СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ОТТО КЕРСТЕН

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ВОСТОЧНОЙ АФРИКЕ,

В 1859-1861 годах

БАРОНА КЛАУСА ФОН ДЕКЕН

ОТДЕЛ ТРИНАДЦАТЫЙ.

Жизнь во время путешествия.

Отправление. — Порядок шествия. — Неудобства ремесла носильщиков. — Распределение времени. — Прибытие в лагерь. — Забота о желудке у господ и слуг. — Ведение дневника. — Укрепленный лагерь. — Удовольствия первой ночи. — Селения Ваника. — У Вакамба. — Костюм, жилища, нравы. — Пустыня. — Езда на осле. — Таланты Факи, как вожатая. — Спящие часовые. — Искусный стрелок из лука. — Вспугнутые жирафы. — Первые нгурунга. — Около Килибасси. — Первая станция для закупки съестных припасов.

Первая ночь на чистом воздухе, наедине! Наедине! Это можно сказать даже и тогда, когда ночуешь в селении, потому что жители, днем весьма любопытные, ночью держатся далеко от лагеря. Вскоре беседа умолкает, каждый предается своим мыслям; настоящее исчезает, все реже и слабее доходят до сознания впечатления внешнего мира, все общее и неопределеннее становятся представления, и вскоре утомленными овладевает сон.

За долго до рассвета пение петухов призывает к отправлению. Прежде всех пробудившиеся будят других, и вскоре всюду является движение. Слуги наскоро готовят чай для господ и седлают ослов; носильщики упаковывают свои постели и прикрепляют их к своим тюкам: как ни бедны эти негры, но каждый из них имеет циновку для покрышки и для подстилки, сплетенную искусною рукою его жены или приятельницы. Рассветает; все готово, и медленно трогается в путь караван, — впереди два килонголо, потом ослы, за ними носильщики и наконец европейцы с Мукуругензи. Так по крайней мере по большей части бывает в первые дни, пока идешь еще через селения и деревни, где каждый легко может отстать или убежать; после, в пустыне, такая предосторожность бывает уже не нужна, потому что страх держит людей вместе.

Европейцы идут в легкой одежде — в шерстяной рубашке, панталонах и куртке из фланели или бумажной материи, в шапке или шляпе, обвернутой шалью или подбоем из только что сорванной травы, для защиты от солнечных лучей, в толстых сапогах о трех подошвах, редко босые, потому что около полудня земля в течении нескольких часов бывает так горяча, что непривычные ноги обожгутся, и в кожаных штиблетах, если дорога [259] терниста. Они несут с собою только свое охотничье ружье и те мелкие вещи, которые они постоянно должны иметь под руками; прочие ружья, инструменты, кухонную посуду и т. п. несут слуги. Младший из слуг всегда заботится о мелких животных, как напр. о козе или о курах, которых несут привязанных кверху ногами к шесту. Но они, несмотря на такое неудобное положение, чувствуют себя как нельзя лучше, по крайней мере остаются здоровыми и жирными: мы имели при себе курицу, которая каждый вечер, когда ее отвязывали, весело кудахтая, несла по яйцу.

Проводники и надсмотрщики идут также налегке, но должны, когда кто-либо из носильщиков заболеет, поочередно нести его тюк. Но зато нагази или носильщики сильно нагружены. Кроме своих разноформных мзиго, которые они всегда несут на голове, они тащат еще китомы или фляжки из тыквы, наполненные водою, связку съестных припасов, свои постели и небольшие запасы материй, каури и т. п. для собственного употребления или для того, чтобы иметь возможность купить, что им понравится, пару кожаных сандалий, которые надеваются там, где на дороге лежат терны, тяжелый мушкет, если имеют на это право, и из каждых пятерых или шестерых один еще горшок для варки кушанья: трудно найти еще для чего-нибудь свободное место на голове, спине, плечах или бедрах. Поэтому участь нагази, с таким багажом проходящих по 6-8 часов в день за пищу, состоящую из бобов, и с перспективою получить через несколько месяцев шесть талеров, нельзя назвать завидною (задаток, разумеется, истрачен еще вскоре после его получения). Но, несмотря на это, носильщики всегда бодры и веселы и даже готовы на экстраординарные труды, если с ними умеют обращаться.

Каждые полтора или два часа делается роздых для сбора каравана. Этим коротким отдыхом пользуешься для того, чтобы выпить глоток воды или сесть кусок сухаря, так как привыкшему к завтраку желудку в первые дни трудно привыкнуть к тому, чтобы обедать только вечером, поправить одежду и обувь, занести на бумагу кое-какие заметки и т. п., одним словом, 20-30 минут, которые дает вожатой, пролетают довольно быстро. Так идешь целый день, до часа или двух перед сумерками. Только в особенных случаях, когда напр. до единственно возможной стоянки доходишь раньше или когда предстоят длинные безводные переходы, это правило изменяется, т. е. или останавливаются ранее, или же продолжают путь и по наступлении сумерек.

Избрав удобное место для стоянки, всего лучше тенистое место под деревом, неподалеку от воды, носильщики складывают посреди него свои мзиго и отправляются — одни за дровами, другие за водою, третьи устраивают кухню, т. е. складывают из трех камней очаг и ставят на края их толстые глиняные горшки. Около каждого огня усаживаются по пяти или шести человек, сообща получающие свою порцию. Между тем как варится кушанье, вынимают бананы, жуют сахарный тростник (за сахарный тростник и мед негр отдает свое последнее одеяние) или жарят на огне головки маиса. Лакомки, понимающие искусство продлить наслаждение, вынимают тоненькие палочки [260] с странными кусочками мясом, которое они разрезали на мелкие пластинки, и, воткнув на палочки, изжарили заранее для путешествия. Полчаса спустя, все пируют, и вскоре горшки и котлы пустеют.

Не так комфортабельно живут европейцы. Можно было бы подумать, что им, как господам, нечего делать, и что они сейчас же по прибытии могут предаться покою, — но это не так. Прежде всего они должны присмотреть за всем, особенно за тем, как слуги срезают траву и коренья и уравнивают место, назначенное для их скромного ложа, потому что иначе они напрасно будут искать ночью спокойствия, в котором так нуждаются: постель будет неровна и они будут с нее скатываться, или же на них нападут муравьи, которых невнимательные работники не заметили или не хотели заметить. Потом каждый, не имеющий переносной кровати, стискивает себе пять ровных тюков американо, кладет по два тюка рядом вдоль, а пятый в головы, а на него, в качестве подушки, ослиное седло или небольшое мзиго с бусами, постилает сверх всего шерстяное одеяло, а другим одевается, приготовляя с боку резиновое одеяло для защиты от дождя и росы. Теперь постель готова, но отдохнуть еще нельзя; надо вести дневник и заносить на бумагу впечатления, которые иначе забудутся. Утомленный путешественник хотел бы растянуться, но он должен писать: если он сегодня этого не сделает, то не сделает никогда, и вместо дневника будут еженедельные или ежемесячные заметки, а пожалуй и вовсе ничего не будет. Неудивительно, что заметки, составляемые при таких условиях, бывают несвязны и не отличаются талантливым изложением. Путешественнику кажутся важными даже обыденные мелочи, которые у позднейшего читателя вызовут улыбку; так напр. Торнтон обыкновенно начинает свой дневник словами: «Slept well, poor night's rest, hard dreaming all the night (спал хорошо, дурно спал ночью, имел тяжелые сны всю ночь) и т. под. замечаниями. Поэтому дневники путешественников редко можно печатать без пересмотра и тщательной обработки. Декен верно сказал однажды: «Если мне когда-либо надоест путешествовать, то это потому, что я должен вести дневник!» Он не знал стенографии, которая сберегает по крайней мере втрое более времени и сил при письме. Никому так не полезно искусство стенографическое, как путешественнику; мы твердо убеждены, что оно будет также необходимо для будущих путешественников, как теперь необходима фотография.

