СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ОТТО КЕРСТЕН

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ВОСТОЧНОЙ АФРИКЕ,

В 1859-1861 годах

БАРОНА КЛАУСА ФОН ДЕКЕН

ОТДЕЛ ОДИННАДЦАТЫЙ.

Область деятельности миссий.

В Кизолудини. — Миссионерская деятельность Крапфа и Ребмана. — Наружность, образ жизни и нравы Ваника. — Ярмарка в Элеберриа. — Религия и суеверие. — Муанза. — Господство старейшин. — Отношение Ваника к Суахелийцам и Арабам. — Богослужение на туземном языке. — Раббам Мпиа. — Ночная поездка к реке Пангани.

Поздно, уже к вечеру, путешественник вышел из форта. Поднялся свежий ветерок, который породил в нем желание в тот же день предпринять поездку на шлюпке в Кизолудини, где в это время жил Ребман; он отправился на судно и поспешно уложил своя вещи. Через два часа после захождения солнца явилась шлюпка с необходимым экипажем и пятью Белуджами, в виде почетной стражи, которую непременно хотел навязать старый джеммедари, — и вскоре поплыли на парусах вверх по проливу. Едва проехали несколько шагов за город, как ветер, будто в насмешку, начал делаться все тише и тише и наконец стал совсем незаметен. Вследствие этого, только после трехчасового, трудного плавания на веслах, прибыли к месту высадки. Тотчас же началась выгрузка. Несмотря на темноту и крутость берега, все шло благополучно, и из багажа ничего не пропало, — только один Белудж, поскользнувшийся и скатившийся со склона, взял невольную ванну. Под выступом берега Декен оставил, так как у него недоставало носильщиков, менее нужные тюки и двух солдат для их охранения, и потом отправился в путь. Небо было покрыто тучами, и ни один луч солнца не освещал неровную и крутую дорогу, так что все обрадовались, когда через полтора часа, около трех часов утра, достигли миссии; чтобы не обеспокоить спящих жителей, зажгли огонь и провели около него остаток ночи. Можно представить себе изумление Ребмана, когда он, пробудясь, увидел посетителей — европейцев. Такое посещение миссия, в течении своего 14-летнего существования, видела только три раза. Он и его жена, урожденная Англичанка, весьма ласково приветствовали путешественника и предложили ему полнейшее гостеприимство. Декен пробыл там три дня, беседовал с опытным миссионером об его прежних экскурсиях, совещался с ним о наилучшем способе устроить путешествие во внутрь и ознакомлялся с людьми и страною. Др. Крапф, положивший начало [236] восточноафриканской миссии, находился в то время уже шесть лет в Европе, но рассчитывал впоследствии, если удастся, снова возвратиться в Момбас.

Когда Крапф в 1844 году прибыл на суахелийский берег, он не знал, каким из языческих народов ему прежде всего заняться. Сначала он питал всего более участия к Галласам, потому что он уже знал их северных соплеменников в Абиссинии и нашел в них выдающиеся качества, а местами еще следы прежнего христианского влияния; он считал себя вправе сравнивать их, по их храбрости, прямоте и строгости нравов, с древними Германцами и надеялся, что Ормания, страна Галласов, сделается некогда Африканскою Германиею и что из этой страны должен быть дан толчок к преобразованию всех африканских условий жизни. Когда же он прибыл в Момбас, то благоприятное положение этого места и ласковый прием, который он нашел у Арабов, Суахелийцев и Ваника, побудили его пока основать здесь свое местопребывание, тем более, что он был тут очень близко к Галласам и мог в известное время года сноситься с ними на торгу и легко мог посещать их страну. С удивительным рвением он принялся за изучение необходимых языков и вскоре преодолел все затруднения, представлявшиеся для начинающейся миссии; его неутомимому прилежанию мы обязаны словарями, учебниками языков и переводам отрывков из Нового Завета на 6-8 африканских наречий. С трогательным самоотвержением посвятил он себя обращению прибрежных племен, живущих в бедности, пороке и невежестве, и не потерял духа вследствие неудачи, а придумывал новые, смелые планы, чтобы по крайней мере возвестить и другим народам Евангелие. Без оружия и свиты, только с библиею и зонтиком, как сам он говорит, предпринял он опасное путешествие в Укамбани, куда с тех пор никто более не проникал, неоднократно посещал горную страну Узумбара, дабы убедиться, не удобнее ли там почва для его деятельности, каждый день странствовал, когда только позволяло ему здоровье, по селениям Ваника, сносился с Галласами и Вакамба, и без устали работал, поддерживаемый сознанием, что действует по призванию Господа, и подкрепляемый тем убеждением, что он должен бы был действовать так даже и тогда, когда не оказывалось бы от этого скорой пользы. Его сотрудник, Ребман, прибывший в Момбас в 1846 году, верно участвовал в его действиях, строил дома и хижины и основал прекрасную колонию, которой Бэртон и Спик имели случай удивляться, работал дома и в окрестностях, дабы обратить к христианской жизни некоторых из Ваника, и три раза посетил, лежащую на расстоянии ста часов пути от берега, страну Джагга и область воинственных Ватеита.

Над тем же делом трудились еще и другие, но ни один не выказал такого терпения, как эти двое. К сожалению, успех их усилий, в сравнении с употребленными средствами, был незначителен, потому ли, что способ миссионерской их деятельности был не верен, или же потому, что народы восточной Африки еще не созрели для того, чтобы воспринять высшую цивилизацию. То же самое замечали и в других местах, так что, кажется, учители язычников недостаточно обращали внимания на умственное состояние и условия жизни [237] туземцев и слишком внезапно и ослепительно вносили во тьму свет Евангелия. Если озарить людей, которых детский ум может воспринимать только простые вещи, обременить самыми трудными понятиями, которые могут усвоить немногие даже из нас, которые суть, может быть, не что иное, как отростки и искажения истинного христианства, возникшие в течении веков и развитые остроумными и изобретательными учителями, то, по нашему мнению, нельзя рассчитывать па успех. Какой Негр поймет учение о Триединстве; как убедится он, что многоженство — грех, когда он находит как нельзя более естественным, чтобы каждый держал столько жен, невольников и скота, сколько может прокормить и купить, и когда он видит, что то же самое делает столь много выше его стоящий Араб; как можно надеяться отучить народ, для которого питье одуряющего пальмового сока сделалось второю природою, от этого порока одною проповедью? Конечно, ревновавшие по вере мужи, слишком тысячу лет тому назад пришедшие в Германию, и вестники христианства, проповедавшие Римлянам и Грекам, лучше умели приобретать себе последователей: они не тронули языческих празднеств и других национальных учреждений, а только назвали их христианскими именами; они не отменили прежних богов, но поставили их в связь с священными преданиями и таким образом создали мост для перехода к новой религии. Это не значит впрочем, чтоб у других народов, при других обстоятельствах, не могли привести к цели и другие пути. Только проповедание без подготовления и без облегчающих уступок кажется нам бесплодным: это значит сеять там, где не пахал.

