СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ОТТО КЕРСТЕН

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ВОСТОЧНОЙ АФРИКЕ,

В 1859-1861 годах

БАРОНА КЛАУСА ФОН ДЕКЕН

ПУТЕШЕСТВИЕ К ОЗЕРУ НИАССА

ОТДЕЛ СЕДЬМОЙ.

Килоа.

Приготовления в Занзибаре. — Коралли. — Арабские корабли. — Морское путешествие в Килоа: дельфины. — Борьба между морскими птицами и рыбами. — Килоа Кибендже и Килоа Киссивани. — Неприятности. — Собрание отцов города. — Назад на Занзибар. — Бесконечные переговоры. — Лагерь Вабиза и Вагиао. — Дикие свиньи. — Приключение.

Кто путешествует по Африке, тот научается ценить терпение, как высокую добродетель. Путешественник может обладать самыми прекрасными качествами, может целые годы подготовляться к своим путешествиям, но без терпения он едва ли чего-нибудь достигнет. Кто не приносит его с собою в Африку, тот должен приобрести его рано иди поздно там, потому что без него и без постоянного неизменного равнодушия невозможно успешное путешествие. Кто думает, что может взять с собою и туда взгляды и привычки своей родины, тому приходится дорого платиться за эту ошибку, — платиться горькими опытами, досадою и болезнью и даже своею жизнью.

Несправедливо порицаем мы жителей Востока, в особенности турок и арабов, за всегдашнее их равнодушие, действительное или же только притворное, потому что это равнодушие есть результат нескольких веков наблюдения и справедливой оценки страны и ее климата, — людей и их воззрений, а с другой стороны необходимое последствие Ислама, более всех других религий руководящего и упорядочивающего жизнь своих последователей. Люди, искренно верующие в вечное и неизменное действие рока, проникнутые тем принципом, что каждый день человеческой жизни заранее определен Провидением, что помилованного не может постигнуть никакое несчастие, а менее предпочтенного может погубить малейший несчастный случай, — не имеют понятия о том, как дорожить временем, не понимают постоянно не удовлетворяемого стремления цивилизованного человека вперед, не могут постигать лихорадочной его поспешности. Чего не принесет нынешний день, то принесет завтрашний: «завтра как Богу будет угодно», говорит арабское изречение, которое утешает и в том, если завтрашний день будет таков же, как нынешний. Европейцу, в первый раз вступающему на опаленную солнцем почву Востока, сначала очень трудно [156] бывает видеть в этом терпеливом равнодушии добродетель, а в стоящих, по-видимому, много ниже последователях пророка своих учителей, но впоследствии он тем не менее следует, волею или неволею, их примеру. Счастлив, кто поступит так, пока еще не поздно!

_________________________

После 89-дневного путешествия барон Карл Клаус фон дер Декен прибыл в Занзибар в конце сентября 1860 года. Еще прежде чем он вступил на землю, потрясающее известие подорвало его надежды и изменило его планы. Альбрехт Рошер, прекрасно подготовленный молодой путешественник из Гамбурга, к которому он хотел присоединиться и с талантами которого он хотел соединить свои свежие силы, а с его опытами свои богатые денежные средства, — был убит около озера Ниасса. Соединившись с Рошером, Декен надеялся совершить великие дела, и только одна эта мысль побудила его обратить свою страсть к путешествиям на эту часть восточной Африки. Известие о смерти избранного сотоварища было для Декена началом неудач, с тех пор не покидавших его. Как красная нить тянется это «верное несчастие» через всю историю его путешествий, со дня прибытия до плачевного конца планов и предприятий этого прекрасного человека.

С свойственною ему силою духа преодолел Декен подавляющее впечатление полученного им известия и решился отыскать несчастное место на озере Ниасса, где был убит Рошер, дабы по крайней мере спасти бумаги этого человека, павшего жертвою своего рвения к исследованиям. Немедля приступил он к делу. Благородное гостеприимство дома В. О’Свальд и К°, доставленное ему тамошними представителями этого дома, гг. Витт и Шульц, облегчило ему его приготовления. Он ознакомился с Занзибаром и его отношениями к противолежащему материку, тщательно изучил язык, нравы и обычаи населения и в весьма короткое время запасся необходимым для путешествия.

Верный слуга, по имени Коралли, привезенный из Европы, оказал ему при этом весьма существенные услуги. Коралли был очень способный человек и прекрасный слуга. Еще скорее своего господина он усвоил, вследствие постоянных сношений с туземцами, суахелийский язык, и, постоянно имея в виду пользу господина, так прекрасно руководил цветными слугами, занимавшимися приготовлениями к путешествию, что Декен мог посвятить свое драгоценное время почти исключительно обработке составленного плана. Настоящее имя Коралли было Коррат, а родина его — Штирия; но, вследствие долгого пребывания в Италии он усвоил себе не только тамошний язык, но и обычаи и образ мыслей и даже удержал данное ему там имя. Коралли был путешественником по страсти, вел по нескольку лет почти беспрерывно бродячую жизнь, ездил с разными господами по Германии, Франции, Италии, Венгрии и Египту, усвоил себе, во время этих путешествий, главнейшие европейские языки и изучил различнейшие занятия. Он знал кое-что почти из каждого ремесла, охотился с [157] такою же страстью, как путешествовал, всегда умел приготовить добычу охоты как для кухни, так и для коллекции: Коралли был мастер на все руки. Но этот верный, необходимый служитель, который не задумался бы пожертвовать жизнью за своего господина, имел один большой недостаток: ему, изучившему почти все, не удалось приобрести себе терпение. Самое незначительное происшествие могло раздражить его до такой степени, что он забывался и схватывал ружье, чтобы выстрелить в раздражившего его, и самое незначительное нездоровье так расстраивало его, что он начинал метаться, как отчаявшийся в своей жизни. Ему не выпало на долю ни капли удивительной способности его господина — равнодушно переносить болезнь и горе. Такой характер Коралли значительно подрывал прочие его превосходные качества и побудил Декена не раз серьезно подумать о том, не лучше ли и не безопаснее ли ему путешествовать без такого спутника.

Приготовления встретили затруднение с той стороны, с которой их менее всего ожидали. В одно время с Декеном снаряжались Спик и Грант в свое путешествие для открытия источника Нила. Данные им правительством богатые денежные средства дали им возможность предложить чрезвычайно высокую плату нанятым ими людям, и этим они сильно затруднили Декена. По удалении их, он хотя и снова нашел свободное поприще для вербовки людей, но должен быть довольствоваться уже людьми не так хорошими.

К счастию он нашел себе в О’Свальдовском надсмотрщике Садыке человека, знакомого с порядками страны; он с готовностью содействовал Декену в переговорах и заключении условий и склонил, между прочим, своего тестя Абдеррахмана на сторону планов Декена до такой степени, что тот обещал оказать ему такие же услуги и в Килоа. В то же время начаты были переговоры с джеммедаром Молуком, который уже был с Бэртоном и Спиком на озере Укереве; но он, избалованный англичанами, предложил почти невозможные условия, потребовал для себя палатку, позволение взять с собой жену, и наконец объявил, что невозможно отправиться в путь без 30-ти белуджей, так как недавняя казнь убийц Рошера раздражила народ внутри материка и предрасположила его к мщению. Правда, после долгих переговоров он уменьшил число провожатых до 15-ти, но переговоры снова прекратились, и Декен принужден был отложить приобретение себе воинского конвоя до прибытия своего в Килоа.

Когда день отъезда уже начал приближаться, сестра султана, Биби Голли, высокая доброжелательница Декена, предложила ему, для «приятности и удобства» в путешествии, белую невольницу в спутницы. Принцесса действовала так сообразно обычаю страны и не мало удивилась, когда европеец нашел невозможным взять в свой караван, составленный только из необходимых и полезных членов, такую спутницу, которая не умеет даже стряпать.

