СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ДАВИД ЛИВИНГСТОН

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ЗАМБЕЗИ И ЕЕ ПРИТОКАМ

И ОТКРЫТИЕ ОЗЕР ШИРВА И НИАССА

ГЛАВА ВОСЬМАЯ,

7 июня 1860 г. мы идем от Кебрабаза далее к Чикова. — Как разводят огонь туземные путники. — Ночное расположение лагеря. — Туземные названия звезд. — Лунная слепота. — Наш добровольный истопник. — Политические разговоры туземцев. — Наш способ делать переходы. — Из удовольствия не следует делать мучения. — Цивилизованные выказывают более стойкости, чем не цивилизованные. — Вежливость Читора. — Просачивающаяся вода предпочитается туземными женщинами. — Белые — домовые для черных. — Страх диких животных перед человеком. — Первое впечатление, произведенное силою голоса одного осла.

С холмов Кебрабаза, длиною от тридцати пяти до сорока миль, мы вышли, 7 июня 1860 г., на равнины Чикова, сделавши весь путь короткими переходами. Холодные ночи произвели у многих из наших людей опасный кашель, а простуды в этой стране почти постоянно переходят в лихорадку. В Чикова Замбези внезапно расширяется и принимает вид и величину, как в Тетте. Близ этого пункта мы нашли большой слой угля, лежавший на левом берегу.

Время от времени мы встречались с туземными путешественниками. На длинных походах они носят с собою матрац и деревянную головную подушку, горшок и мешок муки, трубку и кисет с табаком, нож, лук и стрелы, а также две небольшие палки от двух до трех футов длиною, чтобы можно было добыть огня, когда они вынуждены ночевать вдали от людских жилищ. Сухое дерево постоянно есть в изобилии, и огонь добывают они [183] следующим способом: на одной из палок, которая снаружи очень шероховата и внутри имеет небольшую сердцевину, делается зарубка, и эта палка с зарубкой накладывается горизонтально на лежащий на земле клинок ножа. Кто хочет добыть огня, тот приседает на корточки, кладет большие пальцы ног на каждый конец палки, чтобы держать ее совершенно плотно, берет другую палку, которая сделана из весьма твердого дерева и на которой сделано тупое острие, и ставит ее под прямым углом в зарубку; вертикально вставленную палку, как мутовку, быстро вертят между ладонями взад и вперед и то же время нажимают вниз; в течение какой-нибудь одной минуты трение воспламеняет частицы сердцевины палки с зарубкою, которые, в виде раскаленного древесного угля, спадают дальше по клинку ножа и попадают в горсть тонкой сухой травы, которою машут в воздухе взад и вперед и тем воспламеняют. Для рук неприятная работа добывать огонь этим способом, потому что потребное для того сильное буравление и нажимание скоро производит пузыри на мягких частях рук.

Так как мы вступили теперь в страну, обильную львами, то наши люди стали обращать больше внимания на ночное расположение лагеря. Как они привыкли поступать со своими владельцами, так и белых людей они оставляли в центре; Каниата, его люди и оба осла располагались у нас справа; банубиа Туба Мокоро впереди, корпус батока Мазаказа и Сининиане налево, а сзади раскладывали свой огонь шесть теттеанцев. Места для своих огней они выбирали так, чтобы дым не шел нам в лицо. Как только мы останавливались, выискивалось место для англичан, а затем уже все занимали свои определенные места и складывали свои ноши. Люди по очереди принимались срезывать несколько длинную, сухую траву и стлать нам постели на каком-нибудь месте, ровном от природы или выровненном заступом; тогда другие, назначенные для носки [184] наших постелей, приносят наши шерстяные одеяла и подушки и кладут рядом три одеяла на траву, так что одеяло д-ра Ливингстона находится в средине, одеяло д-ра Кирка справа и одеяло Чарльза Ливингстона слева. Наши походные сумки, ружья и револьверы тщательно складываются у нас в головах, а в ногах разводится огонь. У нас не было ни палатки, ни другой какой покрышки, за исключением ветвей дерева, под которым мы случайно располагались, и прекрасное зрелище, когда проснешься и видишь каждый сук, каждый лист и каждую веточку вытянувшегося дерева рисующимися на ясном, горящем звездами и освещенном луною небе. Звезды первой величины носят названия, имеющие тоже значение на весьма обширном пространстве страны. Венера, когда она является по вечерам, называется здесь Нтанда, "самая старшая" или "первородная", а когда она является в другие часы, то Манджика, «первородная утра»; когда она является одна только, то блеск ее лучей таков, что они дают тень. Сириус носит название Куева Узико, ,,вожатый ночи", так как полагают, что он ведет за собою всю ночь. Луна, на сколько нам известно, не производит в этой стране никакого дурного влияния. Мы там ложились и любовались ею, пока сладкий сон не смыкал нам глаз, и остались невредимыми. В Тетте четверо или пятеро из наших людей ослепли от влияния луны; хотя они не спали на воздухе, однако стали так слепы, что товарищи их должны были подносить их руки к общему блюду; в отечестве их болезнь эта неизвестна. Когда наши потомки исследуют, что, оставя в стороне дурные запахи, причиняет лихорадку, и что, оставив в стороне луну, служит причиной лунатизма людей, — они пожалеют о нашей глупости.

Для самих себя наши люди срезывали очень небольшое количество травы и спали на фумбас или спальных мешках, — двойные циновки из пальмовых листьев шести [185] футов длиною и четырех шириною, зашитые с трех сторон четырехугольника и только по одной стороне оставленные открытыми. Ими пользуются как покрышкой от холода, сырости и москитосов и влезают в эти мешки, как мы влезали бы в наши постели, если бы одеяло было пришито к нашим кроватям на верхней, нижней и на одной из боковых сторон. Когда они все попрячутся в свои фумбас, видно только одни мешки, разложенные вокруг разных огней. Иногда два лица спят в одном мешке, что на самом деле представляет очень тесный союз. Один из людей, Матонга, по собственному желанию принял на себя одного заботу о нашем огне и получал за свои услуги, как обычную дань, головы и шеи всех убитых нами животных, и, таким образом за исключением дней, когда мы били только цесарок, пища у него была в изобилии. Несколько дней нашей куриной диеты он выносил равнодушно; но потом, в случае если не было убито никакой большой дичи, он ходит и жалуется нам так же серьезно, как сделал со львом, позавидовавшим нашему буйволовому мясу: "Морена, господин, голодный мужчина не может наполнить свой желудок головкою какой-нибудь птицы, от недостатка мяса он пропадает с голоду и от совершенной слабости скоро не в состоянии уже будет носить дрова к огню; чтобы спасти его от голодной смерти, ему нужно дать целую птицу". Так как его требование совершенно справедливо, а цесарки есть в изобилии, то естественно, что просьба его удовлетворяется. В сухое время года по Замбези цесарки встречаются в значительном числе; они собираются тогда в большие стаи, ежедневно являются к реке пить и проводить ночь на высоких деревьях акаций по ее берегам. В течение дневного перехода, мы обыкновенно натыкались на две и на три стаи и находили, что они жирны и в превосходном состоянии. В некоторых местах, напр. в Шупанга, попадается другая порода, имеющая прелестный черный хохолок на голове и [186] представляющая гораздо более красивых птиц, чем обыкновенный вид; туземное ее имя — кеангаторе, и пятна ее прекрасного ярко-синего цвета. Естествоиспытатели называют этих кур Numida cristata.

Каждую ночь в лагере зажигалась дюжина огней, и так как люди, пробуждаясь от холода, время от времени подкладывали новых дров, то огни поддерживались до самого дня. Сухое, жесткое дерево можно в изобилии достать без труда, и оно горит хорошо. По миновании великого дела варения и еды, все садились вокруг лагерных огней и занимались беседой и пением. Каждый вечер один из батока играл на своей санза и продолжал свою игру до глубокой ночи, сопровождая ее импровизированною песнею, в которой воспевал их подвиги, какие они когда-нибудь совершили с тех пор, как покинули свое отечество. Иногда подымались жаркие политические прения, и можно подивиться обнаруживаемой при этом говорливости. Весь лагерь приходит в возбуждение, и люди перекрикиваются друг с другом от различных огней, между тем как иные, языки которых никогда не развязываются при разговоре о каком-нибудь другом предмете, разрешаются какою-нибудь страстною речью. Дурное правление владетелей дает неисчерпаемую тему. "Мы сами лучше могли бы управлять", кричали они: "и что вообще пользы от владетелей? Они даже не работают. Владетель толст и жирен, и у него много жен, а мы, отправляющие тяжкую работу, страждем от голода и у нас только одна жена или, еще хуже, и совсем ни одной; это, однако же, дурно, несправедливо и превратно". Все кричат "эге!" что равносильно английскому: "слушайте, слушайте!" Затем поднимаются громкие голоса начальников мест, Каниата и Туба, которые берут предмет с законной стороны. "Владетель отец народа; может ли быть народ без отца, ге? Владетель поставлен от Бога; кто скажет, что владетель не мудр? Мудр он, а дети его глупы." Туба ведет [187] обыкновенно до того, что вынуждает умолкнуть всякую оппозицию; и, если его доказательства не всегда верны, то все-таки его голос самый громкий, и он убежден, что последнее слово его.