В выборе средств многие католические миссии стоят выше протестантских. Они пытаются сначала, как это мы видели у Французов в Занзибаре и увидим далее на Бурбоне, заставить Негра полюбить труд, обучают его мирским и духовным предметам, не навязывая ему никакого учения, и показывают ему своим примером благотворность правильной, христианской домашней и семейной жизни; если потом тот или другой из них окажется достойным носить имя Христово, и если он сам выразит желание обратиться, то его крестят, убедившись сначала в его твердом намерении, но вовсе не стараются привести его к обращению внешними средствами, зная, что отступник только повредит доброму делу. Другие миссионеры заходят в своем рвении далее и стараются привязать к себе язычников тем, что дают им пищу и одежду, как бы в вознаграждение за то, что они слушают их проповедь, берут их к себе в слуги и работники, держат их хорошо и мало заставляют их работать; тогда бедные делают удовольствие для добрых господ и позволяют себя крестить, конечно только для того, чтобы при первом удобном случае, когда ислам или язычество представят большие выгоды, снять с себя, подобно одежде, христианство, не вошедшее в их плоть и кровь. И почему бы им этого не сделать? Мы же знаем из вернейшего источника, что на востоке даже европейцы пользуются для своих денежных выгод слепою ревностью к обращению, часто переменяя свое вероисповедание. [238]

Ваника живут по береговой полосе, от бухты Калефи, под 3° 37' южной широты, до бухты Танга, под 4° 55', распространяются на севере до области Галласов, на юге — до области Вашензи, служащей преддверием гористой Узамбары, а на западе живут до самых равнин внутренней Африки. Число их простирается приблизительно до 50,000: 20,000 Валупангу или Ваника в тесном смысле, к северу от Момбаса, и 30,000 Вадиго — к югу от Момбаса.

Ваника происходят, как сообщают их древние предания, из Джагга, страны Килиманджаро. Там жил, в области Килема, король, по имени Муни Мкома; он убил однажды корову и при разделе взял себе лучшие части, так как он великий король в своей стране. Только одна половина его подданных признала такое притязание справедливым, а другая, обиженная, выселилась в соседнюю страну Ромбо. Но и тут у них возникли раздоры, так что многие из них опять отправились искать себе нового далекого отечества. Под предводительством братьев Мфумо и Ндикао, они наконец нашли удобное место в Раббаи, на побережье, — к северу от Момбаса. Сколько времени продолжались эти переселения, мы не знаем, но во всяком случае они окончились не сразу: люди эти сначала пытали счастья то тут, то там, прежде чем положительно основались около Момбаса. Прибытие их сюда состоялось только несколько столетий назад, но во всяком случае еще прежде совершенного изгнания Португальцев.

Изолированность страны и одинаковость образа жизни наложили на физиономии Ваника весьма определенный и резкий отпечаток — изумительное племенное и родовое сходство, какое встречается еще только у Китайцев, Готтентотов и американских Индейцев. Наружность их Бэртон описывает так: «В физиологическом отношении Ваника не составляют африканскую расу; они имеют черты лица Негров только книзу, начиная от глаз. Так же, как у Галласов и Сомали, череп у них пирамидальный и овальный, сплющенный в том месте, где френологи полагают средоточие нравственности, и сжатый с боков, лицо довольно широкое и плоское, с сильно выдающимися скулами, лоб несколько выдающийся, высокий и широкий, а нос, губы и челюсти такие, как у Негров. Волосы у них длинны и жестки и висят тонкими спиральными кудрями, только над лбом они выбриты от одного уха до другого. Как их черты лица, так и верхняя часть туловища — семитические, а нижняя часть конечности — негритянская. Кожа у них мягкая, шоколадно-бурого цвета, редко черная, а испарина — чисто африканская. Неподвижные глаза, поспешные движения, громкий, грубый, отрывистый голос показывают в них дикарей. У женщин особенно бросается в глаза контраст между лицом и фигурою: от нижних конечностей, особенно от бедр, напоминающих формы Венеры Meдицейской, взор переносится на гадкое, покрытое складками, лицо. Одежда мужчин состоит из выдубленной шкуры или из куска бумажной материи около бедр, а украшения — из разных безделушек, медных и железных. Татуировка употребляется редко, и то почти. [239] Мужчины, уходя из своих жилищ, носят с собою лук и тростниковые стрелы, с отравленными остриями из дерева или железа, пику, длинный грубой работы меч, а за поясом нож и метательную палицу. В дороге они носят кроме того на спине маленький деревянный стул о трех ножках (чтобы не садиться на землю), длинный тонкий посох, на конце которого находится маленький крест (для мешанья обычного у них кушанья из крови и молока) и некоторые другие снаряды. Так же точно одеваются и женщины. Шкура или кусок ткани около бедр, иногда другой кусок для прикрытия груди — вот главные части их одежды, к которым присоединяются разные украшения: серьги, наручники и наножники, шейные цепочки и т. п. Носимый около шеи плоский кружок из толстой медной проволоки придает голове такой вид, как будто бы она стоит на тарелке». Сколь ни мало вообще добросовестности в описаниях Бэртона, но в этом описании чисто внешних вещей мы согласны с ним.

Умственными и душевными свойствами Вадиго существенно отличаются от Валупангу, северных племен Ваника. Они более воинственны и ловки, и у них бывают регулярные общественные рынки, что служит верным признаком более высокого развития общественности. Ваника в тесном смысле — эгоистичны и корыстолюбивы и потому назойливо попрошайничают и не исполняют обещаний, когда это нарушение слова доставляет им выгоду; но воруют они весьма редко и честно возвращают найденное. Величайшим их пороком можно считать вошедшее у них в привычку пьянство. Особенно в известные времена года, после жатвы и во время праздников, они по целым дням предаются наслаждению одуряющим тембо и с удовольствием доводят себя до животного состояния, не делаясь впрочем при этом драчливыми. Понятно, что переходящее наследственно от отцов к детям пьянство оказало чрезвычайно вредное влияние на наружность и на умственное состояние Ваника: их низкое положение в сравнении с Вадиго должно приписывать главным образом этому пороку. На искоренение пьянства должно будет, если когда-либо европейцы возьмут этот берег под свое покровительство, обратить главное внимание, — одна проповедь тут конечно мало поможет. Подобные усилия повлекут за собою благотворные последствия, как можно видеть уже на самих Ваника, которые, будучи удалены от своей родины и не имея случаев пить, сделались способными и хорошими людьми.

Ваника недоверчивы к европейцам, потому ли, что они помнят еще образ действий Португальцев, или же потому, что они смешивают Вазунгу с ненавистными Арабами, а недоверие их к Арабам и Суахелийцам совершенно основательно, так как те при каждом удобном случае эксплуатируют их в свою пользу.

В работе Ваника прилежны и неутомимы, когда этого требует их собственная выгода или когда их сумеют как следует поощрить; в дороге напр. они с тяжелыми вьюками проходят в день по 10-15 часов и отличаются от других племен правильным и спокойным образом действий и готовностью к исполнению работы. Главное их занятие состоит в земледелии; [240] они большею частью снабжают Момбас съестными припасами и производили бы их в еще большем количестве, если бы находили сбыт для них. Свободное время, остающееся от земледелия, они употребляют на плетение циновок, а развлекаются — болтовнею и бражничаньем. Некоторые племена, особенно к югу от Момбаса, занимаются также рыбною ловлею; другие роют копал, а большая часть — ведут выгодную торговлю с окрестными Галласами и Вакамбасами. В селении Элеберриа, в области Кириама, сходятся в определенные времена торговцы из внутренних стран и с побережья. Развивается почти такая же деятельность, как на Лейпцигской ярмарке; Суахелийцы и Арабы, — «оптовые торговцы», прибытие которых празднуется музыкою и танцами, — занимают на время ярмарки лучшие хижины; Галласы, как «мелочные торговцы», располагаются лагерем вне селения, состоящего из маленьких хижин, построенных из древесных ветвей и покрытых травою. Предметами мены служат главным образом коровы, овцы, козы и слоновая кость, обмениваемые на бумажные ткани, медную проволоку и бусы. При этом барышничаньи барыш Суахелийцев и Ваника часто бывает выше самой стоимости товаров, и вследствие этого Эмберрийские Ваника самые богатые между своими родичами, чему немало способствует еще и то, что в их области находится копал. Такая торговля оказывает цивилизующее влияние на соединенные ею племена, потону что дикие племена приучаются этим, хотя и на короткое только время, к спокойной, оседлой жизни, и ссоры и распри на несколько недель прекращаются. Как скоро караван Галласов приходит в Амберрию и располагается вне этого селения, вожди должны поклясться, что во время своего пребывания здесь они будут вести себя мирно, избегать ссор и подвергаться аресту, если несмотря на то возникнут волнения. Впрочем Ваника не безусловно доверяют этому, а расставляют ночью караульных около лагеря, и даже днем не вполне предаются чувству безопасности.

