СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ДАВИД ЛИВИНГСТОН

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ЗАМБЕЗИ И ЕЕ ПРИТОКАМ

И ОТКРЫТИЕ ОЗЕР ШИРВА И НИАССА

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.

Квиллимане. — Полковник Нуньез. — Губернаторство препятствует сельскому хозяйству.— Паспортная система.—Кваллиманские лентяи. — Возвращение на Замбези. — Шупанга, 19 декабря 1862 г. — Наши мазаровские люди и их родичи. Голод в Тетте. — Разделение невольников. — “Португальцы не занимаются ни земледелием, ни охотой".— 10 января “Леди Ниасса" находится на буксире. — Ужасные подвиги Мариано. — Могила епископа. — Обоняние и слух животных.— Мы удим крокодилов. — Ужасное зрелище.— Крокодил против макололо.— Воздух проникает все части тела птицы.— Возвращение мистера Торнтона. — Килиманджаро. — Великодушное дружелюбие мистера Торнтона к миссии. — Поездка в Тетте была слишком не под силу ему. — Его смерть и могила. — Далеко простирающееся опустошение. — Торг невольниками и голод. — Земледелие в болотах. — Спячка оставшегося населения.— Остовы. — Уничтожение торга невольниками — неизбежное условие. — Влияние английского парохода на озере Ниасса. — Построение дорог. — Свежая зелень холмов. — Нельзя купить жизненных припасов. — Нет рабочих. — Скудная пища и упадок духа — предшественники болезни.— Др. Кирк и Ч. Ливингстон откомандировываются домой. — Др. Ливингстон болен. — Др. Кирк остается ходить за ним. — 19 мая др. Кирк и Ч. Ливингстон уезжают. — Представление лиссабонскому правительству. — Пустые результаты. — Поведение португальских сановников в отношении к Африке. — Ливингстон и г. Рэй отправляются для осмотра нашей старой лодки. — Занятия оставленных.— Женщина, пораненная стрелою.— Живучесть. — Др. Меллер.

18 октября отправились мы к морю. Мы опять высадились на острове Иоанна, приняли с него толпу мужчин и несколько быков и отправились на парусах к Замбези. Но так как прежде, чем мы достигли ее, наш горючий материал пришел к концу, и ветер был против нас, то мы пошли в Квиллимане запастись дровами. [143]

К сожалению, Квиллимане, должно быть, построено для производства торга невольниками, ибо никогда даже и во сне не приснилось бы никому расположить селение в месте столь низко лежащем, грязном, посещаемом лихорадкою, кишащем москитами, если бы не было выгоды, которую представляет оно торгу невольниками. По бару, при большом приливе и высокой воде, легко можно пройти на парусном судне, но для лодок он всегда опасен, так как лежит далеко от берега. Невольники, под именем “свободных переселенцев", в течение последних шести лет тысячами отправлялись из Квиллимане в недалеко на юг лежащие гавани, особенно в Массангано. Однако, здесь есть несколько превосходных, кирпичных домов, и их владельцы великодушны и гостеприимны; в числе их наш добрый друг, полковник Нуньез. Его бескорыстная дружба к нам и ко всем нашим землякам незабвенна. Он подает благородный пример того, как много даже здесь можно успеть [144] деятельностью и честностью. Он отправился из отечества в качестве корабельного юнги и, не имея ни единого друга, который мог бы помочь ему, занимался честной торговлей, пока не сделался самым богатым человеком на восточном берегу. Когда др. Ливингстон в 1856 г. явился на Замбези, полковник Нуньез был первым из числа четырех честных, надежных людей страны. Но когда он поднимался по реке, целая толпа попалась ему навстречу и сквозь облака сигарного дыма приносила громкие жалобы на леность негров; они могли бы прибавить громкие жалобы и на свою собственную леность.

Всякое сельскохозяйственное предприятие обескураживается квиллиманским управлением. Если кто-нибудь хочет посетить свое поместье, то должен купить у губернатора позволение, и эта подать в стране, где труд ненароден, служит основанием того, что поместья почти совсем предоставлены главным невольникам, которые делают своим господам доклады, какие внушат им интерес или честность. Также, если кто-нибудь хочет подняться по реке в Мозаро, Сенна или Тетте, или же месяц прожить в Квиллимане, то он должен купить паспорт. При почве и климате, благоприятных для роста сахарного тростника, при избытке невольничьего труда и при водяном сообщении с любым рынком мира, там никогда не производилось собственного сахара. Весь сахар, потребляемый здесь, привозится из Бомбая. “У жителей Квиллимане нет духа предприимчивости," говорил молодой португалец: “они ничего не делают и убивают свое время в том, что заболевают лихорадкой или вылечиваются от нее."

Их концу ноября мы вошли в Замбези и нашли ее необыкновенно мелководной; поэтому мы только 19-го декабря поднялись к Шупанга. Друзья наших мазаровских людей, ставших теперь хорошими матросами и внимательными слугами, вышли и от души поздравляли их с возвращением от опасностей моря: они уже начинали опасаться, [145] что никогда более их не увидят. Мы условились с ними в плате по куску выбойки в шестнадцать ярдов в месяц, — около десяти шиллингов по цене, так как португальская рыночная цена выбойке доходит до семи с половиной английских пенсов за ярд, — и заплатили каждому в продолжение четырех с половиной месяцев по пяти кусков. Один купец дал в то же время другим мазаровцам по три штуки за семь месяцев, а они были с ним внутри страны. Если купцы не подвигаются вперед, то причина этого не в том, что труд дорог, а в том, что нет рабочих сил, и что они ревностно пользуются каждым случаем продать работников из страны. Наши люди получили также от матросов “Пионера" и “Ореста" много хорошего платья, и теперь соседи на них и сами они на себя смотрели, как на людей значительных. Они никогда еще не владели таким большим богатством и думали, что могли бы обзавестись домком, так как теперь находились в удовлетворительном состоянии, чтобы оправдать вступление свое в брак. Таким образом жена и хижина были в числе первых предметов, на которые они употребили свое имущество. Шестнадцать ярдов отсчитывалось родителям жены, а хижина стоила четыре ядра. Мы охотно удержали бы их на судне, потому что они вели себя хорошо и научились большей части нужных работ, но они сами не хотели с нами идти опять и навербовали нам других, нагнав вдвое больше того, сколько мы могли принять, своих братьев и родственников, жаждавших пристать к кораблю и подняться с нами по Шире или вообще куда нужно идти. Все они согласились служить за полцены, пока не научатся работать, и мы вовсе не имели недостатка в рабочих силах, хотя все те, кого можно было вывезти, были теперь вне страны.

В течение прошедшего времени года в стране между Лупата и Кебрабаза была необыкновенно жестокая засуха и простиралась к северо-востоку до возвышенности Манганджа. [146] Все теттеанские невольники, за исключением весьма немногих, принадлежащих к домохозяйству, были разогнаны голодом и находились теперь далеко в лесах, они искали там, где только могли, каких-нибудь диких плодов, надеясь достать что-нибудь, что могло бы поддержать в них искру жизни. Их господа, как рассказывали, ожидали, что уже никогда их не увидят. Пока мы были в стране, в Тетте два года был большой голод; такой же голод, как в настоящем году, господствовал в 1854 году, когда тысячи умерли голодной смертью. Если бы этой землей владели люди в роде сельских хозяев на Мысе Доброй Надежды, то их энергия и дух предприимчивости скоро сделали бы жатвы независимыми от дождя. Так как там склон достаточный, то страна легко может быть орошаема из Замбези и ее притоков. Португальская колония никогда не может преуспевать; ею пользуются, как колониею ссыльных, и все должно вестись там на военный образец. “Что мне кручиниться об этой стране", говорил самый предприимчивый из теттеанских купцов: “все, чего я желаю, это — как ложно скорее нажить денег, а потом уехать в Бомбай и там наслаждаться.” Теперь все дела в Тетте прекратились. Нельзя было найти ни одного носильщика для отправки товаров внутрь страны, и купцы с трудом могли доставать жизненные припасы для своих собственных семейств. В Мазаро выпало более дождя, и там получена сносная жатва. Жители Шупанга собирали и сушили разные дикорастущие плоды, которые почти все были далеко не по вкусу европейцам. Вырывали и ели корни одного маленького ползучего растения, называемого “бизе". По внешнему виду они слегка напоминают маленькие белые бататы, и по вкусу немного походят на наш картофель. Они были бы весьма хороши, если бы только были немножко побольше. Из других корневых шишек, называемых “уланга", можно приготовлять хороший крахмал. В нескольких милях от Шупанга есть весьма много [147] красной дичи; но здешние жители, хотя и любят мясо, вовсе не охотятся и редко убивают какое-нибудь животное.