Сборы мало по малу были окончены. Выбрали достаточное число надежных людей в провожатые, купили четыре туземных осла, маленьких, но сильных животных, запаслись необходимыми орудиями и оружием, седлами, перевязями, [158] сумками для хлеба, мешками и прочими необходимыми вещами, и наняли для переезда Дау (арабское береговое судно). Утром 29 сентября 1860 года багаж был нагружен, и около 4 часов по полудни судно стало на якоре по ту сторону мыса Шангани, чтобы подождать скоро имевшего наступить попутного ветра.

Во время прежней экскурсии нашего путешественника в лежащий напротив Занзибара город Багамойо и на реку Кингани, у цветных матросов явилось непреодолимое желание бежать. На этот раз подобное желание надо было предотвратить. Коралли получил приказание оставаться здесь на судне, чтобы воспрепятствовать подобным своевольствам. Но его и тут перехитрили. Он уступил просьбам экипажа и поверил его обещаниям. Им нужно было принести кое-какие забытые мелочи, проститься с женою и детьми, и они обещали ему не далее как через час воротиться и т. под., и, когда Декен к вечеру в назначенный для отъезда час явился на судно, — дау укачивал на волнах только одного юнгу да выходящего из себя Коралли. Наступила ночь, но ни один из матросов не являлся, так что оставалось только воротиться на берег, и с помощью нескольких друзей предпринять погоню за беглецами. Их, к счастию, поймали и привезли на судно; недоставало только одной важной личности: повара. Декен решился обойтись без него и приказал, для избежания дальнейших неприятностей, дать ход судну.

Употребляемые на восточном берегу Африки, а также в Аравии и Индии суда, дау, бетены, богалосы и др., суть неуклюжие корабли с высокими бортами, вместимостью до 300 тонн. Только на самых больших из них, именно на богалосах есть хорошо закрытое пространство; на других же хотя и есть часть палубы, но большею частью нет закрытых люков. На широкой кормовой части находится обыкновенно полупалуба для пребывания капитана и путешественников, в том числе спальня для последних, под которой лежит на 1-2 фута под главною палубою и таким образом остается отверстие для проползания из нижнего пространства в верхнее. Около середины судна стоит большая мачта (mangodi), толстый, грубо обделанный древесный ствол, на котором чрезвычайно большой латинский парус (tanga) прикреплен к толстой, вкось идущей к верху, рее (formali); меньшая мачта на задней палубе употребляется редко, именно только при самом слабом ветерке. Одна сторона почти треугольного паруса очень длинна, а другая — коротка; первая называется demani, а вторая josch; точно также и каждая сторона корабля называется josch или demani, смотря по тому, на которой из них, по направлению пути и ветра, прикреплен длинный или короткий край паруса: это соответствует нашим названиям «наветренной» и «подветренной» стороны. Если хотят поворотить парус, то поворачивают и рею, к которой он привязан веревками и потом снова поднимают на ней парус; при такой длинной операции корабль обыкновенно теряет больше, чем сколько выиграл прежде, шибко идя по ветру под парусом.

Арабские моряки плавают вдоль берега, особенно при тихой погоде, позади столь частых в восточной Африке островов или рифов, идущих [159] параллельно с берегом. Здесь они, не смотря на свое незнание фарватера, чувствуют себя безопасными, так как они не боятся набежать на одну из бесчисленных песчаных мелей, зная, что их суденышко устоит и при ближайшем приливе сойдет с мели. Вне же этого внутреннего, узкого пути, годного только для небольших судов, они оказываются необыкновенно трусливыми, частью из опасения того, что могут, потеряв из вида землю, сбиться с пути, частью же потому, что боятся высоких волн открытого океана, против которых их открытые суда беззащитны. Если же приходится переплывать через широкий пролив, то они направляют путь не прямо к своей цели, а идут как можно долее около берега, которого так боятся наши корабли, и выходят в море там, где переезд всего короче. Только тут вынимают они свой маленький компас (dira), если только таковой имеется на судне, ставят его в ящичек, наполненный просом, чтобы придать ему почти горизонтальное положение и от времени до времени посматривают на его стрелку.

Каждый вечер, если только не случится чего-нибудь особенного, капитан корабля издает желанное восклицание: tia nanka «бросай якорь!» Судно останавливается, рея спускается, парус отвязывается и убирается, с пением и звуками тамтама, в мешок; экипаж отправляется на берег, чтобы толочь пестами хлебные зерна и приготовить себе ужин.

Иногда, в виде исключения, кушанье варят и на судне, но при дурной погоде и при сильном волнении на открытом море это невозможно, и тогда экипаж поневоле постится, пока не наступит лучшая погода или не найдется удобное место, чтобы высадиться на берег.

Корабельщик или Нагоза (Накадар), большею частью араб с севера, есть обыкновенно владелец корабля или по крайней мере имеет долю в грузе. Он одевается не лучше других своих земляков (в бумажную рубашку и передник), спит во всякую погоду на открытой палубе, после дождя просушивает одежду на своем теле и вследствие этого часто страдает ревматизмом и лихорадкою.

Экипаж арабского каботажного судна в 25-30 тонн так же велик, как экипаж в десятеро большего европейского корабля: черные матросы (haharia или wanamadschi, т. е. моряки) не какие-нибудь заслуженные люди, а просто обыкновенные негры, которые, будучи охочи до путешествий, нанимаются у корабельщика на рейс, не представляя ему никаких доказательств своего знания дела: он сам слишком мало сведущ в своем ремесле и потому не может требовать чего-либо от своих людей. Плата их весьма незначительна; но они имеют обыкновенно долю в выгодах рейса, точно так же, как бывает это у китоловов.

Не смотря на такую беспорядочность в ведении дел, судовладельчество очень выгодно. Оснастка судна и содержание экипажа требуют незначительной суммы, а торговля дает такой хороший барыш, что судно нередко окупается в один год.

В благоприятное время года можно нанять бетен или другое судно за 1-2 [160] доллара в сутки, но нередко приходится платить гораздо дороже, особенно если не знаешь порядков.

30-го сентября началось путешествие на юг. Юго-западный муссон постоянно заставлял лавировать и много задерживал плавание. Узкость судна и частые припадки морской болезни, которой подверглись особенно женщины, делали переезд весьма неприятным. Мало по малу ветер начал свежеть и сильно качающееся судно должно было, чтобы быть в состоянии держаться против высоких волн, перевязать в нескольких местах веревками. Путешественник от души обрадовался, когда на первый день бросили якорь уже в 8 часов вечера. Следующие дни прошли точно также, но принесли с собою еще много неприятного. Нагоза мало осведомлялся о желаниях путешественника, постоянно хотел как можно раньше стать на якорь и позднее подняться, вопреки желаниям нетерпеливого мзунгу, и вообще не раз навлекал на себя его справедливое неудовольствие. Гораздо лучше были отношения путешественника к экипажу, который он расположил к себе раздачею козьего мяса и других съестных припасов.

При свежем попутном ветре такое береговое плавание представляет много приятного. С легким шумом скользит судно по синим волнам, беспрерывно появляются новые берега, мимо плывут маленькие суда, наполненные невольниками, и в созерцательной праздности быстро проходят дни и незаметно приближаешься к цели. Для внимательного наблюдателя большое удовольствие доставляют также различные морские животные. Маленькие дельфины из породы морских свинок (Phocaena) и собственно дельфинов (Tursio), называемые у моряков прыгунами, манят к наблюдению и охоте за ними. Правда, и в наших морях живут родичи этих двух больших групп рыб, но там менее обращаешь на них внимания, чем при такой морской поездке, во время которой всякое разнообразие приятно. Прыгуны, как и прочие дельфины, животные чрезвычайно общительные и часто соединяются в многочисленные стада, которые, кажется, долгое время находятся между собою в тесной связи. Движения их быстры и ловки. Они то ударяют головою и хвостом вверх и вниз, изгибают в то же время свое туловище дугою то верх, то вниз, и таким образом бегут вперед быстрее всякого корабля, не смотря на то, что беспрестанно описывают волнообразные линии. Они как будто бегают по катящимся волнам или кувыркаются на них; красиво играя, они катаются в воде, вспрыгивают на воздух, перевертываются и выделывают разные другие штуки. Известная издревле их привязанность к кораблям дает мореплавателю возможность удобно наблюдать их; иногда они следуют за судном без устали целых полдня, пробегая при этом вчетверо большее против судна расстояние.

