СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ОТТО КЕРСТЕН

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ВОСТОЧНОЙ АФРИКЕ,

В 1859-1861 годах

БАРОНА КЛАУСА ФОН ДЕКЕН

ОТДЕЛ СЕМНАДЦАТЫЙ.

Страна Маджаме,

Политические дела. — Нечто о прежних временах. — Ребман в Маджаме. — Приятности пути через равнину. — Черные муравьи. — Ловушки для зверей. — Болото и кустарник. — Перечень провинностей Факи. — Три тайных советника из Маджаме. — Объяснения. — Королевская фамилия. — Буря и солнечное сияние. — Килиманджаро с юго-запада. — Чудесная сила ракет. — Пустые обещания. — Уход и возвращение. — Угрозы. — Поход к могильным холмам султанов. — Запрещенное посещение рынка женщин. — Тяжелое испытание терпения. — Спасительное решение. — Ночное отправление в путь.

Маджаме, самое значительное и самое западное из 14 или 15 маленьких королевств, лежащих по южному склону Килиманджаро, идет, подобно другим Джаггайским странам, к северу в покрытые лесом необитаемые области горы, а к югу — в равнину, никому не принадлежащую и небезопасную; на востоке оно граничит рекою Веривери.

Властители Маджаме имеют обширное влияние: даже те государства, которые прямо не подчинены им, опасаются их могущества и редко осмеливаются что-либо предпринимать против их воли; только Ламбунгу и Килема в последнее время удалось упрочить свою самостоятельность. Маджаме, по словам Ваджагга, составляет теперь союз государств с маленькими областями Кинди, Нарума и Шира; второй такой союз составляет Ламбунгу с Мунка, а третий — Килема с Мзаи, Мамба, Ромбо, Маренга, Са и Уру. К последнему союзу примыкают также Моши и Кируа, не признающие впрочем верховенства Килемы.

Суахелийские караваны искони ходили в Маджаме, так как они находили там хороший прием и защиту против других султанов. Это вызвало зависть во всех государствах, особенно в Ламбунгу. Каменго, старый повелитель этой соседней страны, сильно вознегодовал на то, что Маджаме одно пользуется выгодами этих сношений, и, чтобы вознаградить себя, однажды напал на состоящий из 200 человек караван из Момбаса, совершенно истребил его и завладел его товарами.

В то время в Маджаме владычествовал Рунгуа, дед теперешнего султана. Узнав о происшедшем, он послал небольшое войско под предводительством своего храброго сына Мамкинго с приказанием отмстить за его друзей: [320] Каменго был разбит и Ламбунгу страшно опустошено. Просивший помилования Манки хотя и был оставлен в живых, но был изгнан с остатками своего народа в верхние части страны, а в нижней, более богатой, половине хижины были разрушены и новые поселения строго запрещены. И теперь еще растут там роскошные банановые леса, но плоды их гниют, потому что никто не рвет их.

Во время второго своего путешествия в Джаггу, Ребман, лишившийся в Килема всех почти своих пожитков вследствие попрошайничанья и требований тамошнего султана Мазаки, был и в Маджаме; он хотел попытаться, нельзя ли будет ему, при будущем его путешествии, найти здесь лучшую поддержку для своих планов относительно исследования далекого запада. Мамкинга принял ограбленного с лживою дружелюбностью, сказал ему, что он желает иметь у себя его особу, а не его товары, и предложил свое содействие предполагаемому его путешествию к большому внутреннему озеру. Когда же потом Ребман, снабженный от своих доверителей новыми средствами, во второй раз прибыл в Маджаме во время третьего своего путешествия в Джаггу, то исполнение данного ему обещания было отложено до предбудущего случая. Тут-то вполне выказался характер Мамкинга: он ограбил обманутого самым бессовестным образом, как бы для того, чтобы вознаградить себя за первое его пребывание, принесшее ему так мало выгоды. Мирный миссионер должен был переносить все и спас только такое количество товаров, которое бы дало ему возможность возвратиться да берег. Он со слезами на глазах вспоминал каждый раз, для какой цели даны были ему из Европы товары, которые теперь попали в руки хищников.

Неудивительно поэтому, что жители Маджаме составили себе странное понятие о мзунгу. Когда Декен пришел в эту страну, то они рассчитывали поступать с ним так же, как с беззащитным вестником мира; но, к пользе позднейших путешественников, они ошиблись в своем расчете.

_________________________

Выйдя из Килемы, (рассказывает далее Декен), мы шли сначала по направлению к юго-востоку, к Дафете, но потом поворотили на дорогу, идущую к юго-западу, чтобы по подошве Килиманджаро добраться до Маджаме. Дорога, по которой обыкновенно ходят Ваджагга, идет выше возделанной страны, — между нею и вершиною горы, а потому довольно опасна, по крайней мере для чужеземца, потому что здесь часто ходят шайки солдат, на которых никогда нельзя полагаться. Но и дорога через равнину представляет также значительные неприятности и опасности, как мы скоро увидим,

Вскоре после полудня мы пришли к реке Килема. Ее берега чрезвычайно круты и столь густо поросли тростником и кустарником, что мы едва могли найти тропинку, ведшую вниз к реке. Перейдя эту реку, имеющую 20-25 футов в ширину, мы расположились лагерем на другом ее берегу. [321]

Подкрепившись пищею, я отправился с несколькими людьми для разведания тропинки, по которой нам предстояло идти на следующее утро. При этом надо было соблюдать на каждом шагу крайнюю осторожность, потому что эта местность пересечена бесчисленными ямами, вырытыми для ловли зверей. Увидав с высоты небольшого холма ведущую на запад тропинку, мы возвратились назад.

18 августа. Мне выпала неприятная обязанность прокладывать дорогу через высокую траву, смоченную шедшим ночью дождем. Найденную вчера тропинку скоро пришлось оставить, так как она вела слишком далеко к северу. Через час я нашел другую, идущую в благоприятном для нас направлении: она, как и все тропинки в пустыне, была проложена носорогами и слонами и потому не особенно ровна. Перейдя через небольшую реку и несколько дождевых водоемов, мы около полудня пришли к ручью, мутная красная вода которого ясно показывала его происхождение из Джаггайских гор; мы расположились здесь лагерем, не зная, найдем ли потом еще воду, и, по причине непостоянной погоды, раскинули палатки. Мы спокойно спали до полуночи, но тут я был неприятно пробужден стадом черных муравьев, направлявших свой путь прямо через мое лицо. Я очистил место этим злым врагам, выбежал из палатки и провел остальную часть ночи в вытаскиванье маленьких чудовищ, забравшихся в мою одежду. Торнтон, которого до сих пор они еще не тронули, не захотел последовать моему совету и примеру, но должен был жестоко поплатиться за это: кусающиеся животные скоро добрались и до его постели и принялись немилосердно жалить его. Как бешеный выскочил он из палатки, и начал прыгать на одной ноге и комически жаловаться на свое страдание, что очень потешало меня.

