хагис! я надеюсь скоро поправиться; правда, я немного расстроен...

— Ну так позавтракайте слегка, да ложитесь спать, а я положу на вашу руку успокоительную примочку, а иначе боль помешает вам отдыхать.

— Спасибо, доктор, спасибо! сказал Уптон. Ну скажите нам мастер, что делают ваши дамы? Я слышал, что вы, подражая древним рыцарям, освободили двух красавиц из рук разбойников.

— Я о них очень мало знаю, отвечал Грин; пока мы дрались на низу, я побежал за двумя или тремя пиратами, которых намерение, как я думал, было взорвать шкуну. Нам удалось положить их, одного за другим, на месте, прежде нежели они успели в своем замысле; вдруг мне показалось, что я слышу слабые стоны, выходившие из каюты, устроенной в трюме; в одну минуту двери были выломаны, и я нашел женщину, стоящую на коленях; она была закована в цепь вокруг талии, на шее висел у нее ребенок; у видя нас, она стала громче кричать и, на английском языке, умоляла нас окончить ее мучения одним разом.

Мы тотчас разомкнули цепь; но никак не могли [157] объяснить ей, что пришли выручить ее из рук злодеев; маленькая девочка тотчас поняла в чем дело и охотно пошла за мною; но только что мы успели выдти на верх, как несколько пиратов, пробравшись, вероятно чрез Фор-люк, подожгли остатки пороха и произвели взрыв... Я полагаю, что бедная дама совершенно лишилась рассудка.

— Вы не ошибаетесь: она в большом расстройстве, заметил Хагис.

— Вероятно, ужасы, перенесенные ею в последнее время на шкуне, довели ее до этого состояния, сказал я; но позвольте спросить господа, не была ли она в числе пассажирок, на несчастном судне, которое мы нашли горящим?

— Без сомнения, отвечал Грин.

— Но видел ли ее негр, которого мы спасли вчера?

— Нет; бедняк приказал долго жить! Одно из первых ядер с пиратской шкуны попало в него, и с тех пор он лежит бездыханный в койке, сказал доктор.

— Но у нас есть пленные, которых можно допросить... И, между прочим, ваш приятель, капитан пиратов, конечно сообщит что нибудь положительное, сказал Грин, обращаясь ко мне.

— Мой приятель! Не ужели он, злодей, остался в живых для того, чтоб его повесили? Впрочем, я не думаю, чтоб вы добились чего нибудь от него.

— Вы говорите правду, сказал Уптон; с тех пор как его взяли и перетащили к нам, он не произнес ни одного слова, и, судя по его наружному виду, так и умрет — безгласным; а вот, быть может маленькая девочка может рассказать нам свою историю.

— Когда она проснется и несколько оправится, мы ее спросим, сказал Грин; она, бедняжка, была так [158] расстроена, что я не хотел мучить ее вопросами, и едва головка ее коснулась подушки, она крепко заснула.

Кончился завтрак, за которым мы узнали друг от друга все, что каждый из нас мог сообщить. После этого, я бросился в угол кают-компании, на палубу, отдохнуть, и признаюсь, несмотря на качку, проспал два часа крепким и сладким сном; забыл настоящее и перенесся мечтами в родительские дом, где видел родные лица и все милое сердцу.

Когда я проснулся, солнце светило прямо в решетчатый люк кают-компании, и я подумал сначала, что лучи пробивались сквозь окно моей уютной комнатки в отцовском доме; море стихло и бриг спокойнее шел вперед. Я вышел на верх, и, при встрече с капитаном, получил от него приказание — спуститься, с сержантом морских солдат, в палубу и постараться выведать у пленных пиратов все, что можно, а также и касательно дамы и ребенка, найденных Грином. Я был единственный офицер на бриге, понимавший испанский язык.

