-

КОВАЛЕВСКИЙ Е. П.

БОЛЬШАЯ НУБИЙСКАЯ ПУСТЫНЯ

(Отрывок из путешествия во внутрь Африки Г. Ковалевского).

(Е. П. Ковалевский, известный путешествиями в отдаленные края средней Азии и Албании, недавно возвратился из внутренней Африки, достигнув источников Тумата, одного из главных притоков Голубого Нила и подножий так называемых на географических картах Лунных гор, куда еще не проникал ни один из европейских путешественников, несмотря на последние усилия Лондонского Африканского Общества и многих частных лиц, направлявших сюда свою деятельность. Таким образом г. Ковалевский, собранными им на месте сведениями, пополнил часть огромного пробела на наших картах внутренней Африки.)

Дикий гул отдавался в ушах; я не мог хорошенько сообразить, во сне это или на яву? [388] Безбрежная степь, занесенная снегом, лежала передо мною; верблюд за верблюдом тянулись длинной вереницей; по бокам заметы: верблюд упал, его сбросили в снежную бездну, как в море, за пим другого, третьего. Но вот гул стих; дикие крики раздались отвсюду... А! я в горах. — Турки сделали вылазку. С именем Божиим мы кинулись на них; стук, крик; я невольно вздрогнул и плотнее закутал голову. Потом, казалось, все стихло. Пленительная картина раскинулась передо мною. Небольшая деревенька; сквозь чащу дикой рощи проглядывал пестрый, красивый домик: возле луг, перерезываемый игривою речкой; я перешел через мостик: шел рощей, лугом, уже приближался к красивому домику, уже слышал веселый говор, несшийся из него; там меня ждали, оттуда манили меня; я уже готов был переступить знакомый порог; вдруг дикий, пронзительный рев потряс всю внутренность мою... веселый домик, тишина, покой, — все исчезло, все это был сон: только пронзительный рев не затихал и наяву... Я вышел из палатки. Сотня верблюдов, коленопреклоненных, ревели благим матом. Их вьючили.

Какой рев, какие заунывные крики вожатых! это еще хуже чем в Киргизской степи; может быть то уже забылось, а это слышалось тут, во всем злопредвещающем ужасе. [389]

«Ге, шейх Абдель-Кедер! ге шейх Абдель-Кедер! Ахмет! Бас-Боч! Бас-Боч! Я, яволет! шейх Абдель-Кедер!» раздавалось отвсюду: Абдель-Кедер — имя покровителя караванов в здешних пустынях, — имя, которое беспрестанно призывают на помощь.

Суматоха продолжалась еще несколько времени. Арабы спорили между собою, у кого больше ноши для верблюда; иные из наших отыскивали лучшего дромадера, другие не знали на какого сесть, третие не умели как сесть и с ужасом смотрели на эту башню, которая, между тем, преклонялась пред ребенком и раболепно подставляла ему свой горб. Бедный верблюд! чего не делают с ним во всех концах света, где только существует он!

«Ге, шейх Абдель-Кедер!» раздалось в последний раз, и караван пошел!...Это было 20 января (1 Февраля н. ст.) в 8 часов утра, а солнце жгло как никогда не жжет оно в Петербурге среди лета, среди белого дня; а белые дни, как известно, так редки в Петербурге.

Горы то теснились одна к другой, то расходились. Между ними лавировал наш караван как корабль между подводными камнями, не касаясь ни одной из них. Странное образование песчанников этих гор я описал в отдельной статье.