Самые маленькие враги путешественника суть по истине самые злые: львы и пантеры боятся человека, или, по крайней мере, не нападают на него, имея возможность утолять свой голод многочисленными стадами диких животных; слоны, носороги и бегемоты не представляют ничего ужасного для того, кто знает их; других назойливых животных можно так или иначе отогнать; но кто может защититься от муравьев, пчел или комаров? Если стадо муравьев направляется через постель, то царь творения принужден бежать и искать себе другого места, или же, если он во время заметит грозящую опасность, посыпать землю вокруг горящими угольями и горячею золою, чтобы истребить уже находящихся тут животных и не допустить новоприбывших. Горе тому, кто, ничего не подозревая, расположит свою постель на пути ночного похода муравьев: черные, жесткотелые враги в 1/4 – 1/2 дюйма длиною покроют все его тело, заползут в одежду и волосы, в нос и уши, и, если он нечаянно повернется на бок и раздавит при этом несколько безвредных еще животных, то они с яростью нападут на него и начнут кусать разом в тысяче местах. Спящий с ужасом пробуждается, ощупывает себя тут и там, и всюду чувствует на коже жесткие, гладкие точки; но тотчас же по прикосновении к одной из этих точек вонзается в его тело [322] пара клещей, которые раздвигаются шире объема всего тела животного и с невероятною силою сжимаются и крепко держат схваченную частичку мяса. Тут помогает только терпение: обозлившихся тварей должно твердою рукою отнимать одну за другою, не раздражая порывистыми движениями других, которые пока еще смирно ползают по телу.

19 августа. В шесть часов утра мы отправились далее. На этот раз я шел сзади, предоставив другим прокладывать дорогу и снимать с травы росу. Также, как и вчера, мы шли по открытой местности, поросшей высокою густою травою, сначала по тропинке, а потом — без всякого следа дороги. Далее кустарники и лес сделались столь часты, что мы должны были с трудом прокладывать через них дорогу с помощью охотничьих ножей и топоров. Наконец мы попали в высокий тростник, в болотистые места и большие лужи, точно так же, как около озера Джипе. Идти еще вперед было бы безрассудно, и потому я влез на высокое дерево, чтобы осмотреть направление, по которому бы всего скорее можно было выйти из болота. Но увиденное мною зрелище было неутешительно: всюду тростник, лес или высокие кусты. Мы решились вернуться несколько назад, а потом идти на север к горе, где очевидно болото должно было скоро кончиться. Через несколько времени мы снова нашли дорогу, но потом опять оставили ее, так как она вела к пограничным валам страны Моши, а я вовсе не хотел представить случай к облегчению моих мзиго владетелю этой страны, о бессовестности которого я слышал еще в Килеме.

Поэтому мы опять поворотили на запад. Дорогою мы встретили нескольких Ваджагга, вооруженных маленькими топорами, копьями, щитами, луками и стрелами; это были охотники на зверей или собиратели меда, судя по снарядам, которые они несли, и которые состояли из длинной, крепкой веревки и свитого из веревок кольца, употребляемого обыкновенно при вешанье ульев. Увядав нас, эти люди старались скрыться в кустах, но их поймали и привели к нам. Однако же мы могли добиться от них только того заявления, что, если мы проводим их до их жилищ, то их Манки конечно даст нам проводников.

Так как мы не захотели решиться на это, то и пошли снова блуждать но траве я чаще кустарников. Вдруг я почувствовал, что земля подо мною опускается: я упал в яму глубиною от 15 до 18 футов, но, к счастию, не наткнулся на длинный, острый кол, поставленный по средине ямы для пронзания попадающей в нее дичи. Стенки ямы были так круты и гладки, что меня вытащили только пря помощи веревки. Такие ямы-ловушки весьма искусно устраиваются на узких тропинках и так искусно прикрываются, что иногда сами же устроившие их попадают туда; вверху они обыкновенно имеют в ширину 5 футов, а к низу суживаются.

Вскоре после того, как я познакомился с такою ямою, в другую яму провалялся вместе с своим мзиго один из отставших носильщиков. Я позвал его, и, так как он не откликнулся, воротился, чтобы посмотреть, [323] не случилось ли с ним несчастия, но при этом сам упал в другую яму, которая была соединена с первою посредством выемки в пять футов глубины. Я опять счастливо встал на ноги и спасся от убийственного кола, поплатившись за свою неосторожность только синяками и ссадинами, потому что скатившаяся вместе со мною трава и хворост ослабили силу падения. Мой сотоварищ по несчастию пострадал больше; он нес письменные принадлежности и большую китому с медом; эта китома при падении разбилась и облила его с ног до головы клейким соком.

Еще не оправившись от падения пришел я с своими людьми около полудня к реке, шириною в 30 футов, а глубиною по колена, красная вода которой текла очень быстро; перейдя через нее, мы расположились в высоком лесу. Чтобы на другой день не попасть на столь же плохую дорогу, я немедленно послал нескольких людей на рекогносцировку. Через час они возвратились и рассказали, что всюду встретили частый лес без тропинок, но в подробностях рассказа так сильно противоречили друг другу, что я невольно подумал, что они не исполнили своего поручения и спокойно пролежали где-нибудь на траве.

На следующее утро я с Коралли, Факи, Гаммисом и двумя носильщиками вышел четвертью часа раньше других, чтобы прочистить дорогу сквозь чащу ножами, топорами и мечами. Через час такой трудной работы мы вышли на более открытую местность, и пошли по направлению в северо-западу, по нашему мнению, прямо к Маджаме. Через два часа мы наткнулись на новое препятствие, значительную реку, текущую в ущелье глубиною в 80 футов. После долгих поисков мы нашли наконец спуск к ней. На обоих ее берегах мы укрепили веревку, чтобы дать некоторую точку опоры носильщикам при переходе через быстротекущую реку. Только через полтора часа мы пошли далее. Так шли мы целый день. Наконец мы нашли узкую тропинку в высокой 14 футовой траве и тростнике, так что не могли свернуть ни в право, ни в лево, хотя направление тропинки было для нас неблагоприятно. Тогда мы снова пустили в ход топоры и ножи и опять выбрались на простор.