Примером того, как мы шли, пусть послужит следующее. Мы встаем почти в пять часов, или вскоре после первых проблесков дня, пьем чашку чаю и съедаем кусок сухаря; слуги складывают одеяла и прячут в носимые ими походные мешки; прочие привязывают свои фумбас и горшки на концы носильных палок, которые кладут на плечи; повар в сохранности несет блюда, и все с солнечным восходом в дороге. Если попадается удобное место, то около девяти часов до полудня мы останавливаемся завтракать. Для сбережения времени кушанье обыкновенно приготовляется с вечера, а теперь только подогревается. После завтрака мы продолжаем поход, отдыхаем в середине дня и отправляемся рано после полудня. По прямой линии, или как ворона летает, в час мы оставляем за собою приблизительно от двух до двух с половиною миль, и наш настоящий поход продолжается в день редко более пяти — шести часов. Этого совершенно достаточно в жарком климате для человека, если он не хочет обременять себя, а мы из наших дальних походов всегда старались сделать лучше удовольствие, чем обременение. Спешить по стране, злоупотреблять своими туземными спутниками и свирепо смотреть на них, тщеславиться только глупою поспешностью, как быстро прошли какое-нибудь расстояние, значит совершенно ясным образом соединить глупость с безвкусием, между тем как дружественное влияние на самое чувство черных, удовольствие, идя обыкновенным шагом, наблюдать ландшафт и все новое и, наконец, весело отдыхать вместе с нашими товарищами, — это делает путешествие в высшей степени приятным. Хотя мы не слишком спешили, однако были немного изумлены, найдя, что мы измучили наших [188] людей, и даже начальник, который нес не слишком более нашего и никогда, как мы это часто делывали, не охотился после полудня, был не лучше своих товарищей. Наш опыт служит доказательством, что природа европейца, даже в тропических странах, в состоянии дольше выдержать и более перенести, чем природа самого закаленного мясоедного африканца.

Как скоро мы располагались лагерем, один или двое из нас обыкновенно уходили на охоту, более по нужде, нежели из удовольствия, ибо мясо нужно было как для людей, так и для нас самих. Мы предпочитали брать с собою кого-нибудь, чтобы нести домой дичь, или водили других туда, где она лежит; но так как они часто ворчали и жаловались, что они утомлены, то мы не делали наших особых возражений против того, чтобы ходить нам только одним, не смотря на то, что для нас в этом заключался лишний труд — сделать другой поход, чтобы показать людям, где находится животное, которое мы застрелили. Если оно было мили за две, то было довольно утомительно ходить два раза, особенно в те дни, когда мы, вместо отдыха, должны были охотиться для удовлетворения их нужд. Как те, которые в Англии занимаются делом благотворительности, измученный охотник, употребляющий все усилия, для того, чтобы жить со всеми в христианской любви, легко впадает в искушение покончить тем, что он приносит только достаточное количество мяса для трех белых и прочее бросает, а "неблагодарных бедных празднолюбцев" отсылает в постель без ужина. И, однако, только постоянною благотворительностью, даже доходящею до той степени, когда мудрецы называют ее слабостью, повсюду, вызывается убеждение, что наши побуждения довольно возвышенны, чтобы заслужить прямое уважение.

Равнины Чикова очень плодородны, имеют жирную черную почву и прежде питали большое население, но опустошительная война и невольничество истребили большую часть [189] обитателей. Не смотря на великолепно разрастающиеся сорные травы, хлопок все еще держится в покинутых садах разоренных деревень. Между равниной Чикова и возделанною равниной, на которой стоят селения владетеля Читора, лежит камышовое болото (джунгле), с нетронь меня (Mimoza), эбеновым деревом и терном "подожди немножко". Читора принес нам в подарок пищи и питья, потому что он, как выразился он с природной вежливостью африканца, "не желал бы, чтобы мы заснули голодными; он слышал о докторе, когда тот шел вниз по реке, и имел большое желание видеть его и поговорить с ним, но тогда был дитятей и не мог говорить в присутствии взрослых мужчин. Он рад, что видел теперь англичан, и ему жаль, что с ним нет людей, иначе он прислал бы их к нам готовить кушанье". Все его позднейшее поведение показало, что он был искренен.

Многие из африканских женщин очень причудливы в отношении к воде, употребляемой ими на питье и кушанье, и предпочитают ту, которая просачивается сквозь песок. Чтобы достать себе такой воды, они охотнее роют ямы в песчаных отмелях близ потока и черпают воду, которая туда медленно просачивается, чем брать ее из столь же чистой и светлой реки. Этот обычай обыкновенен по Замбези, Ровума и озеру Ниаса, и многие португальцы в Тетте усвоили этот обычай туземцев и посылают челны добывать воду на низменный остров. лежащий среди реки. Также и люди Читора удовлетворяли своим потребностям из мелких колодцев, находящихся в песчаном русле небольшого, у самой деревни протекающего, ручейка. Обычай этот мог явиться вследствие наблюдения, что вода главной реки в известные времена года бывает нездорова. Почти девять месяцев в году вокруг бесчисленных деревень вдоль тысячи миль, с которых Замбези берет воду, выбрасывается навоз. Когда наступают сильные дожди и плывет потоками громадная зловонная масса, сложенная в кучи, вода [190] портится от навоза и, без упомянутых мер осторожности, туземцы оказались бы столь же мало брезгливыми, как те, которые в Лондоне пьют нечистоты, вылитые в Темзу в Ридинге и Оксфорде. Нет ничего удивительного, что матросы, напившись африканской речной воды, так сильно страдали от лихорадки, прежде чем введена была во флоте нынешняя превосходная система сгущать воду.

В появлении белых людей для неиспорченных туземцев Африки должно быть нечто страшно отталкивающее; ибо когда мы при входе в селения, не посещавшиеся прежде европейцами, встречали ребенка, который спокойно и беззаботно подходил к нам, то в мгновение, когда он поднимал на нас глаза и видел людей в "мешках", навастривал лыжи в смертной тоске от ужаса, какой мы едва ли почувствовали бы, если бы встретили в дверях британского музея ожившую египетскую мумию. Испуганная диким криком ребенка, мать кидается из своей хижины, но при первом взгляде на тот же страшный призрак снова убегает назад. Собаки поджимают хвосты и убегают в ужасе, а куры оставляют своих цыплят и с криком взлетают на кровли домов. Еще недавно столь спокойное селение становится сценой замешательства и беспорядка, пока не успокоится насмешливым уверением наших людей, что белые люди вовсе не едят черных. Шутка в Африке часто производит лучшее влияние, чем торжественные уверения. Многие из наших молодых щеголей могли бы при входе в африканскую деревню испытать, как свалилась бы с них надутость, когда они увидели бы перед собою всех прекрасных девиц бегущими от них, как от отвратительных людоедов, или как они — что мы можем засвидетельствовать — обратились бы прямо в домовых, а мамки, держа далеко от них своих беспокойных детей, говорили бы: "слушайтесь, а то позову белых людей съесть вас."

Запах человека чрезвычайно страшен для всякого рода дичи, вероятно гораздо страшнее, чем его вид. Стадо [191] антилоп на расстоянии сотни ярдов смотрело на нас во все глаза и боязливо оставалось на месте, пока наш цуг наполовину прошел мимо, но мгновенно ринулось прочь, как скоро заслышало запах людей, прошедших мимо. Охотнику, идущему на африканское животное с подветренной стороны, не до шуток, так как оно не может выдержать даже отдаленного аромата так страшного для всех диких животных человеческого рода. Страх ли это и ужас перед людьми, которые, как Всемогущий сказал Ною, должны стоять выше всех животных леса? Лев, когда он подстерегает свою добычу, может броситься на человеческое существо, как на всякое другое животное, случайно проходящее мимо, исключая носорога или слона; львица, когда у нее дети, могла бы, пожалуй, чтобы защитить своих детенышей, напасть на человека, проходящего мимо так, что ветер от него достигает до львицы, и бессознательно испугавшего ее своим запахом; буйволы или другие животные могли бы броситься на цуг путников, думая, что они им окружены; но вообще, ни дикое животное, ни змея не обращаются на человека за исключением случаев, когда они ранены или ошиблись. Если горилла, не будучи ранена, выходит на борьбу с ним и делает ему вызов, то она составляют исключение из известных нам диких животных. Из того, как слон убегает при первом взгляде на человека, видно, что это колоссальное животное, будучи по истине царем животных, убежало бы даже от какого-нибудь ребенка.

Столь же большое удивление, как три белые человека, возбуждали два наши осла. Велико было изумление, когда один из них начал кричать. Боязливые трепетали более, чем когда слышали возле себя рыкание льва. Они все повергнуты были в ужас и с немым испугом уставились на резкоголосого, пока тот не издал последний обрывистый звук; когда они потом убедились, что ничего от него более не будет, они поглядели друг на друга и разразились [192] громким смехом над своим общим изумлением. Когда один осел поощрил другого испытать силу своего голоса, интерес, который нашли в этом устрашенные посетители, был равен тому интересу, с которым лондонцы теснились на первый раз, чтобы посмотреть прославленного бегемота. [193]

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Слои каменного угля под теттеанским серым песчаником. — Употребление каменного угля неизвестно туземцам. — Мбиа убивает бегемота. — Западни и ямы. — Осторожность слонов в отношении к ямам. — Белые муравьи и их ходы. — Черные муравьиные солдаты делаются господами над белыми муравьями. — Язык муравьев. — Кусающие муравьи. — Воздается почтение плутовской обезьяне. — Горы. — Чикванитсела. — Страдание диких животных. — Человечий буйвол. — Мпенде. — Чилондо. — Монагенг убит. — Животные, на которых не охотятся с огнестрельным оружием. — Пангола. — Владетель, любящий винтовки. — Унди и судьба африканских государств. — Промышленники ли африканцы? — Пребывание в Цумбо на Лоангва 28 июня. — Следствия анархии. — Убиение Мпанвге. — Секваша.