Еще во время этой работы желудок начинает бурчать все сильнее и сильнее. Там негры уже сидят за дымящимися блюдами; хотелось бы присоединиться к ним, но нельзя: не надо обнаруживать слабости, надо подождать, пока повар и слуга все приготовят, как следует господину и повелителю.

Кто пробовал кушать один раз в день, тот поймет, что испытывает путешественник, который провел на солнечном зное целый день не брав ничего в рот. Не надо думать, что тропическая теплота расслабляет желудок и утоляет голод; напротив, все отправления организма совершаются с удвоенною скоростью: вечером, после проведенного в путешествии дня, [261] чувствуешь неописанный голод. Неудивительно, что по окончании ужина нельзя более вести разговора; усталость и насыщение отягощают веки, усиливающаяся темнота и пример негров, уже давно растянувшихся на своих мкеках (циновках), еще более содействуют этому, и путешественник уже в семь часов погружен в глубокий сон.

Дорогою, в пустыне, питаешься просто тем, что имеешь с собою, сначала рисом, потом главным образом бобами и горохом, потому что риса больше доставать нельзя внутри страны, и, кроме того, захваченным с последней стоянки мясом, курами, или же мясом только что зарезанной козы. В обитаемых местностях, напротив, большею частью всего бывает в изобилии. Молоко и мед буквально льются рекою, и не только число приемов пищи, но и число блюд учетверяется; за столом пьешь сладкое молоко или искрящееся банановое вино и чай, прежде пившийся без сахара, подслащается ароматным медом; режут баранов и рогатый скот, сладкий картофель и бананы дают прекрасную приправу, — наслаждаешься, сколько можешь, дабы лучше перенести следующие четыре пять дней лишений.

В первые дни путешествия путешественнику кажется довольно трудным с непривычки столько ходить и говеть; но когда растратится ленивое мясо и жир, наросшие во время обильной жизни на роскошном прибрежье, тогда нигде не чувствуешь себя лучше, как в путешествии, на прекрасном, укрепляющем воздухе равнины, где день и ночь только одно небо служит кровом.

Вечером обыкновенно не устраивают палаток; только при продолжительном пребывании на одном месте или когда близится дождь, позволяют себе эту роскошь и даже строят небольшие шалаши. Не то бывает в стране небезопасной, где грозит опасность от скитающихся хищнических шаек Мазаи: тут вечером устраивается укрепленный лагерь. В течении получаса воздвигается весьма надежное укрепление. Камней для его постройки в пустыне можно найти множество. Носильщики отправляются с топорами, нарубают большое количество всюду встречающихся тернистых дерев, стаскивают их к лагерю и кладут их вокруг верхушками наружу. Это укрепление прочно и безопасно; ни одно животное не перепрыгнет через него, ни один человек не может пробраться в него или разрушить его: терны опасны, а зеленая древесина не горит.

_________________________

Что случается на дороге, какие мелкие страдания и радости разнообразят собою однообразную жизнь путешественника — это мы всего лучше узнаем из заметок путешественника.

В первую ночь, пишет Декен, сильные ливни заставили нас раскаяться в том, что мы не раскинули палаток; но мне помогло мое неоцененное гуттаперчевое одеяло, под которым я хотя и чувствовал каждую каплю дождя, но был тепел и сух, а Торнтон пробрался в хижину одного жителя селения. [262] Впоследствии блестящая луна прогнала облака, но этим самым принесла нам новое беспокойство, так как обманутый ею Коралли разбудил нас в два часа. Едва забыли мы опять во сне нашу досаду, как нас опять разбудили, на этот раз своевременно. Мы поднялись с места в шесть часов и через два часа прибыли в ваникасские селения Шигото и Матуга, оба окруженные терновыми частоколами и снабженные воротами, через которые можно проползать только на четвереньках. Почти все жители находились на полях и спугивали там ужасным криком птиц с зреющей мтамы и махинди. После короткого роздыха мы пошли далее через Сендерена, где, по причине открывающегося оттуда прекрасного вида на южную гавань Момбаса и на холмы Нгу, сняли на карту несколько пунктов. Дабы поберечь людей, пока они привыкнут к напряжениям, я велел остановиться в ближайшем селении Малобени, лежащем по ту сторону цепи холмов, в 400 футов вышины, идущих параллельно с берегом. Лагерь был раскинут внутри изгороди под тенью величественного дерева, в широких ветвях которого висели громадные стручки в 6-8 дюймов длины и 2 дюйма ширины, в которых лежат черные бобы с ярко-красною бархатистою плодовою чашечкою, заключенные в белой сердцевине. Суахелийцы называют это дерево бомбакоффи.

После дождливой ночи мы тронулись в путь 30-го июня на рассвете и вскоре добрались до самого высокого пункта горной цепи Шимба, на плоском хребте которой построены несколько ваникасских селений. Каждый раз, как мы встречали людей, Факи, гордясь своим новым саном мукуругензи, кричал: «Разве вы не знаете меня ? Я каравановожатый Факи; скажите всем жителям, что я веду белых в Джагсу!» На другой стороне Шимба дорога пошла в гору и под гору, по суровой, покрытой глыбами песчаника, почве, на которой местами лежали громадные куски окаменелого дерева; многие маленькие ручьи давали носильщикам возможность идти с пустыми китомами. Через несколько часов после полудня мы достигли большого, окруженного частоколом, вакамбасского селения, перед воротами которого паслись многочисленные стада рогатого скота, овец и ослов. Здесь нас дружественно приветствовал суахелиец из Момбаса, купец и каравановожатый Назаро, и отвел нам внутри ограды место для лагеря. Он на некоторое время поселился здесь для закупки слоновой кости, и пользовался по-видимому большим влиянием и почетом у Вакамба. По доброму старому обычаю он тотчас позаботился об наших голодных желудках: привел в подарок красивого молодого быка и побудил старого начальника селения подарить нам для стола двух кур.

Вакамба имеют стройное, худощавое тело и приятные черты лица, немного вздернутые зубы, довольно большие глаза, острый подбородок, белые, заостренные губы, и весьма небольшую бороду; волосы на голове они наголо стригут или же завивают их, при помощи обильного количества красной смеси из масла и охры, в тонкие спиральные локоны, и этою же мазью натирают кожу. Скудно одетые, они увешаны украшениями, и навешивают на себя все, что им нравится, даже просверленные талеры. Подобно Ваника, они носят на [263] шее спирально свитые кружки из медной проволоки, а также кольца из бус и железные цепочки, наручники из дерева, медной и железной проволоки, серьги из улиткообразно свитой проволоки и куски кожи около колен. Женщины носят передник из американо, нитки белых бус на шее и туловище, кольца из медной или железной проволоки повыше лодыжек, а иногда и брыжи из проволоки на шее.

