СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ОТТО КЕРСТЕН

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ВОСТОЧНОЙ АФРИКЕ,

В 1859-1861 годах

БАРОНА КЛАУСА ФОН ДЕКЕН

ОТДЕЛ ШЕСТОЙ.

Политическое положение дел.

Оманские имамы и восточный берег Африки. — Яребиты. — Изгнание португальцев. — Династия Абу-Саидов. — Борьба Момбаса за независимость при фамилии Мзара. — Сеид-Санд. — Момбас под покровительством Англии. — Конец владычества Мзаров. — Переселение Сеид-Саида на Занзибар. — Разделение государства. — Сеид-Маджид. — Пределы его господства. — Характер управления. — Доходы и расходы. — Арабское чиновничество. — Могущество на суше и на море. — Юридическое положение дел. — Религия и просвещение. — Торговля, продукт последних десятилетий. — Монеты, меры и весы. — Распределение ввоза и вывоза. — Военные корабли в гавани. — Почтовое сообщение. — Важность Занзибара для путешественников открывателей.

Древнейшая история восточной Африки покрыта баснословным мраком, из которого просвечивают только блестящие имена Тира и Соломона. В позднейшие столетия она становится в известные отношения к всемирным государствам Греции и Риму; потом она представляет нам завоевывающих мир учеников Магомета, показывает нам величие и упадок проникавших в другом направлении португальцев, и, наконец, не остается закрытою ни для одного из больших народов нового времени.

Новейшая история этого побережья тесно связана с историею Омана, южного отрога Аравии, обращенного к северо-востоку, и связана не только мирными отношениями между жителями обеих стран, но и деятельным вмешательством оманских имамов в историю восточной Африки и общим происхождением обоих царствующих домов. Как ни печальна эта история в ее подробностях, но, взятая в целом, она весьма занимательна и поучительна. Она представляет нам храбрый народ, который упорно и геройски боролся несколько столетий с преобладающею силою своих притеснителей португальцев, и несколько десятков лет защищал добытую свободу от грозных властителей Маската, но наконец погиб вследствие внутренних раздоров и недостатка единодушия.

Вскоре по обращении своем в Ислам, жители Омана пошли в религиозных делах своим собственным путем и образовали секту хуаридж (отклонившихся от правого пути). Их властители были в тоже время и религиозными главами государства, точно также, как были ими Багдадские калифы. [130] Этот верховный религиозный сановник назывался Имамом (собственно предстоятель в молитвах); имя это известно нам главным образом в лице Имама маскатского (по теперешнему главному городу оманской территории.

Величайшим из оманских имамов считается Нассэр Бен-Мурджид из фамилии яребитов, отрасли большого рода Генауи. Он, в начале 17-го века, положил конец беспрестанным волнениям и смутам, от которых страна страдала несколько десятков и сотен лет, прекратил грабежи, насилия, неверие и притеснения, или, как говорят арабы «повелел доброе и запретил злое», и привлек к себе сердца всех жителей своею энергиею и ласковостью. Соединив под своим скипетром до 1624 года весь Оман, он серьезно задался мыслью изгнать из своего соседства и португальцев, владычество которых уже начало клониться к упадку. В 1633 году он открыл, из своего главного города Назуа, войну с ненавистными чужестранцами. Он выгнал их из всех приморских городов побережья и только Согара и Маската он не мог отнять у них до самой своей смерти в 1649 году.

Ему наследовал его двоюродный брат Султан бен-Сеф, не менее его храбрый и искусный правитель, продолжавший действовать в духе Нассэра, и не только выгнавший в 1658 году португальцев из Маската, но и нападавший на них, при помощи своего большого флота, даже в Индии и Африке. Но и труд Султана также не был еще завершением всего дела. Правда, он завоевал несколько пунктов побережья, но в других местах встретил упорное сопротивление, и только после пятилетних усилий ему удалось завладеть важною крепостью Момбас, которая однако вскоре опять перешла в руки португальцев.

Только Сефу, сыну и второму преемнику Султана, было суждено разбить наголову неверных; повод к этому подали ему просьбы жителей Момбаса. В 1698 году он послал флот в восточную Африку, покорил Момбас, приобрел Занзибар и Килое, и проник вероятно до Мозамбика. Все с торжеством встречало победителя; наскучив продолжительным угнетением, туземцы восстали и побили и разогнали своих белых мучителей, так что вскоре от мыса Гардафуи и до мыса Дельгадо нельзя было встретить ни одного из этих пришельцев.

Само собою понятно, что после этого побережье стало под защиту правителей Омана, но эта зависимость не была тягостна, потому что арабскому властителю было довольно дела дома и потому он не мог заниматься делами отдаленнейших своих владений. Благодарность и собственная выгода должны были побудить освобожденные города тесно примкнуть к своим спасителям; но они, вместо того, старались более и более ослабить связь с ними, и наконец стали совершенно независимыми, за исключением Момбаса, где утвердился арабский наместник. Их возрастающая слабость, еще более усиливаемая внутренними раздорами, скоро опять взманила португальцев: они в 1728 году овладели всем прибрежьем от Килоа до Патты, и прежде всего городом и [131] крепостью Момбасом (в последний раз) и стали по прежнему не стесняясь владычествовать тут.

Теперь угнетенные жители снова обратились в Маскат, дабы найти там помощь против своих врагов, но на этот раз неудачно, потому что тогдашний имам или не хотел, или не мог помочь им. Таким образом они были предоставлены своим слабым силам; но они не потеряли бодрости, а мужественно принялись за свое дело. И в самом деле им удалось хитростью отделаться от чужеземцев; но они не чувствовали себя достаточно сильными для того, чтобы всегда держать их в отдалении от себя, и потому передали верховную власть имаму Маскатскому. Их просьба была исполнена; явились три корабля с солдатами, заняли Момбас, и, около 1740 года, снова заняли прочие города прибрежья.

Таким образом Яребиты более столетия правили со славою и распространили границы государства на восток и юг, но потом их звезда начала меркнуть. Последние из них оказались правителями слабыми и неспособными защищать страну против ее врагов. Тогда явилась новая династия правителей из фамилии Абу-Саиди, и взяла в свои руки верховную власть; последнему из Яребитов, Султану бен Мурджиду наследовал в 1744 году, после многократных волнений, Ахмед бен Саид бен Ахмет бен Абдалла бен Магомет бен Мбарек эль Абу Саиди, бывший наместник Сохара. С ним начинается новый период в истории восточной Африки; Момбасцы, которых, по их выдающимся добрым качествам, можно считать представителями народов того прибрежья, начали с этого времени бороться уже не с португальцами, а с своими Маскатскими освободителями.

С 1739 года наместником Момбаса был Магомет бен Осман из столь могущественной впоследствии фамилии Мсаров (единств. число Мсуруи). Услыхав о возвышении своего прежнего сотоварища, он объявил себя независимым, с целью, подобно тому, основать свое собственное владычество. Ахмед бен Саид разгневался на это и послал в Момбас убийц с приказанием погубить восставшего и всю его фамилию. Магомет пал под их кинжалами; но брат его Али бен Осман спасся и разрушил план Имама; он овладел крепостью, схватил убийц и объявил себя, в 1745 году, Султаном Момбаса.

Точно также и прочие береговые города, за исключением Мерки, Занзибара и Килоа, отказались признать новую династию властителей, и без труда достигли своей свободы, только бесконечные междоусобные войны истощили их лучшие силы. Всего более от таких распрь пострадал Момбас. Здесь уже в 1753 году Али бен Осман был убит по наущению двоюродного его брата Macсаут бен Нассэра. Когда же преемник этого последнего, Абдалла бен Магомет, умер в 1782 году, то между Мсарами вторично возник спор о том, которой из трех главных отраслей фамилии должно принадлежать господство. Наконец был избран Ахмед бен Магомет, племянник Али бен Османа. Прочие два соискателя, награжденные другим способом, не [132] удовлетворились этим и пытались низвергнуть своего счастливого соперника, но при предпринятом ими штурме крепости были отражены, а впоследствии убиты соседним племенем Ваника, к которому они убежали.