Теперь, когда мы перешли пограничный ручей Ниамататарара, мы были вне Чикова и между песчаниковыми скалами, похожими на те, которые господствуют между Лупата и Кебрабаза. В последнем ущелье, как уже упомянуто, каким-то большим огненным геологическим переворотом подняты вулканические и сиэнитовые массы; слои набросаны один на другой в одну смешанную кучу. В Кебрабаза каменный уголь естественно исчез, но снова является в Чикова. Теттеанский серый песчаник обыкновенен около Синджере и где он виден с ископаемым деревом на поверхности, под ним повсюду лежит каменный уголь; здесь, как в Чикова, по берегам Замбези видно много слоев. По направлению к югу эта страна представляет свободную равнину и лесную местность, с очертаниями [194] холмов и гор вдали; но последние, как говорят туземцы, стоят от них слишком далеко, чтобы знать их названия. Главные холмы справа у нас, когда мы смотрим вверх по реке, находятся в расстоянии от шести до двенадцати миль и дают по местам отроги к реке с ручьями, протекающими по их узким долинам. Берега Замбези представляют две хорошо очерченные террасы; первая или самая низшая обыкновенно узка и очень плодородна, а верхняя — сухая степь, тернистое болото (джунгле) или лес из мопане (Bauhinia). Одна из этих равнин, близ Кафуэ, покрыта большими болотами и стволами окаменелого леса. На красивой реке Синджере, которая течет из холмов Чиробироби, стоящих милях в восьми к северу, мы остановились на два дня. В ее русле лежит много глыб каменного угля, снесенных быстрым течением. Туземцы по-видимому никогда не догадывались, что каменный уголь горит, и когда мы им сообщали об этом, они покачивали головами, недоверчиво улыбались и говорили "коди” (в самом деле), откровенно признавая это за чистую дорожную сказку. Они были совершенно изумлены, когда увидали его свободно горящим на нашем костре. Они говорили нам, что между холмами видели его массами; но так как мы уже давно заметили, что находимся на неизмеримом угольном слое, то ничто не побуждало нас исследовать его далее. На юг от него был открыт каменный уголь в 1856, и в нескольких милях от Тетте на реке Ревубуэ исследовано несколько слоев. Очевидно, это было расширение того же самого пласта, но в угле было более смолы. На открытом огне он давал пузыри и газ, как хороший английский уголь.

Близ устья Синджере идет поперек реки плотина из черных базальтовых скал, называемая Какилоле; но в ней двое открытых ворот от шестидесяти до восьмидесяти ярдов ширины, и русло очень глубоко.

На одной из мелких отмелей лежало стадо бегемотов [195] в мнимой безопасности. Детеныши играли между собою, как щенки, лазили на спины к своим матерям, старались пастью захватиться друг за друга, обрывались и скатывались в воду. Мбиа, один из макололо, подошел в брод к спящим животным почти на двенадцать ярдов и выстрелил в отца стада; так как он был очень жирен, то скоро всплыл и был безопасно вытащен у селения, лежащего ниже по реке. Когда мы завтракали, нас посетил старшина этого селения. Он носил черный парик из сансевиеры и тисненую рубашку. После короткого молчания, он сказал Мазаказа: "Вы при белых людях; почему же вы не скажете им, чтоб они дали мне кусок выбойки?" — "Мы чужеземцы," отвечал Мазаказа: "почему вы не принесете нам несколько жизненных припасов?" Он понял ясный намек и принес нам двух кур, чтобы мы не рассказывали, что проходили мимо него и ничего не получили из пищи. Как обыкновенно, мы ему за это дали кусок выбойки. В отношении к бегемоту он [196] не изъявлял никаких претензий, но сказал, что взял бы, если бы угодно было дать ему. Наши люди на два дня сполна запаслись мясом и разрезали огромные количества на длинные, узкие полосы, которые они наполовину высушили, наполовину зажарили на деревянных козлах над огнем. В этой стране много дичи ловится в ямы. В землю втыкаются снабженные острыми концами сваи, на которые дичь падает и закалывается. Туземцы заботливо предостерегают иностранцев от этих западней, равно как и от отравленных бревен, повешенных на высоких деревьях, чтобы бить слонов и бегемотов. Не трудно узнать ямы, когда на них уже обращено внимание; но на местах, где земля отнесена далеко, и никому об этом в голову не приходит, нечаянная, в девять футов глубиною, западня представляет случай, о котором путешественник не легко опять позабудет. Ощущения, которые чувствуют, когда таким образом в одно мгновение проглатываются землею, совершенно оригинальны. За моментным уничтожением сознания следует шумный звук ливня песку и сухой травы и полусознательная мысль о том, где мы и как попали в темноту. Рассудок пробуждается, чтобы убедить упавшего, что он провалился должно быть через то небольшое отверстие вверху, через которое мерцает свет дня, и что он теперь находится там, где должен был быть какой-нибудь бегемот. Свалиться в бегемотную яму легко, как в бездну, но снова вылезть наверх работа утомительная. Боковые стены гладки и ненадежны, а крестом положенные камышевки, поддерживающие покрышку, ломаются, если вздумают за них хвататься. Крик из ямы не слышен находящимся в окрестности людям, и только повторенные и в высшей степени отчаянные усилия могут снова вывести на Божий свет заживо погребенного. В Тетте нам рассказывали об одном белом охотнике необыкновенно маленького роста, который бухнулся в яму, когда подкрадывался к сидящей на дереве цесарке. Чтобы опять выбраться, он должен [197] был пробиться все время до полудня. Только лишь посчастливилось ему выбраться и он отчистил грязь с своего платья, как свалился в другую яму, которая, как это часто случается, была как раз возле первой, и прежде чем мог выкарабкаться из этой, настал вечер.

Слоны и буйволы редко возвращаются к реке одного и тою же дорогою по две ночи сряду, — так боятся они опасности, угрожающей им от этой человеческой выдумки. Старый слон идет впереди стада и вскрывает хоботом ямы, чтобы другие могли видеть отверстия и идти по твердой почве. Жертвами обыкновенно бывают слоновьи самки, более боязливые от природы, чем самцы, и, матерински заботясь о своих детенышах, они высоко держат хобот и обнюхивают каждую частичку воздуха в ожидании мнимой опасности, которая в действительности часто у них под ногами. Менее робкий самец низко держит хобот и обращает внимание на свою дорогу, вовремя предупреждаемый этим необыкновенно чувствительным органом.

Наш лагерь на Синджере стоял под широко раскинувшеюся дикою смоковницею. Из многих видов этого весьма обширного семейства, распространенного по всей стране, виды смоковниц или банианов, по-видимому, считаются в Африке священными с самых древних времен. Почва кишит белыми муравьями, глиняные ходы которых, построиваемые для защищения от птичьих глаз, поднимаются над поверхностью земли по стволам дерев и распространяются вдоль ветвей, из которых маленькие плотники выталкивают все подгнившее или омертвелое дерево. Весьма часто в ходах на земле остается снаружи точная форма ветвей и внутри ни кусочка дерева. В первую из проведенных здесь нами ночей, эти разрушительные насекомые прогрызлись сквозь наши травяные постели, напали на наши одеяла, а некоторые большие красноголовые кусали даже наше тело. [199]

В иные дни ни одного белого муравья не было видно на чистом воздухе; в другие же дни, и именно в известные часы, они мириадами высыпали из ходов и с необыкновенной ревностью и энергией трудились, чтобы натащить в свои гнезда кусочков сухой травы. При этом прилежном занятии жатвой ящерицы и птицы пользовались временем и наслаждались богатым пиршеством на счет тысяч несчастных работников. Когда они роятся, туземцы ловят их в бесчисленном множестве, и их поджаренные тела, как говорят, схожи, по маслянистому вкусу, с мягким рисом, зажаренным в закрытом сосуде на хорошем свежем масле.

Около нашего лагеря сильный грабительский корпус больших черных муравьев напал на гнездо белых. Так как война происходила внутри ходов, то мы не могли видеть боевого порядка; но скоро оказалось, что черные выиграли сражение и ограбили белое государство, потому что возвращались с триумфом, унося яйца и лучшие кусочки [199] тел побежденных. В муравьях нельзя отрицать некоторой способности, похожей на язык. Если разорить часть их постройки, то увидишь чиновника, вышедшего произвести следствие о повреждении; по точном осмотре развалин, он издает несколько ясных и отчетливых звуков, и тотчас куча рабочих начинает снова заделывать пролом. Когда это дело окончено, дается второе приказание, и рабочие уходят, как это видно, если снять мягкую, только что построенную часть. В одну дождливую ночь мы попытались переночевать в одной из хижин туземцев, но не могли спать из-за нападений со стороны воинственных батальонов одного весьма маленького вида муравьев (formica), длиною не более шестнадцатой доли дюйма. Мы скоро заметили, что они состояли под правильной дисциплиной и старались исполнять хитрые планы отличного вождя. Первыми предметами нападения были наши руки и затылки. Вокруг осажденного места в тишине располагались большими массами эти маленькие бичи. Мы могли слышать от двух до трех раз повторенное резкое, звонкое слово команды, хотя мы до сих пор не верили в существование голоса муравья; непосредственно за этим чувствовали мы, что войско стремглав бросается на нас, прокусывает нежную кожу, вцепляется в волосы и скорее дозволяет отрывать себе челюсти, чем отрывать себя от места, к которому прицепилось. Когда мы снова укладывались в надежде, что прогнали их, едва только гасили свечу и все смолкало, как маневр повторялся. Давались ясные и слышные приказания, и нападение возобновлялось. Спать в этой хижине было так же тяжело, как в траншеях под Севастополем. Белый муравей, питающийся растениями, поедает только предметы растительного происхождения и кожу, которая при дублении проникается растительным запахом. "В следствие опустошений белых муравьев сегодняшний богач может стать на завтра бедным", говорил один португальский купец; "когда он болен и не может присмотреть за [200] своим имуществом, его невольники не смотрят за ним, и скоро оно истребляется этими насекомыми." Красноватые муравьи, называемые на западе загонщиками, каждый день пересекали нам путь плотными колоннами, шириною в дюйм, и ни люди, ни животные не могут превзойти их в воинственности. Достаточная причина для войны простое приближение к ним, даже если это сделалось случайно. Многие выходят из рядов и останавливаются с открытыми челюстями или нападают е раскрытой пастью и злобно кусают. На охоте мы очень часто попадали на них. Пока мы были заняты дичью и совсем не думали о муравьях, они спокойно покрывали нас с головы до ног и потом начинали кусать все в одно и то же мгновение. Захвативши своими сильными клещами кусочек кожи, они вертятся вокруг него, как бы решаясь его вырвать. Их укушение так страшно остро, что самый храбрый должен метаться из стороны в сторону и потом скрестись, чтобы удалить тех, которые все еще держатся своими крючковатыми челюстями, как стальными клещами. Этот вид встречается большими массами на сырых местах, и, обыкновенно, попадается по берегам проточных вод. Мы ничего не слыхали о том, чтобы они когда-нибудь действительно убили животное, за исключением змеи питона, да и ту, когда она пресыщена и в совершенной летаргии; но они скоро обирают всякое мертвое животное вещество; по-видимому это составляет их главную пищу, и их назначение в домохозяйстве природы состоит в должности мусорщиков.

