Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ОТТО КЕРСТЕН

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ВОСТОЧНОЙ АФРИКЕ,

В 1859-1861 годах

БАРОНА КЛАУСА ФОН ДЕКЕН

ОТДЕЛ ОСЬМНАДЦАТЫЙ.

Последние попытки.

Что оставалось еще сделать. — Через равнину в Дафету. — Неприятные новости. — Старая дружба возобновляется клятвою на крови. — Прибытие в Килема. — Разрешение неизвестности. — Опять в Дафете. — Пребывания старейшин. — Приключение Торнтона. — Возмущение между носильщиками. — Прощание.

Как в Килема, так и в Маджаме, путешественнику не было причин жаловаться собственно на жителей, а только на султанов и их советников; поэтому очень может быть, что в последствии, при других султанах, восхождение на Килиманджаро будет так же легко, как теперь оказалось оно трудным, и даже новая попытка еще до возвращения на побережье представила некоторый шанс на успех, в виду изменчивого настроения Ваджагга. Килеманский Мамбо своим поведением доказал по крайней мере, что он был доступен добрым внушениям: он вел себя как ребенок, следующий влечениям данной минуты, то капризный, то добрый и послушный. Правда, ненадежность и лживость Мамбо должны были навлекать на Декена значительные затруднения. Но можно было предполагать, что пребывание Декена в Килема имело на него благоприятное влияние, и что урок, данный им на прощанье, и теперь еще не забыт. Поэтому путешественник решился еще раз попробовать счастья в Килема, но сначала воротился в Дафета, чтобы посмотреть там свои вещи.

_________________________

Около захода солнца, рассказывает Декен от 5-го сентября, я приободрил моих африканцев, которые воспользовались коротким отдыхом для того, чтобы соснуть, и повел их по направлению к югу и юго-востоку. Мы опять шли мимо многочисленных ям для ловли зверей. В одной из них лежали кости слона; около нее стояла хижина, которую устроил вероятно счастливый владелец ямы, чтобы удобнее было упитываться мясом пойманного животного.

Местность сначала походила на парк, но потом начала принимать характер сухих равнин, лежащих к северу от озера Джипе. Только кое-где высокие деревья возвышались над рассеянными в травянистой равнине [338] терновыми кустами; почти все они были увешаны ульями вышеописанной формы: на одном из них мы насчитали 17 ульев. Носильщики молча и осторожно проходили около них, опасаясь испугать и раздражить их обитательниц, и не без основания, потому что раздраженные пчелы опасные враги караванов и часто умерщвляют людей своим ужалением. Когда раздается восклицание «Ниуки» (пчелы), негры бросают свои ноши на землю, приседают на землю и держатся неподвижно в этом положении, пока не улетят все крылатые неприятели. Через два часа мы достигли удобного места на восточном берегу реки Веривери, где мы и остановились; вскоре после солнечного заката мы были уже объяты глубоким сном, вознаграждая себя за две ночи.

На следующий день дорога наша шла через несколько красных рек и ручьев. Когда мы перешли через третий из них, вдруг раздался крик: «носорог! носорог»! Торнтон и я поспешно побежали вперед и увидали огромного белого носорога. Увидав нас, он начал бить ногами в землю и рыть рогом землю, очевидно сомневаясь, напасть ли на нас или уступить неизвестному противнику. Опасаясь последнего решения, я выстрелил и почти в одно время со мною выстрелил Коралли; носорог упал. Носильщики с радостным кривом побежали к нему, но еще не успели они добежать до него, как он поднялся и побежал в галоп довольно быстро к чаще и исчез из глаз прежде, чем мы успели снова приготовиться к выстрелу. При этом случае Факи вел себя в высшей степени забавно: как только раздался крик, он с проворством обезьяны вскарабкался на ближайшее дерево; но когда исчезло тяжело раненное животное, он проворно соскочил, выстрелил на воздух, и, громко крича, насмехался над трусливым носорогом, который не захотел вступить с ним в борьбу.

Дожди прошлой недели, казалось, увеличили население равнины, так как мы в тот же день встретили несколько этих зебр, вспугнули несколько стай цесарок и вечером увидали еще носорога огненного цвета, который валялся по сырой глинистой почве и был весь покрыт красною грязью.

Поворотив далее к югу, мы обошли густые кусты и болото, которые в прошлый раз значительно задержали нас, и в один день мы прошли теперь столько, сколько прежде прошли в три дня.

7-го сентября. Коралли и я страдали дизентериею, вероятно вследствие дурной воды, которую пили накануне; мы ускорили ход, чтобы как можно скорее прибыть в Дафету, где могли отдохнуть после стольких трудов. Около 4 часов мы пришли к реке Мамба и на этом берегу ее разбили лагерь, потому что место было удобно для этого. Носильщики были весьма недовольны этим, и роптали, говоря, что это противно обычаю и порядку.

По трудной дороге через выжженную страну, где не было видно ни травы, ни кустов, мы через день достигли границ Дафеты. Мы опять незаметно пробрались черев ворота и выстрелили из ружей только тогда, когда прибыли на место. Наши старые знакомые вскоре явились и приветствовали нас пожатиями рук и восклицаниями «jambo», очевидно радуясь тому, что опять видят нас. [339] Явился также и Банафумо, который принес нам в подарок половину ягненка и несколько стеблей сахарного тростника, и сообщил, что переданные ему товары находятся в целости в его доме, и что он купил для меня много бобов и маиса. Другие его новости были дурного свойства. «Мазаи» сказал он, «грабя и опустошая проникли от Аруша до озера Джипе, а в Угоно господствует война и страшный голод, так что люди питаются банановыми кореньями». В заключение он жаловался на то, что его земляки заподозрили его, будто он занимается с нами колдовством и тем прогоняет дождь; что у него взяли овцу и три козы и убили их, чтобы сделать григри безвредным, но это не помогло, и теперь народ имеет об нем дурное мнение и всячески нападает на него.

Как ни бескорыстным оказывался доселе Банафумо, но последний анекдот он выдумал, кажется, для того, чтобы снискать мое расположение и получить награду. Это предположение подтвердилось еще тем, что туземцы не изменяли своего обращения с нами. Ничто не показывало, что они раздражены или боятся нас; напротив, рынок был люден, торговля шла легко и нам удалось не только закупить много припасов, но и выменять домашнюю утварь, украшения, оружие и т. п. Главным образом образ действий Аруши, одной из моих приятельниц, заставил меня заключить, что дела вовсе не так плохи, как представлял их Банафумо. Аруша, вдова одного из Дафетских начальников, родом из Килемы, еще прежде оказывала нам иного дружеских услуг, приносила маленькие подарки, как-то молоко и свежий горох и т. под., не выпрашивая ничего и не требуя большего, когда мы отдаривали ее чем-нибудь; и на этот раз она первая тотчас же снабдила нас молоком и обещала доставить все, что нам будет нужно.

Но в словах Банафумо все-таки было нечто и справедливого, так как после полудня явился один из начальников, и, расспросив о новостях из Джагга, начал обвинять меня в том, что я оставил после себя волшебство против них, именно прикрепленный к палке кусок медной проволоки, который они будто бы нашли на дороге в Килема. Мне не легко было отвергнуть основанные на этой нелепице его требования касательно вознаграждения. Но дело этим не кончилось. На другое утро Аруша прислала ко мне мальчика, чтобы сказать мне: «Не выходи из дома»! Я послушался этого предостережения, отказался от утренней своей прогулки и с нетерпением ждал, что будет. Ни одна из женщин не пришла в лагерь, но за то явилось около 50 человек Вакуафи и около 100 Вадафета, все в полном вооружении; через несколько времени явились вожди с своею свитою. Слишком четыре часа надоедали они мне своею болтовнею, упрекали меня в том, что я заколдовал страну и дал им слишком мало дождя, а Ваджагга — слишком много, что я своим григри сделал дорогу в Килема небезопасною, рвал цветы и ловил пчел, чтобы этим испортить жатву и мед, и говорили еще т. под. нелепости. Далее они с значительными минами рассказали, что я убил жену султана Мамбо и отравил еще другую женщину (они разумели жену воина Мзиндо, которая просила [340] у меня лекарства, но умерла не успев получить его), и что Коралли так избил третью женщину, что она теперь лежит больная. Я улыбаясь объяснил им, что не могу защищаться против столь нелепых обвинений, но, чтобы показать им, что я нахожусь в хороших отношениях с Ваджагга, а завтра же ворочусь в Килема. Наконец, поняв бесполезность своих стараний, они отказались от своих требований на счет вознаграждения и потребовали только, чтобы я поклялся с ними на крови. Когда я согласился на это, они привели козу, впереди которой шли восемь человек с копьями, обвели ее семь раз вокруг меня, Коралли и проводников, произнося при этом страшную клятву, «чтобы наши жены сделались нам неверными, чтобы у нас не было детей, чтобы мы лишились своего имущества и преждевременно умерли, если мы имеем дурные намерения; если же нет, то да благоприятствует нам счастие и да принадлежит нам вся собственность Вадафета». Затем они отрезали у козы ухо и дали каждому из нас выпить по капле вытекавшей из него крови. Когда я дал им за козу 4 доти, что для них было всего важнее, дело было покончено. Но они еще раз попробовали счастья: они снова потребовали пошлину за проход в Килема, но отказались от этого требования, когда я сказал им, что я в таком случае выйду из их страны по дороге в Момбас, и только перейдя через их границу поворочу в Килема. На прощанье я добровольно подарил им пять доти, заметив им, что я всегда буду поступать так, т. е. не буду давать ничего, когда они будут попрошайничать, и богато буду награждать их, если они будут вести себя как следует.

