-

КОВАЛЕВСКИЙ Е. П.

ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ВО ВНУТРЕННЮЮ АФРИКУ

Примечание редакции.

Е. П. Ковалевский (автор «Странствователя по суше и морям»), известный путешествиями в отдаленные края средней Азии и Албании, недавно возвратился из внутренней Африки, достигнув источников Тумата, одного из главных притоков Голубого Нила и подножий так называемых (неправильно) на географических картах Лунных гор, куда еще не проникал ни один из европейских путешественников, несмотря на последние усилия Лондонского Африканского Общества и многих частных лиц, направлявших сюда свою деятельность. Таким образом г. Ковалевский, собранными им на месте сведениями, пополнил часть огромного пробела на наших картах внутренней Африки. Он вывез с собою богатые коллекции по разным отраслям естественных наук и этнографии и ознакомился с племенами негров, до сего времени еще неизвестными, и теперь готовит к изданию описание своего путешествия и занимается составлением географической карты посещенных им земель и приведением в порядок богатых материалов, привезенных им. Нечего и говорить, что сочинение г. Ковалевского, сколько можно судить по известным нам отрывкам, обещает быть в высшей степени интересным, как по новости и важности своего предмета, так и по самому изложению: всякой, кто читал первые книги «Странствователя по суше и морям», имевшего такой блестящий и вполне заслуженный успех в русской публике, — согласится, что г. Ковалевский мастер рассказывать свои путевые наблюдения и впечатления живо и необыкновенно увлекательно. По условию с автором, мы нашли возможность представить читателям Современника несколько любопытных извлечений из нового сочинения г. Ковалевского прежде, чем оно будет издано отдельной книгой. [50]

БОЛЬШАЯ НУБИЙСКАЯ ПУСТЫНЯ.

Дикий гул отдавался в ушах; я не мог хорошенько сообразить, во сне это или на яву? Безбрежная степь, занесенная светом, лежала передо мною; верблюд за верблюдом тянулась длинной вереницей; по бокам заметы: верблюд упал, его сбросали в снежную бездну, как в море, за ним другого, третьего. Но вот гул стих; дикие крики раздались отвюду... А! я в горах. — Спуж возле; турки сделали вылазку. С именем Божиим мы кинулась на них; стук, крик; я невольно вздрогнул и плотнее закутал голову. Потом, казалось, все стихло. Пленительная картина раскинулась передо мною. Небольшая деревенька; сквозь чащу дикой рощи проглядывал пестрый, красивый домик; возле луг, перерезываемый игривою речкой; я перешел через мостик: шел рощей, лугом, уже приближался к красивому домику, уже слышал веселый говор, несшийся из него; там меня ждали, оттуда манило мена; я уже готов был переступить знакомый ворог; вдруг дикий, пронзительный рев потряс всю внутренность мою... веселый домик, тишина, покой, — все исчезло, все ото был сон; только пронзительный рев не затихал и наяву... Я вышел из палатки. Сотня верблюдов, коленопреклоненных, ревела благим матом. Их вьючили.

Какой рев, какие заунывные крики вожатых! это еще хуже чем в Киргизской степи; может быть то уже забылось, а это слышалось тут, во всем злопредвещающем ужасе. [51]

«Ге, шейх Абдель-Кедер! ге, шейх Абдел-Кедер! Ахмет! Бас-Боч! Бас-Боч! Я, яволет! шейх Абдель-Кедер!» раздавалось отвсюду: Абдель-Кедер — имя покровителя караванов в здешних пустынях, — имя, которое беспрестанно призывают на помощь.

Суматоха продолжалась еще насколько времени. Арабы спорили между собою, у кого больше ноши для верблюда; иные из наших отыскивали лучшего дромадера, другие не звали на какого сесть, третие не умели как сесть и с ужасом смотрели на эту башню, которая, между тем, преклонялась перед ребенком и раболепно подставляла ему свои горб. Бедный верблюд! чего ни делают с ним во всех концах света, где только существует он!

«Ге, шейх Абдель-Кедер!» раздалось в последний раз, и караван пошел!... Это было 20 января (1 февраля н. ст.) в 8 часов утра, а солнце жгло как никогда не жжет оно в Петербурге среди лета, среди белого дня; а белые дин, как известно, так редки в Петербурге.

Горы то теснились одна к другой, то расходились. Между ними лавировал ваш караван как корабль между подводными камнями, не касаясь на одной из них. Странное образование песчаников этих гор я описал в отдельной статье.