12 июня мы снялись с Синджере. Наши люди несли на продажу и для себя связки бегемотного мяса. Завтракать мы расположились против запруды Какололе, которая суживает речное русло к западу от гор Маниерере. Проказница обезьяна, между прочим, самая большая из когда-либо виденных нами, весьма смирная и ручная, спокойно выходила из одного сада. когда мы подходили. Обезьяна в этой стране животное священное, и их никогда не [201] беспокоят и не убивают, потому что обитатели благочестиво верят, что души их предков приняли теперь эти униженные формы, и предчувствуют, что рано или поздно таким же образом должны и сами они измениться: будущность столь же неутешительная для черных, как постукивающие духи для белых. Сады разделены между собою единственным рядом маленьких камней, несколькими горстями травы или незначительной бороздкой, сделанной заступом. Иные окружены камышовым забором слабой постройки, достаточным, однако, чтобы остановить всегда осторожного бегемота, который боится западни. Женщины пользуются его излишней осторожностью и подвешивают плод кигелиа с кусочком палки на конце в виде западни в миниатюре. Это сохраняет маис, до которого он безмерно жаден.

Женщины обыкновенно стремятся найти себе занятие. Они сопровождают мужчин в военный лагерь, продают свои собственные товары и оказываются столь же честными торговками, сколько скромными чувствительными особами. В других местах они приносят на головах вещи на продажу и, стоя на коленях, в почтительном расстоянии выжидают, когда их супруги или отцы, зашедшие дальше, вздумают возвратиться, чтобы взять их товары и выменять. Может быть, что в этом пункте здешние женщины занимают золотую середину между горными племенами манганджа и яггас на севере, живущими на горных вершинах близ Килиманджаро. Говорят, что в последнем месте вся торговля ведется женщинами, они содержат правильные рынки и совершенно не дозволяют, чтобы на рыночное место вошел мужчина.

Вследствие огромного количества бегемотного мяса, поеденного нашими людьми, иные из них были не совсем здоровы, и наши переходы, но необходимости, были коротки. Пройдя 13 верст в три часа, мы провели остаток дня в селении Чазирибера на ручье, текущем по прекрасной, лежащей к северу долине, ограниченной великолепною [202] горною цепью. Юго-восточный угол цепи образует Пинкве или Мбингве, иначе называемое Моеу. 16 июня мы были в цветущей долине Сенга, подвластной старшине Маниаме и расположенной на подошве горы Мотемва. Почти все горы в этой стороне покрыты лесом и травою, зелеными или желтыми, смотря по времени года. Иные высотою от 2,000 до 3,000 футов виднеются на горизонте, покрытые деревьями. Скалы выдаются как раз на столько, что можно видеть их наслоения, или их гранитную форму, и хотя они не покрыты густою массою ползучих растений, как горы в более влажных восточных сторонах, однако все же наводят на мысль, что большая часть крутых боков плодородна, и ни одна не производит впечатления той неплодородности, которая на северных горах заставляет воображать, что кости мира прорвались сквозь его кожу.

Обитатели селения сказали нам, что мы на следах португальского гальбкаста, который незадолго пытался в Сенга купить слоновой кости, но что обитатели отказались вступить с ним в торговлю, потому что близ Цумбо он убил владельца и двадцать из его людей. Он грозил отнять слоновую кость силой, если не хотят ее продать; но еще в ту же ночь слоновья кость и женщины отправлены из селения и осталось только порядочное количество вооруженных мужчин. Тогда купец уехал, боясь оказаться слабейшим, когда дело дойдет до битвы. Главный начальник миль на пятьдесят по северному берегу Замбези этой стране Чикванитзела или Секуананджила, Он живет на противоположной или южной стороне и там владения его еще обширнее. Мы послали ему из Сенга подарок и на следующее утро посол известил нас, что у него кашель и он не может переправиться повидаться с нами. "И его подарок тоже кашляет," заметил один из нашего общества, ,,что он не идет к нам? У вашего владетеля мода так обращаться с иностранцами: получает их подарок и за это не присылает им никаких [203] жизненных припасов?" Наши люди сочли Чикванитзела за необыкновенного скрягу; но так как могло быть, что некоторые из них пожелают воротиться тем же путем, то они не вздумали его бранить сильнее.

Мужчины и женщины были прилежно заняты приготовлением почвы для ноябрьских посевов. Крупная дичь здесь в изобилии; стада слонов и буйволов ночью сходят к реке, но днем удаляются. Они скоро приучаются к этому в тех местах, где на них производится охота.

Ширина равнин, по которым мы проходили, постоянно меняется, смотря по тому, подходят ли к реке или отходят от нее изборожденные и лесистые холмы. На южной стороне мы видели холмы Бунгве и длинный, прямой, лесистый хребет Ниангомбе; первые составляют ряд, тянущийся по Замбези с юго-востока на северо-запад. 16-го мы застрелили старую паллагу и нашли, что бедное животное испытывало более чем обыкновенную меру животных страданий. У ней, совершенно слепой на оба глаза, было несколько опухолей и сломанная нога, которая не подавала никакой надежды к выздоровлению. Дикие животные иногда очень страдают от болезней и долго влачат бедственное существование, пока не прикончит их какое-нибудь хищное животное. Однажды мы отогнали безгривого льва и львицу от мертвого буйвола, который был истощен до последней степени. Они подстерегли его, когда он, шатаясь, спускался к реке утолить свою жажду, и вспрыгнули на него, когда он стал опять взбираться на берег. Один вцепился в горло, другой в его высокий, выдающийся хребет, который сломился под сильными лапами льва. Борьба, если она вообще была, должна была быть короткою. Когда мы их спугнули, они поели только внутренность. Замечательно, что дикие животные постоянно начинают с этой части и что ее же всегда прежде всего выбирают и наши люди. Если бы это не было мудрым указанием, что только самые сильные самцы должны поддерживать вид, то едва ли не были бы [204] принуждены пожалеть одинокого буйвола, который из-за какого-нибудь телесного недостатка или из-за приближающейся дряхлой старости изгнан из стада. Лишенный нежного влияния женского сообщества, он естественно становится вздорливым и одичалым; теперь уже никто другой не участвует в необходимой бдительности против врагов; он становится раздражителен, поставлен в состояние вечной войны со всеми кто наслаждается жизнью, и чем скорее наполнит он собою после изгнания желудок льва или дикой собаки, тем лучше для него самого и для спокойствия страны. Хотя мы не расположены пускаться в дидактику, однако же мы невольно обращаемся мыслью к какому-нибудь сварливому старому холостяку или гневливому супругу, — к этому человечьему буйволу, при приближении которого жена и дети или бедные родственники от страха задерживают дыхание, мы не можем питать ни малейшего сострадания, потому что это неразумное животное не может оправдываться слабостью темперамента; ибо когда он в стаде себе подобных, он неизменно вежлив и свою тиранию выказывает только когда он с теми, которые не могут вбить ему вежливости.

20 июня мы расположились лагерем на одном месте, где прежде д-ру Ливингстону на его путешествии с западного на восточный берег угрожал один владетель по имени Мпенде. Этот владетель не был оскорблен, но у него было огнестрельное оружие и он грозил напасть на иностранцев с ясной целью показать свое могущество. Однако же, когда советник Мпенде выяснил ему, что др. Ливингстон принадлежит к племени, о котором известно им, что "оно черного человека любит и не обращает в невольничество", то его поведение из враждебного внезапно обратилось в дружелюбное, а так как место для обороны было выбрано хорошо, то Мпенде, может быть, совершенно благоразумно поступил, решившись на эту перемену. Теперь нас посетили три его советника, и мы дали им [205] великолепный подарок для их владетеля, который на следующее утро пришел сам и подарил нам козу, корзину вареного маиса и другую с горошком. Несколько миль выше этого места старшина Чилондо с Ниамазуза извинялся, что он прежде не доставил нам челнов. "Его не было дома и виною в том были его "дети", потому что они не сказали ему, когда доктор проходил мимо; он не отказал бы в челнах". Вид наших людей, которые теперь все вооружены были мушкетонами, произвел большой эффект. Нисколько не пуская в ход хвастовства, вооруженные огнестрельным оружием возбуждают уважение и заставляют быть благоразумными людей, которые иначе могли бы по чувствовать себя расположенными к беспокойству. Кроме нашего столкновения с Мпенде, ничто не могло быть мирнее нашего путешествия по этой полосе страны в 1856 г. У нас тогда не было ничего, что могло бы раздражить алчность обитателей, и люди поддерживали свое существование или продажею слоновьего мяса, или тем, что выполняли коленца иностранных плясок. Большая часть обитателей были очень великодушны и дружелюбны; но баниаи, обитающие ближе к Тетте, преградили нам путь угрожающим военным танцем. Устрашенный этим, один из нашего общества убежал, как мы думали, куда глаза глядят, и его нельзя было найти после старательного трехдневного искания. Очевидно тронутые нашей бедностью, баниаи дали нам возможность идти дальше. От одного мужчины, оставленного нами на острове несколько пониже селения Мпенде, узнали мы впоследствии, что бедный Монагенг бежал туда и был убит начальником места только потому, что был безоружен. С того времени этого старшину возненавидели его земляки, и он ими умерщвлен.

