СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ОТТО КЕРСТЕН

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ВОСТОЧНОЙ АФРИКЕ,

В 1859-1861 годах

БАРОНА КЛАУСА ФОН ДЕКЕН

ОТДЕЛ ПЯТНАДЦАТЫЙ.

Озеро Джипе.

Приближение к озеру. — Благородный обычай караванов. — Шествие вдоль восточного берега. — Встреча с восемью львами. — Три убитые носорога. — Другая дичь. — Ночное приключение на охоте. — Пчелиные ульи. — Торжественный прием в Дафете — Султан Наунгу. — Церемонии кишонго и братанья на крови. — Большой совет начальников. — Костюм и украшения у Вадафета. — Воинский танец. — Экскурсия к холму на озере. — Трудность измерения углов. — Доверенный человек Банафумо. — Прощанье с Дафетою.

Ночь была холодна и суровый ветер дул с гор Паре. Еще ранее пяти часов я заставил моих людей, которые продрогнув сидели около потухших огней, тронуться в путь. Мы перешли через низкий гребень высот Кузунгу и пришли в обширную, несколько покатую к северу равнину. Она не имела такого сухого характера, как та, через которую мы прошли вчера: свежая

зелень покрывала землю, а вместо голых терновых кустов явились покрытые листьями деревья. Озера Джипе, которое, по словам жителей, должно было находиться на расстоянии нескольких часов пути, не было видно, потому что густой туман лежал над местностью. По нескольким из многочисленных диких тропинок мы шли дальше к северу, к горному хребту Угоно, круто поднимающемуся из равнины, у подошвы которого, по моим предположениям, должен был находиться водоем, но подвигались вперед очень медленно, потому что часто должны были поджидать носильщиков, изнуренных жаждою. Около десяти часов, пройдя полосу известной темно-серой почвы, мы заметили первые признаки близости воды: вылинявшие пресноводные раковины и тростник, но самой воды еще не видали: вероятно озеро доходит до этого места только во время дождей. После двухчасового трудного перехода, под конец, по мягкой иловатой почве, мы увидали наконец мутную лужу. С восторгом нагибался каждый к луже и глотал желтовато-бурую воду как самый прекрасный напиток.

Утолив первую жажду, вспомнили, по благому древнему караванному обычаю, и о оставшихся назади изнуренных сотоварищах; многие носильщики по доброй воле воротились назад, отнести им оживляющую стихию: прекрасная черта благородной человечности! [286]

Идя дальше, я вспугнул прекрасную белую цаплю: мое ружье выстрелило, цапля упада, и вокруг поднялась стая испуганных водяных птиц. Вдруг раздался громкий крик: бегемот бросился из тростника, пробежал через наши ряды и исчез, так что посланные ему вдогонку пули не могли сделать ему ничего. Вскоре после того мимо нас пробежали к воде еще два неуклюжих колосса.

Тростник и трава становились все гуще, чем далее мы пробирались вперед, а лужи делались все многочисленнее и обширнее. Достигнуть озера этим путем казалось невозможным, и потому мы пошли назад, а потом на восток и через полтора часа пришли, после нескольких смешных для постороннего зрителя приключений, опять на открытую местность. Идя в северном направлении по поросшему тростником восточному берегу озера, мы около четырех часов достигли места, удобного для лагеря, где величественная поверхность озера была в некоторой степени открыта. ²⁹ Впереди нас и к западу простиралась обширная, отлого поднимающаяся зеленая равнина, а с севера проглядывал прекрасный Килиманджаро, по ту сторону озера синий зубчатый хребет Угоно замыкал собою кругозор, а на юге виднелись горы Кизунгу и отроги гор Паре. Около нас оставались только немногие самые сильные носильщики, а большая часть их появлялись один за другим в продолжительные промежутки времени, и только с наступлением сумерек они собрались все.

Утром 21 июля я тронулся в путь несколько ранее моих людей, надеясь встретить идущую на водопой дичь; но я обманулся и увидал только над уровнем озера морды и уши нескольких бегемотов, которые с ужасным стоном и плеском нырнули, когда я пустил в них пулю из слоновьего ружья. Таким образом я шел с частыми остановками более трех часов и часто осматривался кругом, не замечая однако же идущего за мною каравана. Я воротился назад и через полчаса нашел все общество весело расположившимся на привал и готовящимся к обеду: вожаки солгали Торнтону и Коралли, что я вчера вечером назначил им это место и приказал дожидаться меня тут. Я сейчас же побросал горшки, раскидал очаги с огнем, побил несколько человек палкою и скоро привел всех в движение.

И впоследствии мне счастие не благоприятствовало на охоте; я увидал только стадо убр, но на слишком большом расстоянии, не позволявшем стрелять наверное.

Около полудня мы достигли конца открытого озера; густая опушка исполинского папируса скрыла от наших взоров поверхность озера: эта осока поднимается до высоты 15 слишком футов, увенчанная перистыми головками, имеющими до 3 дюймов в поперечнике и похожими на цветы порея. Тропинка вела теперь прочь от воды через поросшую небольшим лесом равнину, которая местами была покрыта легким выцветом, по вкусу похожим на селитру и на поваренную соль; я велел тут сделать привад и готовить обед. Мой неутомимый спутник и здесь, не отдыхая, взял свои инструменты и отправился делать съемки с гор Угоно и других вершин, видневшихся отсюда. [287]

Около трех часов мы снова отправились по дороге в Дафету, страну, лежащую к северу отсюда на реке Ломи, куда часто ходят караваны. Дорогою мы увидали на небольшом расстоянии носорога, и притом черного, стало быть самой опасной породы: все носильщики побросали свои тюки на землю и искали защиты на соседних деревьях. Торнтон выстрелил в животное из своего маленького ружья, чтобы вызвать его напасть на нас, после чего я надеялся свалить его моею слоновьею пулею. Но носорог был вероятно не из храбрых, потому что едва раздался выстрел, как он тяжелым галопом побежал от нас. Около солнечного захода мы раскинули ночной лагерь под несколькими деревьями около лужи с водою.

Чтобы показать, в каком изумительном множестве встречается в другие времена большая и благородная дичь у озера Джипе и как бесцеремонно становится она иногда под убийственный выстрел, мы прервем здесь нить рассказа и поместим происшествия двух позднейших дней, из за которых многие позавидуют нашему путешественнику.

«Я пошел», рассказывает Декен во время своего обратного путешествия, «рано утром впереди каравана к берегу озера, дабы убить несколько водяной дичи; со мною было двуствольное охотничье ружье системы Лефошё, а на некотором расстоянии следовал за мною Коралли с моим карабином. Счастие благоприятствовало мне; кроме многих красивых болотных птиц я убил еще прекрасную драхву, которая особенно обрадовала меня. Вдруг я заметил за 50 шагов от себя что-то желтое на окраине тростника. Я уже часто видал маленьких гиен с желтыми и черными полосами, а потому и теперь предположил, что это гиены и, не переменяя на пули моих зарядов из дроби, осторожно на четвереньках пополз к ним через высокую траву. Подползя, под защитою куста, на несколько шагов к животным, я медленно приподнялся. Вид, представившийся моим изумленным глазам, вызвал во мне невыразимые чувства. Я чувствовал не боязнь и не ужас, зрелище это привлекало меня своею волшебною силою, а рассудок мой заставлял меня бежать: за четыре шага от меня лежала старая львица, играя с двумя детенышами, которые старались приблизиться к ней, но она легонько отталкивала их от себя лапою; рядом с ними стоял их отец, видимо любуясь ловкостью своих деток, а в некотором расстоянии оттуда, на краю озера, два полувзрослые их братца или другие какие-нибудь родственники прохлаждались утренним водопоем. Горячая кровь быстро побежала у меня по жилам, но осторожность взяла верх: я медленно опустился за куст, положил пули в свое ружье Лефошё, со всевозможною осторожностью пополз к Коралли и взял у него свой любимый карабин. Было бы безумством осмелиться вступить с тремя только пулями в такую неровную борьбу; но мною овладело непреодолимое желание еще раз взглянуть на величественных животных. Медленно пошел я вперед; за мною следовал Коралли с двуствольным ружьем: вдруг, вместо прежде замеченных мною шести львов, из тростника вышли восемь; они остановились за двадцать шагов от меня, испустили глухое злобное рычание, выказывая свои [288] прекрасные зубы, которыми одарила их мать-природа. Так стояли мы друг против друга около двух минут: они — скрежеща зубами, а я — приложив ружье к плечу. Наконец животные медленно пошли назад, детеныши впереди, а самцы сзади. Но это отступление нельзя было назвать бегством: через каждые два три шага один из старых самцов оборачивался, как бы желая посмотреть, честно ли я соблюдаю непроизвольно заключенное между нами перемирие, и, только выйдя из-под выстрела, они побежали большими прыжками и скоро исчезли между кустами и деревьями, вероятно чутьем услыхав приближение каравана.

«Мы продолжали наше прерванное путешествие. Солнце страшно пекло, ветерка совсем не было; носильщики едва двигались. Поэтому я уже около 10 часов велел сделать привал на всю ночь, намереваясь провести время после обеда в охоте. Едва успели мы расположиться, как двое людей, отправившихся за дровами, воротились бегом и сообщили, что они видели вдали двух носорогов. Сопровождаемый Торнтоном и двумя носильщиками с запасными ружьями, я немедленно отправился на указанное место и вскоре увидал двух красивых, взрослых черных носорогов, на расстоянии 40 шагов друг от друга. Они должно быть имели очень плохое зрение, потому что допустили нас подойти к ним, по равнине, поросшей кустами не более 2 футов вышины, на 30 шагов. Я встал, чтобы выстрелить, и заметил при этом еще третье животное, молодое; я, разумеется, прицелился в мать, так как детеныш верно сделался бы моею добычею, если бы мне удалось убить ее. Я спустил курок, но выстрела не последовало. Треск пистона сильно раздался у нас в ушах. Безобразные животные разом поворотились с подозрением в нашу сторону, но потом опять успокоились и продолжали есть траву. Положив новый пистон, я выстрелил, на этот раз удачнее: один из колоссов упал, прежде, чем раздался звук выстрела. Но тут другое животное с бешенством и с открытою пастью бросилось на меня, и, когда я схватил другое мое ружье, было уже за пять шагов от меня: моя восьми лотная пуля попала ему в зев. Как кубарь перевернулся мой страшный противник, и, подучив еще в ребра пулю Торнтона, с громки ревом упал. Третий выстрел из моего маленького ружья свалил детеныша, который с криком искал убежища за телом матери. Немногие могут похвалиться тем, что в один день убили три штуки такой дичи, видели вблизи восемь львов и кроме того набили много пернатой дичи!

«Мы выстрелили несколько раз в голову первому носорогу, чтобы сократить его страдания. Когда он совсем умер, пришли несколько носильщиков и просили позволения сделать в него с своей стороны несколько выстрелов, вероятно для того, чтобы впоследствии хвалиться тем, что они убили носорога, не прибегая для этого к слишком бессовестной джи. Все три животные были самки. У одной в спине торчал отломившийся железный наконечник стрелы, около которого мясо было разъедено. Хотя оружие это было вероятно отравлено, но негры не задумываясь ели отделенные от раны части, думая, что яд стрелы имеет только местное действие». [289]

«Заслышав выстрелы, большая часть моих людей вскоре собралась около меня и начала с восторгом разрезать добычу. Не смотря на избыток, при разделе мяса возник спор и только моя палка предотвратила драку».

«Мы еще не совсем покончили с этим, как некоторые носильщики сообщили, что они убили бегемота и видели еще одного носорога. Я как можно скорее последовал за ними, вооруженный только моим маленьким ружьем, И, не могши подойти ближе, выстрелил в животное на расстоянии 200 шагов; пораженное в голову двухлотовою пулею, оно повалилось, но потом опять вскочило и исчезло в кустах, прежде чем я снова зарядил свое ружье; наступающие сумерки не позволили мне идти по его следам».