Так как на дау было достаточно свежего мяса, то и не трудились бросать гарпун в этих животных; но Декен не мог устоять против искушения испытать на них свою ловкость в стрельбе: один из неосторожных прыгунов получил убийственную пулю, подскочил на фут над поверхностью воды, упал назад, и, мертвый, лежал на спине. Тотчас после выстрела все [161] прыгуны исчезли от корабля и остались около убитого товарища, по-видимому с дружественными намерениями, но на самом деде для того, чтобы по обыкновению скушать его.

Неподалеку от Мафии представилось другое зрелище. Необозримое стадо альбатросов (Puffinus) напало на стаю рыб. Те и другие, нападающие и преследуемые, беспрестанно то появлялись на поверхности моря, то исчезали под водою. Альбатросы, принадлежащие, как известно, в породе буревестников (Sturmvogel), и появляющиеся даже в наших водах, с быстротою стрелы летают над морем, и, не обращая внимания на встречающиеся корабли, продолжают свой путь в более или менее прямом направлении. Некоторые из них, вынырнув из воды, летят низко над самыми волнами, следуя каждому их изгибу, и через несколько минут снова погружаются в воду. В это время выныривают другие, точно также летят вперед и исчезают почти в тоже время, как первые опять появляются на дневной свет. Таким образом замечается постоянное погружение и выныряние, появление и исчезание этих замечательных творений, живущих на половину в воздухе и на половину в волнах, где они также движутся вперед главным образом с помощью своих крыльев. Если стая этих альбатросов нападает на передвигающихся рыб, то зрелище, разумеется, становится еще гораздо живее и привлекательнее. Рыбы, угрожаемые в воде этими искусными врагами, стараются спастись тем же способом, которым спасаются они от дельфинов, именно всплывают изо всех сил на поверхность и сильным прыжком поднимаются в воздух. Но здесь ждут их только что вынырнувшие альбатросы, снова загоняют их в воду или же с удивительною ловкостью хватают их во время их прыжка в воздухе. Таким образом, видя, как рыбы и птицы постоянно перемешиваются между собою, можно подумать, что они ведут между собою упорную борьбу, и что рыбы с своей стороны нападают на птиц, чтобы увлечь их в глубину.

Если такая охота этих птиц за рыбами продолжается долгое время, то вскоре являются и другие пернатые хищники рыб, желающие воспользоваться удобным случаем приобрести добычу. Буревестники, которых роскошный перьевой покров лишает возможности погружаться в волны, собираются над охотниками и их дичью; чайки и морские ласточки, а также парящий фаэтон (Phaeton) прилетают сюда же, носятся на высоте 50-60 футов над постоянно изменяющимся местом борьбы, бросаются в удобную минуту с распущенными крыльями на высмотренную добычу, схватывают рыбу, ускользнувшую от альбатросов и еще более усиливают суматоху.

Как сначала корабль задерживали противные ветры, так и в последние дни путешествия частые штили препятствовали его движению вперед; путешествие, которое при благоприятных обстоятельствах продолжается всего два дня, теперь продолжалось целую неделю. Только утром 7-го сентября дау стала на якоре в гавани Килоа. [162]

Туземцы называют Килоа — китофу, т. е. «пупок» берега, может быть потому, что город этот занимает средину между Занзибаром и Мозамбиком и что здесь соединяются главнейшие вены торговли этой страны, а может быть и потому, что здесь страна представляет пупкообразную бухту. Есть два города Килоа: тот, о котором мы будем говорить, есть Килоа Киссивани, лежащий под 8° 57' южной широты, а другой Килоа Кибендже — местечко, лежащее на 14 морских миль к северу от первого около небольшой бухты. Дневники Декена не очень значительно приумножают наши прежние сведения о Килоа, которыми мы обязаны главным образом Крапфу, так как в этих дневниках изложены преимущественно события, касавшиеся лично его самого, и потому мы принуждены заимствовать необходимое для понимания рассказа из путевых описаний Крапфа и из других источников.

Килоа Киссивани, старейший из двух упомянутых городов, имел в период своего процветания 300 мечетей; в настоящее же время он состоит только из некоторого числа хижин, над которыми возвышается не более десятка жилых каменных домов.

В 1505 году португальский адмирал Франциско д'Альмейда с 700 человек высадился на остров, покорил его и сжег город. Португальцы построили форт, но не долго держались там и должны были скоро снова предоставить арабам новоприобретенное владение; вероятно их выгнал злой враг, злокачественная болотная лихорадка. С тех пор городом, островом и материком господствуют собственные султаны, и их власть мало по малу распространилась на севере до Момбаса, а на юге — до мыса Дельгадо. Под их управлением Килоа исцелился от ран, нанесенных ему португальским владычеством; торговля снова оживилась, и особенно торговля невольниками получила важное значение.

Эта-то торговля и обратила на Килоа в конце прошлого столетия внимание французов. Место это показалось им, не смотря на его дурной климат, весьма завидным, так как оно прекрасно расположено для того, чтобы доставлять их колониям на Мадагаскаре и около него потребные для них рабочие силы.

Теми же планами руководились и имамы Маскатские. Уже издавна наибольшая часть всех невольников, продаваемых в Килоа, отвозима была на север, в особенности в южную Аравию: само собою понятно, что весьма важно было удержать за собою столь необходимый рынок, и французов предупредили и прежде их заняли эту область.

В настоящее время Килоа Киссивани не имеет уже прежнего значения для торговли людьми, так как главнейшим местом вывоза невольников сделалось мало по малу Килоа Кибендже. Туда теперь сходятся из внутренней Африки все невольничьи дороги, и там, где небезопасность гавани обеспечивает их от английских военных кораблей, собираются ежегодно суда, отвозящие многожеланный товар на другие рынки.

Килоа Кибендже широко раскидывается по плоскому берегу и потому имеет вид большого города, хотя число его жителей едва ли превышает 25,000, и [163] хотя их жалкие хижины нисколько не лучше хижин негритянского квартала в Занзибаре. Около города тянется, составляя его задний фон, роскошный кокосовый лес, в котором расположены обширные шамбы жителей. Важнейшее здание составляет таможенный дом. За сто шагов от него возвышается небольшой форт, занятый небольшим числом Белуджей и состоящий, как и весь город, под начальством джеммедара. Город болотист и потому весьма нездоров.

Килоа Киссивани, по своему положению на острове, представляет некоторое сходство с Мозамбиком, центром португальских владений в восточной Африке, и походит на него и по своему пагубному климату. Бухта Килоа принимает в себя с севера два рукава реки Куави, а с юга — реку Казимафуго; обе они может быть собственно и не реки, а только жилы соленой воды, в которые во время дождей изливаются воды с высот. Перед устьем первой раскинут остров Килоа, а перед устьем второй — Сонга-мнара, островок, покрытый плантациями богатых жителей первого острова. Западные берега обоих островов идут параллельно с берегом материка, так что кажется, как будто прежде они были соединены с ним, и что сильно бушующее море, в соединении с силою вод, текущих по обеим водяным жилам, только впоследствии образовало отделяющие их от материка каналы. Какие разрушительные действия оказывает здесь море, это доказывает маленький форт, который теперь до нескольких футов высоты омывается морем, тогда как прежде он конечно стоял на совсем сухом месте: части его уже разрушились от прибоя воды, и из стоящих еще башен одна грозит скорым падением.