Достигнув Шире, мы 10 января 1863 г. пошли на парах, с “Леди Ниасса" на буксире. Немного прошло времени, как мы наткнулись на опустошения знаменитого Мариано. Жители, оставшиеся в живых в маленькой деревушке у подошвы Морамбала, находились в состоянии отощания, так как один из его хищнических отрядов лишил их жизненных припасов. Женщины были на полях и собирали насекомых, корни, дикорастущие плоды и все что только находили съедобным, чтобы, по возможности, проволочить жизнь, пока поспеет следующая жатва. Мимо нас прошли два челна, весь груз которых был ограблен шайкою Мариано; собственники их собирали пальмовые орехи для поддержания своей жизни. Они носили передники из пальмовых листьев, так как грабители стащили с них одежду и забрали украшения. Мимо нас ежедневно плыли мертвые тела, и по утрам нужно было очищать колеса от трупов, которые ночью подтягивались лопатками. На многих милях все население долины угнано Мариано, этим бичом страны, который стал тем же, чем был прежде, — большим португальским невольничьим агентом. У всякого сердце обольется кровью, при взгляде на далеко простирающееся опустошение. Берега реки, некогда такие многолюдные, были теперь совершенно безмолвны, селения были выжжены, и гнетущий покой царил там, где прежде являлись толпы ревностных продавцов с разнообразными произведениями своей промышленности. То там, то здесь по берегам можно было видеть маленький, печальный, покинутый навес, под которым изо дня в день сидел голодающий рыбак, пока поднявшаяся вода еще не угнала рыбу от мест ее обыкновенного пребывания и не оставила его умирать. Тингане был убит, народ его перерезан, ограблен и принужден бежать из своих селений. В одном селении выше Руо было несколько несчастных, оставшихся [148] в живых; но большая часть населения вымерла. Повсюду были видны трупы и слышен запах. Много остовов лежало возле дороги, где люди падали от слабости и испускали дух. Мальчики и девочки, с тусклыми, безжизненными глазами, как призраки, ползали возле некоторых хижин. Еще несколько несчастных дней голода, и они должны умереть.

Возмущенные поразительными сценами вокруг нас, мы посетили могилу епископа, и хотя совершенно все равно, где бы ни покоился прах доброго христианина, однако, мы с сожалением подумали, что все надежды, теснившиеся вкруг него, когда он покидал классическую почву Кэмбриджа, сложены теперь в этом диком месте. Как разрывалось бы его нежное сердце, если бы он был свидетелем тех фактов, которые мы теперь видели!

Выражая естественное чувство сожаления, что так скоро опочил такой талантливый и ученый человек, как епископ Макензи, некоторые высказали мнение, что было совершенно превратно пользоваться таким бесценным орудием только для обращения язычников. Как скоро должна быть сделана попытка в таком роде, в таком случае значило бы “беречь копейки и сорить рубли", если бы мы не стали употреблять для того лучших людей и тех особенно, которые специально готовились для этого дела. Обыкновенный духовный, как бы он ни был способен к пасторству, без особенного воспитания не может быть миссионером; что же касается относительной его полезности, то она равна полезности человека, строящего госпиталь, в сравнении с полезностью врача, в последующие годы только временно распоряжающегося лекарствами, о которых основатель позаботился на вечные времена. Если бы епископу удалось ввести христианство, то, может быть, его обращенных было бы немного, но они на все будущие времена образовали бы непрерывный ряд последователей.

Прежде, чем мы достигли мелких переходных пунктов, где были прежде в таком затруднении, Шире упала [149] на два фута; между тем, мы должны были провести вверх два судна. В двух милях выше одной мели, на которой судно простояло четырнадцать дней, был застрелен бегемот; через три часа он всплыл. Когда лодка подтащила его, крокодилы были привлечены мертвечиной, и понадобилось несколько выстрелов, чтобы отвязаться от них. Пуля не прошла в мозг животного, но вогнала осколок кости. Из раны вышло несколько влаги вместе с газом: вот все, что могло показать крокодилам ниже по течению, что есть мертвый бегемот, и, однако, они появились из-за нескольких миль снизу. Их обоняние так же остро, как и слух: оба чувства совершенно необыкновенны. На оставленное нами мясо накинулись дюжины. Наш крумэн, Джумбо, утверждал обыкновенно, что крокодил не жрет сырого мяса, но оставляет его, пока оно не сделается острым и нежным, — и чем оно пахучее, тем охотнее он его ест. В этом, по-видимому, есть доля правды. Крокодилы могут глотать только небольшими кусками зараз, и им трудно разрывать свежее мясо. При глотанье, как это бывает у собак, голова подымается из воды. Мы пытались поймать нескольких и одного скоро выудили; потребовалось полдюжины рук, чтобы вытащить его из воды; уда для акул не выдержала, и он ушел. Затем был сделан большой железный крюк для уды; но так как эти создания не могли проглотить его, то скоро и выкидывали его из пасти таким образом, наше уженье крокодилов не удалось. Крокодил тащит страшно сильно, как этого и можно ожидать, судя, например, по силе лосося.

Мимо корабля плыл труп мальчика; чудовищный крокодил бросился на него с быстротою гончей собаки, схватил его и встряхивал, как барсучья собака крысу. К добыче бросились еще другие, и каждый, яростно оторвав кусок, колыхал и пенил воду своим мощным хвостом. В несколько секунд труп был сожран. Зрелище было ужасное! Шире кишела крокодилами: на одной из отмелей [150] насчитали мы шестьдесят семь этих отвратительных гадов; но они не так свирепы, как в некоторых других реках. “Крокодилы," говорит капитан Тёккей, “водятся в Конго около быстрин в таком множестве и так часто уносят женщин, спускающихся среди бела дня к реке за водою, что, пока они наполняют свои тыквенные бутылки, обыкновенно одна из общества должна бросать большие камни в воду." Здесь с предохранительною целью для черпанья воды употребляют тыквенные бутыли, привешенные к длинному шесту, или же для безопасности от крокодилов устраивают забор. Туземцы едят крокодила, но в нас мысль покушать мяса, пахнущего чем-то в роде мускуса и рыбоподобного на взгляд, возбуждало мысль о каннибальстве. Гумбольд замечает, что в Южной Америке аллигаторы некоторых рек опаснее, чем в других. Аллигаторы отличаются от крокодилов тем, что у них четвертый зуб или клык входит в ямку или пустоту в верхней челюсти, а у крокодила — в зарубку. На передней лапе у крокодила пять несоединенных плавательною перепонкою пальцев, на задней четыре соединенные плавательною перепонкою; у аллигатора плавательной перепонки совсем нет. Они так похожи один на другого, что, без сомнения, могли бы скрещиваться.

Один из крокодилов, в которого мы выстрелили, отъел кусок конца своего хвоста; другой потерял в борьбе переднюю лапу. Между зубами мы видели настоящих пиявок, о чем упоминает Геродот, но никогда не были свидетелями, чтобы дождевые птицы вытаскивали их оттуда. Что свирепость крокодилов в одной части страны сильнее, чем в другой, это, без сомнения, происходит от недостатка в рыбе. Капитан Тёккей говорит, в самом деле, о вышеупомянутой части Конго: “кроме каракатиц нет здесь никакой рыбы," а мы нашли, что озерные крокодилы, живущие в чистой воде и при изобилии рыбы, едва ли когда-нибудь нападают на человека. Шире кишит рыбами многих различных пород. Единственное время, когда особенно нужно опасаться [151] там крокодилов, как уже замечено, это время половодья. Тогда рыба угоняется из обыкновенных мест ее пребывания, а дичь не спускается к реке для питья, так что голод вынуждает крокодила подкарауливать женщин, приходящих к реке за водой; таким образом по Замбези уносится каждогодно много женщин. В другие времена года опасность не так велика; однако, никогда нельзя беспечно купаться или наклоняться для питья в местах, где не видно дна, особенно вечером. Один из макололо в сумерки побежал к реке и, как только занялся, по свойственному туземцам обычаю, поднесением воды пригоршнями ко рту, со дна внезапно поднялся крокодил и схватил его за руку. К счастью, можно было дотянуться до ветви дерева, и он на столько сохранил присутствие духа, что схватился за нее. Оба дергали и рвали, — крокодил ради обеда, а человек ради своей дорогой жизни. Долго оставалось под сомнением, что принесется в жертву — обед или жизнь; но человек держался крепко, и чудовище выпустило руку, оставив, однако, на ней глубокие следы своих ужасных зубов.