Мое решение еще раз посетить Килема не нравилось носильщикам, они говорили, что за это путешествие должны требовать особого вознаграждения. Многие из них, вероятно по наущению Факи, объявили себя больными, но я не пощадил их и оставил на месте только одного, который при тщательном исследовании оказался действительно больным.

12 сентября в 6 часов утра мы тронулись в путь. Мы с Торнтоном шли впереди, а Коралли я оставил в лагере посмотреть, чтобы чего-нибудь не забыли взять. Выйдя на открытое место, я немного подождал, чтобы собрать оставшихся назади людей, как вдруг пришел Коралли, сильно раздраженный, и начал горько жаловаться на то, что Муанзалини, на его увещание — поспешить, ответил ему «что он не должен так много говорить и браниться, что они и без того пойдут в путь». Это, по мнению Коралли, оскорбляло его честь, и он говорил, что при ближайшем подобном случае он без зазрения совести всадит упрямцу пулю в голову. На мое ласковое убеждение держать себя на будущее время спокойнее в таких случаях, он не поддался, продолжал бранить и грозить неграм, и, когда я наконец стал серьезно упрекать его за это, то он даже сказал, что расстанется со мною, если я не приму его сторону.

По знакомой дороге мы достигли около полудня своей старой стоянки на реке Гони, а на другой день, после двухчасового перехода, прибыли в Килема. Войдя за черту первого окопа, мы выстрелили из нескольких ружей; [341] вскоре показались оба стража лагеря, боязливо выглядывая из за кустов; они решились выйти к нам только тогда, когда собралось значительное число их соотечественников. Они уже знали, что мы были на границе Моши и воротились оттуда назад; но они еще не знали, что было с нами в Маджаме и в Дафете. Я поручил солдатам передать Мамбо письмо, состоящее из нескольких кусочков дерева, из коих каждый представлял один из принесенных мною для него подарков; принятием этих кусочков он должен был показать мне, что он готов дать нам возможность через 4 дня предпринять восхождение на Килиманджаро. Через час посланные воротились с благоприятным ответом. Сделав еще несколько безуспешных попыток получить пошлину за вход, они позволили нам снова занять нашу прежнюю стоянку и вскоре все было устроено у нас по прежнему. Женщины по-видимому были рады случаю снова удовлетворить посредством торговли свою страсть к нарядам; они приходили толпами и продавали по умеренным ценам и без больших переговоров, что было очевидно благодетельным следствием моих прежних сношений с ними.

В два часа по полудни пришел Мамбо с своею свитою. Он, как и в прежнее свое посещение, спрятался между своими людьми, закрыл лицо, и, обменявшись кишонго со мною и Торнтоном, убежал с своими придворными, конечно для того, чтобы поскорее забыть за банановым вином свой страх и смущение. Еще прежде он потихоньку шепнул мне, что вечером он придет ко мне один и возьмет свой подарок, потому что, если, он возьмет его теперь, то его спутники оставят ему очень мало. Но вместо султана явились два лагерные солдата, извинились за него нездоровьем (вероятно пьянством) и просили обещанного подарка. По просьбе моих людей я передал им подарок, но из предосторожности послал с ними Ассани, чтобы увериться, что он дойдет по назначению.

Решение неизвестности, в которой я находился относительно восхождения на Килиманджаро, быстро приближалось. После полудня 14-го сентября меня посетил Мамбо, совершенно пьяный. Он без умолку болтал, не слушав того, что я говорил ему, требовал ружей, револьверов и т. под.; в это время он, как делают часто 4 или 5 летние дети в Джагга, держал во рту маленький лучек, колотил по нем палочкой и свистал. Сопровождавшие его воины также были очень пьяны, грабили пришедших на рынок женщин, и, вероятно, прибили бы их, если бы я не вступился. Поэтому переговоры не привели ни к чему; я наотрез отказал Мамбо в его клянченье, и он удалился с угрозою, что сумеет силою завладеть всею моею собственностью. Напрасно надеялся я, что он на другое утро протрезвившись придет в лагерь; он извинился тем, что его задерживают государственные дела, что он не мог найти для меня приличной коровы, и т. под. предлогами. Прождав до пяти часов, я снял с палатки флаг и приказал своим людям приготовиться к отправлению на следующее утро; я был уверен в том, что и на этот раз ничего не достигну в Килема. [342]

В это время пришел, с пучком травы в руке, Регани, по моему мнению лучший из советников султана, и настоятельно просил меня отказаться от принятого решения, но, не успев в этом, возвратился в жилище султана. Через 10 минут после того прибыл сам Мамбо. Ожидая, что я заговорю с ним, он сел на некотором расстоянии перед моею палаткою; но так как я не обращал на него внимания, то он велел просить у меня шаури. Ассани ответил ему от моего имени, что я нахожу всякие переговоры излишними, но что если он этого желает, то я переговорю с ним в палатке. На это последовал ответ, что Манки желает остаться под открытым небом. Тогда я громко сказал на суахелийском языке, так что все должны были слышать это: «С лжецом и пьяницей Манки я не хочу более иметь никакого дела и завтра утром буду далеко от Килемы»!

Султан держал себя при этом спокойно и почти равнодушно; но он, по-видимому, имел в запасе нечто такое, от чего ожидал сильного действия. Я стал наблюдать за ним и вскоре увидал на его губах улыбку удовольствия: двое его людей привели красивую, жирную корову и предложили ее мне в подарок. Султан считал по-видимому невозможным, чтобы я мог устоять против такого лакомого жаркого. Факи, который доселе держал себя спокойно, сразу оживился, увидав мясо, красноречиво говорил в пользу дальнейшего пребывания в Килема и уверял, что теперь конечно можно доверять султану. Но я ответил на все это: «Манки может оставить у себя свою корову; она мне не нужна».

При этих словах Мамбо и его воины вышли из себя от ярости. Судя по их бешеным жестам, им хотелось разорвать всех нас в куски; только страх сдерживал их гнев. Великий властитель скрипя зубами объявил, что ни один европеец впредь не войдет в его государство. Придворные громко ругались и с презрением плевали передо мною; воин Мзиндо даже громко объявил, что он сделает григри, вследствие которого я лишусь жизни, но его храбрость скоро выдохлась и он проворно убежал, когда я пошел на него с поднятою вверх палкою. Только Регани представлял похвальное исключение: он печально покачивал головою, видя образ действий своих соотечественников, и, когда они удалились, просил рыдая о прощении и милости глупцам.

Упаковка продолжалась до глубокой ночи. Так как я на этот раз рассчитывал в один день достигнуть Дафеты, то и велел еще с вечера снять палатки. По окончании работы носильщики сели вокруг ярко пылающих огней и наполняли свои желудки розданными им в большом количестве бананами; когда я утром хотел будить их, то нашел их все еще сидящими и болтающими. В пять часов утра явились Регани, Мгиндо и оба лагерные солдата с серьезными минами, и просили, чтобы я подождал прибытия султана, который по обычаю приведет на прощанье корову. Но я отказался от этого и в 7 часов мы тронулись с места. [343]

Нас несколько задержало открытие ворот, забитых по причине воинственных известий из Маджаме и Ламбунгу; точно также задержала нас на некоторое время встреча с караваном из Каи, состоящим из ста человек и нагруженным содержащею соль землею; но не смотря на то мы, идя ровным шагом, достигли уже в 2 часа по полудни нашей цели. Нас со всех сторон приветствовали рукопожатиями и восклицаниями «jambo»; и опять всех живее радовалась нашему возвращению моя приятельница Аруша.

Банафумо между тем закупил большое количество съестных припасов, так что я был обеспечен ими на все время моего пребывания здесь и на первые дни дальнейшего моего путешествия. Это было для меня тем более приятно, что женщины не приносили почти ничего, а если и приносили, то запрашивали громадные цены. Услуги Банафумо были важны еще и в другом отношении, так как он значительно облегчил мне путешествие сбережением многочисленных мзиго. Он по-видимому составлял отрадное исключение между неграми. Но прирожденные дурные качества его племени проявились все-таки, хотя и на короткое только время: вероятно избалованный моею щедростью, он пытался несколько раз попрошайничать и даже осмелился удержать одно мзиго с медною проволокою и объявить, что он выдаст его только тогда, когда получит подарок. Но когда я решился насильно овладеть своею собственностью, то он уступил и объяснил этот случай недоразумением.

