СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ОТТО КЕРСТЕН

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ВОСТОЧНОЙ АФРИКЕ,

В 1859-1861 годах

БАРОНА КЛАУСА ФОН ДЕКЕН

КИЛИМАНДЖАРО.

ОТДЕЛ ДЕСЯТЫЙ.

Момбас.

Северо-западный берег Занзибара. — Первое впечатление Момбаса. — Его положение и история. — Разнородный растительный мир: Кигелия, пальма, хлебное дерево. — Животная жизнь: птицы-ткачи, коршун-паразит, малорослая антилопа, дикобраз. — Первые поселенцы. — Вамвита и Вакилиндини. — Владычество прежнее и теперешнее. — Город Момбас. — Развалины на острове. — Посещение коменданта и внутренности укрепления.

Февраль месяц уже в половину истек, а килоаская лихорадка не хотела уступать; путешественник медленно чах, силы его быстро уменьшались: надо было решительным средством произвести переворот к лучшему. Декен знал свою натуру, — знал, что на него произведет благотворное действие перемена воздуха и новая деятельность, и потому решился, не смотря на противоречие врача, считавшего лучшим спокойствие, выполнить свой давнишний план — посетить знаменитый издавна Момбас. Здесь почти четырнадцать лет жил заслуженный Ребман, один из двух немецких миссионеров, положивших начало научному исследованию восточной Африки. Ребман мог дать нашему путешественнику важные сведения об условиях жизни внутри страны, о земле и жителях, об их языке и обычаях.

Нетерпение и ожидаемое вскоре наступление неблагоприятного времени года побудили барона ускорить свои приготовления. Он нанял судно, велел ему к вечеру 21 февраля 1861 г. остановиться перед Мтони, чтобы запастись водою, и отдал свой багаж под охрану Коралли, Ассани и нескольких туземных слуг, а сам провел ночь на суше, в обществе своих друзей. На другое утро до восхода солнца, он, сопровождаемый гамбургским консулом, выехал из города по оживленной широкой дороге, ведущей в Мтони. Ему встречались на дороге толпы негров обоего пола, из коих одни несли на рынок хлеб и плоды, а другие снабжали город водою, неся ее в красноватых мтунги. Прекрасный утренний воздух, вид величественной растительности, освеженной ночною росою, веселая жизнь и движение делового люда, сопутствие друга, наконец радостная перспектива в будущем, — производили на душу путешественника живительное влияние. Вскоре достигли места якорной стоянки, неуклюжая лодка с [212] бетена причалила к берегу, радостное «с Богом» раздалось на прощанье, и путешественники отправились к новой цели.

Солнце, хотя не более как полчаса тому назад вставшее из моря, достигло уже значительной высоты и рассеяло утренние испарения над лесистою внутренностью острова. Мало по малу развертывалась перед глазами прекрасная картина. Обозначенный двумя бочонками тянется узкий проход между Занзибаром и Шампани, самым северным из островков, местом погребения европейцев, где уже не один из них нашел себе место покоя, и где недавно еще был погребен английский консул Гамертон. По правую руку лежит Мтони, любимое местопребывание Сеид Саида, теперь служащий местопребыванием для одного из его сыновей. Если смотреть с моря, то его удачное расположение с его каменными и деревянными постройками представляет чрезвычайно прелестный вид, — гораздо лучше, чем на суше. Он представляет замкнутую картину в блестящей рамке: внизу синее море, потом ослепительной белизны берег, стройные пальмы, высоты, увенчанные гвоздичными деревьями, а вверху — темное и вместе с тем светящееся небо. Глаз едва успевает насытиться этим зрелищем, как уже другие предметы обращают на себя внимание. Громадное белое каменное здание, окруженное высокими стенами, построенное на выдающемся берегу, подвигается ближе и ближе: это Бет эль-Рас, бывший гарем Сеид Саида. Вдоль плодородного берега сплошь тянутся дома и плантации; многие из этих пунктов пробуждают приятные воспоминания, так как они еще ранее были посещены путешественником; первое место в числе их занимает загородный дом английского консула. Далее виднеются дома Бубубу, потом, позади мыса Освавемба, — остров Тумбату, замыкающий собою бухту Кокотони с английскими плантациями сахарного тростника, расположенными по ее берегу. Теперь более смотреть не на что, так как корабль удаляется от берега и направляется прямо к предназначенной точке материка.

В нашем путешественнике, который был еще слаб от долгой и трудной болезни, явилось чувство пресыщения, утомления, и на прежний план выступили неприятности переезда, которые дотоле были не замечаемы по причине представлявшихся на каждом шагу новых красот. Пребывание на судне было действительно невыносимо. Последний груз его состоял из сушеной рыбы (только тот, кто проходил мимо занзибарского торговца акулою, может знать, что это значит), и, кроме того, оно недавно еще было вымазано маслом, так что даже тогда, когда не было свежего ветра, от одного этого запаха тошнило; но этого мало: миллионы жужжащих мух и комаров носились вокруг, приманиваемые различными запахами, и невыносимым образом беспокоили усталого, ища себе приюта или пищи. Беспокойно лежит мучимый этим путешественник в своей постели; равнодушно он проехал мимо богатого гаванями, благословенного острова Пембы, воспетого арабами под именем Джезирет эль Хотера (острова растений) ²².

Только утром на третий день показался признак Момбаса, Короа Момбаза у португальцев, группа холмов о трех вершинах, называемая у [213] суахелийцев Игу за Момбаза. Когда подъезжаешь ближе, берег представляет поразительно прекрасный вид. По ту сторону холмов венец из покрытых лесами высот обрамливает едва заметную издали бухту, в которой лежит остров Момбас. Самого города еще не видно; только на юге острова виднеются на высоком берегу одиночные развалины, укрепления и памятники; один из этих последних украшен христианским крестом! Мы приближались к стране, о которой много говорит история, к стране, в которой несколько веков назад поселились европейские ее открыватели и завоеватели, построили укрепления, храмы и памятники, вели войны, совершали жестокости, и наконец были изгнаны, не оставив никаких следов своей деятельности, помимо уцелевших от разрушения камней и развалин обращенных в пепел городов! Налево от пенящегося рифа на севере, на котором рыбаки в жалких ладьях стараются отыскивать в море добычу, возвышается на крутой скале цитадель притеснителей, величественное, массивное каменное здание, укрепление, которое, кроме португальцев, служило местопребыванием поочередно суахелийцам и арабам, англичанам и сынам Белуджистана: оно господствует над узким входом в северную и южную гавань, еще закрывая от наших взоров ниже его лежащий город. Тут корабль поворачивает к северу. Показываются вдали хижины; но только обогнув крепость раскрывается обширная панорама города — несколько белых каменных домов среди массы разбросанных хижин. [214]

Наш Момбас уже не тот древний город, который воспели открывшие его португальцы, так как он красотою своей постройки напомнил им отечественные города, и о котором они говорили, что в нем самые высокие башни, самые прекрасные женщины и самые смелые наездники; красота древнего Момбаса пала; ярость завоевателей не раз уничтожала ее. Теперь Момбас не может сравниться с Занзибаром ни по красивой наружности, ни по размерам и живости торговых сношений. Но Занзибар город новый: величие Момбаса в прошедшем, о котором свидетельствуют развалины и надписи, и в будущем, которое доставят ему его гавань и его положение. Момбас снова расцветет под владычеством цивилизованного народа, рано или поздно, так как выгоды, им предоставляемые, ясны даже для слепого.

Расскажем в нескольких словах печальные судьбы города Момбаса, чтобы показать, до какой степени заслуживает нашего участия эта издревле уважаемая страна. С достойною удивления силою маленькая Португалия овладела в начале 16-го столетия неизмеримыми береговыми полосами Африки и Азии, от Геркулесовых столбов до мыса Доброй Надежды и до Аравии, и от Индии до Китая. Назначенный вице-королем Индии Франциско д'Альмейда отплыл в 1505 году из Лиссабона в Гоа, чтобы вступить во владение открытою Васко де Гамою областью и укрепить в ней владычество своего короля. Еще в том же году явился он на берегах восточной Африки, покорил Килоа и построил там укрепление. Затем он напал на остров Момбас, который не хотел добровольно покориться ему, и сжег город.