В продолжение нашего замедления в ожидании постоянного повышения воды в реке в марте, др. Кирк и Ч. Ливингстон убили много голенастых птиц в болотах и умножили наши соленые припасы достаточным количеством гусей, уток и бегемотового мяса. Один из гребенчатых или булавоклювых гусей был задавлен, чтобы не повредить его шкурки, но продолжал все еще явственно дышать при помощи сломленной плечевой кости; потом нужно было употребить другие средства, чтобы избавить его от боли. Это было все равно, как если бы человек продолжал еще дышать на виселице, когда у него сломлена плечевая кость, и объяснило нам тот факт, что у птиц живительный воздух проникает в каждую часть внутри их тела. Дыхание проходит через легкие и вокруг них, охватывает поверхности внутренностей и вступает в пустоты костей; у иных оно внедряется даже в пространства, [152] находящиеся между мускулами шеи; таким образом не только обеспечивается самое полное окисление крови, но еще, так как температура весьма высока, то воздух в каждой части разрежается, и чрез то достигается большая легкость и живучесть, потребные для птицы по образу жизни. Др. Кирк нашел, что у многих птиц в костях голени есть мозг, хотя эти кости обыкновенно считались пустыми.

В то время, как мы в марте задержаны были на мелкой части реки, к нам из Шупанга прибыл г. Торнтон. Он, как уже прежде было сказано, покинул в 1859 г. экспедицию и присоединился к барону фон-дер-Деккену, отправлявшемуся к Килиманджаро, где восхождением на гору до высоты 8,000 фут., в первый раз доказано было, что она покрыта вечным снегом, и подтверждены прежние известия о ней, сообщенные миссионерами англиканской церкви, Крэпфом и Рибмэном. Теперь известно, так барон впоследствии достиг на Килиманджаро высоты 1,400 футов и узнал, что высочайшая вершина ее находится, по крайней мере, на высоте 20,000 фут. над морем. Г. Торнтон составил в Шупанга карту первого путешествия по материалам, которые собрал, находясь при бароне, и, окончив это дело, пошел с нами. Ему тогда предложено было исследовать область водопадов в геологическом отношении, но, не подвергаясь никаким столкновениям с аджава, пока не разведает настроения этого племени.

Члены, составлявшие общество епископа Макензи, лишась своего главы, бежали из Могомеро на возвышенности в селение Чибиза на низшей долине Шире. Торнтон, нашедши, что они страдают от недостатка животной нищи, был так любезен, что отправился оттуда в Тетте доставить им коз и овец. Мы узнали об этом поступке, к которому побудил его благородный характер, только два дня спустя по его отправлении. Сверх запасов для университетской миссии он привез несколько для экспедиции и сделал измерения, которыми впоследствии надеялся привести в связь [153] исследования своего прежнего сочинения изготовленного в Тетте с изучением гор, расположенных в области Шире. Труд этого путешествия был свыше его сил, точно так же, только о прибавлением большого недостатка в воде, как теперь и для д-ра Кирка и Рэя; таким образом Торнтон вернулся в жалком, истощенном и измученном состоянии. К этому присоединилась диарея, перешедшая в дизентерию и лихорадку, которые, 21-го апреля 1863 года, окончились смертью. В четырнадцать дней его болезни др. Кирк и др. Меллер, хирург “Пионера", посвящали ему неутомимое внимание; так как он мало страдал в Африке лихорадкой или какой-нибудь другой болезнью, то мы питали сильные надежды, что его молодость и еще не ослабевшая натура пересилят болезнь. В течение ночи 20-го он бредил так сильно, что мы не могли узнать его последних желаний; утром 21-го он умер к величайшей нашей скорби. 22-го похоронили мы его около большого дерева на правом берегу Шире, ярдах во ста от самого нижнего Мурчисоновского водопада и как раз у речки, на которой стояли “Леди Ниасса" и “Пионер".

О зрелище обширного опустошения, которое представляла теперь когда-то столь приятная долина Шире, нельзя словами дать соответственного понятия. Вместо дружелюбных селений и кучек народа, выходящих с продающимися вещами, не видно было почти ни души, и если случайно попадался какой-нибудь туземец, то вид его носил отпечаток голода, а его лицо выражало униженное, подавленное душевное настроение. После того, как прошел по стране ужас охоты за невольниками, ее посетила засуха. Если бы мы могли иметь понятие о совершенном безлюдье, до которого доведена страна, мы уклонились бы от поездки вверх по реке. Огромные массы народа бежали за Шире, думая только о том, чтобы иметь реку между собою и своими врагами. Большая часть жизненных припасов были покинуты; голод и голодная смерть похитили столько, что [154] оставшихся было слишком мало, чтобы погребать мертвецов. Трупы, которые мы видели плывущими вниз по реке, были только остатками погибших, которых не могли ни друзья похоронить, ни пресыщенные крокодилы проглотить. Правда, большею частью смертность эту произвел голод; но торг невольниками должен считаться главной причиной гибели, потому что, как сообщали нам, при прежних засухах все жители с холмов спускались на болота, которые во всякое время года способны произвести жатву маиса менее чем в три месяца, а теперь они боялись это сделать. Немногие, возбужденные миссией к попытке возделывать землю, лишились своих маленьких полей, когда беглецы толпа за толпою прошли с холмов. Кто может осудить этих изгнанных из дома и двора людей за то, что они воровали для спасения своей плачевной жизни, или удивляться, что собственники дубьем и копьем защищали маленькое имущество, от которого зависела их собственная жизнь? Г. Уэллер сообщал нам о страшном бедствии, поразившем когда-то благополучную долину Шире. Слова его были, правда, сильны, но не на столько, чтобы дать нам понятие о том состоянии, в каком была она в действительности. Его слова были приняты нами так, как, может быть, иные примут наши собственные, т. е. как несколько преувеличивающие факт; но когда мы собственными глазами увидали лишь последние подонки этой чаши страдания, тогда только мы узнали, что чудовищная несправедливость, которую торговля невольниками причиняет нашим собратьям-людям, вовсе не может быть преувеличена.

Предпринятый на этой возвышенности манганджа опыт возделывать хлеб на рыхлой черной грязи болот не мог бы, пожалуй, придти в голову сельским хозяевам других стран. На плодородную темную грязь набрасываются, футах в двух одна от другой, полные лопаты крупного речного песку, и тут сеется маис. При росте корни могут брать, что им нужно, из слишком жирной [155] почвы, находящейся под ними, и извлекать себе сквозь песок также и составные части атмосферы. Почти то же делается, когда почва тверже, но слишком влажна. Вырывается яма глубиною около фута, бросается в нее семя и прикрывается полной лопатой песку; следствием бывает цветущая жатва там, где без песку богатый, но слишком влажный ил не дал бы ничего. Этим способом жители спасали себе жизнь при прежних засухах, но теперь ужас охоты на невольников совершенно лишил их присутствия духа. Немногие несчастливцы, которые жили еще до нашего прибытия, были охвачены какою-то бесчувственною спячкою. Они почти не пытались возделывать чего-нибудь, и это было весьма поразительно в людях, столь преданных сельскому хозяйству, как они. Каждый день видно было, как они поедали всходы, которые показывались на старых нивах, и если бы оставили их в покое в один месяц дали бы хлеб. Их нельзя было пробудить от спячки. Голод убил в них все силы. Мы сделали попытку довести некоторых до того, чтобы они напрягли свои силы для обеспечения себе пищи, — но это было напрасно. Они потеряли весь свой прежний дух, и на всякое предложение, клонившееся к их благу, отвечали с мутными глазами, почти не встречавшимися с нашими, и плачевным тоном: “нет! нет!" (All, All!).