Здесь какой-то человек пас свое стадо. Он сказал нам, что он из Кинди, области, зависящей от Маджаме, и уверял, что его султан Мчау непременно даст нам проводников, если только мы отправимся в ближайшее его селение. Мы пошли за ним через ручьи и водопроводы и через несколько времени вышли на открытое место. На сделанные нами выстрелы вскоре собралось около нас до 100 туземцев, мужчин и женщин. Все они были хорошо одеты в бумажные ткани, но по строению лица и цвету лица непохожи на Вакилема, потому что у тех не так резко проглядывает негритянский тип. Через несколько времени султан прислал проводников, но лично не показался, вероятно потому, что боялся своего верховного владыки, султана Маджаме, так как иначе он вероятно не упустил бы столь удобного случая вытребовать у нас подарок.

Под руководительством Вакинди мы, перейдя еще одну реку, вышли на [324] открытое место за хорошо возделанными полями, где и расположились на ночь. Тут нам представился прекрасный вид: на далеком западе наше внимание обратила на себя высокая гора Меру, — круто поднимающийся из равнины двуверхий конус; впереди нас блистал при последних лучах солнца покрытый снегом купол Килиманджаро, а за ним проглядывал также покрытый снегом пик почти такой же вышины, и все это внизу обрамливалось более низкою цепью гор, перерезываемою двумя крутыми ущельями. Снег на главной вершине спускался здесь гораздо ниже, чем как видели из Килемы, очевидно потому, что там преобладающий восточный ветер отодвигает далее к верху линию снегов своим согревающим влиянием.

Ночь была прекрасная, но довольно свежая; нам всем казалось, что с горы дует холодный ветер. Носильщики на другое утро жаловались, что не могли спать от холода, но я не сочувствовал им, так как еще вечером уговаривал их натаскать больше дров. Глупее всех вел себя опять-таки Факи: он жаловался на то, что мерз целую ночь, тогда как я грелся под одеялами! Этот так называемый каравановожатый поистине самый бессовестный, глупейший и злейший из всех известных мне негров; он ничем не доволен, ленив до того, что я каждое утро должен сам будить его, большой попрошайка, не умеет внушить носильщикам уважения к себе, не знает дорог, плохо говорит по Джаггайски, бессовестнейшим образом лжет и довольно ловко ворует. При следующем путешествии я не взял бы его даже и в носильщики, хотя он парень рослый и здоровый.

Вскоре по отправлении в путь мы достигли высокого берега реки Веривери, восточной границы Маджаме, и здесь остановились, потому что люди мои уверяли, что без позволения султана нельзя идти дальше. Я послал проводников известить о моем приходе. Они воротились около осьми часов с одним из вельмож государства, по имени Кивои, которому, как они сказали, поручено всегда принимать чужестранцев. Это был высокий, крепкого сложения человек с неприятными чертами лица и с постоянною насмешливою или презрительною улыбкою на губах. Он прежде всего потребовал подарка и сильно рассердился, когда я сказал ему, что я при таких обстоятельствах сам доложу о себе султану, или же, если мое посещение будет неприятно, пойду к другому султану. Только когда я серьезно повторил свою угрозу и приказал сделать приветственные выстрелы, он уступил и двинулся в путь. После полудня он явился, в сопровождении нескольких других, с приветствием от султана и с извещением. «что по совершении кишонго ничто более не будет препятствовать нашему движению вперед». Долго искали годную для церемонии козу, и самая церемония долго задержала нас. Потом мы перешли чрез реку, текущую через громадные скалы в ущелье, покрытом роскошною зеленью. Придя на другой берег, мы должны были взбираться вверх на 150 футов, потом пошли по хорошей тропинке в северо-западном направлении и, пролезши через изгородь и перейдя два широкие рва, вступили в прекрасно возделанную зеленеющую страну, в область Маджаме. По полям и банановым [325] рощицам, через несколько ручьев и небольших рек мы шли дальше и наконец достигли места стоянки караванов, высоко лежащей зеленой равнины с прекрасным видом на Килиманджаро.

Вскоре пришел волшебник Назири и весьма любезно приветствовал всех нас. Назири родом из Пангани и называется собственно Муние Везири. Придя сюда в качестве каравановожатого, он бежал, сумел снискать расположение султана Мамкинга, выдав себя за большого чародея, и приобрел значительное влияние; но при теперешнем султане он лишился большой части этого влияния и теперь поддерживает свое положение только тем, что служит переводчиком при сношениях с караванами.

К Кивои и Назири присоединился еще третий, Килево, маленький, добродушный с виду человек, лучший из всех них, как оказалось после. Это не тот Килево, о котором упоминает Ребман. Тот поссорился с преемником Макинга и вследствие этого переселился в Килему. В то время как мы разбивали палатки, Кивои и Килево принесли, по поручению султана, бананов, а Назири — дров. Все это было хорошо, но я по опыту знал, что за такими любезностями всегда следуют бессовестные требования.

Мое предположение оправдалось раньше, чем я ожидал. Уже на солнечном восходе следующего дня (21 августа) появились Кивои, Килево и Назири, настойчиво требуя приличных подарков. Я объявил им, что если они не хотят подождать до открытия мзиго, то должны пока удовольствоваться находящимся под руками одним доти американо. Они, по-видимому довольные, взяли предложенное, но потом подняли сильный крик и грозили прервать всякие сношения со мною, если я не дам им большего. Я спокойно взял назад доти, при чем Назири стал грозить, что они, без околичностей силою отнимут у меня товары, как сделали это с первым мзунгу. Этого только я и хотел, и воспользовался случаем, чтобы показать бессовестным людям разницу между Ребманом и иною. Правда, сказал я, «вы однажды обидели и ограбили одного мзунгу, моего брата. Но тот был кроток и миролюбив и пришел в страну для того, чтобы показать людям, как они могут быть счастливыми; он умел читать и писать, и его книга ставила ему в обязанность терпеливо переносить несправедливости; я же, напротив, не такой добрый человек; мое ремесло — война, и хотя я пришел также с дружественным намерением, но все-таки не буду зависеть от вас, а скорее употреблю в дело оружие, если ваш образ действий принудит меня к этому. А будет ли, в случае сражения, ущерб на моей или на их стороне, это вы можете сказать сами. Удалитесь, бессовестные, и не показывайтесь до тех пор, пока не доставите дров, банановых листьев и соломы, чтобы мы могли построить хижины.