«Носильщики и проводники побуждали меня скорее тронуться в путь, опасаясь Мазаев, огни которых сверкали на северо-восточном берегу озера; но я не мог решиться так скоро покинуть прекрасную для охоты область».

«В надежде убить несколько хищных животных, я на другое утро еще до восхода солнца отправился на то место, где вчера убил трех носорогов. К сожалению, обильных остатков мяса было недостаточно для того, чтобы целую ночь насыщать охочих до мертвечины животных. Место было уже очищено, так что осталось только несколько больших костей и две. головы; третью голову я велел приготовить для своей коллекции; почва была так изрыта и вытоптана гиенами и другими хищниками, что нельзя было найти гладкого местечка».

«Отсюда я отправился с Коралли к озеру, на то место, куда вчера приходило на водопой иного дичи; там мы спрятались в траве. Целый час мы прождали напрасно. Наконец вдали показались зебры, лани, антилопы и газели в бесчисленном множестве. Стадами подвигались они все более и более к нашей засаде, как вдруг с надветренной стороны показалось несколько людей, которых я послал посмотреть убитого вчера бегемота: моя охота пропала. Правда, я пустил, на расстоянии 400 шагов, несколько пуль в бежавших животных, но, как и следовало ожидать, без успеха».

«С досадою пошел я далее по равнине, а Коралли пробирался вдоль озера. Счастие еще раз улыбнулось мне: две газели и две свиньи вышли в одно время из тростника, и я убил самую большую из первых. Она была несколько больше взрослой козы, с странными, загнутыми назад рогами. Замечательно, что в ее мясе не было и следов жира, хотя травы здесь всюду было много. Точно также и убитые вчера носороги были совершенно тощи; только бегемот дал несколько сала для нашей кухни».

«После полудня я забавлялся стреляньем хищных птиц, которые, привлеченные запахом мяса, носились вокруг нашего лагеря и старались утащить у носильщиков кусок мяса. Прогуливаясь потом, я заметил неподалеку от озера пантеру, которая валялась в сухом тростнике, но исчезла прежде, чем я успел приготовиться к выстрелу».

«На другое утро мы тронулись в путь задолго до рассвета. Было очень темно и люди плотно жались около меня, опасаясь диких животных. Едва [290] прошли мы тысячу шагов, как перед нами поднялись медленно движущиеся тени. Некоторые из носильщиков громко закричали: «пера! пера!» носороги! носороги! В одно мгновение все тюки были сброшены на землю. Подобно стаду овец, угрожаемому волками, носильщики сжались в кружок. Мое ружье выстрелило; раздался громкий крик и фырканье, по которым я узнал, что это были бегемоты. Так как они, не отваживаясь на нападение, ушли, то и мои Суахелийцы расхрабрились и с громким хвастовством стали стрелять в бегущего врага; но я отказался от дальнейшего преследования».

«Через полчаса снова появилась на нашей дороге черная фигура; судя по стону, последовавшему за моим выстрелом, это был носорог. Животное на минуту остановилось, потом медленно побежало; я поспешно побежал за ним и пустил в него еще две пули. Несколько раз животное пыталось напасть на нас, сопело и рыло своим рогом землю, но Торнтон и Коралли, зайдя с ветра, удерживали его. Таким образом я улучил время новою пулею повалить его на землю, потом осторожно подошел и вонзил ему в глаз копье. Животное еще раз перевернулось и осталось без движения. Только тогда я поближе рассмотрел свою добычу, так как в темноте я не мог разглядеть отдельных его частей, а стрелял просто на удачу. Это был белый носорог, беременная самка с наполненным молоком выменем. Он имел 11 футов 2 дюйма в длину от головы до оконечности хвоста, 5 футов и 2 дюйма в вышину, а ступни его имели в ширину 9 1/2 дюймов. Одна из моих пуль попала ему сзади лопатки, другая — в брюхо. Я охотно взял бы с собою его череп, чтобы определить по нему разницу между черным и белым носорогом (все убитые доселе носороги были черные), но все мои носильщики был нагружены тюками, да и притом же у меня не было времени. Поэтому я только отрезал рога. Они не похожи на рога другой породы; у черного носорога рог меньше, заострен конусообразно и в поперечном разрезе совершенно кругл, тогда как у белого он сплюснут с боков, и вверху более широк, чем заострен».

«Дорогою мы встретили еще несколько носорогов, но не имели возможности выстрелить в них. Впрочем я был совершенно доволен тем, что было сделано до сих пор и вероятно не воспользовался бы представившимся случаем, так как я уже достаточно запасся мясом, да и последнее животное убил собственно без цели. Но, к моему успокоению, переходя горную цепь Кизунгу, мы встретили нескольких охотников из Паре и сказали им об убитом нами носороге: они поспешно отправились к указанному месту, чтобы отнять у гиен и коршунов редкое для них жаркое».

_________________________

После этого отступления возвратимся снова к дневнику путешествия и предоставим барону рассказывать далее об его приключениях.

Хотя Дафета лежала отсюда на расстоянии одного только часа пути, [291] сказано в заметках от 22 Июля, но я велел тронуться в путь в 6 часов, чтобы по возможности незамеченными пройти через ворота на границе плантаций; я здесь имел в виду сберечь не пошлину за проход, а время, и устранить неприятности. Дорогою мы встретили нескольких туземцев, которые, к нашему удивлению, нисколько не были поражены нашим присутствием здесь: вероятно они считали нас за выродившихся арабов. Они несли на голове ульи, подобные тем, которые мы видели на деревьях по бокам дороги: это были деревянные чурбаны в пять футов длины и 16 дюймов толщины, чисто выдолбленные и снаружи красиво выглаженные, формою похожие на бочонок или огурец; концы их забиты деревянными кружками, в которых просверлено множество маленьких отверстий, каждое с выступом внизу, чтобы пчела, влетал туда, могла сползать по ним.

Пройдя через небольшой густой лесок, мы пришли к границе Дафеты, к высокому частоколу из больших и маленьких дерев и кустов, перевитых ползучими растениями, в котором были сделаны из тяжелых деревянных брусьев с столь узким и низким входом, что ослы, с которых были сняты седла, едва могли пройти через них. Мы вошли молча, потом выстрелили изо всех ружей, чтобы известить жителей об нашем прибытии.

Вскоре явилось около 20 туземцев. Они взяли обычную пошлину (два доти бумажной материи за вход каравана и по одному доти с каждого осла) и потребовали кроме того кусок каники (голубой материи), чтобы совершить перед воротами григри. Так как в числе моих товаров не нашлось ни одного каники, то один из носильщиков предложил отдать для этой цеди свой головной платок из каники. Когда это затруднение и сопряженные с ним получасовые переговоры были покончены, то мы полчаса шли беспрепятственно далее, через плантации бананов и сахарного тростника, через высокий лес и густой кустарник, через роскошно-зеленую и цветущую страну, пересекаемую многочисленными устроенными для орошения каналами. Рукав реки Ломи или Дафета причинил нам некоторые затруднения, так как через него надо было переходить через опасный колеблющийся мост из связанных пальмовых листьев; нам, не смотря на поставленные по сторонам перила, предстояло непроизвольное купанье.

К нам присоединилось все более и более жителей, из коих многие были навьючены пустыми ульями. Руководимые ими, мы достигли около девяти часов открытого места между двумя высокими деревьями; здесь мы снова салютовали выстрелами из всех ружей. Нам отвечали многочисленными ружейными выстрелами. Странно, каким образом Вадафета, если у них было несколько ружей, тратили так свой порох! Но это объяснилось само собою, когда около дюжины Суахелийцев с дружественным приветствием вышли к нам на встречу; это были охотники на слонов из прибрежного города Танга, которые, под предводительством некоего Симба пришли сюда для охоты, или, скорее, для торговли слоновою костью. [292]

Только около полудня, перейдя еще через два значительные речные рукава по мосту вышеупомянутым образом построенному, мы прибыли к лагерной стоянке, обыкновенно занимаемой караванами, к осененной громадными деревьями равнине около 50-60 шагов и диаметре; мы тотчас же начали устраиваться здесь по домашнему, т. е. разбивать палатки, устраивать места для спанья и т. под.

После полудня посетил нас 30 летний мужчина недурной наружности с свитою из 20 человек, султан Маунгу. У него около головы был обвернут, голубой платок, через правое плечо перекинут длинный кусок набивной индийской материи, на шее нитка больших голубых бус, а в ушах — кольцо из маленьких бус; судя по непринужденному обращению он казалось не занимал почетного места. Он потребовал обменяться со мною кишонго или знаком дружбы и в свое извинение сказал, что он конечно не знает обычаев белых людей, так как ни один мзунгу еще не приходил в их страну, но что он считает за лучшее, чтобы я подчинился тем же обычаям, которые наблюдали посещающие его арабы. Я согласился, и к нам привели козу для жертвы. Один из носильщиков заколол ее, после того как мы все наплевали ей на лоб, снял потом кожу со лба, разрезал ее от середины до края на тонкие полоски и каждую из них надрезал. Одну из этих полосок султан надел на средний палец моей правой руки; тоже сделал и я с султаном. Затем один из людей Маунгу отрезал маленьким ножом, держа его за острый конец, остаток полоски пальца и, наоборот, один из моих носильщиков сделал тоже с моим визави. Тот же самый обряд был совершен между Факи и начальником Вадафета, между Торнтоном и Дафетским торговцем Мамбури, между Коралли и одним из туземцев, и наконец между слоновым охотником Симбою и мною, так что у меня на пальце были две полоски кишонго. Число их должно было скоро еще увеличиться, так как кожаные знаки дружбы обыкновенно не снимаются до окончания путешествия.

Этим окончилось торжество, и началось другое, так называемое братанье кровью. Кусок мяса козы изжарили в золе и дали каждому части в руки, после чего все участвующие, числом 16, вошли в палатку. Занавесы у дверей были плотно задернуты. После продолжительного шаури между многими ораторами, во время которого жара в палатке сделалась невыносимою, был разрезан на 14 частей кусок мяса. После того я должен был сесть с султаном на разостланное по земле доти бумажной ткани, подобно тому, как делали в Паре Факи и Нгуату. Наконец каждый из нас взял по куску жареного мяса, поплевал на него немного, и, с вышеизложенными формальностями, положил в рот своему визави. К счастию мне удалось, хотя мой братец по крови пристально смотрел на мои пальцы, спрятать отвратительный кусок, с которого меня тошнило бы целый день. Затем все встали, и, к великой нашей радости, вышли из палатки. Но мои испытания еще не кончились; мне оставалось еще выдержать продолжительное шаури, после чего я должен был дать подарки [293] за заключенный дружественный союз. Наконец султан и его вельможи сообщили мне, что теперь я ихний и могу делать что хочу, но что завтра должен готовить новую, более значительную, дань другим султанам.

23-го Июля около 9 часов явился Дафетанец с двумя султанами. Я почти того мнения, что народ избирает стольких начальников просто для того, чтобы брать с путешественников больше подарков! Оба они целых два часа совещались с каравановожатыми, с купцом Банафумо и охотником Симбою. Результатом этих совещаний было то, что я должен с каждого из моих тюков заплатить какую-нибудь безделицу: в противном случае мне будет загражден путь в Джаггу. Хотя эту угрозу и не должно было понимать буквально, но все-таки надо было принять в расчет, что мне поставят множество препятствий; поэтому, дабы не затруднить себе достижение близкой цели, я согласился на это предложение, выложил свой подарок (24 доти американо, 6 кусков пестрой материи, три маленькие зеркала, несколько медной проволоки, бус и ножей) и представился собранию. Я произнес длинную речь, которую Банафумо перевел и притом довольно точно. «Европейское великодушие», сказал я, «побуждает меня предложить им столь значительный подарок: но если они будут недовольны этим, то я возьму назад все и силою проложу себе путь в Джаггу, или же, если это не удастся, спокойно ворочусь на прибрежье, и тогда конечно ни один европеец никогда не посетит их, разве только с враждебным намерением».