Сначала, на пути, были признаки жизни. Дерево другое акции, но, Боже, что это за дерево! Только полуиссохшие ветки да иглы; ворон, вьющийся над караваном, но и тот к вечеру вернулся назад; пещера, в которой еще видны следы гиены, но и гиена недолго жала в этих безводных местах. На другой день пустыня явилась во всем ужасе разрушения и смерти. Остовы верблюдов и быков попадались на каждых десяти шагах, иногда чаще. Ни червяка, ни мухи, ни иссохшей былинки; как будто здесь и не было никогда жизни! Низменные, отдельные, разбросанные, до половины занесенные песком горы имели совершенное, поражающее подобие могил. Расположенные на безбрежной песчаной равнине, они придавали ей вид кладбища. Ничего не видел я ужаснее в жизни. Небо так же пусто, как земля, — еще пустыннее ее, потому что горизонт шире. Солнце жгло; жар доходил до 34° по реомюру, а на пространстве десяти дней пути только в одном месте вода, и то такая горько-соленая, что одна неволя заставляет пить ее.

Караван, еще вчера шумный, говорливый, подвигался в тишине, в тоскливом расположения духа, в изнеможении тела. Мираж покуда занимал тех, которые не видали его, но на третий день, когда мы вышли в так называемое Море Песков, [52] Бахр-эль-гатаб, мираж уже не сходил с глаз, и это было для нас предметом новых мук. Озера расстилались до края горизонта, реки текли перед нами, отражая всю роскошь растительности, и это еще более распаляло в нас жажду, глаза изнурялись от напряжения, болели от яркого света песков, облитых лучами солнца. Арабы называют мираж навождением дьявола. Ужасно! Продолжительная езда на верблюде, во всякое время тяжелая, утомляющая своею качкой, теперь казалась невыносимою. Здесь верблюды, и даже дромадеры, одногорбые, и положение седока на горбе походит на положение индейских фокусников, вертящихся на конце заостренной палки. Во время своих караванных путешествий, я никогда не ездил на верблюде: всегда бывала у меня лошадь, и только теперь я понял вполне слова бывшего с нами в Хивинской экспедиции генерала М., который говорил, что если на картинке увидит верблюда, то выцарапает ему глаза. Впоследствии времени, к счастию, я нашел в караване осла и продолжал путь частию на нем, а частию пешком, потому что осел, которого поили только через два дня, изнемогал подо мною, как ни силен египетский осел.

Мне стали понятны мучения Александра Македонского, шедшего через пустыню Ливийскую на поклонение Аммона-Ра; но на третий день путешествия небо ниспослало Александру дождь; небо берегло его и вознаградило, потом, сказавши ему, что он происходит от Юпитера; а мне сулило оно одни только горькие последствия подобного же путешествия. Теперь понятно, каким образом была погребена под знойными песками Ливии целая армия Камбиза, шедшая на разрушение тех храмов, которым поклонялись Геркулес, Персей и Александр Великий; понятно, отчего погибают беспрестанно караваны и путники в этой так называемой Большой Нубийской пустыне, одной из самых страшных пустынь в Африке.

Самум, или, как его называют арабы, хам-сим, пятидесятница, потому что он дует в период пятидесяти дней и апреля и мае месяцах, разумеется не постоянно, иначе он в пятьдесят дней опустошил бы весь Египет, — хам-сим, который неожиданно иногда налетает и в другое время года, всегда почти сопровождается гибелью путешествующих в пустыне.