Сначала красавицы оказались несколько робкими, но потом их любопытство взяло верх: они подходили близко к нам, впрочем не беспокоя нас, и к вечеру сделались до того доверчивы, что позволили мне осмотреть внутренность их хижин. Хижины эти состоят из нескольких коротких шестов, кругом воткнутых в землю, с колом внутри, на котором держится круглая, покрытая травою, кровля, и имеют полукруглую форму или форму улья, закругленного с концов. Через дверь, вышиною никак не более трех футов, пролез я в жилье. Убранство его довольно просто и только у зажиточных состоит из циновки для спанья, из китанды, большого глиняного горшка с водою, очага между трех камней, низких стуликов для сиденья, нескольких мешков, из волокон коры, маленьких топоров, ножей, сабель, луков, стрел, барабанов, рогов и трубок.

По Крапфу, Вакамба, число которых простирается до 70,000, происходят из равнин неподалеку от Килиманджаро. Выгнанные оттуда Мазаями и Вакуафи, они поселились к югу от снежной горы Кении, в стране, называемой теперь Укамбани. Позже они распространились и еще к югу, до области Ваника, к северу от Момбаса. Страна их имеет плодородную почву, прекрасные пастбища, богата превосходным железом и состоит в связи с важнейшими внутренними областями и прибрежьем. Скотоводство, земледелие и торговля доставляют Вакамба обильные средства к жизни; в особенности продажа слоновой кости и скота приносит значительный барыш племенам, живущим неподалеку от берега. Со времени запрещения вывоза невольников в Аравию и понижения цен на человеческий товар, прибрежные Вакамба начали покупать невольников; но жители собственно области Укамбани не занимаются торговлею невольниками. Они живут в деревнях, состоящих под начальством старейшин; верховного властителя или царя у них нет, хотя человек, отличающийся репутациею волшебника или дожденаводителя, может достигнуть у них большого могущества и почета. Пища их состоит из молока, мяса и кашицы из смолотых хлебных зерен, а питье из мтамового пива и перебродившего сока сахарного тростника. Вакамба женятся только по наступлении возмужалости, и жених покупает невесту у ее родителей за несколько коров и потом похищает ее хитростью или силою. Зажиточные имеют по нескольку жен, из коих главною считается та, которая отличается красотою, плодородием, умом, опытностью, привязанностью и другими добродетелями. Женщины возделывают землю, мелют хлеб, носят дрова и т. п., а мужчины пасут стада, занимаются охотою и торговлею или проводят время в болтовне, пирушках и питье. Они болтливы, шумливы, корыстолюбивы; живущие на прибрежье прослыли даже [264] за лгунов, попрошаек и воров. Но на эту молву кажется имели влияние беспрестанные распри и ссоры между Вакамба и Суахелийцами, так как Крапф рассказывает о Вакамба очень много хорошего: говорит что они мужественны, предприимчивы и терпеливы, гостеприимны и великодушны. Подобно всем нецивилизованным народам, они следуют минутному побуждению, из-за мелочей кипятятся, доходят до поединков и даже до убийства, но тотчас же снова укрощаются и делаются ласковыми. На более бедные племена они смотрят с гордостью и пренебрежением. Вакамба также имеют слабое представление о высшем существе и верят в волшебников, которые имеют власть портить чужое имущество, в предсказания по полету птиц и в злых духов, умиротворяемых жертвами. Идолов у них нет.

Сегодня ночью дождя не было. Первого июля, когда мы в 6 часов утра тронулись в путь, нас отправился провожать Назор с несколькими Вакамба, и, проводив нас несколько, дал нам потом проводника; заботливость весьма полезная, потому что Факи через четверть часа потерял дорогу. Когда мы достигли западного склона хребта, то в первый раз совершенно ясно увидали две одинакие горы, Кадьяр и Кимсбасси, которые на несколько тысяч футов возвышаются над широко расстилающеюся зеленою равниною и служат указателями пути для караванов. Сойдя по крутому склону, мы очутились среди пустыни. Красная глинистая почва было довольно густо покрыта кустами и деревьями, на которых вместо листьев были терны различнейшего рода, то короткие то крючковатые, то длинные и прямые.

Далее показались обширные равнины с высокою, роскошною травою и с группами кустов и деревьев. Все это походит на громадный парк. Своим существованием здесь деревья обязаны вероятно влажности почвы, которая однако же не заметна снаружи; по крайней мере водные жилы всюду обставлены деревьями: темно-зеленые, почти черные массы листьев, узкие рядами тянущиеся по стране, наверное указывают на существование ручья, или, по крайней мере, полувысохшего дождевого потока.

Здесь, на гладкой глинистой почве, только в некоторых местах покрытой кусками мелкого песчаника, мы впервые могли пользоваться нашими ослами. Это было полезно главным образом нашему спутнику Торнтону, так как он, оставаясь назади для съемок, мог на своем маленьком резвом животном скоро догонять нас. Впрочем езда на ослах имеет и свои темные стороны, потому что осел не знает чувствительности человеческой кожи к тернам и позволяет себе часто заносить всадника в колючий кустарник: тогда остается только одно средство — скорее спрыгнуть на землю. Для избежания таких неприятностей животное должно беспрестанно водить на узде.

Неспособность Факи во всех отношениях выказывалась все более и более. На каждом раздвоении дороги он вступал в спор с другим проводником касательно направления нашего пути, от чего мы теряли много времени. У носильщиков он тоже не пользовался уважением; они почти беспрестанно кричали и шумели и не обращали внимания на его увещания, так что я сам [265] неоднократно должен был убеждать их успокоиться и наконец даже прибегать к силе.

Сегодняшний наш лагерь находился среди кустарников, в чаще тернов и молочайных растений, следовательно вполне соответствовал вкусу негров, которые не любят открытых мест. Очистка места от тернов заняла много времени. Мы устроили из срубленных ветвей вал около лагеря, для защиты против гиен и других хищных животных, и оставили только небольшую прогалину, которая была защищена зажженным позади нее огнем. Эта предосторожность оказалась излишнею: ни разу не слышно было мелодического воя этих охочих до падали животных, и при моих ночных обходах все оказалось в порядке, за исключением караульных, которые все заснули. Поэтому, если настоит надобность в караульных, то европейцы сами должны исполнять эту должность.

2-го июля люди шли гораздо лучше прежнего; это чудо произошло вследствие нескольких палочных ударов, на которые я при случае не скупился. Мы шли через низменную местность — через равнину из черной, жесткой глины, растрескавшейся от засухи и зноя. Потом снова началась прекрасная, похожая на парк местность. Через несколько часов пути мы пришли в Моаманди, селение, лежащее среди обширных плантаций мтамы и турецкой пшеницы. Мои носильщики просили здесь короткий роздых для закупки съестных припасов, так как отсюда и до Кадьяро негде более купить их. Но из короткой остановки сделалась продолжительная, а потом и целый день роздыха, потому что жители были в полях или на охоте и воротились поздно после полудня.