С моря этот Килоа не представляет особенно величественного вида. Единственное двухэтажное здание есть таможенный дом; у северного города нет и прекрасного пальмового заднего фона; даже окружающие холмы материка кажутся бесплодными и сожженными солнцем. Но гавань значительно лучше, чем в одноименном городе материка, потому что она, будучи защищена против всех ветров, во все времена года дает безопасное пристанище кораблям. Но глубина якорной стоянки у берега весьма незначительна, и потому суда должны стоять на большом расстоянии от города; даже маленькие могут стоять на якоре только на расстоянии 1500 шагов от берега, да и здесь, при наступлении отлива, остаются на суше, потому что разница между высоким и низким уровнем воды весьма значительна. Дабы суда в этом случае не опрокидывались, матросы еще при высокой воде привязывают по обеим сторонам их большие шесты, достающие до дна.

Теперь Килоа Киссивани есть главный город южной части Суахелийского берега. Наместник (wali) и таможенные сборщики представляют здесь правительственную и военную власть и финансы Сеид-Маджида и потому суть важнейшие особы города. Броме них большим почетом пользуются еще судья (кади) и старейшины племен. Вследствие такого раздробления власти в Килоа трудно вести какое-нибудь дело. Правда, вали есть представитель султана и следовательно повелитель, но он вовсе не может делать все, что ему угодно, без [164] согласия других почетных лиц. Точно также и повеления Сеид-Маджида не могут здесь рассчитывать на безусловное повиновение.

В первые часы дня Декен вышел на берег и передал в таможенном доме рекомендательные письма, данные ему английским консулом и таможенным арендатором Луддою, потом велел позвать наместника и передал ему приказание его повелителя. Вали, как и все арабы, выказал себя сначала чрезвычайно предупредительным и любезным, и уверял, что он желает во всем содействовать путешественнику, но на самом деле не сделал ничего: только при решительном образе действий от него можно было добиться чего-нибудь.

Жилого дома не нашлось; но к счастию можно было занять хижину, в которой жил Рошер. Ее собственно даже нельзя было назвать и «хижиною», так как под именем хижины разумеется все-таки по крайней мере какие-нибудь стены и кровля, а в новом жилище Декена не было кровли, помимо нескольких стропил и планок; которые при прежде бывшем пожаре были разрушены только отчасти, потом не были поправлены собственником, — стены же состояли из уколоченной земли, которая при каждом прикосновении обсыпалась и в которой скрывались кроме того толпы муравьев. Кроме этих маленьких обитателей тут поселилось множество крыс. Поэтому предложенное убежище было далеко не удобным даже и после того, как над ним работали три дня, чтобы сделать его более обитаемым. Однако же дело поправили, как только было возможно.

Эта работа конечно не обошлась без неприятностей, потому что рабочие люди здесь так ленивы и их беззаботное равнодушие так беспримерно, что с ними дело вести можно успешно только тогда, когда сам примешь на себя самую главную часть дела. Все это, и кроме того трудная разгрузка дау до того заняло путешественников, что они при наступлении ночи были слишком утомлены и потому тотчас же искали отдохновения во сне.

Следующие дни также принесли с собою непрерывный ряд разного рода неприятностей. Так называемый хозяин, который должен был снабжать хозяйство водою для питья, доставлял вместо этого дурную, негодную жидкость, и старался на сколько возможно отделываться и от других своих обязанностей, обманывал при закупках и вообще оказывался самым своекорыстным и нелюбезным хозяином. Многочисленные посещения навязчивых и любопытных людей чрезвычайно обременяли дурно помещенного путешественника, у которого, может быть более вследствие огорчения, нежели вследствие простуды, явилась лихорадка, и который, не смотря на это, должен был наблюдать за необходимыми работами. Но, волей или неволей, надо было слушать детски нелепую болтовню, рассказываемую с важным, глубокомысленным видом, удовлетворять часто бессовестным требованиям, показать всю свою утварь, оружие и пр., потому что посетители были большею частью главные лица в городе, с которыми ссориться было бы неблагоразумно. За такие труды плохою наградою были шумные выражения величайшего удивления, даже при виде самых незначительных предметов, невольно возбуждавшие смех. Беспрестанные беспокойства наконец [165] действительно довели Декена до болезни; но только тогда, когда он слег в постель, он нашел предлог избавиться от своих новых друзей.

Абдеррахман, прежде и теперь столь щедрый на уверения в своей готовности к услугам тесть Садыка, оказался совсем негодным. Он выехал из Занзибара еще за несколько дней до отъезда Декена, чтобы доставить ему приют в Килоа, но прибыл сюда только на второй день после Декена, потому что чрезвычайно долго занимался в Мафии своими частными делами. Прибыв сюда, он рассыпался в извинениях и новых обещаниях, но на этом и остановился, так как он не только не оказывал пособия, а скорее стеснял. На нем напр. лежала обязанность вести переговоры, необходимые для приготовления к путешествию; но он не сделал ничего и наконец откровенно сознался, что не имеет никакого влияния и что Декен сам должен обо всем заботиться. Его мешкотность дошла до того, что он даже не передал влиятельному кади письмо Сеид-Маджида, адресованное ко всем главным лицам города.

На пятый день по прибытии в Килоа дела шли еще так же плохо, как и сначала. Но между тем планы мзунгу сделались известны в городе, и один почтенный муж из его окрестностей, Салем-бек-Абдалла, предложил свои услуги для путешествия. Декен не согласился, потому что это был тот самый Салем, с которым так несчастливо путешествовал Рошер, но он последовал совету этого человека — посетить собрание влиятельнейших лиц города.

Собрание было назначено, по его просьбе, на 13 октября. В 9 часов утра бараза барона был наполнен серьезными и сановитыми мужами. Когда, после длинной паузы, ни вали, ни старый Абдеррахман не начинали говорить, то мзунгу принужден был сам начать переговоры речью, от характера которой зависела быть может судьба его предприятия.

Чрезвычайно трудное дело верно угадать тон, с которым должно толковать с людьми такого покроя. Слишком большая уступчивость сочтется за слабость: с вежливыми чужеземцами мало церемонятся; излишняя строгость или повелительность вызовет напротив неудовольствие. Вообще можно принять, что надо не столько деликатничать, сколько действовать решительнее, и что легче перейти от строгости к доброте, чем наоборот: уважение, приобретенное сначала, всегда оказывает благоприятное влияние в будущем. Наш путешественник научился уже обращаться с такими людьми собственным опытом в Алжире. Он сказал собравшимся, что он весьма удивлен, что они, нс смотря на положительные приказания их господина и повелителя, не выказали ему надлежащей готовности исполнить их, а что некоторые из них даже медлили посетить его; но он заметил имена всех и сообщит их Сеид Маджиду, дабы он поэтому оценил хорошенько своих верных слуг и узнал, как исполняются его поведения.

Тогда все начали извиняться, один болезнью, другой тем, что уезжал из города, все без исключения просили подождать писать Сеид-Маджиду. Декен позволил уговорить себя и обещал не посылать своего письма до окончания всех приготовлений к отъезду, сказав, что тогда он похвалит султану тех, [166] которые будут ему помогать, но вместе с тем не умолчит и об образе действий других. За этою речью последовала продолжительная пауза, и только после неоднократного приглашения отвечать, вали сказал, что он совершенно согласен с мнением предшествовавшего оратора. Затем начал говорить кади, и просил для себя и других особ 24 часа срока, в течении которого они зрело обсудят все и уговорятся, как всего лучше устроить дело. Срок этот был им дан.