Приближение самума трудно предвидеть. Правда, воздух сгущается заранее, принимает пурпуровый цвет; лицо путника наливается кровью; глаза, кажется, хотят выскочить из орбит, голова кружится; но все это настает так быстро, что люди и животные, хорошо понимающие эти признаки, едва имеют время кинуться ниц на землю и сунуть свое лицо как можно глубже в песок. [53] Самум пронесся, кажется, благополучно, прикрыв караван только тонкою полостью песку. Люди и животные поднимаются; иссохшие уста жаждут воды; все кидаются к гербе, кожаным мешкам с водою... о ужас! воды ни капли. Самум в один миг иссушает мешки, полные водою, если не успеют их убрать и закрыть циновками или землею; а мы уже заметили, как трудно предузнать приближение самума. Тогда положение каравана, если он далеко отошел от воды или за долго до нее, — ужасно. Обыкновенно, вот что делается в нем: невольники, которых целые толпы проводят через пустыню, садятся в кружок и в молчании ожидают смерти; вожатые-арабы рассчитывают очень верно, часто по опыту, могут ли они дойти до воды с запасом верблюжьей крови, или нет, и принимают свои меры; если могут, то каждый убивает своего верблюда и отправляется немедля вперед; если нет, то никто из них не станет понапрасну беспокоиться, и каждый, с покорностью и верою в судьбу, обрекает себя смерти. Тогда в этой таинственной пустыне раздаются песни, которыми обыкновенно отпевают покойников, и вопли, сопровождающие их в другую жизнь: это страшнее тишины негров; но турки никогда не погибают без борьбы со смертью, борьбы отчаянной, до последней минуты жизни; большею частию это владельцы каравана; отыскавши где-нибудь между вьюками несколько глотков воды или водки, запасшись так же верблюжьей кровью и выбравши лучшего дромадера в караване, они скачут по направлению к Нилу; никто не противится им, потому что вожатые и рабы и в самом отчаянии сохраняют уважение к господину. На этом переезде большею частию погибают они в страшных муках.

Не один самум бывает причиною гибели путников. Каждый год насчитывают несколько несчастных случаев в этой пустыне и без самума. Большая часть гор и мест носят название своих жерт. Там погиб начальник кавалерии Судана: вожатый его принял одну гору за другую и заблудился в пустыне. Тут погибли двенадцать кавасов Мегмет-Али: вожатый отправился отыскивать отставшего верблюда, кавасы долго ждали, было уже близко от Нила, а кто переходил пустыню, тот знает, с какою жадностию стремятся люди и животные к свежей воде. Они же шли этим путем не в первый раз, а потому и отправились одни. Вожатый между тем воротился; не нашедти их на месте, он отправился по своим следам; но не кавасы, ни вожатый не возвращались. Впоследствии их нашли не в дальнем расстоянии один от другого; последнего за четыре часа до Нала. Всех несчастных случаев не перечтешь. [54]

Трупы остаются очень долго нетленными; ни хищных, ни других зверей, ни насекомых, как мы заметили, здесь нет, так некому истреблять их. Иссушенные солнцем, трупы лежат как живые, и часто ошибаешься, глядя на них издали.

Вот гора, называемая Габеш, Абиссинскою. Тут когда-то после самума осталась, в числе прочих, абиссинянка, невольница. Другие невольники ожидали смерти, но ей, молодой и прекрасной собой, конечно пользовавшейся лучшею жизнию чем они, жалко было расстаться с нею; в страшных муках и терзаниях ожидала она смерть. В это время наехали на нее два каваса, турок и черкес. Она так же со своим караваном были настигнуты самумом, но успели спасти одну замзамию — маленький кожаный мешок с водой, спрятали ее от других, и убежали на дромадерах. Абиссинянка кинулась к ним, рыдая молила, заклинала их взять ее с собою. Турок колебался.

— Послушай, говорил он товарищу: — ведь если довезем ее в Каир, можем продать за десять тысяч пиастров.

— Правда, отвечал черкес: — а если поделимся с нею водой, то можем умереть все трое.

— До Нила недалеко, говорил турок: — к нужде мы привыкли...

Абиссинянка поняла, что турок принял ее сторону: она усилила свои мольбы; обращая их исключительно к нему. Отчаяние прядало ей силы, красноречия и может быть красоты. Турок был тронут и решительно настаивал взять ее с собою.

— Хорошо, сказал его спутник, повидимому тоже поколебавшийся: — только сажай ее к себе на дромадера.

Турок может быть того и хотел. Отправились. Черкес, ехавший позади, вынул пистолеты, пустил одну пулю в абиссинянку, другую в турка, который неуспел выхватить своих пистолетов, потом взял замзамию и благополучно доехал до Бербера. Говорят, он сам рассказывал эту историю своим, прибавляя, что еслиб пришлось поделиться водою только с турком, то и тут не достало бы ее, и что все-таки один другого должен бы был убить, а сумасшедший турок взял еще третьего потребителя, вовсе не привыкшего к нужде, и что он во всяком случае оказал благодеяние абиссинянке, прекратив ее терзания, а турку — отправив на тот свет не одного, но с женщиной, которую он до того полюбил, что готов был умереть за нее.

