СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ДАВИД ЛИВИНГСТОН

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ЗАМБЕЗИ И ЕЕ ПРИТОКАМ

И ОТКРЫТИЕ ОЗЕР ШИРВА И НИАССА

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

Походный напиток. — Доброе поведение английских матросов. — Остров Мотола. — Пища туземцев во время голода. — Новое направление похода. — Ривириви. — Страна после того, как по ней прошел бич войны. — Мы заблудились. —Гостеприимство народа.— Цепь Кирка.— Долина Гоа или Гова.— Распадение скал в жарком климате.— Наше общество принимается за торговцев невольниками. — Матунда. — Мы достигаем колена озера Ниасса. — Селение Катоза. — Переселения аджава. — Сельское хозяйство туземцев. — Понятие епископа Макензи о сельском хозяйстве туземцев. — Хлопок. — Чинзамба. — Ассирийская физиономия есть настоящий негритянский тип. — Бабиза. — Смех туземных женщин. — Крик детей. — Мы идем на северо-восток к берегам озера Моламба. — Рыбная сеть на Чиа. — Крючки. — Дикие не могли бы жить, если бы не были ничему научены. — Им был нужен сверхъестественный учитель.

Прежде, чем наши люди вернулись с судна в сопровождении г. Рэя и провиантмейстера “Пионера," настало 15 августа. Они доставили двух быков, из которых один тотчас же был убит, чтобы вдохнуть во все сердца мужество, и несколько бутылок вина, подарок Уэллера и Алингтона. Мы прежде никогда не брали вина с собою, но присылка была дорога нам, как выражение доброй души со стороны подаривших. Если хотят носить с собою в качестве напитка вино или что-нибудь спиртное, то нужно только для этого иметь целую толпу провожатых. Нашей величайшей роскошью в походе был чай или кофе. У нас ни разу не было столько сахару, чтобы хватило на весь поход, но кофе без сахару всегда хорош, а чай только [182] сносен в виду того невыносимо гложущего чувства недовольства и упадка, которое являлось, если мы начинали утром поход, не напившись чего-нибудь горячего. Питьем нашим обыкновенно была вода; и когда она холодная, ее ни с чем нельзя сравнить в жарком климате. Обыкновенно мы носили с собой бутылку коньяку, завернутую в наши одеяла, но пользовались им только, как лекарством; ложась в постель, мы принимали полную ложку в горячей воде для предупреждения озноба и лихорадки. Когда действительно начиналась лихорадка, спиртной напиток постоянно был вреден, и, по всей вероятности, коньяк просто и коньяк с водою были причиной достаточного числа смертных случаев в Африке.

Г. Рэй сделал отрадные успехи в свинчивании “Леди Ниасса". Ему ревностно содействовали трое столь же превосходных дюжих рабочих, как и отличных мастеровых; и так как они были благородными образцами английских матросов, то мы назовем с удовольствием имена этих людей, делающие честь британскому флоту,— это были: Джон Рид, Джон Пенелль и Ричард Вильсон. Читатель извинит, что мы делаем это, но мы желаем здесь напомнить, как высоко мы ценили их и с какой благодарностью свидетельствуем об их добром поведении. Погода была превосходно прохладная, и в полном доверии к тем, которые оставались, мы с спокойным сердцем повернулись лицом к северу. Г. Рэй провожал нас на день пути, и так как все наше общество серьезно полагало, что в этом походе должны участвовать, по крайней мере, два европейца, то, наконец, взят был с нами провиантмейстер. Г. Рэй вернулся, чтобы заготовить паруса на “Леди Ниасса" и вывести ее в Океан в октябре, потому что она не так глубоко сидит в воде, как “Пионёр". Еще одно основание, по которому мы взяли с собой провиантмейстера, достойно того, чтоб о нем упомянуть. Он, так же, как и один господин, по имени [183] Кинг ⁶, который, хотя и служил на флоте только старшим кочегаром, был некогда подающим надежды студентом Абердинского университета, — находились в том слабом и вялом состоянии, которое часто бывает следствием пребывания в низменностях без больших занятий или размышлений. Лучшее средство поправиться — перемена и деятельная жизнь. Двухдневный поход только до Мукуру-Мадсе придал Кингу так много жизненной силы, что он бодро, мог отправиться назад. Внимание к здоровью провиантмейстера побудило нас избрать его для этого путешествия на север, и эта мера увенчалась столь счастливым успехом, что на трудном походе мы часто каялись, зачем не взяли также и Кинга. Перемена места только на сто ярдов бывает иногда так благодетельна, что никогда не должно упускать ее из виду в трудных случаях.

19 августа мы были вполне на походе. Скоро достигли острова Мотола, у которого была подвешена лодка. По одной из тропинок, вившихся между деревьями и кустами, шло двое мужчин. Шум водопада по другую сторону их отечественного острова помешал им расслышать шорох наших шагов, пока мы не подошли к ним на расстояние какого-нибудь ярда. Прыжок — и связки корней, бывшие у них, свалились на землю: они бросились, как будто хотели прыгнуть в реку; но мы остановились у связок и кричали, что они могут вернуться и взять свою пищу. Они думали, что мы аджава, но один взгляд уверил их в противном, и мы обрадовались, когда, сказав им, кто мы такие, по их полным доверия взглядам увидели далеко распространившееся влияние английского имени. Корни имели величину почти обыкновенной репы и носили название малапа. Туземцы говорили, что человек, незнающий как следует [184] их варить, мог бы даже отравиться при употреблении их в пищу. Это очень вероятно; ибо их нужно кипятить в крепком щелоке из древесной золы, сцедить и прокипятить в растворе того же рода во второй и в третий раз прежде, чем есть. Тамаринды теперь созрели в этой стране, и жители собирали и удаляли их излишнюю кислоту тем, что кипятили шелуху их с золой бакаутового дерева, имеющей прекрасный белый цвет и иногда спекающейся, как будто в ней большое количество щелочи. Эту золу употребляют также на штукатурку. Встречая таких людей, как эти бедные беглецы, мы обращали их в носильщиков нашего багажа и платили им за работу. Это, по-видимому, внушало более доверия, чем если бы мы делали им подарки.

Нашей целью было теперь идти на северо-северо-запад, параллельно с озером Ниасса, но держаться в значительном расстоянии от него на запад и таким образом пройти мимо мазиту или зулу, чтобы, не входя с ними в сношения, между тем узнать, не впадает ли какая-нибудь большая река в озеро с запада, за тем посетить, если время позволит, озеро Моэло и собрать сведения о торговле на большой невольничьей дороге, которая пересекает озеро на южном конце его, а также у Ценга и Кота-кота. Макололо охотно готовы были путешествовать быстро, потому что желали вернуться вовремя, чтобы вспахать свои поля прежде наступления дождей и повидать своих жен. В самом деле, Мазико уже вынужден был вернуться и унимать раздор, известие о котором доставлено было женщинами, сопровождавшими своих мужей почти миль с двадцать с обильными запасами пива и муки. Озлобленный отправился Мазико в путь; только сожжение домов преступников могло удовлетворить его; но неизбежная судьба многоженцев и наша неспособность справляться с несколькими женами, а подчас даже и с одной, вместе с прогулкой за несколько сот миль под жгучим солнцем, укротили его [185] на столько, что он спустя неделю последовал за ними и догнал нас, не употребивши в дело какого-либо опасного оружия, кроме своего языка.