Теперь, когда все опасения были устранены, доселе с трудом сдерживаемое любопытство посетителей вступило во все свои права. Они просили показать им чудесные вещи, которых так много у мзунгу, и, когда эта просьба была исполнена, рассыпались в выражениях удивления и одобрения. Хижина снова огласилась уверениями в величии Бога, который так милостив к белым чужеземцам, что наделил их такими прекрасными дарами и дал им способность делать столь замечательные вещи. Подобно всем арабам, они с особенным вниманием рассматривали ружья: да и могло ли для них что-либо быть замечательнее ружья, которое можно одним приемом разломать, другим зарядить, а третьим снова привести в исправность? Оружие переходило из рук в руки, было в подробности рассматриваемо каждым из посетителей, и, когда они наконец поняли его устройство, то один из них, вместо трудно произносимого чужеземного названия «lefaucheux», дал ему меткое название «bundika ja ku fungika» — разламывающееся ружье. Это восхваляемое оружие, казалось им, имеет только один недостаток: стволы слишком коротки и заряды, без сомнения, слишком слабы. Это потому, что они привыкли заряжать свои длинные фитильные ружья почти целою горстью пороха! Они, кажется, были еще недовольны гладкою наружностью ружья, и сравнение его с их богатоукрашенными ружьями говорило им конечно в пользу последних.

Еще большее одобрение заслужила каучуковая лодка. Они доселе не имели никакого понятия о корабле, который можно нести в руке, надувать воздухом и делать из него судно, могущее поднимать трех человек; их изумление возрастало с каждым давлением маленького насоса, наполнявшего непромокаемую ткань, соединявшую несколько досок.

Изумление их перешло в страх, когда мзунгу наконец вывел двух своих огромных собак. Эти животные отличались огромным ростом, редкою красотою и силою от маленьких, желтых, тощих дворняжек, стерегущих арабские шамбы до такой степени, что между ними нельзя было провести никакого сравнения; эти бульдоги казались им более похожими на львов, чем на тех собак, и, без сомнения, принадлежали к опаснейшим из всех хищных животных. А когда мзунгу начал играть с такими чудовищами, то тут они подумали, что тут непременно действует волшебство, потому что такая власть могла проистекать только от Шедани (сатаны), от которого да хранит Бог всех правоверных. Как ни трудно было почтенным властям города оторваться от увлекательного осмотра чудес Улеии (Европы), но это [167] очевидное дьявольское наваждение побудило их удалиться. Один за другим они встали, и, покачивая головами, вышли от сомнительного чужестранца.

Вечером к путешественнику явились Абдеррахман и баниан, чтобы поздравить его с прекрасною его речью. Сначала, говорили они, власти конечно весьма удивились словам мзунгу, но наконец вся речь, вместе взятая, удовлетворила их и во всяком случае произведет хорошее действие. Оба они повторили с своей стороны уверение, что окончательного решения надо ожидать на другой день.

Но ответа не последовало, и власти извинились тем, что некоторые почетные лица из окрестностей, извещенные письменно о переговорах, еще не сообщили своего решения. При таких обстоятельствах и уверение вали, что он пожалуется на медлителей Сеид-Маджиду, принесли очень небольшое утешение, потому что легко можно было понять, что чужестранца хотят задержать пустыми предлогами. Но, сверх ожидания, на следующий день получен был ответ властей, конечно не такой, какого желалось: они объявляли прямо, что не только не будут содействовать путешествию, но и вовсе не дозволят его.

Такая дерзость конечно не могла понравиться Декену. Поэтому он прямо объявил властям, что он приведет в исполнение свои планы даже против их воли. Ни один из них не имеет права давать приказания ему, другу Саид Маджида и никто не может препятствовать ему в выполнении его планов. Он поступит так, как ему угодно и будет просить своего высокого друга наказать их, непокорных его подданных. Тогда власти начали стараться успокоить раздраженного мзунгу. Конечно, их льстивые слова и уверения не могли обольстить барона; но надежда на достижение согласия побудила его еще раз выказать снисходительность, и готовность на второе совещание, которое было назначено на следующий день.

Это совещание, как можно было предвидеть, также не имело почти никакого успеха. Правда, вали, кади и баниан три раза в день являлись к путешественнику, но Абдеррахмана, который должен был быть главным его ходатаем, не было, и таким образом было достигнуто только обещание касательно назначения необходимых для конвоя Белуджей, но и это обещание на другой день было взято назад. Декен понял, что с простым письмом к Сеид Маджиду ничего не сделаешь, и решился возвратиться в Занзибар, дабы самому защищать свое дело. Абдеррахман и таможенный сборщик одобрили его намерение, но вали и кади, разумеется, отсоветовали, и только увидав, что мзунгу твердо остается при своем решении, согласились, что он может быть и прав.

Это решение не замедлило произвести свое действие. Известие об этом быстро распространилось по городу, и все поспешили сделать визит мзунгу, без сомнения с целью зарекомендовать себя как можно с лучшей стороны. Даже солдаты сочли нужным извиняться; они явились вечером накануне отъезда и объявили, что они с своей стороны готовы были бы сопровождать мзунгу, но что им препятствует вали, опасающийся других властей.

Жалкое судно, на которое сел путешественник утром 19-го октября, не [168] имело даже крова против солнца и дождя, и кроме того было битком набито женщинами и детьми, а потому переезд был не слишком приятен; но к счастию он был довольно короток, так как уже на третий день в вечеру достигли Занзибара.

Здесь между тем произошли большие перемены и господствовала всеобщая неурядица; Сеид-Маджид отправился с тремя своими кораблями в Момбас в сопровождении английского военного парохода, оставив наместником Сеид-Солимана. Английский консул прервал сношения с этим последним, потому что один из его соотечественников был оскорблен одним членом султанской фамилии; французский консул также последовал его примеру. Стало быть было достаточно причин к новым замедлениям, и только благодаря дружественному посредничеству ганзеатического консула, г. Витта, и таможенного арендатора Лудды переговоры привели наконец к благоприятному результату.

Джеммедар Молук представил на этот раз более умеренные требования и обязался с 19 Белуджами составить конвой каравана. Он потребовал десять талеров в месяц для себя и шесть для своих людей. Жалованье за пять месяцев должно быть выдано вперед. Приготовления свои он обещал покончить в четыре дня.

Между тем путешественник уверился, что европейцы строят против него ковы с явною целью заградить дорогу ему, мнимому сопернику других исследователей. Как ни неприятны были ему эти враждебные стремления, но они не могли более препятствовать предприятию Декена. После многих новых замедлений он 29-го октября сел на судно с своими спутниками и утром 2-го ноября прибыл в Килоа.

Мы умолчим о неприятностях, которые Декен должен был испытать и здесь при своем прибытии и только кратко расскажем о ходе и результате дальнейших переговоров. Письмо, данное занзибарским таможенным начальником к вали, было написано в таком же почти смысле, как и прежние; он приглашал почетные лица города всячески содействовать путешественнику и ставил их ответственными за каждую неприятность, какая с ним случится. Первое шаури было назначено на следующее утро. В назначенный час привезенные из Занзибара Белуджи стали перед домом мзунгу и торжественно приняли появляющихся старейшин. Переговоры опять были довольно безуспешны. В следующие дни дело путешествия также не скорее шло вперед: казалось, что арабы имеют намерение замедлениями утомить мзунгу и заставить его отказаться от своих планов. Вероятно они боялись, что его предприятие повредит их торговле внутри страны и потому всячески старались ему помешать.

Опять прошло много дней; Декен мало по малу так привык к лжи этих людей, что не смел более верить словам их. Поэтому, когда Абдеррахман однажды рассказал ему, что один большой начальник предлагает сопровождать его и требует только 8-20 дней на размышление, но просит держать это в тайне, чтобы другие ничего не узнали об его намерении, пока все не будет окончено, то барон счел и это известие за выдумку, рассчитанную на [169] то, чтобы опять на некоторое время успокоить его. Это мнение подтверждалось в нем еще тем, что мнимый вожатый каравана не хотел даже тайно представиться ему.

Прошло еще несколько дней в утомительном ожидании. Наконец Абдеррахман принес известие, что таинственный вожатый действительно прибыл в Килоа. Абдалла бен Саид, как он назывался, человек около 50 лет, обещал окончить свои приготовления не позже как к 17-му ноября, и в вознаграждение за свои услуги потребовал 500 талеров, из коих 400 должны быть уплачены тотчас же. Он считал необходимым 40-45 талеров и настаивал на том, чтобы взято было как можно более пороха, потому что шум, по его словам, при путешествии во внутрь Африки главная вещь. Странно, что теперь он хотел, чтобы все знали, что он будет сопровождать караван.