Мы шли во двенадцати и тринадцати часов в день, нигде не останавливаясь. Верблюды не наменяли своему ровному, мерному [55] шагу, от начала дня до конца, от первого привала до последнего. Подножный корм и воду они могли только видеть издали, и то во время миража. Им давали горсти по две дуры — род проса — вечером, и только. Арабы, находившиеся при верблюдах, съедали по горсти дуры в день, даже меньше, и больше ничего. Они шли в течении всего перехода тем же мерным и ровным шагом, как и верблюды, — вожатые впереди, нигде не приседая, не приостанавливаясь. Жар, казалось, не имел на них влияния; для них даже это не был жар.

— Неужели бывает жарче этого? спросил кто-то из нас араба.

Бедуин засмеялся.

— Разве жарко? сказал он. Теперь все-таки зима, хоть и на исходе; летом иначе.

— Как же иначе?

— Да так, что и мы днем не можем итти через пустыню, а ходим ночью.

— Хорошо же должно быть летом: это удовольствие для нас впереди.

Во время-то ночных переходов всего чаще бывают несчастий с караванами. Арабы-бедуины плохо различают звезды; они руководствуются значками. поставленными на горах, самым положением некоторых гор и наконец костями людей и животных, которые высовываются из песку или еще не занесены песком. Вовремя темной ночи, они не видят своих руководителей и часто принимают одну местность за другую, особенно на безбрежных песках. Тем еще легче ошибиться, что песчаные бугры беспрестанно переносятся с места на место, а следствия малейшей ошибки легко предвидеть.

Я уже, кажется, имел случай заметить, что вожатыми служат, по преимуществу, арабы племени Абабди. Они говорят, что если абабди пройдет через пустыню раз и обронят булавку, то на обратном пути найдет ее; иначе он ее абабди. Абабди врут; они, как и все арабы, любят прихвастнуть, особенно когда речь идет о себе. Дело в том, что они уступают в искусстве вожатых нашим киргизам. Для киргиза все служит признаком в степи: звезды, которые он хорошо знает, наклонение травы, направление ветра, могилы, которые никто другой не отличит от тысячи таких же могил, рассеянных в степи, перелетная или залетная птица. Днем или ночью, он выведет вас с одного конца степи на другой как по струне; но уж никто не сравнится с арабами в перенесении трудов пути. Подхода к привалу, после тринадцатичасовой ходьбы, после нескольких таких переходов, [56] арабы выскакивают вперед, танцуют, кривляются и паясничают. Киргиз этого не сделает, хотя всякому бывалому в степи известно, к каким лишениям, к какому труду способен он.

Абабди вели постоянную войну с другими родами арабов, и особенно с бишари: это уже общая участь кочевых народов (теперь Мегмет-Али унял их); но у здешних арабов меньше удальства, чем у некоторых, разумеется немногих, родов киргизов. Сходства однако между теми и другими, как между всеми кочевыми народами, довольно. Те и другие, хотя магометане, однако в вера очень слабы; арабы, по соседству с Меккой, несколько богомольней. Скот все их богатство. Оседлость, земледелие — их ужас, их бич. Дикая независимость их кумир. Гостеприимство, условное у тех и у других. Мщение за нанесенную обиду переходят из рода в род. Киргизы вооружены луками, стрелами и длинными пиками, арабы — небольшими копьями и мечами, в роде старых рыцарских; ружья редки у тех и других и большею частию без замков, с фитилями.

Арабы-бедуины довольно высокого росту, сложены прекрасно и хороши собой. Они во всем отличаются от арабов-феллахов. Первые свободны. Хотя они и в подданстве Мегмет-Али, однако обязанности ох довольно ничтожны, и тут еще они легко находят случай уклоняться от них. Мегмет-Али даже сам платит некоторым племенам арабов известную сумму за обеспечение своих границ и меккских поклонников, а шейху абабди предоставлено право снимать пошлину со скота, прогоняемого через Большую Нубийскую пустыню, без различия, принадлежит ли скот Мегмет-Али, или купцам: с верблюда по три пиастра, а с прочего по полтора. Тоже делают шейхи других родов в своих пустынях. Между тем, как участь феллахов такова, что я по сю пору не решался говорить о них подробно. Может быть, когда всмотрюсь в предмет, он представится мне не в таком темном виде, каким он кажется с первого взгляда. Путешественники, пробежавшие Египет, где он удобопроходимей, судили и решали об этом предмете по первому впечатлению или чаще по постороннему влиянию, и потому-то мнения их так разногласны, так преувеличены, поверхностны, что поневоле заставят быть осторожней в этом деле.