Утром 18 сентября, на другой день по моем прибытии, султаны Дафета держали с своими советниками большое шаури, и по трехчасовом совещании попросили меня к себе. Расспросивши, по обыкновению, о новостях из Джагга и подарив мне в знак приветствия овцу, они сообщили мне свое решение. «Ты, сказали они мне, наш друг и брат по крови, и мы охотно продержали бы тебя у себя еще месяц; но так как Мазаи быстро приближаются, то мы должны просить тебя после завтра удалиться из нашей страны. Ибо Мазаи, если найдут тебя здесь, начнут ссору и скажут: «что затевает белый человек, в короткое время уже третий раз приходящий в Дафету? конечно он сделал с ними григри против нас». Кроме того, они конечно нарушат твою безопасность, которая для нас столь дорога. Из опасения Мазаев мы уже завалили ворота, выходящие к озеру; поэтому мы и просим тебя, удались из нашей страны другим путем, а не обыкновенным. Но на расставанье открой еще раз твою руку и покажи себя нашим другом и братом».

Я, конечно, охотно пробыл бы еще несколько рей в Дафете, как для охоты, так и для производства съемок в окрестности; но я понял, что мне остается только последовать совету и желанию старейшин. Если бы я встретился в Дафете с Мазаями, то лишился бы большей части моих и без того уже сильно порастраченных товаров; встреча же с ними на дороге была бы еще хуже, так как я уже был научен неоднократным опытом, что в час опасности не могу рассчитывать на своих носильщиков. Поэтому я согласился исполнит требования старейшин и дал им на прощанье подарок, стоимость которого впрочем не превышала стоимости полученной мною от них [344] овцы, так как я в Дафете уже роздал не меньше, чем во время долгого моего пребывания в Джагга.

Чтобы лучше воспользоваться оставшимся временем, мой спутник предпринял на следующий день экскурсию для съемки на холм, лежащий к юго-западу от Дафеты. Ни дорогою, ни с холма он не заметил никаких признаков близости Мазаев; но на обратном пути его внимание обратили на себя несколько туземцев, которые двигались по открытой, выжженной местности, по опушке высокой травы, и очевидно наблюдали за ним и его спутниками. Он не знал, за кого принять этих подозрительных людей: по виду они не походили ни на носильщиков каравана, ни на Мазаев. Убежать от них было бы безрассудно; всего благоразумнее было идти прямо на них. Но трусливые проводники отказались от этого и требовали обойти врагов широким полукругом. Такого же мнения должно быть были и те, потому что только увидав отступление стоявших против них людей они приблизились, махая над головою пучками травы. Когда Торнтон ответил им на этот сигнал мира, то из травы вышло множество людей, мужчины, женщины и дети; первые вооружены были луками и стрелами и все несли длинные, тонкие, завернутые в банановые листья мзиго с бобами, тыквами и салом для промена на другие товары в Джагге. С дружественными пожеланиями обе партии расстались. Без всяких приключений Торнтон около 5 часов достиг лагеря.

Я имел намерение на обратном пути взять направление через Мбараму, самый крайний пункт Узамбары, и от Ванга, где я должен был достигнуть прибрежья, идти к северу вдоль берега к Момбасу. Услыхав это, носильщики почти все без исключения стакнулись под руководством Факи, Гаммиса и Myанзалини, и объявили, что не пойдут со мною по этой дороге. Так как я не обращал внимания на их слова, то они начали кричать, что скорее убегут, чем пойдут за мною по неизвестной дороге, на которой должны будут погибнуть от недостатка воды. Надеясь, что люди поймут свою несправедливость и будут просить у меня прощения, я немедленно сделал распоряжения на счет отправления. Но так как в последний день дела были в том же положения, то я строжайшим образом запретил всем выходить из лагеря под каким бы то ни было предлогом. Но не смотря на то некоторые носильщики удалились, чтобы осмотреть дорогу, по которой они хотели ночью убежать. Я еще раз попытался уговорить их и серьезнее повторил свою угрозу; я сказал им, что не колеблясь застрелю каждого, кто вздумает сегодня уйти из лагеря или во время пути ускользнуть из рядов носильщиков, а того, кто успеет убежать, строжайшим образом накажу по возвращении моем в Момбас и велю по мусульманскому закону отрубить ему руку, если только он возьмет с собою принадлежащую мне вещь, ружье, съестные припасы и т. под. Затем я велел снять палатки и упаковать мзиго. Вечером я наградил тех, которые остались мне верными, мясом и сахарным тростником. Это оказало сильное влияние на других, потому что для негров нет более сильного наказания, как лишение любимой их пищи. Ночь я провел в куренье трубки и в частых [345] обходах по лагерю. Я хотя и был убежден, что люди хорошо знают меня и не решатся убежать, но все-таки счел своим долгом принять все меры к воспрепятствованию бегству. Все было спокойно и немногие вставшие люди снова легли, когда увидали меня на стороже. Так покончилось ничем это дело, которое легко могло бы сделаться пагубным.

Необходимые для путешествия съестные припасы я роздал, вопреки караванному обычаю, только утром. Задержанные этою и раздачею и необыкновенною медленностью носильщиков, мы тронулись в путь только около восьми часов. Султан, Банафумо и один из старейшин показали нам дорогу и зарезали за воротами овцу, жалкое животное, которое дорогою несколько раз падало вследствие судорожных припадков и имело совершенно испорченное и черное мясо, так что даже не брезгливые носильщики не хотели есть его. На прощанье Банафумо потребовал еще подарок за то, что разбросанный помет и внутренности этого животного обеспечивают наше путешествие; дорога, по которой мы пошли, ведет, по его словам, прямо к морю.

Как только удалились трое этих господ, вдруг исчез всякий след дороги. Таким образом и в самую последнюю минуту снова укрепилось в нас невыгодное мнение, которое мы уже имели об Вадафета. [346]

ОТДЕЛ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ.

Обратное путешествие,

Колодцы в пустыне. — Снова в Кизуани и около горы Паре. — Экскурсия для съемок. — Через Гондья в Мбараму. — Набег Ватеита из Кадьяро. — Королевство Узамбара. — Положение и свойство почвы. — Король Кмери и его дом. — Богатство страны. — Султан Руфунду. — Первые селения Вадиго. — Прибытие в прибрежный городок Вангу. — Обмен новостей. — Надоедливое любопытство. — Дивани Пинда и его волшебное искусство. — Соседние местности Ванга и Магугу. — Поход в Понгуэ. — Дерзость гиены. — Наказанное негостеприимство. — Как суахелийцы стреляют из своих ружей. — Путешествие по прибрежью и его неудобства. — Последняя ночь под открытым небом. — Торжественный прием в Момбасе. — Награды и наказания. — Результаты и новые планы. — Дурные последствия. — Назад в Занзибар.

Прекрасные местности для охоты по озеру Джипе с их приключениями (см. отдел 15) лежали уже далеко позади нас, когда мы на четвертый вечер после отправления из Дафеты разбили свой лагерь. Нам предстояла неприятная перспектива на следующий день с разбитыми ногами идти еще пять часов по выжженной солнцем пустыне до ближайшего обитаемого места Кизуани. К этому присоединялся, еще недостаток воды, потому что носильщики по непонятной беспечности и лености наполнили свои сосуды водою только вполовину, и этот небольшой запас уже истребили до того, что у большей части их не оставалось ни капли питья.

Приближаясь на другое утро к тому месту, где 65 дней тому назад покинул нас наш проводник из Паре, желтый юноша, уверивший нас, что он не знает по близости ни одного водоема, мы заметили на небольшом расстоянии в сухом речном русле несколько нгурунга, а на расстоянии 20 минут пути вниз по той же реки еще большее число таких ям с водою; с немалым огорчением сознал я, как глупо было дать награду обманщику проводнику. Изнуренные от жажды люди с жадностью пили мутную жидкость, и, наученные нуждою прошлого дня, наполнили до верха свои китомы. Только тот, кто знает мучения жажды, оценит важность таких колодцев в пустыне; но путешественник, нашедший в них освежение и спасение, вспоминает об них с восторгом и благодарностью, даже если нашел в них только полуиспорченную воду. [347]

Около полудня мы прибыли в Кизуани. Нашу старую стоянку нельзя было узнать: зола и полуобугленные жерди покрывали землю; эго были единственные остатки многих хорошо сохранившихся хижин, которые мы нашли там два месяца тому назад. Туземцы, как мы вскоре узнали, зажгли лагерь из опасения, что Мазаи расположатся на этом месте, если оно понравится им. Вскоре пришли некоторые из наших старых знакомых, и в том числе молодой султан и франт, так обманувший меня в прошлый раз. Они просили нас побыть у них несколько дней, но мы не согласились на это, потому что имели достаточное количество съестных припасов.