Ахмед бен Саид Оманский но необходимости должен был спокойно смотреть на все это. Только старший его сын Саид бен Ахмед, наследовавший ему в 1787 году, получил возможность снова заняться Африкою. Он послал своего храброго и ловкого сына, тоже Ахмеда, с флотом для покорения отпавших береговых пунктов. Ахмед обратился прежде всего к Занзибару, где высадился с враждебным войском дядя его Сеф, прогнал его и восстановил там порядок. Потом он отправился с одним кораблем в Момбас, смело требуя подчинения острова и города: озадаченные его появлением жители приняли его, особенно потому, что его требования были невелики. После того, имаму подчинился и остров Патта, так что у него в 1785 году не было более, к северу от мыса Дельгадо, ни одного опасного врага, и его дела, по крайней мере извне, были гораздо счастливее, чем дела его предшественников. За то у него явился противник в его собственной семье: его буйный брат Султан бен Ахмед в 1796 году отнял у него власть над большею частью государства.

Султан недолго пользовался властью; через два года спустя после смерти его брата, в 1804 году, он был убит около Бассиду в сражении с пиратами. Ему наследовал, вместо его сыновей Салема и Саида, Бедер бен Сеф эль Имам Ахмед, его племянник и дядя Саида по матери; другие соискатели были удовлетворены званием наместников.

Молодому Саиду, унаследовавшему предприимчивый характер своего отца, было недостаточно такого участия в господстве; он чувствовал в себе силу один править государством. Он беспрестанно питал в себе честолюбивые замыслы. Рано развившаяся в нем хитрость и необыкновенное уменье приноровляться к обстоятельствам помогли ему достигнуть цели скорее, чем это казалось возможным. Бедер бен Сеф, которым народ давно уже был недоволен за то, что он допустил страну подпасть под постыдную зависимость от Вахабитов, был убит 31-го июля 1806 года (виновен ли был в этом его племянник или нет, мы не знаем), а Саид 14-го сентября того же года был избран султаном, с согласия старшого его брата Салема.

Этому 16-ти летнему юноше пришлось трудно. Страна была в разоренном состоянии, а перед стенами города стояли грозные Вахабиты под начальством привыкших к победам вождей. Но юноша сумел преодолеть все трудности, победил не только Вахабитов, но и становившихся с каждым годом все более грозными пиратов Красного моря, правда не один, а с помощью англичан, которых он искусно привлек на свою сторону, и достиг такого почетного положения, что слабые боялись его, а сильные искали его дружбы.

Сеид-Саид был весьма замечательный человек; но его величие состояло не сколько в успехах, достигнутых победоносными его битвами, сколько в его твердости при несчастиях, в постоянном преследовании поставленной им [133] себе цели и в искусстве, с которым он обращал в свою пользу все обстоятельства. Хотя современники и потомки часто порицали и презирали его и обвиняли его в предательстве и коварстве, но средства, которые он употреблял для расширения и упрочения своего владычества, по понятиям Востока вовсе не считаются низкими и непозволительными. Многие приписывают ему титул Имама: но ни он, ни его отец, не носили этого титула, потому что он не выполнял ни одного из трех необходимых для этого условий, именно: обладания известными религиозными познаниями, стремления всю жизнь воевать против неверных, и воздержания от езды по морю.

Смуты в Маскате имели на Африканские вассальные его государства, Момбас и Патту, только то одно влияние, что эти государства пользовались тем большею независимостью, чем более было у их сюзеренов работы в Аравии: они выполняли свои незначительные обязанности, признавали новоизбранных властителей, а во всем остальном распоряжались своими внутренними делами сами. Саид не выказывал никакого желания вмешиваться в столь дальние дела до тех пор, пока его не вынудили в этому неоднократные злоупотребления Момбасского наместника. В первый раз его призвал на помощь в 1811 году Ламу против Ахмед бен Магомеда Момбасского, который несколько раз к ряду нападал на Патту, достиг там верховного владычества и прогнал в Ламу соперников своего протеже Вуизира. Саид отправил в Ламу наместника, велел выстроить там укрепление и таким образом воспрепятствовал возобновлению нападений Ахмеда. Этим он пока и удовольствовался.

Второй повод к вмешательству представился в 1814 году. Ахмед бен Магомет умер, и его пожилой, но еще энергический, сын Абдалла сделался наместником. По тамошнему обычаю, он, вступая в должность, должен бы был послать подарок в Маскат; вместо этого он послал, когда его стали уговаривать, только немного пороха и свинца, небольшую мерку хлеба и панцирную рубашку, найденную им в числе оставшихся после отца вещей. Это было ясным знаком того, что он, даже под опасением войны, думает сделаться независимым от Маската.

Саид еще ничего не отвечал; он выжидал, по своей привычке, более благоприятного случая. Но Абдалла хорошо знал, в чем он провинился перед могущественным султаном и втихомолку приготовлялся к предстоящим событиям. Его старания вступить в дружеские отношения с англо-индийским правительством в Бомбее, кажется, не увенчались успехом, по крайней мере в той степени, в какой он этого желал; но за то он приобрел большее влияние на побережье, распространил свое владычество на города Мерку и Браву и снова приобрел отпавшую Патту; последнее послужило впрочем к его пагубе, потому что соперник покровительствуемого им султана Банакомбо призвал властителя Маскатского.

Саид, уже давно с возрастающим негодованием смотревший на увеличение силы Абдаллы, приказал ему вывести из Патты своих солдат, а тамошнему султану отречься, и, так как ни тот, ни другой не повиновались ему, [134] послал в 1822 году флот под начальством эмира Гаммед бен Ахмед эль Абу Саиди. Он подчинил сначала Браву, потом выгнал из Патты Мбарука, брата Абдаллы и посадил там, от имени Сеид Саида, наместника.

Все грознее собиралась туча над Момбасом. Ободренный известием о победах эмира, с юга явился Занзибарский наместник Сеид Магомет бен Нассэр и покорил для своего Оманского владыки остров Пембу, важнейшее владение Момбаса. Два раза поспешал сюда Мбарук, чтобы снова занять благословенный островок, но оба раза безуспешно, не смотря на всю свою храбрость.

Абдалла в следующем году с горя умер. Тогда между мсарами снова начались несчастные распри за господство, как раз в то время как флот Саида приготовился напасть на Момбас: Мбарук восстал против ближайшего преемника, Салема, другого брата Абдаллы. Дабы предотвратить междоусобную войну, выбрали наконец временно султаном третьего, Солимана бен Али, человека старого и слабого, который был прежде наместником Пембы.

Чувствуя невозможность одному устоять против грозной силы Саида, Солиман обратился к защите англичан, небольшая эскадра которых, под начальством капитана Оуэна, занималась в то время измерением восточного берега Африки. Видал, капитан брига Баракоуто, явившегося в гавани в конце 1823 года, не счел себя в праве что-либо предпринять без согласия своего начальника, хотя и обещал сообщить об этом своему высшему начальству. Когда сам Оуэн в феврале 1824 года прибыл с своим фрегатом Левен, он нашел Момбас блокируемым флотом Сеид-Саида, и, к немалому своему удивлению, увидал, что на крепости развевается английский флаг. Солиман поднял его с тою целью, чтобы устрашить этим нападающих.

Оуэн во время своих плаваний понял важное значение восточного берега Африки и Момбасской гавани, как одной из лучших в свете; поэтому предложение Момбасцев отдаться под покровительство Англии показалось ему в высшей степени заслуживающим внимания. Не смотря на блокаду врагов, он вступил в союз с старейшинами города и заключил с ними договор:

«что Момбас и его территория, именно Пемба и весь берег между Малинди и рекою Пангани, остаются в руках Мсар, но будут состоять впредь под покровительством Англии»,

«что доходы будут делиться между ними и английским правительством поровну»,

«что торговля с внутренними областями дозволяется англичанам, но торговля невольниками должна быть прекращена,

«что, наконец, живущий в Момбасе представитель Англии должен наблюдать за выполнением отдельных пунктов договора».