Наш вожатый, Ахмет, был вожатый по превосходству. Богатый и лучшего роду из племени абабди, он употреблялся только в важных случаях; тем не менее он был до половины наг, а летом небольшой лоскут холста, у места повешенный, служил ему полным костюмом. Зато его ферде драпировалось прекрасно, [57] подобно тоге какого-нибудь скульпторного Нерона или Цицерона; вообще арабы-бедуины носят ее очень живописно. Ахмет был хорошо сложен, волосы тщательно завиты и намаслены (это важная часть туалета полунагого арабского племени, мужчин и женщин, без исключения), тело достаточно покрыто жаром. Черты лица его, блеск глаз, живость разговора, жестикуляция, наконец страсть к деньгам напоминали резко потомка еврейского племена. Здесь не место излагать все факты, ссылки и доказательства, собранные мною на месте; но я буду иметь случай изложить их особо, в подтверждение того, что арабы-бедуины племени абабди и внутренней части Африка происходят от евреев отсталых, бежавших из Палестины и оставшихся в Египте.

Вожатый шел впереди, напевая уныло импровизированную, по обычаю всех кочевых народов, песнь. Песнь говорила, как и всегда, про женщину, верблюда, ночь, всего чаще ночь, и, как водится, была очень нескладна.

— Ахмет, что это за гора?

— Чортова гора.

— Отчегожь она Чортова?

— Ночью тут слышится чортова музыка.

— Ты слышал?

— Сколько раз!

— Хорошо?

— Только трубы да по временам барабаны: настоящий шабаш. Ну ее совсем!

— Зачем же тут музыка?

— Долго рассказывать.

— Успеешь, хоть начни от Адама.

Правду сказать, арабы, о чем бы ни заговорили, начинают всегда так издалека, что едва достанет терпения дослушать, но в пустыне рад-радехонек, когда хоть час пройдет незамето. Обыкновенно выживешь его весь, до секунды, выстрадаешь до последней капли терпения. Всякая остающаяся до привала минута дает себя почувствовать, как будто хочет сказать: ты некогда говорил, что дорожишь мною, ты готов был остановить солнце, чтобы удержать меня; ну, вот солнце остановилось прямо над головою у тебя; живи себе, наслаждайся мною, вот я вся тут, и длинна и скучна!...

Ахмет начал, но начал и продолжал гораздо длиннее, чем стану говорить я.

«В Судане жил чорт, лихо жил, пока во женился! тут пришлось ему худо. Говорят, женщина у мусульман — [58] ничто, вещь, дрань; все это кажется так, с виду; в сущности женщина везде женщина, и если захочет, не только турка, сатану в руки возьмет. История представляет много тому примеров, этот еще не вошел в историю. Чорту пришлось так худо, что он в одну прекрасную ночь покинул свой благословенный Судан и бежал, куда глаза глядят, бежал, куда не могла последовать за ним его жена, — в Большую Нубийскую пустыню, которая и тогда носила это же название, и тогда была так страшна, как теперь. Только здесь, на горе, он приостановился перевести дух и, довольный тем, что уже далеко от жены, задал себе пирушку, которая была слышна на другом конца пустыни. В это время проходил тут ученый из Каира; шел он долго, устал. проголодался, и как ни подозрителен казался этот гам среди пустыня, но он решился итти на него: голод и ученым прядает храбрость. Чорт обрадовался посетителю; видите ли, он был чорт социабельный и скучал в одиночества. Пошли распросы, как, зачем, откуда?

— Из Каира, отвечал эфенди.

— А я в Каир, говорил чорт. — Что там?

— Худо. От жон житья нет. Я ушел от жены.

— Вот хорошо! а я убежал от своей из Судана.

Известно, что несчастия сближают людей, но неизвестно было, что они сближают чорта с человеком. Нечистый за веселым ужином с эфенди предложил ему следующую сделку.

— Идем в Каир, сказал он: — и дадим себя знать женщинам; я стану поселяться то в той, то в другой, разумеется знатнейшей и богатейшей, стану мучить ее, тешиться ею, а ты станешь заклинать и выживать меня; я буду слушаться и оставлять свое жилище, переходя в другое, еще избраннейшее, а ты станешь наживать деньги за свое искусство. Натешимся вволю.