В старом нашем лагере около гор Паре, в который мы прибыли на следующее утро, мы пробыли до 27 сентября. Торнтон воспользовался этим случаем для восхождения на отдаленную конусообразную гору, с которой, как можно было ожидать, открывается прекрасный вид на окрестности. С трудом пробравшись через чащу терновых кустов и взобравшись до половины на крутую гору, он услыхал раздавшиеся в лагере четыре выстрела. Долгое время он находился в неизвестности, хотят ли этими выстрелами воротить его, или же завязалась драка с туземцами, или произошло еще что-нибудь, но все-таки продолжал свой путь дальше, потому что не мог заметить в зрительную трубу ничего подозрительного около лагеря, и, если бы даже действительно произошло сражение, то он пришел бы слишком поздно в лагерь. На покрытой лесом вершине ему представился вид на все стороны горизонта только с громадной, обожженной солнцем скалы. Здесь он установил свой инструмент и снял несколько сот углов с важных пунктов, стоя на земле голыми ногами, так как в сапогах он скатился бы со скалы. С обожженными подошвами пришел он, после двухчасовой ходьбы, около солнечного заката в лагерь и здесь узнал, что наши ружейные выстрелы имели целью только призвать туземцев на рынок.

Здесь я узнал одного замечательного негра. Один из далеко живущих начальников Паре велел просить меня придти на место, отстоящее от лагеря на десять минут хода, потому, как сказал его посол, что он не в хороших отношениях с здешними жителями. Не требуя от меня ничего, он дал мне теленка и просил меня, чтобы я, если когда-нибудь приду опять в Паре, расположился в его области, чтобы и его люди могли извлечь выгоду из продажи съестных припасов. Мпаре, который не попрошайничает и доверяет чужеземцу, конечно заслуживает признательности! Разумеется, я по возвращении в лагерь прилично вознаградил его.

Так как рынок не был на столько обилен, как я ожидал, то я, посоветовавшись с верным Мнубиэ, решился повернуть немедленно в Мамбараму к северной границе Узамбары. При нашем отправлении утром 28 числа не нашлось, сверх ожидания, ни одного проводника, и потому мы пошли на удачу по направлению к востоку. Около 10 часов мы достигли местности Гондья, часто посещаемой караванами; она лежит на три четверти часа пути от горной цепи Паре и отделена от нее поросшим тростником болотом. Зубчатые [348] синие горы, на которых мы заметили великолепный водопад, похожий на серебряную нить, представляют весьма красивый вид. Мы пробыли тут несколько часов и приготовили себе обед, так как, по словам туземцев, до Мбараму нельзя было более найти воды. И этою остановкою мой неутомимый спутник воспользовался для пополнения своих съемок.

Далее дорога шла через однообразную равнину, граничащую с правой стороны горами Паре и Узамбара. Глубокие расселины, столь широкие, что в них умещалась нога, пересекали сухую почву, поросшую высокою колючею травою и значительно затрудняли движение. Так как наши израненные ноги причиняли нам сильную боль, то мы подвигались вперед очень медленно. Среди пустыни, на том месте, где мы впервые увидали величественный Килиманджаро, мы расположились лагерем.

Мнубие просил меня на следующее утро тронуться в путь в четыре часа, чтобы пораньше дойти до Мбараму. Не смотря на близость цели, носильщики шли чрезвычайно медленно, так что караван часто растягивался на целую милю. Многие жаловались, что их мзиго, уже значительно облегченные во время дороги, были слишком тяжелы; чтобы пособить этому горю, я взял у недовольных вещи, которые они приобрели дорогою и побросал их на дорогу: никто не осмелился более жаловаться.

Усталые и изнуренные жаждою пришли мы за час до полудня к караванной стоянке Мбараму. Туземцы, прибывшие вскоре после того, вели себя скромно и вежливо. По наружности они походили на Вапаре. Многие из них имели при себе луки и стрелы, другие — суахелийские ножи, а у одного было даже ружье; но у всех их были трубки для табаку. Они большею частью знали суахелийский язык и предложили, по моей просьбе, проводить троих из моих людей к султану Руфунду, сыну короля Узамбарского Кмери, чтобы пригласить его открыть рынок для каравана.

Во время переговоров мы узнали, что Ватеита из Кадьяро два месяца тому назад вторгнулись в Узамбару и проникли до главного города Фуга, сожгли на дороге все селения и увели с собою множество женщин, детей и скота, вероятно, чтобы вознаградить себя за то, что не могли ограбить нас. Вазамбара чрезвычайно боятся Ватеита и утверждают, что у них есть сильные лекарства, при помощи которых они сохраняют свою жизнь даже при опасных ранах. Только этим поверьем объясняется то, что вооруженные ружьями и хорошо обученные войска Вазамбара бывают разбиваемы их противниками.

_________________________

Узамбара есть одна из замечательнейших горных стран столь богатой противоположностями восточной Африки. Абиссиния представляет высокую плоскую страну, пересекаемую ущельями; Джагга состоит из обитаемого пояса, расположенного вокруг одиночно стоящей исполинской горы Килиманджаро; [349] Узамбара похожа на лес гор, которые с одной стороны круто поднимаются, и, образуя широкие вершины, на другой стороне также круто опускаются, оставляя промежду себя широкие и узкие плодородные долины. Как ее почва, так и население отличны от почвы и населения других известных нам доселе стран: Вазамбара не попрошайничают; точно также и форма правления там своеобразна: могущественный король господствует неограниченно; все жители страны суть его невольники и все должности наместников и других чиновников находятся в руках членов его фамилии, заняты сотнями его сыновей и дочерей.

Мы знаем Узамбара главным образом по сведениям, сообщенным об этой стране Крапфом. Сведения, сообщенные Бэртоном и Спиком при посещении ими этой страны в 1857 году, вообще неважны, потому что оба эти предприимчивые путешественника пришли в эту страну в дурное время года и не имели в виду точнее изучить страну и людей, а хотели только наполнить этим посещением часть свободного времени, остававшегося у них до начала их большого путешествия. Главная их заслуга, определение положения Фуга, главного города страны, не имеет такого прочного основания, как многие думают. Поэтому Узамбара представляет будущему путешественнику еще богатое поле для исследования, тем более, что ничего еще не известно о свойстве ее гор, содержащихся в них сокровищах и об ее животном и растительном мире, не смотря на то, что эта страна отстоит только на несколько миль от берега и лежит напротив острова Занзибара. Что Узамбара скрывает в себе много чудесного, это видно уже из ее особенного строения и из ее положения в начале большой внутренней равнины.

Самая удобная туда дорога от моря ведет вдоль величественной реки Пангани, которая на несколько миль от устья судоходна, но потом делается несудоходною вследствие больших водопадов и многочисленных поросших лесом и обитаемых островов; она протекает по ту сторону узкой, населенной суахелийцами, береговой полосы через страну зависящих от Узамбары Вашекзи (т. е. подчиненных, побежденных), потом по южным отрогам гор через область, соединяющую в себе все красоты тропической горной местности. Другие пути открываются путешественнику с востока или севера; но они ведут через горы и долины и потому чрезвычайно утомляют непривычного к взлезанью человека; по поводу их Крапф говорит, что он лучше повторит далекое путешествие в Укамбани и к горе Кении, чем пойдет через горы в Фуга, где ему придется влезать на крутые гребни гор, а потом спускаться сейчас же на сто и тысячу футов вниз в долины, и таким образом идти целые дни, пока наконец полумертвый от изнурения достигнешь цели.

Как в Абиссинии, так и в Узамбаре путешественник, вступив на границу страны, становится гостем короля, который снабжает его съестными припасами, дает носильщиков для доставки багажа и дом для отдыха. За это королю разумеется должно давать подарок, но за то эта одновременная пошлина освобождает от беспрестанных выклянчиваний мелких начальников, которые так надоедают в других местах. Здесь ни один из наместников не [350] смеет попрошайничать и даже принимать подарок, зная, что этим навлечет на себя строжайшее наказание со стороны своего повелителя. Крапф восхваляет приятность путешествия по Узамбаре, «где чудовище попрошайничества неизвестно», и желает другим племенам, у которых каждый деревенский староста присваивает себе права султана, столь же строгого правительства, считая республиканскую форму правления восточноафриканских народностей большим злом.