Час спустя требуемое мною было уже в лагере, и уже около полудня у моей палатки стояла просторная хижина, в которую я рассчитывал внести поклажу и уснуть там, тогда как палатка должна была служить нам местопребыванием только во время дня и для переговоров. Только теперь я вручил [326] господам советникам их подарок, каждому по кунгуру, доти американо и зеркалу, а Назири одним доти более. Вместе с тем я передал им, по обычаю, образчики всех моих товаров для султана, чтобы он видел, какого подарка может ожидать; из предосторожности я велел Муанзалини сопровождать этих трех людей, чтобы они не взяли себе преждевременно части из этого подарка. На это был получен ответ, что брат султана явится сегодня же вечером и за вознаграждение одного доти осмотрит принесенные подарки.

Вместо одного брата явились трое; каждый из них хотел что-нибудь получить, и они с великим огорчением приняли мой ответ, что «они должны разделить на три части обещанное им доти». Долго и тщательно рассматривали они подарок султана, состоящий из 1 красной куртки с шапкою, 1 большого зеркала, 2 ножей (1 столового и 1 карманного), 2 кусков американо, 24 носовых платков, 1 сахари, 2 барзати, 3 кунгуру и 6 фунтов бус, несколько раз пересчитали куски, спрашивали, все ли это, и удалились, уверяя, что Манки явится завтра.

Между тем мы старались устроиться поудобнее, построили несколько хижин и завязали сношения, чтобы на следующие дни запастись свежим молоком и медом. Множество народа приходило в лагерь и уходило из него, не принося нам съестных припасов, так как это обыкновенно делается только после посещения султана. Они держали себя с нами пристойно и дружелюбно, но не были однако очень честны; по крайней мере султан не раз предостерегал нас от воров и просил нас немедленно прибегнуть к употреблению огнестрельного оружия, если заметим, особенно ночью, что-нибудь подозрительное. На другой день трое советников снова пришли и сообщили мне, что Манки находит показанный вчера подарок недостаточным, потому что его недостает даже для удовлетворения его неоднократных посольств, не говоря уже об нем самом, но что их властелин, чтобы угодить своему гостю, уже все приготовил для восхождения на снежную гору и выбрал 30 человек, чтобы сопровождать меня туда. Но я не поддался на эти льстивые слова, а сказал господам советникам, что я, наскучив долгими переговорами, впредь буду иметь сношения только с самим султаном и то только тогда, когда меня достаточно снабдят пищею и дровами.

Вскоре после того принесли две связки бананов, королевский подарок для 60 голодных людей, — потом известили, что приближается сам Манки. Я спокойно продолжал сидеть в своей палатке. Ко мне приходили одно за другим посольства от султана, сидевшего на 100 шагов от лагеря: прежде всего потребовали подарки для григри, долженствовавшего очистить султану путь в лагерь, потом подарков для помощников волшебника, для родственников султана, для его советников, солдат, жен, детей и т. под. Так как я во всем упорно отказывал и насмехался над их угрозами, то окутанный в лохмотья чародей решился предпринять священное действие и без платы. Держа в руке темноцветную фляжку, он подошел и окропил грязным соком палатки, [327] хижины и людей. Некоторые из предстоящих улыбаясь протягивали руки, а другие закрывали лицо, но ни один не выказывал уважения к жрецу. Когда он, вероятно разгневавшись на мою скупость, хотел более обыкновенного снабдить их своим «дауа» (лекарством), то они осыпали его ругательствами и силою прогнали его. Из этого можно ясно видеть, что и здесь суеверие стоит на весьма шатком основании.

Затем явился с немногочисленною свитою мужчина около 50 лет с безобразною, в шрамах, физиономиею и представился мне как султан. В нем не было ничего королевского, да и по костюму, состоявшему из красного с бахромою куска бумажной материи, он ничем не отличался от других. Я сказал ему: «Манки, я узнал, что мой брат Ребман в первый раз был хорошо принят в твоей земле, а во второй раз очень дурно. Я не боюсь вас, потому что у меня много оружия и я умею обходиться с ним, а пришел для того, чтобы посмотреть, исправились ли вы. Я намерен посмотреть чужие страны и высокие горы; здесь в Маджаме я хочу взойти на Кибо (Джаггайское слово, обозначающее снег и Килиманджаро). Если ты хочешь содействовать мне в этом, то не будешь каяться, но если ты окажешься мне враждебным, то я буду защищаться и убью прежде всего тебя, а потом множество твоих воинов, а на берегу везде расскажу, чтобы караваны впредь избегали твоей страны».

Султан отвечал: «Уже давно я слышал о прибытии Мзунгу. Я думал, что он прибудет сюда еще раньше, но рассчитывал принять его дурно, потому что я не люблю его. Теперь к своему удовольствию, я вижу, что имею дело с могущественным манки. Я сделаю все, что тебе нравится, и поведу тебя на гору, хотя, по причине больших дождей, теперь это трудно. Но я не поведу тебя далее начала снегов, потому что оттуда никто живой не сойдет вниз! Затем он рассыпался в отборных и любезных выражениях, но запретил употребление инструментов, стреляние птиц и ловлю насекомых, следовательно все, что нам было желательно, и потребовал подарка. Но в этом я отказал ему наотрез, пока он не доставит достаточного количества съестных припасов. В первый раз Факи, Мнубиэ и Гаммис вели себя как мужчины и герои; они настоятельно просили, чтобы я настаивал на своем решении. Голод сделал их смелыми, они и носильщики получили только по пяти бананов.