Куда бы мы ни пошли, повсюду видели человеческие остовы по всем направлениям, и было мучительно интересно наблюдать различные положения, в которых бедные люди испустили свое последнее дыхание. Целая куча трупов была набросана по скату сзади одного селения, где беглецы часто переезжали с востока через реку, в одной хижине этого селения было собрано не менее двадцати барабанов, вероятно — плата перевозчику. Многие покончили свои страдания под тенистыми деревьями, другие под выдающимися камнями на холмах, иные лежали в своих хижинах за запертыми дверями, которые, когда их отпирали, обнаруживали гниющий труп с висящими на [156] бедрах жалкими лохмотьями,— череп, отпавший от позвоночника, — маленький остов дитяти, погибшего прежде, завернутый в циновку и лежавший между двумя большими остовами. Взгляд на эту пустыню, которая всего восемнадцать месяцев назад была богато населенною долиною, а теперь буквально усыпана была человеческими костями, вызвал в нас убеждение, что расточение человеческой жизни на путях самой торговли, если и велико, все же составляет только малую часть опустошения. Это привело нас к сознанию, что если не будет подавлена торговля невольниками, этот чудовищный грех, который все еще гнездится в Африке, то не может быть основана законная торговля.

Мы видели, что если бы возможно было провести на озеро пароход, то мы поставили бы преграду обращателям в неволю, идущим с восточного берега; а введением законной торговли слоновьей костью по Ровума еще более могли бы способствовать подавлению торга невольниками. Мы поэтому развинтили “Леди Ниасса" в одной речке ярдах во ста ниже первого водопада и на расстоянии от тридцати пяти до сорока миль, по какому ее нужно было доставить сухим путем, начали устраивать дорогу, по которой можно было бы переправить ее по частям. По зрелом обсуждении мы не могли придумать более благородного дела милосердия, как этим способом внести свет и свободу в страну этой прекрасной земли, обращенную человеческою прихотью в возможно точный образ того, что мы представляем себе адом — для вспомоществования столь доброму делу мы пожертвовали многим из наших частных средств.

Главная часть работы по устройству дороги состояла в порубке дерев и снесении камней. Так как страна была покрыта редким лесом, то нужно было почти на каждых пятидесяти, шестидесяти ярдах срубать по небольшому дереву. Около речки страна была так перерезана оврагами, что более ровной почвы нужно было искать за милю от [157] ее берегов. Опытные готтентотские извозчики проехали бы с капскими повозками без всякого особого затруднения, только вырубивши кое-где по дереву. В этой полосе цеце не было, и взятые с острова Иоанна волы тучнели на богатом пастбище. Первая полумиля дороги шла по правильному склону до высоты в двести футов над судном, и уже тут найдено заметное различие в климате. Остальное протяжение шло все выше и выше, пока у самого верхнего водопада мы очутились на высоте более 1,200 футов над уровнем моря. Здешняя страна, оправившаяся уже от следствий засухи, отличалась зеленым лесом и горами того же приятного цвета. Но отсутствие кучек народа, какие сопровождали нас, когда мы шли вверх на лодке, там, где женщины целые мили шли за нами с продающеюся прекрасною мукою, овощами и жирными курами, и мальчики были всегда готовы для мелочных работ, равно как и гнетущая тишина тяжко ложилась на наши души. Португальцы из Тетте вполне истребили наших рабочих. Нельзя было получить ни лота свежих жизненных припасов, за исключением того, что можно было настрелять, и даже пища для нашего туземного экипажа должна была доставляться за сто пятьдесят миль с Замбези.

Продовольствие, состоящее из соленых припасов и добытого на охоте мяса без овощей, вместе с упадком духа, причиненным тем, что мы видели, как несколько жалких преступников, подкрепляемые согласием чиновников, от которых следовало бы ожидать чего-нибудь лучшего, действительно могли уничтожить наши лучшие стремления и задуманное благо обратить в верное зло, — произвели случаи диареи, от которой перестрадали все в экспедиции, — а так как др. Кирк и Чарльз Ливингстон страдали значительнее всех, то сочтено было благоразумным, чтобы они отправились домой. Эта мера была необходима, хотя и возбуждала во всех глубокое сожаление, ибо они, сделавши так много, естественно охотно [158] присутствовали бы при том, как все наши усилия должны были увенчаться успехом при поселении нашем на озере. После того как решено было, что оба они и все белые, без которых можно было обойтись, отошлются на море, чтобы отправиться в Англию, в мае сделалась с д-ром Ливингстоном диарея, продолжавшаяся целый месяц и обратившая его в тень. Др. Кирк был так любезен, что остался при своей обязанности. пока не миновало самое худшее. 19-го мая они уехали.

Мы все еще питали надежду, что, вследствие сильного представления, сделанного в Лиссабон против португальских чиновников в Тетте, участвовавших в хищнических набегах за невольниками, будут предписаны меры, которые затруднили бы обращателей в неволю на будущее время следовать за нами по пятам и уничтожать наши старания. Жалоба вызвала, однако, как мы после узнали, только кучу обещаний со стороны португальского министерства. К чиновникам должны были быть отправлены новые приказания оказывать нам всякую помощь, и о географических открытиях д-ра Ливингстона потребован был отчет для особых соображений министра морских дел и колоний, хотя было общеизвестно, что его превосходительство воспользовался нашим прежним отчетом при составлении карты, на которой переменою орфографии он стремился доказать, что др. Ливингстон не сделал совсем никаких открытий. В самом деле, нашей целью были не столько открытия, сколько желание довести до состояния свободы и цивилизации ту нацию, которую земляки его превосходительства так усердно обращают в рабство и уничтожают. Мы сожалеем, что должны сделать это замечание, — но было страшной ошибкой верить в честность португальского правительства или в то, что в нем был хоть след желания споспешествовать благу Африки. От всякого следует ожидать лучшего и верить, сколько возможно, в его добрые намерения; но, хотя мы чувствуем себя глубоко обязанными [159] отдельным личностям этой нации и охотно снова выказываем уже прежде заявленное высокое почтение к ним, все же поведение португальских государственных людей в отношении к Африке мы должны назвать просто бесчестным.

Устроивши несколько миль дороги и приучивши быков к упряжке, мы решились сделать попытку и поставить себя в независимость от подвоза свежих припасов с юга тем, что пойдем в лодке вверх по Шире выше водопадов к племенам на нижнем конце озера Ниасса, которые пока еще избежали нападения аджава. Для выполнения этого плана др. Ливингстон и г. Рэй решились подняться вверх, чтобы осмотреть лодку, которая дна года назад была оставлена повешенной на ветви дерева, и в случае нужды починить ее прежде, чем попытаемся перевезти мимо водопадов другую лодку, “Пионер", который должен был остаться под присмотром нашего деятельного и в высшей степени благонадежного констэбля, Эдуарда Юнга, с королевского флота, был совершенно вполне прикрыт ветвями эвфорбий и травою, так что его палубы были положительно защищены от солнца; потому что военное судно каждый день терли как следует швабрами и мыли, а кроме того, что мы все содержали по корабельному порядку, его выставляли каждый вечер на средину реки для проветривания. Сверх ежедневных текущих занятий на судне, три кочегара, один матрос и один плотник, составлявшие теперь наш комплект, были увещеваемы охотиться за цесарками, которые в июне, когда вода на разливах высохла, большими стаями сбираются на берегах реки и ночью садятся на деревьях. Все, что можно было сделать, чтобы поддержать деятельность духа и тела, служило к предотвращению лихорадки.

Во время выздоровления была предпринята починка машин “Пионера". Двумя плотниками из Сенна деревья распиливались на доски, чтобы сделать из них колесные плавники, — и для овощей устроен был огород, орошавшийся [160] насосом из реки; наш участок был унавожен, — способ земледелия, представлявший нечто новое обитателям этой страны; — пшеница сеялась в мае, когда погода стояла холодная и влажная, и росла прекрасно; это было интересно, так как показывало, что легко можно бы снабжать миссию хлебом, если бы отведен был какой-нибудь из многочисленных источников, текущих между холмами. Добрый епископ Макензи вполне был убежден в этом; но, к сожалению, сеял свои хлеба не в надлежащее время года. Если бы мы могли продолжать уход за нашим посевом, то в промежуток времени около четырех месяцев имели бы жатву; но долг вскоре отозвал нас в иное место.

Пока мы были заняты этими работами, некоторые из бедных голодавших жителей переезжали обыкновенно через реку и на старых нивах своих земляков пожинали мапира, вышедшую из оставшихся на поле корней. Пополудни 9-го спускался вниз пустой челн, и вскоре затем мы увидели на другой стороне, почти в двухстах ярдах от нас, плывущую женщину. Наши туземные судовщики сели в лодку и спасли ее. Когда привезли се на борт, мы нашли, что у ней в спине ниже ребер была головка стрелы длиною от восьми до десяти дюймов, прошедшей вверх чрез грудобрюшную преграду и левое легкое к сердцу,— она была прострелена сзади, в то время как нагнулась. Из раны шел воздух, и так как снабженная крючком головка стрелы была видна только на дюйм, то мы из опасения, чтобы она не умерла от операции, необходимой для удаления стрелы, сочли за лучшее отправить ее в хижину. Один из ее родичей был не так раздумчив, — он вырезал стрелу и кусок легкого. Юнг посылал ей по временам порции туземного хлеба и — странно сказать, — находил, что она стала не только здорова, но и крепка. Натура этих людей, по-видимому, обладает чудесной силой самовосстановления, и не какие-нибудь [161] незначительные лишения сгубили многие тысячи лежащих вокруг нас мертвецов.