Дело однако же шло не так быстро вперед, как можно было бы ожидать по заключению столь выгодного договора; особенно помешала этому тяжкая болезнь баниана, который доселе наиболее содействовал путешествию. Со дня на день надеялись, что он выздоровеет, и откладывали важнейшие приготовления; но его лихорадка все усиливалась и наконец он, после тяжких страданий, умер. Много затруднений причинила также доставка носильщиков. Назначенный сначала день отъезда уже прошел, а их не собрали еще и самой малой части. Наконец Абдалла бен Саид отправился на свою шамбу Мукапунда, чтобы оттуда прислать недостающих людей. Он под самою священною клятвою обещал, что до 21-го ноября все будет готово.

Декен давно уже окончил свои приготовления и закупки, и потому должен был без дела сидеть и ждать других, положение вовсе не завидное. «Чистая дремота, писал он 18 и 19 чисел в своем дневнике, работы все окончены, мне нечего делать кроме того, чтобы размышлять, о низости и лживости людей».

Прежде, чем истек данный ему срок, Абдалла бен Саид прислал в город своего брата, чтобы упросить еще отстрочить путешествие. Это было уже слишком, и давно уже с трудом сдерживаемая досада теперь прервалась: долго одурачиваемый путешественник накинулся на несчастного посла и грозил ему и его брату даже палочными ударами. Правда, он знал, что этим дела не поправишь; но какой человек может совладать с собою в таком положении?

Некоторые жители города по-видимому благоприятствовали мзунгу; они посетили его и старались выказать ему свое участие, но делали это так неискусно, что еще более раздосадовали его. Во всем городе, говорили они, известно, что Абдеррахман задерживает его обещаниями, и что, как думают, отъезд не состоится ранее недели.

Мы упомянули здесь только о неприятностях бесконечных шаури; их одних было бы достаточно, чтобы уже с самого начала отравить молодому путешественнику по Африке первое его предприятие. Но к этому присоединялась еще ежедневная досада на Белуджей, которые оказывались в высшей степени [170] беспокойными и попрошайками; они требовали то носильщиков для товаров, которыми рассчитывали торговать на свой счет, то денег, мяса и т. под., и беспрестанно производили в городе бесчинства, воровали кокосовые орехи или неосторожною стрельбою ранили жителей, так что почти каждый час являлись на них жалобы. Можно было предвидеть, что во время путешествия их образ действий подаст повод к еще большим неприятностям, может быть даже к опасным раздорам, но без них нельзя было обойтись, так как ни один вожатый каравана не решился бы без защиты нескольких солдат пуститься внутрь страны. О наказании этих неукротимых сынов Белуджистана нечего было и думать, потому что хотели поддержать в них хорошее настроение духа, и они конечно скорее убежали бы, чем подчинились приговору. Но чтобы испробовать все, Декен однажды призвал их к себе и велел Абдеррахману торжественно увещать их, чтобы они вели себя приличнее и лучше обращались с жителями. Понятно, что такое увещание не принесло большой пользы.

К счастию путешественник нашел развлечение и подкрепление в различных экскурсиях, которые в некоторой степени вознаградили его за претерпенные огорчения. Когда надоедливые отцы города уходили от него, он клал свое ружье на плечо и отправлялся на свежий воздух, забывая там душную хижину с ее неприятными воспоминаниями. Сначала его особенно привлекала разнообразная деятельность человека, а потом очень удачная охота.

Неподалеку от города находился стан Вабиза и Вагиао, тех племен внутренней Африки, которые доставляют всего более невольников. Здесь собралось более тысячи этих темноцветных, хорошо сложенных людей. Они, под предводительством своего султана, привезли в Килоа слоновую кость и другие произведения своей страны, и старались выгоднее продать свои сокровища. Уже на невольничьем рынке в Занзибаре Декен внимательно наблюдал этих людей: здесь же они, как свободные люди, еще не согнутые игом невольничества и страшными испытаниями, еще более возбуждали его участие. Американец, торгующий «эбеновым деревом», пришел бы в восхищение от их высоких сильных фигур и потихоньку рассчитал бы, сколько тысяч долларов он выручил бы за это «черное мясо». И над этими великанами, как Саул над евреями, на целую голову возвышался их вождь и повелитель, султан Пембо Камарио: Декен уверяет, что никогда не видал человека выше и крепче его.

Но внимание путешественника обращало на себя не только их телосложение, но и костюм. Особенно Вабиза отличались первобытностью своей одежды; единственным их одеянием была маленькая козья шкура около бедр, а иногда просто небольшой мешочек для прикрытия наготы. Женщины также ходят в небольшом переднике, только у них проявляется еще свойственная их полу страсть к украшениям: они вплетают себе в волосы тысячи пестрых бус, отчего голова их кажется похожею на куст, увешанный ягодами.

Как не велико было сначала участие Декена к этим чужестранцам, но скоро он должен был отказаться от всяких сношений с ними, потому что они были не только чрезвычайно любопытны, но и весьма назойливы, и через [171] несколько дней знакомства с ними он был принужден даже поставить стражу, чтобы отдалять от своего дома надоедливую толпу.

Впредь путешественник начал в свои часы отдохновение заниматься исключительно охотою. Правда, здесь еще не встречается исполинских животных Африки, — слоны и носороги, зебры, жирафы и страусы избегают обитаемых людьми местностей и появляются только далее внутри страны, но уже неподалеку от берега встречается много дичи. Многочисленные реки и каналы кишат водною дичью, на берегах скитаются дикие свиньи; в более пустынных водах поселились бегемоты, на красной равнине подалее в глубь страны бегают антилопы, по склонам гор живут павианы, а в лесах — морские кошки; прочих млекопитающих, мало попадающихся на глаза, и богатого мира птиц нельзя и перечислить.

Более всего прельщали страстного охотника дикие свиньи, коих здесь ре породы, одни, по наружному виду одичавшие домашние свиньи, а другие, величиною и опасностью клыков даже превосходящие наших кабанов, и столь непохожие на первых, что даже самый увлекающийся поклонник Дарвина не дерзнул бы назвать их потомками оставленных португальцами свиней и объяснить перемену в их строении только трехсотлетним действием климата и переменою образа жизни; это так называемые бородавчатые свиньи. На Занзибаре также встречаются подобные, но более малорослые, дикие свиньи; по присланным в Берлин черепам этих животных Петерс мог определить вид, к которому они принадлежат, именно Choeropotamus africanus Schreb. Впрочем на основании Декенова краткого описания мы должны принять, что дикие свиньи Килоа, называемые туземцами банго, отличаются от Занзибарских, но напротив близко подходят к boseh vark или лесным свиньям (Potamochoerus africanus) южной Африки, хотя и не совсем тождественны с ними. Фигура последних, вообще не слишком отличается от наших кабанов. Брюхо длинное, голова похожая на тупой конус и ее высота относится к длине от рыла до щетинистых пучков как 2: 3 1/4. Рыло удлинено в короткий, узкий, спереди тупой хобот, заходящий далее нижней губы; ноги довольно низки, передние и задние ноги о четырех пальцах, уши большие, но не очень широкие, а скорее заостренные, по краям густо покрытые волосами, а на конце снабжены кистеобразным пучком. Большое, похожее на бородавку, возвышение на скулах повыше клыков, оканчивающееся обращенным к заду сосочком, придает лицу в высшей степени характеристическое выражение, оправдывающее данное ему название. Кожа густо покрыта щетинистыми волосами, образующими на задней части головы и на спине гриву, а на конце длинного, свешивающегося до пяток, хвоста щетинистую кисть. Преобладающий цвет светлый, желто-серый или бурый: грива беловатая, желтоватая или светло-бурая, равно как лоб и внутренняя сторона ушей. Глаз окружен большим черным пятном, расширяющимся к низу; щетинистые пучки у оконечностей ушей черные. Но этот цвет подвержен многим изменениям, может быть смотря по различным возрастам животного; по крайней мере A. Smith говорит, что эта изменяемость цвета [172] служит характеристическою особенностью этих свиней, и что у некоторых, живущих на черной почве, бывают белые волосы, или же на светло-буром и даже красноватом фоне имеют более или менее белые полосы. Этому же путешественнику, который долго наблюдал дикую свинью в восточных областях Капской земли, мы обязаны и тем, что можем прибавить несколько слов об ее образе жизни, так как Декен говорит только о способе охоты, а не о жизни этих животных.