Момбас восстал снова; шейх этого города укрепил гавань, поставил в укреплении пушки и держал около 6000 стрелков из лука, в надежде дать отпор португальцам при ожидаемом возобновлении их нападений. Но час притеснителей еще не пробил: в 1528 году явился Нуньо, сын Тристан да Кунья, разбил восставших с помощью шейха Малинди и снова сжег город. Впоследствии на острове поселились августинские монахи и построили церкви и монастыри; наконец и иезуиты водрузили здесь свое знамя с пресловутым I. H. S. ²³.

Более полувека Момбас оставался спокойным. В 1586 году турецкий бей по имени Али, который уже в южной Аравии сделался грозою португальцев, явился перед городами восточной Африки и потребовал, от имени повелителя всех правоверных, чтобы они подчинились ему и выгнали христиан. Всюду, кроме Малинди, где искони были верны португальцам, его послушались. Шейх города Малинди известил о случившемся наместника Тома де Суза Кутиньо, и тот немедленно прислал двадцать кораблей, которые осадили мятежный Момбас, где тогда пребывал Али-Бей. В то же время с юга пришло дикое племя Вазимба, обещало осажденным помощь против их притеснителей и убедило их отворить им ворота города. Пагубная ошибка со стороны горожан, потому что Вазимба, войдя в город, начали ужасно неистовствовать над жителями и умерщвляли всех, кто им попадался. Кто мог, тот искал спасения в бегстве; многие из тех, на которых напали в их [215] собственных домах, в том числе Али-Бей, бросились в волны, но там их убили или взяли в плен португальцы. Последние вошли в город и наказали жителей по своему, снова поджегши дома. Но едва покинули они берег, как убежавший от двойной резни Момбасский султан снова овладел островом, конечно только на короткое время: другое племя Вазегедису победило его в битве, убило его, завладело островом и передало господство над ним шейху Малинди. Таким образом была устранена старая момбасская фамилия властителей персидского происхождения.

Чтобы навсегда подавить предприимчивый и упорный дух жителей Момбаса, вице-король Матиас д'Альбукерк приказал в 1594 году построить там укрепление и поставил своего наместника. Это место в 1614 году занимал Мануэль де Мело Перейра, гордый, корыстолюбивый и хитрый человек, который сменил верного Малиндийского шейха Ахмеда и приказал коварным образом умертвить его.

Кровавое семя должно было принести кровавые плоды. Семилетний сын Ахмеда Юсуф, посланный в Гоа и там воспитанный августинскими монахами, замышлял отмстить за него. Чтобы с большею безопасностью привести в исполнение свои планы, он, достигши зрелого возраста, притворно показывал расположение к убийцам своего отца, позволил окрестить себя, выказывал рвение к навязанной ему религии, написал даже письмо к папе, в котором уверял его в своей совершенной преданности. Обман вполне удался; никто не питал подозрения против молодого человека, и ему на 23 году его жизни вверили даже управление Момбасом. И тут Юсуф не сбрасывал еще с себя маску, а правил, как говорит арабская хроника, «тирански», т. е. в духе португальцев, принуждал магометан есть свиное мясо, и был «безбожным и неверным», т. е. добрым христианином и католиком. Но втайне он посещал могилу своего отца, плакал на этом священном для него месте и совершал там магометанские обряды. Однажды это было замечено; отступника решились послать в Гоа и предать его инквизиции. Но Юсуф, извещенный об этом самим же доносчиком, поспешно собрал 300 человек преданных ему жителей города и отправился с ними в крепость, под тем предлогом, что он хочет засвидетельствовать почтение ее коменданту де Гамбоа. Прибыв туда, его спутники бросились на караульных солдат, между тем как Юсуф собственноручно заколол кинжалом де Гамбоа; жена и дети последнего были умерщвлены около алтаря вместе с священником, который в то время служил для них обедню. Упоенные победою, заговорщики поспешно отправились в город, сожгли дома португальцев и убили всех, носивших это ненавистное имя.

Только немногие из захваченных врасплох спаслись в монастыре Августинцев. Семь дней они оказывали мужественное сопротивление; осаждающие не могли ничего сделать с крепкими стенами. Тогда Юсуф прибегнул к хитрости, которой научился от португальцев в школе: он предложил защитникам положить оружие, обещая им свободный выход. Несчастные [216] поверили его льстивым словам и покинули безопасный дом: они были безжалостно умерщвлены. Произошла ужасная резня. Не пощадили ни женщин, ни детей, ни священников. Все, что принадлежало церкви, было осквернено и истреблено. После этого победитель сбросил с себя свое христианское имя дон Джеронимо Чингулиа, которое так долго с отвращением носил, послал послов во все города, приглашая их выгнать проклятых чужеземцев: Танга, Мтоне и Тангата последовали его примеру.

Когда известие об этом ужасном события пришло в Гоа, там снарядили 17 кораблей с 800 солдат и послали их к Момбасу. Три месяца осаждали они город, потом с значительными потерями вернулись назад. Только два корабля остались стеречь гавань, но и они не достигли своей цели, так как осажденные скоро захватили их. Юсуф же не захотел более жить в городе, который столь мужественно защищал; побуждаемый мщением, он хотел сделать весь остров могилою в память своего отца, разрушил город и крепость; так что не осталось камня на камне, и вырубил даже деревья, собрал свои сокровища и убежал с своими верными спутниками на захваченных кораблях в Аравию. Там скитался он долгое время, потом отправился на западный берег Мадагаскара к древней арабской колонии; португальцы преследовали его и там, но были со стыдом прогнаны.

Португальцы Занзибарские, вскоре узнавшие, что Момбас опустошен и покинут жителями, послали два корабля, завладели островом и начали в 1635 году, под предводительством Франциско де Хеихас Кабрера, снова строить город и крепость. Хеихас снова восстановил на побережье потерянное владычество; его деяния увековечены на каменной таблице над входною дверью форта. Тогда прибыли опять и португальские поселенцы из Занзибара, устроили обширные плантации на материке и вскоре достигли более цветущего состояния, чем прежде. Около этого времени мы в первый раз слышим о племени Ваника: оно, придя из внутренних стран, завладело невозделанною прежде страною, пустынею (Ника), и своим прилежанием обратило ее в поля и сады. Португальцы смотрели на них как на вассалов, брали их в невольники, но вообще обращались с ними хорошо. В мирные времена они обменивали с ними копал и зерновой хлеб на материи для одежд, а когда они становились опасными, им давали подарки.

Некоторое время португальцы имели намерение совсем оставить Момбас и сделать центром своего управления Пембу, но вскоре отказались от этого плана и снова обратили всю свою силу к старому главному городу: Момбас снова сделался средоточием восточноафриканской торговли и с каждым годом приобретал все более силы и значения. Но вместе с богатством повелителей возрастала и их жестокость. Угнетенные жители Момбаса, когда их жалобы не принесли никакой пользы, напрягли все свои силы, чтобы свергнуть с себя иго тиранов. Каким образом исполнили они это с помощью могущественных оманских имамов, как они старались упрочить свою независимость под [217] управлением своих собственных владык, и как они наконец, вследствие измены и коварства, потеряли свою свободу, все это мы уже видели выше.

Остров Момбас лежит между 4° 2' 5' южн. шир. и 39° 42' 44', 5 вост. долготы от Гринвича, между двумя узкими проливами, из коих южный на восточной стороне острова расширяется и образует обширный водоем; он простирается на час пути в длину и на полчаса в ширину. Оба эти канала, составляющие вместе бухту, половину которой занимает остров, разветвляются внутри страны на несколько небольших соленоводных русл, в которые около гор, по крайней мере во время дождей, впадают ручьи. На северо-западе, около Макупа, остров почти соединяется с материком посредством мели, так как здесь во время самых больших отливов вода спадает до того, что можно перейти на материк почти не замочив ног. Для защиты этого брода построено укрепление, охраняемое несколькими Белуджами.