Ученый был не промах. Помялся, будто и не по нем сделка; представил затруднение со стороны совести, жены и прочего, насказал, что говорится в подобных сделках с чортом, и кончил тем, что согласился. Дьявол даже не выторговал себе при этом душа эфенди, потому ли, что был добрый чорт, или потому, что не дорожил таким приобретением. И в самом деле, чорт ли ему в душе эфенди! за рубль купишь ее в Египте.

При содействии нечистой силы наши путники перенеслась скоро в Каир. Чорт начал кутить. Прежде всего они поселился в теле дочери визиря. Девушка взбеленилась. Весь дом переполошился. Стали искать знахаря, отыскали вашего эфенди, о тот как [59] рукою снял беду: чорт выпрыгнул из хорошенького тельца, с тем, чтобы перенестись еще в лучшее, более развитое, роскошное, полное неги и пламени, в котором он зажил как в своей стихии; не помню, кому принадлежало это тело, только эфенди и отсюда выгнал его, но поморщившись от усилия. Словом, работа пошла спешно. Деньги сыпалась на эфенди, который жил как ни в чем не бывало.

Наконец чорт, как ни глуп был, надоумился, что он работает для другого, работает прилежно и безвозмездно. Он отправился к эфенди и стал ему приводить резоны, что добытые общими усилиями деньги следует разделить по полам; но ученый муж, который по турецкой привычке спешил понажиться, зная, что завтрашний день не принадлежит ему, и видя, что нечего больше ожидать от своего друга, потому что тот уже обошел все богатейшие семейства, отказал ему на отрез.

— Хорошо же, сказал дьявол: — я сумею погубить тебя; не помогут и богатства.

И он поселился в жене и первой любимице султана.

Эфенди понял его замыслы и, догадываясь, что чорт на этот раз ни за что не согласится выйти из своего жилища, бежал. Но беднягу поймали и объявили, что будут бить до тех пор, пока не выживет нечистого из султанши или пока не забьют его до смерти.

Ученый смутился перед чортом, молил, заклинал, предлагал не половину — все свои богатства; напрасно: чорт решился отомстить. Наконец эфенди спохватился.

— Хорошо, сказал он: — я погибну, это так, но и тебе будет не легче.

— А что?

— Когда я бежал из Каира, мне попалась на встречу твоя жена и стала спрашивать, где отыскать тебя. Я все рассказал; она недалеко.

Чорт опрометью кинулся из тела султанши в пустился бежать куда глаза глядят, а эфенди зажил припеваючи, сдавши жену какому-то бедняку с значительною прибавкою денег.

— А музыка-то на горе отчего? а Чортова гора отчего? спросил я, уже позабывши начало рассказа.

— Как отчего! говорил Ахмет: — оттого, что чорт тут останавливался и пировал с эфенди: музыка с тех пор отдается на горе.

— Так! Так! [60]

Боже, какая жара! какая жажда! и что должны мы пить! На полпути, у горько-соленых колодцев Мурата, наполнили мы водою ваши гербе; но эта вода, которую едва можно было пить в начале, на третий день, сбитая в кожаных мошках с растворившеюся под влиянием солнечных лучей солью, приняла запах, вкус и цвет отвратительный. Возьмите стакан чистой воды, смешайте в ней ложки две грязи, прибавьте соли и часть гнилого яйца, настойте все это на полынь, и вы получите воду подобную той, которую мы последнее время пили в пустыне.

От этого напитка и жару, к которому мы еще не привыкли, кожа на лице и всем теле покрылась красными пятнами.

Я не обозначил вам названий наших ночлегов; к чему вам послужат названия, которые вы сейчас забудете! притом же вы найдете их на моей карте. Путь через пустыню определен мною географически и возвышенности измерены посредством барометра, сколько жар и жажда дозволяли это сделать.