Все весьма удивились моим словам. После краткого совещания они приняли мой подарок, но отказались от ножей, опасаясь того, что «Мазаи воспользуются принятием такого оружия как предлогом к войне». В замен моего подарка они дали мне овцу и ягненка и обещали впоследствии дать еще быка, но вместо того после полудня принесли только живой скелет большого теленка.

В заключение эти султаны потребовали также заключить со мною братство; но я отказался, чтобы не слишком истощить свой багаж. Наученный опытами у Ватеита в Кадьяро, я не преминул повторить им, что я буду теперь предпринимать прогулки по окрестности, употреблять в дело мои инструменты, стрелять птиц, рвать цветы, поднимать камни и т. п., разумеется не для волшебства и не причиняя им ущерба. Все согласились на это и собрание разошлось.

В первый раз на рынке было мало посетителей и съестных припасов, но потом все устроилось к моему удовольствию. Я без больших затруднений покупал все, что мне было нужно, особенно бобы и горох в большом количестве и заказывал свежее молоко, мед и другие лакомства. При торговле мы имели случай узнать характерические стороны Вадафета, выказывающиеся не столько в строении тела и лица, сколько в костюме и украшениях.

Мужчины носят то короткие, то длинные куски бумажной материи или кожи на правом плече, ожерелье из больших голубых и разных маленьких бус, а сверху или снизу другое из коротких цепочек, сделанных из железной или медной проволоки, которые висят на нитке, обвязанной кругом шеи. У всех туземцев ушные мочки проткнуты и широкое отверстие заткнуто [294] большим, полым или полным кружком дерева или кольцеобразным куском тыквы; сюда привешиваются также свитые в кольцо нитки маленьких бус, или же, наконец, короткие палочки в проткнутой закраине ушной раковины. Резко бросается в глаза носимое многими украшение на руках, двух полукруглых или похожих на параболу кусков дерева в несколько дюймов; они прикреплены так, что двумя связанными друг с другом концами обхватывают верхнюю часть руки; а верхние половинки дуги сжимают до костей плечевой мускул. Из оружия они носят копья, сабли (подобные Ватеитским, только меньше), щиты, иногда палицы из твердого, тяжелого дерева, похожие на палочки с воткнутыми на них лимонами, ножи, редко луки и стрелы, конечно только у тех, у кого нет ни копья, ни щита. Щиты сделаны из толстой буйволовой кожи, около трех футов длины и 1 1/2 футов ширины, сверху и снизу они закруглены, а в продольном направлении загнуты к зади и для прочности снабжены широким, деревянным ребром, которое в середине, напротив полукруглого углубления кожи, образует рукоять; снаружи они окрашиваются в желтую, красную или белую краску. Копья имеют длинную, обвернутую кожею, рукоять; на ней сверху прикреплен железный, охватывающий древко наконечник, а на нижнем конце находится железный шип, который втыкается в землю, когда люди останавливаются.

Женщины увешаны украшениями, особенно стеклянными бусами; они носят из этих бус кольца на различных местах закраины уха, свешивающиеся до плеч, а на груди — толстые валики, увешанные также длинными нитками белых бус. Девушки и молодые женщины носят менее украшений, несколько ниток бус на голове и большее число на шее. Вместо серег служат изукрашенные кусочки дерева, или маленькие, улиткообразно извитые кольца из железной и медной проволоки, часто до того тяжелые, что сильно оттягивают мочку уха. Брыжи из проволоки и спиральные наручники встречаются и здесь; кроме того встречается такое же украшение на нижней части руки и на ногах, состоящее из конусообразно свернутой толстой проволоки. Реже встречаются медные кольца на суставах стопы, и только у самых знатных дам, у жен начальников племени, замечается на верхней части лица странный вуаль, состоящий из проволочных цепочек, густо унизанных бусами.

Впоследствии нам представился случай видеть празднество Вадафета, большой воинский танец, поводом к которому были слухи о приближении Мазаи. Симба пришел однажды за нами в 10 часов утра и повел нас на открытую площадку, где мы, пришедши, сделали первый приветственный залп из ружей. Там уже собрались около 150 вполне вооруженных воинов и несколько сот жителей, из коих первые были странно расписаны красною и белою краскою, в виде клеток, полос, колец и точек на всем теле, на руках и ногах или же только на груди. Особенно гадко размалевывается лицо, у одних около глаз в роде очков, а у других на половину белою, на половину — красною краскою. Даже острие и ручка копий у многих ярко раскрашиваются, точно также и щиты часто с большим вкусом разрисовываются, [295] красной, белою и черною краскою. Около лба у всех бывают обвязаны кожаные полоски в 1/2 дюйма ширины, раскрашенные теми же красками, на которых было одно или несколько окрашенных в красную краску страусовых перьев. Точно также у всех воинов около колен или лодыжек были прикреплены железные гремушки, чтобы ими во время танца бить такт. Одежда их состояла из украшенного пучками волос куска материи в 4 фута длины и 1 1/2 фута ширины; этот кусок или был обвит около шеи, или же, посредством вырезки, привешен на голове, так что покрывал то одну спину, то одну грудь. Участники разделились на два отряда, один из молодых людей, другой — из стариков, потом пошли тяжелыми шагами вокруг, так что гремушки громко звякали, подвигались вперед, притопывая и припрыгивая, держали при этом над головою щит и копье, последнее почти за конец ручки, и по временами свистел или выли, но не пели.

Зрителей собиралось все больше и больше; тут были старые мужчины, дети и женщины, в том числе знатные дамы с лицами, закрытыми цепочками. Все находили зрелище прекрасным; но мы, видевшие гораздо лучший танец по прибытии к Кадьяро, были другого мнения и скоро удалились, хотя нам обещали показать еще танец женщин.

Однажды мы с Торнтоном воспользовались полученным позволением для экскурсий и отправились, в сопровождении Банафумо и нескольких других, к лежащему на юге холму, с которого должны были быть видны Кадьяро, Килиманджаро и озеро Джипе. После долгого перехода по узкой, грязной тропинке, через банановые дески, через оросительные каналы и сильно текущую реку в 150 футов ширины, мы пришли к воротам, окруженным густым лесом, а пройдя эти ворота, очутились, по ту сторону широкого рва, в равнине, покрытой высокою травою. Два с половиною часа спустя мы достигли вершины холма. Вид был поистине прекрасный: на юге лежит широкая поверхность озера, которое, начиная от того места, где мы впервые расположились лагерем, загибается к западу между густым лесом тростника и папируса; на востоке ясно видно устье рукавов Дафеты, которая на западе снова вытекает из озера; по темным полосам леса можно было видеть, что река к западу от гор Угоно поворачивает к югу и на дальнейшем своем течении принимает в себя многие воды, стекающие с Килиманджаро. Под именем Руфу или Лифу величественная река, по показаниям моих спутников, расширяется в длинное, плоское озеро, обтекает потом Узамбару на востоке и юге, и, перейдя через многие неровности почвы, впадает, под именем Пангани, в море около прибрежного города того же имени. К сожалению, кругозор был ограниченный; Килиманджаро показался только на несколько минут, а Кадьяро совсем не было видно.

Торнтон произвел, с удивительным терпением и искусством, как и всегда, несколько измерений. Насколько это трудно, может сказать только тот, кто сам по целым часам стоял на солнечном зною перед теодолитом, ³⁰ направлял зрительную трубу на горные вершины, считал нониусы и отмечал [296] углы. Эта работа в совершенно незнакомой стране затрудняется еще тем, что приходится изобретать названия для всех неизвестных горных вершин и набрасывать очерки гор, чтобы предотвратить самые неприятные ошибки. Если бы было сделано изобретение ³¹, которое до некоторой степени облегчило бы трудную работу, то это было бы выгодно не только для многотрудного путешественника, но и для самого землеведения, которое мало обогащается точными сведениями часто потому только, что слишком трудно собирать их.

Я по мере сил своих принимал участие в этой работе, считал и описывал нониусы, набрасывал очерки видимых гор, определял высоту нашего местонахождения по точке кипения воды и выведывал у наших спутников те немногие названия, которые они знали. Вскоре после полудня мы тронулись в обратный путь. Дорога шла довольно отвесно, потом через частые терновые кустарники, и наконец через траву с жесткими колючками (вероятно Cenchrus echinatus), которые, подобно маленьким стрелам, впиваются сквозь одежду в тело, и при каждой попытке вытащить их вонзаются все глубже и причиняют пря ходьбе невыносимое чувство боли. Через два часа мы достигли границы Дафета, а еще через час, исцарапанные, усталые и голодные, пришли в лагерь.

У меня был хороший запас съестных припасов и потому мне не было причины оставаться долее в Дафете, и я приготовился к скорому отправлению. Все ненужные вещи я передал Банафумо на сохранение вместе с запасом американо и бус, на тот случай, если я, по какому-нибудь несчастному случаю, лишусь своих товаров; при этом я еще попросил его во время моего отсутствия закупить для меня съестных припасов, так как мне сказали, что они после будут много дороже: в награду за это я обещал дать ему по моем возвращении ружье. Наконец я простился с султаном и уже вечером велел снять палатки и приготовить тюки, чтобы избежать на следующее утро всякой задержки.

До восхода солнца 26-го Июля явились Банафумо и побратим Торнтона Мамбури, наши проводники. На этот раз нам не пришлось проползать через ворота, но за то пришлось перейти через три рукава реки Дафета, из коих один затруднил нас своим сильным течением, другой — крутизною своих берегов, а третий илистою почвою около него; ослы погружались в нее по брюхо и нагруженные тяжелыми вьюками носильщики — выше колен. Наши проводники углубились в длинную беседу с почтенным Факи, и оставили нас только тогда, когда я заметил им, что не люблю излишней привязчивости.

ОТДЕЛ ШЕСТНАДЦАТЫЙ.

Джаггайская область Килема,

Килиманджаро, царь гор. — Его форма и снежный покров. — Виды местностей в Джагга. — Райская смоковница и ее полезность. — Жилища туземцев. — Водопроводы и окопы. — Государственные учреждения. — Сношения жителей между собою и с соседними народами. — Благоприятные условия для поселения европейцев. — Приближение к Килеме. — Мирное приветствие. — Неприятное ожидание. — Место стоянки караванов. — Людный рывок. — Строение лица и костюм Вакилема. — Караул для безопасности. — Посещение султана. — Взаимные подарки. — Осмотр европейских чудес. — Позволение стрелять птиц. — Танец в честь чужеземцев. — Первые неприятности. — Пускание ракеты снова восстановляет порядок. — Экскурсия. — Величественный вид на окрестность. — Попрошайничество королей и министров, обманы со стороны подданных. — Долгая задержка. — Энергический образ действий оказывает свое влияние. — Приготовления к восхождению на Килиманджаро. — Прием в последнем селении. — Неудавшееся возмущение. — Прекрасное утро в девственном лесу. — Две ночи на 8000 футов высоты. — Неблагоприятность погоды и вероломство проводников. — Возмущение. — Что между тем случилось в лагере. — Осадное положение. — Хорошо выдержанное испытание. — Положение дел не улучшается. — Прекращение мирных отношений. — Перемена в обращении. — Отправление.

Кто знаком только с европейскими горами, тот не может иметь понятия о величественном характере горной массы, которая прямо, без всякого перехода, поднимается из равнины. У нас вершины высочайших гор видны или только на весьма значительном расстоянии, и тогда, по причине незначительности угла высоты не бросаются резко в глаза, или же с близких, но высоких пунктов: в этом случае они как бы съеживаются или уменьшаются вследствие возвышенности точки зрения и вследствие близости многих вершин почти такой же величины; но нигде не представляется такого зрелища исполинской горы, видимой от подошвы и до вершины и стоящей одиноко, какое представляют с моря высокие вулканические острова, или какое, еще лучше, представляет царь гор — Килиманджаро ³². Здесь ничто не сокрыто от взора; увенчанная снегом вершина представляется столь же ясно и отчетливо, как лес низменных стран, и ни одна равная ему возвышенность не отвлекает от него очарованного взора и не ослабляет впечатления.