Идя сначала на северо-восток от самого верхнего водопада, мы в некотором роде следовали по большому изгибу реки к подошве горы Зомба. Здесь мы любовались видом ее самой красивой, западной стороны, с площадью на высоте почти 3,000 футов, простирающейся на юг от реки, с горами Чирадзуру и Мочиру, высоко уходящими в небо. Благородный епископ Макензи, по истине заслуживавший за свое прекрасное сердце и любвеобильную душу названия “епископа Центральной Африки," надеялся когда-то, что свет и свобода распространятся с этой великолепной возвышенности по всей внутренней стране. Мы все еще верим, что она может стать центром цивилизующего влияния; ибо кто спустится с этих прохладных высот и войдет в лодку на верхней Шире, тот может без затруднения плыть на триста миль далее в сердце Африки.

Мы тянулись по местности, покрытой деревьями мопане, где жестоко пережженная почва отказывается производить обычную густую жатву трав; здесь мы напали на весьма многие тропинки буйволов, слонов, антилоп и на следы льва. Бык, которого мы пригнали сюда в качестве провианта для путешествия, был жестоко искусан цеце. Действие укушений, два дня спустя, совершенно ясно обозначилось, как обыкновенно, общей слабостью мускулов, опущенными ушами и болезненным взглядом. Всегда возбуждало наше удивление, что нам, как сильно ни бывали мы покусаны этими насекомыми, нападения их не вредили нисколько. Человек разделяет преимущество диких животных.

Хотя было сухое или, скорее, жаркое время года, однако, на нашем пути цвело много цветов. Эвфорбии, баобабы и каперсовые деревья были в полном цвету. Значительное число больших птиц-носорогов привлекало на себя наше [186] внимание, и Мазико, подошедший к одному дереву, чтобы вернее прицелиться в птиц, не заметил, что всего в нескольких ярдах от этого самого дерева стояли в прохладной тиши два слона, навевавшие прохладу на себя своими огромными ушами. Др. Ливингстон в тридцати шагах расстояния пустил пулю в ухо одного из этих животных, но оно только отошло и затрясло головой; Мазико заметил свою опасность только, когда животное стало продираться сквозь кустарник. Вступив в рощу высоких дерев, в густой тени которых стояли развалины большого селения, мы прошли мимо многих скелетов манганджа. Что еще недавно было жилищем людей, живших в мире и довольстве, тем завладели теперь дикие животные.

Вечером 20 августа нашли мы нескольких жителей, поддерживавших свое жалкое существование тамариндами и мышами, и узнали от них, что нет ни малейшей надежды купить каких-нибудь жизненных припасов прежде, чем достигнем маленького озера Памаломбе, где тогда жил владетель аджава Каинька, но что у владетельницы марави, Нианго, можно найти пищу в изобилии. Мы повернули к северозападу и пошли к реке Рибве-рибве или Риви-риви, вытекающей из горной цепи Марави и изливающейся в Шире. Здесь в реке вовсе не было воды, она находилась под ее песчаным дном; но выше были по местам пруды и промежуточные сухие места, а еще дальше на запад река становится быстро текущим потоком шириною в сорок футов и глубиною до двух. Ее название показывает, что на ней есть водопады; санджика поднимается в нее метать икру; но в жаркое время года испарение так сильно, что река совершенно высыхает, не достигнув Шире.

Здешняя страна разделена на области; лежащая к югу от Риви-риви называется Иквези, а к северу — Банда. Обе области простираются вдоль пограничной реки от ее истока до устья. Это интересно, так как представляет оценку земли по ее достоинству. Во многих странах эта мысль [187] не пустила корней, и каждый может занимать поле, где ему вздумается. Огород составляет собственность, на невозделанную землю не претендует никто. Селения, о значительном числе которых мы прежде не имели ни малейшего понятия, так как наша дорога вела вдоль реки, по-видимому, постоянно располагались с намерением в тени, — теперь они были все покинуты. Кругом стояли высокие стеркулии со стволами в пятьдесят футов длины без ветвей, желтовато-железного цвета, и многие из хижин были прикрыты тенью широко раскинувшихся диких смоковниц, под которыми теперь спокойно паслись слоны. Почва была усеяна поломанными ими ветвями Один вид стеркулии имеет кругловатые семенные коробочки величиной в кулак с семенами, покрытыми мязгой канареечного цвета и дающей нежное масло. Для жира и масла, получаемого также из семян, берегутся и деревья моцикири.

Так как Риви-риви течет с северо-запада, то мы шли по ее берегу, пока не достигли жителей, которые успешно защитили себя против шаек аджава. Посылая мужчин одного селения идти вперед до ближайшего селения и объявлять, кто мы такие, мы не давали возможности напуганным жителям принимать нас за новую толпу аджава или за португальских невольничьих агентов. Здесь возделывали маис, который были готовы продавать нам, но никаким красноречием нельзя было довести жителей до того, чтобы они дали нам проводника к владетельнице Нианго. Они очевидно думали, что нам нельзя доверять, хотя наши спутники, когда мы свидетельствовали о наших наклонностях, не уставали “трубить в наш рог," и даже с коленцами, при которых и речи не могло быть о скромности. Чтобы смягчить подозрительность, мы, наконец, должны были воздерживаться от упоминовения имени этой дамы.

Утомительно было бы перечислять названия селений, по которым мы прошли по дороге на северо-запад. Одно из них, самое большое из виденных нами в Африке, было [188] совершенно покинуто, с обычным печальным зрелищем лежащих вокруг человеческих скелетов. Другое называлось Тетте. Мы знаем три места этого имени; из чего следует, что это слово туземного происхождения; кажется, оно означает место, где вода бежит по скалам. Третье селение называется Чипанга (Большое дело), имя тожественное с Шупанга португальцев. Это повторение имен могло означать, что один и тот же народ когда-то принес с собою эти названия с севера на юг при своем походе, память о котором сохраняется в преданиях. Страна была вообще покрыта редким лесом умеренной величины, и большие деревья окаймляли речки. Одно из них, смоковница с оригинальной листвой, было поражено молнией. На линиях, оставленных электричеством, когда оно сбегало по стволу, выдвинулись массы нового нароста, замещая поврежденное, и выступило много гумми такого рода, какого мы еще никогда не видали ни на одном дереве. Над селением Тетте и на запад от него бич невольничьей войны не проходил; и когда мы подошли к человеческим жилищам, то жители приветствовали нас словами, полное значение которых мы — чья счастливая страна никогда не страдала от вражеского вторжения — едва могли понять. “Мы рады, что вы несете не войну, а мир."