Жилища Ваника, подобно хижинам почти всех африканцев, походят формою на пчелиные ульи или на обороченные вверх дном наперстки, и стоят соединенные в группы или деревни (кайя), большею частью внутри высокой, частой изгороди, через низкую лазейку которой можно пробираться только ползком. Часто устраивается по две и по три таких оборонительных изгородей, служащих частью для защиты от диких животных (пантер), частью же для предохранения от нечаянных нападений хищных племен. Обыкновенно Ваника живут на своих плантациях и только в известные времена удаляются в кайи.

Подобно большей части жителей восточной Африки, Ваника обрезываются и позволяют себе многоженство. Брак их есть непрочный союз, который мужья без затруднения могут расторгать; больные и сделавшиеся неспособными к работе женщины нередко изгоняются мужьями. За прелюбодеяние оскорбленный старается отмстить умерщвлением виновного.

Прежде, женщины, когда приближалось время родов, должны были оставаться в кайях, так как думали, что рождением ребенка осквернится шамба и поле сделается неплодородным; теперь же они могут ожидать своего часа и на плантациях, только потом должны принести возонга — очистительную [241] жертву. Они нежно любят своих детей и тщательно воспитывают их; но это не мешает им убивать уродливых грудных детей под тем предлогом, что в них вселился злой дух умершего. Имя новорожденного определяется каким-нибудь случайным событием: если напр. через страну проезжает европеец, то родители дают рожденным в это время детям имя Мзунгу. На восьмом или десятом году, а иногда и позже, совершается обрезание, но не по одиночке, как у магометан, а в большем числе, как конфирмация в католических страдах, и притом один раз через каждые пять-шесть лет.

При достижении совершеннолетия знатными молодыми людьми, особенно сыновьями начальников племени, соблюдается ужасный обычай, называемый вагнаро: все юноши одного возраста с ними совершенно голые отправляются в лес и остаются там до тех пор, пока не убьют человека. Во время празднования вагнаро опасно находиться по близости селения, так как для возбужденных молодых людей все равно, над кем бы ни выполнить «обычай».

В известные времена года юноши надрезывают себе грудь ножом, чтобы, как они говорят, получить свежую кровь вместо старой и сделаться от этого сильными и храбрыми; при этом, как и при всех празднествах у Ваника, бьют в барабаны, танцуют, ликуют и пьют множество пальмового вина.

В другом обычае, в роде маскарада, имеющем целью обратить на себя внимание других и облегчить завязку любовной интриги, Ваника могут служить образцом для наших «львов и львиц»: молодые люди обоего пола привешивают иногда к своей одежде множество колокольчиков и ходят так по деревне и вне ее.

О брачных обрядах мы не могли ничего узнать. Можно полагать, что браки заключаются без больших формальностей, точно так же, как и расторгаются. Смертные случаи и похороны подают повод к значительнейшим празднествам. Для чувственных Ваника смерть кажется величайшим несчастием. Они воют и рыдают о смерти сродников ужаснейшим образом, но вместе с тем пользуются этим напоминанием о проходимости всего земного для того, чтобы насладиться еще раз вполне временными благами, т. е. потанцевать и покричать около могилы. Они производят тут бесчинства разного рода и пируют и бражничают по нескольку дней, пока не потеряют сознания. Самое погребение совершается следующим образом: сначала намазывают тело умершего и его одежду маслом из бобов клещевидного кустарника (это мазанье сора), потом кладут его на одр, сделанный из толстых жердей (луттара) и несут к могиле, где и начинается танец (уира) и проч.; наконец убивают козу или корову, отрезывают часть кожи со лба животного и кладут ее в руки мертвеца, кровью с трех сторон обрызгивают могилу, а мясо делится между присутствующими. Могила бывает такой глубины, что в ней может установиться человек; мертвеца кладут в нее головою на юго-запад (?), откуда пришли родоначальники Ваника. Могила обыкновенно роется в кайе, в средоточии поселения, в главном сборном пункте, потому что здесь мертвому всего спокойнее лежать. В последнее время стали погребать [242] мертвых и на самых отдаленных плантациях, чтоб избежать трудной переноски трупа; но в этом случае через несколько времени выкапывают голову мертвеца, чтобы по крайней мере ее похоронить в кайе. Могилы считаются священными; на них приносят жертвы (кушанье и напитки) душам усопших, т. е. в известные времена высыпают на них смесь из воды, маиса и дурры, кладут несколько остатков от обедов и пирушек, дабы удовлетворить умерших, которые иначе позавидуют наслаждениям живых или разгневаются на них.

Уже из этого видно, что Ваника некоторым образом верят в загробную жизнь. Еще более подтверждается это мнение общераспространенным верованием, — будто души умерших переселяются в детей до их рождения. Эти души (кома) витают то в могиле, то над землею, то в громе, то в молнии, но они невидимы, хотя и принимают приносимые им дары и тем умилостивляются к дарящим. Следовательно, они пользуются почитанием, но не олицетворяются и не обоготворяются, как пенаты древних Римлян, а считаются только чисто духовными существами. Ваника вообще не знают идолов, если только не считать за фетиша оставленную Португальцами статую Девы Марин, которую во время общественных бедствий носят в торжественной процессии.

Кроме того, они верят в духов источников и деревьев, стало быть в дриад, нимф и т. под. и оказывают особенно великую честь духам кокосовых пальм. Это весьма естественно, если принять во внимание то, какую большую пользу приносит это дерево и как высоко ценится перебродивший его сок. Срубить кокосовую пальму считается величайшим преступлением, равным матереубийству. Пальме при всех делах, стоявших в связи с нею, приносят жертву, — так напр., если кто-нибудь, срывая с пальмы орехи, упадет с нее, то употребляет самые странные средства, чтобы умилостивить духа дерева, который в своем гневе причинил это падение. При таком многобожии существует и вера в высшее существо, но представление о нем весьма неясно. Его обозначают словом мулунгу и верят, что высшее божество слишком высоко и далеко отстоит от человека, чтобы к нему можно было непосредственно обращаться с просьбами, а потому обращаются к ближе стоящим, по человечески мыслящим и чувствующим низшим божествам — к духам умерших, ручьев и дерев.

Область суеверий почти еще обширнее области верований: кроме низведения дождя, которое известно у всех африканцев, есть еще колдовство, снотолкование, птицегадание и другие вещи, какие только могла придумать робкая фантазия бессильных и невежественных народов. Хитрые и сильные магометанские обитатели побережья и старейшины Ваника всеми средствами развивают эти суеверия и умеют извлекать из этого величайшую выгоду — первые тем, что бесстыдным образом обманывают легковерных, а вторые для того, чтобы придать большую силу своим изречениям и законам.