Из равнины шириною в десять немецких миль поднимается «гора величия» на 16,500 футов над равниною или на 18,700 футов над уровнем [298] моря. Его увенчивают две вершины, на западе величественный, покрытый белоснежною шапкою купол, а на востоке — масса круто опускающихся книзу исполинских колонн и пилястр, на 2500 футов ниже первого купола. Обе эти вершины соединены между собою длинным хребтом. На спусках восточной вершины, только немного переходящих за линию снегов, удерживается очень мало мелких кристаллов воды; и как на западном куполе редко какой-нибудь черный купол перерывает блестящий снежный покров, так точно на восточном — на отлогих склонах темных скал видятся только отдельные белые поляны.

Килиманджаро не во всякое время выказывает путешественнику свою красоту; обыкновенно он уже через несколько часов после восхода солнца закутывается в туманный покров, и часто по целым дням не скидает с себя непроницаемого покрывала. Он всегда закутывается с востока, потому что с этой стороны целый год дуют ветры. Прежде всего сгущается часть паров на менее высокой вершине скалы; если здесь начинается образование туманов и облаков, которые около снежной линии купола направляются поспешно к западу, чтобы по ту сторону снова расплыться в незримом паре, то блестящий купол бывает видим только в течении еще нескольких минут: скоро снизу собирается туда масса паров, и обе вершины закрываются одною массою облаков. Точно также и освобождается от туманов гора первоначально с востока и потом блестит еще ярче, так как в это время над старыми осадками отлагаются еще новые. Что вверху действительно идет снег, это видно всего лучше по сильному бурному дождю внизу: вскоре после рассеяния туманов снег у подошвы восточного пика падает далеко вниз до высоты хребта, но через несколько часов уничтожается солнцем и остаются только незначительные слои.

Но вышеупомянутой причине и западный склон горы, который всего менее находится под согревающим влиянием морского ветра, покрывается гораздо ниже спадающим слоем снега, чем другой; белое покрывало, по-видимому, ограничивается только одною стороною, необращенною к непогоде.

Касательно настоящей формы восточноафриканской исполинской горы мы не знаем ничего определенного, потому что никто не видал ее со всех сторон и точно не исследовал ее; но Торнтон по видам с юго-востока до юго-запада и по собранным породам камней заключает, что Килиманджаро есть старый вулкан, частью обрушившийся вследствие обвалов, о прежней величине которого свидетельствуют отстоящие на несколько миль одна от другой вершины, составляющие только незначительные остатки целого.

Килиманджаро есть как бы передовой пост нескольких подобных, может быть еще более высоких, снежных гор, тянущихся даже по ту сторону экватора. Громадную Кениа видел Крапф, а о других мы имеем только некоторые сведения; все они, по-видимому, суть вулканы, хотя по показаниям туземцев, теперь только один из них извергает огонь и лаву. Для позднейших путешественников будет одною из важнейших задач — исследовать [299] область снежных гор и вулканов восточной Африки, добыть сведения о строении и связи этих возвышений почвы и о распределении водных жил, вытекающих из громадных горных масс. Может быть, что все собирающиеся здесь дождевые и снеговые осадки опять текут в индейский океан, из которого они происходят; но может быть также, что отсюда большие водные жилы текут на запад, через неизвестные равнины к большому озеру Укереве, которое, как мы знаем через Спика, пускает от себя ветвь в таинственный Нил, или что они, обходя этот водоем, самостоятельными реками направляются на север, и там соединяются с благотворителем Египта. Рвение, с которым теперь занимаются землеведением восточной Африки, дает право надеяться, что уже в следующим десятилетии будет решен этот весьма важный вопрос, о котором толковали еще древние.

Покинем теперь равнину и поднимемся на гору, в ее леса, в заметные уже издали банановые плантации верхних ее местностей! Дорога ведет по окраине ущелий, в глубине которых шумят горные воды. Здесь, где жизненный элемент, вода, находится в обилии, растительный мир развевается роскошнейшим образом. Между громадными лиственными деревьями девственного леса и между стройными, красивыми пальмами зеленеет дерн, в котором красуются прекраснейшие цветы, на которых красуются пестрые мотыльки. На высоте 3-4000 футов, до которой не заходят хищники равнины, начинаются плантации туземцев, обильно орошенные поля с клубневым аронниковым растением, гряды с прикрепленными к жердочкам бобами, луга с нежными злаками и тенистые лески чудно прекрасных, неоценимых банановых кустов.

Всюду в тропических странах и даже в южной Европе есть бананы, но таких рослых и доброкачественных, как здесь, не найдешь нигде. Мы ели превосходные бананы из Индия, Занзибара и противолежащего ему материка, с Сешельских островов, с острова Соединения и с Мадагаскара, но ни одна из этих пород, исключая может быть бананов вулканического острова большого Комора, не имеет такого прекрасного вкуса, как бананы Джаггайские: эти бананы, 12 штук которых достаточно одному человеку на целый день, мы не можем сравнять ни с каким другим плодом. Кто раз походил по банановым рощам Джагга и проводил знойные часы полудня в их прохладе, в приятном полусвете, проникающем сквозь густой, бледно-зеленый лиственный кров, тот всегда будет стремиться к ним и завидовать туземцам, у которых столь прекрасные плантации растут почти без всякого содействия с их стороны.

Исполинские, достигающие 12 футов длины и слишком фута ширины, бархатистые листы образуют верхушку кустарника; они так мягки и рыхлы, что сильный ветер раздирает края их на бесчисленные лоскутки. Из них свертывается стержень толщиною в 8-10 дюймов, на котором следы каждого листа видны до самого конца корней. Понятно, что такой ствол не прочен: его можно разрезать во всю его толщину обыкновенным ножом и без труда проткнуть пальцем, при чем из раны течет бесцветная, жидкая влага в [300] большом количестве. Не смотря однако ж на свою рыхлость, банановый куст приносит плодовые кисти столь тяжелые, что двое мужчин едва в состоянии нести их. Из огромных пурпурных цветов развиваются вертикально свешивающиеся с стебля, стручкообразные плоды, которые растут чуть не по часам, и через несколько месяцев достигают формы и длины средней величины огурца. Спелые бананы имеют желтую или зеленую, толстую, гладкую шелуху, которая легко отделяется от грязно-белого, мучнистого и все-таки сочного мяса. Все содержимое плода съедомо, так как семенные зерна от долгого обрабатывания сильно уменьшаются и их можно распознать только по маленьким, темным точкам во внутренности плода. Дикорастущие баканы, не облагороженные долгою культурою, представляют мало сходства с этим плодом: кожистая оболочка содержит в себе множество больших семян, между которыми остается немного места для бурого мяса.

Так как благородные бананы нельзя воспроизводить посредством семян, то их размножают посредством черенков, и именно самым простым способом, так как каждый отрезанный стебель пускает из корней новые отпрыски, которые в 9-10 месяцев достигают полного своего роста. Уже на первый год быстро выросший куст приносит плоды, а на второй уже умирает, или, скорее, его срубают.

Едва ли другое какое растение требует так мало ухода и труда, и ни одно не дает человеку более полезных для человека вещей, как банан: на одинаковой поверхности он приносит в 40 раз более питательного вещества, чем картофель, и в 10 раз более, чем пшеница. В нем все полезно. Нежный, сочный ствол служит в тех местах, где надо травы, кормом для быков и коз, особенно во время морских путешествий: нескольких таких стволов достаточно для небольшого стада, так как питательное вещество содержится в них в несколько сгущенном виде; лежа в каком-нибудь уголке корабля, они по целым неделям не портятся и обыкновенным ножом можно скоро обратить их в удобный для разжевывания корм. Сухие листья служат для покрышки кровель и для топлива, а свежие, сложенные вдоль ребра, носят около бедр в виде передника. Нельзя представить себе ничего красивее одной из молодых, стройных Джаггайских девушек, прикрывающих свое бронзовое тело сочно-зеленым банановым листом; при этом невольно приходит на мысль райские смоковничные листья, и потому-то банан и теперь называется райскою смоковницею.

Но самое лучшее в банановом дереве, это его плод, банан или пизанг, который представляет как в старом, так и в новом свете несколько сот различных пород. Всюду восхваляют его прекрасный вкус и разнообразные наслаждения, доставляемые приготовляемыми из него блюдами. В зрелом состоянии его мясо представляет сладкую, пряную и освежающую, полупрестную кашицу, пищу, буквально тающую на языке; изжаренный в собственной шелухе или на сковороде с некоторым количеством коровьего масла, он дает превосходный нежный компот; незрелый плод, испеченный в золе, [301] сух и мучнист и из него можно приготовлять питательный хлеб и другие кушанья.

Итак банан заменяет собою хлеб, картофель и овощи, и, кроме того, дает еще вино; он одевает, питает и восхищает человека! Где бы ни были те места, в которых наши прародители провели свои первые дни, но мы не можем себе представить, чтобы в этом месте не росло бананов.

Как в больших размерах в восточной Африке отдельные народности живут отдельно друг от друга, так в маленьких размерах тоже самое замечается в Джагге: каждое владение изолировано, каждое семейство живет отдельно от другого. Среди фруктовых лесов стоят окруженные высокими изгородями дворы туземцев. Проход, вышиною в полчеловека, ведет на овальный двор, среди которого находится большой, круглый главный дом, с крышею, доходящею до земли. Перед ним построены две меньших размеров хижины, служащие жильем для невольников и слуг, а позади него еще меньшая хижина, склад припасов.

Ваджагга, как уверяет Торнтон, отличаются от других негров красотою, силою и способностью. Обладали ли они этими качествами искони, или обязаны ими примеси более благородной крови ³³, иди же, наконец, благоприятным условиям обитаемой ими страны, мы не можем решить. Плодородие почвы не побуждает жителей Килиманджаро к праздности; они, кроме почти само собою растущих бананов, возделывают в значительном количестве и другие плоды, требующие довольно большого ухода, как напр. бобы, горох и т. под. Кроме того они занимаются скотоводством, и притом точно также, как жители густо населенных и цивилизованных стран Европы, т. е. кормят скот в стойлах. Женщины занимаются уходом за пестрыми горбатыми коровами, сожительницами хижины: они должны носить сочную траву, часто с далеких гор, и ежедневно носить на поля в корзинах драгоценное удобрение, стало быть им всегда много дела. Не менее обширны и трудны занятия мужчин: служба королю, охранение страны, устройство и поддержка больших окопов, и водопроводов, приводящих более всего в изумление путешествующего по Джагте, так как он видит тут работы равного ему ума.

Эти водопроводы суть смело проведенные через ущелья и по стенам гор каналы, начинающиеся поверх человеческих жилищ, так что каждый имеет эту самую необходимую вещь около самой реки. А окопы, искусственные рвы шириною и глубиною от двух до трех сажен, в несколько рядов окружают каждое государство; они затрудняют доступ неприятелям и делают для них почти невозможным уведение добытого в стране скота.

Ваджагга имеют основательную причину защищать себя такими окопами, так как они находятся в войне не только с хищниками равнины, но и с своими соседями по горе. Как в древней Гельвеции и Германии, так и в Джагге, караульные стоят днем и ночью по границам страны, на таком расстоянии друг от друга, чтобы один мог слышать голос другого. Ни один враг не может прокрасться; его узнают уже на первом окопе и [302] раздается звучный воинский рог; крики: «война, война!» (wanga, wanga!) слышатся по всей стране и в весьма короткое время все готово для защиты своих жилищ и стад. Без этой необходимости быть постоянно вооруженным и деятельным, счастливый горный народ вероятно сделался бы изнеженным и слабым подобно беззащитным прибрежным народам, погруженным в праздность и пороки.

Столь странные гражданские условия жизни должны были породить и особенные государственные учреждения. В Джагге господствует строгий, воинственный порядок. Манки (т. е. султан или король) есть почти неограниченный господин страны: ему принадлежат все мальчики с самого их рождения и воспитываются исключительно для его службы. Его господство простирается даже и на женский пол: ни один брак не заключается без его согласия: он сам соединяет молодых людей. Но, не смотря на это, манки нельзя считать деспотом, а скорее, если разобрать дело в самом его существе, его власть довольно ничтожна, по крайней мере в мирное время, так как все воины имеют не меньшее влияние на дела. Без их согласия он не может ничего сделать и принужден отказываться от многих своих планов, чтобы сохранить доброе расположение своих «преторианцев»; даже пошлины, платимые ему караванами, он должен делить с ними. А еще более зависит он иногда от своих родственников; странное противоречие: неограниченный господин и вместе с тем призрачный король!