В это время года ночи все еще холодны, и так как у жителей не было жатвы, которая требовала бы их внимания, то они вставали не раньше, как по восходе солнца. В другое время они уходят на свои поля до рассвета, и первый раздающийся тогда звук — громкий говор мужчин и женщин, с которым они обыкновенно выступают в темноту, чтобы звуком человеческого голоса устрашать животных. Когда нет никакой работы, первым признаком наступающего дня бывает громко раздающийся кашель курильщиков конопли.

Задержанные однажды утром переговорами о проводниках, которыми мы преимущественно пользовались для [189] заявления о себе в других селениях, мы, вдвоем, ушли на некоторое расстояние вперед, держась направления реки. Так как наши люди всегда могли найти нас по отпечаткам башмаков, то мы ушли на несколько миль дальше. На этот раз, однако, они потеряли наш след и не пошли за нами. Тропинка была хорошо проторена слонами, гиенами, паллагами и зебрами, но человеческая нога не ступала по ней уже много дней. К заходу солнца мы достигли одной покинутой деревушки, где сделали себе спокойные постели из травы. Обыкновенное средство для привлечения внимания заблудившихся в таких обстоятельствах — стреляние из мушкетонов. В этом случае треск ружейного огня ввел нас в обман; ибо, заслышав на следующее утро выстрелы, мы после длинного, утомительного перехода пришли лишь к нескольким туземным охотникам, только что застрелившим буйвола. Мы вернулись к маленькому селению и встретили там несколько человек, помнивших, что мы приезжали в лодке на озеро; они были любезны, на сколько могли. Единственная пища, бывшая в их распоряжении, были изготовленные с золой тамаринды и немного муки из кокорника. Этот боб, как уже упомянуто, имеет бархатоподобный бурый покров из маленьких игл, которые при прикосновении к ним проникают в поры кожи и причиняют болезненный зуд. Женщины во время голода собирают эти бобы, жгут над ними траву, чтобы уничтожить иглы, потом вымачивают их, пока они не дадут ростка, обмывают чистой воде, кипятят, или размельчают в муку, похожую на нашу бобовую. Это растение вьется по длинной траве и во множестве попадается во всех местностях, обильных камышом; хотя оно составляет мученье для путешественников, случайно прикасающихся к его скорлупе, однако, во время голода оказывает хорошие услуги, спасая людей от страшной смерти. Здешнее его название — китедзи. [190]

Так как мы в этот день исходили, по крайней мере, миль двадцать, отыскивая наше общество, то наш отдых на циновке в лучшей хижине селения был весьма сладок. Каждый из нас с вечера съел по голубю, а в этот день после полудня только по пригоршне супа китедзи. Хозяйка взяла немного зерен, которые берегла на семена, смолола их по наступлении темноты и изготовила из этого суп. Этот суп и чашку дикорастущих овощей сладковатого вкуса на приправу принес и предложил нам маленький мальчик, причем, следуя обычаю, который считается вежливостью и строго внушается всем детям, несколько раз живо похлопал в ладоши. Обед был так скуден, что даже менее проголодавшийся из нас, не спавший в то время, когда суп подали, подумал, что все было для него, и тотчас занялся этим; между тем как товарищ его несчастия, погруженный в сон, видел приятное сновидение, будто был на каком-то большом обеде. Он проснулся как раз во время, чтобы захватить, по крайней мере, остаток мизерного стола, и в замен разговора выслушивал извинения, которые предлагал жестокосердый прожора и которые вполне понимал его спутник, чувствовавший столько же сильный аппетит.

На третий день отлучки, Акозанджере, старшина этого селения, повел нас к нашему обществу, которое ушло до Нсезе, области, лежащей на запад. Мы упоминаем об этом обстоятельстве не потому, чтоб оно было особенно интересно, а потому, что оно дает понятие о жителях. Мы почти три дня были вполне разлучены с нашими людьми, и у нас ничего не было, на что бы мы могли выменять жизненных припасов. Жители были тяжко удручены войною и голодом, и их гостеприимство, как бы бедны были они, делает им большую честь и было нам в высшей степени приятно. Наши люди поставлены были в затруднение и бродили вокруг, но делали все возможное, чтобы найти нас; когда мы присоединились к ним, то убили быка, и все радовались в этот “день бойни", так как все были [191] на скудном корме. Акозанджере естественно был вознагражден к полному его удовольствию.

26 августа мы покинули селение Чазунду, где общество снова соединилось, и переправились через несколько потоков прекрасной холодной воды. Теперь мы достигли значительной высоты, как заметно было по перемене, оказавшейся в растительности; дерево мазуко с своими большими, жесткими листьями, никогда не встречающееся на низменностях, здесь было покрыто незрелыми плодами; красивые рододендроны, — деревья с перистыми листьями (csesalpinese), из древесной коры которых изготовляются ткани, — моломпи (вид Pterocarpus), которое, будучи поранено, выпускает значительное количество красного соку, такого вяжущего, что он мог бы заменять кино, и дает древесину столько же эластичную и легкую, как ясень, и идущую на весла туземцев. Эти деревья, постоянно покрытые цветами, по форме похожими на маргаритки, вместе с папоротниками, означают высокое положение места, и точка кипения вода пока. зала, что высота, на которой мы были, 2,500 футов над уровнем моря.

Продолжая свой путь, мы подошли вплоть к горной цепи, самая выдающаяся вершина которой называется Мваи. Это большой, голый, округленный гранитный утес, поднимающийся над остальной цепью. Он и несколько других скал были светло-серого цвета с белыми пятнами, как будто они были покрыты лишаями. Бока и вершина обыкновенно покрыты редкими, довольно уродливыми деревьями. Есть еще несколько других выдающихся вершин; одна, например, лежит еще далее к северу и называется Чиробве. У каждой есть свое имя, но мы никак не могли узнать, какое было название всей вообще цепи. Это обстоятельство и наше желание увековечить имя д-ра Кирка побудили нас впоследствии, когда мы не могли открыть никакой особой вершины, о которой прежде упоминали нам под именем Моломо-ао-Коку или петушьего клюва, назвать всю цепь от [192] западной стороны водопадов до северного конца озера “цепью Кирка." Лежащая у Мваи страна, где мы ночевали, называлась Паудио и была очевидно продолжением области одной из наших станций на Шире, на которой мы прежде делали наблюдения долгот.