Абдалла бен Салем, начальник арабского флота, обещал уважать это соглашение, пока придет из Маската ответ его повелителя. Затем между осаждающими и осажденными завязались дружественные сношения. [135]

Оуэн принял еще некоторые меры, необходимые для сохранения договора, поставил представителями Англии лейтенанта Рейца и одного мичмана, дал им капрала и трех матросов, чтобы они обучали туземцев военному делу, и потом удалился из гавани с сознанием, что оказал услугу своему отечеству и побережью Африки. Он конечно нисколько не сомневался в том, что его правительство даст свое согласие на то, что он сделал, потому что принимал впоследствии деятельнейшее участие в судьбах нового государства. Дабы привести в силу пункт первого параграфа, «что Момбас удерживает всю свою прежнюю береговую территорию с островом Пембою, он отправился отсюда на Занзибар и просил тамошнего наместника уступить Пембу Мсарам; но тот положительно отклонил эту просьбу, так как исполнить ее в праве только его верховный владыка Сеид Саид.

Затем Оуэн обратился на остров Маврикия, чтобы представить английскому наместнику Мабрука, законного наследника Момбасского престола, с многочисленною свитою севшего на Левен, и таким образом выставить начатое дело в наиболее выгодном свете перед главнейшим представителем Англии в тех водах.

Мабрук был принят со всеми почестями, и, после подробнейших совещаний, ему дано было уверение, что об его деле сообщено с наилучшей стороны высшим властям Англии. Возвратившись снова в восточную Африку, Оуэн опять хлопотал о своих покровительствуемых, заботился о порядке во внутреннем управлении, поставил, на место умершего при исследовании реки Пангани лейтенанта Рейца другого лейтенанта Эмери и в 1825 году побудил и город Браву присоединиться, с его территориею, к Мсарам. Момбасу предстояла счастливая будущность. Торговля, так сильно страдавшая при постоянных войнах, снова оживилась и сделалась значительнее прежней. Но это счастие продолжалось недолго; ответ английского правительства, полученный в 1826 году, надломил цветок, преждевременно взлелеянный энергическими и осторожными действиями Оуэна. Очевидно не понимая положения дел, или будучи обмануто ложным советом и представлениями Сеид Саида, английское правительство отвергло договор Оуэна и отдало молодое государство в руки Арабов; этот пагубный шаг снова открыл дорогу торговле невольниками, снова предал удару и истощению богатое побережье и внутреннюю территорию, которым под европейским владычеством предстояло развитие, и промах этот теперь поправить может быть уже слишком поздно.

Сеид Саид не мог чувствовать себя безопасным в восточной Африке до тех пор, пока упорный Момбас не будет совершенно подчинен. Поэтому он немедленно по удалении Англичан написал письмо новому наместнику Салему, приглашая его подчиниться. Когда же этот последний не покорился, а напротив попытался в 1827 году вступить с Сеидом в переговоры через своих посланников в Маскате, то Сеид сам отправился в 1828 году с флотом в Момбас. Его военные силы вызвали сильный страх: они состояли из двух палубных кораблей с 74 и 64 пушками, из двух корветов и [136] семи небольших военных кораблей с 2000 солдат. Но Салем не испугался и не хотел слышать ни о переговорах, ни о мире. Через три дня Саид открыл враждебные действия обстреливанием города, потом вошел во внутреннюю гавань и снова попытался, на этот раз с большим успехом, завязать переговоры. Оба Мсары, Салем и Мбарук, напуганные стрельбою, но обеспеченные заложниками из семейства Саида, решились явиться на борт для тайных переговоров, и, увлеченные незначительностью требований, заключили следующий договор:

«что крепость передается султану, который занимает ее 50-ю солдатами Генауи »,

«что Салем и его потомки будут править Момбасом от имени Саида, и государственные доходы, собираемые под надзором султанского чиновника, будут наполовину отсылаемы в Маскат ».

Уже через несколько дней Саид нарушил свое слово, поместив в крепость сначала 200, а потом 300 солдат. Мсары, совершенно отдавшиеся теперь в его руки, не могли защититься против этой несправедливости. Таким образом теперь, как и в прежних случаях, султану доставило успех опять коварство, а не храбрость. Затем Саид, весьма довольный, отправился на Занзибар и приказал построить дворец, решившись впредь иметь свое местопребывание в Африке; потом он снова возвратился в Маскат, где против него вспыхнуло восстание.

Вскоре после того едва успокоенный Момбас снова впал в трудное положение, именно через Нассэра бен Солимана, наместника Пембы, который уже давно стремился утвердиться в этом городе. Заподозрив перед Саидом Мсаров в изменнических замыслах, он самовластно отправился в Момбас и потребовал, чтобы правительство уступило ему остров. После отказа Мсар исполнить это требование без письменного повеления султана, он вошел в крепость, начальник которой был ему предан, и начал обстреливать город. Но жители защитились наскоро насыпанными валами, голодом принудили его к сдаче, отослали чужеземный гарнизон в Аравию и заключили самого Нассэра в тюрьму, где он впоследствии был удавлен.

Крайне раздраженный этим, Саид немедленно послал новый отряд. Было слишком поздно, так как Момбас уже совсем отпал от него. Задержанный волнениями на персидском заливе, он мог явиться перед отпавшим городом только в конце 1829 года. Он напал на него с трех сторон, но при храброй и искусной обороне Момбасцев не мог ничего сделать и потому прибег к переговорам. Не смотря на незначительность его требований, ему решительно отказали впустить снова в крепость арабские войска. С яростью в сердце он отступил. Через три года он опять явился с войском, чтобы загладить прежний позор, но безуспешно.

Чего Саид не мог достигнуть всем своим могуществом, того, без труда суждено было ему достигнуть вследствие отсутствия единодушия в Момбасцах. Салем в 1835 году умер, и прошел уже год после его смерти, [137] прежде чем Момбасцы согласились на счет избрания ему преемника, Рашид бен Салем бен Ахмеда. Но и тут в городе нашлись честолюбцы и недовольные, которые под тем предлогом, что фамилия Мсаров постоянными войнами губит страну, не хотели вообще слышать об них. Но так как они были слишком слабы, то просили Сеид Саида, который теперь снаряжал новый поход против Момбаса, освободить их от ненавистного владычества. Саид в начале 1837 года снова явился с вооруженною силою перед Момбасом, высадился около Килиндини на юге острова и нашел хороший прием у призвавших его изменников и у подкупленных подарками племен Ваника. Когда Мсары увидали, что они покинуты своими собственными людьми, то вступили в переговоры с Саидом и согласились на его требования: «очистить крепость, поселиться в городе и исполнять условия прежнего договора». Саид поместил в крепости 500 солдат и удалился из Момбаса с гордым сознанием, что наконец таки усмирил непокорный город.

Вследствие заявлений некоторых знатных Момбасцев, стесненных Мсарами, Саид наконец пришел к тому убеждению, что остров не прежде может успокоиться, как когда эта фамилия будет совершенно лишена господства. Поэтому, так как Рашида нельзя было даже за значительную отступную сумму и за предложенное ему место наместника в Пембе или Мафии, согласить на полное отречение, Саид послал в Момбас своего сына Сеид Халида, велел тайно схватить 25 знатнейших членов фамилии Мсаров и привести их через Занзибар в Аравию. Здесь большая часть их умерли в тяжкой неволе; другие же, убежавшие ночью без всякого имущества, поселились впоследствии, с своими женами, детьми и невольниками, в Такауту к югу от Малинди и в Гази между Момбасом и Вангою, где они хотя мало по малу и усилились снова, но уже не могли вполне поправиться.