Момбас, подобно Занзибару и большей части окраин побережья, есть коралловая формация: скважистая каменная порода возвышается, покрытая чрезвычайно плодородным слоем земли, на 20-30 футов над поверхностью воды, в некоторых местах вертикально опускаясь к воде, а в других образуя песчаный берег: там корабли могут разгружаться без искусственных приготовлений, а тут они могут, содействуемые приливом, поднимающимся на 12-16 футов, безопасно лечь на сухое место, чтобы предпринять необходимые поправки. Роскошная зелень, густой лес, почти непроходимый от лиан и кустарников, среди которого лежат просеки с плантациями или луговинами, покрытыми травою в рост человека, покрывает всю поверхность острова; остров, следовательно, плохо возделан, тогда как он мог бы, при большой деятельности жителей, давать в 10-20 раз более дохода. В гораздо лучшем состоянии находится, населяемый земледельческим племенем Ваника, Материк, местность, замыкающая Момбас и в некоторой степени принадлежащая к его территории, особенно на севере залива: прилежание поселенцев, содействуемое обилием вод и роскошною плодородностью почвы, обратило ее местами в земной рай, которого не могли разрушить ни продолжительные борьбы, ни вторжения хищнических племен. Она производит те же богатые плодами полезные растения, которым мы удивлялись на Занзибаре, но ей придает еще более прелести разнообразие гор и долин и соседняя, вдвигающаяся в эту местность, пустыня с ее своеобразными растительными формами, с ее жителями, вовсе не тронутыми цивилизациею: мы стоим здесь у ворот настоящей Африки, и отсюда идут по всем направлениям пути в чудную страну.

Значительная разница между Занзибаром и Момбасом заметна уже в самом городе: там мы видели настоящий город, а здесь более похожее на деревню средоточие домов и хижин, пестро перемешанное с плодовыми деревьями и баобабами, великанами пустыни. Еще заметнее делается эта разница за [218] городом на шамбах: очень редко попадаются здесь живые изгороди из южноафриканского кротонового кустарника, которые там составляют границы владений. Здесь эту услугу оказывают большею частью колючие молочайные растения.

После небольшого перехода, возделанные полосы земли кончаются; идешь хотя все еще по проложенной дороге, но среди первобытной растительности. Ни один ботаник не считал здесь пород, из которых состоят «кустарники», и потому мы можем назвать здесь только более бросающиеся в глаза формы. Прежде всего обращает на себя внимание путешественника исполинская кигелия (Kigelia pinnata DC.), дерево, достигающее 80 футов вышины и 24 футов в обхвате и по листьям весьма похожее на наши ореховые деревья; на стеблях длиною в 6-8 футов сидят красивыми гроздами темно-пурпурные цветы; из каждого такого цветка развивается исполинский плод в два фута длины и полфута толщины, формою похожий на сплющенный огурец. Не удивительно, что с столь чудным растением связана особая легенда; но гораздо удивительнее и необъяснимее то, что эта басня рассказывается одинаково всюду, где только встречается кигелия, как здесь, так и в далеком Сенааре и Габеше. Тут мы имеем дело с суеверием и с обычаем, напоминающим наши симпатические лечения, и будто бы помогающем им в известных случаях, в которых они часто прибегают к советам мзунгу. Утверждают именно, что рост исполинского плода можно поставить в соотношение с ростом какой угодно части тела, делая разрез как на молодом плоде так и на этой части тела и перенося несколько вытекшего из плода сока на член тела, а вытекшую из этого члена кровь на плод. Обе части тогда растут равномерно; если «побратим» дерева, довольный результатом, желает остановить дальнейшее развитие члена своего тела, то ему стоит только сорвать со ствола плод. Но, и здесь, как при каждом волшебстве и при каждом сношении с дьяволом, грозит опасность. Если несчастный недовольный не заметит хорошенько плода и не отрежет его своевременно, то член его тела продолжает расти более и более, и этот рост продолжается до тех пор, пока плод достигнет полной зрелости и сам спадет с дерева. И это, как говорят жители, вовсе не басня; утверждают, будто каждый день можно видеть людей с ужасными наростами (это вид элефантиазиса, описанный в примеч. 16). Кигелия уже нашла доступ в некоторые европейские ботанические сады.

Мы часто встречали также на острове и около него другое дерево еще более замечательной формы, но не обладающее столь странными свойствами, но не знаем его названия; оно будет изображено в следующей книге на таблице «Озеро Тека».

Если мы ступим на материк, то нам прежде всего бросится в глаз тиран пустыни, как очень метко называет его Крапф, терновник, требующий от каждого путешественника кровавой дани. Редко густыми рядами, а всего чаще одиночно, возвышается он там и сям на поросшей скудною травою почве. Точно также замечаем мы здесь впервые дум-пальму, дерево, распространенное не менее кигелии и встречающееся как по ту сторону Сахары, так [219] и далеко на юге. Из всех веерообразных пальм она самая замечательная, так как ствол ее почти на половине своей высоты делится на два сука, из коих каждый в свою очередь разветвляется точно таким же образом. Ее веерообразно перистые листья, висящие на длинных, тонких стебельках и шумящие даже при самом легком ветерке, остаются на стволе долгое время даже после того, как совсем завянут; некоторые остатки листьев и стеблей остаются даже на самых старых стволах. Кроме того, весьма замечателен также ее плод, величиною с кулак и похожий на яблоко, длинными, тяжелыми гроздами около самого ствола и цветом и вкусом похожий на пряник. Обезьяны и негры очень любят его ²⁴; даже европейцы иногда лакомятся им, потому что его скудное мясо вяжет во рту. Группа этих пальм, попадающаяся на пути, встречается с восторгом: останавливаются, рвут плоды, и вскоре все принимаются за истребление этого странного растения. Весьма вероятно, что плод этой пальмы может быть точно также облагорожен тщательным уходом искусного садовода, как уже облагорожен теперь плод манго или кожистый дикий банан. В теперешнем же своем состоянии он похож на жесткую щетку, которою чистят склянки, и между щетинами которой находится несколько пряничного теста; поверхность его покрыта буроватою кожицею.

Замечательнее всех других дерев хлебоплод (Adansonia digitata L ). Громадность и необычайность суть его отличительные черты. Оно живет по тысяче лет, и при этом его древесина бывает все таки так рыхла и мягка, как древесина выветрившейся ивы. Толщина его ствола бывает больше его вышины и достигает иногда 150 футов и более; на небольшой высоте делится он на толстые суки, длиною более 100 футов, по толщине нисколько не уступающие самым большим нашим дубам и имеющие на себе немного тонких ветвей. Большую часть года это дерево стоит голое и сухое, как будто бы совсем засохшее, только увешанное многочисленными фляжкообразными плодами, серовато-бурый цвет которых странно отделяется на беловато-серой коре ствола и сучьев: но во время дождей появляется множество больших дланевидных листьев, покрывающих остов дерева, а роскошные белоснежные цветы, формою и красотою похожие на наши розы, украшают величественную эту листву. К сожалению, в таком виде дерево красуется не долго: через несколько месяцев красота его исчезает и великан стоит обнаженный, как будто бы истощенный напряжением, потребным для развития такого роскошного украшения. Дерево это, единственное в своем роде, свойственно исключительно Африке, и только в Австралии, имеющей такой же характер, встречается подобная, но более малорослая порода, недавно открытая Adansonia Gregorii F. Mull. Всюду между тропиками, стало быть почти во всей Африке, встречается это хлебное дерево, и везде пользуется оно уважением по своей громадной величине, почтенному возрасту и чудесным свойствам. В западной Африке оно служит жилищем для негритянских семейств и местом погребения волшебников, костями которых не хотят осквернять землю; в восточном Судане оно укрывает в своем большею частью дуплистом стволе стада мелкого [220] скота; в Сенегамбии едят его листья, как вкусный и здоровый овощ, и всюду освежаются кислою сердцевиною его плода. Прежние завоеватели Африки, португальцы, считали это почти неумирающее дерево годным для того, чтобы носить на себе воспоминание об их делах и об их присутствии; они вырезали на его мягкой коре имена и года, по которым можно видеть удивительную старость дерев. По измерениям годовых кружков на таких покрытых надписями деревьях и по другим сваленным деревьям нашли, что ствол толщиною в два фута насчитывает себе 30 лет, ствол в 4 фута толщины 100 лет, ствол в 14 футов тысячу дет, в 18 футов 2400 лет, а в 30 футов более 5000 лет. Следовательно эти «толстокожие» деревья, как называет их весьма удачно Брем, этих Мафусаилов между деревьями, справедливо можно назвать «очевидцами всемирного потопа».