Покинув Паудио, мы имели цепь Кирка как раз слева,. по крайней мере, в 3.000 фут. над нами и, вероятно, не менее как в 8.000 фут. над морем. Справа у нас далеко простиралась страна, покрытая длинным зеленым лесом, которая постепенно поднималась к украшенному несколькими отдельными горами хребту, ограничивавшему долину Шире. Перед нами на север лежала долина, самая плодородная и красивая из всех где-либо виденных нами; она оканчивалась у гор, тянувшихся слишком, за тридцать миль далее нашего горизонта и кончавшихся мысом Мэклером. Группы дерев были набросаны не по правилам ландшафтного садоводства, а беспощадно вырублены так, как того требовало удобство возделывателя; однако, они представляли разнообразные комбинации открытого леса, лесистых склонов, свободных луговин и густых масс темно-зеленой листвы вдоль проточных вод, — ландшафт столько же красивый, как виды по Темзе. Эта долина называется Гоа или Гова; идя по ней, мы нашли, как то, что кажется глазу гладким и ровным, значительно изборождено проточными водами, извивающимися вокруг бесчисленных маленьких холмов. Все маленькие ручейки спускались с горной цепи у нас слева, и эта вода была усладительно прохладна.

На Гова напали аджава под властью Каинька, жившего теперь на маленьком озере Памаломбе, и толпа бабиза, — и те, и другие ревностные торговцы невольниками. Следствием этого посещения было то, что на местах, в которые отважились вернуться женщины к своим прежним полям наше появление было сигналом к мгновенному бегству. Когда-то была возделана большая часть страны, но [193] теперь ею завладели буйволы и слоны. Вокруг деревень стояли густые изгороди из эвфорбий, и тенистые деревья давали приятную прохладу ровному боало, на котором прежде занимались деланием корзин, пряденьем и тканьем, или же танцами, питьем и болтовней. С виду все прекрасно; но жителей не было заметно, за исключением нескольких мужчин, убитых горем. Съестных припасов нельзя было купить в подарок, и чужеземцам могли предложить только ничтожно малое количество дикорастущих плодов. Поэтому мы попытались побудить нескольких встреченных нами жителей селения провести нас к горной цепи, лежащей у нас слева; мы знали, что марави живут на западной стороне этой цепи, однако, они настойчиво и твердо уверяли, что на два дня пути от нее нет никого. Многие утесы необыкновенно круты, и лежащие на них отдельные глыбы имеют острые края и углы, без следов порчи погодою. Мы долго считали угловатость обломков доказательством, что континент принадлежит к сравнительно новой формации, но впоследствии слышали, как действительно совершается процесс, вследствие которого скалы разрываются на эти острокрайные обломки. Скалы в течение дня до такой степени накаливаются палящим солнцем, что иногда пугаешься, садясь на них по наступлении сумерек, потому что тело, защищенное только тонкими панталонами, не в состоянии выдержать слишком сильного их жара. Поставленный на них термометр поднимается на солнце до 137°. Эти раскаленные поверхности, охлаждаясь извне вечерним воздухом, сжимаются снаружи сильнее, чем изнутри, и эта не подающаяся внутренность разрывает наружные части и отбрасывает их на фут или на два. Кто наблюдает на каком-нибудь скалистом месте обломки, которые оторваны таким образом, тот найдет вблизи куски, весом от нескольких лотов до ста или двухсот фунтов, точно соответствующие новой поверхности первоначального утеса; а по вечерам между холмами, где звук [194] свободно носится туда и сюда, можно слышать повторяющееся эхо треска, который туземцы приписывают злым духам, а, люди просвещенные естественным причинам.

Не было бы большим искусством подняться на эти горы без тропинки, по которой мы шли; но мы не находили удовольствия в потере времени, которое необходимо было для неспешного восхождения. Наши жизненные припасы почти совсем вышли, и мы поэтому спешили вперед на север в надежде найти там, что нам нужно.

Позднее открыли мы, что у бедных жителей было большое основание не наводить неизвестных им иностранцев на зерновые запасы, которые они, после враждебного нападения, нашли себя вынужденными спрятать между скалами холмов.

Когда мы прошли мимо вершины Чиробве, жители не хотели больше дать нам проводников. Они боялись своих врагов, жилища которых были теперь на восточной стороне у нас, а идя далее без кого-нибудь, кто бы мог быть нашим вожатым или рекомендовал бы нас жителям, мы поставлены были в затруднение всеми тропинками, шедшими не прямо чрез долину, а зигзагами вдоль и поперек. Они были пробиты обитателями селений, ходившими из расположенных на склонах деревень к своим огородам на лежащих ниже лугах. К увеличению нашего затруднения, речки и горные ручьи вымыли русла глубиною от тридцати до сорока футов, с отвесными боками, на которые можно было взлезать только на некоторых пунктах. Жители же, оставшиеся на склонах горной цепи, видя, как чужеземцы метались из стороны в сторону и часто пытались переправиться на невозможных местах через эти русла ручьев, поднимали свой громкий военный крик и наполняли долину возгласами. Это была война, и одна война, и мы были слишком глубоко в долине, чтобы наши поднимающиеся для объяснения голоса могли быть услышаны. К счастью, на большом пространстве выжжена была [195] длинная трава. Только по местам скрывала она их от нас. Мы выбрали свободное место и провели ночь, в течение которой все окружавшие нас считали нас охотниками за невольниками; но нас не беспокоили, хотя обычный способ обращения с врагом в этой части страны — ночное нападение.

При высоком положении долины ночи были прохладны, самая низкая температура доходила до 37°; около 9 часов утра и 9 часов вечера была она в 58°, почти средняя температура дня; в полдень 82°, при закате солнца 70°. Наш поход был значительно затруднен не вполне выгоревшей хлебной и травяной соломой, навалившейся на тропинки. Читателю в Англии это покажется весьма незначительным затруднением. Но он должен вообразить себе стебель травы толщиною в свой мизинец, а зерновые соломины толщиною в обыкновенные тросточки, которые лежат в одном направлении и так налегают одна на другую, что нужно поднимать ноги, точно идешь по весьма высокому вереску. Травяные соломины объясняют причины известных взрывов, громких как пистолетные выстрелы и слышимых, когда по стране бушует ежегодный пожар. Находящийся внутри разгоряченный воздух при расширении своем с громким треском разрывает соломину и разбрасывает осколки по земле.

Здесь возделывалось много туземных хлебов, и мы видели в покинутых садах пасущихся буйволов и нескольких женщин, убегавших прочь гораздо быстрее животных.

Увидев 29-го, нескольких жителей, стоящих под деревом у одного селения, мы присели и послали Мазего, одного из нашего общества, переговорить с ними. Он вернулся со старшиной Матунда, принесшим для нас тыквенную бутылку с водою. Он сказал, что все жители бежали от аджава, которые только что прекратили грабеж, так как им дали пять человек за оскорбление, [196] из-за которого они сделали нападение. У Матунда было вдоволь хлеба для продажи, и скоро все женщины занялись молоньем муки. Мы обеспечили себя обильным запасом хлеба и четырьмя дойными козами. Козы манганджа гораздо лучшей породы, чем обыкновенные африканские; у них короткие ноги и широкое туловище красивых форм. Так как мы обещали макололо отдать им коз, когда нам уже не нужно будет молока, для улучшения их собственной породы, которую они держат у себя дома, то они побуждены были этим сколь возможно более заботиться при переходах и покормках и о старых, и молодых козах.