Сойдя на низ, я нашел приятеля моего Дон Диего Лопес де Мендоза, сидевшим на палубе, за сукном, в Фор-люк, тяжело закованного. Лице он закрыл руками, положив локти на свои колени; платье его было разорвано и забрызгано кровью, волосы висели по плечам, слепившись от грязи и запекшейся крови. Когда свет от фонаря, бывшего в руках у сержанта, осветил его лице, он, как тигр, устремил на нас свои глаза, и казалось хотел броситься и истребить нас, нарушивших его спокойствие. Вероятно, он подумал, что мы пришли вытащить его на верх, и, без дальних затей, вздраить на нок реи, согласно с его системой правосудия. Когда глаза его свыклись со светом от фонаря, он тотчас узнал меня, и сказал: [159]

— А!.. Я полагал, что вас убили, потому что не видел до сих пор; но я очень рад, что вы остались в живых! Вы понимаете мой язык, и мне хочется иметь кого-нибудь, с которым мог бы я говорить. И он начал:

— Обстоятельства мои очень переменились со вчерашнего утра. Позвольте мне заметить, что ваши сослуживцы жестоки и невежливы: они поступают со мною, вовсе не так, как следует поступать с дворянином.

Очень умно и хорошо придумано злодеем, подумал я.

— Но вы будете вежливее их, и объясните своему капитану, что так как я хидальго, то со мной не следует поступать, как с простым вором. Объясните мне пожалуста, для чего вы напали на меня, после того как отпустили? Я пожалуюсь своему правительству, и оно непременно потребует от вас удовлетворения.

— Вы очень ошибаетесь, синьор, если предполагаете, что мы не знаем к какому роду судов принадлежала ваша шкуна, отвечал я.

— Как! За кого же вы меня принимаете? спросил он, с самым простодушным хладнокровием.

— За пирата! отвечал я также хладнокровно; и не скрываю от вас, что вы приговорены к смертной казни.

— Я?.. Пират? воскликнул он; так вы скорее же пират, чем я: я шел себе спокойно, не трогая никого, пока вы в меня не выстрелили; я принял вас за пирата, и как мирный торговец, не желая вступать с вами в битву, старался от вас уйти, но несколько ваших ядер пробили подводную часть моего судна, так что оно стало погружаться на дно.

— Вам не удастся нас обмануть, отвечал я; сейчас явятся несколько свидетелей и докажут противное: дама и девочка спасены с вашей шкуны, и еще вчера утром мы [160] вытащили негра с обломков судна, сожженного вами: он тотчас узнал вашу шкуну.

Пират вздрогнул, и мне казалось, что он побледнел; видно было, что он усильно старался победить свое смущение.

— Вот какие бывают последствия, от неуничтожения всего судового экипажа! заметил он спокойным тоном, как будто говорил о самом простом предмете: одни только мертвые не обличают! Я всегда говорил, что излишняя пощада доведет нас до собственной гибели, и — не обманулся. Во всяком случае, если я должен умереть, то по крайней мере как кабалерос, а не как обыкновенный вор, на виселице.

Я отвечал ему, что в этом деле мы не будем иметь голоса; что его будут судить, по английским законам, в Сиерра-Леоне, и что если найдут виновным в морском разбое, то не сделают в наказании никакой разницы между им и его товарищами. После этого я спросил его, не может ли он дать нам каких нибудь сведений о даме и девочке, найденных нами на его судне.

— О даме и девочке? повторил он; знаю, знаю, о ком вы говорите! Но у меня на шкуне были и другие; мы слишком вежливы, чтобы обижать дам, которых случается нам брать в плен: на морях это товар редкий. Остальные дамы были в носовой части и вероятно пошли на дно вместе с бедной моей шкуной. Что же касается до той дамы, о которой вы говорите, то я столько же о ней знаю, сколько и вы, не более; она попала ко мне потому, что судно, на котором она была, горело... Да разве сама она ничего о себе не может сказать?

Я отвечал ему, что она лишилась рассудка.

— О, так ей нельзя быть свидетельницей против меня! сказал он со смехом. [161]

— Доказательств будет достаточно, чтобы повесить вас! вскричал я, взбешенный его бесчувственностию.

— Ну, старуха на двое сказала! отвечал он, пенька для веревки, на которой меня повесят, еще не выросла!

— Не будьте в этом так уверены, отвечал я; мы поступаем с пиратами без всяких церемоний.

— С пиратами — так! А я не пират! воскликнул он, вероятно придумав новый план защиты. Что я вам говорил в шутку, того вы, как кабалерос, не должны показывать против меня!

Разумеется, я не отвечал ему на это ни слова, и оставил его в покое, отчаяваясь узнать, что мне было приказано; наглость его сделалась для меня невыносимою, и я рад был выйти из душного угла. Когда я обернулся к нему спиною, то слышал, как он стал проклинать все на свете и употреблять выражения не очень лестные для нашей команды и наших офицеров.