Южные склоны Килиманджаро обитаемы только между 3500-5000 футов над уровнем моря; банановые плантации идут на 1000 футов выше; выше этого пояса возделывание и владение прекращается, и начинается никому не принадлежащая пустыня, девственный лес, каменистое поле или луга. Узкий обитаемый пояс распадается на несколько «королевств», из коих самые значительные, начиная с запада, суть: Маджаме, Ламбунгу, Уру, Покомо, Кируа, Килема, Маренга и Ромбо.

Жители различных государств находятся в частых сношениях друг с другом и посещают друг друга, особенно на пути через страну, лежащую выше плантаций и никому не принадлежащую; они часто сносятся также с соседними народами, с Вадафета, с жителями горы Угоно, и местности Каге в равнине, лежащей к западу от этой горы, и с Вамазаи, особенно на «нейтральной территории», на удобно расположенных рыночных местах; эти места также ежегодно посещаются караванами суахелийцев, обменивающими слоновую кость на бумажные материи, бусы и металлические товары. Страна Килиманджаро есть центр и исходный пункт для восточноафриканской торговли и могла бы, если бы цивилизованные народы постарались приобрести здесь влияние, иметь еще большее значение, так как она занимает средину между индийским океаном и большими внутренними озерами. Ни одна из тропических стран не представляет больших выгод для европейского поселения, чем Джагга: здесь европеец находит прекрасный, здоровый климат во всех его степенях, начиная от области бананов и до тех областей, где произрастает пшеница и [303] северные растения, находит сильное, неиспорченное население, не только умеющее возделывать и защищать страну, но и занимающееся многими украшающими жизнь искусствами. Джагга по истине рай, и каждый, видевший эту чудную страну, с восхищением будет говорить об ней, даже в том случае, если ему пришлось испытать там много неприятностей от попрошайничества и непостоянства тамошних мелких князьков.

_________________________

После долгого перехода по отлого поднимающейся земной равнине, прерываемой отдельными холмами и возвышенностями, продолжает Декен, и перейдя через несколько высохших ручьев и быстро текущих рек, мы пришли к величественной реке Гони. На ширине 70-80 футов, между крутыми, поросшими лесом, берегами катятся ее холодные воды по скалистому руслу. Я перешел через нее в брод, не желая садиться на плеча одного из носильщиков, и велел на другом берегу раскинуть лагерь под высокими деревьями. Холодная ножная ванна имела дурные последствия; у меня вскоре открылась зубная боль, ревматизм и лихорадка. В довершение бедствий всю ночь шел дождь, и я не мог заснуть от мокроты и холода. Отправляясь на следующее утро в путь, я чувствовал себя столь слабым, что едва мог держаться на ногах.

Около десяти часов мы достигли первых окопов Килема. Рвы, глубиною около 15 футов, были так круты и гладки, что носильщики едва могли всползать по ним, а ослов пришлось оставить под караулом нескольких носильщиков. Через ров вела узкая, скользкая доска; но мы предпочли трудную, но менее опасную дорогу через дно рва.

Прибыв на другую сторону рва, мы выстрелили из всех ружей. Вскоре явилось несколько туземцев, которые сорвали, в знак своих дружественных намерений, несколько пучков травы, и, когда мы сделали тоже, искренно приветствовали нас неоднократными восклицаниями «ямбо». Между ними находился вельможа государства, по имени Регани; он осведомился о цели нашего путешествия и удалился, чтобы известить султана об нашем прибытии. Другие предложили за одно доти привести ослов по более удобной дороге на место нашей стоянки, между тем как мы по обыкновенной тропинке пошли далее. Вскоре мы должны был опять остановиться перед высокою изгородью с узкими воротами, через которые можно было пройти только низко нагнувшись. Здесь мы должны были ожидать ответа султана, что было для меня тяжелым испытанием терпения, так как меня еще трясла лихорадка и я был еще мокр от ночного дождя и от утренней росы.

Между тем около нас собиралось все более Джаггайцев, которые приветствовали нас также как и первые. Наконец около полудня воротился Регани с другим знатным лицом, по имени Мгиндо, и принес нам утвердительный ответ султана. Теперь нам надо было еще выдержать кишонго, [304] которое, к нашему удовольствию, было не так церемониально, как в Дафете: туземцы надели себе и нам на пальцы надрезанные полоски кожи со лба только что зарезанной козы, дали знаки кишонго и нескольким из носильщиков, но не давали каждому из них особого визави, и, так как кожи со лба не хватило для стольких людей, то взяли еще часть кожи с правой ноги. По извилистой дороге повели они нас через узкие переулки между банановыми плантациями к вершине возвышенности, на которой караваны обыкновенно располагаются лагерем. Сначала место это нам понравилось, так как оттуда открывался прекрасный вид на юг, но скоро оказалось, что оно было сыро и изобиловало термитами. На сегодняшний день нельзя было ничего переменить, и потому мы раскинули палатки и я лег на свою постель, изнуренный лихорадкою и утомленный ожиданием и долгими переговорами. Всю ночь опять шел дождь, вследствие чего температура понизилась до 11° P., так что я едва мог согреться, хотя я и надел теплую зимнюю одежду.

Сегодня лагерь также наполнился мужчинами и женщинами, любопытными и продавицами.

Цвет и строение лица Вакилема указывает на различное их происхождение. Одни имеют весьма светлый негритянский цвет с синеватым отливом, другие светлым цветом кожи превосходят даже мулатов; одни имеют красивое лицо, рот и конечности, а другие более похожи на негров. Вообще голова шире и не так длинна, как обыкновенный негритянский череп; лицо с первого взгляда кажется вверху угловатым, но это происходит только от того, что волосы по обеим сторонам лба выстрижены. Мужчины перевязывают через правое плечо длинный кусок бумажной материи, окрашенный жиром и землею в красный цвет, в виде узла, в котором большею частью находится небольшой рог с нюхательным табаком и острый ножичек в футляре; одеяние свешивается до щиколки и внизу украшено длинною бахромою, мотовство, непонятное при ценности этой материи. В виде украшения носят большею частью в ушах две палочки из какого-то особенного дерева, на шее несколько ниток мелких бус, пряжки из железной и мерой проволоки, маленькие цепочки или множество нанизанных на нитку кусочков дерева. Пониже колена они привязывают на нитке узкие полоски из шкуры, которой длинная шерсть свешивается вниз, а на сгибе и ступне носят красиво сделанные цепочки. Вооружение их состоит почти исключительно из когтя с широким, об двух остриях железом на одном конце, и с одним острием на другом конце. Редко попадаются щиты или короткие сабли.

Замужние женщины обвязывают около бедр кусок красной, весьма мягкой и хорошо выдубленной кожи, большею частью украшенной шитьем из мелких бус, так что с правой стороны бедр кончик куска этого свешивается до ступни. Молодые девушки носят только маленькие, вышитые бусами, передники на нитке, обвязанной вокруг бедр. Женщины и девушки обвешивают состав ступни кольцами из белой смеси олова почти в фунт весу, обвязывают около шеи множество ниток и колец пестрых бус и втыкают [305] в ушные мочки кусочки дерева или кольца, от которых отверстие чрезвычайно расширяется. Знатные женщины носят на лице покрывало из красных или зеленых бус, а бедные довольствуются только двумя или тремя нитками бус. Дети носят вообще такие же украшения, только в меньшем размере; у некоторых над коленями прикреплены гремушки.

Молодые мужчины чрезвычайно надоедали любопытством и попрошайничеством; они говорили, что Ребман давал им множество материи и бус, и что новый мзунгу должен же что-нибудь подарить им. Сколько ни жаловались они на мое жестокосердие и закрытую руку, но я остался верен моему принципу не давать ничего, пока не сделают чего-нибудь для меня. Султан должно быть предвидел заранее такие надоедания, потому что прислал в лагерь двух своих первых воинов с приказанием принять меры для того, чтобы никто не назойничал, не воровал и не обманывал. К несчастию, наши оберегатели были скорее козлы, чем садовники; они вступили в отправление своей службы в пьяном виде и прежде всех других попытались украсть бусы. Поэтому я должен был сам защищаться от них и от других бессовестных людей, и в короткое время восстановил порядок с помощью моей палки. Может показаться слишком смелым действовать так безразборчиво в чужой стране и у воинственного народа; но я узнал, как надо обращаться с такими людьми, и успех доказал, что я действовал верно: подвергшиеся наказанию были осмеяны и остерегались во второй раз навлечь на себя мой гнев.

Для продажи было принесено несколько связок бананов, несколько масла и бобов, все по изумительно дешевым ценам, но не в достаточном для нас количестве; за то дров было принесено много, равно как и сухих банановых листьев для покрышки кровель, и каждая связка их стоила две нитки бус. Многим покажется странным, что здесь, среди леса, надо было покупать дрова; но путешественник находит это более выгодным, нежели дорого платить за право рубки дров, особенно если все люди, как это бывает на другой день после прибытия, заняты другою работою, как напр. постройкою для себя хижин. Негр, как известно, не любит проводить ночь под открытым небом, и, где только возможно, устраивает себе скромный кров, хотя бы он защищал от непогоды только голову и грудь.

Султан еще не показывался в лагере, хотя назначил свое посещение на нынешний день. Поэтому я послал к нему сообщить, что если его высочество не придет и завтра, то я немедленно удалюсь из Килемы, так как я должен буду в таком случае предположить, что мое посещение неприятно ему. Он ответил мне, что на следующее утро непременно явится.

Когда приблизился час его посещения, он снова прислал сказать, что придет после полудня. Было пора сдержать свое слово: у нас не было более ни куска мяса; туземцы утверждали, что они до посещения своего повелителя не могут принести для продажи ни коз, ни кур. Для обеспечения себя я послал еще раз к манки, настоятельно прося его ускорить свое посещение.

Около двух часов Мамбо, султан Килемы, дал знать о своем [306] прибытии. Любопытные и продавицы были прогнаны из лагеря. Явилась толпа солдат и стала полукругом около палатки; впереди их стали несколько начальников или министров; позади их спрятался с закрытым лицом Манки. Чтобы удовлетворить себя за долгое ожидание и показать, что я также великий султан, я вышел из палатки только по прошествии некоторого времени. Ряд воинов раздвинулся и пропустил меня и Торнтона. Султан, казалось, несколько робел, но все таки вышел, раскрыл свое лицо, пожал нам руки и подал зеленый лист; после этого он снова закрылся, ряды солдат сомкнулись, и он исчез.

Мамбо около 35 дет. Он производит менее благоприятное впечатление, чем большая часть его подданных: в чертах его лица, не смотря на светлый, грязно-желтый цвет кожи, резко отражается негрский тип, и оно имеет, как у пьяницы, сонное выражение, хотя иногда в его взорах просвечивает ум. Воины его, одетые почти также как и он, оказывают ему мало уважения.

По удалении Мамбо привели две коровы, как подарок султана, но в то же время потребовали вознаграждения для хозяина этих насильно уведенных животных, и бус для собравшихся воинов. Я отвечал на это, что если манки хочет продать коров, то пусть назначит им цену, а если он прислал их в подарок, то не имеет права чего-либо требовать за них. Солдатам я дал бусы и велел им просить Манки на следующее утро повторить свой визит. Вскоре Мамбо явился, чтобы исполнить забытый обряд дружбы: он немного поплевал на подаренную корову, после чего мы сделали то же и велели зарезать ее. Уходя он уверял, что завтра придет посмотреть свой подарок.