Покинувши Матунда, мы пришли к концу горной долины, и прежде чем спустились по крутому скату в тысячу футов на местность, которая могла быть названа коленом озера, справа у нас были смелые горы мыса Мэклера с синеющей у их подошвы водою, вдали перед нами холмы Ценга и цепь Кирка, тянувшаяся еще далее на север и, по-видимому, становившаяся ниже. Спустившись в прекрасную, богатую, волнистую долину, мы переправились через многие потоки, бежавшие на восток с холмов у нас слева, между тем как потоки, находившиеся сзади нас на более высокой местности, по-видимому, соединялись в одну реку, по имени Лекуэ, изливавшуюся в озеро.

После длинного дневного перехода в долине озера, где температура была значительно выше, чем в той, которую мы только что оставили, мы вошли в селение Катоза, расположенное на берегу реки между колоссальными, годными для построек деревьями, и нашли там большую толпу аджава,— ваиау, как они сами себя называют,— которые все были вооружены мушкетонами. Мы сели среди них и скоро были призваны ко двору владельца; нам предложили богатый пир из супов, буйволового мяса и пива. Катоза был откровеннее всех владельцев манганджа, которых [197] мы встречали, и сделал нам комплимент, сказав, что “мы должно быть его базимо" (добрые духи его предков), “ибо, когда он жил на Памаломбе, мы спустились к нему сверху,— мы были люди, подобных которым он еще никогда не видал, и которые явились, неизвестно ему откуда". Он дал нам одну из своих собственных больших и чистых хижин для спальни; пользуемся этим случаем сказать, что впечатление излишней грязи манганджа, полученное нами в первое наше путешествие на холмы в селениях Чисунсе, было ложно. Черта эта ограничивается прохладной возвышенностью. Здесь видны толпы мужчин и женщин, ежедневно купающихся в реке, протекающей возле их селений, и это, как мы заметили и в других местах, было общим обычаем, как у манганджа, так и у аджава.

Прежде, чем мы поднялись, утром 1 сентября, Катоза прислал огромную тыквенную бутылку пива, в которой помещалось, по крайней мере, три галлона, а потом пришел сам и пожелал, “чтобы мы остались на день у него и с ним откушали." Когда мы изложили ему основания, по которым должны спешить, он сказал, что хотя живет на дороге, по которой обыкновенно проходят путешественники, однако, никогда не задерживает их на пути, но нас охотно удержал бы на день. Когда мы ему обещали, что погостим немного у него на нашем обратном пути, он дал нам около четверика рису и трех проводников для сопровождения нас к подчиненной ему владетельнице Нквинда, жившей на берегу лежащего перед нами озера.

Аджава более Катоза знали о нас, потому что доставляли невольников в Квилимане и Мозамбик. Их мушкетоны были старательно вычищены и ни на минуту не выходили из рук этих обращателей в неволю, хотя бы они были перед владельцем. Мы питали естественное опасение, что никогда уже более не увидим Катоза. На племя [198] аджава, по-видимому, нашла охота переселяться. Сначала, говорят, они подняли войну между собою, чтобы найти товар для береговой торговли невольниками. Обыкновенным способом втереться между манганджа был для них торг невольниками на дружеский лад. Затем, когда они объявляли, что желают жить в качестве подданных, их охотно принимали, как гостей, и манганджа, большие сельскохозяева, могли долго кормить значительные массы этих посетителей. Когда жизненные припасы становились скудными, гости начинали воровать на полях; вследствие этого происходили столкновения, и так как у аджава было огнестрельное оружие, то хозяевам приходилось как нельзя хуже, их выгоняли из селения в селение и из собственной их страны. Относительно торга невольниками манганджа были точно так же дурны, как и аджава, но у них менее духа предприимчивости, и они более любят домашние занятия: прядение, тканье, выплавку железа и возделывание земли, чем путешествия в чужие страны. У аджава мало наклонности к ремеслам и вовсе немного любви к земледелию, но они весьма ревностные торговцы и путешественники. Эта толпа, по-видимому, состояла в первых т. е. дружественных отношениях с Катоза, и он жил, как мы после нашли, среди полной опасности.

Мы направили наш путь на северо-запад и прошли до обширной плодородной полосе, возделанной в обширных размерах, но усеянной многими колоссальными тернистыми акациями, оказавшимися слишком большими для маленьких топоров возделывателей. После того, как мы расстались с Нквинда, первым селением, в котором мы провели ночь в области Нгаби, было селение Челби; вокруг него был палисад. К западу от нас азиту или мазиту, как говорили, только что опустошили страну, и никто не был безопасен, за исключением оградившихся палисадом. На пути мы так часто слышали о войне, бывшей впереди нас, что мало обратили внимания на утверждение [199] Чемби, что вся страна на северозапад была в бегах от этих мазиту, состоявших под предводительством владетеля с страшным именем Мовгиривгири; поэтому мы решились идти к селению Чинзамба, лежавшему еще далее в этом направлении, и послушать, что он об этом скажет.

Пока мы шли все еще по плодородным равнинам, мало было интересного для ума. В воздухе было очень душно, потому что это было “жаркое время" года. Густой туман ограничивал наш горизонт несколькими милями во все стороны. Ослепляющий блеск жгучего солнца в этом тумане на того, кто привык к нежным туманам, какие бывают в других местах, производит впечатление, как будто человек охвачен горячим паром. Поля возделаны в очень больших размерах и естественно обратили наши мысли на сельское хозяйство африканцев. На одной части этой равнины у жителей были маисовые поля, растения на которых поднимались высоко над нашими головами. В песчаной впадине, по которой протекал никогда не высыхающий поток, был сделан ряд ям в три фута глубиною и в четыре шириною. Засеянный на дне этих ям маис наслаждается благодеянием влажности, которая просачивается сквозь песок из потока, и следствием этого была цветущая жатва в то время года, когда остальная страна была опалена и мертва. Сосчитав зерна в большом маисовом колосе, мы нашли, что их заключается в нем 360, а так как на одном стебле иногда два и три колоса, то можно сказать, что маис родится от сам-триста до сам-четыреста.