Сначала, на пути, были признаки жизни. [390] Дерево другое акации, но, Боже, что это за дерево! Только полуиссохшие ветки да иглы; ворон, вьющийся над караваном, но и тот к вечеру вернулся назад; пещера, в которой еще видны следы гиены, но и гиена недолго жила в этих безводных местах. На другой день пустыня явилась во всем ужасе разрушения и смерти. Остовы верблюдов и быков попадались на каждых десяти шагах, иногда чаще. Ни червяка, ни мухи, ни иссохшей былинки: как будто здесь и не было никогда жизни! Низменные, отдельные, разбросанные, до половины занесенные песком горы имели совершенное, поражающее подобие могил. Расположенные на безбрежной песчаной равнине, они придавали ей вид кладбища. Ничего не видел я ужаснее в жизни. Небо так же пусто, как земля, — еще пустыннее ее, потому что горизонт шире. Солнце жгло; жар доходил до 34° по Реомюру, а на пространстве десяти дней пути только в одном месте вода, и то такая горько-соленая, что одна неволя заставляет пить ее.

Караван, еще вчера шумный, говорливый, подвигался в тишине, в тоскливом расположении духа, в изнеможении тела. Мираж покуда занимал тех, которые не видали его, но на третий день, когда мы вышли на так называемое Море Песков, Бахр-эль-гатаб, мираж уже не сходил с глаз, и это было для нас [391] предметом новых мук. Озера расстилались до края горизонта, реки текли перед нами, отражая всю роскошь растительности, и это еще более распаляло в нас жажду, глаза изнурялись от напряжения, болели от яркого света песков, облитых лучами солнца. Арабы называют мираж навождением дьявола. Ужасно! Продолжительная езда на верблюде, во всякое время тяжелая, утомляющая своею качкой, теперь казалось невыносимою. Здесь верблюды, и даже дромадеры, одногорбые, и положение седока на горбе походит на положение индейских фокусников, вертящихся на конце заостренной палки. Во время своих караванных путешествий, я никогда не ездил на верблюде: всегда бывала у меня лошадь, и только теперь я понял вполне слова бывшего с нами в Хивинской экспедиции генерала М., который говорил, что если на картинке увидит верблюда, то выцарапает ему глаза. Впоследствии времени, к счастию, я нашел в караване осла и продолжал путь частию на нем, а частию пешком, потому что осел, которого поили только через два дня, изнемогал подо мною, как ни силен египетский осел.

Мне стали понятны мучения Александра Македонского, шедшего через пустыню Ливийскую на поклонение Аммона-Ра; но на третий день путешествия небо ниспослало Александру дождь; [392] небо берегло его и вознаградило потом, сказавши ему, что он происходит от Юпитера; а мне сулило оно одни только горькие последствия подобного же путешествия. Теперь понятно, каким образом была погребена под знойными песками Ливии делая армия Камбиза, шедшая на разрушение тех храмов, которым поклонялись Геркулес, Персеи и Александр Великий; понятно, отчего погибают беспрестанно караваны и путники в этой так называемой Большой Нубийской пустыне, одной из самых страшных пустынь в Африке.

Самум, или как его называют арабы, хамсим, пятидесятница, потому что он дует в период пятидесяти дней в апреле и мае месяцах, разумеется не постоянно, иначе он в пятьдесят дней опустошил бы весь Египет, — хам-сим, который неожиданно иногда налетает и в другое время года, всегда почти сопровождается гибелью путешествующих в пустыне.