«Лесная свинья, по своему головному украшению, есть опасное животное. Ее можно встретить везде, где есть уединенное место с кустарником, в котором свинья может скрываться. След ее похож на букву М, т. е. концы пальцев образуют две отдельные точки, в отличие от антилоп, у которых они идут почти вместе, так что их след похож большею частью на букву А с разделительною чертою в середине. Bosch varks ходят стадами по лесам и питаются кореньями и молодыми кустарниками; но любимую их пищу составляет большой, жесткокожий, наполненный зернами род померанца, во множестве растущий на низменностях по близости лесов Наталя. Вечером свиньи выходят из лесов на равнину отыскивать плоды, сброшенные с дерев ветром».

«Кафры, пренебрегающие мясом домашней свиньи, без всякого зазрения совести едят мясо ее диких собратий. Они считают этих животных весьма опасными и боятся встретиться с ними в лесу; по их мнению, раны, [173] нанесенные этими свиньями, никогда совсем не излечиваются. Любимое местопребывание этих диких свиней составляет лес Бури в Натале, но они встречаются чрезвычайно редко, хотя земля покрыта их следами».

«Кафры не без основания злобствуют на bosch varks, потому что они проламывают их плохие изгороди, вырывают растения на полях и портят в садах арбузы. Но хитрые черные умеют в некоторой степени предохранять себя от таких опустошений. Они оставляют местами маленькие отверстия в изгородях; свинья, пользуясь такою уже готовою дверью, попадает в глубокую яму и там натыкается на укрепленный в земле острый кол. Когда при этом раздается визг страдающего животного, прибегают Кафры с шумными изъявлениями радости и овладевают добычею. Мясо идет на кухню, а горбы повыше клыков, привязанные на нитку или ремень, носят на шее как ценное украшение».

Декен пробовал охотиться на банго различным способом. Гонка с помощью Белуджей оказалась неудобною; его собак нельзя было употребить тут в дело, равно как и туземных собак, вероятно потому, что здесь туземцы не занимаются, как на Занзибаре, Мафии и т. п., охотою за свиньями; наконец самым удобным способом оказалась одиночная охота без собак и людей. Таким способом путешественник убил много больших животных и мог бы убить еще больше, если бы ему не опротивело бесполезное убийство. Только клыки имеют ценность, а мясо туземцы не едят. Он нашел, что убивать банго весьма трудно, по причине толстоты и упругости их кожи, которая оказывает значительное сопротивление даже хорошему ножу.

Дикие свиньи распространены по всей восточной Африке, начиная от земли Сомали до Наталя и Мадагаскара. К скольким видам они принадлежат, определить еще нельзя, но во всяком случае они представляют много видов, тем более, что Грандидье недавно открыл в Мадагаскаре новую свинью.

При одной экскурсии особенный лай обратил внимание путешественника на животных, бегавших по склону холма и по-видимому чем-то деятельно занимавшихся. Сначала он думал, что это хищные животные; но по их движениям, постоянной беготне, подвижности и проворству, с которым они карабкаются по большим скалам и камням, он скоро узнал в них павианов. Многие породы этой группы или семейства четыреруких живут на востоке Африки, от Абиссинии до Капской колонии в представляющих разнообразие возделанных местностях, к огорчению туземцев часто в большом количестве. Они всегда попадаются многочисленными обществами, составляющими между собою союз и руководимыми одним или несколькими старыми самцами. Такая обезьяна начальник, которую в некотором смысле можно считать родоначальником стада, достигает этого достоинства только в старости, так как она должна предварительно выдержать трудную драку со всеми самцами. При этом правда надо заметить, что эти драки кажутся гораздо серьезнее, чем каковы они на самом деле; эти обезьяны во всех своих поступках оказываются чистыми хвастунами и производят несравненно больше шума, чем сколько было бы нужно. [174] Говорят, будто двое из самцов, поссорившиеся за самку, по меньшей мере разрывают друг друга на части; но на самом деле дело едва ли доходит даже до действительного боя. С сверкающими от гнева глазами и искаженными физиономиями, на которых выражается сильнейшая злоба, скрипя зубами и с взъерошенными волосами на передней части брюха, они стоят один против другого; рыча и ворча, как будто бешеные от злости, они ударяют рукою по земле и этим и ограничиваются.

Точно также поступают они и по отношению к человеку. Часто утверждали, что они смело нападают на охотника и даже приводят его в серьезную опасность, но беспристрастное наблюдение доказывает противное. От собаки они с величайшею поспешностью убегают с громким лаем и криком; но если одна из них будет схвачена, то она обороняется, на сколько хватает сил, и ей помогают другие. Пока для них есть исход, они пользуются им; но доведенные до крайности, они бросаются даже на вооруженного человека, и тогда их ловкость, быстрота нападения, изумительная сила рук и крепость их зуб, похожих на зубы хищных животных действительно опасны. Но они пользуются своим оружием только в самом крайнем случае; основные черты их характера суть хитрость и шумное хвастовство.

Нам кажется не лишним привести здесь несколько слов Бреннера, позднейшего спутника нашего путешественника, так как они, по нашему мнению, представляют очень наглядную картину свободной жизни этих обезьян: «наблюдение многочисленного стада павианов на свободе», говорит этот страстный охотник и любитель животных, «доставляет наслаждение, какого не могут никогда доставить зверинцы». Я часто натыкался на стадо павианов и почти каждый день имел случай подкарауливать их на реке Друбе. Я встречал старых, в пять футов вышиною, широкогрудых павианов с пресердитою физиономиею, но считаю баснею, будто они нападают на людей или преследуют их. Каждый раз, как я натыкался на стадо павианов у высоких, влажных береговых лесов этой реки, меня приветствовало глухое рычание и ужасный крик юного семейства. Все скрывались с величайшею поспешностью, перескакивая через камни и кусты, на высокое, ветвистое дерево, очевидно с целью обезопасить себя. Старые, бурые павианы спускались на нижние сучки, чтобы защитить молодых, поместившихся на более высоких сучках. Обсаженное таким образом дерево представляет восхитительнейшее зрелище: почти из-за каждого сука или окученной листвы выглядывает лицо, на котором соединяются в одно и тоже время и любопытство и страх. С величайшим вниманием следило общество за моим приближением. Некоторые молодые трусы убегали большими прыжками на одну из ближайших вершин дерев, но большая часть, особенно старые опытные вожаки, не покидали раз занятого места, или же только с шумным лаем и писком расхаживали по нижним толстым ветвям взад и вперед, раздвигали губы и чрезвычайно широко раскрывали зев с ясною целью напугать меня такою угрозою, нагибали голову, как будто готовясь сделать прыжок, и, загнув хвост дугою, придавали своей позе [175] какое-то особенное выражение. Если я останавливался, то общество мало по малу успокаивалось; молодые обезьяны, которым наскучило присматривать за мною, сознавая, что находятся под защитою родителей, снова начинали свои игры, тогда как старые все-таки не выпускали меня из глаз, хотя и казались беззаботными».