Между тем как в сухое время года люди обращают в свою пользу влажный слой в этих ямах, зерновые хлеба, бобы и тыквы, возделываемые только в дождливое время года, сажаются на грядах в фут вышиною, по которым может сбегать излишняя влажность. Туземцы показывают свое искусство в сельском хозяйстве еще тем, [200] что собирают в кучи всю сорную и кормовую траву, прикрывают ее землею и зажигают. Она горит медленно, и вся зола, вместе с большею частью дыма, задерживается лежащею сверху землею. Сделанные таким образом насыпи приносят обильную жатву, если на них сеять. Единственное орудие здешнего сельского хозяйства — кирка с короткой рукояткой, и в окрестностях Тетте труд обрабатывания почвы, как изображено на рисунке, выполняется исключительно невольницами. На западном берегу употребляется кирка с двумя рукоятками. Здесь маленькие кирки видны в руках как у мужчин, так и у женщин. В других странах Африки употребляется кирка с рукояткой в четыре фута длиною, но плуг совершенно неизвестен. Для пояснения того, в каком свете познания туземцев в сельском хозяйстве являются прямодушному и рассудительному наблюдателю, может быть упомянуто, что почтенный епископ Макензи, лишь только увидел, как хорошо [201] возделаны поля манганджа на холмах, заметил д-ру Ливингстону, который тогда ему сопутствовал: “Когда я в Англии говорил о цели своей поездки в Африку, то выставлял, между прочим, что думаю учить этих людей сельскому хозяйству; но теперь вижу, что они смыслят в нем больше, чем я." Это было, по нашему мнению, честным и правильным свидетельством, и мы думаем, что каждый беспристрастный человек, имеющий случай составить мнение об африканцах, еще не испорченных невольничеством, поставит их на гораздо высшую ступень умственного развития, индустрии и человечности, чем знающие их только в унизительном состоянии.

В два дневные перехода насчитали мы двадцать четыре хлопковых поля, из которых каждое занимало, по крайней мере, четверть акра. Все они были, как уже замечено, так чисто выполоты, что огонь при обычных выжиганиях травы обходил хлопковые кустарники, не касаясь их.

Видны были мужчины и женщины, занятые перенесением зерен из селений в палисады; много рассыпанного хлеба вдоль дороги доказывало поспешность, с какою зерно уносилось в надежные места. Иные срубали большие старые эвфорбии и зонтичные деревья, окружающие селения, чтобы виднее был приближающийся враг. Вскоре на нашем пути оказалось мертвое тело с раною на спине, затем другое и еще одно; они лежали в таких положениях, какие приняли в борьбе со смертью и какие ни один живописец не в состоянии передать. Когда мы проходили по берегам Линтипе около двух палисадов Чинзамба, нам показали, что за день там были отбиты мазиту, и доказательством истины этого известия было печальное зрелище убитых тел. Зулу захватили много женщин с ношами зерен и, когда были отбиты, обрезали уши одному пленному мужчине в знак того, что он был у мазиту, и с бесчеловечным юмором послали его к Чинзамба оказать ему, что “он должен побольше обращать внимания [202] на зерно в палисадах, потому что они думают через месяц или два возвратится за ним."

При нашем прибытии люди Чинзамба барабанили из всех сил, выражая радость по случаю освобождения от мазиту. У манганджа барабан главный музыкальный инструмент; с помощью его они выражают и радость, и горе. Они отлично бьют в такт. Чинзамба призвал нас в весьма большую хижину и подарил нам огромную сулею пива. Блеск солнца, из-под которого мы вышли, дал ему возможность дипломатическим образом с точностью рассмотреть нас прежде, чем наши глаза на столько привыкли к царствовавшей у него темноте, чтобы увидеть его. В его лице есть что-то жидовское, или, скорее, у него древнеассирийское лице, как на памятниках, доставленных г-м Лэйярдом в Британский Музей. Такая физиономия очень обыкновенна в этой стране и приводит к мысли, что настоящий тип негра не тот, который попадается на западном берегу, и по которому, большею частию, люди составляют свои понятия об африканцах. Большинство здешних голов так же хорошо сформированы, как изображенные на древних ассирийских и египетских памятниках. Губы более сходны с губами европейцев, чем с губами негров западного берега. Правда, их можно признавать за толстые, но не неприятно толстые; тут можно заметить более голов, удлиненных несколько кзади и вверх, как у Юлия Цезаря, чем между самими европейцами. Большое кольце в одном ухе напоминает нам египетские памятники, точно также как и некоторые прически волос. На ногах, вообще говоря, не видно высоких икр, которые считаются отличительным признаком африканской расы; то, что называется у англичан “жаворонковой шпорой", мы встречали здесь не чаще, чем между цивилизованными расами Европы. В большинстве случаев мы замечали особенную длину берцовой кости, но не имели возможности узнать, столько ли она [203] обыкновенна, как и длинные руки, которые когда-то доставляли так много выгод у нас при употреблении топора.

В палисаде Чинзамба было много абиза или бабиза, и он отбил мазиту главным образом с помощью их мушкетонов. Эти бабиза большие охотники до путешествий и торговли и, в действительности, занимают в своей стране почти то же положение, как греки в Леванте. Почти первыми словами, с которыми они обращались к нам, были: “Я видал море; я был в Ибо, Мозамбике, Квилимане; я знаю суда, пароходы, англичан; я большой торговец." На этих сведениях было основано притязание на фамильярность, какая вероятно допускается гальбкастскими торговцами на берегу. Между тем, как манганджа относились к нам с почтительностью, как к людям совершенно непохожим на всех тех, которых они когда-либо видали прежде, бабиза вели себя иначе, входили в наши хижины и садились с выражением лица, какое бывает у людей, привыкших к хорошему обществу. Желая быть вежливыми к пришельцам, мы делали им комплименты относительно их далеких путешествий и их обширной торговли и выражали надежду, что они, при их опытности и богатстве, будут вежливее обыкновенного к измученным, голодным и жаждущим странникам; но это не оказало никакого влияния. Мы ни здесь, ни в других местах не получили от бабиза ни малейшего подарка. Макололо обыкновенно довольно хорошо понимали вещи, говоря о навязчивых посетителях из этого племени: “из того, что они добиваются сидеть возле англичан, ясно выходит, что они еще никогда ни одного не видали,— что их путешествия ложь сначала до конца, — что они никогда не могли встретить настоящих морских англичан, а только какую-нибудь помесь с волосами, как эти" (причем они показывали на свои собственные головы). Без грубости, мы пользовались их обществом как раз настолько, на сколько желали, и нашли, что о внутренних [204] странах у них сведений больше, чем о морских берегах.