Наш путь часто пролегал по широким площадям, по-видимому, необитаемого ландшафта. Поразительное спокойствие проникает воздух; не слышно ни единого звука, ни птичьего, ни другого животного, ни какого бы то ни было живого [206] существа; вблизи ни одной деревни, в воздухе тихо, небо и земля погружены в глубокий, душный покой, и длинный, вьющийся цуг утомленных путников на жгучей, ослепляющей равнине похож на одинокий корабль среди пустынного моря. Но вот мы замечаем, что не мы одни только в пустыне; кругом нас есть еще другие живые формы, которые со вниманием смотрят любопытными глазами на все наши движения. Как только мы вступаем в лесок, внезапно появляется неожиданное стадо паллаг или водяных козлов, которые стояли так спокойно и тихо, как будто составляли часть ландшафта; или мы проходим группой густых терновников и видим сквозь кусты темные, призрачные формы буйволов, которые уставлялись на нас с опущенными головами и злобными, неукротимыми глазами; то крутой поворот наталкивает нас на какого-нибудь туземца, который завидел нас издали и приближается медленным шагом, чтобы рассмотреть ближе.

23 июня мы вступили в главное селение Пангола, в расстоянии от реки более мили. Развалины глиняной стены показывали, что была сделана грубая попытка подражать португальской крепости. Мы расположились под стройной, дикой смоковницей, вокруг ствола которой привязало было волшебное лекарство, чтобы защитить от воров мед диких пчел, рой которых расположился в одной из ветвей. Это обыкновенная уловка. Волшебство или лекарство покупается у докторов зерни и состоит из полоски пальмового листа, который чем-нибудь вымазан и украшен несколькими кусочками травы, дерева или корней. Это обвязывается вокруг дерева и полагают, что оно обладает силою навлекать на вора, который через него перелезет, болезнь и смерть. Следовательно, при некоторых общественных состояниях, суеверие не без пользы; оно предотвращает иные преступления и проступки одним только священным страхом, который оно производит.

Пангола явился под хмельком и разговорчивый. "Мы [208] друзья, мы большие друзья; я вам принес с собой корзину зеленого маиса, — вот она!" Мы благодарили и вручили две сажени выбойки, — четверную цену его подарка. Нет, он не мог принять такого маленького дара; ему нужно было граненое двуствольное ружье, — лучшее диксоновское. "Вы знаете, мы друзья, мы ведь все друзья." Но хотя мы охотно признали это, однако же не могли отдать ему лучшее наше ружье, и тогда он ушел в горькой досаде. На следующее утро рано, когда мы начали молитву, Пангола пришел опять, но уже трезвый. Мы объяснились с ним, что хотим молиться Богу, и предлагали ему остаться; он, по-видимому, был в страхе и пятился; но после божественной службы он опять накинулся на нас из-за ружья. Нисколько не помогло, что мы сказали ему, что нам предстоит длинное путешествие, и ружье нам нужно, чтобы стрелять для себя дичь. — "И он тоже должен иметь мясо для себя и своих людей, потому что они не раз страдали от голода." Затем он раздражился, и его народ отказался продать жизненных припасов, разве только по чрезмерно высоким ценам. Так как они знали, что у нас ничего не было поесть, то наверное полагали, что вынудят нас голодом к согласию. Но двое из наших людей ушли с солнечным восходом и застрелили прекрасного водяного козла, тогда жизненные припасы упали до самой низкой цены; теперь они совершенно охотно готовы были продать, но наши люди озлились на них за то, что те пробовали принудительную меру и не хотели купить. Черная корысть перехитрила сама себя, как это часто бывает, с белой жадностью, и не в одном этом случае поступки африканцев напоминали нам англосаксов: постоянная, всему свету известная склонность постыдным образом воспользоваться самыми необходимыми потребностями человека показывает, что одни и те же общие побудительные причины довольно далеко распространены между всеми расами. Нельзя наверное сказать, что во всех жилах течет одна и та же кровь, или что [208] все произошли из одного и того же племени; но путешественник может считать несомненным, что в практической жизни белые и черные плуты вое люди и братья.

Пангола был "дитя" Мпенде или вассал его. Сандиа и Мпенде от Кебрабаза до Цумбо единственные независимые владетели и принадлежат к племени манганджа. Страна к северу от видимых отсюда с Замбези гор называется Сенга, а ее обитатели — асенга или басенга; но они, по-видимому, принадлежат все к той же самой семье, как и остальные манганджа и марави. Прежде все манганджа были соединены под правлением главного своего владетеля Унди, государство которого простиралось от озера Ширва до реки Лоангва; но по смерти Унди оно распалось на части, и большую часть его по Замбези оттянули себе их могущественные соседи с юга, баниаи. Это с незапамятных времен всегда было неизбежной судьбой каждого африканского государства. Владетель, обладающий большим умом, возвышается, подчиняет всех своих менее сильных соседей и основывает государство, которым правит более или менее мудро, пока не умрет: Его преемник, не имея талантов завоевателя, не может удержать господства; некоторые из более способных подчиненных владетелей восстают как самостоятельные владыки, и через немного лет остается только воспоминание о государстве. Это, что может быть рассматриваемо, как нормальное состояние африканского общества, дает повод к частым и опустошительным войнам, и народ тщетно тоскует по какой-нибудь силе, которая могла бы заставить всех жить в мире. В этом отношении какая-нибудь европейская колония считалась бы туземцами за неоценимое благодеяние для Африки, лежащей между поворотными кругами. Тысячи промышленных туземцев поселились бы около нее мирно и посвятили бы себя тому мирному призванию земледелия и торговли, которое они так любят, и могли бы, не обеспокоиваемые войною или военным криком, прислушаться к исправляющим и [209] облагораживающим истинам Евангелия Иисуса Христа. Манганджа по Замбези, как и их земляки по Шире, охотно занимаются земледелием и, кроме своих обыкновенных различных хлебов, обрабатывают в большом количестве табак и хлопок, на сколько нужно для удовлетворения их потребностей. На вопрос: "Будут ли они трудиться для европейцев?" получается утвердительный ответ, если европейцы принадлежат к тому классу, который может платить за работу разумную плату, а не к тем проходимцам, которые сами нуждаются в заработке. От резиденции Сандиа до резиденции Пангола все были одеты особенно хорошо, и заметно, что вся одежда из туземного материала составляла произведение их собственных станков. В Сенга много железа из добываемой там и весьма искусно обрабатываемой руды.

Согласно с обычаем при посещении селения обществом вооруженных иностранцев, Пангола взял предосторожность переночевать в одной из деревень, лежащих вне его резиденции. Где ночует владетель, этого никогда никто не знает или ни за какие деньги сказать не захочет. На следующее утро он не пришел, и мы поэтому пошли своей дорогой; но через несколько минут увидели, что ружьелюбивый владетель подходит с несколькими вооруженными людьми. Прежде чем с нами встретиться, он оставил дорогу и расположил свою "свиту" под деревом, в ожидании, что мы остановимся и дадим ему случай нас помучить; но так как мы были уже сыты, то и пошли напрямик; он, по-видимому, был озадачен и едва мог верить своим собственным глазам. Несколько секунд он не говорил ни слова, но наконец пришел едва на столько в себя, что мог проговорить: "Вы идете мимо Пангола. Разве вы не видите Пангола?" Мбиа шел в это время именно с ослом и, будучи рад каждому случаю, когда мог выказать свое крошечное знание английского языка. крикнул ему в ответ: "Совершенно справедливо! Подите-ка сюда!" "Хлоп, хлоп, хлоп." Этот приятель, Пангола, [210] мучил бы и давил бы какого-нибудь купца, пока не были бы исполнены его нерезонные требования.

26-го июня мы завтракали в Зумбо, на левом берегу Лоангва, близ развалин нескольких прежних португальских домов. Лоангва была слишком глубока, чтобы можно было перейти ее в брод, а челнов не было на нашей стороне. Увидевши два небольшие челна на противоположном берегу, близ нескольких вновь воздвигнутых хижин двух гальбкастов из Тетте, мы остановились и крикнули лодочникам, чтобы те переехали. Из их движений ясно видно было, что они находились в состоянии жестокого опьянения. Так как у нас был один непроницаемый для воды плащ, который можно было обратить в маленький ботик, то мы послали в нем Матланиатие. Три полупьяные невольника доставили нам тогда два рассохшихся челнока, которые мы связали вместе и снабдили собственными нашими людьми. Перевозить можно было только но пяти человек зараз, и после того как мы съездили четыре раза, невольники начали кричать, что они хотят выпить. Ничего не получив, потому что у нас ничего не было, они стали наглее и объявили, что на этот день никто больше не переедет. Сининиане увещевал их, как вдруг один из тройки прицелился в него из заряженного ружья. В одно мгновение ружье было вырвано из рук мошенника, град ударов посыпался ему на спину и он, помимо воли, нырнул в реку. Печальный и трезвый выполз он на берег, и все трое с высоты дерзкого хвастовства ниспали в глубину невольнической трусости. В ружье, как мы нашли, был чудовищный заряд, и нашего малого могло бы разорвать на куски, если бы не скорость, с которою его сотоварищи отстояли справедливость в беззаконной стране. Около восьми часов вечера мы все переехали в добром здоровье.