Нам жаль было, что при задуманном нами походе мы не могли воспользоваться обществом д-ра Меллера, потому что теперь он был единственным врачом; но он нашел себе занятие ботаникой и естественной историей, когда миновало нездоровое время года: март, апрель и май, и его постоянное присутствие на судне стало не столь необходимым. Позже, когда совсем можно было обойтись без него, он спустился по реке для занятия предложенного ему места в Мадагаскаре; но пока жил на берегу, к несчастью, так сильно страдал от болезни, что почти два года не в состоянии был употребить своих способностей натуралиста при исследовании этого острова. Мы нисколько не сомневаемся, что он, однако, отличится на этом еще невозделанном поприще. [162]

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.

16 июня 1863 г. отъезд к верхним водопадам. — Возделывание хлебов.— Хлопок. — Хижины, пустые или наполненные остовами. — Буйволовая птица и страх перед отравленной стрелой. — Употребляемый для отравления стрел яд называется комби и принадлежит одному виду Strophantus. —Яд нга.— Его действие. — Инстинкт у людей. — Мукурумадсе. — Сану или колючесеяянная трава. — Ее употребление. — Дороги туземцев. — Цесарки. — Поля хлопка. — Экспедиция отзывается назад. — Так как португальским торгом невольниками уничтожены все рабочие силы, то нам не предстояло никакого иного пути.— Г. Уэллер свидетель некоторой части торговли.— Дружелюбие аджава и макололо к англичанам. — Мы пытаемся доставить мимо водопадов другую лодку.— Потеря лодки.— Раскаяние тех, которые ее потеряли.— Водопады. — Их геологическая особенность.

16-го июня мы отправились с одной лошаковой тележкой по нашей дороге, лежавшей на расстоянии мили к западу от реки, к верхним водопадам. Мы видели много жилищ, покинутых людьми, которые когда-то выходили к нам, и были весьма изумлены количеством обрабатываемой земли, хотя оно, сравнительно со всей страною было весьма мало. Большие поля мапира продолжали еще расти, как этому и следовало быть в течение трех лет, из корней. Мапира была смешана с высокими кустарниками бобов Конго, экземплярами клещевины и хлопком. Мы подошли к самому большому участку этого рода и нашли, что он по одной стороне был длиною в шестьсот тридцать шагов, — остальные были от одного до трех акров и многие не более одной трети акра. Хлопок, — весьма [163] высокого качества, — опадал теперь с кустарников и предавался гниению: никого не было, кто бы собрал то, что имело такое значение в Ланкашире. Хижины в различных селениях, которыми мы проходили, стояли совершенно целы. Ступки для разбивания зерен, камни для растирания их, сосуды для воды и пива, пустые посудины для зерен и кухонные приборы все было не тронуто, а большая часть дверей заперта, как будто голодающие владельцы их вышли искать в лесу корней или плодов и никогда уже не возвращались. При отпирании многие хижины представляли отвратительное зрелище человеческих остовов. Иные являлись в столь неестественных положениях, что возбуждали мысль, что они испустили дух в обмороке, в то время как пытались достать хоть что-нибудь для утоления мучений голода.

До Мукуру-Мадсе мы взяли с собой несколько человек, чтобы они воспользовались переменой воздуха и поработали, а вместе с тем и для того, чтобы доставить на судно запас буйволового мяса, так как рассчитывали, что животные в изобилии водились на этой реке. Но хотя истина этого известия подтвердилась на месте, однако, буйволов нельзя было видеть и на одно мгновение. Так как трава была выше нас и росла довольно густо, то наше приближение они всегда замечали прежде, чем мы их могли видеть. Первый признак, по которому мы заключали о близости их, был шум, производимый ими, когда они прыгали через камни, обламывали ветви и сталкивались друг с другом рогами. Однажды, когда мы, с восходом солнца, искали брода для повозки, мы увидели стадо, медленно поднимавшееся от воды по склону холма. Пока ходили за ружьем и в нас прокрадывалась нетерпеливая алчность к жирному бифштексу, взамен нашего обыкновенного продовольствия солеными припасами, мы подошли к буйволам так близко, что могли слышать как самцы издавали свой хриплый густой рев, но не могли видеть ничего, кроме массы находившейся перед нами желтой травы; вдруг [164] прозвучал громкий свист буйволовых птиц; стадо тотчас бросилось, и нам не удалось увидеть ни птиц, ни буйволов. Страна эта вовсе не для горячих охотников, за исключением времени, когда трава коротка. Эти животные осторожны вследствие страха, питаемого ими к отравленным стрелам. Те из туземцев, которые охотятся, глубоко проникнуты охотничьей горячностью и преследуют диких зверей с какою-то совершенно необыкновенною, спокойною настойчивостью и коварством. Так как стрела не производит никакого шума, то стадо преследуется пока яд подействует и раненое животное упадет. Тогда терпеливо выжидают его смерти, — часть мяса около раны срезывают прочь, а все остальное едят.

Отравленные стрелы приготовляются из двух кусков. На одном конце небольшой, от десяти дюймов до фута длиною, деревянной палочки, хорошо укрепляется железный крючок; другой конец палочки, которая вытянута в длинное, тонкое острие, если не далеко, то во всяком случае достаточно входит в полость трубки, составляющей ствол стрелы. Дерево, находящееся непосредственно ниже железного острия, намазывается ядом. Когда стрела попала в животное, трубка или тотчас спадает на землю, или весьма скоро снимается кустарниками; но железный крючок и отравленная верхняя часть деревянной палочки остаются в ране. Будь стрела сделана из одного куска, то наконечник часто вырывался бы с нею, так как длинный ствол зацеплялся бы где-нибудь в подлеске или обивалось бы о деревья. Яд, который употребляется здесь и называется комби, добывается из одного вида Stropliantus и весьма силен. Др. Кирк, при одном случайном опыте над самим собою, нашел, что он действует, заставляя падать пульс. Когда он употребил в дело свою зубочистку, лежавшую в кармане, где заключалось немножко яда, он заметил горький вкус, но приписал это тому обстоятельству, что иногда он пользовался ручкой зубочистки, когда принимал хинин. Хотя количество [165] яда было ничтожно, однако, он мгновенно оказал свое действие, заставляя падать пульс, который тогда, вследствие охлаждения, был усиленный; на следующий день доктор совершенно оправился. Из единственного случая этого рода, без сомнения, нельзя много заключать, но возможно, что комби окажется драгоценным лекарством, и так как профессор Шэрпей произвел с этим веществом ряд опытов, то нам интересно будет видеть результаты. Из него добывают алкалоид, похожий на стрихнин. Нет никакого сомнения в том, что все виды диких животных умирают от действия отравленных стрел, исключая слона и бегемота. Так как количество яда, какое может ввести в их внутренность это маленькое оружие, слишком незначительно, чтобы умертвить огромное животное, то охотники прибегают к балкам в виде западней.