Чтобы как-нибудь провести время, я отправился с одним Мкамба на охоту. В первый раз видел я здесь большую дичь, но не мог подойти к ней на выстрел. Мой спутник выказал большое искусство в стрельбе из лука: он на тридцати шагах три раза кряду попал в плод величиною вдвое более кулака, но все так несчастливо, что ценный железный наконец отламывался от стрелы и пропадал в высокой траве. Вследствие этого он сильно огорчился и выражал свою досаду так забавно, что это в некоторой степени вознаграждало меня за неудавшуюся охоту. Вся моя добыча состояла из нескольких птиц, но я купил ее довольно дорогою ценою: меня поразил в руку солнечный удар, и последовавшее за тем воспаление было мне во всем весьма большою помехою.

Вечером в лагерь пришли несколько начальников из соседних ваникасских селений и предложили мне в подарок кур, но я отверг этот подарок, потому что мне пришлось бы дорого отдарить за него.

Чтобы еще раз испытать мое счастие в охоте, я на следующий день с 6 часов утра тронулся в путь с тремя только людьми и одним Мника, а каравану велел следовать в некотором расстоянии. Дичи показывалось много, но она взлетала на таком далеком расстоянии, что я не хотел даром тратить свинец и порох. Даже цесарки, которых в Абиссинии и Сеннааре бить сравнительно легко, были чрезвычайно пугливы. Я не мог объяснить себе этого, [266] так как охотники с далеко хватающими ружьями никогда еще не заходили сюда; не сам ли я с своим необыкновенным костюмом служил пугалом для дичи? Но охотничья экскурсия все-таки была интересна: караван вспугнул позади меня пять спавших жирафов, я на нескольких стах шагов выстрелил и ранил одного из них; он перевернулся как кубарь, но потом собрался опять с силами и последовал за другими, которые неловким галопом побежали прочь. На сколько красивы и величественны спокойно жующие траву животные с огромною шеею, вдвое длиннее всего их туловища, с красивою головою, увенчанною легкими рогами и с ярко-желтою шкурою, покрытою темными пятнами, на столько же уродливы и неуклюжи они на бегу: подобно маятнику движется при каждом прыжке длинная шея; подумаешь, что странные животные упадут или перекувырнутся при таком высоком теле и слабых ногах.

Около 10 часов мы достигли небольшого водоема в песчанике, наполненного дождевою водою, и около него тропинки, ведущей в Килибасси. Взятый от Назоро проводник сказал, что теперь нельзя ошибиться в дороге, и просил отпустить его: я наградил его и дал ему несколько написанных карандашом строк к г. Ребману. Через час мы опять пришли к воде, которая была в круглых ямах глубиною от 1 до 3 футов, называемых игурунга, откуда и произошло и название этой местности Игурунгани, т. е. у водяных ям.

Так как, по словам людей, сегодня нельзя было достигнуть Килибасси, а других водоемов нельзя более ожидать, то я велел сделать стоянку и варить обед. Этим временем я воспользовался для того, чтобы ближе рассмотреть игурунга. Форму их можно объяснять тем предположением, что здесь в глубокой древности стояли деревья, которые, когда их древесина сгнила, оставили после себя отверстия в отвердевшей впоследствии почве (см. отдел 21). В воде находилось множество лягушек, маленьких бурых крабов и род пиявок, в полдюйма длины и две линии ширины. Не далеко от лагеря росло дерево, называемое суахелийцами ньюкуффи, с маленькими, похожими на сливу, плодами, вкусом похожими на кизиль. Плодовое дерево в пустыне всегда составляет важное событие; но здесь мало таких, которые годны в пищу, за исключением плодов пряничного дерева и мбуйю.

После полудня мы шли то по красивой покрытой травою равнине, то по густому лесу, по прелестной местности, оживляемой стадами антилоп и страусов. Впоследствии около тропинки стали появляться акации и колючие молочаи, немилосердно рвавшие одежду и кожу: на моем теле: не было почти ни одного места, которое бы не было исцарапано. При моих прогулках я нахватал в высокой траве множество лесных вшей и дровосеков — насекомых, и стер себе до крови ноги, так что едва ног ходить от боли, но все это страдания пустые, которые забываются на другой день, если только найдешь воду и можешь освежить тело ванною.

Около 9 часов 4-го июля мы достигли подошвы Килибасси и сделали привал на южном склоне этой горы, прямо поднимающейся из равнины. И [267] здесь мы нашли большие песчаниковые водоемы, наполненные водою; они поросли тростником и красивыми цветами водяных лилий. К сожалению, вода была дурного качества; вероятно в ней валялись слоны, как можно было заключать по бесчисленным следам громадных ног и по большим пометам, величиною с голову, которою была покрыта почва на большом пространстве. Сначала мы намеревались остаться здесь, взойти на Килибасси и произвести съемки; но должны были отказаться от этого намерения, так как вершина горы была покрыта густыми облаками. Идя далее, мы нашли более скудную растительность и каменистую почву. Около часа мы достигли идущей с севера на юг горной цепи Руклига и целый час отдыхали здесь. Бесчисленные следы дичи, особенно носорогов, были видны на земле; мы думали, что найдем тут такой же водоем, как у Килибасси, но не стали дальше искать его, а воспользовались остановкою, чтобы собрать силы для предстоящего продолжительного перехода.

В два часа мы пошли далее по той же красной песчаной почве, но в вечеру начали круто подниматься к подошве Кадьяро. Уже далеко от горы страна была возделана; на огороженных полях, защищенная искусно прикрытыми рвами от лакомой дичи, зрелая мтама ждала жнецов. Вскоре мы встретили многочисленные, хорошо сохранившиеся хижины внутри терновой изгороди, старый караванный лагерь, и за 200 шагов от него — ручей и плантации сахарного тростника, бананов и кокосовых пальм на его берегах. Здесь мы остановились и разбили перед наложенными в кучу тюками три наши палатки. В тот же вечер, когда мы заявили о нашем прибытии выстрелами из ружей, пришло много туземцев. Они обещали нам на другое утро открыть рынок, что было для нас в высшей степени важно, потому что у нас было для стола только немного холодной курицы, мтамы и вареного холодного риса, а пища носильщиков была еще скуднее. [268]

ОТДЕЛ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ

Внутренняя страна и ее жители.

Восточноафриканская равнина. — Почва и местность. — Только горы обитаемы. — Сродство языков. — Ватеита. — Жилища. — Костюм и обращение. — Предсказание по внутренностям. — Восхождение на гору. — Препятствия. — Самое высокое селение. — Скудость в съестных припасах. — Похищение ослов. — Новые неприязненности. — Воинский танец с оружием. — Решимость Декена. — Григри и шаури. — Ночное отправление в путь. — Награда Факи. — Действие укушения мухи Дондеробо. — Опасность умереть от жажды. — Слоновая река. — Ночью на охоте. — Лагерь в горах Паре. — Туземцы. — Самый дешевый способ покупки. — Питье крови. — Достойный властитель. — Покинутый лагерь в Кизуана. — Щеголь и узурпатор.

Мы очень мало знаем о свойстве почвы Африки, этой самой неуклюжей из всех частей света, этой безобразной массы суши без выступов и углублений. Мы не знаем ни высот ее внутренности, ни основных черт ее геологического строения, и пройдут еще десятки лет, прежде чем исследования ученых путешественников дадут нам приблизительно точное представление о весьма важных условиях его жизни.