Так была уничтожена властвующая фамилия Ахмед бен Магомеда бен Османа и разыгран последний акт драмы, к которой подало повод английское правительство тем, что отказалось от предложенного ему верховного владычества над Момбасом.

Теперь, когда у него на всем побережье между мысом Дельгадо и городом Мукдиша, не было уже ни одного сильного врага, султан Саид снова занялся давно задуманным планом поселиться на Занзибаре, частью для того, чтобы быть ближе к побережью, приобретающему все более и более важное значение, частью же для того, чтобы избавиться от надоедливого попрошайничества вельмож в Маскате. В 1840 году он взошел в новый свой дом; впоследствии он построил себе и вне города несколько дворцов, и, после полной трудов жизни, предался мирным занятиям. Среди этой деятельности и наслаждений его приобретениями его застигла смерть в 1856 году на обратном пути из поездки в Маскат. Он оставил после себя одиннадцать сыновей, рожденных от незаконных жен, из коих наиболее известны Сеид Суэни, Сеид Турки, Сеид Маджид и Сеид Баргаш.

Государство распалось, не без волнений, на арабскую половину под [138] владычеством Сеид Суэни, и на африканскую под управлением Сеид Маджида. До смерти Суэни в 1866 году Занзибар состоял еще в некоторой зависимости от Маската, потому что он ежегодно посылал туда сумму в 40 тысяч талеров; теперь таких обязанностей на нем уже не лежит более ¹³.

_________________________

Сеид Маджид мужчина около тридцати лет, приятной наружности и с привлекательною осанкою. Он, подобно своему отцу, питает дружественные чувства к европейцам и к англичанам (имеющим преобладающее влияние вследствие соседства Индии) в особенности, не только потому, что их присутствие приносит ему выгоды, но и потому, что они не раз оказывали ему услуги. Без содействия англичан он не был бы в состоянии упрочить свое [139] владычество в виду внутренних и внешних врагов, его положение по отношению к соседним государствам не было бы так высоко. В первые годы его правления ему грозили различные враги; он победил их, но не храбростью, а, не говоря уже о пособии его друзей, оружием слабого, уступчивостью, деньгами, и, если это не помогаю, хитростью.

В начале 1859 года его старший брат Сеид Суэни, наследовавший своему отцу в Маскате, грозил вооруженною силою поддержать свои права на Занзибар. Сеид Маджид, известившись об этом, не оставался в бездействии. Все военные корабли были с величайшею поспешностью приведены в оборонительное состояние, старшины прибрежных племен приглашены письмами к содействию, в скором времени собрались в большом числе на остров. Точно также с плантаций были призваны все к чему-либо годные невольники, так что город был переполнен вооруженными людьми. Эти воинственные меры существенно содействовали усилению волнения умов, тем более, что в верность этих шаек мало верили и считали даже вероятным, что они при первом появлении неприятеля станут под его знамена. Но, вместо со дня на день ожидаемого флота, пришло известие что индийский военный корабль Пенджаб, получив из Бомбэя известие о предстоящей распре, встретил Сеида Суэни хотя уже и на пути в Занзибар, но еще неподалеку от Маската и побудил его возвратиться, уверив его в посредничестве Англии; этим и покончилось дело, обещавшее так много опасностей. А так как Сеид Маджид впоследствии изъявил готовность подчиниться решению тогдашнего генерал-наместника лорда Каннинга, то, по его приказанию, в следующем году политический резидент в Адене, бригадир Кохлэн, отправился в Занзибар, чтобы рассмотреть спорные вопросы между братьями. Получив это известие, лорд Канниг решил, что ежегодная «субсидия» в 40,000 долларов, которую должен платить старшему брату младший, владеющий лучшею частью наследства, будет соответствующим вознаграждением для первого, и эта сумма была правильно выплачиваема до смерти Сеид Суэни в 1866 году. С того времени начались переговоры с его наследником, который требует продолжения такой же субсидии, но теперь мало шансов на то, чтоб эти переговоры окончились в пользу Маската.

Однажды было сделано покушение на жизнь Сеид Маджида. Говорили, будто один армянин за несколько тысяч долларов взялся умертвить султана. Человек, обвиненный в таком преступном замысле, был посажен в форт. Сделав смелый прыжок со стены его, он надеялся снова достигнуть свободы, и, только немного вывихнув ногу, пытался найти защиту в доме английского консула, но тот, разумеется, отказал ему в этом. Впоследствии ему, говорят, удалось доказать свою невинность, так как после некоторого времени он снова находился уже при своем прежнем занятии.

Около конца этого же года, столь богатого событиями для Занзибара, восстал Сеид Баргаш, постоянными происками наскучивший своему брату, султану, и получивший от него приказание удалиться из страны. Но он, вместо того [140] чтобы отправиться на готовое к отплытию судно, тайно отправился ночью, с многочисленною партиею, в одну шамбу, лежащую внутри острова, каменные здания которой, окруженные еще стеною со многими бойницами, были очень удобны для сопротивления обыкновенному огнестрельному оружию. Сеид Маджид снова оказался бессильным, и опять его вывели из опасности англичане, теперь уже по собственной своей инициативе. Некоторые офицеры стоявшей в гавани канонирской лодки Lynx отправились, вместе с людьми султана, к дому, занятому Сеид Баргашем, и открыли, на небольшом расстоянии, из маленькой пушки такой сильный огонь, что им легко было бы силою войти в дом, если бы только каждый из обоих отрядов не предоставлял чести такого штурма своим товарищам. Нападение должно было возобновиться на следующий день, но на этот раз уже с 150 почти флотскими солдатами и матросами с упомянутой лодки и фрегата Assaye. Впрочем оказалось, что Сеид Баргаш не захотел ждать второго нападения и уже убежал в свой городской дом. Этот дом ночью окружили сильным караулом, и на следующее утро Баргаш сдался без дальнейшего сопротивления. Этим и окончилось восстание, которое легко могло бы сделаться опасным для султана, но все-таки оно стоило жизни нескольким стам человек. Как по окончании прежних смут, так и теперь среди миролюбивого населения города происходило большое торжество, и Сеид Маджид опять некоторое время пользовался миром и спокойствием. Но уважение к вазунгу, содействию которых были обязаны счастливым оборотом дела, возросло в весьма высокой степени.

Два года спустя возникли новые неурядицы, вызванные образом действий некоторых английских канонирских лодок, крейсировавших около восточного берега Африки для подавления торговли невольниками. Подстрекаемые высокою платою за поимку негроторговцев, они позволили себе разные излишества, брали и сжигали мирные купеческие суда под тем предлогом, что они занимались торговлею невольниками, вопреки всякому праву овладевали имуществами моряков и пайщиков судна и таким образом безответственно расстраивали всю торговлю побережья. Этот образ действий, вредивший более дозволенной, чем запрещенной торговле, вызвал всеобщее негодование между европейцами, а еще более между заинтересованными тут туземцами. Арабы с севера, в большом числе прибывающие сюда во время северо-восточного муссона, беспокойные и охочие до торговли Сурии, даже открыто высказывали враждебные намерения и серьезно думали о том, чтобы овладеть английским военным кораблем Lyra, которого командир и экипаж особенно участвовали в этих неистовствах, и по своему наказать их. Но так как у Арабов между желанием и его исполнением есть большая разница, то и на этот раз план не был выполнен. Этот случай может быть отчасти способствовал тому, что вскоре начальникам крейсерских судов даны были более кроткие инструкции, а для оправдания английского правительства было сказано, что вышеупомянутому офицеру, как только кончился срок службы его корабля, не было более поручаемо командировки на той же станции, хотя он употребил для этой цели все бывшее у него под руками влияние. [141]

Упрямый характер этих Суриев выказался впоследствии еще в другом случае. У магометан, как известно, существует обычай часто совершать омовения, не только перед каждою молитвою, но и перед принятием пищи, после естественных отправлений и т. под. Поэтому в местностях, лежащих, подобно Занзибару, у самого моря, для этих омовений избирается главным образом берег, а это для европейцев, живущих по близости, составляет очень неприятное зрелище, особенно утром, когда там собираются длинными рядами туземцы для своих опрятных операций. Поэтому каждый мзунгу старался отдалять этих людей от своего дома, расставляя для этого несколько своих людей, и занзибарцы со временем привыкли к этому. Если же приходил незнакомый с этим обыкновением чужеземец и если ему вовремя не успели помешать в исполнении его намерения, то его обыкновенно заставляли руками сносить в воду его собственные нечистоты. Отвращение неверных к зловониям может быть показалось для некоторых строгих правоверных странным и произвольным, и вот, когда один сури подходил однажды утром к воде под окнами американского консула, служитель этого консула пригласил его направить свои шаги в другое, более уединенное место. Когда же сури отказался исполнить это, то дело скоро дошло до брани а потом и до драки, при чем сури нанесена была довольно значительная рана в голову. Его земляки грозили кровавою местью, если раненый умрет, и этим привели в величайшее затруднение Сеид Маджида, который был не в силах укротить варваров. Тогда он прибег к удачному средству: заплатил главному вождю от 3 до 5 тысяч талеров и тем купил себе мир со всею шайкою.