Конечно едва ли найдется — как бы это выразить поделикатнее — ну, словом, едва ли найдется человек, который бы вздумал посетить Большую Нубийскую пустыню; но путешественник легко может случиться в подобном моему положении в другом месте; для того предлагаю следующий совет: никогда не принимать в начале сильных средств и беречь их для будущего; как ни худо вам, имейте в виду, что под конец будет еще хуже. — Если, например, вы почувствуете от жару кружение головы, приподымите только свою шляпу; самый слабый ветер, дрожание воздуха, неизбежное в пустыне, достаточно освежит вас на первый случай. Впоследствии, когда это не будет действовать, можете несколько времени употреблять одеколон, потом конечно и это окажется недействительным, тогда нюхайте спирт и наконец уже, как к крайнему средству, в случае продолжительных обмороков, прибегайте к кровопусканию. Иначе вы привыкнете к сильным средствам, и они впоследствии останутся недействительными. Голоду вы никогда не чувствуете в пустыне; усталость и жажда отнимают всякой апетит, но за апельсин, гранат, лимон вы заплатила бы очень, очень дорого; а потому запасайтесь всем этим в Каире. Месяц пути до пустыни не испортит их, потому что чрезвычайная сухость воздуха сжимает герметически кору и высушивает ее как пергамент. Чай всего надежнее утоляет жажду в составляет единственную пищу и лучшее питье, как бы ни дурна была вода. Кто не испытал на себе его благодетельного действия! Заною, в дороге, когда, прозябший до костей, путешественник [61] входит в комнату станционного смотрителя, один вид кипящего самовара уже оживляет его; веселое журчанье пробуждает приятные мысли; и чувствует бедный странник, как возвращается жизнь, по мер того, как благотворная влага проникает в остывшую кровь его!

В Нубийской пустыне кожа у меня до того бывала суха, что, казалось, отставала от тела; голова горела; я весь был в лихорадке, но после двух, трех чашек горячего чаю, пот выступал на теле, и я оживал. Истинно благодетельный тот человек, кто первый ввел употребление чаю, и очень жаль, что имя его неизвестно благодарным потомкам. В III столетии мы уже находим Китай, опивающийся чаем. — Нельзя без страху вспомнить, что мы чуть не лишились на долгое время этого целебного напитка: китайцы насильно, несмотря на все знаки неудовольствия русского посольства, бывшего в XVIII столетии в Пекине, навязали ему несколько цибиков чаю; русские хотели выбросить его, но умные москвичи разчмаковалн это зелье и умели оценить его по достоинству. Давноль было это дело, а теперь в Россия получается около 10 миллионов фунтов чаю; да в Европу, которая около того же времени познакомилась с чаем через голландцев, и в Америку отпускается до 50 мил. фунтов.

Жажда наша и отвращение от жидкости, хранимой в гербе, были так велики, что с последнего привала мы отправили нарочного за водою к Нилу, чтобы хотя несколькими часами ранее напиться вдоволь. Часу в десятом утра, когда жар становился нестерпимым, мы встретили нарочного с водою, коршун следовал за ним: это первое живое существо, которое мы увидели после десятидневного перехода: хищные птицы всегда, на суше и на воде, встречают первые человека, сопровождают его последние, до могилы, и на моголе остаются еще долго после друзей и родных его. Корысть выжидательней всякой привязанности.

Можете вообразить вашу радость, когда мы добрались до воды. Нет, вы не можете ее вообразить, если не были в подобном нашему положении. 29 января (10 февраля), часу в третьем, мы увидели на горизонте голубоватую полосу... То был Нил. Вскоре показались серенькие домики и купы пальм (Phoenix dactilifera) и дума (Cucifera thebaica), неизбежных спутников берегов Нила в Нубии; это была деревня Абугаммет... Страдания наши однако не совсем еще кончились. Правда, мы уже надолго не покинем благодетельного Нила, не будем нуждаться в воде; но до Бербера — четыре дня пути — должны ехать на верблюдах или ослах. При [62] других обстоятельствах это бы не беда, но при болезненном состоянии, в котором каждый из нас находился, при жаре в 34° ро реомюру, подобное путешествие было нелегко.

_______________________________________

Остановимся на время и обратим взоры еще однажды назад как ни страшно позади нас. Теперь мы можем хладнокровнее смотреть на предмет, исторгавший прежде одно болезненное чувство.

У арабов еще остался обычай, которого они держатся крепко и нынче, потому что он доставляет им несколько пиастров. По выходе из гор, в пустыню, у так называемой Безводной реки, они складывают могилы для каждого путешественника и с воев и припевом оплакивают его предстоящую гибель. Как бы прося их защиты и покровительства, путник кидает несколько денег, и они разметывают могилу и с веселыми песнями и плясками отправляются вперед.

Нубийская пустыня — могила, могила мертвая, если можно так выразиться, потому что в ней нет даже той микроскопической жизни, которая есть во всякой могиле. Но была ли здесь когда-либо жизнь и может ли она здесь быть? Вот вопросы, которые неизбежно родятся в каждом переходящем ее, если только голова его способна родить какой-либо вопрос.