Хлебоплод известен под разными именами. По Адансону, знаменитому ботанику и зоологу, открывшему науке сокровища Сенегала, он называется Adansonia; туземцы западной Африки называют его баобабамом или боабабом, суданцы Табальдие, а жители восточного берега Африки мбуйю. Последнее название встречается иногда в географических именах, обыкновенно с окончанием «ни», обозначающим местность, как напр. Ммуйюни, место около хлебного дерева. Так к югу от Рас Пуна есть Рас Мбуйюни, который англичане переименовали в мыс Бульон, вероятно потому, что не понимали значения слова Мбуйюни и однако чувствовали потребность связать с данным ими наименованием какой-либо смысл.

Ствол мбуйю возвышается неправильно, то в виде сильно суживающегося к верху конуса, пуская от себя горизонтально или к верху громадные сучья, то в виде столба с многочисленными выступами или боковыми столбами и с опущенными к низу до земли исполинскими сучьями; иногда он разветвляется уже на незначительной высоте над землею. По этой причине, равно как и по разнообразному его виду в различные времена года, описания этого чудного дерева никогда не может быть совершенным: его фигуру для чужеземца лучше всяких слов может пояснить изображение. Но и искусному живописцу трудно верно схватить и изобразить разнообразные его разветвления, если ему не поможет в этом случае неоценимая фотография. Баобаб растет большею частью одиночно, редко группами, в степи или же среди леса; молодые деревья почему-то никогда не встречаются. В Момбасе он встречается как на самом острове так и на материке в разнообразных формах. На Занзибаре он также встречается часто, как в городе, так и вне его, и на некоторых соседних островах, но там редко попадаются такие громадные и странные формы, как на близком к пустыне побережье. Для путешественника хлебное дерево приятно и полезно, так как содержимое его плодов, похожих на толстый огурец и имеющих около фута в длину, способствует улучшению употребляемой в питье воды своим кисловатым и прохлаждающим вкусом. Если разбить довольно твердую шелуху, покрытую серовато-бурою пленкою, то найдешь белую, сухую, легко растираемую сердцевину, похожую на испеченную [221] муку и разделенную волокнистыми перегородками на 10-12 лопастей. В этой сердцевине лежат многочисленные, бурые, почкообразные зерна; в воде она размягчается и ее главная составная часть, органическая кислота, растворяется. Для приготовления лимонада из баобаба отбивают часть шелухи, наливают воды в оставшуюся целою нижнюю ее половину и мешают массу, пока жидкость примет крепкий кисловатый вкус.

К одному семейству с вонючим и хлебным деревом принадлежит в Момбасе Мзуффи или хлопчатиковое дерево, особенно часто встречающееся по близости хижин. Оно растет, как наши ели, веретенообразно, имеет тонкую листву и приносит плоды, похожие формою на плоды баобаба, но в половину меньше их, содержащие в себе грубую хлопчатую бумагу, годную только для набивания матрацев.

_________________________

Животный мир в Момбасе также существенно отличается от Занзибарского: он представляет большую полноту и разнообразие и несколько новых форм, не представляя других, свойственных Занзибару. Рассмотрение низших животных, особенно насекомых, мы отлагаем до позднейшего удобного случая, когда мы намерены поставить их в связи с животными всего побережья; здесь же мы упомянем только о двух высших классах позвоночных животных, потому что они постоянно попадаются как собирателю коллекций, так и мимоходящему путнику. Если мы пойдем по берегу, иди сядем на неуклюжую туземную лодку и поедем вдоль пролива, то всюду, где коралловые скалы оставляют место для песчаного берега, или где чудные манглевые кустарники роскошно зеленеют и растут в соленой воде, найдем богатое разнообразие водяных и береговых птиц, ибисов, турухтанов, зимородков и цапель, а иногда и великана марабу или какую-либо другую птицу из породы аистов. Точно также маленькие пруды материка и острова Момбаса далеко не бедны птицами; здесь встречается красивая утка нырок, которую мы знаем по прудам Занзибара, а на деревьях вокруг их гнездятся великолепные голуби разного цвета и величины. Еще богаче птицами невозделанные полосы материка: красногрудые зяблики (Euplectes) порхают здесь с куста на куст; на небольшой высоте носится райская птица (Didua paradisea L.), с трудом волоча за собою украшение своего длинного хвоста; в густой траве лежат спрятавшиеся курочки и франколины (Turnix и Francolinus), а высоко в воздухе раздается громкое щебетанье разных пород ласточек (?). Но самые прелестные птицы встречаются по близости человеческих жилищ. В окрестных лесах живут красивые маленькие попугаи, тем более обращающие на себя внимание, что в Африке вообще редко встречаются попугаи. Если войдешь в селение, то услышишь на вершинах кокосовых пальм громкое щебетанье и чириканье; черные и желтые птички, подобно трудолюбивым пчелам, беспрестанно слетают с странной формы гнезд и влетают в них: это птицы ткачи (Ploceus), [222] в некоторой степени африканские представители наших воробьев, хотя и эти последние также водятся в Африке. Вверху, на самых наружных концах качающихся ветвей, привесили они к полому стеблю свои удивительные гнезда, плетеные шары с узким входом внизу. В них высиживают они свои яйца и выращивают своих детенышей, обеспеченных от всех врагов. Гнезда эти вьют они всегда обществами, а не отдельно, так как уединение для них, так же, как и для наших воробьев, невыносимо.

Здесь вьет также гнезда не менее часто встречающаяся птица, дерзкий вор и хищник, как показывает уже самое ее имя, ястреб паразит (Milvus parasiticus Baud.), встречающийся от Египта и Аравии до Мадагаскара и далее до Евинги, в лесах, степях и на горах, но преимущественно вблизи человеческих жилищ. В восточной Африке, по крайней мере в прибрежных местностях, он приносит большую пользу: пожирает падаль и разные нечистоты и насыщается ими до того, что не имеет нужды делаться хищником. Но во внутренних странах он иногда бывает в высшей степени назойлив и дерзок, и, так сказать, вырывает у человека кусок изо рта; но всего резче проявляется его натура, вырабатываемая нуждою и недостатком пищи, в странах Красного моря, в Египте, Нубии и Абиссинии. Здесь наблюдал его Брем во время своего путешествия в Габеш; мы сознаемся, что не в состоянии дать лучшую характеристику этой «птицы космополита», чем какую представил знаменитый этот исследователь; «ястреб паразит», говорит Брем, «самая дерзкая и назойливая птица из всех, которых только я знаю. В сравнении с ним воробей очень приличен и честен. Ни одно животное не заслуживает этого имени более, чем эта хищная птица. Она живет и в населенных местностях, селится на пальме в садах, и на вершинах минаретов; она бывает ежедневным гостем на дворе и ее точно также всегда можно встретить на верху кровли, как у нас воробья. Но воробей по крайней мере избегает некоторых горных местностей, тогда как ястреба паразита можно встретить всюду».