30 июля. Около 10 часов явился султан с тремя своими советниками, вошел в палатку и получил следующие предметы, стоящие 20-25 талеров Марии-Терезии:

Мамбо понравился, кажется, только пистолет, а на остальное он смотрел довольно равнодушно. Качая годовою, он объявил, что этого далеко не достаточно, и что его свита, которая вчера осталась неудовлетворенною, должна также получить подарок побольше. Я просил его пока удовольствоваться этим, так как он получил все-таки вдвое более того, что стоит его корова, и сказал, что впоследствии, если он будет вести себя дружелюбно, получит больше; если же он не удовольствуется этим, то я возьму все назад и тотчас же удалюсь отсюда. Дальнейшие попрошайничества я прекратил тем, что пригласил его посмотреть вне палатки на ружья. Выстрел из слонового ружья [307] произвел сильное впечатление на него и на его людей; они собрали отколотые выстрелом от скалы плитки, вероятно для того, чтобы впоследствии употреблять их как волшебное лекарство. Еще большее удивление вызвал револьвер: когда выстрелы начали раздаваться один за другим, все начали громко кричать; Мамбо отступил на 20 шагов назад, закрыл свою голову и вскоре удалился из лагеря, обещав не обращать внимания на наши экскурсии и измерения.

Особенно важным показалось им дозволение стрелять птиц, так как запрещено убивать каких бы то ни было пернатых: в Джагге знают важное значение птиц в хозяйстве природы. Всего более значения придают, кажется, тому, что птицы уносят и истребляют нечистоты и падаль, потому что нас просили щадить коршунов, которые истребляют трупы (в Джагге не погребают мужчин, умерших бездетными).

К вечеру были удовлетворены и четверо главных советников султана; Нгакуи, Мгиндо и Регани получили каждый по барзати, кунгуру, по одному доти американо и по маленькому зеркалу, а Ндугумбуо только три последние предмета. Два стоявшие в лагере солдата получили каждый по одному доти и им обещано по пяти ниток бус за каждый день их службы.

31 июля. Мамбо около 10 часов явился опять, на этот раз для того, чтобы узнать настоящую цель моего путешествия; ему уже стало ясно, что я не обыкновенный торговец. Я объяснил ему, что намерен взойти на снежную гору, что сначала я хотел предпринять это восхождение из Маджаме, но, услыхав, что Ребман был дружественно принят Мазаки, прежним Килемасским султаном, я решился прийти сначала сюда. Мамбо отвечал, что в Маджаме я не могу достигнуть своей цели, что там господствует не настоящий султан, а дитя без власти, служащее только игрушкою своим родственникам и советникам. Мое намерение идти во враждебную страну доказывает опять, что я не друг ему и что я, вероятно, берегу большие подарки для султана Маджаме. Из Килема, заметил он в заключение, восхождение на гору гораздо легче; он готов, если я этого желаю, послать вперед двух человек, дабы отыскать лучший путь. Предложение это я принял с благодарностью и в свою очередь обещал отдать ему подарок, назначенный другому султану, если он сдержит свое обещание.

Он сделался доверчивее, спрашивал обо многом, велел себе показывать разные вещи и удивлялся всему, в особенности же одежде из синей толстой материи: ему казалось невозможным, чтобы сами вазунгу, знающие столь великие вещи, могли приготовить такую толстую ткань; он совершенно серьезно считал эту материю за овечий мех. Еще больше удивлялся он спичкам: от одного только трения тоненькой пластинки получая огонь, я очевидно производил это неестественным путем. При прощании я подарил ему красную вышитую золотом куртку, какую носят арабы и суахелийцы; в благодарность, он обещал устроить в честь нашу танец.

После обеда мы посетили одного очень искусного кузнеца, на работу [308] которого мы уже давно желали взглянуть. Когда мы воротились к лагерю, где должно было происходить обещанное празднество, то там уже собралось много молодых людей. Они много болтали и долго выпрашивали у нас бусы, прежде чем начали приготовления к танцам. Тогда они образовали большой круг, в котором с одной стороны стояли по большей части мужчины, а с другой женщины, однако в некоторых местах они перемешивались; при этом каждый клал правую руку на правое же плечо соседа, стоявшего с правой стороны, а левою охватывал стан другого, стоявшего с другой стороны. Весь круг поворачивался слегка справа на лево, между тем как в середине его танцевало двое, каждый в одиночку, а другие однообразно прыгали около них. После того, что мы видели у Ватеита и даже у Вадафета, танцы эти казались очень посредственным зрелищем и не могли удовлетворить нас.

Как в цивилизованной Европе, так и в Джагга, танцы дают повод к неумеренным попойкам. Отец народа также участвовал во всеобщей радости: только поздно вечером пришел он в лагерь, напившись сладкого бананового вина, и был далеко не приятным гостем: он старался перекричать толпу, затеивал несколько раз ссоры и неотступно требовал подарков для себя и для солдат, охранявших лагерь. Когда я напомнил ему об его непристойном поведении, то он, раздражительный как все пьяные, отнял у меня назад сегодня данное позволение делать экскурсии, так что я наконец рассердился и прогнал его из лагеря.

Пасмурно и нерадостно начался следующий день, как бы для того, чтобы утешить нас в немилостивом запрещении Мамбо. В продолжение всего утра в лагере не было видно ни одного человека; но это не причинило нам большого горя, потому что у нас было достаточно съестных припасов.

Спустя несколько часов после обеда, пришел достойный султан. На мои упреки по поводу его вчерашнего поведения и отсутствия продавцов, он с своей стороны отвечал жалобами, что, в продолжение моего четырехдневного пребывания в Килема скот его чуть не умер от голоду, потому что женщины, вместо того, чтобы резать траву, целый день находились в лагере; чтобы не обидеть коров, он приказал, чтобы женщины появлялись на рынке только через день. Потом он рассказал, что он видел во сне своих родителей, которые предостерегали его не доверять мзунгу, потому что у него не открытая рука, и следовательно не иметь с ним дружбы. Под конец, он сказал даже угрожающим тоном; «пусть я только попробую пойти в Маджаме, если думаю, что попасть туда можно». При таких обстоятельствах, я счел за лучшее уступить, и, согласно с его требованием, вперед выдать ему подарок, назначенный за восхождение на Килиманджаро и состоящий из 80 аршин американо, 36 пестрых носовых платков, 1 кунгуру, 2 барзати, 4 наручника, 6 фунтов бус и небольшое количество пороху; при этом я дал ему пятнадцать аршин американо для его трех советников, которые присутствовали при переговорах, и несколько бус для каждой из его жен. За это Мамбо обязался немедленно выслать двух проводников для исследования дороги, [309] отдал приказание, чтобы никто не мешал мне в моих экскурсиях, велел провести воду для питья к самому лагерю, учредил ежедневный рынок, вручил мне палку для употребления против назойливых людей, подарил козу в знак дружбы и обещал дать двух коров тотчас же и двух овец и двух коз по моем возвращении из Килиманджаро.

Доброе согласие было опять возобновлено, но на короткое время, потому что Мамбо опять вскоре впал в свои старые грехи и стал выпрашивать то подпилок, то мою кровать, то пару пистолетов. Под конец ему захотелось приобрести прекрасный плед Торнтона; он крайне удивлялся, что я без дальних рассуждений не отнимаю у своего спутника этот платок, чтобы подарить его ему — своему новому другу. Чтобы положить предел его бессовестности, я должен был снова вежливым образом прибегать к праву хозяина.

Не менее выводили меня из терпения двое солдат, оставленных в лагере для моей защиты или, скорее, для наблюдения за всеми моими поступками; на бусы, которые я им дал, они купили бананового вина и пьяные делали разные бесчинства: на них я впервые испробовал палку, переданную мне Манки.

2 Августа. Мамбо сдержал слово; рынок открылся и был многолюден. Я накупил множество припасов, одежд и оружия, которых я до сих пор тщетно добивался. Однако некоторых вещей, и именно самых хороших, как напр. ножей и оружия резной работы, нельзя было купить по причине слишком высоких цен.

Вечером Мамбо опять стал надоедать мне: верное доказательство того, что я испортил его своею податливостью и добротою. Он неотступно требовал бус, насмешливо улыбался, когда я ему дал их, и думал, что он могущественный человек и что я в его власти; что я должен согласиться на всё! Такое положение дел не могло продолжаться. Я прибегнул к средству, которое во всей Африке весьма полезно для путешественников, и в некоторых случаях даже совершенно неизбежно. Не говоря ни слова, я отправился в палатку, взял в руку ракету, показал ее Мамбо и сказал: «до сих пор я дарил тебе вещи и обращался с тобой как с моим другом; теперь ты увидишь, что я имею в своем распоряжении против моих врагов. В этой оболочке находится огонь, который дает мне возможность сжечь в самое короткое время все твои селения и плантации; и этот огонь я употреблю против тебя, если ты не переменишь своего обращения». Он ответил: «муонго (это ложь)! такой маленький кусок бумаги не в состоянии сжечь мой дом или же разрушить его». Но он всё-таки не вполне был уверен в этом, потому что отнекивался дать хижину для произведения опыта. По его желанию я пустил ракету в воздух: ее треск, необыкновенная высота огненного столба и вид падающих звезд, очевидно напугали его; не упоминая более о бусах, он отправился восвояси.

3 Августа. Наконец, ничто не препятствовало нам предпринять давно ожидаемую экскурсию на один холм, лежащий к северу от нашего лагеря, с которого, при совершенно чистом воздухе, должны были быть ясно видны [310] береговые горы. Погода в некоторой степени благоприятствовала нам; мы наслаждались прекрасным, величественным зрелищем. На востоке виднелись горы Бура и Эндара, а далее Кадьяро, на юге — громадная горная цепь Угоно с озером Джипе с одной стороны и с рекою Пангани с другой, далее на западе — горная цепь Аруша и по ту сторону ее в отдалении высокие, конические горы, в равнине же везде маленькие, сосцеобразные холмики и цепи их и всё это осенял царственный Килиманджаро. Во всех замечательных пунктах мы производили съемки. Странно, что Вакилема нисколько не удивлялись и не боялись употребления землемерных инструментов, так что я пришел к тому мнению, что смешные запрещения, от которых часто страдает путешественник, происходят не столько от суеверия, сколько от корыстолюбия.

Около двух часов мы снова возвратились в лагерь, очень довольные результатом нашей экскурсии. Мамбо снова стал клянчить, требуя все с большею навязчивостью плед Торнтона. Чтобы избавиться от этого надоедливого человека, я взял в руку револьвер, прицелился, как бы шутя, в Мамбо и взвел курок: успех был удивительный: благородный султан тотчас же отступил.

Крапф вполне прав, называя попрошайничество чудовищем, которое шаг за шагом преследует путешественника в восточной Африке; каждый незначительный деревенский староста или нищенский король думает, что имеет право на владение товарами, привозимыми в пределы его области. Кто умеет не обращать большого внимания на сопряженные с этим неприятности, тому весьма забавно изучать уловки этих людей, разбирать предлоги, под которыми здесь, особенно в Джагге, высшей школе попрошайничества, стараются выманить у чужестранца малую толику его собственности; бесстыдство и наглость, часто выказывающиеся при этом, по истине достойны удивления. Так однажды министр Регани попросил нитку бус, чтобы купить нюхательного табаку у своей собственной дочери! Впоследствии, в Килема, один тайный советник потребовал семь штук одежд для семерых своих нагих детей, из которых каждому нужен был какой-нибудь покров; когда я ему в этом отказал, он стал выпрашивать рвотного средства для волшебства, и яда, которым бы он мог умерщвлять вредных животных, но вскоре за тем осведомился, достаточно ли он силен для того, чтобы лишить жизни человека. Однажды Мамбо послал двух своих солдат в лагерь, велел показать мне два носовых платка и объявить об его желании сделать из них платье и попросить материи на подкладку; я отказал ему в этой просьбе замечанием, что я не портной, однако посланные не смутились этим и сказали, что у них есть человек, который умеет шить, лишь бы я подарил им подкладку: что их требование доказывает только то, что господин и повелитель мой истинный друг. Во время прибытия одного султана (из Моши) Мамбо потребовал даже одно ружье и тюрбан в подарок за его посещение! В другой раз мать Мамбо дала мне маленький кусочек масла в подарок, т. е. в ожидании богатого подарка с моей стороны; я сказал ей, что я раз на всегда не [311] желаю ее подарков, так как они состоят только из таких вещей, которые и им самим ни к чему не пригодны и которые, как они знали, я не купил бы, если бы они попали в продажу; понятно, что я навлек на себя этим немилость ее высочества. Случаются и обманы, которые однородны с нищенством и выказывают много остроумия; они во многом напоминают ухватки наших крестьянских жен. Молоко, напр., значительно смешивается торговками с водою, масло намазывается на деревянные формы, чтобы его казалось больше, бобы и горох смешивают с песком и каменьями. Как ни осторожен я был при покупке, не смотря на то, меня иногда перехитряли, именно больною скотиною, которая околевала еще до убоя или же имела столь испорченное мясо, что негры даже не могли его есть.