К объяснению того, что бывает там, где не существует никакого правительства или никакого закона, [211] служит следующее: Два гальбкаста, которыми принадлежали эти люди, оставили Тетте с четырьмястами невольников, вооруженных старыми сипайскими ружьями, с целью охотиться за слонами и торговать слоновьею костью. Когда мы шли вверх, то слышали от туземцев об их противозаконных подвигах, а когда спускались, то снова слышали от разных лиц, бывших очевидцами главного преступления, и все известия в главном были совершенно сходны. Это печальная история. Когда купцы достигли Зумбо, один из них, прозванный туземцами Секваша, затеял с недовольным старшиною Намакузуру заговор убить владетеля Мпангве, чтобы Нмакузуру мог получить себе владение, а за убиение Мпангве, купец должен получить десять больших бивней слоновьей кости. Секваша посетил Мпангве с избранной толпой вооруженных невольников. Мпангве принял его дружелюбно и обращался с ним со всякой честью и гостеприимством, какие обыкновенно оказываются иностранцам высшего сословия, а женщины сварили свои лучшие припасы для предложенного ему пиршества. На пиру, а также и за пивом, гальбкаст угощался сколько душе угодно. Затем Секваша предложил Мпангве, не позволит ли тот его людям стрелять, для препровождения времени, из ружей. Без всякого подозрения в обмане и из желания послушать треск ружейной пальбы, Мпангве тотчас дал свое согласие. Невольники встали, дали убийственный залп по веселой группе беззаботных зрителей и в мгновение убили владетеля и двадцать из его людей. Оставшиеся в живых в ужасе бежали. Дети и женщины были захвачены в рабство и селение разграблено. Секваша послал к Намакузуру посольство: ,.я убил льва, беспокоившего вас; приходите и потолкуем о деле." Тот пришел и принес слоновью кость. ,.Нет," сказал гальбкаст: ,.будем делить землю." Он взял большую часть себе, и принудил мнимого узурпатора отдать браслеты в знак подчинения в качестве "дитяти" или вассала Секваша. Они с [212] триумфом посланы были к начальству в Тетте. Губернатор Квиллимане говорил нам, что он получил приказание из Лиссабона воспользоваться нашим проходом, чтобы восстановить Зумбо. Сообразно с этим, эти купцы, как знак королевского управления, построили небольшой палисад на плодородной равнине правого берега Лоангва, на милю выше места прежней миссионерской церкви в Зумбо. Кровопролития совершенно не было нужно, потому что туземцы, так как земля в Зумбо куплена давно, во всякое время сами по себе признали бы приобретенное этим способом право. В 1856 году они говорили в этом отношении д-ру Ливингстону, что хотя они и обрабатывают землю, но она принадлежит не им, а белому человеку. Секваша и его товарищ оставили свою слоновью кость под надзором нескольких своих невольников, которые теперь, в отсутствие своих господ, проводили время весело и ежедневно напивались произведением ограбленных сел. Старший невольник пришел и умолял о мушкетоне забывшегося лодочника, который вернулся. Он полагал, что господин его был вполне прав убивши Мпангве, когда его просили сделать это за десять бивней, и даже оправдывал его таким образом: "Если бы вас кто-нибудь пригласил откушать, разве вы не пошли бы?" [213]

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Красивое положение Зумбо. — Церковь в развалинах. — Почему католические миссии не успели в поддержании христианской веры? — Ма-мбурума. — Противоневольнические принципы, рекомендация. — Джуджубе. — Цеце. — Доктор Кирк опасно болен в горном лесу. — Геройские подвиги наших людей на охоте. — Гиены. — Медовая кукушка. — Чем объяснить ее инстинкт — эгоизмом или дружелюбием? — Змея. — Покинутое селение Мпангве. — Высшая дичь в изобилии. — Различие вкуса в ней. — Что мы видели на походе. — "Гарь," вследствие травяных пожаров. — Река Чонгве. — Вазизулу и их превосходный хлопок. — Доктор избегает носорога. — Дикая собака. — Эмигрирующие семейства. — Томбаниама. — Устье Кафуэ.

Мы провели день при развалинах Зумбо. Прежние купцы, которых вероятно руководили иезуитские миссионеры, должно быть, были люди с умом и вкусом. Они выбрали для своего селения в стране самое привлекательное и самое живописное положение и имели основание надеяться, что оно скоро сделается богатым, вследствие выгодной торговли по рекам Замбези и Лоангва, которые стекаются в этом месте с севера и запада, и вследствие золота и слоновьей кости страны Маника с юга. Современные португальцы наверно имели бы основание гордится предприятием своих предков. Если когда-нибудь в елисейских полях разговор этих древних и почтенных мужей, так много рисковавших для христианства, обращается к их африканскому потомству, им не легко выражать друг другу свои чувства. С капеллы, около которой лежит разбитый церковный [214] колокол, прекрасный вид на обе благородные реки, зеленые поля, волнообразный лес, прелестные холмы и величественные горы в отдалении. Теперь она вполне развалина, а кругом образуется пустырь. Дикая птица, спугнутая необыкновенным звуком приближающихся шагов, подымается с грубым криком. Терновые кусты, со знаками опустошений, сделанных белыми муравьями, великолепно разросшаяся трава с иглистыми семенами и вредные сорные травы покрывают все место. Нечистоплотная гиена запятнала святыню, на ее развалившихся стенах уселась ночная сова выплевывать непереваримые части своей добычи. Не легко смотреть без печального чувства на полное запустение какого-нибудь места, где собирались молиться Высшему Существу или все вместе говорили: "Ты еси Царь Славы, Христе!" И думать о том, что туземцы этой страны ничего не знают о Его религии, ни разу не слыхали даже Его имени; страшное суеверие заставляет их удаляться от этого священного места, как от язвы, и никогда не приближаться к нему. Кроме развалин ничего не было, что бы могло напоминать нам, что христианское государство имело здесь. когда-нибудь купцов; ибо современные туземцы то же самое, что были их отцы, когда португальцы в первый раз обогнули шло Доброй Надежды. Их язык, если известия о нем не погребены в Ватикане, до сих пор еще неизвестен. Ни единому искусству, кроме искусства дистиллировать, посредством ружейного ствола, спиртовые напитки, они не научились от иноземцев, и если бы все племя белых внезапно оставило страну, то единственным памятником по нем были бы развалины нескольких, построенных из камня и глины, стен м губительный остаток торга невольниками — вера, что человек может продать человека, — вера, происхождением своим обязанная не туземцам, потому что ее находят только там, где оказываются следы португальцев. [215]

Так как у прежних миссионеров не было недостатка нив мудрости, ни в предприимчивости, то в высшей степени интересно было бы узнать точную причину, почему им не удалось распространить свою религию. Наше наблюдение над влияниями систем, одобряющих невольничество, будь они туземного или европейского происхождения, служит доказательством, что они поддерживают только варварство. Враждебные случаи, как случай Секваша, а также Симоэнса, который свое хищничество простер вверх по реке до Кариба, — и многие другие имели точно то же влияние, как уже упомянутая нормальная туземная политика: опустошается одна полоса страны за другою, а охотник за невольниками достигает огромного благосостояния и влияния. Перейра, основатель Зумбо, гордился тем, что его прозвали "Ужасом". Его богатство, как обыкновенно, рассеется по ветру: если не вымучит его какой-нибудь бедный губернатор, то расточат дети смешанного брака, которые ему наследуют. Может быть, миссионеры издавна, как прежде многие частные люди из нас самих, терпели эту систему обращения в неволю, которая неизбежно ведет к войне, и не таким ли образом упустили они достигнуть влияния на туземцев, что они не вводили никакой другой политики на место той, которая господствовала уже столетия прежде, чем они пришли?

28-го июня мы продолжали наш путь. Дичи было чрезвычайно много, было и несколько львов. Мбиа спугнул одного, услаждавшегося дикой свиньей, и остатки свиньи присвоил для собственного употребления. Мясо дикой свиньи и зебры львы едят чрезвычайно охотно и истребляют значительное число этих животных. После полудня мы пришли в селение владетельницы Ма-мбурума, но сама она жила теперь на противоположном берегу реки. Несколько ее подданных посетили нас и сказали, что она была поражена ужасом, видя своего сына и других детей убитыми Секваша, и что она бежала на другой берег; но когда сердце исцелится, она вернется и будет жить в своем [216] собственном селении и между своим собственным народом. Она постоянно наведывалась у черных купцов, поднимавшихся по реке, нет ли у них каких-нибудь известий о белом человеке, который проходил с быками. "Он ушел в море", было их ответом, "но мы принадлежим тому же народу". — "О, нет, об этом вы напрасно мне говорите; он не берет невольников, а желает мира; вы принадлежите не его племени." Этот противный невольничеству характер возбуждает столь общее внимание, что каждый миссионер, который глазом мигнет при чудовищных бедствиях, заключающихся в торге невольниками, наверно достигнет того, что произведет какое-нибудь доброе впечатление на характер туземцев.

Здесь мы оставили реку и поднялись на долину, ведущую к проходу Мбурума или Моганго. Ночи были холодные, и на 30-е июня термометр при солнечном восходе упал на 39°. Мы пропили через селение из двадцати больших хижин, на которое напал Секваша на обратном пути по убиении владельца Мпангве. Он взял в плен женщин и детей, чтобы обратить в неволю, и увез все жизненные припасы, за исключением чудовищной корзины отрубей, которые обыкновенно туземцы запасают на время голода. Его невольники разбили все водоносы и жернова для молотья муки.

На холмах видны теперь деревья буаце и бамбук; но кусты джуджубе или зизифуса, которые, очевидно, занесены были из Индии, не идут далее по реке. Эти плоды, называемые португальцами macaas, за их в некотором роде яблочный вкус, мы ели во всю дорогу от Тетте сюда, и здесь они были больше обыкновенных, хотя непосредственно далее вверх их уже нет. Дерево манго не встречается по ту сторону этого места, потому что португальские купцы никогда не селились по ту сторону Зумбо. Цеце здесь многочисленнее и отяготительнее, чем где мы до сих пор были. Они сопровождали нас на походе и часто как пчелиный [217] рой жужжали над нашими головами. Они весьма лукавы и так нежно опускаются, когда хотят укусить, что присутствие их заметишь не прежде, как когда они утолят жажду своим копьевидным хоботом. Укол резок, но боль проходит в одно мгновение; за ней следует неприятный зуд, почти такой, как при укушении москитоса. Эта муха непременно умерщвляет всякое домашнее животное, за исключением козы и осла; но человек и дикие животные избегают этого. Мы сами были жестоко искусаны на этом пути, точно также и ослы наши, но ни мы, ни ослы не чувствовали последствий.