Мы были весьма довольны Чинзамба и нашли, что он был совершенно против намерения поставить нашу жизнь в опасность, когда пойдем еще дальше на северо-запад. Полагали, что мазиту завладели всеми лежащими в этом направлении холмами, и потому мы провели 4-ое сентября у него. Эта область, называемая Мозапо, волниста с несколькими кеглеобразными холмами, но густой туман дозволял нам видеть вперед только на короткое расстояние. Трава теперь была вся желтая, и несколько черных пятен обозначали места, где она была выжжена. Высокие деревья были обнажены, за исключением стоявших по берегам Линтипе, протекающей здесь по глубокому скалистому руслу. Там, где мы прежде переходили через нее, у озера, она была спокойна и глубока, и в струях ее играл бегемот. У палисада, в котором мы жили, стояла густая роща; наши люди настреляли в ней много цесарок. В реке постоянно были видны купающиеся женщины и дети, и мужчины приближались не прежде, как попросивши дозволения подойти. Мы часто замечали, что женщины из манганджа старательно избегают тех мест, где, по их предположениям, моются мужчины, и только в том случае, когда они в первый раз заметят белую кожу, забывают иногда свои добрые нравы. Смех женщин чрезвычайно весел. Это не жеманная улыбка и не бессмысленное громкое хихиканье, а открыто раздающийся смех, звук которого радовал наше сердце. Начинают с ха, хёё, потом следует хор, в котором сливаются все хаёёё! и заканчивают прихлопыванием в ладоши, что на зрителя производит впечатление большой веселости. Когда мы первый раз были представляемы какому-нибудь владельцу и замечали веселый блеск в глазах его, сопровождавшийся смехом, то постоянно считали такого человека за доброго товарища и никогда не ошибались. [205]

Почти не имеет особого значения и будет понято только теми, у кого есть дети, если мы упомянем, что крик ребятишек во время их детских страданиях по тону в различные периоды детства и здесь тот же, как в целом мире. Жалобные звуки, когда-то знакомые отеческому уху и сердцу, всегда напоминали нам отечество и семью, и мы проникались благодарностью за то, что к младенческим страданиям наших детей никогда еще не присоединялись раздирающие сердце скорби торга невольниками.

Следуя совету Чинзамба — избегать хищнических мазиту, мы, 5-го сентября, отправились на северо-восток и проходили милю за милей по туземным хлебным полям с редкими хлопковыми участками. Много толстой хлебной соломы было наломано при поспешности жнецов и, к большому нашему неудобству, лежало поперек дороги. Мужчины и женщины старательно убирали остававшиеся еще колосья и поспешно уносили их в палисады, заваленные зернами и помещавшие в себе каждый по три и по четыре тысячи душ. Иные принимали нас за мазиту и быстро убегали, но тотчас же возвращались, когда наши проводники уверяли их, что мы англичане, ездившие на парусах на озеро. Вдоль дороги мазиту и беглецы в своей поспешности рассыпали столько зерен, что некоторые женщины собирали их и высевали из песку. Три мертвые тела и несколько сожженных селений показывали, что мы шли как раз по следам пришёльцев, и что система доставления “добрых господ" в руках зулу была довольно печальной системой. Все, что можно привёсти в ее пользу, это то, что с нею вносится гораздо меньшее расточение жизни, чем с тою, системою которая за океаном доставляет “добрым господам" гораздо менее переживающих.

После длинного перехода по хлебным полям, мы тянулись по безводной равнине, почти на северо-северо-запад от холмов Ценга к одному селению на озере и оттуда [206] к его берегам в Читанда. Берега озера были теперь наполнены беглецами, собравшимися там из-за слабой защиты, представляемой тростником. На целые мили у самой воды тянулось одно непрерывное селение временных хижин. Жители захватили с собою мало зерен; они говорили: “Что мы станем есть, когда все это выйдет? Если мы посеем хлеб, то придут дикие звери (зиниама, так называют они мазиту) и возьмут его; посадим маниок, они сделают то же самое. Чем мы будем жить?" Одна бедная старуха, думавшая, что мы мазиту, растянулась перед нами с распростертыми руками, высоко задрав ноги, как обыкновенно делают те, которые потеряли зрение, и прыгнула для своего спасения в тростник реки.

На нашем пути вдоль берега мы переправились через несколько речек с светлой холодной водой, которые не были замечены при прежнем исследовании на лодке, потому что в устьях их рос тростник. Одна из них называется Мокола, другая с сильным запахом сернисто-водородного газа. 8 сентября достигли мы Моламба и нашли там нашу старую знакомку Нкомо. Одна из выгод, полученных нами от того, что мы шли по берегу озера, состояла в том, что мы повсюду могли купаться в его светлой, свежей воде. Нам, которые в Замбези и Шире так часто бывали вынуждены воздерживаться от нашей привычки из опасения крокодилов, это было чрезвычайно приятно. В воде теперь была та же температура, как в наше прежнее посещение, — т. е. 72° Фар. Страшная глубина озера не дозволяет лучам солнца поднимать температуру так высоко, как в Шире и Замбези; и крокодилы, постоянно имеющие в озере светлую воду и рыбу в изобилии, редко нападают на людей. Много этих пресмыкающихся было видно на скалах, где они грелись на солнце.

Дневной переход по Моламба привел нас к маленькому озеру Чиа, лежащему параллельно с Ниасса. Оно [207] длиною от трех до четырех миль, шириною до полуторы мили и соединяется с Ниасса рукавом значительной глубины, но с несколькими скалами. Проходя между Ниасса и восточным берегом этого маленького озера, мы не видали ни одной реки, которая изливалась бы в него. Оно особенно замечательно богатством рыбы, и мы видели более пятидесяти больших челнов, занятых рыбною ловлею, производимою ручными сетями с шестами футов до семи длиною, заменяющими по сторонам рамку. Эти сети почти тожественны с употребляемыми теперь в Нормандии; разница заключается в том, что у африканской сети есть палка, привязанная поперек рукоятных концов боковых шестов, чтобы удобнее было держать, что представляет большое улучшение. Рыбы должно быть весьма много, если можно было таскать ее из воды в таких количествах, как мы это видели, и со столь многих челнов. Здесь в полном разгаре торговля сушеною рыбою.

Окрестная страна высока, волнообразна и в весьма обширных размерах засажена маниоком. Употребляемая здесь кирка имеет рукоятку в четыре фута длины, а железная часть почти такого же вида, как в стране Бечуана. Здешние корзины, которые плетутся так плотно, что в них держат пиво, такие же самые, как и употребляемые для хранения молока за тысячу миль отсюда в земле кафров. [208]

Путешествие пешком особенно выгодно в том отношении, что любуешься каждым предметом, могущим занять ум и прервать однообразие движения, похожего на движение мельницы. Сеть на Чиа напомнила нам, что мехи кузнеца, состоящие здесь из мешка козьей кожи с палками на открытых концах, такие же, как и употребляемые далеко на юго-западе в стране Бечуана. Эти мехи, вместе с киркой с длинною рукоятью, могут указывать только на то, что толпа за толпою, тянувшиеся с севера на юг, несли с собою изобретение из одного и того же источника. Где мог быть этот источник, с вероятностью указывается другою парою мехов, виденною нами ниже водопадов Виктории и встречающихся в центральной Индии и между цыганами Европы.