7 августа. Прошло много времени, а Мамбо ни мало не заботился о нас; ему не было дела ни о наших средствах к пропитанию; мы не ели в течении многих дней другого мяса, кроме франколинов, которых люди наши ловили силками и не думал о приготовлениях к восшествию на гору. Свою беспечность он извинял государственными делами, к которым побудило его посещение султана Кимандара из Моши. Утомленный продолжающимися отсрочками, я снова послал к нему, пока наконец он не согласился на предложение посетить меня. Он прямо вошел в мою палатку и начал, к моему удивлению, говорить на суахелийском языке. Это меня приятно изумило; теперь я мог ему высказать мою мысль без посредничества трусливого Факи, который с намерением переводил неправильно! Воспользовавшись благоприятным случаем, я высказал ему сперва, что он так долго обманывал меня, скрывая свое знание суахелийского языка; за тем возникли переговоры, которые понятно вертелись только около подарков. Целых три часа выслушивал я его болтовню, наконец мое, столь долго испытываемое, терпение лопнуло: я вскочил с места и дал противному попрошайке все те почетные титулы, которым я успел научиться на суахелийском языке. Ему было очень неловко; при каждой новой вспышке гнева он содрогался и забился в самый дальний угол палатки; но Факи и Мнубие убедительно просили, чтобы я успокоился, что они боятся, как бы дело не дошло до драки, потому что во время своего гнева я страшно размахивал длинною палкою. Впрочем сцена эта имела хорошие последствия; при уходе Мамбо обещал, что восхождение на гору совершится завтра, но при этом попросил не показывать другому мзунгу дорогу в Килема, «потому что я злой человек, который никогда не может иметь открытой руки и которого должно опасаться».

Только что он покинул лагерь, как между моими людьми произошло формальное возмущение: проводники и носильщики объявили, что они не пойдут со мною на гору; только один повар Гаммади хотел сопровождать меня, только с тем условием, чтобы я дал ему нюхательного табаку, «самое лучшее средство против холода». При таких обстоятельствах, палка должна была убедить людей, что они должны идти со иною. Я выбрал пять носильщиков с проводниками Гаммисом и Гаммади. Как овцы, которых ведут на бойню, они покорились необходимости. [312]

Итак, цель, к которой мы так давно стремились, именно восхождение на гору Килиманджаро, была не далека от нас, благодаря решительности моего образа действий, которая положила конец ежедневно повторявшемуся отказу Мамбо. Начались приготовления к отъезду. Коралли было поручено остаться в лагере для его защиты. Мои черные провожатые получили вместо желаемого нюхательного табаку каждый по куску американо для защиты от холода, однако они не поняли моего доброго намерения и в самом скором времени променяли материю на мед, масло и молоко.

8 августа. Наша поклажа, состоящая из землемерных инструментов, шерстяных одеял и жизненных припасов на восемь дней (преимущественно бобов), была уже давно упакована, а обещанные проводники все еще не являлись. Наконец около первого часа по полудни пришел Регани в сопровождении двух лагерных часовых и объявил, что ничто не препятствует нам в предстоящей поездке. Солдаты должны были проводить нас до самого крайнего селения Килема, где мы найдем двух проводников; они получили два тщательно сложенных, свежих банановых листа, один из них был григри, для ограждения от несчастий, могущих случиться на дороге, другой — был письмо к начальнику упомянутого селения. Регани распрощался с вами, высказав целую кучу благожеланий, как напр.: «Бог да хранит тебя на твоем пути; да возвратит тебя небо здоровым; да найдешь ты много золота, серебра и т. под.

Дорога шла, с небольшими уклонениями, к северу, по восточной стороне холма, на который мы прежде всходили, большею частью через невозделанную страну или через зеленеющие поляны, на которых паслись стада рогатого скота, потом по правому берегу реки Гони, вдоль удивительных водопроводов, идущих на высоте 150 футов над руслом реки. Около пяти часов мы достигли многих хижин, расположенных среди обширных банановых рощиц. Наши будущие проводники, жившие здесь, приняли нас вовсе не дружелюбно, и даже не хотели позволить нам переночевать внутри их двора; они вероятно вспомнили о судьбе одних несчастных, которые некогда были посланы Рунгуа, королем Маджаме, на гору, чтобы разведать сущность белой, светящейся массы на ее вершине: только один из них, по имени Кибейя, вернулся назад с отмороженными руками и ногами и сообщил о плачевной судьбе других, убитых на верху «злыми духами»; никакого серебра он не принес, так как оно расплылось у него в руках по дьявольскому наваждению.

Начальник селения, к которому мы имели письмо от Манки, приказывавшее ему дать мне козу за два доти, не выказывал готовности исполнить это; он насмешливо улыбался и говорил, что его деревня далека от Мамбо, и что его скот принадлежит ему, а не султану. Неприятность нашего положения оказала влияние и на сопровождавших нас воинов; они покинули нас еще прежде, чем окончились переговоры на счет продолжения пути.

Ночью шел проливной дождь. Я вполз в палатку, но не нашел там защиты от дождя, потому что сверху протекала вода, а внизу скоро [313] образовалась большая лужа; чтобы предоставить мокроте как можно меньшую часть моего тела, я провел ночь в сидячем положении, разумеется, без сна.

Когда я на другое утро начал собираться в путь, проводники, к великой радости моих людей, объявили, что они не пойдут дальше, так как ночью шел дождь, да и теперь еще по небу ходят облака. При завязавшихся по этому случаю переговорах, Муанзалини, служивший переводчиком, передал все неверно, с ясною целью расстроить нас и тем совершенно воспрепятствовать моей экскурсии. В заключение проводники потребовали, чтобы я подождал в их селении, пока переменится погода. Моего возражения, что через несколько дней, когда мы достигнем границы снегов, погода прояснится, они не послушали. Теперь мои средства убеждения истощились; я отказался от своего плана и воротился назад в Килема, чтобы известить Мамбо о неповиновении его людей.

Мы шли не более 10 минут, как вдруг проводники позвали меня назад и объявили, что они готовы исполнить свою обязанность: они должно быть боялись, что Мамбо, который через их неповиновение должен был бы лишиться обещанного подарка, строго накажет их. Опять прошло два часа в прощаньях и в доставке съестных припасов. Наконец около 10 часов мы отправились. Мы шли по отвратительной дороге, то по круто поднимающейся скользкой глинистой почве, в которой оттиснуты были исполинские следы слонов, то по щиколку в воде, то по частому кустарнику, которого мокрые ветви хлестали нас по лицу, то через сваленные деревья и отломленные сучья. Растительность была богатая: громадные деревья покрытые густым мхом, увешанные длинными лишаями и обвитые ползучими растениями; между ними злаки и прекрасные цветы, исполинские папоротники и кусты альпийских роз, и все это еще было смочено ночным дождем и блестело при утреннем солнечном свете, представляя какое-то волшебное зрелище. Облачный покров на минуту раскрылся, представляя нам прекрасный вид на Килему, озеро и горы Угоно; но вскоре туман стал делаться все гуще и гуще и наконец снова пошел дождь. Проводники и носильщики громко жаловались па трудность пути. Уступая их просьбам, я около двух часов велел сделать привад. Торнтон и я разбили маленькую палатку и помогали носильщикам в постройке хижины, между тем как проводники забились в дуплистое дерево. Окончив постройку, мы провели около часа в безуспешных попытках развести огонь: мы истратили большую коробку спичек и множество трута и пороха, прежде чем удалось зажечь пропитанное водою дерево и произвести несколько, если не теплоты, так по крайней мере дыма. Дождь, с короткими перерывами, шел весь вечер и часть ночи; носильщики совсем упали духом и даже болтливый Гаммис сказал только. «Ни один из нас никогда не увидит снова Килемы»!

Неприятность нашего положения и неизвестность на счет того, удастся или нет наше предприятие, мешали нам заснуть. Только после долгих переговоров мы на следующее утро тронулись в путь. Вскоре после того пошел такой дождь, что я должен был уступить общим просьбам и вернулся назад. [314] Мои спутники своими жалобами взаимно лишали друг друга присутствия духа; чтобы чем-нибудь занять их и навести на иные мысли, я велел строить новые хижины. Мне стоило не малого труда удерживать их за работою; каждую минуту они отлучались под тем или другим предлогом, забирались в мое житье, усаживались около огня и пели мне бесконечные жалобы на свои бедствия.

Таким образом день прошел весьма печально; ночь провел я несколько поудобнее: два огня, один в головах, другой в ногах, порядочно согревали меня, а растянутое надо мною резиновое одеяло защищало меня от протекающей влаги. На утро дождь продолжался. Но, не смотря на это, я намеревался идти дальше и позвал проводников. Они не откликнулись. При дальнейшем осмотре я нашел их лагерь, дуплистое дерево, пустым, огонь погасшим и золу уже остывшею: они должно быть удалились еще при наступления ночи. Носильщики, по-видимому, нисколько не были удивлены этим, и конечно действовали с ними за одно. Что же было мне делать? Идти далее без проводников по неизвестным дорогам было бы безрассудно. Кроме того, носильщики конечно отказались бы повиноваться мне, а я должен был остерегаться требовать того, чего не мог бы привести в исполнение. Поэтому я решился, как это для меня ни было тяжело, вернуться назад.

Если дорога в гору была дурна, то дорога с горы после 48 часового дождя была непроходима. Все прежние следы были смыты, мы вскоре сбились в направлении я попали на опасное место, между искусно прикрытыми ямами для ловли зверей. Сырая глина была так скользка, что стоило большого труда устоять прямо на ногах; это удалось только одному мне: Торнтон упал три раза, не причинив себе впрочем вреда, и все носильщики также близко познакомились с матушкой землей. Не смотря на то, мы собрали множество цветов и папоротников, но они, к сожалению, впоследствии погибли вследствие небрежности носильщика.

Промокнув до кожи и покрытые до колен красною грязью, мы около 12 часов пришли к первым плантациям. Носильщики потребовали отдыха, но я прогнал их дальше, опасаясь для них дурных последствий. Но отойдя несколько от лагеря, мы должны были все-таки остановиться на короткое время: люди буквально падали от изнурения. Около 2 1/2 часов мы достигли палаток.

Меня ожидали неприятные известия. Вспыльчивый Коралли увлекся, хотя я раньше и предостерегал его от этого. Он сперва побил человека, отуманенного выпитым им тембо, за то, что тот назвал его дураком (Mdjinga), а потом, когда разгорячившиеся Ваджагга снова немного успокоились, завел ссору с главною женою султана. Он разругал эту женщину, которая не раз задерживала торговлю маслом и тем выводила его из терпения, и выгнал ее из лагеря, и, хотя не трогал ее, но, что еще хуже, обругал и пригрозил ей. Я сам часто бил туземцев, вырывал и бросал на землю товар у женщин, назойливо входивших в мою палатку, и, не смотря на мое приглашение, не выходивших из нее, я славно отделал кулаками, во время поездки в Килоа, кормчего моего судна, но не навлекал на себя этим неприятностей, потому что [315] я после посмеивался над обиженным и охочая до таких историй толпа становилась на мою сторону. Но если бы я бесился и выходил из себя, как делал это в подобных случаях Коралли, то восстановил бы против себя и незаинтересованных в деле людей и часто ставил бы себя в затруднительное положение.