С того времени в стране воцарилось спокойствие; владычество Сеид Маджида более и более упрочивалось и финансовые его дела весьма значительно улучшились, особенно когда, по смерти Сеид Суэни, прекращена была тяжелая дань.

Какой вид примут дела в будущем, после смерти Сеид Маджида, определить еще нельзя, так как гарем султана еще не произвел на свет ни одного сына, да вероятно и не произведет. Может быть тогда правителем сделается вышеупомянутый Сеид Баргиш или же живущий в Бомбее в изгнании Сеид Турки, а может быть и то, что смерть Сеид Маджида послужит поводом к смутам или даже к распадению молодого африканского государства, так как недовольный элемент есть как на самом Занзибаре, так и на берегу. Если тогда европейские державы не окажут вмешательства для поддержания порядка, то этот последний случай будет едва ли не всего вероятнее. О третьей возможности, т. е. о том, что какое-либо европейское государство завладеет занзибарскою территориею, мы умалчиваем, потому что взаимная зависть держав едва ли попустит, чтобы одна из них завладела страною, занимающею столь выгодное положение и столь богатою естественными средствами. Впрочем политики находили исход даже в более трудных случаях, и потому нет ничего невозможного, что через несколько дет на укрепленных пунктах занзибарской территории будет развеваться один из европейских флагов вместо кроваво-красного султанского. Поведет ли это к счастию или к [142] несчастию страны, каждый может решить сам, судя по вышеприведенной истории Момбаса.

Власть Сеид Маджида простирается номинально от мыса Дельгадо до Мукдиша, стало быть на 13° широты, но фактически ограничивается на побережье несколькими укрепленными и таможенными пунктами. Открытая страна, даже в небольшом расстоянии от этих пунктов, совершенно независима: жители ее только тогда платят пошлины султану, когда ввозят в Занзибар предметы, подлежащие таможенной пошлине. Особенно слабы связи с арабским владычеством в береговых городах, лежащих по ту сторону экватора. Так Брава и Мукдиша хотя и признают Сеид Маджида своим покровителем, потому что находятся в черте действия орудий его флота, но не связаны по отношению к нему никакими обязательствами. Только Мукдиша позволяет ему взимать пошлину с торгующих там кораблей, но и эта пошлина должна делиться с властями города. Кроме того, эти места зависят еще и от султанов Геледи или Бардераха, так как эти султаны могут, по своему желанию, отрезать этим городам необходимую для них торговлю со внутренними землями; но настоящее господство в городах принадлежит шейхам, т. е. старейшинам, так что эти счастливые города имеют троякого рода господ.

Даже и над островом Занзибаром Сеид Маджид господствует не безусловно: здесь он делит власть с Мунемку, вождем Мукадимов (или с его преемником, так как Мунемку умер 25-го июня 1865 г.). Правда, этот вождь должен ежегодно взносить султану взимаемую с мукадимов поголовную подать в 10,000 долларов и в случае войны выставлять войско, но его влияние внутри острова гораздо значительнее влияния Сеид Маджида.

Вазунгу титулуют Сеид Маджида высочеством и называют его султаном, хотя он, как «сеид» (буквально: «господин») имеет право только на титул «высокого господина». Поэтому и арабы при случае говорят: «он наш господин, но не султан; султан — это великий властитель, каков напр. в Руме, т. е. в Турции».

По сведениям, которыми мы обязаны бывшему ганзеатическому консулу в Занзибаре, г. Т. Шульцу, государственные доходы Занзибара состоят из следующих статей (# доллару или почти 1 1/2 прусским талерам):

А всего 331.000 или полмиллиона прусских талеров. До 1866 года они были на 150,000 меньше, потому что в то время таможенная аренда была на 110,000 ниже и существовала еще дань Маскату.

Следовательно, собственно податей здесь нет. Несколько лет тому назад, по совету английского консула, сделали попытку взимать налог с кокосовых орехов и гвоздики, но вскоре принуждены были отменить ее, так как, [143] во-первых, это сильно не понравилось владельцам плантаций, а во-вторых, не было талантливого человека, который бы сумел организовать взимание этого налога. Налог на гвоздику впрочем и теперь еще существует в виде вывозной пошлины с грузов, отправляемых в Индию, с которых берется по 1/4 доллара с каждого гонье ¹⁴. Привозимые ежедневно на рынок и предназначаемые для непосредственного употребления съестные припасы также должны были быть облагаемы пошлиною; но так как эта пошлина ложилась прежде всего на небогатых людей и издержки по ее взиманию были чрезвычайно велики, то от нее уже через несколько дней отказались. Единственная обязанность, лежащая на земле, есть поставка войска.

Само собою понятно, что в арабской стране, где все завершается в особе властителя, государственные доходы суть вместе с тем и доходы султана, и он не отдает никакого отчета в их употреблении. Он покрывает ими расходы по содержанию двора, платит чиновникам и солдатам и содержит свои корабли, т. е. дает им очень немногое из того, что считает необходимым выдавать каждое европейское государство. Но все эти расходы сравнительно весьма незначительны, и, хотя султан не очень экономно распоряжается своими средствами, как напр. делает иногда значительные подарки представителям иностранных держав, а все-таки у него остается ежегодно порядочная сумма. Эту сумму он однако же не употребляет на улучшение положения страны, а просто кладет ее в свою казну. Он не требует многого от своих подданных, но и сам немного дает им.

Предназначенное для защиты страны «постоянное войско» состоит из 1400 солдат Белуджей, о которых мы уже говорили. Конечно, это слабое войско, размещенное по маленьким укреплениям на побережье и на острове, недостаточно в случае войны; но в этом случае арабские землевладельцы обязаны, смотря по обширности их владений, выставлять известное число невольников, и таким образом в короткое время может быть собрано весьма значительное по здешнему войско в 20-30 тысяч человек. Конечно, в таком войске часто недостает оружия, и что дисциплина в нем плоха; но эта военная сила все-таки стоит внимания, особенно если она имеет дело не с более сильным и лучше вооруженным врагом. Конницы в этом маленьком войске нет, но за то есть, хотя и плоховатая, артиллерия, прислугою при которой состоят турецкие и персидские канонеры.

Морскую силу Занзибара также нельзя назвать значительною, особенно в сравнении с прекрасным и многочисленным флотом, который содержал Сеид Саид. Она состоит из 2 фрегатов, 52 и 32 пушечного, Шах-Аллем и Виктория, из 22 пушечного корвета Искандер Шах, из маленькой шкуны о 4-х пушках Африка и из двух купеческих кораблей Надир Ших и Газель, которые в случае войны также вооружаются. Только некоторые из этих кораблей стоят под парусами, а другие, старые, сделались негодными к употреблению и стоят без такелажа в гавани; ни на одном из них нет хорошо обученного экипажа и хороших пушек. В последнее [144] время, когда доходы его значительно увеличились, Сеид Маджид сделал кое-что и для флота и купил известный по американской войне капер Шенандоа, который теперь снова получил свое первоначальное имя Сикинг. Он, вместе с паровою яхтою Туле, подарком индийского правительства, и с построенною в Гамбурге маленькою буксирною шлюпкою Stor, составляет зачаток паровой флотилии.