Около полудня 24 августа нас посетил настоящий султан; тот, который представлялся нам вчера, был его дядя Матоло, человек впрочем влиятельный. Дезаруэ, настоящий Маяки, молодой человек лет двадцати, с большим жирным носом, с заплетенными в косички волосами и пьяными глазами, также не отличался от других костюмом как и Матоло. Он начал ту же речь как и его дядя и получил в ответ, что кто приходит с пустыми руками, тот и пойдет также с пустыми руками, что если он не доставит съестных припасов, то не получит ни булавки. После долгих тщетных попыток выманить что-нибудь у меня, он наконец согласился выдать коров, [328] связку бананов, которые были спрятаны в кустах. Но я имел глупость отдать ему его подарок; едва оп получил его, как выставил новые требования, потребовал материи, ружей и пороха, два аршина американо, «чтобы обвернуть свое маленькое зеркало». Я сказал ему, что я, если его образ действий не изменится, на третий день уйду, что мое пребывание здесь бесполезно, если он не позволит мне ходить по стране, стрелять птиц и рвать цветы.

Но не смотря на то, Дезаруэ и его дядя Матоло не переставали надоедать мне своим попрошайничеством. Чтобы добиться спокойствия, я должен был наконец сказать властителю, что я пущу в ход свое домашнее право, если он вскоре не удалится. Теперь султан и советники обратились к носильщикам, выпрашивали у них пороха, кремней, мяса от убитой коровы и т. под., но и тут ничего не получили, потому что я строго запретил давать им что бы то ни было.

25 августа. Обещанных припасов все еще не было; но за то пришел Назири и потребовал подарка для советников и для семейства султана. Если я дам подарки, сказал он, то Дезаруэ и его дядя действительно доставят все желаемое, а в противном случае задержат мое отбытие. На эту угрозу я дал немой ответ; я созвал носильщиков, тщательно осмотрел их ружья и роздал порох и пули. Это по-видимому не понравилось маленькому человечку; он удалился, уверяя, что скоро прибудут султан и Матоло.

И они действительно прибыли. Я повторил им еще раз мои требования, «что я должен иметь позволение употреблять инструменты, стрелять птиц, рвать цветы и свободно расхаживать куда хочу, что мне должен немедленно быть доставлен проводник на Килиманджаро и лагерь снабжен съестными припасами», и за это обещал дать им небольшой подарок накануне отбытия, а по возвращении — еще более значительный. Более часа мы переговаривались без успеха; наконец мне надоела болтовня, я снял с палатки флаг и бросил две ракеты в густую толпу окружающих, с замечанием, что я готов начать враждебные действия, которых они по-видимому желают; народ, объятый паническим страхом, убежал; но королевское семейство и советники теперь оказались на столько же покорными, на сколько прежде были высокомерны. Это изумительное действие объяснилось тем, что Ассани и некоторые другие рассказали туземцам, что я могу пустить такой огонь, который истребит не только их дома, но и все их плантации. Султан просил, чтобы я снова умилостивился, и, дабы он видел, что мой, гнев прошел, принять от него в подарок корову и заключить с ним братство по крови, на что я и согласился.

Дабы показать, что подобру со мною можно ладить, я подарил туземцам, приведшим корову и овцу, одно доти и одну китамба. Теперь у Дезаруэ и у его брата по-видимому совершенно прошел страх; они шутили и смеялись как дети и были очень любезны. Дядя Матоло был напротив серьезен и задумчив и дрожа расспрашивал об ракетах. Я обещал показать ему в сумерки одну ракету. Когда вечером все было приготовлено, он прислал Назири [329] и велел сказать, что все-таки лучше не зажигать злого огня, потому что по неосторожности можно зажечь банановые леса.

Во время шаури Гаммис вел себя весьма забавно. Когда переговоры начали делаться слишком бурными, он из страха заполз в свою хижину, а потом, когда я стал говорить с ним, он объявил, что хотел только все приготовить для битвы, чтобы в случае нужды умереть за меня!

На следующее утро Матоло и Дезаруэ привели теленка, «потому что приведенная вчера овца не совсем хороша». Так как мы еще имели в лагере достаточно мяса, то я отказался от этого но они подумали, что и теленок меня не удовлетворяет, и обещали на следующий день привести корову. Свое обещание относительно открытия рынка они исполнили. Торговля шла хорошо, так что мне удалось в короткое время закупить съестных припасов на шесть дней, хотя по несколько высоким ценам. Продавцы и продавицы требовали особенно бумажной материи и предпочитали обыкновенный американо лучшим арабским и индийским пестрым платкам.

27 августа. Сегодня мы в первый раз увидали Килиманджаро от подошвы до вершины. Все его тончайшие линии и углы были видны так ясно, что он казался нам вдвое ближе. У подошвы горы идет поперек лесистая цепь высот, пересекаемая тремя глубокими ущельями, так называемыми milango ja kibo (ворота Килиманджаро). Вправо от нее поднимается зубчатая восточная вершина, образующая почти горизонтальную платформу.

Сказка Ассани о действии ракет должна была произвести сильное впечатление на султана и его советников. Они задались мыслью воспользоваться ужасным огнем, чтобы достигнуть верной победы над своими врагами. В 11 часов утра пришел Дезаруэ с фамилиею и свитою и потребовал, чтобы я пил с ним кровь или по крайней мере выпил сосуд с молоком, в который мы оба предварительно поплевали бы немного. Но я нашел это неудобным и отказался. Только теперь оказалось, что все это было только введением к более важным переговорам: Дезаруэ просил, чтобы я действовал с ним за одно против султана Татуо Ломбунгу и обратил против его страны мой ужасный огонь. Я отвечал на это, что я воюю только с такими людьми, которые сделали мне зло и вели себя со мною враждебно. Затем он пристал ко мне, чтобы я по крайней мере дал ему одну дли две ракеты, чтобы он мог счастливо окончить задуманную войну. Но я боялся ознакомить Ваджагга с настоящим свойством ракет и упустить таким образом из рук важное для меня и для будущих путешественников средство держать народ в страхе, и сказал Манки, что я по разным причинам не ногу дать ему ракет, во-первых потому, что по его коварству боюсь, как бы он не употребил их в дело против меня же, во-вторых потому, что он не умеет зажигать огонь, и вероятно наделает себе вреда больше, чем противной стороне, и, наконец, потому, что ракеты так дороги, что он не в состоянии купить их, а я не имею охоты дарить их. Последний довод показался ему самым существенным, потому что он, полагая, что с деньгами можно сделать [330] все, предложил мне за каждую ракету двух здоровых невольников, двух красивых молодых невольниц по моему выбору, два слоновых клыка, каждый не менее 35 фунтов весом, и двух быков, и обещал дать еще больше, если я этим не удовлетворюсь, Таким образом переговоры продолжались с час. Чтобы отвязаться от них, я должен был наконец прибегнуть к праву хозяина.