На озере Ниасса попадается другой вид яда, о котором говорят, что он употребляется исключительно для умерщвления [166] людей. Он накладывается на маленькие деревянные острия стрел и старательно прикрывается куском маисового листа, обвязываемого вокруг. Он производит онемение языка, если проглотить хоть крошечную частичку его. Говорят, что бушмены северной части Калагари употребляют для своих стрел внутренности одной маленькой гусеницы, которую они называют 'нга. Рассказывают, что этот яд так сильно действует, производя бред, что при смерти лежащий человек в воображении обращается в состояние младенчества и просит груди своей матери. Когда им подстрелены львы, они, говорят, умирают в муках. Ядовитая составная часть в этом случае может происходить из того растения, которым питается гусеница. Трудно понять, каким рядом опытов были узнаны свойства этих ядов, известных уже в течении многих поколений. Вероятно, животные инстинкты, которые цивилизацией притуплены теперь настолько, что дети в Англии без всякого подозрения едят ягоды смертоносной бешеной ягоды (Atropa belladonna), в прежнем, не цивилизованном состоянии были гораздо восприимчивее. В иных местах инстинкт все еще держится у диких. Рассказывают, что во время знаменитого путешествия французского морехода Бугенвиля одна молодая дама, одевшаяся в мужскую одежду, исправляла все трудные обязанности, сопряженные с званием обыкновенного матроса, и даже, в качестве слуги геолога, носила через холмы и долины мешок с камнями и пробами, без жалоб и не давая повода спутникам заподозрить ее пол; но, когда она высадилась на берег между дикими одного из островов южного океана, они тотчас узнали в ней женщину. Они начали обнаруживать свое впечатление таким образом, что она нашла себя вынужденной признаться в своем поле и отдаться под покровительство коменданта, который естественно и оказал его. Подобным образом прежние поколения человеческой семьи могли иметь в отношении к растениям более развитые инстинкты, чем кто-либо из их [167] потомков, если гораздо высшее знание не было в самом деле, как мы обыкновенно предполагаем, действием непосредственного откровения свыше.

У Мукуру-Мадсе глубокое скалистое русло. Проток этот вообще глубиною около четырех футов и шириною от пятнадцати до двадцати ярдов. Прежде, чем достигнуть его, мы прошли пять или шесть протоков; но по ту сторону его страна на расстоянии от двух до трех миль от реки была сравнительно ровная. Все дороги туземцев поросли длинною травою, и один вид ее (сану), семена которого в четверть дюйма длиною и снабжены крепкими крючками, проникая в каждую пору шерстяной одежды и в высшей степени раздражая кожу. На жесткой, острой вершине семян идет ряд крошечных крючков, и эти крючки давали им опору всюду, куда они проникали: при самом незначительном прикосновении семена проникали в тело а, маленькие крючки препятствовали им выйти назад. Это семя во многих местах попадается в таком большом количестве, что внутренняя сторона чулка становится хуже самой грубой волосяной рубашки. Трава эта, между тем, превосходно рассевается сама собою и дает хороший корм; она бывает так высока, как обыкновенная мятлина в Англии, и могла бы с пользою быть распространена в какой-нибудь другой стране, которая не так богата травами.

Мы иногда замечали, что этим семенем прокалываются два и три листа вместе и таким образом делаются как бы крыльями для перенесения его на почву, удобную для его произрастания.

Мы постоянно следовали дорогами туземцев, хотя они вообще не более пятнадцати дюймов шириною, и глубокие ямы, вырытые с намерением устроить западни для маленьких животных, на них так часты и так замаскированы длинной травою, что приходится смотреть себе под ноги пристальнее, чем обыкновенно. Между тем, не [168] смотря на все недостатки, гораздо спокойнее путешествовать по этим тропинкам, чем идти прямиком по невозделанной почве или по нетронутому еще лесу. Дорога ведет обыкновенно к какому-нибудь селению, хотя иногда и оказывается просто “шальной" тропой, которая никуда не ведет.

Идя на север, мы пришли в страну, по имени Мпемба, где владетелем признавали Чибиза; но жители не знали, что он был убит португальцем Терерою. Вокруг хижины, в которой мы провели ночь, было много зернового хлеба. На длинностебельных колосьях мапира спокойно пировали большие стаи горлиц, и мы весьма легко запасли себе множество прекрасных жирных цесарок, которые теперь спокойно кормились в покинутых полях. Основанием всей этой равнодушной беззаботности выставлялось: “Нет ни одной женщины для молонья зерен: все умерли."

Полосы хлопка, по-видимому, всегда прежде пользовались таким хорошим уходом и так старательно выпалывались из них сорные травы, что, хотя теперь никто о них не заботился, однако, сорной травы было весьма мало; таким образом кустарники спасались от ежегодных выжиганий травы. Несколько баобабов росли в разных местах, и немногие жители, которых мы видели, пользовались белой мязгой, находившейся в семенах, для изготовления приятного кисловатого напитка.

Когда мы шли через Маланго, около самых верхних водопадов, не видно было ни души; но когда мы отдыхали на прекрасном, покрытом деревьями острове, до наших ушей достигали резвые голоса играющих детей,— родители бежали туда для спасения от охотящихся за невольниками аджава, которых все еще подстрекали случайными посещениями португальские агенты из Тетте. Вместо того, чтобы идти ниже водопадов, аджава теперь избегали нас и близ дерева, на котором повесили мы лодку, переехали на восточную сторону. Те из манганджа, с которыми мы могли [169] познакомиться, охотно шли к нам; но большая часть потеряла всякое доверие к самим себе, друг к другу и ко всякому другому. Лодка была месяца три назад сожжена, и манганджа усиленно старались уверить нас, что это сделали аджава; но когда мы исследовали место, то увидали, что, вероятнее всего, она захвачена была огнем при совершавшемся в этом месте выжигании травы. Если бы мы предвидели, что так долго к ней не вернемся, то прикрыли бы ее сверху землею, потому что когда произошел пожар, в ней, вероятно, было много сухой листвы, и какая-нибудь искра воспламенила все. Деревья на пятьдесят ярдов кругом были обожжены и замерли, а гвозди, железо и медная обивка лодки все лежало внизу нетронутым. Если бы это было делом аджава, они взяли бы медь и железо.

Так как наши надежды стать с помощью этой лодки независимыми от юга в отношении жизненных припасов были таким образом разрушены, то мы вернулись назад с намерением доставить на то же самое место другую лодку; и, чтобы найти для этого ровную местность, мы мимо Маланго пошли от Шире к верхней части реки Лезунгве. Нас повел красивый, деятельный, понятливый парень, по имени Пекила, который замечательным образом почти один изо всего населения сохранил хоть немножко жизненного огня и присутствия духа. Подавляющее влияние, оказываемое бичом невольничества на умы туземцев, хотя мало возбуждает удивления, но представляет печальное, очень печальное зрелище. Музыкальные инструменты, циновки, подушки, ступки для разбивания хлебных зерен валялись без пользы и становились добычей белых муравьев. Лишением всех маленьких удобств пережившие еще глубже были отброшены в состояние варварства.

Может быть, не для путешественников не важно замечание, что, когда мы ночью занимали хорошо построенную хижину, которая была долго запертою, находившийся в ней воздух тотчас возбуждал в нас озноб и припадок [170] лихорадки; и то и другое исчезало, как скоро в это место проводили свежий воздух разведением огня. Мы часто замечали, что если зажечь огонь ранним утром, даже в самое жаркое время года, это освежает весь дом и устраняет всякое ощущение затхлости и вялости, производимой жарким климатом.

В ночи на 1-е июля 1863 г. мы проснулись от нескольких ударов грома; луна была в полном блеске, а не было видно ни одного облака. Все туземцы заметили тогдашнюю ясность неба и говорили на следующее утро: “Мы думали, что это Бог (Морунго)."

Когда мы, 2-го июля, прибыли к судну, то нашли депешу от лорда Росселя, содержавшую инструкции относительно возвращения экспедиции. Вокруг стояла пустыня, произведенная охотой на невольников и голодом. Из огромной долины Шире рабочие силы были изгнаны так же вполне, как и с Замбези, и это по всюду, куда только простиралось португальское коварство или власть. Постоянные набеги Мариано распространили гибель и опустошение к юго-востоку от нас до горы Кларендон.

Пока это происходило у нас в тылу, теттеанские охотники за невольниками подстрекали аджава угнать всех манганджа с холмов, лежащих на восток от нас, и с этою целью шайки обращателей в неволю все еще тянулись вверх по Шире к водопадам. Получив сознание губернатора Тетте, что он, согласно совету своего старшого брата в Мозамбике, намеревался продолжать обращение в неволю, мы имели основание думать, что невольничество происходило даже на глазах его превосходительства генерал-губернатора, и это подтвердилось впоследствии, когда на Мозамбике мы узнали двух женщин, проживавших в расстоянии ста ярдов от миссионерской станции в Могомеро. Они были хорошо знакомы нашим спутникам и составляли часть толпы из нескольких сот человек, доставленных при посредстве аджава в Мозамбик в то самое [171] время, когда его превосходительство потешал английских офицеров болтовней, направленной против невольничества. Каждому, кто понимает, как недостаточны сведения, которые имеет португальский губернатор от своих собственных невольников и через сплетничающих торговцев, старающихся подслужиться, бесполезно доказывать, что все это невольничье хозяйство идет само собою без их соизволения и надзора.