«Это-то именно вездеприсутствие и делает его надоедливым и ненавистным. От его проницательного глаза ничто не ускользает. Заботливо наблюдает он за действиями людей, и, благодаря тесным сношениям своим с ними, он достиг редкого для животных понимания человеческих занятий. Он непременно следует за овцою, которую ведут на убой, летит на встречу рыбакам, возвращающимся с ловли рыбы, а на отправляющихся на ловлю не обращает внимания. Он является даже на корабли, когда там убивают какое-нибудь животное; он первый посетитель лагерных стоянок, первый гость около падали. Можно даже сказать, что он с торжеством наблюдает за умирающим животным. От него не безопасен ни один кусок мяса; с соколиною ловкостью соединяется в нем наглость, а с его алчностью глубокое изучение человеческих привычек. Как будто бы безучастный, сидит он на дереве по близости места убоя животных или на кровле дома, ближайшего к мясной лавке; он по-видимому едва обращает внимание на лакомую пишу: но вот [223] приходит покупатель, и он в одно мгновение оставляет свой наблюдательный пост и начинает кружиться над ним, надеясь найти случай попировать на его счет. Горе неосторожному, который, по обыкновению, несет домой мясо на голове в корзинке или на лотке: он даром потратил свои деньги. Я сам видел, как ястреб схватил два фунта мяса из корзинки, которую Суданец нес на голове, и унес этот кусок, не смотря на все его ругательства. Дерзость этого паразита действительно потешна. В Умкуллу наш повар разрезал, на стоявшем на дворе ящике, зайца на части; в это время его позвали, он обернулся назад, и в ту же минуту один из кусков был уже в когтях паразита. Я не раз видал также, как эта птица таскала рыбу из рыбачьих лодок, хотя хозяин рыбы старался всеми мерами отогнать бессовестного паразита. Он буквально ворует вещи из рук у людей».

«Впрочем эта птица кормится не от одного только человека, а берет свою пошлину и с других животных. Я твердо убежден, что большие благородные соколы и орлы ни одно животное не ненавидят в такой степени, как этого паразита ястреба. Зоркая эта птица следит не только за действиями человека, но и за действиями своих собратий. Лишь только один из гордых хищников приобретет себе добычу, как его окружает назойливая стая этих попрошаек. С криком устремляясь на него, ястребы преследуют его, и чем жарче бывает охота, тем больше число преследователей. Тяжелая ноша в когтях мешает соколу лететь с обыкновенною его быстротою, и потому ястребы постоянно следуют за ним по пятам. Благородный сокол слишком горд для того, чтобы выносить долгое время такое презренное попрошайничество; он скоро бросает жалким противникам свою добычу, предоставляет алчной стае драться промежду себя, а сам поспешает назад на место охоты и ищет другой добычи. На озере Мензалех я видел, как наш перелетный сокол (falco peregrinus L.) в несколько минут поймал четыре диких утки и с сердцем бросил их ястребам; только с пятою уткою он улетел прочь. Коршуны также ненавидят этого паразита. Он постоянно летает вокруг пирующей их стаи и ловко хватает каждый кусок мяса, отлетающий прочь при поспешном разрывании и пожирании добычи этими хищниками. Собаки ворчат и бросаются на него, как только он покажется, хорошо зная, что птица эта имеет поползновение разделить с ними каждый кусок мяса, который так трудно им достается».

«Этот ястреб встречается обыкновенно большими стаями; попарно его можно видеть только на его гнезде. Над бойнями больших городов он вьется иногда стадами в 50-60 штук; но я никогда не видал, чтобы он, подобно царскому ястребу (Milyus regalis Briss), собирался по вечерам перед стадами по нескольку сот штук.

Между млекопитающими мы не встречаем милого, ночного занзибарского галаго, но здесь впервые мы замечаем настоящих обезьян, маленьких, дерзких, длиннохвостых животных, во всякое время дня забавляющих путника на опушке девственного леса своими смешными прыжками. К сожалению, мы [224] не можем обозначить их названия, так как шкурки убитых здесь экземпляров у нас пропали; но мы едва ли ошибемся если отнесем их к породе Cercopithecus griseo-viridis Desin.

Малорослые антилопы и здесь встречаются в удобных для них местах, разумеется за исключением той породы, которая свойственна исключительно Занзибару. Туземные приятели часто дарят путешественнику таких животных. Сначала его интересуют эти милые творения, столь невинно и доверчиво смотрящие на него своими чудными темными глазами, отводит им самый лучший угол комнаты и забавляется их красивыми прыжками, их прогрессивным приручением. Он не обращает внимания на то, что новые сожители [225] беспокоят его ночью, потому что они слишком милы, чтобы на них можно было сердиться. Но уже через несколько дней радость его отравляется: смышленые глаза животного застилаются, резвость исчезает, животное часто ложится, и, рано иди поздно, околевает в темном углу. Любителя животных огорчает внезапная смерть его любимца. Еще раз или два делает он такой же опыт, потом навсегда отказывается держать этих животных в комнате, не желая испытывать горести скорой разлуки с ними.

Более удовольствия доставляет держать у себя дикобраза (Hystrix cristata h.), которого Суахелийцы называют нунгви и который нередко встречается в полях мафуты иди кунжута. Хотя он не имеет веселого характера, а напротив угрюм и неуклюж, но все-таки он одно из самых занимательных животных. Он не сразу привыкает к жизни в неволе, злобно хрюкает, когда подходит к нему человек, ощетинивает свои длинные полосатые иглы, быстро стучит особенным, похожим на кастаньеты, аппаратом, находящимся на коротком, жирном хвосте, и, в бессильном гневе, дрожит с головы до ног. Если же дотронуться хотя только до самой крайней из его иголок, то его хрюканье обращается в настоящий гром и стук; при этом он поднимает заднюю ногу и бьет ею о землю, как капризное дитя иди как упрямый человек. Но этим он только подстрекает насмешника-человека к новым нападениям, так как каждому забавно наблюдать в животном такое чисто человеческое проявление гнева.

Рассмотрим содержащегося в неводе дикобраза несколько ближе. Он спрятался в угол и держит себя смирно, отворачивает от нас свою голову и поворачивается туловищем, все еще дрожащим от возбуждения и страха. Колючки или «иглы» дикобраза, сидят по одиночки в сосочкообразных возвышениях на черной, гладкой, блестящей от жира коже животного. На голове они невелики, гибки и тонки, как вязальные иголки, но потом, на конце хвоста, переходят в тонкие трубочки, длиною в палец, похожие на толстые сплющенные стволы перьев. Наружный вид игол довольно общеизвестен. Внутренность их наполнена мягкою, бедою сердцевиною, разделенною на звездчатые клеточки; плотность их, незначительная в свежем состоянии, обусловливается наружным цветным слоем. Самая эта мягкость «стрел» дикобраза делает невероятным, чтоб они могли быть бросаемы им как опасное оружие, как думают всюду в Африке, а часто даже и в Европе. То же самое оказывается при ближайшем рассмотрении: игла не сидит ни в какой трубочке, из которой бы она могла быть выбрасываема посредством сжатого воздуха, и нижний ее конец слишком мягок для того, чтоб она могла быть спускаема посредством особых мускулов животного так, как спускается из пальцев гладкое вишневое зерно. Мы, конечно, можем понять это, но в туземцах не так-то легко рассеять опасения, и они держатся постоянно на почтительном расстоянии от животного. Поводом к возникновению этой басни о «стрельбе иглами» были вероятно: легкое выпадение игол, беганье дикобраза боком и его привычка всегда поворачиваться к наблюдателю задом. Что может быть [226] естественнее, когда увидишь, что злобно хрюкающее и стукающее животное, вооруженное здоровыми зубами, вдруг поворачивается задом и остается в этом положении, как не то предположение, что это положение есть самое удобное для защиты, и что его оружие составляет острая колючка или стрела?