Приближение самума трудно предвидеть. Правда, воздух сгущается заранее, принимает пурпуровый цвет; лице путника наливается кровью; глаза, кажется, хотят выскочить из орбит, голова кружится; но все это настает так быстро, что люди и животные, хорошо понимающие эти признаки, едва имеют время кинуться ниц на землю и сунуть свое лицо как можно глубже в песок. Самум пронесся, кажется, благополучно, [393] прикрыв караван только топкою полостью песку. Люди и животные поднимаются; иссохшие уста жаждут воды; все кидаются к гербе, кожанным мешкам с водою... о ужас! воды ни капли. Самум в один миг высушает мешки, полные водою, если не успеют их убрать и закрыть циновками или землею; а мы уже заметили, как трудно предузнать приближение самума. Тогда положение каравана, если он далеко отошел от воды или за долго до нее, — ужасно. Обыкновенно вот что делается в нем: невольники, которых целые толпы проводят через пустыню, садятся в кружок и в молчании ожидают смерти; вожатые-арабы рассчитывают очень верно, часто по опыту, могут ли они дойти до воды с запасом верблюжьей крови, или нет, и принимают свои меры; если могут, то каждый убивает своего верблюда и отправляется немедля вперед; если нет, то никто из них не станет понапрасно беспокоиться, и каждый, с покорностью и верою в судьбу, обрекает себя смерти. Тогда в этой таинственной пустыне раздаются песни, которыми обыкновенно отпевают покойников, и вопли, сопровождающие их в другую жизнь; это страшнее тишины негров; но турки никогда не погибают без борьбы со смертью, борьбы отчаянной, до последней минуты жизни; большею частию это владельцы каравана; отыскавши где нибудь между вьюками несколько [394] глотков воды или водки, запасшись так же верблюжьей кровью и выбравши лучшего дромадера в караване, они скачут по направлению к Нилу; никто не противится им, потому что вожатые и рабы и в самом отчаянии сохраняют уважение к господину. На этом переезде большею частию погибают они в страшных муках.

Не один самум бывает причиною гибели путников. Каждый год насчитывают несколько несчастных случаев в этой пустыне и без самума. Большая часть гор и мест носят название своих жертв. Там погиб начальник кавалерии Судана; вожатый его принял одну гору за другую и заблудился в пустыне. Тут погибли двенадцать кавасов Мегмет-Али: вожатый отправился отыскивать отставшего верблюда, кавасы долго ждали, были уже близко от Нила, а кто переходил пустыню, тот знает, с какою жадностию стремятся люди и животные в свежей воде. Они же шли этим путем не в первый раз, а потому и отправились одни. Вожатый между тем воротился; не нашедши их на месте, он отправился по свежим следам; но ни кавасы, ни вожатый не возвращались. Впоследствии их нашли не в дальнем расстоянии один от другого; последнего за четыре часа до Нила. Всех несчастных случаев не перечтешь.

Трупы остаются очень долго нетленными; ни [395] хищных, ни других зверей, ни насекомых, как мы заметили, здесь нет, так некому истреблять их. Иссушенные солнцем, трупы лежат как живые, и часто ошибаешься, глядя на них издали.

Вот гора, называемая Абиссинскою. Тут когда-то после самума осталась, в числе прочих, абиссинянка, невольница. Другие невольники ожидали смерти, но ей, молодой и прекрасной собой, конечно пользовавшейся лучшею жизнию чем они, жалко было расстаться с нею; в страшных муках и терзаниях ожидала она смерти. В это время наехали два каваса, турок и черкес. Они также с своим караваном были настигнуты самумом, но успели спасти одну замзамию — маленький кожаный мешок с водой, спрятали ее от других, и убежали на дромадерах. Абиссинянка кинулась к ним, рыдая молила заклинала их взять ее с собою. Турок колебался.

- Послушай, сказал он товарищу: — ведь если довезем ее в Каир, можем продать за десять тысяч пиастров.

- Правда, отвечал черкес: — а если поделимся с нею водой, то можем умереть все трое.

- До Нила недалеко, говорил Турок; — к нужде мы привыкли.,..

Абиссинянка поняла, что турок принял ее сторону; она усилила свои мольбы, обращая их [396] исключительно к нему. Отчаяние придало ей силы, красноречия и может быть красоты. Турок был тронут и решительно настаивал взять ее с собою.

- Хорошо сказал его спутник, повидимому тоже поколебавшийся: — только сажай ее к себе на дромадера.