Воды, за исключением дождливого времени, в проходе Мбурума мало. Мы, однако, останавливались возле нескольких красивых источников в русле теперь высохшей речки Подебоде, которая продолжается до конца прохода и по местам представляет пруды. Вследствие тяжелой болезни д-ра Кирка мы остановились здесь на два дня. Он несколько раз впадал в лихорадку и заметил, что когда мы были на прохладных высотах, он чувствовал себя хорошо, но когда мы, случайно, с большей высоты спускались на меньшую, он чувствовал озноб, хотя в последнем случае температура была на 25° выше, чем вверху. Чтобы узнать, не будут ли лучше другие соединения, чем тот препарат, которым мы обыкновенно пользовались, он испытал различные лекарства. Когда мы остановились у этой воды, он внезапно ослеп и от слабости не мог стоять. Люди с большою живостью изготовили ему травяную постель, на которую мы и положили нашего спутника с печальными предчувствиями, которые может представить себе во всей их тяжести только тот, кто ухаживал за больным в дикой стране. Мы боялись, что он, при своих опытах, принял слишком много лекарств, но дали ему однако дозу наших лихорадочных пилюль. На третий день он ехал на одном из двух ослов, который охотно позволил взлезть на себя, а на шестой он шел так хорошо, как любой из нас. [218] Мы упомянули этот случай, чтобы еще раз указать на то, что мы часто замечали, именно что передвижение пациента с места на место самое лучшее для исцеления, и чем более мужества в человеке, чем менее он отдается болезни, — тем менее вероятность его смерти.

Снабжаемые водою из прудов, находимых в Подебоде, при устье ее мы опять достигли Замбези. Когда туземный охотник идет по сухой полосе, он узнает где можно ожидать воды по животным, которых видит. Присутствие серны, антилопы-нырца, дикого козла или слонов вовсе не доказательство, что есть вблизи вода; ибо эти животные блуждают на огромных полосах земли, и можно встретить их в расстоянии многих миль от воды. Но не то зебра, паллага, буйвол и носорог; где показываются они, там наверно можно считать, что от воды недалеко, потому что они никогда далеко от нее не уходят. Но когда среди торжественной тишины леса ухо поражается пением веселых птиц, тогда несомненно, что вода как раз под рукою. Пока мы здесь отдыхали под тамариндовым деревом, мы слушали, вместе с любовными звуками голубей, некоторое новое и приятное пение неизвестных маленьких птиц на раскинувшихся над этим прекрасным источником деревьях.

Наши люди на охоте напали на огромное стадо буйволов, спокойно лежавших в длинной сухой траве, и начали яростно бросать молнии на изумленных животных. В слепом увлечении охотой, производившейся прежде копьями, некоторые забывали заряжать ружья пулями и, между тем как они проворно стреляли холостыми зарядами, они в то же время изумлялись, что буйволы не падали. Убийца молодого слона, всадивший свои четыре пули в то же количество буйволов, выстрелил три заряда дробью номер 1, которая дана была ему для охоты на цесарок. Забавные замечания и веселость этого маленького приключения казались слушателю резвой болтовней детей. Мбиа и Мантланиане убили впрочем каждый по буйволу; оба животные были в лучшем [219] состоянии; мясо их было как отличное бычачье и отзывалось дичью. Стая голодных, воющих гиен считала этот вкус также привлекательным; исполненные страстным желанием участвовать в пире, они ночью бродили вокруг лагеря. По счастью, они отъявленные трусы и никогда не нападают ни на человека, ни на животных, разве на сонных, больных или в другом каком невыгодном состоянии. Со светлым костром в ногах у нас, присутствие их не порождает никакой заботы. Кусок мяса, повешенный на дереве и именно на столько высоко, чтобы за ним нужно было вскочить, если она захочет его достать, и короткое копье, крепко воткнутое древком в находящуюся под ним почву, составляют хитрость, приводящую гиену к самоубийству вследствие падения на копье.

Медовая кукушка необыкновенно замечательная птица. Как случилось, что каждый член ее семейства знает, что все люди, белые и черные, охотно едят мед? В ту минуту, как маленький приятель заметит человека, он спешит его приветствовать сердечным приглашением идти вместе к пчелиному рою, как переводит Мбиа, и взять немного меду. Он отлетает в надлежащем направлении, садится на какое-нибудь дерево и осматривается, следуют ли за ним; затем он перелетает на какое-нибудь другое дерево и еще на другое, до тех пор, пока не приведет вас на место. Если вы не принимаете первого его приглашения, он преследует вас с горячей настойчивостью, так заботливо стараясь приманить чужого к пчелиному рою, как другие птицы стараются отклонить его от своих собственных гнезд. За исключением времени, когда они были на походе, наши люди не упускали случая принять это приглашение и выражали это принятие особенным ответным свистом, который, как они говорили, означал: "Ладно, ступай вперед; мы идем." Птица никогда не обманывала и всегда приводила к пчелиному рою, хотя от иных можно было только немного попользоваться медом. Начало этого [220] оригинального обычая кукушки, как и привязанности собаки, лежит ли в дружбе к человеку или в любви к сладким кусочкам добычи, которые остаются на земле? Своекорыстие, помогающее заметить опасность, по-видимому, служит руководством в большей части случаев, как напр. у птиц, сторожащих буйволов и носорога. Трава часто так высока и густа, что совершенно незаметно можно подойти вплоть к этим животным; но бдительная птица, сидящая на животном, видит приближение опасности, ударяет крыльями и кричит и побуждает таким образом покровительствуемого ею силача бежать от врага, которого тот ни видал, ни слыхал; в награду внимательный маленький сторож имеет право выклевывать паразитов своего жирного друга. В других случаях даже само животное дает своей добыче знак бежать; так гремучая змея, когда она раздражается сделать нападение, столь же мало может воздержаться от употребления своих погремушек, как кошка воспротивиться верчению хвостом, когда она ярится при охоте за мышью, или кобра воздержаться от раздувания и вытягивания в стороны кожи на шее, прежде чем она вонзит свои ядовитые жала в свою жертву. Местами в этом проходе было много змей; они лежали на солнышке, но ускользали в зелень, как скоро мы подходили. Однажды утром заметили мы небольшую змею одного смертельно ядовитого вида, называемую каконе, на кусте, на стороне дороги; она спокойно лежала там плашмя и переваривала пожранную на завтрак ящерицу. Хотя она лежала прямо на виду, однако краски и цвета ее так точно походили на небольшую ветвь, что многие не замечали ее, даже когда их спрашивали, разве они ничего не видят на кусте. Здесь же скользнула от нас одна еще другого вида, который редко замечают, и быстрое, подобное молнии движение которого дало начало поговорке туземцев, что когда кто-нибудь видит эту змею, он непременно станет богатым человеком. [221]

Мы переночевали близ разоренного селения убитого владетеля Мпангве: прелестное место, впереди Замбези и сзади далеко тянущиеся сады, за которыми виден полукруг холмов, далее назад переходящих в высокие горы. Эти горы оставались справа нашей дороги, и путь наш вел по нескольким речкам, по-видимому, постоянно имеющим воду, и, между прочим, по Селоле, которая, как кажется, протекает мимо высокого пика Чиарапела. По берегам этих речек часто попадаются человеческие жилища: но нельзя оказать, что страна обитаема. Число дичи всякого рода изумительно возрастает с каждым днем. Как пример того, что можно встретить там, где нет человеческих жилищ, и где не введено огнестрельного оружия, мы упомянем, что мы действительно видали по временам. Утром 3 июля стадо слонов протянулось мимо нашего ночлега ярдах в пятидесяти и пошло вдоль сухого русла одной речки вниз к Замбези. Уйдя на несколько минут вперед главного корпуса, мы натыкались на большую стаю цесарок, стреляли сколько нужно на обед, или на следующее утро на завтрак, и бросали их на дороге, чтобы их подобрали находившиеся сзади нас повар и его помощники. Пока мы шли далее, через дорогу перебежали три разновидности франколинов, а сотни птиц взвились с большим шумом крыльев и полетели на деревья. Цесарки, франколины, горлицы, утки и гуси — пернатая дичь этой страны. При восходе солнца стадо паллаг, стоящее как овечье стадо, подпустило первого человека нашего длинного гуська ярдов на пятьдесят; но так как у нас было мясо, то мы дали им проскакать спокойно и невозмутимо. Вскоре затем наткнулись мы на стадо водяных козлов, которые здесь цветом значительно темнее и мясом грубее, чем тот же вид вблизи моря. Они смотрели на нас, а мы на них. Мы пошли дальше посмотреть стадо самок куду с одним или двумя великолепными по рогам самцами, которые уходили по сухим склонам холмов. Стрелять антилоп мы перестали, потому [222] что мы видели на походе что наши люди так часто наедались мясом, что стали жирными и лакомками. Они говорили, что не могут более употреблять никакой дичи, такой сухой и безвкусной, и спрашивали, почему им не дают дроби стрелять более вкусных цесарок.