Дикобраз, на картинном языке Арабов называемый отцом шипов, распространен по всей Африке, но встречается, вероятно завезенный Римлянами, и в Италии. Образ жизни его чисто ночной; потому путешественнику и охотнику редко приходится встречать его на воле. Любитель животных с удовольствием платит по талеру и больше, чтобы достать себе такого странного сожителя, принимает необходимые меры для ухода за ним, бережет его, беспрестанно ворчащего, в безопасном месте и заранее наслаждается удовольствием, которое доставит ему животное, когда сделается ручным. Но уже в тот же день оказываются его темные стороны. Когда сделается темно и утомленные люди погружаются в глубокий сон, дикобраз начинает ворочаться в своей конуре, находит ее слишком тесною, ищет выхода наружу и умеет найти его, или процарапывая лазейку своими здоровыми когтями, или же прогладывая ее острыми зубами. Достигнув свободы, он начинает «рекогносцировку местности», взбегает и сбегает по лестнице, пробегает через все места, которые находит открытыми, и наконец попадает в спальню своего господина. Там бегает он некоторое время, не натыкаясь ни на какое препятствие, но наконец попадает под китанду, на которой спит хозяин; концы его игол зацепляются за нижнюю сторону матраца, и маленький кобольд, полагая, что его кто-нибудь тронул, поднимает ужасный шум, гремит иглами и своими хвостовыми гремушками и неистово стучит ногою по полу. Спящий пробуждается, слышит в полудремоте ужасный шум, и, думая, что к нему забрался злой враг, сначала не смеет и шевелиться, но наконец понимает, что его напугал дикобраз. Тогда зажигает он под руками стоящую свечу и кличет спящего у двери «мальчика». Оба они усердно действуют палками, стараясь прогнать непрошенного гостя; но он, как и всегда, когда бывает замечен, прячет свою морду в угол, не трогается с места и все более и более злится. Наконец, может быть побужденный ударом с боку, он считает за лучшее уступить и с быстротою ветра бежит по комнате к двери, где встречают его собравшиеся в это время слуги, которые не без труда загоняют его в старое жилище и снова заснуровывают его там.

Больших млекопитающих, в том числе и бегемотов, около Момбаса не встречается. Последние, кажется, вообще очень разборчивы на счет своего местопребывания, так как их можно встретить только на некоторых пунктах побережья, тогда как на других, по-видимому представляющих такие же удобства относительно обилия воды и хороших убежищ, ни за что не встретишь. [227]

_________________________

Население Момбаса содержит в себе менее чужеземцев (Арабов и Индийцев), представляет менее наплыва невольников из разных племен, одним словом первобытнее и однороднее, чем население Занзибара. Но это не значит, что здешнее население имеет более единичное происхождение: оно, напротив, произошло из смешения разнороднейших составных частей, только это смешение произошло уже давно и с тех пор подверглось только незначительным изменениям. Кроме того, прежняя политическая изолированность Момбаса сохранила в его жителях первоначальные их обычаи в большей чистоте, способствовала развитию многих особенностей в обычаях и наречии, равно как и развила известное чувство сродства и любовь к свободе и независимости, которой не знает бесхарактерный Занзибар, где всегда равнодушно смотрели на перемену властителей.

Несколько столетий тому назад, когда остров был еще необитаем, пришли люди из Шираза и укоренились в Момбасе. Впоследствии к ним присоединились чужеземцы другого происхождения с рек Килези и Оси, из Малинди, Патты и даже из земли Сомали. Они основали небольшие города и стали в хорошие отношения к первым поселенцам, но жили большею частью племенами или родами — каждое племя на особой территории, отдельно от других. В настоящее время число всех жителей Момбасской территории простирается до 6000, по три тысячи на острове и на материке. По своему происхождению они разделяются на двенадцать родов под управлением стольких же шейхов. Но многие из этих родов существуют только номинально или так слабы, что должны были соединяться с другими; точно также резкие различия во внешности и в обычаях большею частью сгладились, так что теперь можно различить только два большие отдела — Вамвита (называемые так по суахелийскому названию острова и города Мвита) и Вакилиндини (по имени значительного прежде города Килиндини, на противоположном берегу острова. К первым принадлежат девять племен, а к последним только три, но, несмотря на то, последние гораздо многочисленнее первых. Из Вамвита к арабскому типу всего ближе подходят Вапатта и Вапаза, а между Вакилиндини — Вадженгамуэ и Ватанга, которые большею частью светлее кожею, чем сами Арабы, сильно напоминают о своем персидском происхождении. Вакилиндини в тесном смысле имеют довольно темный цвет, сильно развитые губы, несколько выдающиеся челюсти, небольшую бороду и немного курчавые волосы, — вообще же строение их не безобразно, лоб благородный и нос маленький, почтя прямой, с широковатыми ноздрями. Но такие различия заметны только главным образом в первых родах каждого племени, а в «народе» почти совсем исчезают.

Кроме этих самых ранних поселенцев надо упомянуть еще о 40-50 Индийцах и о сорока почти арабских семействах, насчитывающих до 250 человек. Если уже в Занзибаре арабское влияние было незначительно, по крайней мере относительно строгости мусульманского образа жизни, то в Момбасе, при сильном преобладании Суахелийцев, оно проявляется еще менее. Правда, женщины высших классов ходят вне дома с закрытым лицом, но внутри [228] дома нисколько не стесняются и не изолированы от внешнего мира. К сожалению, большая свобода оказала невыгодное влияние на нравственность: дамы момбасские чрезвычайно кокетливы и не считаются образцом супружеской верности; все они (рассказывающий об этом Гиллэн не исключает даже и свою собственную жену), когда их мужья находятся в отсутствии, в пятом часу вечера (по нашему счету в 11 часов), выходят из своих жилищ испытать счастья. Родители в Момбасе оказывают своим детям нежную любовь и пользуются от них высоким уважением и почтением; они заботливо воспитывают их, по крайней мере по мусульманским понятиям, но к сожалению слишком рано прекращают дисциплину над ними, так что едва подросшие юноши скоро портятся от дурных примеров.

Гораздо многочисленнее, чем Вамвита и Вакилиндини, принадлежащие также к момбасской территории, Ваника, первые «дикари», которых мы встречаем в этой области. Мы подробнее рассмотрим их нравы и воззрения, против которых 20 лет напрасно боролись миссионеры, ниже, когда посетим их селения.

_________________________

К своим прежним властителям, Мсарам, которые хвалятся персидским своим происхождением, жители стояли в наилучших отношениях. Властитель сносился с своими подданными не непосредственно, а с шейхами племен через визиря, который при собраниях старейшин садился на левую его сторону. Мсары были кротки, вели простой образ жизни и по наружности отличались от других только цветом своей чалмы. Они покрывали все расходы для блага страны из своего собственного кармана и получали незначительную подать, — по нескольку фунтов зернового хлеба с каждого невольника, — которая была достаточна для покрытия потребностей только в мирное время. Недостающее они добывали торговлею и пользованием некоторыми своими привилегиями: они выговаривали себе право перекупки при торговле слоновою костью, обладали правом рыбной ловли и обложили все корабли некоторого рода оброком, т. е. могли нагружать на каждый из них часть своих товаров за небольшое вознаграждение. Солдат брали как Суахелийцев, так и из Ваника; в войске, состоявшем под начальством эмира, насчитывалось в мирное время около 1500 человек.

Иной вид приняло правление при Сеид-Саиде. Он назначил коменданта над фортом, наместника, кади или судью (на самом деле этих судей трое), а посредниками в сношениях своих с подданными — трех шейхов: одного для Арабов, другого для Вамвита, а третьего для Вакилиндини. Если жители хотели обратиться за чем-либо к султану, то должны были обращаться прежде всего к своему представителю, который сообщал дело коменданту, а если он не считал себя в праве решить его, — к самому султану. Когда шейхи были избраны, то потребовали, в вознаграждение за свои труды, свободы от пошлин, но Саид предпочел оставить на них обязанность [229] вносить пошлины и дать им восемьсот долларов за управление. Впоследствии, когда убит был один баниан и не могли открыть злодея, султан уменьшил эту сумму, а потом сокращал ее под различными предлогами более и более, так что содержание шейхов теперь равняется только 300 долларов, стало быть по сто на каждого. Кроме того, султан обладал правом набирать войска, не требуя впрочем оружия и снарядов для стрельбы, и взимать пошлину с вывозимых товаров. Все эти учреждения были хороши и приятны, — не нравился только способ взимания пошлин. В самом деле, представители главного занзибарского баниана много вредили общественному благосостоянию: они забирали хитростью небольшое количество находящихся в обращении денег и навсегда увозили их в Индию. С этими бережливыми, ловкими и хитрыми Индийцами Арабы не могли тягаться; их цветущая морская торговля упала и они с каждым годом беднели. Этому конечно немало способствовали еще и хищные внутренние племена, делавшие небезопасными караванные пути и вносившие грабежи и убийства даже в самое побережье; но обитатели Момбаса судят не так. Они приписывают упадок своего племени единственно арабскому владычеству и желают возвращения изгнанных Мсар; даже те, которые своим предательством произвели переворот, теперь с сожалением обращаются к прошедшему. Всюду слышишь похвалу мудрости и силе, рыцарственности и щедрости властителей из фамилии Мсар; слышишь рассказы о том, как они помогали нуждающимся, как обрезывали детей бедных людей и устраивали на свой счет обычные при этом празднества; слышишь предания и песни, восхваляющие храбрость и великодушие Мабрука, защитника Пембы, последнего представителя этой династии, который гордо отверг заманчивые предложения арабского султана и предпочел умереть в бедности, но не продать титула, который он носил по праву. Но такие чувства и заявления не опасны: знатнейшие и предприимчивейшие из Мсар погибли в изгнании, а из прочих никто не имеет мужества и уменья начать борьбу против владычества Арабов.