Турок может быть того и хотел. Отправились. Черкес, ехавший позади, вынул пистолеты, пустил одну пулю в абиссинянку, другую в турка, который не успел выхватить своих пистолетов, потом взял замзамию и благополучно доехал до Бербера. Говорят, он сам рассказывал эту историю своим, прибавляя, что еслиб пришлось поделиться водою только с турком, то и тут не достало бы ее, и что все-таки один другого должен бы был убить, а сумасшедший турок взял еще третьего потребителя, вовсе не привыкшего к нужде, и что он во всяком случае оказал благодеяние — абиссинянке прекратив ее терзания, а турку — отправив на тот свет не одного.

Мы шли по двенадцати и тринадцати часов в день, нигде не останавливаясь. Верблюды не изменяли своему ровному, мерному шагу, от начала дня до конца, от первого привала до последнего. Подножный корм и воду они могли только видеть издали и то во время миража. Им давали горсти по две дуры — род проса — [397] вечером, и только. Арабы, находившиеся при верблюдах, съедали по горсти дуры в день, даже меньше, и больше ничего. Они шли в течении всего перехода тем же мерным и ровным шагом, как и верблюды, — вожатые впереди, нигде не приседая, не приостанавливаясь. Жар, казалось, не имел на них влияния; для них даже это не был жар.

- Неужели бывает жарче этого? спросил кто-то из нас араба.

Бедуин засмеялся.

- Разве жарко? сказал он. Теперь все-таки зима, хоть и на исходе; летом иначе.

- Как же иначе.

- Да так, что и мы днем не можем идти через пустыню, а ходим ночью.

- Хорошо же должно быть летом: это удовольствие для нас впереди.

Во время ночных переходов всего чаще бывают несчастия с караванами. Арабы-бедуины плохо различают звезды; они руководствуются значками, поставленными на горах, самым положением некоторых гор и наконец костями людей и животных, которые высовываются из песку или еще не занесены песком. Во время темной ночи, они не видят своих руководителей и часто принимают одну местность за другую, особенно на безбрежных песках тем еще легче ошибиться, что песчаные бугры [398] беспрестанно переносятся с места на место, а следствия малейшей ошибки легко предвидеть.

Я уже кажется имел случай заметить, что вожатыми служат, по преимуществу, арабы племени Абабди. Они говорят, что если Абабди пройдет через пустыню раз и обронит булавку, то на обратном пути найдет ее; иначе он не Абабди. Абабди врут; они, как и все арабы, любят прихвастнуть, особенно когда речь идет о себе. Дело в том, что они уступают в искусстве вожатых нашим киргизам. Для киргиза все служит признаком в степи: звезды, которые он хорошо знает, наклонение травы, направление ветра, могилы, которые никто другой не отличит от тысячи таких же могил, рассеянных в степи, перелетная или залетная птица. Днем или ночью, он выведет вас с одного конца степи на другой как по струне; но уж никто не сравнится с арабами в перенесении трудов пути. Подходя к привалу, после тринадцатичасовой ходьбы, после нескольких таких переходов, арабы выскакивают вперед, танцуют, кривляются и паясничают, Киргиз этого не сделает, хотя всякому бывалому в степи известно, к каким лишениям, к какому труду способен он.

Абабди вели постоянную войну с другими родами арабов, и особенно с бишари: это уже общая участь кочевых народов (теперь [399] Мегмет-Али унял их); но у здешних арабов меньше удальства, чем у некоторых, разумеется немногих, родов киргизов. Сходства однако между теми и другими, как между всеми кочевыми народами довольно. Те и другие, хотя магометане, однако в вере очень слабы; арабы, по соседству с Меккой, несколько богомольней. Скот все их богатство. Оседлость, земледелие — их ужас, их бич. Дикая независимость — их кумир. Гостеприимство, условное у тех и у других. Мщение за нанесенную обиду переходит из рода в род. Киргизы вооружены луками, стрелами и длинными пиками, арабы — небольшими копьями и мечами, в роде старых рыцарских: ружья редки у тех и других и большею частию без замков, с фитилями.