Не смотря на все уверения, дела шли по прежнему, и, не смотря на данное позволение, мне все еще не давали ходить по стране. До сих пор я только один раз мог предпринять незначительную прогулку к дому Назири. Наши съемки ограничивались пунктами, видимыми из лагеря. Поэтому я настоятельно потребовал, чтобы нам позволили взойти хотя на один холм, находящийся к северо-западу от лагеря.

Люди, посланные мною утром 28 августа к Назири для получения обещанных проводников, воротились без успеха назад. Поэтому я около полудня велел сказать Дезаруэ, что я пока прекращу сношения с Ваджагга и никому не позволю входить в лагерь. Манки тотчас явился, извиняя свое промедление делами, и потребовал для восстановления дружбы съесть со мною меду. Назири, сказал он, до восхода солнца будет готов провожать нас в какое угодно место. Я отвечал ему на это: «с дружелюбными намерениями и доверием пришел я в Маджаме, но твой образ действий показал мне, что я не должен доверять ни одному твоему слову, ни одному обещанию. Поэтому я решился идти в Ламбунгу, известить Татуо о твоих злобных намерениях и вступить с ним в союз». Слова эти произвели сильное впечатление на Джаггайцев; с расстроенными физиономиями они просили, чтобы я отказался от своего намерения. Я дал им заметить, что мзунгу ненавидит пустые слова, и что они должны своим образом действий показать, что они мои друзья.

Ни Назири, ни его товарищи не приходили на следующий день в лагерь. Посланный мною в дом Назири человек сообщил, что он и не ночевал дома. Это дало моим спутникам обширное поле для различнейших соображений. Прежде всех Факи высказал самые нелепые предположения, распространил слух, что единственный расположенный ко мне человек заключен в тюрьму и что следовательно нам предстоит дурная участь, если я не дам Манки большого подарка. Своею болтовнею он до того напугал носильщиков, что когда я хотел идти в дом султана и узнать причину исчезновения Назири, то никто не захотел сопровождать меня. Всего решительнее отказывался от этого Муанзалини, который один хорошо знал дорогу. Я хорошенько припугнул его, а когда это не помогло, приказал связать его веревкою и дать ему несколько приличных ударов. Теперь он усмирился, я вскоре я, в сопровождения Торнтона, трех надсмотрщиков и двенадцати носильщиков отправился в путь. Но, не смотря на это, я ничего не достиг: Муанзалини уверял, что он совсем забыл дорогу. Так как ни один из Ваджагга не хотел вести нас, то мы должны были воротиться в лагерь, напрасно проискав дороги целый час. Прибыв туда, я приказал приготовить мзиго, велел снять палатки, роздал [331] съестные припасы на шесть дней и высыпал в реку закупленные в последнее время бобы, чтобы они не попали в руки Ваджагга. Множество туземцев оставались до последней минуты в лагере, и даже указали дорогу Торнтону, который заблудился в плантации бананов; они вероятно не знали, как надо им держать себя, и боялись известить Манки о нашем отбытии, а может быть им было поручено наблюдать за нами и смотреть, действительно ли мы осмелились без позволения отправиться в путь.

Во главе каравана шел Торнтон; ему было поручено останавливаться на некоторое время при каждом переходе через реку, чтобы дать собраться людям. Я с Коралли шел в арьергарде, чтобы прикрывать тыл. В то время, как мы собирались переправиться через реку Веривери, пришли Килево, Кивои и два других воина, махая зелеными ветвями, и уговаривали нас воротиться. На все их просьбы я отвечал, что мне надоела их ложь и что я не желаю останавливаться, имея намерение как можно скорее попасть в Ламбунгу. По ту сторону бананового леса Наруму я встретил свой авангард и Торнтона. Ему Кивои показал не настоящую дорогу, но он, к счастию, попал на это место, лежащее на реке Веривери. Теперь к нам прибыли еще Назири и Манки Наруму; все они просили меня настоятельно, чтобы я опять вернулся в Маджаме. Назири и его товарищи объявили, по поручению королевского семейства, что они сегодня же пришлют в лагерь быка, меда, молока, бананов, бобов и бананового вина, завтра — невольников и слоновой кости, а потом каждый следующий день — по штуке скота, что проводники к Килиманджаро готовы, что я не должен уходить от них врагом, и т. под. Торнтон также начал уговаривать меня, проводники уверяли, что теперь все пойдет хорошо; я сам начал питать некоторую надежду, что может быть достигну своей цели, одним словом, я был на столько слаб, что велел воротиться назад. Это решение было принято со всеобщим восторгом. Ваджагга же вручили мне палку и копье, в знак того, что я могу употребить их в дело, если слова султана окажутся несправедливыми.

Около двух часов мы пришли к нашим хижинам. Я велел носильщикам сесть посредине этого места около их мзиго и строго запретил им входить в прежние жилища прежде чем будет обеспечено исполнение обещанного. Таким образом мы сидели несколько часов в ожидании. Около сотни различных послов султана приходили к нам и просили, чтобы мы терпеливо подождали Манки, который сейчас прибудет. Наконец явились братья Дезаруэ и Мзам и их дяди Матоло и Маренги с их свитою, а на другой стороне на заднем плане показалась корова. Я полагал, что теперь по крайней мере они будут уступчивее или скромнее, но они кричали и без зазрения совести бегали туда и сюда. Кроме того, как только немного смолкал шум, вдали слышалось воинское пение, и я уже боялся, что меня заманили в ловушку, но все-таки показывал вид, что ничего не замечаю, и, вооруженный револьвером, пошел в сопровождении Ассани к султану, находившемуся в середине группы. Дезаруэ жаловался, что я тайно покинул его и даже хотел вступить [332] в союз с его врагом Татуо, жаловался еще на то, что носильщики часто воровали бананы, и в заключение высказал желание, чтобы я передал ему теперь обещанный подарок, так как теперь уже все готово к восхождению к Килиманджаро. Я отвечал ему, что он получит этот подарок, как скоро нам будет выдана обещанная корова и доставлены проводники для восхождения на гору; что же касается до воровства носильщиков, то я предложил ему самому захватить их на месте преступления. Увидав теперь, что все попытки получить что-либо от меня напрасны, он выдал мне дрова, бананы и обещанную корову. Тогда мы раскинули палатки, поставили флаги и опять устроились как только могли лучше.