Древние египтяне, оставившие гигантские памятники, при виде которых цепенеет самое пылкое воображение, не внесли сюда жизни. Напротив, они бы ее разрушили, еслиб она как-нибудь ненароком очутилась здесь. Для них была нужна пустыня: она надежнее, чем сиенские пороги (первые катаракты), служила оплотом от набегов диких ефиоплян. Нигде не видно остатков древности, и по всем моим расспросам нигде их нет. Только за день пути от Мурата, направо, к стороне Нила, есть цитерна, иссеченная в граните; но она принадлежит времени позднейшему и может быть тому, когда правили Египтом калифы; вероятно это дело какого-нибудь набожного мусульманина, а не правительства. И нынче в пустынях, где только доступна вода, устроиваются колодцы частными лицами, по обещанию или из усердия. Есть еще несколько колодцев, чрезвычайно глубоких, несколько цитерн, стоивших больших издержек, — это уже дело правления Мегмет-Али, но, увы! все усилия, все издержки были тщетны: нигде нет и капли [63] воды. Периодические дожди иногда сюда заходят; но когда? лет в десять однажды; вот уже шестой год их не было. Зато, тогда природа развертывается во всей красе своей! Зыбучие пески, горы, на которых не видно и пяди наносной земли, равнины, — все покрывается зеленью, кустарниками; луга, цитерны, пещеры наполняются водою года на два, на три. Арабы со скотом стекаются сюда толпами, теснят друг друга, дерутся за землю, которой прежде убегала; животные, птицы являются еще прежде их. Новый мир создается быстро, но не надолго!... Раскаленное солнце разрушает его в два, три месяца, тем более, что росы здесь неизвестны; только караваны пользуются еще долго последствиями периодических дождей, находя воду в известных впадинах и цитернах.

Значит не вечной же смерти обречена эта пустыня! Если природа так быстро может исторгнуть ее из рук смерти, то и человек, силою труда и времени, может достигнуть того же.

Читатель помнит, что путь через пустыню, сокращая пространство и огибая катаракты Нила, очень важен для Судана, с недавнего времени богатой провинции вице-короля. Канал, который бы соединил Нил от одного колена до другого, от Короско до Абугамета, положил бы надежный путь непрерывного водяного сообщения и дал бы простор населению и хлебопашеству. Предприятие огромное, но не невозможное, как показали мои барометрические измерения. Я избавлю читателя от подробного рассмотрения этого проэкта. Канал должен иметь слишком 300 верст в длину, но во многих местах есть готовое ложе для него (например высохшее русло Короско). Наконец, этот труд едва ли огромнее знаменитого запружения и поднятия Нила, которое продолжается уже несколько лет, стоит стольких миллионов и Бог знает удастся ли в той мере, как ожидают; он соединил бы провинции Египта, которые нынче до того разделены безводною нубийскою степью, что бык, стоющий в Каире 60 рублей, в Судане продается по 10 руб. ас.

Покинув нагие горы песчаника, мы нашли развитыми в большой массе кристаллические породы. За три, четыре часа до эль-Мурата, почти на половине дороги через пустыню, мы взяли в одном овраге несколько россыпи и, промывши ее у колодцев, получили признаки золота; далее нашли отдельные, отторгнутые от своих месторождений куски горных пород, окрашенные медною зеленью. Кажется, нельзя сомневаться что горный промысл не замедлил бы явиться к обогащению этой страны, которая была бы гораздо ближе соединена с Нилом и следовательно с Египтом, чем многие отдельные оазы, разбросанные в пустыне Ливии. [64] Держатся же они против всех усилий и натиска движущихся песков и невежества арабов.

Левее, восточнее вашего пути, есть другой путь через пустыню, прямо из Ассуана; он днями пятью длиннее; тем не менее, однако, прежде, когда пошлина с караванов невольников собиралась в Короско, многие обходили его; нынче Мегмет-Али учредил таможню в Ассуане, и путь этот почти оставлен. Еще восточнее, горы значительно возвышаются, вода в них встречается часто; если не всегда есть трава, зато повсеместен кустарник для скота: тут кочуют арабы вплоть до Чермного моря, где недостаток дождей заменяется обильными росами.

Е. КОВАЛЕВСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: Из путешествия во внутреннюю Африку // Современник, № 12. 1848