Арабы-бедуины довольно высокого роста, сложены прекрасно и хороши собой. Они во всем отличаются от арабов-феллахов. Первые свободны. Хотя они и в подданстве Мегмет-Али, однако обязанности их довольно ничтожны, и тут еще они легко находят случай уклониться от них. Мегмет-Али даже сам платит некоторым племенам арабов известную сумму за обеспечение своих границ и меккских поклонников, а шейху Абабди предоставлено право снимать пошлину со скота, прогоняемого через большую Нубийскую пустыню, без различия, принадлежит ли скот Мегмет-Али, или купцам; [400] с верблюда по три пиастра, а с прочего по полтора. Тоже делают шейхи других родов в своих пустынях. Между тем, как участь феллахов такова, что я по сю пору не решился говорить о них подробно. Может быть, когда всмотрюсь в предмет, он представится мне не в таком темном виде, каким он кажется с первого взгляда. Путешественники, пробежавшие Египет, где он удобопроходимее, судили и решили об этом предмете по первому впечатлению или чаще по постороннему влиянию, и потому-то мнения их так разногласны, так преувеличены, поверхностны, что поневоле заставят быть осторожней в этом деле.

Наш вожатый, Ахмед, превосходно знал свое дело. Богатый и лучшего рода из племени Абабди, он употреблялся только в важных случаях; тем не менее он был до половины наг, а летом небольшой лоскут холста, у места повешенный, служил ему полным костюмом. Зато его ферде драпировалось прекрасно, подобно тоге какого нибудь скульптурного Нерона или Цицерона; вообще арабы-бедуины носят ее очень живописно. Ахмет был хорошо сложен, волосы тщательно завиты и намаслены (это важная часть туалета полунагого арабского племени, мужчин и женщин, без исключения), тело достаточно покрыто жиром. Черты лица его, блеск глаз, живость разговора, [401] жестикуляция, наконец страсть к деньгам напоминали резко потомка еврейского племени. Здесь не место излагать все факты, ссылки и доказательства, собранные мною на месте; но я буду иметь случай изложить их особо, в подтверждение того, что арабы-бедуины племени Абабди и внутренней части Африки происходят от евреев отсталых, бежавших из Палестины и оставшихся в Египте.

Вожатый шел впереди, напевая уныло импровизированную, по обычаю всех кочевых народов, песнь. Песнь говорила, как и всегда, про женщину, верблюда, ночь, всего чаще ночь, и, как водится, была очень нескладна.

- Ахмет, что это за гора?

- Чортова гора.

- Отчегожь она чортова?

- Ночью тут слышится чортова музыка.

- Ты слышал?

- Сколько раз!

- Хорошо?

- Только трубы да по временам барабаны: настоящий шабаш. Ну ее совсем!

- Зачем же тут музыка?

- Долго рассказывать.

Правду сказать, арабы, о чем бы ни заговорили, начинают всегда так издалека, что едва достанет терпения дослушать, но в пустыне рад-радехонек, когда хоть час пройдет [402] незаметно. Обыкновенно выживешь его весь, до секунды, выстрадаешь до последней капли терпения. Всякая остающаяся до привала минута дает себя почувствовать, как будто хочет сказать: ты некогда говорил, что дорожишь мною, ты готов был остановить солнце, чтобы удержать меня; ну, вот солнце остановилось прямо над головою у тебя; живи себе, наслаждайся мною, вот я вся тут, и длинна и скучна!..

Боже, какая жара! какая жажда! и что должны мы пить! На полпути, у горько-соленых колодцев Мурата, наполнили мы водою наши гербе; но эта вода, которую едва можно было пить в начале, на третий день, сбитая в кожаных мешках с растворившеюся под влиянием солнечных лучей солью, приняла запах, вкус и цвет отвратительный. Возьмите стакан чистой воды, смешайте в ней две ложки грязи, прибавьте соли и часть гнилого яйца, настойте все это на полынь, и вы получите воду подобную той, которую мы последнее время пили в пустыне.