Одно из главных средств держать в повиновении и подчинении глупую толпу есть — муанза. Если спросить любого Ваника, что такое собственно муанза, [243] то он ответит, что не может сказать этого, потому что никто, кроме старейшин, не может видеть «муанзы», и не имеющий права видеть ее падает мертвым от одного взгляда, а женщины делаются бесплодными. Впрочем, на сколько известно, муанза есть полое дерево или полый кусок дерева, посредством которого производят сильный шум. Только немногие посвящены в эту тайну, купив ее за богатый подарок из золота, риса и мяса. Посвященный или владетель муанза пользуется большими выгодами — не только почетом и влиянием, но и еще тем, что при всех пирушках получает свою долю. Муанза составляет средоточие гражданской и религиозной жизни. Во всех важных и торжественных случаях она приводится в движение: когда приносят жертву или хотят испросить дождь, когда хотят удавить в лесу уродливого ребенка или ввести новые законы, всегда шум муанзы должен подготовить к этому умы. На ней играют сначала в лесу, дабы непосвященные не видали ее. Как скоро эти последние заметят ее приближение, то поспешно прячутся в кусты или в дома, опасаясь наказания, долженствующего постигнуть преступный взор, а когда пугало придет в самую деревню, они от страха запирают все двери.

Впрочем такое средство нужно старейшинам, чтобы доставить себе почет и повиновение, потому что о повиновении, вытекающем единственно из уважения к закону, у Ваника не может быть и речи; к сожалению, властители нередко злоупотребляют своею властью, дабы обогатиться, подавлять других или задерживать их развитие. Ребман рассказывает следующий смешной пример этого: один молодой Мника, долго работавший в Момбасе в качестве столяра иди плотника, возвращался с своими инструментами в свое племя, чтобы служить ему своим искусством. Вместо того, чтоб обрадоваться этому, старейшины отняли у него инструменты и тем сделали для него его деятельность невозможною: они опасались, что молодой человек может загордиться, и отвергли нововведение словами, которые часто слышишь и от наших крестьян: «наши родители и прадеды не делали этого и однако же обходились хорошо, а потому лучше держаться старого».

Владычество старейшин поэтому можно справедливо назвать деспотическим, но вообще образ правления республиканский, и здесь подтверждается старый опыт, что равенство всех идет рука об руку с тираническим владычеством нескольких. Правда, в других отношениях начала свободы и равенства соблюдаются точнее: если, напр. какой-нибудь начальник преступил известные законы, то его сан не спасает его от заслуженного наказания.

Все важные дела ведаются старейшинами, которые имеют гораздо более влияния, чем собственно начальники племен. Почетнейшие лица селения собираются прежде всего на открытом месте под тенью больших дерев посреди кайи; они торжественно садятся на лежащие по обе стороны пальмовые стволы и держат совет. Когда они согласятся промежду себя, то шейхи иди старейшины собираются в соседнюю хижину на второе совещание для окончательного решения дела. [244]

Наблюдение над такими зачатками администрации и законодательных собраний представляет беспристрастному человеку много привлекательного, тем более, что он в восточной Африке имеет случай наблюдать почти все государственные формы в их младенческом состоянии, начиная от необузданной свободы кочующих пастушеских народов и до благотворного правления просвещенного деспотизма в горной стране Узанбаре; от республики, под господством старейшин, подобно древним египетским жрецам пользующихся верою и суеверием народа для того, чтоб упрочить свое положение, и до слабого королевского правления в стране снежной горы Килиманджаро, где солдаты, как настоящие преторианцы, взяли в свои руки самую большую долю власти.

Вскоре по своем переселении Ваника впали в зависимость от прежних поселенцев, но эта зависимость не была тягостна, а скорее основана на дружественном соглашении для взаимной защиты. Их совета спрашивали во внутренних делах, защищали от врагов, во время дороговизны кормили бесплатно или по крайней мере снабжали хлебом с условием впоследствии возвратить его, и их начальники получали каждогодно от Мсар в подарок 150 одежд. За это они ежегодно давали своим покровителям две фласки слоновой кости в двадцать иди более дойных коров, смотря по тому, был ли год плодороден и обилен дождем, так как они думают, что дождь идет от живущих по берегу Суахелийцев и что те могут задерживать его.

С падением Мсар начади распадаться государственные и общественные условия жизни племен Ваника. Продолжительный мир сделал ненужным прочную сплоченность, большие начальники потеряли свое влияние, каждый делал что хотел, и строил себе хижину где заблагорассудится. Но Оманцы никогда не достигали большого почета, потому что они не только медлили дружественными подарками поддержать доброе согласие с Ваника, но напротив притесняли их и безразборчиво эксплуатировали случайно наступавшие для них тяжелые времена. Теперь между двумя частями населения господствует равнодушие, если даже не раздражение, и подчиненность Ваника, проявлявшаяся главным образом в поставке солдат на случай войны, совершенно исчезла, а уважение к распоряжениям султана или его наместника стало до того незначительно, что ни один из Ваника не является на совещание, не подучив предварительно подарка в несколько талеров.

Вместо порядка, господствовавшего при мудром и кротком правлении Мсар, наступила анархия и своеволие: когда Ваника чувствуют себя обиженными, то задерживают магометан, принуждают их есть свиное мясо и т. под., пока им не заплатят выкуп; если, напротив, Ваника задолжал в городе и не может тотчас заплатить кредитору, то его соплеменников и родителей берут и сажают на запор, а иногда и продают в невольники. Само собою понятно, что такое положение дел должно вести к разного рода беспорядкам, дракам и даже к убийствам, и действительно, нередко сношения между обеими частями населения совершенно прерываются вследствие таких распрь.

Главным образом виноваты в этом конечно жители Момбаса, много [245] согрешившие против Ваника. Доказательством этому служит большой голод, который в 1836 году посетил Ваника вследствие неурожая и опустошения полей. Бедняки отправились в Момбас и просили у наместника Али-бен-Нассэра и других хлеба, чтобы не помереть с голода. Они получили хлеб, когда отдали в залог своих детей; но когда впоследствии они хотели возвратить занятое и потребовали назад столь любимых ими детей, — последних уже не оказалось: они были проданы в неволю тем самым Нассэром, который впоследствии был послан Саид-Саидом в Лондон для совещания с английским правительством об уничтожении невольничества и который там рассыпался в гуманных речах. Но не будем с слишком большим презрением смотреть на арабских барышников людьми; эти жестокости совершались отчасти по побуждению европейцев и для их выгоды. Да и сами европейцы еще недавно собственнолично совершали подобные дела, входили с своими кораблями в гавань, завлекали туземцев на корабли веселою музыкою, и потом с этою богатою добычею отправлялись на те рынки, где стояли хорошие цены на черных работников. Впрочем и помимо этого, часть вины в неистовствах 1836 года лежит на Европе: если бы Англия за десять лет до этого приняла предложенное ей верховное господство и вместе с тем опекунство над Ваника, то во время голода были бы невозможны такие жестокости. Да взойдет же для достойных сожаления туземцев еще раз подобная звезда, но на более долгое время, пока они не созреют для самостоятельности и цивилизации.

_________________________

В день нашего прибытия Декен имел случай присутствовать при богослужении, которое совершил Ребман с Ваника на их языке. Маленькая паства, которой была прочитана и объяснена библейская история, состояла из двух христиан, четырех необращенных взрослых и троих детей. Все внимательно слушали читаемое, как дети, которым рассказывают сказку; если что-либо им казалось неясным, то они не смущаясь прерывали учителя своими вопросами; если же они находили что-либо странным, то разражались громким смехом, — одним словом, вели себя как маленькие школьники. И таков-то был результат 14 летней миссионерской деятельности! Но, несмотря на то, есть люди, которые из такого образа действий питомцев осмеливаются почерпать светлые надежды; таким людям надо сказать, что, если бы семя даже пустило здесь корни, то его отравят дурные условия домашней и политической жизни, что все проповедание тщетно, если предварительно не будет улучшено внешнее положение дел.