Происшествие с женою Мамбо произвело сильное волнение. Женщина прикинулась больною вследствие полученных ею будто бы побоев; султан, чтобы извлечь из этого выгоду, потребовал вознаграждения за увечье, а когда мы отказали ему в этом, загородил лагерь и запретил продажу съестных припасов. Хотя я был утомлен и болен как вследствие сильных напряжений и скудной пищи, так и вследствие огорчения по поводу несбывшихся надежд и образа действий Коралли, но все-таки немедленно принял необходимые меры для восстановления порядка. Я просил переговорить с султаном, но он отказал в этом, потому будто бы, что его бедная обиженная жена больна и что он сам не чувствует себя безопасным после того, как стали нападать даже на женщин. «Я надеюсь,» велел он сказать нам, «что чужестранцы дадут вознаграждение моей жене и обычный прощальный подарок, и потом в скорейшем времени удалятся из страны».

Целый день продолжались переговоры, не приводя нас к удовлетворительному результату; напротив, туземцы не довольствовались уже тем, что не допускали к нам съестных припасов, но отрезали нам и сообщение с водою. Но то и другое в сущности было для меня неважно, так как у меня было еще на целую неделю бобов и бананов, а счастливый выстрел Коралли доставил нам мясо молодого носорога; свежие же съестные припасы для нашего стола я получал контрабандою через посылаемого некоторыми женщинами мальчика, а необходимую воду доставал сам с 20 носильщиками из реки, находившейся на четверть часа хода от лагеря,

В 11 часов утра 13 августа снова явился султан. Сначала он не хотел войти в палатку, но потом согласился, увидав, что я не решусь на переговоры на открытом месте. Мою довольно строгую речь и упреки он выслушал молча и робко; он был в хорошем настроении духа и выказывал готовность на восстановление хороших отношений, но трусливый Факи испортил опять все дело своею чрезмерною вежливостью и угодничаньем. Наконец я был вынужден обещать в вознаграждение больной жене султана шесть платков, четыре доти американо, два браслета и несколько ниток бус. Когда же Мамбо и этим остался недоволен, то я серьезно выставил ему на вид опасность, которую повлечет за собою для него и его страны разрыв со мною; только тогда он обещал снова открыть рынок и наказать убежавших проводников, после чего я вручил ему его подарок. После этого я показал ему съестные припасы, которые я купил у моих приятельниц, не смотря на его запрещение: он взбесился и потребовал, чтобы я назвал ему этих людей, оказавшихся виновными в непослушании; но я, разумеется, отказал ему в этом. [316]

Дело однако еще не было покончено. Вечером, лишь только мы легли отдохнуть, послышался отдаленный шум и крик. Мы вскочили с постели и ясно расслышали крик: «Ванга, Ванга»! (война, война !) и воинское пение. Крик все более и более приближался. Носильщики с испугом жались около нас европейцев. Я роздал порох и пули и послал трех каравановожатых с 12 вооруженными людьми в жилище Мамбо, чтобы узнать, затевают ли Ваджагга что-нибудь против нас, или же их встревожило вторжение враждебного племени; им было приказано расположиться там, и в первом случае захватить, если можно, особу султана. Вскоре после того началась сильная пальба из ружей; это, без сомнения, была стычка. Мы приготовились ко всему. Я направил ко входу в лагерь две ракеты, зарядил дробью слоновые ружья, дал купленные копья и мечи тем из носильщиков, у которых не было ружей, отдал слугам приказание стоять около меня, и, в случае сражения, заряжать для нас ружья, а самим ни в каком случае не стрелять, закурил сигару, чтобы скорее поджечь ракеты, и велел, чтобы не быть захваченным врасплох на случай поражения, держать наготове несколько американо и бус, съестные припасы на два дня, китому с водою, трут и огниво.

Крики и стрельба продолжались около 20 минут. Спокойно обдумав дело, я понял, что Вакилема не замышляют нападения на нас, иначе они не стали бы заранее извещать нас об этом своим шумом. Когда шум через несколько времени приблизился к нам, то оказалось, что это возвращались мои люди. Они рассказали, что хищное животное растерзало двух коз и напало на корову, что одна старая женщина увидала это и в испуге издала воинский крик; никто не знал откуда грозит опасность, но все, для большей безопасности, последовали ее примеру, и таким образом произошел шум. Стрельбу же производили носильщики, которых Ваджагга просили погромче стрелять, чтобы враг, кто бы он ни был, видел, что у них есть наготове ружья.

Теперь и оставшиеся в лагере носильщики, которые прежде спрятались в хижины и кусты и дрожали, как бабы, снова начали показывать храбрость, рассказывали о совершенных ими подвигах, затеяли воинский танец и нашумели больше, чем все Вакилема вместе. Наконец они успокоились и мы снова могли заснуть.

Так как на другое утро погода была снова пасмурна, так что мы не могли предпринять экскурсии, то я решился идти по следам хищного животного, которое вчера произвело волнение. Я пригласил одного из двух лагерных солдат отвести меня на то место, где были растерзаны ковы. Он отказывался от этого под всевозможными предлогами, так что я наконец пришел к тому убеждению, что рассказ о хищном животном есть ничто иное как уловка, рассчитанная на то, чтобы узнать, как мы поступим и не пошлем ли мы султану, как предлагал Факи, большой подарок. Мы, можно сказать, хорошо выдержали испытание и конечно не подали Ваджагга повода ко второй попытке в этом роде.

Прошло несколько дней, а Мамбо не показывался в лагере. В извинение [317] он велел мне сказать, что он, по случаю смерти одной из своих жен, должен три дня быть в трауре, потом обстричь себе бороду и волосы на голове, и только после всего этого может показаться к нам; он велел просить меня пробыть еще 10 дней в Килема и обещал до этого времени снова доставить проводников для восхождения на гору. Наскучив долгим ожиданием, я приказал приготовиться к отправлению на завтрашний же день. «Девятнадцать дней, сказал я послам, «пробыл я в Килема, и во все это время не видел от Мамбо ничего приятного, а был напротив обманываем и задерживаем, и за свои значительные подарки получил только неблагодарность; после его прежнего образа действий я не могу ожидать, чтобы он теперь действительно имел серьезное намерение отвести меня на гору. Но если он хочет явиться завтра утром, то я передам ему обычный прощальный подарок, а иначе уйду и без него».

Мое решение попытать счастья в другом месте было еще более подкреплено следующим случаем. Симба, десятилетний брат султана, питавший ко мне детскую привязанность (хота я и не дарил ему ничего), известившись о моем отправлении, пришел ко мне и сказал: «Иди; иди, это хорошо; люди говорят много, и ты никогда не дойдешь до снега. «Дети и дураки говорят истину, и я принял к сердцу слова ребенка, велел приготовить мзиго и снять с палатки мой маленький флаг».

Последний поступок в Джагга, точно так же как и в цивилизованном мире, означает прекращение дружественных отношений, и известие об этом быстро распространилось; многочисленные послы султана, в том числе и сам Регани, явились с пучками травы в руках, как знаками дружбы, и умоляли меня остаться, потому что «Мамбо любит меня как своего брата и его слова впредь будут сладки как мед». Я, не смотря на это, спокойно продолжал свои приготовления к отправлению.

Вечером Мамбо пришел сам и со всею силою своего красноречия просил, чтобы я остался еще на два месяца, чтобы выждать лучшей погоды, что мне ни в чем не будет недостатка и за самое небольшое вознаграждение ежедневно будут снабжать меня пищею. Я ответил ему, что белые не привыкли говорить двумя языками. Когда же он на это с насмешкою спросил, пойду ли я в Маджаме и какою дорогою, то я сказал ему, что я пойду куда мне угодно, и что каждое препятствие я буду в случае нужды устранять силою. Тогда он робко высказал опасение, что я в своем гневе может быть отправлюсь даже ночью, тогда как он на другое утро приведет мне на прощанье корову и заключит с нами братство на крови. Но так как мне этот неопрятный обычай надоел еще в Дафете, то я отказался от него, но предложил вместо себя Ассани, только с условием, чтобы от этого не произошло замедления.

17 августа. Ночь прошла тревожно. Несколько Ваджагга ходили вокруг лагеря, вероятно с целью наблюдать за нами; немелодический вой и лай гиены также часто прерывали наш сон. [318]

Рано утром пришел Мамбо с своею коровою. Он как будто преобразился, предложил на следующее утро сам проводить меня на гору с 20 человеками конвоя, и когда я отказался от этого, спросил, что же должен он делать, чтобы побудить белых остаться здесь? На этот раз, сказал я, «все будет напрасно; но я удаляюсь не как враг, а хочу еще раз посетить Килема, надеясь, что ты может быть исправишься и не будешь пытаться играть с белым человеком как с ребенком». Когда я вручил ему обещанный подарок (8 доти американо, 24 носовых платка, 4 браслета и 4-5 фунтов бус), то он, к моему удивлению, не стал требовать ничего больше.

Нас долго задержали резанье коровы и заключение братства между Ассани и Регани. Носильщики очень желали еще отложить наше отправление, и только моя палка, которою я опрокинул их горшки с кушаньем, привела все в порядок.

Около 9 часов мы тронулись в путь. Коралли шел вперед, а я с Торнтоном остался назади, чтобы присмотреть за оставшимися лицами. При расставании Мамбо осведомился, когда мы опять возвратимся сюда, но я не обещал ему ничего положительного, не желая показаться в его глазах лжецом, если что-нибудь помешает мне в моих планах, и сказал ему, что все это еще сомнительно, так как я не верю в его исправление. Тогда он торжественно обещал, что он желает вести себя как нельзя лучше, и со слезами просил, чтобы мы поскорее возвратились и не сердились на него.

Комментарии

29. Поверхность Джипе почти равняется поверхности Цюрихского озера.

30. Теодолит (происхождение этого слова сомнительно) служит для того, чтобы измерять горизонтальные и вертикальные углы по небесным телам или по земным предметам. Он состоит из горизонтального круга, приделанного к подножке и разделенного на градусы, минуты и секунды, из такого же вертикального круга (оба они вращаются около своих осей) и из зрительной трубы, дающей возможность ясно различать деления, более мелкие, нежели те, которые обозначены на круге. Деления различаются посредством маленьких луп.

31. Такое изобретение уже сделал Мейденбауэр в Берлине своею инженерною фотографиею. Его аппарат представляет сочетание теодолита и фотографической камеры и дает возможность в течении одной минуты снимать разом всевозможные углы высот и равнин с предметов лежащих внутри шестой части всего видимого горизонта. Громадная выгода Мейденбауэрова способа состоит в том, что он дает путешественнику возможность производить дома большую часть работ, которые прежде должны были производиться под открытым небом, Тот, кто знает трудность производить измерения под открытым небом, может отдать полную справедливость этому изобретению. Государство признало его важность и дало Мейденбауэру возможность продолжать опыты в больших размерах. Надо надеяться, что инженерная фотография со временем значительно разовьется, и ни один будущий путешественник желающий удовлетворить требованиям науки, не будет отправляться в путь без Мейденбауэрова аппарата.

32. Название Килиманджаро объясняют сочетанием слов Килима гора, и Нджаро или Джаро; оно означает или гору величия, т. е. большую гору, или гору караванов, видимую издалека и служащую указателем пути для путешественников.

33. По Ребману, властители Килемы происходят с реки Пангани, оттуда 170 лет тому назад переселился в Джагга некто Муниэ Мхома, приобрел там большое влияние и наконец был избран Манки. Он-то, как выше упомянуто, подал довод к выселению племени, теперь называемого «Ваника». Сыну Муниэ Мхома (или Ренгома, как называют его Ваджагга), Комбо, наследовал Джегуе, а этому - Мазаки, отец теперешнего султана Мамбо. Многочисленные потомки этой фамилии султанов отличаются своим красивым светло-коричневым цветом от других обитателей Джагга; но в их нравах, вере и религиозных обычаях нет и следов их магометанского происхождения.