На другой день очень рано явились Дезаруэ, Матоло и их свита, с криком начали требовать своего подарка, и, когда я отказал им в этом, начали говорить о том, что воспрепятствуют нашему уходу и уничтожат караван. Едва услыхали это носильщики, как 31 из них убежали с подученными вчера съестными припасами; вскоре на месте остались только трое европейцев с проводниками. Немногие оставшиеся едва могли стоять от страха и умоляли меня уступить, дабы отвратить гнев султана. Им и посреднику их Назири я повторил ответ, что я не дам ничего, пока мне не принесут обещанного вчера меда и молока и не дадут проводников. Шум продолжался. Ваджагга, «которые сильно приободрились при виде убежавших носильщиков, целый час шумели около нас; но так как я не дал запугать себя, а велел приготовить ракеты и ружья, чтобы хорошенько принять нападающих, то они удалились с криком и ругательствами; убежавшие носильщики один за другим пробрались потихоньку в свои хижины.

После полудня нас еще раз посетило султанское семейство; оно предложило мне большой сосуд с отличным медом и просило извинения в том, что молоко будет доставлено только на следующий день. Я счел более благоразумным дать им пока что-нибудь и дал Дезаруэ: 1 1/2 куска американо, 1 кунгуру, 1 барзати, 18 носовых платков, 1 большой карманный платок и бусы, а Матоло: 1 1/2 куска американо, 6 носовых платков, 1 барзати, 1 большой нож и 1 зеркало.

Затем опять последовали уверения в дружбе и любви; дрова и бананы были обещаны еще на сегодня; трое советников опять получили приказание быть в моем распоряжении и Матоло даже позволил мне, если он на этот раз не сдержит слова, убить одного из них и обругать его самого как лжеца! После таких речей они удалились, еще раз заметив, что они, показав таким образом, как они любят европейцев, заслужили в подарок ракету, а иначе я должен буду вступить с ними в войну.

У Торнтона опять явились лучшие надежды; но я не видал никакой перемены в образе действий жителей и все оставался при том убеждении, что в Маджаме все будет тщетно, что здесь невозможно ни взойти на Килиманджаро, ни идти далее к Западу. Поэтому я решился оставить эту страну, как скоро [333] закупим припасов на обратный путь, так как я боялся, что Ваджагга перестанут бояться нашего превосходства и отважатся напасть на нас.

31 августа. Все утро мы напрасно ждали одного из советников; они собрались на пирушку и издали можно было ясно слышать далекий шум и крики опьяневшей толпы. Только около полудня пришел Килево и с детскою наивностью спросил, не имеем ли мы намерения походить на этих днях по стране. Я с трудом уговорил его сейчас же отправиться с нами на один из отдаленных видимых из лагеря пунктов. Через несколько минут мы в сопровождении Ассани, Сегуата, Назири и четырех подчиненных Ваджагга были уже в пути. Перейдя на правый берег реки, мы шли по волнообразной, хорошо возделанной, местности, и вскоре пришли к другой реке, текущей по глубокой долине, потом пошли по банановым плантациям, по зеленым склонам и красивым долинам, и наконец достигли своего путешествия, довольно густо поросшего лесом холма, на котором, как нам сказали, погребены умершие Манки. Ссылаясь на это священное назначение холма, нам не позволили взойти на него и притом попросили, чтобы мы не стреляли здесь вообще не оскверняли этого места шумом. Вид отсюда был прекрасный: к западу от Килиманджаро мы увидали гору Меру; в том же направлении, только на два дня пути ближе, виднелась холмистая область Шира; на юге наш взор обнимал далеко равнину за горами Угоно и Аруша.

Вскоре около нас собралось до 50 Ваджагга. Они удивлялись всему, что видели, а особенно зрительной трубе, стеклом которой я пользовался для зажигания перед их глазами огня.

1 сентября. Назири не имел времени заниматься с нами, а султан велел нам сказать, что прибудет только в полдень. Я решился воспользоваться свободным часом для того, чтобы посмотреть на рынок Ваджагга. Под предлогом стреляния птиц я удалился из лагеря и осторожно пошел издали за несколькими женщинами, которые шли с товарами в Зангару, открытое место, окруженное несколькими деревьями, на котором двигалось до 500 джаггайских женщин. Они обменивали глиняные горшки, деревянную посуду, бананы, бобы, горох, сладкий картофель, молоко, банановое вино и муку, красную глину для крашения, и эмбалла, землю, служащую вместо соли. Хотя рыночной полиции и не было видно, но на рынке господствовал порядок, хотя сотни голосов разумеется были слышны издали. Ни одного мужчины не было видно между продавцами; я узнал, что мужчинам строго запрещено участвовать на рынке, вероятно потому, что прежде между торгующими происходили кровавые распри. Меня уговорили как можно скорее удалиться оттуда, говоря, что мое присутствие подвергнет всех величайшим неприятностям и даже опасности, и я вскоре возвратился в лагерь.

Вскоре после меня пришел султан и объявил, что переговоры откладываются, потому что Назири не могли найти, а Факи не мог быть верным переводчиком. Следовательно и этот день был потерян для настоящей цели [334] моего путешествия! Я чувствовал себя чрезвычайно утомленным от бесконечного ожидания и продолжающейся неизвестности: чтобы вести дело с такими людьми и не терять при этом спокойствия и бодрости, нужно почти нечеловеческое терпение.

Напрасно прождав опять Назири все следующее утро, я дождался наконец около полудня прибытия всей шайки. На мои упреки Дезаруэ сказал только, что он, как мне известно, мой друг и чрезвычайно любит меня, что Назири задержала болезнь, да и его присутствие не необходимо при моих экскурсиях, так как я могу ходить по стране куда угодно и располагать всеми его людьми. Заключением была его просьба о ракете. Упорный мой отказ навел их на предположение, что у меня нет столь ужасного оружия и что я рассказал им об этом только для того, чтобы напугать их; и в самом деле им должно было показаться странным, что я не пользуюсь такими орудиями разрушения, чтобы заставить султана и народ повиноваться моей воле и взять у них слоновой кости и невольников. Я к вечеру обещал показать им, по их просьбе, ракету. Султан хотел наблюдать за действием злого огня из своего дома и приказал четверым из своих доверенных людей донести ему о том, что произойдет у нас. Уходя от нас он повторил, чтобы мы были осторожнее, дабы не испортить хижин и плантаций и обещал еще сегодня прислать съестных припасов, а завтра утром — проводников. В сумерки около лагеря собралась любопытная толпа, которая с шутками и веселою болтовнею окружила меня, между тем как я приготовлял ракету, наполненную швермерами: когда она со свистом поднялась вверх, смех и болтовня прекратились и господа робко удалились, положительно обещав, что завтра утро все будет готово к отправлению.