Кмери, теперешний король Узамбары, старый, невидный человечек, есть четвертый король своей династии. Его прадед, пришедший с гор Нгу на реке Пангани, положил начало государству. Сначала это государство обнимало собою только Узамбару в тесном смысле, собственно альпийскую страну; отец Кмери завоевал еще лежащий к востоку округ Бондеи, а сам Кмери — область Вашензи и часть области Вадиго. Впоследствии некоторые части этих владений отпали, особенно вследствие введения огнестрельного оружия: живущие на юге государства Вазегуа первые добыли себе новое оружие и тем приобрели опасный перевес над могуществом Кмери. Точно также и отношения к живущим по прибрежью суахелийцам становились все слабее.

Король пользуется большим уважением и почтением со стороны своих подданных. Знатные люди часто приходят спрашивать его, чем они могут услужить ему и доказать ему свою преданность, и потом с рвением выполняют возложенную на них обязанность, которая обыкновенно состоит в том, чтобы обвести окопом часть страны. Это необыкновенное влияние главным образом имеет свою причину в том, что Кмери, так сказать, всюду присущ в стране, не лично, но через свое семейство, через своих сыновей и дочерей, занимающих все важные места. Он имеет 300 жен, частью выбранных им самим, частью же таких, коих справедливым притязаниям на этот титул он удовлетворил. Происшедшие от этих союзов дети, числом не менее 400, причисляются к королевскому роду, и, достигнув совершеннолетия, получают правительственную должность. Следовательно Кмери ввел многоженство не только из чувственных, но главным образом из политических видов, в противоположность султану Шоа, который запирает своих детей от 500 жен и удаляет их от правительственных дел. Единственно этою «системою» Кмери достиг возможности установить сторукую власть, подавляющую своеволия и возмущения и поддерживающую порядок и спокойствие. Только однажды произошло в Узамбаре восстание: брат султана объявил себя независимым властителем отдаленной горы Мзиги.

В Узамбаре существует правильный порядок престолонаследия. Но наследным принцем или Себуке бывает не старший сын короля, а первый из рожденных по его воцарении. Этот сын, достигнув зрелого возраста, имеет сдое пребывание в области Мумбурри, из которой не может удаляться. По смерти царствующего короля Себуке торжественно въезжает в главный город Фуга, как властитель. Он имеет право сменить всех прежних наместников и заместить их своими потомками. [351]

Симба ва Муэне («он сам лев», так называют обыкновенно Кмери) держит при себе лейб-гвардию, называемую ваинглезе или англичанами. Другой отдел его войска составляют Вадурума, солдаты наследного принца в Мумбурри, а третий — Вапуна или солдаты наместников. Главная обязанность воинов состоит в том, чтобы приводить в исполнение повеления короля и собирать подати; на войне они бывают редко, так как оседлые соседние племена не могут и помышлять о том, чтобы завоевать горную Узамбару, а вторгающиеся хищнические племена, как напр. Мазаи и Вакуафи, весьма быстро покидают страну, так что вооруженная сила не успевает противостать им.

Вазамбара — крепкого сложения люди с светлым цветом кожи, которые относительно трудолюбия и силы в работе значительно превосходят обитателей прибрежья и равнины. Проворно и легко взбираются они с тяжелыми ношами на голове, на свои крутые горы, тогда как Ваника напр. даже без ноши с трудом выносят непродолжительное восхождение на гору. Они живут главным образом земледелием и скотоводством. Не смотря на богатство их страны, их можно назвать бедными, так как король берет у них весь избыток и они боятся копить богатство в пользу одного только властителя; кроме того, и торговля у них чрезвычайно ограниченна. Правда, им открыты пути в богатую Джаггу, в страну Мазаи и Вакуафи и на прибрежье; с небольшим запасом предприимчивого духа они вскоре превзошли бы благосостоянием все соседние народы: но они предоставляют пользование этими выгодами прибрежным суахелийцам и арабам! Поэтому нам не должно казаться удивительным и то, что они не пользуются и другими сокровищами своей страны, как напр. прекрасным сахарным тростником своих долин и табаком, растущим на их горах.

Это-то положение дел, препятствующее Вазамбара достигать процветания, было бы весьма выгодно для предприимчивых чужестранцев, которые захотели бы поселяться в этой стране; им нужно было бы только приобрести некоторое влияние на туземцев и на их повелителя, чтобы извлекать громадные выгоды. Представим один пример, короля Кмери, который весьма расположен к европейцам и желает их поселения в стране, легко было бы убедить на такое дело, какое прежде предпринял занзибарский султан, т. е. возделывать в большом количестве сахарный тростник, предоставив дальнейшую его переработку в сахар европейцам. Это дело в Узамбаре можно было бы вести с гораздо большим успехом, чем на Занзибаре, потому что здесь рабочие силы и съестные припасы дешевы, а обилие водных сил делает излишнею дорогую доставку и поддерживанье паровых машин. Узамбара лежит довольно близко к берегу, и потому продукты этой промышленности могут быть доставляемы на рынок без больших издержек: необходимых носильщиков можно было бы или получать от самого короля, или же нанимать за 1/2-3/4 талера в месяц. Что Кмери не прочь дозволить европейцам поселиться в стране, это доказывается заметками Крапфа: миссионер без труда выпросил подарить [352] ему гору Тонгуэ для устройства там школы! Еще более готовности выкажет конечно Кмери, если будет иметь возможность извлекать явную выгоду от поселения европейцев!

_________________________

Вскоре после полудня 30 сентября посланные воротились и сообщили, что они только вчера вечером достигли города Руфунду, но из прежних 400 хижин нашли только три. Руфунду сначала не хотел идти с ними, потому что не мог ничего предложить европейцам и стыдился своей бедности, но наконец достал козу и отправился с нею в путь. Полчаса спустя явился и он сам.

Руфунду — рослый, сильный мужчина около 40 лет, светлого цвета кожи, но с резкими негритянскими чертами лица. Его костюм состоял из феса и пестрого платка, обвернутого около бедр и перекинутого через плеча. Его свита состояла из первого советника и волшебника, шести солдат, из коих половина была вооружена на половину луками и стрелами, а другая — копьями и щитами, и трех мальчиков, из коих один нес его ружье, другой — меч, а третий — трубку. Он держал себя вежливо и предупредительно, неоднократно уверял, что он по истине не может предложить мне ничего лучшего, помимо приведенной им козы и просил не говорить его отцу — Кмери, что он принял нас столь несоответственно своему званию. Подучив свой подарок, он просил меня пойти с ним на рыночное место, находящееся за две мили отсюда. Тан я нашел множество людей с съестными припасами, но мне не удалось завязать с ними дело; они утверждали, что бумажная материя слишком дурно смерена, но, когда я им предложил смерить ее самим, то они отказались, зная, что тут им придется прогадать еще больше, и не послушались даже убеждений своего султана. Я ушел, не купив ничего. Вазамбара сначала не поверили этому; но, увидав, что я не возвращаюсь, подозвали меня, начади жаловаться, что даром принесли свои товары и требовали снова начать торговлю. Держась своего старого правила, я не согласился на их желание. Правда, это могло бы поставить меня в дурное положение, так как у меня оставалось припасов всего на два дня, а ближайшее обитаемое место находилось на расстоянии четырех дней пути; но мне посчастливилось на следующий день купить в лагере припасов, на пять дней.

2 октября. Сегодня мы в последний раз покинули область внутренних стран. Перед нами лежала обширная пустыня, но вместе с тем мы имели впереди и перспективу по прибытии к берегу освободиться от всех трудов. Правда, нам предстояли еще трудные дни, потому что у нас, европейцев, боль в ногах не только не уменьшилась, но еще более увеличилась. По извилистым дорогам, имея с левой стороны реку Умба, а с правой — северные отроги Узамбары — причудливой формы горные массы Далаони, Сози и Мзиги, мы приблизились к горной цепи Ереви. Идя целый день, мы не встретили ни [353] одного человека. Прежде равнина должно быть была частью обитаема; по крайней мере еще недавно на холме Согорото находилось селение Вакуафи.

5-го октября мы достигли Иеза Мкуба, значительного селения Вадиго, окруженного крепкою изгородью и лежащего среди обширных плантаций мхого и мтамы, бананов и кокосовых пальм: вид царственных пальм, служащий вернейшим признаком близости моря, наполнил нас восторгом. Мы сделали роздых под деревом неподалеку от ворот селения и были искренно приветствованы пришедшими во множестве туземцами.

Вадиго во многих отношениях отличаются от своих северных братьев, Ваника, не только выражением лица и обращением, но и способом постройки своих хижин, которые имеют у них четвероугольную форму, как у суахелийцев, а не форму улья. Мужчины носят два куска бумажной материн, один в виде передника, а другой перекидывают через плечи. Некоторые из них имеют красивой работы мечи и длинные луки в рост человека, стрелы для которых носят с собою в руке. Женщины носят около бедр богато украшенный бисером двойной передник или юбку, а на шее несколько ниток бус.