Кроме того, султан держит для своего удовольствия лейбгвардию, состоящую из дюжины коричневых, босых, не совсем опрятных парней (большею частью португальского происхождения), одетых в старые английские мундиры, красные сюртуки, турецкие фесы и т. п., на манер индийских сипаев. Их капитан, старый араб, командует ими по-английски и заставляет их выделывать смешные эволюции на площади перед домом султана. Сеид Маджиду кажется очень нравится эта гвардия, в особенности ее музыкальные упражнения на барабане и трубе, и он раз 6-8 в день заставляет ее повторять их. Недавно, будучи в Бомбее, он привез с собою оттуда новые для нее мундиры, так как старые уже совсем износились. С этого же времени число гвардейцев увеличено до 50 человек.

Султанские чиновники и офицеры получают очень небольшое жалованье, редко более 25-50 талеров в месяц. Но, не смотря на то, они в короткое время скопляют себе очень почтенные суммы, и, умирая, оставляют обыкновенно прекрасное состояние. Неприменимое к европейскому положению дел искусство из 25 талеров жалованья откладывать 50, может некоторым показаться непонятным, но мы поясним это примером. Военный начальник обязывается содержать известное число солдат и получает в известные сроки деньги, необходимые им на содержание и на порох. Но он довольствуется гораздо меньшим числом людей и не дает расстреливать весь назначенный порох, сберегая как можно более в свою пользу. В этом отношении ему нет повода чего-либо опасаться, так как в Занзибаре нет ни «высшей счетной палаты», ни «ревизоров», ни «инспекторов». Если же, по какому-нибудь случаю, высший начальник узнает об этом, то меньшее число людей легко можно объяснить каким-либо предлогом, или же пополнить его наскоро набранными бродягами. Также точно поступают командиры стоящих в Занзибарской гавани военных кораблей, которые часто подвержены опасности «высокого посещения». Так напр. Эмир Гаммис проворно ссужается, в случае посещения его фрегата, недостающими матросами у капитана Мабрука, так что султан находит все в порядке. Даже, если он вздумает посетить с разу все корабли, то и тогда не найдет никакого недостатка: экипаж за его спиною гораздо скорее его успеет перейти на другой корабль.

Впрочем добродушный властитель хорошо знает, что его обкрадывают, но полагает, что иначе и невозможно, и потому относится к этому равнодушно; может быть эти надувательства даже кажутся ему выгодными, потому что все пропавшее и выданное собирается и потом, в силу права наследования, достается ему же. Именно, если умирает такой чиновник, из голодного [145] оборванца сделавшийся главою города и государства, то султан находит свою собственность сохранившеюся и приумноженною в виде плантаций, кораблей, женщин, невольников и коров, и снова вступает во владение ею. Таким образом то, что он предоставил верному домоправителю, столь выгодно употребившему в дело капитал, пожизненное пользование им, представляется лишь делом справедливости; наследования же этого имущества детьми владельца никто не может требовать. Да наследники и не нуждаются в родительском наследстве, потому что они идут по стопам своих предков, следуют той же карьере и в короткое время достигают такой же степени благосостояния. При таком патриархальном положении дел, при котором страна и люди считаются в некоторой степени только коронным имуществом султана, и ему дается право отнять что ему угодно, нельзя прилагать наши понятия о честности и верности.

Сеид Маджид есть верховный судья страны. Он лично и без отлагательства решает все значительные дела и заставляет немедленно приводить в исполнение свой безапелляционный приговор. Незначительные дела решаются кадиями, и их приговор может быть отменяем султаном. Судопроизводство словесное; даже в важнейших случаях никакой письменной процедуры не бывает.

Из наказаний самые употребительные битье палками и тюремное заключение. Наказываемого палками вешают за руки, а к ногам привешивают гири, дабы он не мог противиться наказанию.

Тюремное заключение отбывается в форте; при строгом заключении налагаются оковы. Заключенные содержатся не слишком дурно: они могут сноситься с своими друзьями, получать от них пищу и напитки, могут жевать тамбу, играть, и их не заставляют работать. Для того, чтобы заключить кого-нибудь в тюрьму, разумея здесь, по крайней мере, прислугу и невольников, нет нужды в особом приговоре; достаточно отвести провинившегося в форт, дать тюремщику некоторую сумму денег на водку и на содержание арестанта, и назначить, сколько дней вы желаете продержать его там, и должен ли он сидеть в цепях или нет. Некоторое сходство с европейскими обычаями состоит в том, что при торжественных случаях (ежегодно в Эль-Курбан) арестантов освобождают, исключая только государственных преступников.

Беглых невольников или выставляют, как уже известно, на площади перед домом султана, или же, если они бежали во второй раз, приговаривают к хождению в цепях. На сустав ноги накладывают им, посредством железного кольца, железную палку длиною в 12-15 дюймов, состоящую из двух колен, сковывают вместе виновных, представленных их владельцами, цепями длиною в 7-8 дюймов, и отдают внаймы за поденную плату эту медленно идущую с растопыренными ногами группу каждому, кто имеет в ней нужду.

За воровство полагаются весьма строгие наказания, вероятно потому, что оно редко открывается; попавшимся в воровстве во второй раз отсекают [146] правую руку и потом погружают обрубок руки в кипящее масло, чтобы остановить кровотечение.

Убийц наказывают сравнительно очень снисходительно. На случайное убийство невольника не обращается большого внимания. Если он не принадлежит самому виновнику, то владельца легко вознаградить известною суммою денег, часто не свыше цены быка. Даже убийство свободного человека в большей части случаев может быть заглажено суммою в 800 талеров. Если же родственники убитого не согласятся на это, то бедному грешнику приходится плохо; правосудие варваров проявляется тогда во всей своей строгости. Тотчас после высшего приговора убийцу убивает его палач, родственник его жертвы: он схватывает его, бросает на землю, ножом отрубает шею и потом, немного подождав, отделяет голову от туловища. Но об этом обычае, возмущающем всякое чувство, мы станем судить не так строго, если примем в расчет, что и в нашем правосудии еще виднеются следы подобного варварства. Разве не столь же гнусно, когда цивилизованный человек, хотя бы это был даже судья, хладнокровно приговаривает другого человека к смерти для «заглаждения» совершенного им преступления? Дабы помирить филантропа с этим едва полуцивилизованным народом, мы приведем следующий пункт тамошнего кодекса: «преднамеренное дурное обращение с невольником дает этому последнему право искать себе другого господина».

Наказание за прелюбодеяние предоставлено благоусмотрению лица потерпевшего.

Местным законам подчинены только арабы и суахелийцы; индийские подданные Англии подлежат юрисдикции ее консула; европейцы, которые вообще в подобных странах образуют status in statu, стоят вне всякой юрисдикции. Правда, консул может налагать наказание на вазунгу, занимающих низшее положение; купцы же не могут быть судимы, да здесь редко бывает и нужда в судье: Занзибарских вазунгу, которых здесь немного, нельзя сравнивать с распутными жителями Чартума. Они поддерживают перед туземцами честь своего происхождения и стараются жить с ними в добром согласии. Случающиеся, не смотря на то, споры счастливо прекращаются или разбираются избранным обеими сторонами третейским судом. Без такого миролюбия пребывание в стране, где один не может обходиться без другого, было бы невыносимо.