Около восьми часов цеце начинает летать вокруг нас и едко кусать нам руки и затылки. Именно когда мы думаем о завтраке, мы натыкаемся на несколько буйволов, пасущихся на дороге; но, как только они увидят человека, они тотчас бегут тяжелым галопом. Мы стреляем, и самый передний, тяжело раненый, отделяется от стада и остается между деревьями; но так как весьма опасное дело преследовать раненого буйвола, то мы продолжаем наш путь. Эта-то потеря раненого и делает огнестрельное оружие так гибельным для этих полевых животных и со временем всех их уничтожит. Маленькие энфильдовские пули в этом отношении хуже старых крупных. Они часто проходят сквозь животное, не умерщвляя его, и после оно погибает без всякой пользы для человека. После завтрака мы тянемся к какому-нибудь водяному пруду; на берегу его стоит пара слонов, а в почтительном отдалении сзади этих монархов дичи видно стадо зебр, или водяных козлов. Как скоро они нас заметили, царственные животные тотчас удалились. но зебры остались, подпустивши к себе переднего человека на восемь ярдов, и тогда уже взрослые и молодые грациозно понеслись галопом прочь. Зебра весьма любопытна, и это ведет ее часто к погибели, потому что у нее в обычае оставаться на месте и смотреть на охотника. В этом пункте она прямая противоположность с антилопой-нырцом, которая, если она раз увидела или зачуяла опасность, несется как ветер и никогда ни на мгновение не остановится, чтобы оглянуться. Иногда застреливалась самая красивейшая зебра из стада, причем наши люди получали внезапную наклонность к мясу, которое они называли ,,царем хорошего мяса". На поросших короткой [223] травою равнинах между нами и рекою множество антилоп различных видов, которые тихо пасутся или отдыхают. Дикие свиньи обыкновенны, и в течение дня гуляют открыто, но так робки, что редко подпускали нас близко к себе. Когда они испуганы, они вытягивают вверх свои тонкие хвосты и проворно убегают по прямой линии, при чем туловище держат так ровно, точно локомотив на железной дороге. Через милю по ту сторону пруда выходят три буйволицы со своими телятами из леса и спускаются в равнину. Толпа обезьян на углу леса самым поспешным образом убегает в глубины его, заслышав громкое пенис Сингелека, а взрослые угрюмые их товарищи встречают громким и гневным лаем, как только завидят человеческое путешествующее общество. Рано после полудня мы могли еще раз видеть буйволов или других животных. Мы расположились на сухой, высокой террасе, случайно спугнувши одинокого слона. Ночи теперь теплее и представляют почти столько же интересного и нового, как и дни. Новый мир пробуждается и выходит, более многочисленный, если судить по производимому им шуму, чем тот, который был при солнечном сиянии. Львы и гиены рыскают вокруг нас и подходят иногда неприятно близко, хотя они никогда не отваживаются зайти среди нас. Незнакомые птицы поют свои милые песни, между тем как другие пищат и отвратительно кричат, как будто они испуганы или рассержены. Удивительные звуки насекомых поражают ухо; один звук, о котором туземцы говорили, что он издается одним большим жуком, похож на последовательный ряд размеренных гармонических ударов по наковальне, между тем как многие другие совершенно невозможно описать. Однажды видели мы маленького маки, скакавшего с проворством лягушки с ветки на ветку; он чиликал как какая-нибудь птица, и величиною был не более малиновки. Пресмыкающиеся, хотя их весьма много, беспокоили нас редко: во все время путешествия страдали [224] только два человека от ужаления, да и то весьма незначительно; один думал, что укушен какою-нибудь змеею, а другой был ужален скорпионом.

Началось сожигание травы и произвело синюю туманную атмосферу американского индейского лета, которая в Западной Африке называется "гарью" (smokes). На целые мили горят огни по вечерам на горных скатах, но гаснут во время ночи. С высоты их они кажутся широкою, в виде зигзага бегущею фейерверочною линиею в воздушном пространстве.

В ночь на 6 июля мы спали на левом берегу Шонгве, которая идет между лежащих у нас справа холмов и шириною она в двадцать ярдов. В последнее время маленькое, с юга вышедшее, племя базизулу поселилось здесь под предводительством Даданго и выстроили селение. Иные из их домов четырехугольные, и они, по-видимому, стоят на дружественной ноге с бакоа, которым принадлежит страна. Они, как и другие туземцы, возделывают хлопок, но какой-то совершенно иной породы, чем все те, которые мы до сих пор видели в Африке; штапель весьма длинный и семенная коробка больше, чем мы обыкновенно встречали; семена связаны, как у пернамбукового хлопка. Они принесли семена с собою из своего отечества, которого далекие горы, все еще обитаемые их земляками, владеющими множеством скота и употребляющими щиты, можно видеть с этого высокого места. Эти люди признали себя "детьми" великого главного владельца Кваниакаромбе, который, как говорят, господин всех базизулу. Это племя известно географам, заимствующим свои познания от португальцев, под именем морузурус, а вышеупомянутые холмы должны быть страною Чангамира, известного в истории воинственного владетеля, к которому никогда не дерзал приближаться ни один португалец. Базизулу, по слухам, воинственные горные обитатели; ближе к реке в равнинах обитают сидима; совершенно как на северной стороне бабимпе [225] живут почти на два дни пути от реки на высотах, а макоа на реке или около нее. Владетель базизулу, у которых мы теперь были, был гостеприимен и дружелюбен. Через сады с топотом пробиралось стадо буйволов и разбудило наших людей, что редко могли сделать рыкающие львы.

На следующий день наш путь вел по верхней террасе и сквозь густой дерновый джонгль. Где нет дороги, там путешествие всегда трудно, но еще беспокойнее оно там, где лес пересечен множеством тропинок, пробитых дичью. Здесь мы шли каждый отдельно, и когда др. Ливингстон наклонился, чтобы взять на пробу дикий плод морула, на него с гневным сопением кинулся носорог; но странным образом он остановился как вкопанный, будучи от него в расстоянии не более как на свою собственную длину, и дал ему время бежать; при прыжке сучок вырвал у него часы и когда он вполовину обернулся, чтобы подхватить их, он увидел носорога в отдалении с его детенышем еще на том же самом месте, как будто бы он во время нападения был удержан какою-то невидимою рукою. Отбежавши ярдов на пятьдесят и думая, что его спутники как раз позади его, он крикнул "берегись", но носорог бросился с громким сопеньем в другом направлении. До этого случая доктор обыкновенно ходил безоружным, но после уже никогда.

Из одной части джонгля слышался особенный лай, и Чарльз Ливингстон нашел, что лай этот шел от стаи диких собак, ссорившихся из-за остатков буйвола, которого они убили и почти сожрали. У дикой собаки (Hyaena venatica) большая голова и весьма сильные челюсти; уши длинные, цвет черный и желтый в пятнах, с белым пучком на конце хвоста. Они гоняются за своей дичью стаями и преследуют животное, за которым сначала погнались, неотступно, пока его не загонят. Балала пустыни Калагари, как говорят, прежде приручали их и употребляли для охоты. Один умный туземец в Колобенге помнит, что он, будучи мальчиком, видел возвращение стаи таких [226] собак с охоты под надзором их хозяев, которые гнали их как стадо коз, и для безопасности загнали в яму. В это послеполудня др. Кирк застрелил прекрасного оленя-самца, первого, которого мы убили. Он был в превосходном состоянии и необыкновенно жирен; но мясо, хотя оно смотрело так привлекательно, расстроило здоровье всех, кто много поел его, особенно тех, которые ели жир. Туземцы, живущие в местах обильных дичью и знакомые с различными родами диких животных, имеют предубеждение против жира оленя самца, паллаги, зебры, бегемота и свиньи; однако, они никогда им не пренебрегают, так как климат делает весьма сильною потребность во всяком питании из животного царства; но они держатся того мнения, что он причиняет чирьи и проказу, между тем как жир овец и быков, когда животное здорово, никогда не производит дурных последствий.

Мы часто встречали семейства, переходившие из одного места в другое, при чем они, точно так же, как и мы, шли гуськом. Отец и супруг идет впереди, неся свои лук и стрелы, путевой мешок, топор и копье и что-нибудь еще небольшое; вслед за ним идет его сын или его сыновья, точно также вооруженные, но несущие тяжести; затем следуют жена и дочери с большими ношами домашней рухляди на головах. Они приближались к нам без страха и без низкопоклонства невольников, которое вниз по реке, где утвердилось невольничество, так обыкновенно. Когда мы убивали какое бы то ни было животное, то этим путешествующим обществом предлагалась к услугам добрая порция мяса. У корня или на ветвях большой дикой смоковницы, на общественном сборном месте каждого селения бывает выставлено собрание великолепных рогов буйволов и антилопов, гордые трофеи счастливых успехов на охоте. На этих местах было несколько самых блистательных буйволовых голов из всех, какие мы видывали: рога, образовавши полный круг, [227] начинали второй завиток. Для любителя рогов это была бы богатая страна.

Утром 9 мы завтракали, миновавши четыре селения, в резиденции нашего старого друга Томбаниама, который теперь живет на материке, уступивши покрытый камышом остров, где мы его в первый раз видели, буйволам, которые обыкновенно истребляли его жатвы и оказывались задорными в отношении к его людям. Он держал большую стаю ручных голубей и несколько прекрасных, жирных каплунов, одного из которых подарил нам, вместе с корзиною муки. Соль в этой части страны была в изобилии; жители получают ее обыкновенным способом с равнин.

Вблизи остановился гальбкаст-купец, товарищ Секваша, и значительное число его людей. Когда молодец увидал нас, он был в полном ужасе и при разговоре дрожал так сильно, что макололо и другие туземцы заметили это и высказали. Страх его вытекал из чувства виновности, так как мы не сказали ничего, что могло бы его ужаснуть, и не намекали на убийство до последних минут перед нашим уходом, когда замечено было, что так как др. Ливингстон был рекомендован убитому владетелю, то он считает обязанностью донести об этом, и что португальское правительство никогда не похвалит такого дела. Он защищался тем, что говорил, что они поставили настоящего владельца, другой был узурпатор. Когда мы отправлялись, он заметно весьма успокоился. После полудня мы прибыли к одной из пограничных деревень Камбадзо, главное селение которого на острове Ниампунго или Ниангалуле, на устье Кафуэ. Владетель был здесь с визитом, и они давали пир в честь его высочества, как это обыкновенно бывает при таких случаях. Было много веселья, музыки, питья и танцев. Мужчины вместе с женщинами выпили "немножко слишком", но не перешли за ступень церемоний. Жена старшины, посмотрев на [228] нас несколько мгновений, крикнула другим: "Прежде ходили черные купцы, называвшие себя базунгу или белыми людьми, а теперь мы в первый раз видим настоящих базунгу." Вскоре явился и Камбадзо; он жалел, что мы не пришли прежде, чем было выпито все пиво, но воротился назад, чтобы посмотреть, действительно ли оно совершенно и окончательно допито и не осталось ли еще какого-нибудь кувшинчика.

Естественно, это была только характеристическая вежливость, ибо он положительно знал, что все выпито до дна; поэтому мы, в сопровождении самого разумного из его старшин, пошли далее к Кафуэ или Кафудже. Перед самым устьем расположенный высокий горный хребет представляет место, с которого открывается блистательный вид на две огромные реки и плодородную страны по ту сторону их. Сзади на север и восток стоит высокая горная цепь, вдоль подошвы которой мы шли. Вся цепь покрыта деревьями, растущими даже на выдающихся вершинах Чиарапела, Моринди и Шава; на этой последней цепь изгибается на северо-запад и мы могли видеть далекие горы, где владетель Семалембуэ в 1856 году пленил все наши сердца.