В отдаленные времена, может быть, люди обладали более развитыми естественными инстинктами, дававшими им возможность избегать ядов или пользоваться ими; но покойный архиепископ Уэтли доказал, что совершенно ни в чем не наставленные дикие не могут никогда ничего изобрести; или вообще даже не могут и поддерживать жизнь. Сильное подтверждение его доказательств можно найти в этой стране, где туземцы относительно только немного нуждаются в одежде и имеют замечательно закаленные желудки. Хотя им известны все встречающиеся в стране съедобные корни и плоды; хотя у них есть кирки, чтобы выкапывать их, и копья, луки и стрелы, чтобы бить дичь, однако, мы видели, что они, не смотря на все эти вспомогательные средства и оружия, гибнут все-таки безусловно голодною смертью. [209]

Встречаются три породы дикорастущих трав, семена которых можно употреблять в пищу: одна из них, называемая ноандже, возделывается; ее зерна, если их вышелушить и сварить, дают сносное блюдо; но без устранения острой шелухи, составляющей почти половину зерна, их не могли бы вынести желудки и самых варварских дикарей. От Египта до нижнего конца континента ступки и песты одинаковой формы; существование их, по-видимому, показывает, что со времени самых давних перекочевок африканцы чувствовали в них нужду и знали их.

Мы находим, что народы, уже обладающие сведениями в искусствах, необходимых и для самых варварских дикарей, стираются с лица земли, коль скоро будут поставлены в состояние, в котором зависят только от дикорастущих корней и плодов. По всей вероятности, если бы люди когда-нибудь были в положении, которое называют естественным состоянием, то, будучи значительно менее способными содержать себя и заботиться о себе, чем животные, они не могли бы прожить столько времени, чтобы достигнуть хотя обыкновенного состояния диких. Они не могли бы пережить промежутка времени, достаточного для того, чтобы изобрести что-нибудь такое, что мы, — люди вовсе не дикие и знающие, как поставить яйцо,— по нашему мнению, легко могли бы изобрести. Существование многоразличных инструментов, употребительных между африканцами и другими отчасти цивилизованными народами, указывает поэтому на наставление, сообщенное в неизвестное время каким-то существом, стоящим выше самого человека.

Искусство добывать огонь в Индии то же самое, как и в Африке. Плавильные печи для добывания железа и меди из руды точно также сходны. Желтый гематит, который ни по цвету, ни по весу не имеет даже и малейшего сходства с металлом, около Колобенга употребляется для извлечения из него железа. При взгляде на малахит, дорогой зеленый камень, идущий в цивилизованных странах на [210] вазы, не наученные никогда не догадались бы, что это богатая медная руда, и, однако, в сердце Африки он в обширных размерах обрабатывается на медь для колец и других украшений. В палисаде Чинзамба нам предложена была на продажу четырехфутовая полоса меди туземного изделия. Эти искусства суть памятники, свидетельствующие о том факте, что род человеческий в то или другое время получил, должно быть, какое-то указание свыше, и, как говорит архиепископ Уэтли, “самое вероятнейшее заключение то, что человеку, когда он был создан или весьма вскоре затем, сам Творец вспомоществовал достигнуть состояния, высшего относительно состояния чистых дикарей."

Доказательство в пользу первоначального откровения человеку, совершенно независимое от библейской истории, служит, однако ж, к подтверждению этой истории. Характер его таков же, как и того доказательства, что человек не мог произойти сам собою и поэтому должен был иметь божественного Создателя. Человеческий род не мог бы с первого раза цивилизоваться сам собою и должен был поэтому иметь сверхъестественного Учителя.

В связи с этим предметом замечательно то, что в течение следовавших одна за другою генераций не было места ни одному изменению в форме человеческих изобретений. Молотки, клещи, кирки, топоры, секиры, рукоятки к ним, иглы, луки и стрелы, вместе со способом оперения последних, копья для убивания дичи, вместе с остриями, имеющими на обоих концах то, что называется ”блюдцем" и придает копью, когда его бросают, вращательное движение ружейной пули; искусство прясть и ткать, вместе с искусствами разбивания и разминания внутренней коры дерева до той степени, чтобы ее можно было обратить в одежду; жернова для обращения зерен в муку; фабрикация того же самого рода горшков или чатти, как в Индии; искусство кипятить, варить и процеживать пиво, как это делалось в [211] древнем Египте; рыболовные удочки, сети для рыб и охотничьи рыболовные корзины и верши точно такие же, как на возвышенности в Шотландии; западни для ловли животных и т. д., и т. д., — все с таким постоянством переходило от одного поколения к другому, и некоторые из этих вещей, делаемые по тожественным образцам, распространились по земному шару так далеко, что нельзя не признать вероятным, что все это, по крайней мере, в некоторой степени, вышло из единого источника. Африканские предания, по-видимому, отличающиеся тою же самою неизменностью, как искусства, к которым они относятся, возводят их происхождение к Высшему Существу, подобно преданиям всех других наций. Гораздо разумнее признать намеки первой книги Моисея относительно непосредственно от Бога исшедшего указания нашим прародителям или их детям на религиозную и нравственную обязанность, а также на сведения в житейских искусствах ⁷, чем давать веру той теории, что ненаученный дикий человек жил в состоянии, которое оказалось бы теперь гибельным для его потомков, и что он таком беспомощном состоянии сделал много открытий, которые в течение трех тысячелетий сохранялись, но никогда не улучшались его потомками.

Мы переправились в челнах через рукав озера, соединяющий Чиа с Ниасса, и провели ночь на северном его берегу. Вся прилежащая к озеру страна от этого пункта вверх до залива Котакота густо заселена толпами, бежавшими от хищнических набегов мазиту в надежде найти защиту у живущих там арабов. На трех проточных речках видели мы пальмы шуаре и одну масличную, [212] впрочем, гораздо хуже растущей на западном берегу. Хотя она по виду несколько похожа на ту, однако же, плод ее ничуть не больше ореха, и жители не пользуются ею, так как она дает ничтожное количество масла.

По-видимому, мысль воспользоваться маслом для освещения никогда не приходила в голову африканцам. Чтобы ночью приманить рыб, здесь употребляется в виде факела на челнах пучок расколотого и высушенного бамбука, перевязанного вьющимися растениями, имеющего толщину в туловище человека и длиною около двадцати футов. Жечь или вообще употреблять на что-нибудь иное, кроме намазывания головы и тела, масло, добываемое из бобов клещевины и других семян, а также и из некоторых рыб, было бы сочтено излишней и безумной расточительностию.

Комментарии

6. Как мы полагаем, брат того, который сопровождал Борка и Виллиса в знаменитую, но несчастную экспедицию по Австралии.

7. Наставление свыше указывается в словах кн. Бытия, гл. 3, ст. 21-23: “И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаныя и одел их"... “и выслал его Господь Бог из сада едемского возделывать землю" и пр. Cм. Whately: “History of Religions Worschip". John W. Purker. West Strand. London, 1849.