Полиции на Занзибаре вовсе нет, если не считать служителями безопасности шатающихся по ночам Белуджей, которые более сами делают беспорядков, нежели предотвращают их. Вследствие этого кражи и другие злодейства открываются только тогда, когда потерпевший сам напал на след преступника. Впрочем честные индийские купцы обнаруживают много такого, что без этого осталось бы необнаруженным. Если напр. негр приносит к ним что-нибудь подозрительное, чтобы продать им это, то они, как английские подданные, сейчас же доводят об этом до сведения своего консула. Этот последний рассылает захваченную вещь по всем вазунгу и тем дает им [147] возможность обратно получить свою собственность, если они признают за таковую вышеупомянутую вещь, и привлечь вора к ответственности.

На Занзибаре господствует полная свобода религии. Каждый может по своему поклоняться своему Богу. При отсутствии сильного религиозного рвения у здешних мусульман, неудивительно, что мечетей в городе немного и они неизящны. Только у одного из 41 молитвенных домов в Занзибаре (из коих 29 принадлежат суннитам, 3 шиитам и 9 абадитам), именно у того, который находится в Малинди, есть минарет; прочие же мало отличаются от других домов и их можно отличать только по находящимся перед ними фонтанам, из которых верные черпают перед молитвою воду, необходимую им для омовений. Мечети в селениях, особенно на побережье материка, еще беднее: мы видали жалкие лачужки, почти без стен и кровли, которые носили название москити (мечети).

Из храмов других вероисповеданий можно упомянуть еще о двух или трех столь же незначительных молитвенных залах баниан, о храме индусов в Назимое и о капеллах английской и французской миссий, в которых по воскресеньям раз или два совершается торжественное богослужение с аккомпанементом фисгармонии.

Для народного просвещения государство не принимает никаких мер.

_________________________

Душа страны, пружина всей человеческой деятельности на Занзибаре есть торговля. Да иначе и быть не могло бы, так как ее продуктом живет государство, т. е. султан, и так как все жители, как туземцы, так и чужестранцы, принадлежат к нациям, отличающимся торговым духом. Европейцы и индийцы единодушно стремятся к той цели, чтобы вести здесь торговлю; арабы также или деловые люди, или же доходом с своих поземельных участков привязаны к торговле, и даже негры, которые не заняты ручными работами, стараются идти об руку с выше их стоящими расами.

Торговля Занзибара, которая в начале 30-х годов текущего столетия была еще так незначительна, что один корабль с трудом мог собрать там для себя груз, теперь с каждым годом возрастает и простирается до суммы в 10 миллионов талеров, в которой вывоз составляет гораздо более значительную долю, чем ввоз. Главные ее предметы, для которых Занзибар служит самым богатейшим рынком в свете, суть слоновая кость, гвоздика и копал. Всех более участвуют в этой торговле восточный берег Африки, Северная Америка, Индия, Гамбург, Франция, Аравия и Мадагаскар, дающие и самое большое количество предметов ввоза. Вся торговля, за исключением торговли невольниками, совершенно свободна, так как никому не запрещена любая отрасль промышленности и ее не стесняют никакие таможенные законы; вывоз весь свободен, ввоз европейцев обложен 5 %, а ввоз туземцев 10, 20 или 30 %, смотря по качеству ввозимых товаров и по местам, откуда они [148] привозятся. Точного надзора за пошлинами впрочем нет, по крайней мере по отношению к европейцам; таможенный арендатор полагается на честность наших сородичей.

По живости и направлению торговли, год можно разделить на две половины, — на половину юго-западного и северо-восточного муссона. Последняя половина составляет настоящую деловую пору. В начале декабря появляются отплывшие из Индии и Аравии с первым дуновением нового ветра каботажные суда, возвещая свое прибытие сюда криками и восторгом экипажа, звуками тамтама и ружейными выстрелами. Вскоре гавань наполняется бесчисленными дау, мтепе, бетенами, бетеласами, богалосами и другими разных наименований судами. В городе появляются незнакомые лица. На улицах и в лавках выставляются товары, которых прежде или было очень мало или же вовсе не было: сурии и сомали привезли для недостаточных людей вонючую, копченую рыбу и красноватую каменную соль, для зажиточных — кофе, финики, овец, коз, верблюдов, лошадей, а для купцов — кожи убитых ими на родине быков и шкуры диких животных. Индийцы же снабдили рынок рисом и топленым коровьим маслом, пестрыми бумажными и шелковыми материями, домашнею утварью и тысячью других предметов ежедневного потребления.

Многие из моряков, разгрузившись, идут далее к югу, ведут меновую торговлю на Коморских островах и Мадагаскаре, и при начале юго-западного муссона возвращаются в сопровождении тамошних кораблей с богатыми грузами риса, быков, коз, раковин каури, кокосовых веревок, кож, воска и эбенового дерева.

Торговые сношения с ближними частями суахелийского берега продолжаются круглый год; эти пункты получают европейские и индийские товары для употребления береговых жителей и для торговли с внутренностью Африки, и дают в замен их драгоценную слоновую кость, копал, кунжут, мтаму и рис, быков и их кожи, воск, циновки, дрова и другие предметы, которыми они богаты.

О числе маленьких и больших судов, посредствующих на Занзибаре между торговлею Индии и Африки, нельзя сообщить точных сведений, так как они уходят и приходят, часто даже не заявляя о себе в таможенном доме, и во всяком случае они не записываются там в реестр; но нет сомнения, что число это более тысячи.

Точнее известна торговля судов европейской постройки, которые у суахелийцев называются меркабу: число их простирается от 60 до 100. Только немногие из них, как напр. американские китоловные суда, посещают гавань не для торговли, а для того, чтобы запастись свежим мясом и другими потребными для них вещами. Так как их появление, за немногими исключениями, не зависит от времен года, то во всякое время здесь можно встретить несколько таких судов, часто от 8 до 10, занимающихся выгрузкою или нагрузкою. Их работа состоит главным образом в отвозе произведений восточноафриканского берега, в замен же этого они дают весьма немногое, ибо большая часть их приходят только в половину нагруженными или даже с одним [149] балластом. Из привозимых ими товаров самые важные суть: бумажные материи, бусы, железная и медная проволока, оружие (старые солдатские ружья, особенно кремневые), мелочные товары, фарфор и фаянс, мука, спиртные напитки, сахар, мыло и свечи. Всего более участия принимают в этой торговле американцы, которых корабли отсюда часто отправляются в Маскат и Индию; только они в некоторой степени уравнивают привоз с вывозом, доставляя на рынок в большом количестве свои белые бумажные ткани (sheeting, у суахелийцев называемый американо). Затем следуют по количеству гамбургские и французские суда. Французы большею частью должны бывают платить за покупаемые товары наличными деньгами и в иные года привозят до 1/2 миллиона франков монетою. Нашим соотечественникам в последнее время поставка каменного угля для английского правительства дала возможность привозить часто полные грузы. Многие из их кораблей служат для сношений с западным берегом Африки, с лагосоми в Бенинской бухте: они отвозят туда грузы каури и обменивают их на пальмовое масло.

Главная, а прежде исключительная, монета Занзибарского рынка есть серебряный талер Марии Терезии, с которым уравнен в цене американский доллар. Он ходит всюду от Египта и до Мадагаскара и теперь еще чеканится в Вене для африканской торговли (под 1787 годом). Его стоимость равняется 1 талеру 13-15 грошам на прусские деньги (на русские деньги около 1 р. 40 коп.). У суахелийцев он называется reali meosi, т. е. черный талер, потому что монеты, долгое время находящиеся в обращении, принимают черноватый цвет; это считается признаком доброкачественности металла, и прежде эту черноту искусственно воспроизводили на талерах новой чеканки.

Затеи всего чаще встречаются французские пятифранковые талеры, но они принимаются только на самом Занзибаре и далее к югу на Коморских островах и Мадагаскаре. Они, с прибавкою к ним осьми пез, стоят столько же, как и черный талер, т. е. стоят дешевле его только 2 2/3 — 3 грошами; точно также ходят рупии, соответствующие половине пятифранковика. Часто также встречаются французское и южноамериканское золото; поэтому здесь ведут счет также на унции средне-и-южно-американских республик и на английские и австрийские соверэны, а также иногда встречается и испанский пиастр со столбами, у суахелийцев называемый reali msinga или талер с пушками, так как они принимают столбы по обеим сторонам пиастра за пушки. Как редкость, показываются здесь наконец прусские талеры, полудоллары, франки, английские шиллинги и др. монеты.