В ближайшем отсюда селении, Иеза Микуени, где мы расположились ночевать, мы нашли также дружественный прием. Я купил, хотя и по довольно дорогим ценам, съестных припасов на два дня и обогатил свою коллекцию двумя луками и несколькими стрелами, мечей же почему-то не хотели продавать.

6 октября. С рассветом мы отправились далее через обширные плантации бананов и хлебных злаков. Через час мы пришли к окраине гористой местности и в первый раз снова увидали море. Для путешественника, возвращающегося из продолжительного сухопутного путешествия, вид величественного моря имеет в себе нечто трогательное; берег представляется ему частицею отчизны, обетованною страною! Мы почувствовали в себе новые силы, не обращали внимания на усталость и раны и бодро шли под гору по крутой дороге к близкой Ванге. Но мы преодолели еще не все трудности, ибо, пройдя рыночное место Вадиго и обширное селение Яссини, мы попали в манглевые болота, а потом должны были еще перейти в брод реку Умба и полосу ила, доходившего до колен, и только через 9 часов вышли снова на твердую почву. Увидав дома Ванги, мы сделали приветственный залп из ружей. Половина жителей вышла за город, дружественно приветствуя нас и весьма удивленные тем, что мы воротились живыми: они слышали из Момбаса, что мы все были убиты Ватеитами. На нас смотрели с изумлением, как на диких зверей, и удивлялись нам как героям.

Найя, единственный баниан города, предоставил нам свой дом, жалкую хижину, которая даже не защитила бы от дождя, но которая нам показалась дворцом, так как мы провели сто ночей под открытым небом и были весьма рады, что находимся под кровлею и можем удобно выспаться. Баниан снабдил нас водою, кокосовыми орехами, бананами и ананасами; один суахелиец, по имени Рашиди, прислал нам фиников, а один Момбасский араб, [354] Сани бен Солиман, угостил нас в своем доме прекрасным рисом и курри. Такой дружественный прием, не вынужденный никакими рекомендательными письмами, был для нас отраден после того, как мы столько перетерпели от корыстолюбия и попрошайничества обитателей внутренних стран.

Мы были львами дня, хотя это приносило более удовольствия жителям, чем нам. В нашем доме постоянно была толпа и скоро сделалось невыносимо жарко, но мы не хотели выгонять навязчивых посетителей, так как они вели себя чрезвычайно дружелюбно. Расспросив о новостях из внутренних стран, они рассказывали нам здешние новости: нам сообщили, что два большие парохода из Индии привезли из изгнания султанского брата Сеид-Баргаша и увезли английского консула; что большой французский корабль не менее как с 1000 солдатами посетил Занзибар и взял с собою письма в Европу, в которых султан жалуется на образ действий английского консула; что англичане принялись за пиратство, забрали все попавшие им в руки суда вдоль всего побережья и сожгли их, и. под. Это продолжалось около часа, пока посетители наболтались вдоволь и оставили нас в покое. Мы воспользовались своею свободою для того, чтобы освежиться купаньем и переменить белье, чего мы не делали уже несколько дней; но едва успели мы одеться, как снова пришли Вангасцы и принесли с собою снова сильнейшую жару, которую мы не могли умерить даже отворяя двери, так как наружи не было ветра.

После полудня я посетил Дивани или бургомистра городка, престарелого араба по имени Пинда, который служил уже отцу Саид Маджида доверенным советником. Он занимает настоящую должность 37 лет и пользуется значительным влиянием в городе и окрестности. Во всех важных делах, при тяжких болезнях и т. п. у Пинда спрашивают совета как у врача и чародея. Его известность основывается главным образом на следующем обстоятельстве: около 10 лет тому назад около Ванги явилась шайка Мазаев; жители уже оставили город и удалились на суда, чтобы спасти по крайней мере жизнь; тогда Пинда один и без оружия пошел на врагов и бросил им на встречу сильное чародейственное средство (черную курицу и зрелый кокосовый орех), и устрашенные толпы тотчас же обратились в бегство. С того времени ни один караван не пускается во внутренние страны, не запасшись григри у Пинда, освященным флагом. Здесь твердо убеждены, что чародейственное средство Пинда делает караван невидимым и тем защищает его от нападений хищнических племен, отгоняет хищных животных и т. под. Продажею этих так называемых Бендера, состоящих только из маленьких шерстяных или бумажных лоскутков, исписанных арабскими словами и секретными знаками, и стоящих, смотря по величине каравана, от 20 до 300 талеров, Пинда составил себе значительное состояние. Когда я готовился к путешествию в Момбас, то все почти без исключения являвшиеся ко мне носильщики спрашивали, имею ли я такую бендера, и с изумлением слышали от меня, что я рассчитываю обойтись без такого григри. Хитрый Ассани предвидевший, что моя честность навлечет на меня неприятности, таинственно говорил им, что [355] «разве они не знают, что я беру с собою новый волшебный флаг, имеющий еще большую силу, чем арабский», и что Вазунгу не несут его впереди каравана, а прикрепляют к верхушке палатки (он разумел мой флюгер)? Какое важное значение придают флагу во внутренних странах, я узнал в Джагга.

Дивани сидел в красивом шелковом тюрбане в бараза своего большого дома и дружелюбно приветствовал нас, но едва слышным голосом. Старость сильно подорвала его, хотя по его здоровой наружности этого и нельзя было предполагать. Слух и зрение заметно ослабели, да и его влияние, прежде столь могущественное, с течением времени казалось упало. Мы сами видели пример этого. У одного из носильщиков было ночью украдено ружье. Пинда, которому вскоре было сообщено об этом, вышел из себя от стыда и гнева и велел немедленно объявить в городе, что он приготовил сильное средство, вследствие которого вор, если он не принесет в наискорейшем времени ружье, в ту же ночь умрет мучительною смертью. Человек, которому поручено было сообщить это, колотил в буйволовый рог, точно так же, как делается это в Занзибаре. Там этот вестник кричит, когда народ соберется вокруг него: «mbiu ja Seid Madjidi ben Saidi ben Sultahni; mbiu ja ngambo jekilia inajambo»! (это рог Сеид-Маджида, сына Саид бен султана; рог звучит не даром: он звучит ради важного дела!) и после этой неизменной формулы следует извещение, что пропал невольник и что кто найдет его и объявит, тот получит 10 талеров, а кто скроет его у себя, будет заключен на год в тюрьму, как скоро султан узнает об этом. Здесь, в Ванге, вестник делает оглашение от имени Дивани Пинда, а не от имени Сеид Маджида. Потому ли, что он не довольно громко кричал, так что вор не расслышал этого, или же потому, что он не считал опасною чародейскую силу Пинда, только ружье не было возвращено. Пинда был сильно посрамлен.

Утром 7-го октября снова пришли толпы посетителей, частью под предлогом что-нибудь продать, частью же для того, «чтобы засвидетельствовать Мзунгу свое почтение». Это изъявление почтения или любопытство до того наскучило мне, что я наконец был принужден велеть очистить мое жилище и поставить двух караульных, чтобы никто более не входил без позволения.

В течении дня я купил коллекцию копий, мечей, погремушек, ложек, наручников и т. п., привезенных караванами из внутренних стран. Странно, что здесь не признавали меновой стоимости за пезами, столь охотно принимаемыми в Момбасе, а требовали, чтобы я купил сначала на деньги риса или мтамы, а потом платил этими продуктами за покупаемые мною вещи. Эта особенность Вангасской торговли происходит конечно оттого, что морские сношения с Занзибаром и другими прибрежными пунктами весьма незначительны, хотя сухопутная торговля с внутренними странами довольно развита.

После полудня мы предприняли прогулку в сопровождении баниана, который просил нас пройтись немного по городу, так как женщинам очень хочется видеть нас, а днем они не могут выходить из своих жилищ. В Ванге [356] считается около 300 глиняных хижин, покрытых пальмовыми листьями. Прямые, широкие улицы, площади, усаженные пальмами и господствующая всюду опрятность очень понравились нам, особенно при сравнении с тем, что мы видели в Момбасе и Занзибаре. Теперь Ванга окружена, для защиты от Мазаев, стеною. Пролив, шириною не более 20 шагов, и даже при самом высоком приливе доступный только для небольших судов, соединяет Вангу с морем. С других сторон город окружен болотистою местностью, часто заливаемою водою. Не смотря на это, и хотя город имеет только дурную воду, санитарное состояние жителей, состоящих из суахелийцев и нескольких выродившихся арабов, не дурно.