Великому сэр Родериху Мурчисону, долголетнему президенту Лондонского Географического Общества, первому удалось пролить остроумными выводами из скудных данных некоторый свет на истинный характер «загадочного треугольника старого света»; это мы можем по крайней мере предполагать потому, что его мнения доселе подтверждались всеми открытиями. По его словам ( см. Journal R. G. Society, 1852, СХХII и след.), Африка возвышается из моря то постепенно, то круто, обширными плоскими возвышенностями, которые далее снова обращаются в низменную страну, и ее воды текут частью во внутренность, где образуют большие внутренние озера, частью в океан, через расселины в закраине горной страны. Из таких внутренних озер мы уже знаем озера Ширва и Ниасса на юго-востоке, Укереве, Танганика и Лутина на востоке, и Чад на северо-западе неисследованной внутренности Африки. О больших возвышениях над общею равниною и об их форме даже Мурчисон не говорит ничего.

Нам, неспециалистам, извинят, если мы попытаемся наглядно пояснить строение Африки тем, конечно вовсе не научным предположением, что Африка [269] в начале времен излилась в океан как жидкая масса, и потом, когда ее наружность охладилась, в середине несколько осела. Этим предположением объясняется вместе с тем и округленная, гладкокрайная форма Африки. Что Африка имела одинаковое происхождение — это доказывают все данные, сообщаемые путешествовавшими по северу и югу, западу и востоку: всюду находили однообразное в существе своем строение, равнину, перерываемую в одном месте горами гранита и сиенита, в другом вулканическими формациями, и содержащею в одном месте рыхлый песок, в другом твердые слои камня, а по большей части красную глинистую почву, образующуюся от разложения вулканических камней. Столь же разнообразны и растения и животные Африки.

К северу от острова Занзибара страна значительным образом повышается к плоским возвышенностям внутренней страны, и с моря представляется высокою и гористою: эту часть побережья суахелийцы называют Мрима (другая форма слова млима, т. е. гора). По обе стороны Мрима почва возвышается только по нескольку футов на милю. Если мы, подобно нашему путешественнику, пойдем на юг от Момбаса, то нам уже на второй день придется перейти через идущий параллельно с берегом кряж вышиною в 600 футов. Позади него и поверхность земли снова понижается, и вскоре после того образует еще более высокий вал — горную цепь Шимба, вышиною около 1000 футов. По ту сторону этой цепи расстилается необозримая равнина, покрытая травою, начинающаяся с 300 футов высоты над уровнем моря и через несколько переходов доходящая до 2000 слишком футов. На юге она граничит с альпийскою страною Узамбара и примыкающими к ней с северо-запада горами Пара, и переходит к северу и во внутрь в большую Африканскую равнину. Вообще она представляет красную, более или менее песчаную глинистую почву с обломками раковин и некоторыми блестящими частицами, а неподалеку от берега метаморфическую (т. е. преобразованную огнем) песчаниковую формацию, то большими, плотными массами, то отдельными, рыхлолежащими, кусками, перемешанными с кусками окаменелого дерева. На более низких местах замечается темная, растрескавшаяся земля — иловая кора высохших водоемов. Характерическая черта равнины сухость и, как ее следствие, неплодородность. Тонкая, грубая зелень покрывает почву, и местами над ней возвышаются одиночные терновые кусты, новые признаки недостатка воды. Но ближе к берегу, где еще действует оплодотворяющее влияние влажных морских ветров, появляются иногда большие группы кустарников и лесов, которые, в соединении с роскошными тамошними луговинами, придают стране вид прекрасного парка; но с другой стороны, та же самая влажность производит почти непроницаемые чащи комаров-молочаев (Enphorbiaccae).

Можно было бы думать, что такая пустыня с травою и тернами должна производить грустное впечатление на душу путешественника; но и она имеет свою прелесть. Чудный воздух делает странствование по плоской возвышенности столь приятным и освежающим, что почти нигде не чувствуешь себя лучше, чем здесь; и в этом чистом, сухом воздухе горы уже на небольшом [270] расстоянии окрашиваются в нежный лазоревый цвет, который становится все темнее по мере приближения к ним, и прекрасно обрисовывается на темно-зеленой массе листьев у их подошвы; весною же, после периода дождей, безлиственные дотоле акации покрываются листьями и ароматными цветами, служащими приютом для жужжащих жуков и бабочек, и грубая, вышиною более чем в рост человека, трава, благодаря заботливости сжегших ее кочующих пастушеских племен, заменилась молодым дерном. Поэтому Крапф и Ребман, много дней проведшие в этой степи, совершенно справедливо восхваляют красоту тамошней местности.

Самая равнина не обитаема. Можно несколько недель странствовать тут, не встретив ни одного человека. Если хочешь видеть людей, то их должно искать там, где они живут — на горах, куда они укрылись от хищных Мазаи и Вакуафи. Эти номадические племена, пребывающие на несколько дней пути далее к западу, между исполинскими снежными горами Килиманджаро и Кениа, часто предпринимают хищнические набеги до самого прибрежья и угоняют с собою скот. Их воинственные толпы, презирающие из-за добычи смерть, составляют предмет ужаса для мирных жителей, как для оседлых земледельцев, так и для странствующих купцов, и нередко наносят своим диким натиском и храбростью чувствительные потери лучше их вооруженным Арабам. Словом Мазаи прибрежные жители пугают своих детей; одного этого слова достаточно, чтобы нагнать на целый каравая панический страх, так что носильщики бросают на землю свои тюки и обращаются в бегство:

На больших горных кряжах, представляющих защиту от этих варваров, оселись многочисленные племена, родственные между собою по строению тела и языку, рослые, светлого цвета люди, большею частью носящие имя по горам своей отчизны ²⁷, как напр. Вапаре (жители гор Паре), Вабура и т. п. Поверхностному наблюдателю кажется странным, что столь близко живущие друг от друга племена, разделенные только небольшими полосами равнины, говорят различными языками; он с удивлением замечает, что ближайшие соседи по горам не могут понимать друг друга. Но такое смешение языков есть только кажущееся: кто потрудится отметить и сравнить несколько слов из некоторого числа этих языков, тот скоро найдет, что только разница в произношении производит непохожий звук, а самые слова почти одинаковы. Ключ ко всем этим языкам или наречиям дает путешественнику необходимый суахелийский язык. С помощью его можно легко научаться этим наречиям, или, по крайней мере, всюду объясняться с жителями, потому что везде встречаются суахелийцы, понимающие местное наречие, или туземцы, научившиеся суахелийскому языку на прибрежье.

Кадиаро или Казигао, одиночно стоящая горная масса, так круто поднимается из равнины, что ее можно принять за неприступное почти укрепление; защитники его могли бы отразить во сто раз сильнейшего врага одним скатываньем камней. Многие источники прекрасной воды вытекают из его высот, обильно орошаемых росою и дождем и украшаемых роскошнейшею [271] растительностью. Здесь живут Ватеита, которые населяют также и лежащие к северу отсюда горы Бура и Эндара. Эти три горы можно поэтому назвать страною Твита, разумеется за исключением лежащей между ними равнины. Ребман полагает число всех Ватеита в 152,000 человек, из коих на дом Бура приходится 500 деревень, на долго Эндара — 100, а на долю Кадиаро — 8, всего 608 деревень с 250 жителями в каждой.