От этого напитка и жару, к которому мы еще не привыкли, кожа на лице и на всем теле покрылась красными пятнами.

Я не обозначил вам названий наших ночлегов: к чему вам послужат названия, которые вы сейчас забудете! притом же вы найдете их на моей карте. Путь через пустыню определен [403] мною географически и возвышенности измерены посредством барометра, сколько жар и жажда дозволяли это сделать.

Конечно едва ли найдется — как бы это выразить поделикатнее — ну, словом, едва ли найдется человек, который бы вздумал посетить большую Нубийскую пустыню: но путешественник легко может случиться в подобном моему положении в другом месте; для того предлагаю следующий совет: никогда не принимать в начале сильных средств и беречь их для будущего; как ни худо вам, имейте в виду, что под конец будет еще хуже. — Если, например, вы почувствуете от жару кружение головы, приподымите только свою шляпу: самый слабый ветер, дрожание воздуха неизбежное в пустыне, достаточно освежить вас на первый случай. Впоследствии, когда это не будет действовать, можете несколько времени употреблять одеколон, потом конечно и это окажется недействительным, тогда нюхайте спирт и наконец уже, как крайнему средству, в случае продолжительных обмороков, прибегайте к кровопусканию. Иначе вы привыкнете к сильным средствам, и они впоследствии останутся недействительными. Голоду вы никогда не чувствуете в пустыне; усталость и жажда отнимают всякой апетит, но за апельсин, гранат, лимон вы заплатили бы очень, очень дорого; а [404] потому запасайтесь всем этим в Каире. Месяц пути до пустыни не испортит их, потому что чрезвычайная сухость воздуха сжимает герметически кору и высушивает ее как пергамент. Чай всего надежнее утоляет жажду и составляет единственную пищу и лучшее питье, как бы ни дурна была вода. Кто не испытал на себе его благодетельного действия! Зимою, в дороге, когда, прозябший до костей, путешественник входит в комнату станционного смотрителя, один вид кипящего самовара уже оживляет его; веселое журчанье пробуждает приятные мысли; и чувствует бедный странник, как возвращается жизнь, по мере того, как благотворная влага проникает в остывшую кровь его!

В Нубийской пустыне кожа у меня до того бывала суха, что, казалось, отставала от тела; голова горела; я весь был в лихорадке, но после двух, трех чашек горячего чаю, пот выступал на теле, и я оживал. Истинно благодетельный тот человек, кто первый ввел употребление чаю, и очень жаль, что имя его неизвестно благодарным потомкам. В III столетии мы уже находим Китай, опивающийся чаем. — Нельзя без страху вспомнить, что мы чуть не лишились на долгое время этого целебного напитка: китайцы насильно, несмотря на все знаки неудовольствия русского посольства, [405] бывшего в XVIII столетии в Пекине, навязали ему несколько цибиков маю; русские хотели выбросить его, но умные москвичи рассмаковали это зелье и умели оценить его по достоинству. Давноль было это дело, а теперь в России получается около 10 миллионов фунтов чаю; да в Европу, которая около того же времени познакомилась с чаем через голландцев, и в Америку отпускается до 50 мил. фунтов.

Жажда наша и отвращение от жидкости, хранимой в гербе, были так велики, что с последнего привала мы отправили нарочного за водою к Нилу, чтобы хотя несколькими часами ранее напиться вдоволь. Часу в десятом утра, когда жар становился нестерпимым, мы встретили нарочного с водою, коршун следовал за ним: эго первое существо, которое мы увидели после десятидневного перехода: хищные птицы всегда, на суше и на воде, встречают первые человека, сопровождают его последние до могилы, и на могиле остаются еще долго после друзей и родных его. Корысть выжидательней всякой привязанности.