Иногда некоторые члены такого стада принимают самые странные и смешные позы. В характере этих обезьян как будто выражается стремление как можно удобнее устроить свою жизнь при всех возможных обстоятельствах; так напр. некоторые из них, как совершенно справедливо говорит Бреннер, сидят на сучке в удобном положении, прислонив спину к вертикальной ветви или к стволу, свесив голову на грудь, как будто бы погруженные в глубокую думу; другие растянулись вдоль толстого сучка и заставляют младших членов семейства чистить себе шкуру: чистые карикатуры комфортабельного человека, который заставляет добровольных рабов служить себе. Содержание шкуры в чистоте впрочем необходимо для обезьян во многих отношениях. При их беганье по ветвям или по траве в их шкуру попадают не только разные растительные частицы, но и многие паразитные животные; последние, кажется, беспокоят их в такой же степени, как и человека. После каждой прогулки самая важная их забота состоит в том, чтобы выискать друг у друга шерсть. Эта работа производится с величайшею тщательностью. Каждый волосок тщательно осматривается, несъедомые растительные частицы вынимаются и с пренебрежением выбрасываются, а паразитным животным дается иное употребление: они служат наградою за трудную работу. С радостным чавканьем хватает обезьяна найденное животное, ловко сдавливает его между ногтями большого и второго пальцев, держит его перед глазами и рассматривает, постоянно пощелкивая языком, и кладет его в рот; следовательно она поступает тут точно так же, как эскимосы и вообще низко стоящие монгольские племена. У содержащихся в неволе павианов, привыкших не пугаться человека, можно замечать, что эта работа доставляет им удовольствие, так как они выискивают шерсть у всех животных, которые дозволяют это с собою делать; считается даже доказательством дружбы, когда они оказывают такую услугу другому млекопитающему животному; они пытаются даже производить эту охоту на голове человека, и притом, как замечено, не только у тех людей, у которых эта охота обещает быть успешною, но и у опрятных европейцев.

Обыкновенно полагают, что павианы и вообще обезьяны питаются более или менее исключительно растительными веществами, так как в неволе их можно несколько лет поддерживать такою пищею. Но это предположение опровергается уже тем вышеупомянутым обстоятельством, что они преследуют насекомых. Кто, подобно нам, имел случай наблюдать свободную жизнь этих полулюдей, тот вскоре узнает, что они, так же, как человек, животные всеядные. Во все время своих передвижений они занимаются отыскиванием себе пищи, и, между прочим, весьма разнообразною охотою, рвут листья, почки, [176] цветы и полузрелые плоды, выкапывают клубни и корни, и, кроме того, преследуют всех животных, с которыми могут справиться. В гористых местностях их присутствие обыкновенно замечается прежде всего по камням, скатывающимся со стен утесов и склонов гор, и перевернутым обезьянами, которые надеялись найти под ними каких-нибудь насекомых. Из этих последних самое любимое их лакомство составляют куколки различных муравьев; но они едят также с охотою жуков и их личинки, куколки бабочек, гладкокожих гусениц, мух и т. под., равно как и класс пауков доставляет им приятную для них добычу. Но они не довольствуются низшими животными, а преследуют и разных позвоночных. Так напр. они самые ярые и неумолимые разорительницы гнезд, пожирают яйца и птенцов всех не слишком больших птиц, стараются даже ловить уже вылетающих молодых птичек, ловят мышей и других маленьких млекопитающих и с очевидным удовольствием пожирают их мясо.

Внимательный наблюдатель скоро замечает, что они умеют отличать способных к защите животных от беззащитных. Они не задумываясь хватают паука, и в тоже время обнаруживают свои познания о скорпионе, принадлежащем к тому же классу и находимом ими под камнями, высоким прыжком на воздух, и только тогда осмеливаются подойти к нему, когда сделают его безвредным, т. е. раздробят его камнем. Только один класс животных не дает им никакой добычи, именно класс амфибий; по отношению к ним они оказываются столь же безрассудными, как и большая часть людей. Не только безвредный уж, но даже самая беззащитная ящерица внушает им бесконечный ужас, и лягушка может обратить в бегство целое стадо их. Со всевозможною поспешностью старается каждый член их общества достигнуть безопасного места; но здесь любопытство приковывает их, и они с искаженными страхом физиономиями смотрят на страшилище, виновника их невыразимого испуга.

Почти каждый европейский корабль, выходящий из Занзибара, везет одного иди несколько этих павианов, так как их часто привозят живыми в город, где они во всякое время находят охотников взять их. Вообще жителя восточной Африки нельзя назвать любителем ручных животных; они даже и не помышляют о том, чтобы извлекать выгоду из услуг местных полезных животных. Цесарок и франколинов, которых в других местах Африки держат по крайней мере как украшение дворов и садов, охочий до животных европеец может достать там только по заказу или же сойдясь с туземцем, знакомым с охотою европейцев покупать животных. О приручении и разведении водящихся там животных никто и не помышляет, хотя и сознают выгоды, которые доставляют хозяйству такие животные. Обезьяны составляют исключение из этого правила, и не упускают ни одного случая захватывать этих легко приручаемых животных, которых так же легко содержать и продать. Каким образом ловят павианов, нам неизвестно; но мы можем предполагать, что они делаются жертвами не столько человеческой хитрости, сколько своей жадности и лакомства. [177]

Люди, с которыми сходился Декен и его спутники в равнинах и на плантациях, вообще держали себя дружелюбно и ласково; но нельзя было не замечать, что находишься уже не между смирными жителями острова Занзибара, а между такими людьми, коих неукротимость слишком часто переступает границы, поставляемые им исламом, который, по-видимому, смягчает нравы. Одно небольшое приключение показало путешественнику, что здесь надо быть осторожным в обхождении с туземцами, легко и часто без всякой причины выходящими из себя. Утомленный охотою и изнуряемый жаждою, Декен пришел однажды к одной хижине и послал своих спутников в эту хижину, чтобы попросить ему напиться. Не успел он еще сесть отдохнуть, как Ассани, один из спутников, со всего разбега бросился из хижины, преследуемый негром, который грозил ему высоко поднятым к верху ножом. Декен не рассуждая бросился на встречу бешеному негру, отразил своею палкою удар ножа, предназначавшийся его слуге, и повалил своего противника на землю; но только после долгой борьбы, в которой он сам получил легкую рану, удалось ему вырвать нож у коренастого негра. В то время, как он держал его за горло, на него бросился второй негр, также очевидно с враждебным намерением; но и с этим новым врагом легко справились, потому что за минуту перед тем на это место пришел Коралли, и ловкий во всех телесных упражнениях Декен мог исключительно заняться вторым негром. Тут явились и храбрые Белуджи, охранители нашего путешественника, и выразили свое усердие сочувственными вопросами о причине ссоры. Завязались длинные переговоры, которые имели следствием только то, что в это время первому зачинщику удалось убежать. Второй освободился другим образом. Он жаловался на дурное с ним обращение и уверял, что его благородные намерения были поняты превратно, что он хотел поспешить на помощь мзунгу, и потому заслуживает скорее похвалы, чем дурного обхождения. Не смотря на основательное сомнение в истине показаний этого плута, его наконец отпустили, но немедленно сообщили вали о происшедшем. Против всякого ожидания, последний через несколько дней явился в жилище Декена, чтобы произвести суд над пойманным снова преступником и извиниться в том, что он было сделал. И здесь так же, как в Занзибаре, оскорбленному во многих случаях дается право самому назначить наказание, особенно если он находится в исключительном положении. Поэтому приговор произнес Декен, и назначил бессовестному негру значительное количество ударов. Вали не совсем был согласен с этим приговором, полагая, что он всего лучше может выказать свою готовность услужить мзунгу и свое огорчение по поводу бесчинства негра тем, что собственноручно отсчитает виновному перед глазами оскорбленного назначенное последним количество ударов. С не меньшим удивлением услыхал он, что путешественник запрещает это зрелище в своем присутствии, но потребовал еще раз взглянуть на негра до наказания. Этого Декен желал потому, что надеялся приобрести верного слугу в вспыльчивом, но вместе с тем отважном негре; но мошенническая его физиономия и трусливая дрожь тотчас же разубедили его. [177] (стр. 178-183 в экземпляре отсутствуют. – прим. расп.)