Однажды после полудня путешественник отправился, в сопровождении Ребмана, в Раббаи-Мниа для посещения того места, где поселился по своем прибытии сюда др. Крапф. Дорога ведет через глубокую долину на значительную высоту, на вершине которой расположено это селение Ваника. Чтобы попасть в кайи, надо проползти через трое низких деревянных [246] ворот, расположенных на расстоянии 100 шагов друг от друга; за последними воротами стоят 30-40 маленьких бедных хижин, формою похожих на ульи, расположенные без всякого плана и порядка. Вид отсюда великолепный: вдали ясно видна бухта, город и высокая крепость с ее башнями и с развевающимся на высокой мачте красным флагом, а по ту сторону плодородного острова — широкий океан. С другой стороны, открывается широкий вид во внутрь страны, на необозримую равнину, которая расстилается на запад от горной цепи Ваника. Прежде эта равнина была возделана и усеяна деревнями. Она с избытком питала туземцев и их стада. Но в 1857 году пришли Мазои, угнали скот, разрушили деревни и избили жителей. Уцелевшие от резни Ваника удалились на горы и в несколько лет поля обратились в пустыню.

Увидав и испытав таким образом все, что желал, путешественник выехал отсюда с намерением — собственным опытом проверить открытия немецких миссионеров и вести их по возможности далее, и этому-то его решению мы обязаны тщательным и точным подтверждением истинности всех сведений, сообщенных этими отважными людьми.

Мимоездом Декен побывал еще в Пангани, маленьком городке при устье реки Пангани, откуда также ходят караваны во внутрь страны. Хотя он и не имел рекомендательных писем, но был ласково принят банианом, а с враждебным для европейцев наместником серьезно поссорился. Вследствие этого он счел неудобным долее оставаться здесь, но все-таки предпринял поездку по величественной реке Пангани, которой исток и среднее течение он должен был исследовать в следующее свое путешествие. Отправились около 2 часов в чудную ночь при волшебном освещении: луна и звезды были во всем блеске, и миллионы светящихся мух старались превзойти блеском небесные светила. Пангани, шириною равная Дунаю около Вены, имеет быстрое течение; с обеих сторон ее окаймляет непроницаемый кустарник, над которым возвышаются тоже кустообразные болотные и береговые пальмы; обезьяны и попугаи вертятся на ветвях и испускают свои негармонические звуки; в воде беззвучно ныряют чешуйчатые крокодилы, и неуклюжие бегемоты выходят из реки, чтоб искать себе на берегу места для своих игр и пастбища.

Около пяти часов ехал путешественник на своей шлюпке вверх по реке. Насытившись всеми красотами, он почувствовал желание поохотиться. Множество различных птиц сделалось его добычею; ему удалось даже убить исполинского бегемота в 5 1/2 футов вышины и 9 футов длины. Около 9 часов вечера в тот же день он возвратился в город, велел немедленно тронуться в путь нанятому им судну, и на другой день после полудня отдыхал уже снова в своей комнате в Занзибаре. [247]

ОТДЕЛ ДВЕНАДЦАТЫЙ.

До границ пустыни.

Скачка в Назимое. — М-р Торнтон как ученый спутник. — Трудности путешествия по восточной Африке. — Торжественное прощание. — Первые дни в Момбасе. — Декен и Ребман. — Переговоры с каравановожатыми. — Упаковка мзиго. — Празднование платежа денег. — Состав путешествующего общества. — Почетный конвой до материка.

Декен верно судил о своем организме, когда для восстановления своего здоровья предпринял поездку, все-таки соединенную с некоторым напряжением. Сначала впрочем дело казалось идет не так: через несколько дней после возвращении у него появился лихорадочный пароксизм, но это не был рецидив болезни, подученной в Килоа, а начало новой, климатической лихорадки, которая бывает непременно у каждого при возвращении из внутренних стран на побережье или с побережья в Занзибар. Преодолев этот пароксизм, путешественник с каждым днем поправлялся и вскоре почувствовал себя по прежнему бодрым.

В это время случилось происшествие, которое и теперь еще хорошо помнят жители Занзибара и побережья, и при воспоминании о котором везде с удивлением говорят о смелом и ловком мзунгу. Уже давно Декен думал, что смешанные занзибарские Арабы — племя выродившееся, и ни в каком отношении не могут сравниться с своими родоначальниками и родичами, живущими в пустыне, а тем более с облагороженными сынами Европы. Его мнение встретило противоречия: Арабам приписывали известную храбрость, ловкость, искусство ездить верхом и пр.; но он отрицал это и взялся померяться с любым Арабом в каком угодно физическом упражнении — в прыганье, лазанье, верховой езде, борьбе и фехтованье, и победить его. Такое смелое уверение охочие до пари вазунгу приняли с одобрением. Они разделились на два лагеря, одни за Декена, другие против; но число приверженцев смельчака было очень невелико и состояло только из нескольких его соотечественников. Было решено, что разрешение спора должно последовать в наискорейшем времени, а наградою победителю будет торжественный завтрак.

Молва об этом разошлась по городу. Сеид-Суд-бен-Халид, племянник Сеид-Маджида, считающийся искуснейшим наездником в Занзибаре, [248] поднял перчатку и вызвал дерзкого чужестранца ехать с ним верхом. Принц выбрал себе лучшего скакуна из конюшен своего дяди — благородное животное, прославившееся своею быстротою; путешественник же выпросил у ганзеатического консула лошадь, которая еще никогда не имела случая выказать свои способности. Местом для скачки была избрана Назимойя, и здесь флагами был отмерен круг в тысячу шагов. В назначенный день, около пяти часов вечера, явились все вазунгу и тысячи Арабов, не исключая султана и его дома. Были расставлены трубачи и барабанщики, чтобы возвестить победу принца и с триумфом вести его в город, так как считали невозможным, чтобы дерзкий чужестранец остался победителем, или, если даже допускали эту возможность, то думали, что он из вежливости предоставит победу своему высокому противнику. Но Декен, защищавший честь своего происхождения, твердо решился употребить в дело все свои силы, и весьма серьезно занялся приготовлениями. Оба противника были свешаны. Более легкий Сеид-Суд должен был для восстановления равновесия взять с собою на седло еще 27 фунтов, так как Декен был очень плотный мужчина, и, несмотря на отсутствие тучности, весил около 170 фунтов.

Скачка началась. Наш герой без большого труда взял перед; оказалось, что Арабы вообще не знают верховой езды. Сеид-Суд, огорченный предстоящим поражением, сбросил взятый груз на землю, а потом, когда, несмотря на это, его шансы все уменьшались с каждым прыжком его коня, совершенно отказался от окончания скачки и вернулся назад, не доехав до цели. Изумление арабских зрителей было невыразимо. Посрамленные и безмолвные, они удалились, проклиная в душе неверного, который был настолько искусен и бессовестен, чтобы победить их принца. Сеид-Суд несколько дней не выходил из своего жилища. В домах знатных людей сожалел о поражении, и сам султан заболел от огорчения. Народ же, который всегда становится на сторону людей, выдающихся вперед своею силою и мужеством, с восторгом приветствовал барона всюду, где он ни появлялся, приговаривая: «он ездит как ветер, как птица, он стоит на лошади, он волшебник, он сам дьявол !»

Декен считал еще свою задачу не оконченною, и, чтобы показать Арабам, что не простой случай доставил ему победу, послал на следующий день в дворец принца с предложением померяться с ним и с любым из туземцев и в других вещах — в упражнениях оружием и во всех гимнастических играх. Ни один из них не принял этого вызова, и таким образом можно было считать доказанным, что воображение Арабов, будто они в физическом отношении стоят выше европейцев, — неосновательно.