_________________________

Впредь мы будем, где только возможно, приводить слова самого путешественника, но заметим, что для упрощения повествования соединим вместе лежащие перед нами дневники Декена и Торнстона, прибавляя к рассказам барона удивительно точные описания его спутника, касающиеся внешности, костюма, оружия, нравов и обычаев туземцев.

Так как Ватеита еще вчера оказались назойливыми, пишет Декен от 6-го июля, то я велел протянуть веревку вокруг лагеря, дабы в случае нужды держать этих бессовестных подальше от себя. Еще рано утром явились сотни туземцев; каждый из них нес по небольшому мешочку с бобами, по полдюжины кореньев мхого, по одной курице или по горсти муки, и каждый требовал за свои товары три аршина материи или 30-40 ниток бус. При таких условиях о торговле не могло быть и речи; я, хотя и нуждался в пище, но твердо держался своего правила не поддаваться бессовестным требованиям. Вскоре ко мне представился старый мужчина с неприятными чертами лица, который назвался султаном и просил для себя и двоих своих сыновей подарка «за позволение черпать воду», как он выразился. После долгих переговоров я дал попрошайке восемь китамб ²⁸ американо и два куска барзати (пестрая индейская бумажная материя) для него собственно, и четыре китамбы для других начальников, которые также имели право на воду, и кроме того секретно передал ему, дабы не возбудить корыстолюбия других, второй подарок с замечанием, что он получит и третий подарок, если сведет меня на гору и покажет находящиеся вверху селения. Он обещал подумать об этом, и удалился, оставив мне в подарок несколько кокосовых орехов.

Нельзя было ожидать, чтобы начальник сегодня же сообщил свое решение; поэтому у нас было много досуга, чтобы ближе рассмотреть туземцев, которые с любопытством теснились около нас. Они большею частью высокого роста, хорошо сложены, скорее тучны, чем худощавы, и стоят в физическом отношении выше Ваника, своих соплеменников, погубленных привычкою к пьянству. Они, подобно Вакамба, употребляют красную землю, смешанную с жиром, для намазывания кожи и волос, равно как и для крашения белой бумажной ткани, употребляемой для одежды. Волосы на голове большею частью заплетаются в маленькие пучки и очень редко стригутся. Оба пола одеваются почти одинаково: они носят передник из американо около бедр, а сзади, дабы он служил подстилкою при сиденье, кусок кожи. К этому женщины прибавляют [272] еще маленькую шкурку, которая спускается спереди от бедр до голеней. Передники часто бывают вынизаны бисером. Мужчины и женщины буквально покрыты разного рода украшениями, особенно пряжками и кольцами из меди и олова, нашейниками и цепочками из железной проволоки, бусами, раковинами и маленькими рожками газели. Но самую замечательную часть украшений составляют свитые из толстой проволоки наручники в форме стекла, песочных часов или пружин, употребляемых для набивки диванов; они сидят на верхней части руки таким образом, что средняя их выемка плотно обхватывает мускул. Сделанное из той же проволоки шейное украшение, похожее на жесткие брыжи английских юристов или на «жерновные камни» духовных лиц прежних времен, почти таково же, как у Ваника, а украшение ног, пряжки из смеси, похожей на олово, носимые на сгибе ступни, похоже на то, которое носят суахелийцы. Употребление бус доходит до крайности; особенно женщины носят длинные, толстые нитки, по десяти фунтов весом, на шее, а часто и на обоих плечах. Вооружение мужчин состоит из тонких луков, длиною около 3 футов, и из стрел с деревянными наконечниками (в кожаном колчане или в руках), ножа и длинных прямых сабель в коротких кожаных ножнах, доходящих только до половины их длины. Оружие и украшения красивой работы, но их к сожалению трудно приобрести, даже за высокую цену.

Обилием одежды и украшений объясняется дороговизна съестных припасов: жители посредством частых караванных сношений обильно удовлетворяют всем своим потребностям и потому продают свои товары только по чрезвычайно дорогим ценам. От этого же происходит и свободное, почти бессовестное обращение Ватеита: они не уступают никому дороги, вероятно вследствие гордого сознания, что путешественник совершенно зависит от них и не обойдется без их съестных припасов.

Ватеита, кажется, деятельны и трудолюбивы; уже ранним утром они толпами сходят с горы осмотреть плантации, нарубить дров или пасти многочисленные стада коров и коз. При этом и маленькие дети не остаются без дела: я видал 3-4 летних детей с значительными ношами дров и травы на голове, по-видимому без труда вскарабкивающихся на гору.

7 июля. Ночь была страшно холодна, и я не мог заснуть от холода, хотя лежал в палатке и под двумя шерстяными одеялами. Покажется смешным, если я скажу, что было 13° тепла; но такое охлаждение довольно чувствительно для того, кто привык к 22-23°. При восходе солнца над горою висели тяжелые облака, так что едва видны были ее очертания.

Около 9 часов явился султан (как называют себя мелкие начальники), в сопровождении своего сына и главного волшебника. Он вел старого тощего козла и сказал, что его надо убить, дабы посмотреть по внутренностям, доброе ли у меня сердце и друг ли я им. С странными обрядами, в которых главную роль играло плевание на жертву, убили козла, положили внутренности на разостланную на земле шкуру и начали тщательно рассматривать их; при этом бормотали разные подозрительные слова, в роде того, что «не все в [273] порядке» и т. п., и требовали, чтобы я купил другую козу, потому что ее внутренности будут может быть благоприятнее для меня. Наконец мне надоело это фиглярство, за которым мы потеряли более получаса, и я объявил, что я сам еще раз рассмотрю внутренности. Я с серьезною миною разложил их несколько раз туда и сюда, и потом произнес следующие важные слова: «Ватеита получат значительный подарок, если будут дружелюбно вести себя с белыми; в противном случае мзунгу закроет свою руку и силою проложит себе путь к горе.» Мое предсказание очевидно удивило Ватеита и сильно раздосадовало волшебника, ремесло которого я посрамил, но все-таки оно побудило их уступить, так как они видели, что я твердо решился исполнить свои слова.

Мои приготовления были скоро окончены. Лагерь я поручил попечениям Факи-Ассани, тщательно наказав им ни под каким условием не выпускать султана, особа которого должна была быть для меня некоторою гарантиею образа действий его подданных. Меня сопровождали Торнтон, Коралли и пятеро моих людей.