Если бы мало было еще доказательств безнадежности ввести какое бы то ни было изменение в систему, которая господствует с тех пор, как наши союзники, португальцы, вступили в страну, то мы имели бы и в безнаказанности, с какой морской разбойник Терера, убивший Чибиза, продолжал свои разбои. Бельчиор, другой разбойник, был ограничен, но все еще продолжал вести войну, как называют там охоту за невольниками.

Г. Орас Уэллер прожил около пяти месяцев на горе Морамбала, в месте, с которого хорошо можно наблюдать весь ход торга невольниками и увод жителей из окрестлежащей местности. Гора эта господствует над Шире, красивые извивы которой в ясные дни видны на тридцать миль длины. Долго считали, что эта река заперта для Мариано, который только для формы объявлен бунтовщиком против португальского флага. Когда же стало невозможным долее поддерживать обман, река была открыта ему, и г. Уэллер видел, как в один день отправлялись из так называемого мятежнического лагеря в португальские поселения от пятнадцати до двадцати челнов различной величины, нагруженных невольниками. Весь этот груз состоял из женщин и детей. Эта торговля продолжалась без перерыва три месяца, и, наконец, маска была сброшена до того, что один из чиновников пришел посетить епископа Тозера на другой стороне той же горы и, мешая дело с бездельем, собирал плату за некоторую работу на челнах, сделанную для миссионеров, и вместе с [172] тем покупал невольников у мятежников, которых он мог подзывать с берега реки. Когда он закончил торг, то, в присутствии г. Уэллера, побежал к невольникам, чтобы осмотреть их. Этот чиновник, сеньор Мескита, был единственный офицер, вынужденный жить на Конгоне. Вследствие некоторых обстоятельств его жизни, он был во власти местного губернатора; все другие таможенные офицеры отказались идти на Конгоне, поэтому бедный Мескита должен был жить здесь жалким маленьким жалованьем и, может быть, совершенно против своего желания, доставлять невольников. Его имя выставляется не с тем намерением, чтобы сказать что-нибудь дурное о его характере. Бескорыстная дружба, оказанная им д-ру Меллеру и другим, заставляет нас упоминать о нем с чувством, чуждым всякой враждебности.

Другие шайки вышли на юго-восток от Сенна и захватывали невольников, которые должны были поступать на суда с Ингамбане. Пока мы были в Шупанга, к нам послано было посольство, предлагавшее слоновью кость и всю незанятую зулу землю, если мы пошлем несколько человек, чтобы прогнать из окрестностей сеннаанских охотников за невольниками. Здесь, как внутри на мысе Доброй Надежды, тайна власти заключается в обладании порохом; стрелки из лука не могли бы противостоять нападению с мушкетонами, и каждый, владеющий доступом в морскую гавань, имеет возможность заниматься в некотором объеме обращением в неволю, потому что на восточном берегу нет никакого ограничения относительно ввоза оружия и военных запасов. Законы против этой статьи так же стеснительны, как на мысе Доброй Надежды, но с ними тоже, что с законами об отмене невольничества; их никто не слушает, — они только для показа Европе и себе в похвалу.

Взвешивая все эти обстоятельства, рядом с тем фактом, что мы во время нашего посещения нашли Ровума не [173] столь благоприятной для судоходства, как ожидали, невозможно было не согласиться с благоразумием меры нашего отозвания; но мы глубоко пожалели, что когда-то поверили португальскому правительству относительно намерения улучшить положение африканской расы, ибо во всяком другом месте мы, наполовину уменьшив наши усилия и издержки, оставили бы неизгладимый знак улучшения в некоторой части континента. Если рассматривать португальских государственных мужей сквозь призму законов, изданных ими в пользу подавления невольничества и торга невольниками, и по мерке возвышенного характера наших собственных государственных людей, то нельзя считать слабостью, что мы поверили в искренность изъявленной лиссабонским министерством готовности поддержать наше предприятие.

Введением свободной торговли и христианства мы надеялись быть полезными португальцам столько же, как африканцам. К сожалению, наши союзники не могут видеть ни малейшей пользы к какой бы то ни было мере, которая не заключает в себе их собственного возвеличения от низвержения других. Из официальной ⁵ газеты [174] лиссабонского правительства потом мы узнали, “что его политика была направлена к тому, чтобы уничтожить дерзкие виды британского правительства на господство в Восточной Африке." Мы,— бывшие на самом месте и стоявшие за кулисами, — мы знали, что чувства частных лиц принимали главное участие в операциях, предпринятых с целью [175] ввести господство мира и взаимного согласия у озер и в центральных странах, бывших в течение столетий позорищем насилия и кровопролития. Но этой великой перемены не было произведено. Ограниченные хотели бы приписать все, что происходило, дерзкой назойливости англичан. Но мотивы, которыми руководится масса в Англии, как в общественной, так и в частной жизни, во всяком случае, благороднее, чем подозревает мир.

Итак, видя, что еще не дожили до “доброго времени, которое должно настать там," и что совершенно невозможно было спуститься с “Пионером"' к морю до наступления декабрьского полноводья, мы распорядились приготовлениями к свинчиванию ”Леди Ниасса” и, желая воспользоваться промежуточным временем, решились вторично переправить лодку мимо водопадов, посетить восточный берег озера и северный конец его, а также собрать факты, которые могли бы подтвердить полученное от полковника Ричби сведение что 19,000 невольников, ежегодно проходящих через таможню в Занзибаре, преимущественно выкрадываются с озера Ниасса и из долины Шире.

Люди, присоединенные епископом Макензи к миссии, составляли теперь маленькую свободную общину около селения Чибиза и питались возделыванием почвы. Они подражали в этом отношении тем макололо, которые заняли весьма обширные поля, и теперь в состоянии были продавать экспедиции хлеб и овощи. Дружелюбные чувства обоих этих племен к англичанам были явны. Для доказательства этого можно привести пример. Селение макололо было в расстоянии около четверти мили от хижин миссии, одна из которых случайно была подожжена хозяином; несколько из лежавших в ней заряженных ружей выстрелили, когда огонь дошел до пороха; как только макололо услыхали вечером необыкновенный треск ружей, то схватили свое оружие и, предполагая, что на англичан напал [176] какой-нибудь враг с огнестрельным оружием, бросились туда освобождать их.

Не смотря на их отказ возвратиться с лекарствами к своему старшине и на несколько жалоб, которые поднялись против них между черными с мыса Доброй Надежды и которые, после длинного, старательного исследования, не могли быть доказаны, мы вспомнили об их великодушном поведении, обнаруженном при спасении нашей жизни в реке близ Каривуа и, прибавив сюда это новое доказательство их готовности жертвовать жизнию для спасения наших земляков, выбрали из них пять лучших гребцов, полагая, что для экипажа на озере, а также и для всякого затруднения, могущего представиться при нашей поездке на север, эти пять значат столько же, сколько пятьдесят из какого-нибудь другого племени. Наше общество состояло из двадцати туземцев, в числе коих было несколько иоаннцев, сочтенных способными управлять шестью быками, везшими маленькую повозку, на которой лежала лодка. Двенадцати волов с мыса Доброй Надежды с одним готтентотским возчиком и проводником с большею легкостью перевезли бы повозку через страну, по которой мы должны были проходить; но, как скоро мы сошли с готовой уже части дороги, наши возчики встретили затруднения, которые представлялись в деревьях и оврагах, и преодоление которых срубкой дерев и вытаскиванием повозки посредством блоков и рычагов было бы потерей времени. Мы поэтому взяли аджава и манганджа, поселившихся в селении Чибиза; они поместили лодку к себе на плечи и ловко пронесли ее в несколько дней мимо всех водопадов до последнего; так как здесь они были на относительно спокойном месте реки, то воспользовались ею и проехали мили с две далее вверх. Лодка была тогда совершенно в ведении макололо; так как они в своей собственной стране привыкли к быстринам, то мы не могли желать для себя [177] лучшего экипажа. Река здесь весьма узка, и даже на местах, называемых спокойными, течение весьма сильно и часто вынуждало вести лодку возле стоящего у берегов камыша или на бечеве по берегу. Камыш полон ворсильными бобами (кокорник, Dolichos pruriens), стручки которых покрыты чем-то похожим на нежный бархатный пух, но в действительности представляют множество тонких игл, вонзавших миллионами и производивших зуд и уколы на голых телах людей, тянувших бечеву, вследствие чего они корчились и вертелись, как будто их стегали целым снопом крапивы. На борте должны быть люди, умеющие ловко обходится с веслами и шестами, — такие и были. Но тем не менее они после одной попытки нашли, что, вместо проезда у скалы, около которой крутится вода, благоразумнее будет взять лодку на берег и пронести ее мимо последнего водопада. Когда было заявлено об этом, созвали носильщиков из-под различных тенистых дерев, под которыми они искали убежища от солнца. Это было среди зимы, но днем солнце здесь постоянно жжет, хотя ночи и холодны. Пять мужчин с Замбези, всю свою жизнь проведшие на больших тяжелых челнах, главная рекомендация которых состояла в том, что они при полной силе течения без вреда могут столкнуться со скалы, — весьма страстно желали показать, что они гораздо лучше могут управиться с нашей лодкой, чем макололо; когда мы стояли спиною к ним, трое вскочили в нее, а двое протащили ее вверх на небольшое расстояние; течение подхватило ее носовую часть, мы услыхали крик ужаса, канат в одно мгновение вырван из их рук, и лодка очутилась дном кверху; в водовороте повернулась она раз или два и помчалась, как стрела, вниз по водопаду. Один из людей, плывя к берегу, спас ружье. Все общество кинулось, что было, силы по берегу, но мы никогда уже не видали нашей лодки.