_________________________

Между тем Декен беспрерывно продолжал свои приготовления, чтобы по окончании периода дождей начать свое путешествие во внутренние страны. В то время в Занзибаре находился молодой английский геолог, Ричард Торнтон, [249] который прежде путешествовал с Ливингстоном по реке Замбези и по озеру Ширва, но по различным причинам оставил эту экспедицию и начал самостоятельно продолжать в северных областях свои геологические работы, начатые на юге. Он познакомился с нашим путешественником, возымел сочувствие к его новым планам и сделал ему предложение сопровождать его в его ближайшем предприятии. Такое соединение было весьма благоприятно для обоих, так как Торнтон в это время был без средств и потому не мог предпринять путешествия до тех пор, пока не получит ожидаемых с родины денег и инструментов. По этой причине ему было приятно принять участие в предприятии другого лица и найти в бароне фон-Декен человека, при котором он не мог подвергаться таким неприятностям как прежде. Декен же, наученный своею первою экскурсиею, что одному невозможно справиться со всеми необходимыми работами, должен был воспользоваться представляющимся случаем как особенно счастливым обстоятельством, так как его силы удвоились и предстоящее путешествие обещало быть весьма богатым результатами.

В самом деле требования, которые ставит новейшее время научному путешественнику, почти невероятны. Он должен, при тропическом солнечном зное, ежедневно проходить 10-15 морских миль и более, спорить с проводниками относительно направления пути, ссориться с носильщиками за их леность, должен на ходу охотиться, собирать коллекции, производить измерения и всходить на горы; он должен вечером, усталый, писать дневник, ночью производить астрономические наблюдения и отмечать пройденный путь; кроме того, он должен на стоянках закупать съестные припасы, наблюдать жизнь народов, собирать статистические сведения и составлять словари неизвестных языков! Путешествующему же по восточной Африке достается всего больше неприятностей, так как здесь соединяются еще особые обстоятельства, затрудняющие путешествие. По всему свету можно путешествовать удобнее, чем здесь: в южной Америке ездят на лошадях и мулах, в северной Африке — на верблюдах, в Индии — на слонах, в Мадагаскаре и в западной Африке употребляют паланкины или гамаки, в южной Африке тяжести перевозят на телегах, запряженных быками; здесь же путешественник должен рассчитывать только на свои собственные ноги, а тяжелая ноша его должна переправляться на толстых черепах и здоровых плечах туземцев. Неудобоподвижность такого каравана и трудность снабжать каждый день пищею и питьем стольких людей понятны само собою. Как дорого и невыгодно путешествие в этих странах, можно видеть из следующего расчета. Вьюка носильщика, если даже он состоит из самых дорогих товаров, хватает не более как на три дня для прокормления ста человек, (стало быть караван с 100 такими вьюками может путешествовать не более трехсот дней, если только ему не удастся на дороге получить еще несколько товаров в долг. Но, если принять в расчет, что приходится брать множество предметов меньшей стоимости, что многие предметы мены теряют часть своей стоимости смотря по колебаниям вкуса, [250] что пошлины за проход и подарки иногда обходятся не дешевле покупки съестных припасов, и что, наконец, частое движение по дороге или голод могут вызвать необычайную дороговизну, то можно без преувеличения сказать, что 100 человек могут жить продажею своих товаров только 150-200 дней. Срок этот при научных путешествиях сокращается еще тем, что надо брать много таких людей, которым также нужна пища, но которые несут не предметы торговли, а инструменты, книги, ружья и т. под. Результаты путешествия от такого увеличения каравана в сущности не изменяются, но число голодных желудков увеличивается. Из этого вытекает для путешественника необходимость действовать как можно экономнее при закупке съестных припасов: он должен все покупать сам, так как иначе его бессовестно надуют, и он, может быть уже на половине дороги, принужден будет вернуться вследствие недостатка в предметах мены.

Потому-то путешествия по восточной Африке стоят еще на низшей степени развития. Это объясняется тем, что европейцы, которые начали путешествовать здесь только лет десять назад, большею частью не имели времени и средств пускаться в попытки и улучшения, а туземцы слишком ленивы для того, чтобы сделать это с своей стороны, да и не видят отчасти никакой выгоды в облегчении сношений с внутренними странами, так как тогда каждый может отправляться туда и цена товаров в короткое время значительно понизится. Нет сомнения, что позднейшие путешественники постараются отстранить эти неудобства или введя в употребление верблюдов, или употребив для перевозки экипажей всюду находящийся рогатый скот.

Между обоими путешественниками был заключен договор, по которому Декен обещал нести издержки на подарки, пошлины и покупку съестных припасов, а Торнтон должен был снарядить и содержать только себя и своего слугу, но за то обязался принять на себя научные работы, как то: геологические и астрономические наблюдения и сообщать Декену их результаты, но не обнародовать их без согласия последнего.

После многих затруднений и промедлений, отъезд можно было назначить 28-го мая. Сеид-Маджид очень желал успеха путешествия и даже предоставил путешественнику для переезда в Момбас один из своих кораблей, бриг Африку. Представители европейских держав также содействовали барону в устранении препятствий. Все вазунгу выказывали живейшее участие к новому предприятию, и большая часть их лично пришли попрощаться с путешественником. Отплытие судна, назначенное Сеид-Маджидом в два часа пополудни, представляло совершенно иной характер, чем прежний отъезд в Килоа: на этот раз путешественники ехали не на жалком каботажном судне, наполненном людьми и товарами, а на корабле султана, и не со стыдом, как тогда, а приветствуемые флагами султана и консулов. Такое торжественное прощание не только делало честь путешественнику, но и укрепило его надежды и дало народу понять, что чужестранец находится в хороших сношениях с представителями всех держав. [251]

На корабле была смесь экипажа, путешественников и провожающих друзей, и путаницу еще более увеличивало рвение нескольких капитанов Сеид-Маджида, которые пришли проститься со мною и все вместе хотели командовать. Несмотря на это, все шло благополучно, и путешественники без всяких приключений вышли в открытый фарватер по ту сторону Шапани. Ветер надул паруса и сопровождавшие воротились назад.

Благоприятствуемое постоянным свежим ветром, путешествие продолжалось только осьмнадцать часов: в восемь часов следующего утра показался в виду Момбас, и через полтора часа корабль стоял на якоре в наружном рейде. Ногоза казалось боялся узкого входа в гавань, требующего точных маневров, и боялся даже подойти близко к острову, и несмотря на все представления путешественника, он остановил корабль на расстоянии трех морских миль от суши. Его опасения были впрочем основательны, так как только двое людей были настоящие матросы, а прочие сделали может быть не более одной поездки на каком-нибудь дау.

Море поднялось высоко, и потому выгрузка клади и ослов должна быть очень затруднительна. Поэтому оба путешественника отправились на берег одни, чтобы предварительно поговорить с наместником, комендантом форта и банианом. Письма Сеид-Маджида и Лудды оказали свое действие. Рекомендованных с лучшей стороны путешественников приняли весьма любезно, предоставили им на словах в распоряжение все, и действительно сделали все возможное, т. е. в течении нескольких часов очистили красивый дом на берегу и на следующее утро доставили для разгрузки большие шлюпки. Посетив Ребмана, оба путешественника выехали из города; после четырехчасовой борьбы с ветром и приливом, идя то на парусах, то на веслах, они в сумерки снова достигли своего судна.