Единственную разменную монету составляют остиндские Pice или Quarter Annas, обыкновенно называемые пезами: это мелкие медные монеты, коих три равняются грошу на немецкие деньги. Их стоимость относительно серебра колеблется, смотря по тому, часты ли они, или редки: иногда за талер дают 110, а иногда 132 пезы. Средним числом можно принять, что черный талер стоит 128, а французский талер или две рупии — 120 пез. В мелких оборотах [150] считают также на роббо или 1/4 талера, и на сумни или 1/8 талера. Купцы при своих расчетах употребляют центы = 1/100 части талера Марии-Терезии.

Не смотря на большой привоз металла из Европы и Америки здесь не замечается увеличения количества монеты, что объясняется тем, что индийцы все свои сбережения кладут в металле и главным образом в серебре, увозят его на родину и таким образом изъемлют из обращения. Такая страсть к монете, общая всей южной и восточной Азии, поглощает громадные массы серебра, и все добываемое во всем свете серебро едва может уравнивать такой его отплыв.

Относительно мер и весов, здесь употребляемых, мы отсылаем читателей к приложению.

_________________________

В пестром строе купеческих кораблей приходят и уходят военные корабли, главным образом английские; иногда 4-6 таких кораблей стоят в гавани, а иногда не бывает ни одного. Их посещение также не зависит от времени года, но вообще их бывает всего больше во время северо-восточного муссона. Тогда приходят и некоторые французы с острова Соединения, дабы на дурное время года переменить свой лишенный гаваней остров на безопасные гавани Занзибара. Когда военных кораблей бывает много, тогда в городе господствует живая деятельность: продавцы мяса, полевых плодов, кур, яиц и молока — блаженствуют, требуют и берут двойные цены за меньшее количество товаров; Charles, французский трактирщик, содержатель бойни и пекарни, чрезвычайно занят, убивает своих лучших быков, которых до сих пор берег, и улыбаясь смотрит, как пустеют его погреба с спиртными напитками и съестными припасами; португальские содержатели лавок, продавцы живых животных, раковин и редкостей и другие люди также отлично ведут дела; но особенно радуется полукровный лоцман, маленький, толстый, живой говорун, любезность которого не имеет границ, и, сознавая свою важность, красуется в официальной своей одежде. Город наполняется разнородными лицами и костюмами: часть экипажа, которой недоступно гостеприимство европейских домов, угощается в простой гостинице Шарля; молодые мичманы принимаются для прогулок за конюшню султана; большая часть офицеров пребывает в купеческих домах или консульствах, и, после скучного плавания, наслаждаются гостеприимным и любезным Занзибарским обществом.

Столь оживленная деятельность на долгое время приносит с собою, кроме возвышения цен, и другие неудобства. Во многих особенно часто посещаемых гостями хозяйствах только тогда наступает спокойствие, когда военные гости уйдут из гавани. Правда, они чрезвычайно редко злоупотребляют поистине великим гостеприимством (как скоро один какой-нибудь бессовестный человек дойдет до того, что станет считать гостеприимные дома за гостиницы, то капитан одним словом прекращает это невежество и запрещает ему [151] посещать их), но бывают такие часы и дни, когда желаешь остаться один, чтобы потом снова порадоваться неожиданному посещению.

Что касается до постоянных сношений с отечеством, то вазунгу терпят в этом отношении недостаток. Правильного почтового сообщения совсем нет. Правда, при возрастающей важности восточного берега рано или поздно установится пароходное сообщение с Капштадтом или Аденом; но в настоящее время только по временам, и то не в определенные сроки, получаются с военными или купеческими кораблями письма и газеты из Бомбэя или другой какой почтовой станции, а часто по целым месяцам не приходит никаких известий. Если потом вдали покажется парус, который, как думают, везет почту, то в Шангани возникает радостное волнение; корабль приближается, бросает якорь; спешат к консулу и получают от него, что послала судьба. Тогда у счастливых физиономии проясняются, а те, которые ушли с пустыми руками, грустно расхаживают среди всеобщего торжества.

Еще 20 лет тому назад имя Занзибара было почти неизвестно в Европе. Правда, еще в конце 16-го и в начале 17-го века некоторые английские корабли, при своих торговых плаваниях, посещали остров, а сто лет спустя британское правительство отправило туда людей для наблюдений и исследований; правда, далее, английская эскадра капитана Оуэна в 1822-1826 гг. исследовала весь восточный берег Африки с его гаванями, а 20 лет спустя другой военный корабль, под начальством капитана Христофера, еще раз исследовал эту территорию от Килоа до Мукдиша, и наконец офицер французского флота Мэзан в 1845 году пытался проникнуть внутрь этой территории (но неудачно; он был убит), а французский военный корабль, под начальством капитана Гиллэна, еще раз исследовал, в 1846-1848 гг., береговую территорию в хозяйственном и научном отношениях; но сведения о том, что узнали эти люди, не проникли в массу публики. Только в конце 40-х годов всеобщее внимание было обращено на эти области, потому что, по новейшим известиям, здесь предполагали открыть давно отыскиваемые источники Нила, и потому что здесь были открыты большие снежные горы, о существовании которых прежде едва ли помышляли, и что близко предстояло открытие громадных внутренних морей. Это привело в волнение не только ученых, но и весь образованный мир выказал живейшее участие и с напряженным вниманием читал известия о богатых произведениях тех стран, о Занзибарской торговле слоновою костью, о стране, жителях и султане. Наконец, вследствие новейших открытий смелых путешественников, имя острова и города сделалось так известно, что каждый по крайней мере хоть слышал его.

Этим мы обязаны двум немцам-миссионерам Крапфу и Ребману. Без их сведений, сначала казавшихся странными, но потом блестящим образом подтвердившихся, ни Бэртон и Спик в 1856-1859 гг. не предприняли бы достойного удивления путешествия, поведшего к открытию больших озер Танганика и Укереве, ни Рошер, Спик, Грант и фон дер Декен не направились бы к тем областям, которые доставили им такую славу. Все они [152] точно подтвердили то, что прежде узнали и видели миссионеры: Рошер и англичане, посетив эти озера, а фон Декен, устранив своими путешествиями все сомнения в существовании снежной горы Килиманджаро.

В последние годы на Занзибар обращались еще путешественники: Ливингстон, отправлявшийся в области озер, и два самоотверженные немца, Кинцельбах и Бренер, желавшие привезти сродникам Декена по возможности верные сведения о последних судьбах его и его спутника.

Для путешествующего по восточным берегам Африки Занзибар имеет такое же, или даже большее, значение, какое Каир и Чартум имеют для северо-востока. В этом городе, богатом вспомогательными средствами и лежащем так близко к берегу, можно запасаться всем, что нужно для путешествия, достать от султана рекомендательные письма и найти гостеприимнейшее содействие европейских купцов и консулов; через этот центр восточного берега можно поддерживать сообщение с далеким отечеством. Это важное значение для путешественника открывателя Занзибар будет иметь и впредь, так как невероятно, чтобы другое какое место побережья могло вскоре представить такие удобства и выгоды, или чтобы охладилось рвение к исследованиям, для которых еще предстоят важнейшие цели.

Комментарии

13. Наглядная таблица истории восточной Африки по главным ее хронологическим числам помещена в особом приложении к научной части. Мы пользовались при ее составлении первою частью вышеупомянутого превосходного сочинения Гиллэна.

14. Гонье (вероятно индийское диппу) называют сплетенный из машпатты мешок для гвоздики, вмещающий четыре фраска или 150 фунтов. Эти мешки обыкновенно называют маканда (единств. канда).