Город Момбас тянется к северу от форта на протяжении 1200-1500 шагов в длину по берегу и распадается на два квартала: на лежащий ближе к укреплению и окруженный с трех сторон стеною квартал Гавана, в котором не много каменных домов, а больше плохих хижин из жердей и глины, с угловатыми переулками между ними, исключая одну широкую улицу, ведущую к северу, и на большой старый город, Хара-эль-Кедиме, с еще меньшим количеством значительных зданий. В Момбасе замечательны только некоторые остатки португальских домов, церквей или монастырей в Гавана, частью лежащих в развалинах, частью же надстроенных и служащих жилищами для скота и людей; далее — кладбище Мсар, лежащее в открытой части Гавана, ближе к укреплению, и содержащее простые, покрытые надписями ²⁵ гробницы всех властителей из этой знаменитой фамилии, за исключением некоторых погребенных в Занзибаре; наконец подземная галерея для высадки, новейшего происхождения — времен английского владычества, и около нее, на берегу, высеченная в скалах купальня. [230]

Чтобы отыскать другие достопримечательности, мы должны выйти из города и осмотреть берега острова. Обратимся сначала к югу, к кресту, который прежде всего бросается в глаза приближающемуся мореходцу. Дорога очень трудна, как по воде, потому что в лодках можно приставать к крутому берегу только в известные времена, — так и по берегу, потому что тут приходится пробираться сквозь длинную полосу частых тернистых кустарников. Этим объясняется то, что эти развалины, может быть самые замечательные из всех момбасских развалин, столь долго оставались неизвестными. Декен проложил себе топором и охотничьим ножом дорогу сквозь «непроходимую чащу», как называет ее Бэртон, сквозь молочайные и мимозовые тернистые кустарники, перевитые ползучими растениями, конечно не без вреда для одежды и собственной кожи; но то, что он увидал, вознаградило его за все это. Там, кажется, было построено, за четверть мили к югу от форта, полное укрепление. Теперь остался только полуразвалившийся бастион, в форме подковы, и сильно поврежденная башня, перед которою молодое молочайное дерево распростирает свои страшные сучья, похожие на ручки канделябры. В небольшом расстоянии оттуда находится, полузакрытый кустами, вход к каменной лестнице, очевидно тайный выход для осажденных. Стены сыры, покрыты мохом и населены маленькими улитками, они выглядят рыхлыми и ненадежными, но скала тверда, и нам нет [231] опасности сойти в глубину развалин. 24 высеченные в камне ступени ведут через темный ход со сводами к крутому берегу, о который во время прилива с шумом разбиваются волны. С моря этот выход едва заметен, даже если заранее знаешь его положение; еще ни один из многих приходящих и уходящих кораблей не видал этой двери и не сообщал о ее существовании. С площади перед вышеупомянутою башнею открывается прекрасный вид на укрепление, на лежащий за ним город, на мирную бухту и лесистые высоты на заднем плане; на юге виден украшенный крестом столб на ближайшем выступе берега.

Гораздо более удобная дорога ведет, мимо глубокого, выложенного камнем колодезя, к бухте Помбараки (pua ja Mbaraki — нос Бараки, названный так по ее фигуре) на юго-западе острова. Здесь, на восток от бухты, стоит минарет, по преданию, памятник одного шейха, которого племя некогда обладало окрестною страною. Далее к югу лежит в чаще подковообразная батарея, называемая Арабами Каберас, в воспоминание о носившем такое название корабле Сефа бен Султан бен Сеф, экипаж которого геройски бросился на жаркий огонь орудий и штурмом взял шанцы. За несколько тысяч шагов к северо-западу от другого берега бухты находится более поздние развалины некогда цветущего города Килиндини. Уцелела только одна развалившаяся мечеть, да и она, при плохом арабском способе постройки, устоит не долго. Килиндини был покинут жителями в 1837 году, после того как войска Сеид-Саида разрушили одну часть его: таким образом 24 лет было достаточно для того, чтобы сравнять арабский город с вековыми постройками Португальцев!

Точно также без труда можно добраться до Макупы, крепостцы, построенной Португальцами и возобновленной Арабами, которая лежит на северо-западе острова. Здесь, как говорят, высадился Сеид-Саид в то время, когда принял в свое владение остров; теперь здесь живут несколько Белуджей для наблюдения за приходящими с материка на рынок торговцами. Декен тщательно исследовал это здание, но нашел только один рельеф на стене большой комнаты с стершеюся надписью, из которой можно было разобрать только первую букву Н. Два другие небольших форта, неподалеку, сохранились еще менее.

Между Помбараки и первым посещенным бастионом есть еще, кроме нескольких небольших оборонительных построек, обширные развалины иного вида, которые можно считать остатком значительного здания; действительно, на старых португальских картах здесь обозначена капелла Nossa Senhora da Esperanza, — церковь Богоматери, нашей надежды.

На острове может быть есть еще много других замечательных памятников, но они остались неизвестными по причине недоступности места, покрытого густым лесом и кустарниками. [232]

_________________________

Несмотря на солнечный зной, Декен немедленно вышел на берег и передал начальнику таможенных сборов рекомендательные письма, данные ему Луддою. Он хорошо сошелся с банианом, так как тот знал обычаи европейцев и даже говорил немного по-английски, и получил от него наиболее важные сведения о положении дел и о значительнейших лицах города.

После полудня путешественник посетил немедленно крепости. Пройдя несколько шагов от таможенного дома, он очутился перед большими воротами крепости. Тут вышел к нему на встречу старый тангаи с наскоро собранною свитою из сотни знатнейших Арабов, весьма ласково приветствовал его и ввел в назначенную для приема баразу. Эта бараза есть не что иное, как жалкое строение, состоящее из двух низких каменных стен с каменными скамьями по бокам, покрытое макути, но в ней не раз решалась судьба Момбаса: здесь в 1785 года смелый эмир Ахмед явился пред собравшимися начальниками города один и без оружия, и спросил, держатся ли они имама или же отложились от него, на что те, пораженные такою смелостью, отвечали изъявлением преданности и составили об этом акт; здесь в конце 1823 года собрались Мсары, когда имам с своим войском приближался, грозя уничтожить их, и умоляли Англичан принять их под свое покровительство, передавая чужеземцам, чуждым им по религии и нравам, верховное владычество над своею областью, лишь бы только не попасть в руки ненавистных оманцев; здесь наконец в 1837 году лживый Сеид-Халид по поручению Сеид-Саида захватил главных вождей фамилии Мсар, заманив их льстивыми словами на совещание, заключил их в оковы и увез на погибель.