Сверх всякого ожидания, при разгрузке ничего не пропало и только немногое поломано. Только ослам при этом пришлось много потерпеть: от сталкиванья и паданья в узкие шлюпки они были разбиты на несколько дней. Первое устройство дома было окончено, несмотря на частые помехи со стороны обоих начальников города, которые приходили каждую четверть часа осведомляться, не могут ли они чем-нибудь помочь, и, даже будучи вежливо выпровожены, опять предлагали свои услуги. Дабы отделаться от них, Декен поручил наконец одному из них доставить в дом воды, а другому — позаботиться о доставке свежей травы для разбитых ослов. Но услужливые люди и этим не удовлетворились; они должны были передать еще подарки по случаю приезда, но и тут наделали больше суматохи, чем пользы. Старый Тангаи привел именно совершенно свирепого быка, который беспрестанно вырывался и не раз даже бодро взбирался по крутой лестнице в первый этаж, так что наводил на его обитателей страх как за безопасность их самих, так и за жизнь этого храброго жвачного животного. Наконец его принуждены были отдать назад, к немалому огорчению черной прислуги, воображению которой он представлялся уже разрезанным на части. Декен также явился не с пустыми руками; он [252] обрадовал обоих начальников города, подарив им револьверы, и тем поощрил джеммедари прислать еще одного быка и жирную овцу.

Следующие дни прошли в визитах и в дальнейшем устройстве дома. Прежде всего была устроена лестница на плоскую кровлю, как для того, чтобы наблюдать оттуда звезды, так и для того, чтобы в прохладные часы дня наслаждаться прекрасным видом на гавань и город, на соседнюю мечеть и находящийся около нее колодезь, во всякую пору дня оживленный, равно как и на столько же привлекательный соседний двор. Как скоро сосед заметил это последнее намерение, то заявил громкий протест против него, потому что, как у нас нельзя без позволения делать окно, выходящее на чужой двор, так у Арабов не любят, когда смотрят на их дворы, особенно если любопытный — человек неправоверный. Двор есть «священное место» дома; тут прогуливаются и занимаются разными работами женщины, — а при этом легко может случиться, что два жгучие взора встретятся между собою? Поэтому сосед пришел к путешественнику и просил отгородить кровлю, под тем предлогом, что появление чужеземцев да кровле будет беспокоить и пугать его жен. С трудом убедили его, что вазунгу бояться нечего, и он, только наружно успокоенный, ушел домой: в душе ему не давала покоя мысль об опасности, грозящей миру его дома; он думал о том, как бы устранить ее и наконец напал на дурно придуманное средство. Он однажды явился к барону и стал жаловаться, что белый человек ночью был у его жен. Декен убедился в несправедливости этого уверения и прогнал лживого жалобщика из дома, серьезно указав ему на его несправедливость. Когда наместник узнал об этом, то велел взять бессовестного, осмелившегося оскорбить чужеземца, пользующегося таким высоким расположением султана, и заключил его в тюрьму. Конечно, его на другой же день выпустили по просьбе одного из его родственников, но этого короткого ареста было достаточно, чтобы научить его впредь быть осторожнее: он пришел со всем своим семейством к мзунгу, поблагодарил его за милостивое наказание и сокрушенно просил прощения.

Прошло несколько недель, прежде чем пошли в ход переговоры с проводниками и носильщиками. В это время путешественники обходили город и остров, обозрели прежде всего замечательные развалины и тщательно скопировали все надписи; они делали фотографические снимки, срисовывали, предпринимали и более далекие экскурсии, — как напр. в сюрьмяные копи Мавени ²⁶ в стране Дорума, чтоб измерениями различных пунктов положить основу для карты внутренних стран, которая должна была быть составлена во время путешествия. Для этой же цели надо было еще раз посетить и крепость. Но старый Тангаи почему-то на этот раз представил затруднения, — может быть потому, что при этом был Англичанин, или же потому, что тут должны были быть употреблены в дело землемерные инструменты, и только после долгих переговоров дал позволение.

Вечера Декен проводил большею частью в сообществе Ребмана, равно как и воскресные утра после богослужения, которое миссионер совершал на [253] английском языке. При частных сношениях между обоими ими часто выказывалась разница их воззрений, происходившая от различного способа их образования: Ребман, который до своего переселения в Африку редко выезжал из тесных пределов Виртемберга и окончил свое позднейшее образование в известном Базельском миссионерском доме, выказывал себя строгим протестантом; Декен же, напротив, посетивший почти все страны и большие [254] города Европы, а потом еще часть Алжира, и находившийся в сношениях со всеми слоями общества, был либеральнее и терпимее. Живые беседы, возникавшие вследствие такого различия мнений, не могли однако же на долгое время нарушать доброго согласия между двумя этими людьми: заслуги Ребмана относительно землеведения восточной Африки, в соединении с его призванием, заставляли забывать о маленьких его слабостях, тем более, что он чрезвычайно дружелюбно относился к Декену. Он вел между прочим на туземном языке переговоры с каравановожатыми, предлагавшими свои услуги. Самым способным из них казался некто Капитао, отлично знакомый с странами, которые путешественники хотели посетить. Теперь начали ежедневно происходить совещания о заключении договора, о потребностях путешествия, и, главным образом, о вербовке носильщиков. Но Капитао не удовлетворил ожиданиям; он не выказал никакого усердия в приготовлениях, увеличивал с каждым днем свои требования и наконец потребовал даже взять с собою солдат. Ребман, которого пятнадцатилетние опыты должны бы были научить знать характер туземцев, верил его лжи, поддерживал его требования и старался убедить путешественника уступить ему, так что Декен наконец отослал от себя избранного вожатого. Пятнадцатого июня был заключен новый договор с Мукуругензи-Факи: задаток в 5 талеров придал уговору законную силу.

Затем взятые доселе носильщики занялись упаковкою и заготовкою мзиго или тюков с товарами. В восточной Африке каждый предмет торговли укладывается в тюк весом в 1 1/2 фразлаха или 52 1/2 англ. фунта и обшивается вышеупомянутою машпиттою так искусно, что всю обвертку можно счесть состоящею из одного куска. Острые и жесткие листья растения, служащего для выделки узкой плетеной машпитты, вкладываются промежду изгибов того или другого куска товаров, и потом все плотно стачивается. Понятно, что таким образом можно обвить плетенкою тело какой угодно формы и предохранить его от внешних повреждений. Самые мзиго бывают разной формы и величины: бумажные материи упаковываются в виде кип около 4 футов длины, 1 1/2 футов ширины и 1 фута толщины; железная проволока — в виде колец, имеющих 1-2 фута в диаметре, а тяжелые, нанизанные на нитки, бусы — в виде небольших мотков или свертков.

Хотя набрана была только часть необходимых носильщиков, но уже был назначен день платежа, когда они должны были получить половину своего жалованья, и день отправления; можно было надеяться, что это побудит скорее явиться и других желающих отправиться в путешествие. Предположение это оказалось справедливым: через два дня нужное число носильщиков было набрано сполна, хотя Ребман и считал невозможным найти достаточное число людей за обычную цену, 12 талеров за все время путешествия, — каковой цены твердо держался Ребман.

В назначенный заранее день, 24-го июня, явились в 9 1/2 часов утра наместник Али-бен-Нассер (не тот, о котором упоминалось выше, и [255] который был в 1845 году убит в сражении с жителями Сиви на острове Патта), Мустафа (сын коменданта крепости), два баниана из таможенного дома, несколько почетных горожан, а потом и Ребман, чтобы присутствовать при церемонии платежа. После краткой речи вали 40 человек получили каждый по шести талеров, половину своего жалования, и по полуталеру на харчи до первой станции — до горы Кадьяро, а вожатый Факи — 30 талеров; при этом они держали себя спокойнее и приличнее, чем можно было ожидать от шумливых Негров. Таможенный сборщик записал имена всех, дабы потом можно было потребовать отчета от тех, которые будут дурно вести себя. Один из нанятых людей, надсмотрщик, по имени Гаммис, опоздал на два часа и начал извиняться разными увертками; потом он принес барону, «чтобы примириться с ним», целый ананас, стоящий три пфеннига, в подарок! Уже после полудня трое носильщиков отказались и принесли назад деньги. Их господа, Белуджи из крепостного гарнизона, взяли полученную вперед сумму себе; но невольники не хотели согласиться на это и нарушили только что заключенное условие. Такие случаи бывают часто, хотя и не так, как в Килоа. Этот недостаток легко было пополнить и он не имел никаких дурных последствий, помимо того, что баниану пришлось сделать новый список носильщиков.