Сын султана около 20 минут вел нас на гору по весьма опасной тропинке, потом вдруг явился перед нами начальник с двадцатью вооруженными людьми, предложил мне небольшой сосуд с медом, или, лучше сказать, с пчелами, мухами и грязью — и потребовал следующего ему подарка. Когда я ответил ему, что уже отдал подарки для всех начальников и что поэтому он должен требовать следующую ему часть от своих сотоварищей, то он разразился ругательствами и не успокоился даже тогда, когда я обещал дать ему подарок по моем возвращении; он потребовал, чтобы я сию же минуту отдал ему подарок, а когда я отказался, загородил мне дорогу и дал мне понять, что силою воспротивится дальнейшему моему движению. Дело начало принимать серьезный оборот: храбрый мой вожатый тайно убежал, а второй отряд туземцев отрезал нам отступление, и силою сделать было нельзя ничего, потому что я, дабы не поселить недоверия в жителях, взявши с собою оружие, взял с собою только одно охотничье ружье. Поэтому я еще раз попытался побудить добротою начальника к уступчивости, но он, вместо всякого ответа, вынул из ножен саблю и начал точить ее об скалу. Такой поступок наполнил моих спутников, которые уже и без того упали духом, великим ужасом, но пробудил во мне снова надежду, — я вспомнил старое изречение: «много шума и мало деда». Улыбаясь подошел я к нему, повернул его несколько раз кругом и потом спокойно пошел на гору. Раздался яростный крик, но я шел далее своею дорогою, и мои люди, которые около меня чувствовали себя безопаснее, по кратком размышлении последовали за мною. Это разом изменило образ действий Ватеита: они сами предложили нам показать дорогу на гору. Таким образом пытались еще два раза остановить меня и выманить подарки, но оба раза безуспешно. Через полтора часа после полудня я прибыл в самую высокую кайю (селение).

Сначала жители выказывали некоторое недоверие, но мало-помалу свыклись [274] с нашим присутствием, сделались вежливы и доверчивы, предложили нам воды и сахарного тростника для освежения, любопытно смотрели на наши землемерные инструменты, расспрашивали об их употреблении и даже позволили мне посетить некоторые хижины, которых в деревне считается более ста. Они, по своей круглой форме, похожи на жилища Ваника, но отличаются от них тем, что соломенные кровли свешиваются очень немного, тогда как у Ваника доходят до земли. Узкий ход ведет около самой стены в единственную комнату нижнего этажа; сверху находится чердак, вероятно предназначенный для хранения посуды.

По нашим наблюдениям, деревня эта лежит на 4000 футах высоты над уровнем моря и на 2600 футах высоты над равниною. В ясную погоду вид оттуда должен быть великолепный. К сожалению, отдаленные высоты были закрыты туманом, и наконец пошел даже дождь. Ватеита уверяли, что при такой погоде нельзя достигнуть вершины, лежащей только на 800-1000 футов выше. И в самом деле, почти вертикально поднимающиеся скалы сделались так скользки, что было бы безрассудно продолжать еще попытки; поэтому мы решились удовольствоваться тем, чего достигли сегодня, и снова попытать счастья на другой день. Когда я спрашивал жителей об озере, которое, по рассказам Ребмана, находится на вершине горы, то они засмеялись и сказали: «как же мог я поверить этому».

Прождав напрасно еще более часа, мы пустились в обратный путь. Когда мы спускались, становилось все светлее и светлее, и на половине высоты мы могли обозначить измерением углов еще некоторые пункты.

На этот раз нас вели по более удобной тропинке; казалось, что жители прежде выбирали самые трудные места, чтобы отклонить нас от восхождения. Около пяти часов мы прибыли в лагерь. Султан, который служил мне заложником, получил 32 аршина американо и два куска пестрой материи в вознаграждение за данное дозволение, и вскоре после того удалился, так как его присутствие не было уже необходимо.

8 июля. Сегодня опять по-вчерашнему недостаток: съестных припасов нет, а требуют подарков! Факи честно старался укрепить Ватеита в их бессовестных требованиях, беспрестанно заявляя вслух, что я мало им дал и что должен исполнить все. Наскучив долгими переговорами, я отдал наконец приказание приготовить вьюки и снять палатки; я намеревался воротиться в ближайшее селение, запастись там съестными припасами и продолжать путешествие другою дорогою.

Днем явились посланные от жителей гор Бура, отстоящих отсюда на два дня пути, где недавно был ограблен суахелийский караван, и пригласили меня посетить их. Вожатые советовали мне изъявить согласие, говоря, что «я еще всегда успею сделать и после то, чего хочу». Но так как я решился ни в каком случае не лгать туземцам, то и объявил прямо, что дошедшие до меня слухи о неистовствах их соотечественников отклоняют меня от посещения их. [275]

Моих людей около вечера привела в ужас попытка Ватеита тайно увести пасшихся вне лагеря ослов. К счастию я вовремя заметил это; я тотчас же послал Мнубие с 12 вооруженными людьми и имел удовольствие через полчаса видеть их возвращающихся с похищенными животными. Не обращая внимания на это происшествие, я отправился на соседний холм и там, окруженный туземцами, рисовал абрис горы. Через несколько времени явились несколько носильщиков с беспокойными физиономиями, «чтобы защищать меня», как они говорили, в самом же деле для того, чтобы увести меня, потому что без меня они чувствовали себя неловко. Я был, правда, без оружия, но отослал их назад, дабы показать, что я ничего не боюсь, и сидел спокойно еще с четверть часа; потом я попросил одного воина нести мою рисовальную доску и в сумерки благополучно прибыл в лагерь.

9 июля. Вчерашние обещания оказались пустыми: только несколько женщин явились в лагерь, и все попытки купить козу или быка оказались неудачными; очевидно меня хотели голодом понудить к уступчивости. Я назначил отправление на следующее утро, хотя мог дать носильщикам только сухое мхого, да и то не в достаточном количестве. В довершение всего, Факи беспрестанно тревожил меня; он жаловался, что я дал ему мало товаров для покупки съестных припасов, объявлял, что я завтра не могу тронуться в путь, так как это рассердило бы Ватеита, старался уговорить меня отправиться в Бура, так как иначе жители, раздраженные моим отказом, будут мстить, одним словом вел себя так ясно, что я пригрозил ему строгим наказанием по возвращении в Момбас. Я сделал грустную ошибку, взяв этого Факи в каравановожатые: он положительно неспособен к этой должности, не пользуется уважением носильщиков и говорит в одну минуту то, в другую — другое.

10 июля. Во время приготовлений к подъему мне сообщили, что недостает двух ослов. Я тотчас послал людей искать их, а сам отправился на то место, где были привязаны животные. Веревки были не разорваны, а перерезаны ослы же спокойно щипали траву на мтамовом поле; очевидно, Ватеита ночью, когда караульные спали, освободили ослов и отвели в плантации, чтобы потом потребовать громадное вознаграждение за причиненный ими убыток. Едва только носильщики с животными подошли к лагерю, как вдруг толпа из 30 вооруженных Ватеита выскочила из поля с ужасным криком и снова завладела животными. Я побежал вместе с Коралли к воинам и грозил им ружьем; они встретили меня воем, маханьем саблями и натягиваньем луков, но наконец медленно удалились. Так как в это время мои люди отвели ослов в безопасное место, то я оставил преследование и приказал скорее тронуться в путь: в это время явились пять отрядов вполне вооруженных Ватеита, из коих каждый состоял из 60 человек; они пели воинские песни, с большим искусством делали разные повороты и эволюции и подошли к самому лагерю. На первый раз я отогнал их на почтительное расстояние; но как они снова начади шуметь и танцевать и так как появлялись еще [276] все новые отряды, то мои люди, почти обезумев от страха, отказались повиноваться мне.