Можете вообразить нашу радость, когда мы добрались до воды. Нет, вы не можете ее вообразить, если не были в подобном нашему положении. 29 января (10 февраля), часу в третьем, мы увидели на горизонте голубоватую полосу... То был Нил, вскоре [406] показались серенькие домики и купы пальм (Phoenix dactilifera) и дубов (Cucifera thebaica), неизбежных спутников берегов Нила в Нубии; это была деревня Абугаммет... Страдания наши однако не совсем еще кончились. Правда, мы уже на долго не покинем благодетельного Нала, не будем нуждаться в воде; но до Бербера — четыре дня пути — должны ехать на верблюдах или ослах. При других обстоятельствах это бы не беда, но при болезненном состоянии, в котором каждый из нас находился, при жаре в 34° по реомюру, подобное путешествие было нелегко.

Остановимся на время и обратим взоры еще однажды назад, как ни страшно позади нас. Теперь мы можем хладнокровнее смотреть на предмет, исторгавший прежде одно болезненное чувство.

У арабов еще остался обычай, которого они держатся крепко и нынче, потому что он доставляет им несколько пиастров. По выходе из гор, в пустыню, у так называемой Безводной реки, они складывают могилы для каждого путешественника и с воем и припевом оплакивают его предстоящую гибель. Как бы прося их защиты и покровительства, путник кидает несколько денег, и они разметывают могилу и с веселыми песнями и плясками отправляются вперед. [407]

Нубийская пустыня — могила, могила мертвая, если можно так выразиться, потому что в ней нет даже той микроскопической жизни, которая есть во всякой могиле. Но была ли здесь когда-либо жизнь и может ли она здесь быть? Вот вопросы, которые неизбежно родятся в каждом переходящем ее, если только голова его способна родить какой-либо вопрос.

Древние египтяне, оставившие гигантские памятники, при виде которых цепенеет самое пылкое воображение, не внесли сюда жизни. Напротив, они бы ее разрушили, еслиб она как-нибудь ненароком очутилась здесь. Для них была нужна пустыня: она надежнее, чем сиенские пороги (первые катаракты), служила оплотом от набегов диких ефиоплян. Нигде не видно остатков древности, и по всем моим расспросам нигде их нет. Только за день пути от Мурата, направо к стороне Нила, есть цитерна, иссеченная в граните; но она принадлежит времени позднейшему и может быть тому, когда правили Египтом калифы; вероятно это дело какого-нибудь набожного мусульманина, а не правительства. И нынче в пустынях, где только доступна вода, устроиваются колодцы частными лицами, по обещанию или из усердия. Есть еще несколько колодцев, чрезвычайно глубоких, несколько цитерн, стоивших больших издержек, — это уже дело правления [408] Мегмет-Ала, но, увы! все усилия, все издержки были тщетны: нигде нет и капли воды. Периодические дожди иногда сюда заходят; но когда? лет в десять однажды: вод уже шестой год их не было. Зато, тогда природа развертывается во всей красе своей! Зыбучие пески, горы, на которых не видно и пяди наносной земли, равнины, — все покрывается зеленью, кустарниками; луга, цитерны, пещеры наполняются водою года на два, на три. Арабы со скотом стекаются сюда толпами, теснят друг друга, дерутся за землю, которой прежде убегали; животные, птицы являются еще прежде их. Новый мир создается быстро, но не надолго!... Раскаленное солнце разрушает его в два, три месяца, тем более, что росы здесь неизвестны; только караваны пользуются еще долго последствиями периодических дождей, находя воду в известных впадинах и цитернах.

Значит не вечной же смерти обречена эта пустыня! Если природа так быстро может исторгнуть ее из рук смерти, то и человек, силою труда и времени, может достигнуть того же.

Е. КОВАЛЕВСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: Большая Нубийская пустыня (Отрывок из путешествия во внутрь Африки Г. Ковалевского) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 77. № 308. 1849