Приготовления к отбытию производились деятельно: сводились счеты с городскими купцами, принимались визиты и писались письма в Европу и на Занзибар. Когда Тангаи и некоторые из почетных лиц узнали о письмах, то поспешно явились к барону и просили его написать о них побольше хорошего и рекомендовать их султану с лучшей стороны.

На прощанье с Ребманом Коралли, с немногими находившимися в его распоряжении средствами, устроил прекрасный обед, за которым путешественники проведи несколько часов в веселом настроении духа. Носильщикам также, по старому караванному обычаю, был накануне отбытия зарезан бык и мясо его роздано им вместе с приправою к нему. Последнюю ночь они должны были спать в доме путешественника, дабы, по беспечности их, отправление не замедлилось на утро. Благодаря этой предосторожности, в 6 часов утра 26 числа все они собрались у дверей, получили свои тюки, а те, которые умели обращаться с огнестрельным оружием, еще ружья (старые, английские тоуэрские мушкеты). Несмотря на уверения всех опытных людей, что до полудня нечего и думать об отправлении, караван тронулся через полтора часа.

Путешествующее общество состояло из троих европейцев (барона фон-Декен, г. Торнтона и Коралли), пяти человек прислуги и собственно каравана, т. е. Мукуругензи-Факи, двух килонголо или проводников (Мнубиэ и Гаммиса) и 47 носильщиков, из коих более половины были невольники. Между носильщиками отличались двое; Муанзалини, невольник одного Араба, в качестве охотника за слонами несколько раз объехавший области Паре, Джагга, Дафета, Аруша, Укамбали и др., и Шатали, свободный Негр, посетивший эти же страны в качестве носильщика, доходивший даже до Кикуйю, к северу [256] от Укамбани, и потому пользовавшийся большим почетом, так как путешествие в Кикуйю считается в Момбасе геройским подвигом. Слуги все заслуживают быть названными поименно, так как их имена будут часто встречаться. Главным из них был Ассани-бен-Эди, Коморианец, ездивший на французских военных кораблях в качестве слуги и матроса, побывавший в Марсели и хорошо изучивший французский язык; еще во время путешествия к озеру Ниасса он оказал большие услуги в качестве толмача, а потом, казалось, привязавшись к мзунгу, поставил себе долгом сопровождать его во всех его путешествиях по восточной Африке. Другой обвеянный духом цивилизации Коморианец, по имени Гаммади, служил прежде матросом на французском корабле и поваром на арабском и американском кораблях, и теперь играл также значительную роль на кухне. Остальные трое были: земляк этих двух людей, по имени Реджабу, бывший слугою у английского консула, потом 14 летний Мгиао Анамури, ловкий и верный слуга, и 11 летний Сегуат, взятый Торнтоном из Замбезе Негр. Сегуат говорил по-португальски и суахелийски и служил переводчиком своему господину, который после долгого пребывания в португальских владениях изучил португальский язык, но не имел еще времени изучить суахелийский. Он был необходим Торнтону по этой причине и еще потому, что изучил его потребности и привычки и сумел приобрести безграничное его доверие. К сожалению, он бессовестно лгал и воровал, что оказалось еще во время пребывания в Момбасе. Он украл тут три талера, и когда, несмотря на упорное запирательство, его наказали и посадили в крепость, то он, понужденный железными кандалами и плохою пищею, сознался в своем проступке и наивно сказал, что он «взял деньги ведь у своего же господина». Торнтон не мог обойтись без него и оставил его у себя в услужении, надеясь, что наказание хотя на некоторое время исправит его.

Кроме этих 58 человек, шли еще пять ослов, без груза, только с седлом и уздою, которые должны были служить для верховой езды европейцам в исключительных случаях, как напр. при нездоровье или утомлении.

По здравом обсуждении, путешественник решился идти через горную цепь Шимба, идущую с юга до Момбасской бухты. Правда, эта дорога давно была заброшена, но это было неважно в сравнении с тем обстоятельством, что эта южная дорога давала возможность положить, вместе с прежними съемками на севере от Момбаса, более обширную основу для картографических съемок внутренней страны.

Сопровождаемый Ребманом, Тангаи, Мустафою, двумя банианами, несколькими знатными Индийцами и Арабами и некоторым числом белуджей в качестве почетного конвоя, караван направился к Кизилиндини. Там уже стояли на якоре два небольшие дау, которые должны были перевезти на другую сторону пролива людей, животных и вещи. Все это было переправлено в три раза. Еще задержка произошла от того, что некоторые из провожавших последовали за [257] путешественником, несмотря на его нежелание, на материк и только там распрощались с ним, а также и от того, что явился начальник Ваника с гор Шимба, который пришел приветствовать путешественника и принес ему в подарок кокосовых орехов. Наконец все было окончено, возвратившиеся получили несколько строк для передачи гамбургскому консулу в Занзибаре, в которых его извещал Декен о своем благополучном отбытии, и путники отправились далее, в неизвестную страну. После четырехчасового перехода остановились на открытом месте в Ваникасском селении Бомбо и раскинули лагерь: это была первая ночь под открытым небом.

Комментарии

26. Торнтон отправился утром 14 Июля 1861 года в сопровождении нескольких носильщиков и проводников. Перейдя через пролив около Макупа, он три часа шел через плодородную и хорошо возделанную страну, в которой коралловая формация побережья соединяется с песчаником и глинистым слоем внутренних стран. Потом он взошел на горную цепь Раббаи между холмами Мавени и Реали. На высоте ее находится в содержащем железо кварцевом песке множество ям, выкопанных туземцами, искавшими сурьмы. Недалеко от этого места стоят хижины владельца этих ям. Здесь Торнтон провел остаток дня, чтобы собрать более подробные сведения о нахождении руды. Окрестные вожди, которых почти столько же, сколько жителей, вероятно избалованные щедростью прежних посетителей, старались вытеребить у путешественника множество подарков. Но он, к счастию, взял с собою только небольшой запас американо, и потому был в праве отказать в требованиях назойливых попрошаек. На другое утро он отправился, в сопровождении нескольких Ваника, назад к ямам.

На южной стороне холма Мавени, на половине его высоты, туземцы начали копать землю палками, но не нашли руды. Столь же мало успеха имели они и далее к низу, но утверждали, что здесь, если выкопать ямы поглубже, на любом месте можно найти сурьмяную руду (сернистый антимоний?), нередко даже кусками вдвое больше кулака. Торнтон, недовольный этим, воротился назад, потому ли, что не верил словам своих проводников, или же потому, что мало надеялся на то, что они покажут ему настоящие ямы. На этот раз он пошел через холм Реали, переночевал в низменной местности, в селении, обитаемом суахелийцами и арабами, и утром 16-го Июня вернулся в Момбас. За неудачу его путешествия вознаградили его многочисленные съемки с различных пунктов. Поэтому доселе неизвестно еще, каковы сурьмяные копи около Мавени в области Дорума, но продолжительная прочная экспедиция к копям обещает тем более богатые результаты, что открытие такой руды в восточной Африке не только было бы интересно в научном отношении, но и повело бы за собою выгодную разработку ее.