От остальных трех пленных злодеев, я ничего не мог узнать.

Через два дня мы прибыли в Фритоун, на реке Сиерра-Леоне. Во время нашего перехода, тело негра было выброшено за борт: он умер от тяжелой рапы, и перед смертию не произнес ни одного слова. Бедная дама, мать девочки, также окончила свои земные страдания: сильное нервное расстройство во всем теле, происшедшее от страха и ужасов, вынесенных ею, положили конец ее существованию. За несколько минут до смерти она пришла в себя, попросила подвести к себе дочь и позвать своего избавителя, Грина. Она была так слаба, что едва могла говорить, и успела только взять слово с нашего почтенного мастера, что он не оставит ее ребенка; со слезами на глазах он обещал исполнить последнюю волю умирающей, которая обняв свою дочь, произнесла [162] только слово «Ева», и тихо скончалась. Все присутствовавшие при этой сцене, были сильно растроганы.

Маленькая Ева осталась круглой сиротой. Грин решился свято сдержать свое слово, тем более, что он лишился собственных детей своих в раннем их возрасте. По приходе нашем в Англию, он сдал ее на руки доброй г-же Грин, которая была в восторге, что Небо услышало ее мольбы и неожиданно послало ей дочь.

Ева была так мала, что мы от нее ничего не могли узнать, кроме того, что отца ее звали папой, а мать мамой; эти подробности не сняли завесы с прошедшего, и оно на веки осталось закрытым для всех. Мы ничего не могли узнать о ее происхождении, несмотря на все наши старания.

Тотчас по приходе нашем, пираты были свезены на берег и посажены в тюрьму; суд над ними был назначен немедленно.

В назначенный день, все свободные от служебных занятий офицеры и команда нашего брига, собрались в зале, в которой должны были присутствовать судьи. Дон Диего Лопес де Мендоза вышел с спокойным лицом, несмотря на то, что был обвиняем в разбое, в нападении на судно, принадлежащее державе, с которой Испания была в мире, и в убиении и изувечении нескольких верноподданных Ее Британского Величества, находившихся на военном бриге Альбатрос.

Мы показали в суде, что встретили в море горящее судно, спасли с обломков его одного негра, который объявил, что принадлежал к команде погибшего судна, на которое напали пираты, перебили команду, взяли пассажирок в плен, и наконец ограбили и сожгли самое судно; потом объяснили, что на другой день, при встрече со шкуной, негр узнал ее и утверждал, что она была та [163] самая, которая погубила судно; что когда мы приказали шкуне лечь вторично в дрейф, она не только не исполнила этого, но старалась убежать от нас, и стреляла в наш бриг; и что, наконец, ночью, она абордировала нас, в намерении истребить всех, по что вместо того мы сами потопили ее со всей командой, кроме четырех пленных. Мы упомянули также о смерти негра и несчастной дамы. Это последнее известие доставило по-видимому большую радость капитану Мендоза; но лицо его опять вытянулось, когда привели свидетелем против него маленькую Еву, которая едва успела устремить на него глаза, как бросилась в объятия Грина, крича:

— Он мучил нас, бедную маменьку, и сжег корабль! он убил папа!...

Этого было достаточно, чтобы обвинить его; кроме малолетней Евы, не было ни одного свидетеля, чтобы доказать разбои Дон Диего Лопес де Мендоза, который ловко оправдывался и выставлял себя совершенно невинным и честным человеком; что он не только не был в состоянии сжечь судно, но не имел никогда намерения сделать вред даже мухе; что он стрелял в нас по ошибке, приняв нас самих за пиратов. После продолжительных прений, суд объявил капитана Мендоза невинным. Торжественная улыбка засияла на лице пирата... но вдруг явились новые свидетели — остатки команды с купеческого брига, сожженного и ограбленного им... Дело решено было в одну минуту. Дон Диего Лопес де Мендоза, с тремя достойными товарищами, окончил жизнь свою на виселице, несмотря на то, что пенька для него еще не выросла.»

А Альбатрос поправился, ожил, запасся водою и провизией, и отправился в новое крейсерство, искать новых приключений, как будто ничего не бывало!

В. * * *

Текст воспроизведен по изданию: Крейсерство у западных берегов Африки // Морской сборник, № 8. 1851