Здание было по праздничному убрано для приема: на каменных скамьях красовались изящно сплетенные циновки, а на почетных местах — персидские ковры и шелковые подушки. Когда уселись по местам, явились слуги с кофе и шербетом и с кукою или пенковою трубкою. Путешественнику еще впервые предлагали такую трубку, но он отказался от нее и закурил свою сигару. Тангаи уверил его, что он, вследствие полученного письма, сделает все, угодное путешественнику, но что и этого письма не было нужно, так как он в высшей степени уважает белых и в особенности любит его, как своего брата; он простер свою любезность до того, что, когда Декен во время разговора залюбовался на богато украшенное серебром с насечками ружье одного из присутствовавших Белуджей, то он заставил его, несмотря на двукратный отказ, принять это ружье в подарок. Наш путешественник, уже знавший невыгоду таких подарков и поставивший себе раз навсегда за правило отдаривать за полученное только равноценною вещью, спросил присутствовавшего тут баниана, сколько стоит это ружье, и передал подарившему назначенную банианом цену в 25 талеров. Тангаи взял деньги с весьма любезною миною, но в душе почувствовал вероятно некоторое разочарование, так как он конечно надеялся сделать выгодную аферу. Тангаи, как описывал его еще Гиллэн, — старый темного цвета Белудж, величественного роста, с прекрасными манерами; его белая борода придает ему нечто почтенное, так [233] что, если бы у него на боку не было палаша, то его можно бы было скорее принять за благочестивого хаджи, чем за сурового воина. Свое искусство деликатно попрошайничать он уже при Гиллэне выказал в высокой степени и тем дал французскому капитану материал для весьма забавных анекдотов. Но, несмотря на это, с старым джеммедаром можно иметь дело, — он вовсе не таков, как описывали его другие: вовсе не «грубый, коварный человек, желающий отнять у путешественника его револьверы и ружья.»

Декен уже распрощался с вежливым джеммедари, как ему пришло в голову осмотреть и внутренность крепости. На его вопрос тангаи, по небольшом размышлении, изъявил готовность сам сводить его туда, и просил подождать только несколько минут, пока он примет необходимые меры. Путешественник был обрадован и удивлен, что получил это дозволение так легко, потому что со времени занятия форта Арабами такого дозволения не давалось ни одному европейцу, ни английскому адмиралу Троттеру, ни капитанам Бэртону и Спику, ни британским мореплавателям. Он сомневался на счет того, чем объяснить такую готовность, — тем ли, что запрещение простиралось только на офицеров (тангаи, разумеется, не мог знать, что Декен был в военной службе), или тем, что в письмах Сеид-Маджида заключалась особенная рекомендация. Как бы то ни было, он принял это дозволение с благодарностью, но просил любезного старика, которому очевидно трудно было ходить по лестницам, не трудиться сопровождать его, а поручить это одному из своих подчиненных. Дорога вела через толстостенную башню с крепкими, обитыми железом, воротами, над которыми поставлена вышеупомянутая таблица.

Два орудия защищают вход, другие два обстреливают извивающуюся в башне дорогу. Оставив позади себя эти мало опасные орудия, очутишься внутри крепости. Здесь вид довольно пустынный: несколько каменных домов и порядочное количество глиняных хижин, обитаемых Белуджами и их семействами, наполняют обширное пространство. Па обращенной к морю стороне устроены две батареи, одна над другою, с 11 орудиями в каждой, на хорошо сохранившихся лафетах: они обстреливают противолежащий материк и вход в гавань. Если поднимешься на верхнюю батарею, находящуюся на террасе подле гауптвахты, или, еще лучше, на одну из двух находящихся там же сторожевых башен, то откроется великолепный вид, — с одной стороны на море, с другой — на город и далеко вдающийся в сушу пролив вплоть до высоких гор, завершающих вдали горизонт; прямо внизу море омывает крутые скалы.

Момбасская крепость совмещает в себе природные и естественные укрепления. Построенная на высокой скале, с стенами, из коих ни одна не имеет менее 4 футов, и только немногие имеют менее 6 футов в толщину, с одной стороны примыкая к самому морю, а с другой — отделенная от более высокой местности широким и глубоким рвом, снабженная обширными [234] амбарами и водоемами, она считается у Арабов неприступною и на короткое время может ввести в заблуждение даже европейцев; но при более точном осмотре сведущий человек найдет ошибки в ее расположении, особенно так называемые мертвые углы, не обстреливаемые орудиями, и кроме того всюду запущение и упадок. Европейский военный корабль в несколько часов разрушит эти стены, не поправляемые со времени изгнания Португальцев, но европейское господство могло бы легко сделать это место, при его естественных средствах, сильною крепостью.

Комментарии

22. Пемба, подобно Занзибару, есть коралловый остров и возвышается не более 200 футов над поверхностью моря. На восточном берегу остров идет ровно, а на Западе представляет несколько бухт, большею частью образуемых окололежащими маленькими островками. Лучшая гавань есть Порт-Чакчак, около главного города того же имени. Из естественных произведений остров дает превосходный строевой лес (встречается также и эбеновое дерево), а главным образом превосходный рис: он считается житницею Занзибара. В песнях негров благословенная Пемба играет большую роль. В одной из этих песен, которую мы более ста раз слышали от кроющих кровли мальчиков и девочек, говорится:

Pemba ngema mno, Pemba ngema mno!
Sina schombo ja kwentea. Pemba ngena mno!

т. е. Пемба очень красив, a y меня нет судна, чтобы туда отправиться.

23. Сокращение I. Н. S. Иезуиты внесли всюду, где они держались долгое время. Его объясняют различно, или посредством Iesus Hominum Salvator (Иисус Спаситель людей), или посредством Iesum Habemus Sacium (мы имеем союзником Иисуса), или посредством In Hoc Signo sc. vinces (этим знаком победишь), или же, наконец, тем, что считают Н за греческое h, — а все буквы за сокращение слова Ies (IhV). Последнее объяснение считают самым вероятным.

24. Бакеро рассказывает, что дум-пальма составляет главную опору Арабов пустыни, живущих на реке Атбара, когда во время засухи и голода истощается запас хлеба. Плоды ее служат пищею для людей и скота; их растирают между двумя камнями и получают съедомое вещество в виде смолистого порошка, который или едят сырой, или варят из него на молоке прекрасный суп. Даже большие твердые зерна плода употребляют в дело: их в продолжении дня размягчают в воде, потом складывают кучами и коптят на огне почти до суха, и тогда они, растолченные в ступе, дают хороший корм для скота. Листья дают превосходный материал для веревок и циновок.

25. Из этих надгробных надписей, из коих некоторые помещены Гиллэном в его книге, мы приводим только две в переводе, чтобы дать образчик их стиля и характера. Гиллэн уверяет, что из многих надписей, которые он велел для себя перевести, не найдется и двух, которые бы были написаны в одинаковых выражениях, и выражает свое удивление по поводу разнообразия, придаваемого столь простой теме.

1) Во имя Бога, Милосердого. Я исповедую, что нет Бога кроме Аллаха, и что Магомет пророк Его; да благословит он его и да соделает его блаженным! Это могила Шейха Магомета бэн-Османа бэн-Абдалы эль-Мсуруи. Аллах, набрось покрывало на заблуждения его и его отца и матери, равно как и на заблуждения всех мусульман.

1159 (1746 по Р. X.).

8642 (кабалистическое число, служащее для отвращения несчастия и сохранения могилы).

2) Я исповедую, что нет Бога кроме Аллаха, и что Магомет пророк Его; да благословит он его и соделает блаженным! Это могила знаменитого Шейха, блаженной памяти губернатора Абдаллы бэн-Магомета бэн-Османа бэн-Абдалы бэн-Магомета бэн-Абдалы бэн-Келегана эль-Мсуруи, умершего в среду 12-го числа месяца Мхаррема в 1197 году (18 Декабря 1782 г.) Геджры. Благословение и мольбы лучших людей да будут над теми, которые убежали в это время.....(неразборчивые слова). Набрось покрываю на тех, которые снова соединились с землею, и которые познали наказание твоего палящего огня. О, Господь наш впусти их в сад Эдем, который ты обещал совершившим добрые дела и жившим благочестиво! Ибо Ты Бог любви и справедливости.