Когда мы осмотрели все достойное внимания, баниан повел нас в соседний городок Магугу. Около полчаса шли мы по манглевым болотам и наконец достигли местечка, расположенного не более как на пять минут хода от воды. Положение Магугу еще хуже положения Ванги; там по крайней мере море затопляет только окрестности, а здесь при высоком приливе даже улицы покрываются на 1 1/2 фута водою. Из достопримечательностей можно упомянуть только о небольшой каменной мечети, построенной несколько лет тому назад счастливым слоновым охотником. Жители Магугу приняли нас ласково и с обычными изъявлениями почтения; они били в большие барабаны, принесли в подарок кокосовых орехов и проводили нас до самой Ванги. Вечером молодые люди обоих городов устроили в честь нас воинские игры, примерную битву двух отрядов, из коих один назывался англичанами, а другой — французами, «потому что, говорили они нам, эти два народа самые злейшие враги в свете». Это их мнение было, к несчастию, справедливо, так как эти великие нации, к ущербу путешественников и вообще цивилизации, внесли свои мелочные соперничества даже на этот далекий берег, так что даже дети говорят об англичанах и французах в том смысле, в каком мы говорим о «кошке с собакой».

Поздно вечером перед нашим домом собралось много больных. Мы охотно помогли им, на сколько это позволяло нам наше искусство и наш запас лекарств. В числе ищущих помощи к нам привели несколько незакрытых покрывалами девушек от 14 до 16 лет; они выказывали почти неограниченное доверие к нашей науке, жаловались, по удалении своих родственников, на свои страдания и даже без стыда обнажали грудь, чтобы показать рану или нарыв: строгие мусульманские нравы здесь на прибрежье мало распространены между туземцами, а у переселившихся сюда арабов даже совсем исчезли.

_________________________

Между тем все было приготовлено к дальнейшему путешествию. Еще в день нашего прибытия я написал к баниану Дунгурзи в Момбас, прося его приготовить к моему прибытию дом, известил г. Шульца, гамбургского [357] консула в Занзибаре, о моем благополучном возвращении и просил его прислать мне рекомендательные письма для Такаунгу и Маяниди и судно, которое должно было служить мне при дальнейших поездках; наконец я продал большую часть моих товаров баниану, чтобы по возможности облегчить носильщикам последнюю часть пути. 8-го октября мы тронулись в путь довольно поздно, потому что должны были выждать окончания прилива. Баниан Найя и другие почетные лица дали нам на некоторое расстояние конвой.

Дорога шла около 20 минут по воде, глубиною до волен, составлявшей остатки наводнения, происходящего во время полнолуния и новолуния по два раза в день, потом по возделанной частью местности. Только в три часа по полудни мы достигли Понгуэ, селения, состоящего из 30 домов и лежащего при бухте того же имени по другую сторону мыса Ваффин. Только один из наших друзей, человек с искалеченною рукою, бывший пять раз в Джагга и два раза у Мазаев, провожал нас до этого места; он беспрестанно бранил носильщиков, которые с столь легкими ношами так медленно шли по хорошей дороге, и уверял, что не смотря на свою старость, он пройдет всю эту дорогу рысью с полною ношею.

Абдалла бэн Каммис, начальник селения, приветствовал нас залпом из нескольких десятков ружей; он вышел к нам на встречу за частокол, окружавший селение, принес в подарок кокосовых орехов и меду и отвел нам две половины в двух домах. Жители селения также были чрезвычайно любезны и предупредительны. Множество больных, в том числе многие из прекрасного пола, просили совета и помощи, не выказывая при этом ни малейшей робости.

Жилище наше было очень опрятно. До трех часов утра мы наслаждались приятным покоем на устланных циновками китандах, как вдруг нас разбудил ужасный вопль. Я в испуге вскочил, схватил лежащее около меня ружье и, поспешно выйдя из дома, увидал проскользнувшее мимо меня какое-то животное, которое исчезло прежде, чем я успел в него выстрелить. Так как преследование было бы бесполезно, то я отправился на то место, откуда все еще раздавался крик; крик этот испускал один из носильщиков, у которого во время сна какое-то хищное животное укусило заднюю часть тела и наделало ран когтями. Бедняге было так плохо, что я должен был оставить его, как «инвалида», в Понгуэ. По ближайшему осмотру следов можно было предполагать, что это все наделал леопард; но жители селения положительно утверждали, что по соседству водятся только гиены.

Утром я нанял за четыре пезы в день человека для замещения больного носильщика. При прощанье я подарил своему хозяину талер. Многочисленная почетная свита проводила меня до границ округа. Нам приходилось переходить то через мангровые болота, то через глубокие жилы соленой воды; часто шли мы по рыхлому песку и только иногда, на выше лежащих местах, по твердой почве по широким зеленым равнинам, поросшим пальмами и копаловыми деревьями: здесь мы всюду видели глубокие ямы, вырытые туземцами для [358] отыскивания копала. Некоторое время мы шли по самому берегу. Как моряка восхищает после нескольких месяцев плавания шум древесных вершин, так и для нас, впервые снова услыхавших шум морских волн, он казался прекрасною музыкою, и мы с истинным участием наблюдали за движениями нескольких лодок, в которых бедно одетые рыбаки занимались на пенящихся рифах добыванием себе пропитания.

В три часа по полудни мы пришли к маленькой бухте, окаймленной манглевыми деревьями, около которой лежит известное из истории Мсар местечко Гази, обнесенное деревянным частоколом. Вызванное нашими выстрелами, из ворот вышло множество народа. Нам отказали во входе в селение, потому что предварительно должно было произойти совещание об этом. Двадцать минут я напрасно ждал приглашения; потом велел снова взять тюки и расположиться лагерем около пруда, находившегося на расстоянии тысячи шагов оттуда и составлявшего, как я вскоре узнал, единственный во всей окрестности водоем. Жители, которые сначала с пренебрежением прогнали нас, думая, что мы зависим от их милости, теперь струсили, пришли в лагерь под предводительством своего верховного начальника, уверяли меня в своей дружбе и просили извинения в том, что меня по недоразумению задержали так долго. «Теперь, говорили они, в нашем распоряжении будет много съестных припасов и все их дома, и мы не должны наносить им позора, обойдя мимо их город». Но так как место стоянки мне очень понравилось и так как у меня было еще достаточно съестных припасов, то я сказал начальнику, чтобы он как можно скорее удалился с своими людьми, потому что как они отказали впустить меня в Гази, так и я не позволяю ему теперь входить в мой лагерь. Дальнейшие переговоры я прервал на отрез, схватившись за свое ружье. Впоследствии жители несколько раз хотели пробраться за водою, особенно женщины, воображая, что их пощадят; но мы не сжалились над ними и несколькими холостыми выстрелами заставили их поспешно удалиться. Таким образом жители за свое негостеприимство были наказаны двенадцатичасовым недостатком воды. Мои носильщики, не довольствуясь этим, выразили свое негодование примерным штурмом городка. С ужасным криком и громкими угрозами они побежали к несколько подгнившему частоколу, выстрелили холостыми зарядами из ружей, неистово махали мечами и наделали такого шума, что Вагази конечно умирали со страху.

При этом случае у одного особенно храброго крикуна разорвало ружье. Это уже третий крепкий тоуэрский мушкет погибал у меня в течении трех месяцев путешествия; крикун и теперь пожалуй не отстал бы от своей неистовой стрельбы, если бы я не наказал его наконец отнятием оружия. У суахелийцев считается делом чести заряжать ружья как можно сильнее: на заряд кладется горсточка пороху, и тот, у которого положенный в дуло шомпол выдается из него дальше, считается самым храбрым. Если бы они стреляли из заряженных таким образом ружей обыкновенным способом, то сильный толчок взад мог бы причинить им значительные ушибы, а потому [359] они держат ружье вытянутою рукою, так, что сильный толчок не вредит им, а разбивается об упругость ручных мускулов. Суахелийцы хорошо знают, что сильный заряд иногда разрывает ружье, и, чтобы предотвратить это, не кладут пыжа, и даже при серьезной стрельбе кладут пули прямо на порох. Собственно говоря, они поступают в этом случае не совсем неосновательно, истребляя в громадном, по нашему, количестве употребительный здесь американский «порох»; называемая этим именем масса, приготовляемая хитрыми янки собственно для употребления африканцев, состоит из угловатых бледно-серых кусков величиною не меньше чечевицы, и, как покалывает нижеследующий факт, собственно не принадлежит даже к числу быстро воспламеняющихся тел. В Занзибаре однажды загорелась хижина, в которой лежало значительное количество американского пороха, закрытого только циновками. С трепетом все ждали минуты взрыва. Только американский купец был спокоен, потому что хорошо знал свой товар. Наконец обвалились стропила и горящая кровля, а порох не воспламенился! За то этот барутти, как называют его суахелийцы, имеет другое, высоко ценимое, свойство: он не только сильно трещит, но и представляет при выстреле, особенно вечером, величественный вид дождя искр, плоскою дугою падающего вниз из разряжаемого ствола.