«Утро» наступило, а проводники не приходили. До полудня я не получал никаких известий, и только после полудня пришел султан, но без проводников. Он не счел даже нужным извиниться, но потребовал снова ракет и других подарков и притом так настойчиво, что я потерял последнюю надежду чего-либо добиться и решился как можно скорее покинуть Маджаме. Мнубие и Муанзалини, предчувствовавшие нечто дурное, советовали отправиться ночью, так как днем, по их мнению, мы непременно навлечем на себя нападение. Хотя я не люблю ночных предприятий, потому что при этом нельзя углядеть за носильщиками, которые при каждой опасности пытаются убежать, и потому что в это время становится бесполезными огнестрельное оружие, наше главное превосходство над туземцами, но все-таки уступил просьбам моих людей, но при этом приказал, чтобы Коралли с Мнубие, Муанзалини и шестью другими людьми предварительно осмотрел дорогу. Я решился, чтобы обойти сильно населенные и союзные с Маджаме области Наруму и Кинди, идти по южной дороге, ведущей в Каге, хотя она и была нам неизвестна. Султану я велел сказать, что завтра у меня праздник, и я не хочу, чтобы в этот день меня беспокоили.

4 сентября. В четыре часа утра Коралли с своею свитою отправился в [335] путь; через несколько часов они воротились с связками дров. Принесенные ими известия были не утешительны; они сообщили, что по осмотренной ими дороге можно выйти из густо населенной местностей не ранее, как через полтора часа, что эта дорога идет по скользким или каменистым тропинкам вдоль глубокого водопровода и по окраине крутой долины, что тут приходится два раза переходить в брод через небольшую реву и переходить через опасный ров, дно которого наполнено тернами, по древесному стволу или по доске. Но я все-таки решился на эту же ночь сделать попытку уйти.

Как бы для того, чтобы показать мне, что я поступаю основательно, султан после полудня прислал ко мне сказать, что он, если завтра утром придет ко мне, должен получить от меня большой подарок», и даже назначил отдельные предметы, из которых он должен состоять, и потребовал между прочим дать ему по крайней мере две ракеты, чтобы наделать как можно более вреда воинам Ламбунгу. Я велел сказать ему, чтобы он подождал до следующего дня. Впрочем я сделал все, чтобы отстранить подозрение, потребовал съестных припасов и дров для людей, содомы для лучшей покрышки хижины и других вещей, необходимых для долгого пребывания.

Утром я призвал носильщиков по одиночке в свою палатку и указал им их мзиго. В полдень я был совсем готов и ждал только ночи.

Но Факи старался выставлять на вид разные препятствия. Он уговаривал людей отказаться от ночного похода, так как он очень опасен и говорил, что необходимо отдать султану половину всех товаров, что бы он дал нам свободный пропуск. Он вероятно действовал за одно с Ваджагга и надеялся получить впоследствии свою долю в полученных от меня подарках; я поручил Ассани строго наблюдать за ним и сказать ему, что я застрелю его, если он хотя на одну минуту удалится от лагеря.

В сумерки я роздал съестные припасы на пять дней, потом роздал мзиго и приказал, чтобы носильщики спали с готовыми ношами. Палатки я велел снять только около полуночи, и эта предосторожность оказалась не лишнею, потому что поздно вечером около лагеря проходили воины, чтобы наблюдать за нами.

Я разбудил каждого из носильщиков по одиночке. Почти беззвучно вышли мы в час ночи из лагеря. Было так темно, что дорогу можно было находить только ощупью. Торнтон с Мнубие и Муанзалини шел вперед, Коралли в середине, а я — сзади; Факи должен был находиться около меня, но через несколько шагов удалился от меня и пошел впереди каравана, где чувствовал себя безопаснее.

Едва отошли мы от лагеря на пять минут, как меня известили, что недостает трех носильщиков. Возвратясь в лагерь, я нашел их спокойно лежащими около своих нош и погнал их перед собою; к счастию один из них знал дорогу. Когда мы проходили мимо дома Назири, я почувствовал сильное желание связать этого плута и взять с собою, чтобы хорошенько [336] наказать его за его ложь; но так как около меня не было ни одного из моих европейских спутников, то я должен был отказаться от этого намерения. Через час я догнал Коралли и узнал от него, что один носильщик с ящиком свалился в глубокую долину, и что его мзиго, в котором находились хронометр и сушеные растения. При свете восковой свечи мы через полчаса нашли ящик, но он, к сожалению, находился в воде, так что сушеные растения, добытые с таким трудом, погибли. Около 3 1/2 часов я достиг арьергарда каравана. Здесь нашел я Торнтона, который ждал меня, беспокоясь на счет моего долгого отсутствия. И с ним также случилось несчастие: он поскользнулся и скатился в темную пропасть, но к счастию на половине дороги нашел точку опоры и выбрался вверх. Переход через узкую доску, положенную через ров, мы совершили счастливо, и через полчаса пришли в селение, уже не принадлежащее к области Маджаме, откуда дорога ведет в густой лес, где я и велел остановиться, чтобы слишком не утомлять носильщиков.

Кто знает, как не любят ночные переходы даже дисциплинированные европейские солдаты, тот поймет, что я с некоторою гордостью смотрел на это отступление, при котором я имел дело с неграми и должен был идти по таким дорогам, которые неудобны даже днем. Впоследствии я часто удивлялся, что все сошло с рук так благополучно; но всего удивительнее кажется мне то, что мы несколько часов шли мимо хижин туземцев, не разбудив при этом никого. Этим я обязан был только чрезмерному страху носильщиков, так как одно мое приказание конечно не в состоянии было бы заставить их молчать даже на короткое время.