Пятеро человек, разыгравших эту катастрофу, подошли [178] с полными раскаяния взглядами. Ни они, ни мы не могли произнести ни слова. Они медленно нагнулись и коснулись обеими руками наших ног. “Ку куата моендо," — обнять ногу, — их способ просить прощения. Это было похоже на то, как случается, делают маленькие дети, когда без приказания покушаются принесть чашку своему папа и, выпуская ее из рук, разражаются криком отчаяния. Они были приговорены только к тому, чтобы вернуться на судно, запастись жизненными припасами, нести на следующем походе такую ношу, как только им будет под силу, и таким образом вознаградить нас за потерю лодки.

Было чрезвычайно прискорбно потерять все имущество и лишиться средств выполнить задуманное дело на востоке и севере озера, но было бы совершенно то же, что кричать о пролитом молоке, если бы мы занялись теперь чем-нибудь другим, а не возможно лучшим употреблением наших ног. Люди посланы на судно, чтобы принести жизненных припасов, выбойки и бус; а пока они ходят, мы можем немного потолковать о водопадах, которые оказались так гибельны для нашего плана плыть на лодке.

Они начинаются под 15^о 20' и оканчиваются под 15° 55' южной широты; следовательно, разность широт 35'. Река течет в этом пространстве почти с севера на юг до самого Маланго: все пространство поэтому занимает менее 40 миль. Главных водопадов числом пять, и они называются Памофунда или Памозима, Морева, Панореба или Тедзане, Пампатайанга и Папекира. Кроме их могут быть упомянуты еще три или четыре меньших, как напр.: Мамвира, где мы при нашей поездке вверх впервые встретили крутящуюся воду и услыхали тот шум потока, о котором, при бесконечных извивах, образуемых рекою на 200 миль слишком ниже водопадов, никогда и не подумали бы, что спокойная Шире может произвести его. В то время, как маленькие водопады скользят под углом едва [179] в 20°, большие падают с высоты 100 футов на 100 ярдах под углом почти в 45° и один под углом в 70°. Одна часть Памозима вертикальна и во время полноводья образует облако паров, которое на пути к озеру Ширва мы видели в расстоянии, по крайней мере, восьми миль. Все падение от верхней до нижней Шире простирается на 1,200 футов. На всем этом протяжении течение только на одном месте умеренное, именно выше Тедзане. В других местах оно повсюду чересчур сильно, и так как ширина здесь, по большей части только от пятидесяти до восьмидесяти ярдов, и вода падает словно с мельничной плотины, то вся река производит такое впечатление, как будто бы тут тратится сила воды, достаточная для того, чтобы привести в действие все мельницы в Манчестере. Памофунда или Памозима имеет на правом берегу темную тенистую рощу. Когда мы проходили в ее мрачной сени, то были приведены в ужас отвратительным запахом, напоминавшим препаровочный зал; взглянув же вверх, увидели мертвые тела в циновках, подвешенных к ветвям дерев. Это род погребения, несколько сходный с тем, какой мы после встретили у парсов в их “башнях упокоения" в Пунаге близ Бомбая. Имя Памозима означает .“отшедшие души или боги", — имя, приличное месту, над которым, по народному поверью, постоянно парят бестелесные души.

Лежащая глубже всех каменная порода — темно-красновато-серый сиэнит. По-видимому, он служил для поднятия почвы, потому что лежащие на нем слюдяные сланцы сильно повреждены. В некоторых местах сквозь эти сланцы выдвинуты и выдаются желваками на поверхности темные триповые породы, богатые роговой обманкой. Самою верхнею породою оказывается — нежный песчаник с более белым, крепким зерном, чем теттеанский; где же он приходит в соприкосновение с лежащими под ним вулканическими породами, там вполне метаморфичен. Иногда [180] дает он место кварцу и красноватым глинистым сланцам, весьма выжженным солнцем. Таков обыкновенный геологический характер на правом берегу водопадов. На другой стороне мы шли по массам порфировых трапов, находящихся в прикосновении с теми же слюдистыми сланцами. Эти-то сланцы, вероятно, и доставляют почве сильное плодородие, замеченное нами. Главная составная часть гор — сиэнит. В реку вымывается так много слюды, что если внимательно глядеть в воду, то видно, как мириады кусочков плавают и искрятся на солнце, и это бывает даже при низком стоянии воды.

Комментарии

5. Португальское правительство недавно приказало одному господину, по имени Ласерда, написать в своем официальном журнале “Diario de Lisboa", ряд статей для доказательства, что др. Ливингстон сделал большую ошибку, приписав Спику и Гранту открытие того, что представляется главными источниками Нила. Прежние португальские миссионеры Иеронимо Лобо и Иоаньо дос Сантос и другие предупредили, как оказывается, наших земляков. В самом деле, этот ловкий писатель, для собственного удовольствия, доказывает, что англичане почти совсем ничего не открыли в Африке. Так как вне Португалии никто не нуждается в опровержении этих пустых положений, то мы обращаемся к более важному вопросу. Думало ли португальское правительство поручением сочинить эту статью признать деяния своих чиновников в Африке своими? К этому мы не считаем его способным; но оно приводит с такой жадностью частную заметку достопоченного Генри Роулея, которой он вовсе не предназначал для печати, что мы должны сообщить мнение нашего друга относительно главной причины несчастия, постигшего миссию, в которой он был членом. При сношениях миссии с экспедицией не произошло ни разу перерыва в дружеском обхождении и услугах с той и другой стороны.

“Бат, 22 Февраля 1865 г.

“Любезный др. Ливингстон!

“Уэллер писал мне касательно письма моего, отправленного к г. Гловеру, и рассказывает, что одна португальская газета, приводя, по ее словам, место из этого письма, в сущности говорит:

“Достопочтенный Роулей признает, что причиной окончательного падения миссии было нападение на аджава, произведенное д-ром Ливингстоном."

“Никогда я этого не говорил, никогда даже ничего такого не сказал, из чего бы можно было заключать это.

Несчастие миссии зависело от потери запасов, от голода и, прежде всего, от злых ковов португальцев, возбуждавших и поддерживавших войны между племенами, чтобы можно было покупать пленных в неволю.

Португальцы в минуту нашей нужды были очень любезны к нам, снабжая нас жизненными припасами. Лично мы, миссионеры, обязаны им за это большою благодарностью; но поведение их относительно туземцев несказанно дурно, и я совершенно согласен с вами, если вы печатно порицали такое поведение.

Я постоянно говорил и думал, что вы справедливо поступали, освобождая невольников и пошли на аджава с мыслию, что они чистая шайка обращателей в неволю. Мое письмо к г. Гловеру было написано не затем, чтобы порицать вас за ваши дела, и не затем, чтобы сложить на вас ответственность за наши поступки, а чтобы известить нашего друга на мысе Доброй Надежды о том, что вы сделали бы то же, что сделали мы, и что вы первый сделали бы это.

Если бы вы в то время были того же мнения о нашем нападении на аджава, какого были, когда писали к сэру К. Ирдлею, то мое письмо никогда не было бы написано; и так как я вижу, какое злое влияние оно, по-видимому произвело, то мне весьма жаль, что оно было когда-то написано.

Надеюсь, то, что сказал, согласно с вашими желаниями.

Ваш преданнейший Генри Роулей."