10 октября. Нам предстоял долгий переход, так как мы сегодня рассчитывали достигнуть Момбаса. Я разбудил людей за два часа до рассвета. При упаковке тюков оказалось, что все ножи, вилки и ложки, еще с вечера завернутые в платок, пропали; при ближайшем исследовании с фонарем по близости оказались следы гиены. Так как я знал уже гиен за дерзких воров, которые, не находя ничего съедобного, уносят с собою всевозможные вещи, то и пошел по следу. Мне удалось найти несколько ножей и вилок, но ложек я не нашел.

Этот последний день нашего путешествия был весьма тяжелым днем. Солнце пекло немилосердно, и дурная вода, взятая из Гази, сделалась теплою. Ноги мои до того распухли и покрылись пузырями и глубокими ранами, что я от боли не ног надеть сапог, и потому шел босиком. Сначала это было не трудно, потому что дорога шла по песчаной мягкой почве; но потом, когда мы вступили на коралловую поляну с ее страшными зубцами, я принужден был втиснуть свои измученные ноги в жесткие сапоги, и, стиснув зубы, медленно подвигался вперед. Точно тоже было и с Торнтоном и Коралли. Носильщики также сильно страдали и мы все чаще и дольше должны были поджидать отставших.

Около пяти часов вечера мы пришли, с немногими только людьми, в Ликони, лежащее на южном Момбасском проливе, напротив бывшего суахелийского города Килиндини. К немалому моему удивлению здесь не оказалось шлюпок, которые я за несколько дней уже заказал баниану. Поэтому мы должны были еще раз расположиться под открытым небом; но нас утешала уверенность в том, что нас отделяет от Момбаса только короткая ночь и один час пути. Тотчас по прибытии я послал Ассани с поручением [360] пригласить баниана поспешить, и взять у г. Ребмана пару башмаков, так как я был не в состоянии идти дальше в своих. Нам пришлось еще долго ждать питья и пищи; только в семь часов нашли воду, а еще через час было готово и кушанье.

Освежившись и подкрепившись, мы проснулись рано утром. Около семи часов прибыли одно за другим три судна. Я узнал, что мое письмо из Ванги пришло только вчера вечером, и потому не успели приготовить все нужное для нас. Мустафа и на этот раз приготовил нам торжественную встречу: около 20 его Белуджей встретили нас радостными залпами на другом берегу, т. е. на самом острове. Здесь же встретили мы и г. Ребмана, потом таможенного сборщика, нескольких индийцев и многих друзей и знакомых наших носильщиков. При постоянных выстрелах из ружей был пройден короткий путь до города, у ворот которого приветствовали нас Кади и многие знатные Арабы. Не останавливаясь, мы поспешили к гостеприимному дому Ребмана, где мы наконец нашли желанный отдых. Для меня были там письма с Занзибара и из Европы, обрадовавшие меня известиями о благополучии всех близких моему сердцу. Остальную часть дня я провел в семье моего гостеприимного друга.

К сожалению, я не получил в свое распоряжение того дома, который занимал прежде. Вали обиделся на то, что моя просьба была передана ему через баниана, с которым он был в дурных отношениях, и не сделал для меня ничего. Он завел даже ссору с Мустафою за то, что он приготовил мне такую встречу, как будто бы я был сам Сеид Маджид. Теперь он, правда, извинялся разными предлогами; но он не обратил на меня внимания и просил баниана поместить меня в другой дом, находящийся неподалеку от Ребмана, в котором некоторое время жил миссионер Эргардт, а потом — Бэртон и Спик. Так как в числе полученных мною писем было рекомендательное письмо от французского посольства в Берлине к французскому консулу в Занзибаре, то я немедленно пожаловался через этого консула на образ действий вали. Лишь только Али бэн Нассэр узнал это, как велел сказать мне, что прежний дом готов для меня, и спросить меня, в котором часу я могу принять его у себя. Но не задолго перед тем он сам же говорил, что ничего более не сделает для меня, так как я перед отправлением не дал ему большого денежного подарка! Понятно, что теперешнее его предложение не могло переменять того, что уже было сделано.

12 октября в 10 часов утра должно было происходить празднество расплаты. Уже в 7 часов явились некоторые носильщики и возвратили тыквенные фляжки, ружья, мечи и т. п., которые я дал им для употребления во время путешествия. В назначенный час явился баниан со списком. Я отсчитал каждому следуемую часть, именно — Мукуругензи 30 талеров, а каждому из носильщиков по 6 талеров, и кроме того, в виде награды за второе путешествие в Килема — каждому по 1 талеру. Многие из носильщиков, которые хорошо вели себя, получили по 5 талеров награждения, а Мнубиэ, лучший из проводников, даже 11 талеров. Кого нужно было наказать, я наказывал [361] не вычетом из денег, хотя это было бы для них всего чувствительнее, но более или менее продолжительным тюремным заключением. Два оратора, возмутившиеся в Дафете, и один носильщик, укравший мясо перед раздачею его, были заключены на один день; Муанзалини и Гаммис, неоднократно возмущавшие носильщиков, на три дня, а Факи — на целый месяц.

Все остались очень довольны, потому что они не надеялись получить теперь в виде подарка то, в чем я отказывал им прежде на их требования. Даже наказанные радовались, что с ними обошлись так милостиво. Во время путешествия они говорили, что «никогда не пойдут с белым человеком, который обращается с ними так строго», а теперь говорили, что «Бана Мкуба добрый и славный человек; он совершенно справедливо наказывает людей, и если бы он не сделал этого, то должен бы был оказаться лжецом»! Большая часть их просили меня не забыть их при следующем моем путешествии.

На награды и в уплату я роздал около 750 талеров, а все издержки путешествия простирались до 2300 талеров.

_________________________

Говоря вообще, результаты этого путешествия можно назвать удовлетворительными. Хотя и не удалось взойти на Килиманджаро до границы снегов, но положение знаменитой горы было определено многочисленными съемками с различных пунктов и его высота определена с такою точностью, что все сомнения самого скептика должны умолкнуть перед нею. Кроме того, путешественники определили истинное положение и форму озера Джипе, исследовали верхнее течение реки Пангани и ее притоков и узнали важнейшие племена внутренних стран и замечательные их нравы и обычаи.

Конечно, это было не много в сравнении с тем, что еще осталось сделать; но приобретенные сведения тем сильнее пробуждали желание далее исследовать неизвестную страну. Мысль о новом путешествии во внутренние страны, в область грозных Мазаев, к загадочным снежным горам и вулканам по ту сторону Узамбани и к большим озерам на далеком западе почти беспрестанно занимала барона, и не проходило ни одного дня без того, чтобы эти планы не развивались и не придумывались новые, полезные комбинации. Декен сносился со всеми находившимися в окрестности Момбаса каравановожатыми, в том числе и с суахелийским торговцем Назоро, (см. выше) слушал рассказы об их путешествиях, и уговаривался относительно условий, на которых проводники могут вступить к нему в службу.

Позже путешественники предприняли на несколько дней экскурсию в Кизолудини, откуда посетили многие важные пункты в стране Ваника и пополнили съемки, сделанные во время путешествия. Таким образом прошли 10 дней в беспрерывной деятельности, можно сказать даже в постоянно возбужденном состоянии. Утомление после столь трудного путешествия и вредное влияние берегового климата после столь долгого пребывания во внутренних странах не могли [362] обнаружить в это время свои последствия, но потом взяли таки свое. Прежде всего у Коралли и барона открылась сильная лихорадка и понос с рвотою, потом у многих из слуг. Так как болезнь была по-видимому заразительна, то прекратили сношения с домом Ребмана, куда, по желанию Декена, переселился Торнтон, который один остался здоровым. В течении нескольких дней в опасном положении больных не происходило никакого улучшения; но наконец их здоровая организация взяла верх, и вскоре они оправились, благодаря спокойствию, которым они могли пользоваться, и подкрепляющим средствам, которые прислал из Занзибара любезный г. Шульц.

29 октября прибыло дау с ожидаемыми рекомендательными письмами из Занзибара; через два дня после того, путешественники отправились на этом же судне в Такаунгу и Малинди, главным образом с целью собрать там новые сведения. Уже 8 ноября они снова прибыли, после полугодового отсутствия, в Занзибар, где встречены были искренними приветствиями всех европейцев. Несколько отдохнув и рассказав сочувствующим друзьям свои приключения, они снова серьезно занялись планами будущего: Торнтон начал приготовляться к геологический исследованиям по окраине восточноафриканского прибрежья, и Декен написал в Европу, чтобы приобрести двух спутников для следующего путешествия, которое он рассчитывал совершить в еще большем размере.

(пер. А. Смирнова)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие по Восточной Африке в 1859-1861 годах барона Карла Клауса фон Декен. Составлено Отто Керстеном, бывшим членом декеновой экспедиции: Остров Занзибар, поездки к озеру Ниаса и к снежной горе Килиманджаро. М. 1870

© текст - Смирнов А. 1870
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Karaiskender. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001