Шум продолжался до одиннадцати часов. Что было делать мне одному, с двумя только надежными людьми, против множества беснующихся врагов? Главное дело было конечно в том, чтобы внушить им уважение своим бесстрашием. Поэтому я несколько раз, с револьвером за поясом, входил в средину кричащей шайки, просил, когда они замолкали, снова начинать песни и танцы, так как они доставляют мне удовольствие, дал одному заносчивому детине, который махал своею саблею перед самым моим лицом, хороший удар кулаком, — но все это не помогало конца неприятному положению. Тогда, к счастию, я увидал султана. Через Факи и Гаммиса я спросил его, что значит это беснование и танцы? «Они хотят идти на меня войною», отвечал он, «потому что я не был довольно щедр, не покупал у них съестных припасов по назначенным ими ценам, всходил на их гору, задержал дождь моею зрительною трубкою, рвал цветы и тем испортил их жатву и наконец зажег огонь (они разумели зажженную вчера ракету), чтобы обрушить гору.» Затем он потребовал в подарок две козы и одного быка, — последнего для удовлетворения воинов, пришедших с другой стороны Кадиаро и из Бура. Относительно быка, или скорее его стоимости в товарах, я согласился, чтобы сбыть с шеи по крайней мере живущих вдали врагов, но отказал в козах, надеясь один управиться с ближайшими моими соседями. Они удовольствовались этим и потребовали еще только, чтобы я подвергся григри (волшебству), дабы они могли видеть, что я более не злой. И на это я согласился, с условием, чтобы Факи вместо меня был действующим лицом в этой унизительной для европейца комедии. Фокус-покус начался. Волшебник три раза ударил в мукуругензи (и здесь число три есть священное) скорлупою кокосового ореха по голове и влил ему в гордо сок из трав. Теперь туземцы потребовали, чтобы и я отведал этот напиток; но я отказался, хотя мои носильщики настоятельно просили меня, и не уступил даже тогда, когда Ватеита снова начади враждебный образ действий и даже бросали в лагерь камни. Мое терпение истощилось. Я положил палец на курок ружья и объявил начальнику, что если эта игра сейчас не прекратится, то я прежде всего застрелю его, чтобы посмотреть, какое впечатление произведет это на его подданных. Он кажется вполне понял меня, потому что сейчас же схватил сучок терновника, бросился в средину танцующих и кричащих воинов и немилосердно начал колотить их. Большая часть их утихли, но некоторые молодые люди, как будто одержимые бесом, продолжали свои неистовства, валялись по земле, ужасным образом кривлялись, подражая голосам и жестам диких животных и подходили все ближе ко мне: я велел удалить их силою.

Теперь началось продолжительное шаури (переговор, совещание). Я подучил, в виде ручательства за мою безопасность, двух заложников, одного старика, а другого — мкамбасского купца, который по-видимому пользовался большим почетом; а дабы удовлетворить туземцев, я согласился дать 24 [277] аршина бумажной материи. Но едва снова восстановился мир, как изменники Ватеита снова захватили ослов, отправившихся на водопой. Я снова отнял их, взяв с собою для этого Коралли и десятерых носильщиков, при чем мне не пришлось даже прибегнуть к огнестрельному оружию, хотя мне сильно хотелось хорошенько проучить негодяев, которые теперь начали даже пускать стрелы.

Настоящих враждебных действий с этих пор не было; в лагере снова явились даже продавицы съестных припасов: но мне все-таки не было причины быть довольным положением дел, так как цены были безумнее чем прежде, а заложники под всевозможными предлогами старались вырваться от нас. Я успокоился только тогда, когда выданный мне Мкамба обещал проводить нас к озеру Джипе, и наконец заключил даже кровавое братство с моими вожатыми. В то время я еще думал, что питье крови и кровавое братство — действия чрезвычайно торжественные, при которых на нарушившего клятву призываются ужаснейшие бедствия — имеют ненарушимую силу; но впоследствии я узнал, что и здесь ни одна клятва не бывает ненарушима, что один побратим хотя и щадит жизнь другого, но не совестится отнять у него его собственность.

Из предосторожности я распорядился, чтобы окружающий лагерь плетень из терновника был поправлен и поднят выше и чтобы на случай осады была запасена вода и дрова; когда потом Ватеита удалились, я велел приготовить тюки и снять палатки, чтобы до рассвета, прежде чем воины снова сойдут с гор, быть уже в дороге. Понятно, что ночь была очень тревожна. На негров мы не могли положиться, и потому сами решились охранять лагерь: Коралли — до 11 1/2 часов, Торнтон до 1 1/2, а я — остальную часть ночи. По временам слышались вдали голоса и на необитаемых местах горели огни, но помимо этого не случилось ничего необыкновенного. Около 4 часов я разбудил носильщиков и распределил, кому где идти: Торнтон должен был идти впереди, Коралли с ослами — в середине, а я с Факи, который сказал, что знает дорогу, остался в лагере, пока он совсем очистится. Почти без шума тронулись носильщики в путь; но, вместо того, чтобы удаляться бодро, они все старались как можно скорее убегать, и даже Факи, которому я строго приказал быть около меня, не мог преодолеть своего страха и убежал с другими, когда я на несколько минут отошел от него, чтобы поймать убежавшего к воде осла. До моего возвращения в лагере остался один только Ассани. Было слишком темно и я не мог поэтому идти по следам ушедших вперед; мой сигнал свистком остался без ответа, и я должен был, как это ни было мне неприятно, сделать два выстрела, чтобы известить передовых о моем затруднении. Еще прежде, чем пришла помощь, явился султан Ватеита с дюжиною своих воинов, но поспешно удалился, когда я погрозил ежу, что буду стрелять, если он подойдет ближе. Наконец явился Коралли, а потом Торнтон и Факи. Мера последнего теперь исполнилась: я схватил его за чуб и славно отделал его палкою, чтобы зараз отплатить ему за все прежние его грехи. Сначала он, по-видимому, очень удивился такому обращению и сильно [278] оскорбился, но когда увидал, что меня не испугаешь, стал на колена, положил к моим ногам свою чалму и жалобно просил прощения. Хотя он и заслуживал еще большого, но я отпустил его, надеясь, что он воспользуется этим уроком.

Еще новое замедление произошло оттого, что вакамбасские вожатые отказались идти далее, потому что ночью видели дурные сны, а утром через дорогу перелетела черная птица; только с трудом они согласились сопровождать нас еще один час. На прощанье они показали нам отдаленный холм, как такое место, где есть вода, и обещали на следующий день встретиться с нами там.

_________________________

Мы спасли ослов из рук хищников, но только для того, чтобы в тот же день видеть их издыхающими: у троих из них из носа текла кровь и гной, голова и половые части опухли, а дыхательное горло было так сужено от нарывов, что дыхание походило на хрипенье: их укусили мухи дондеробо! Я сам не видал эту ядовитую муху и не мог, несмотря на обещанную награду, достать ее; но туземцы уверяли, что только укушение дондеробо, часто нападающей на их стада коз, могло произвести такие действия. Как мухи тсетсе нападают на рогатый скот, так мухи дондеробо нападают главным образом на ослов и коз, реже на овец, и никогда — на коров. Уже на третий день укушенное животное не может двигаться и редко доживает до пятого дня.

И в другом еще отношении были правы Вакамба с своими дурными предзнаменованиями: мы шли до захождения солнца то по диким тропинкам, то совсем без дороги, не находили никаких следов воды и должны были переночевать среди пустыни под несколькими терновыми кустами. Еще до рассвета мы снова тронулись в путь. С неприятным блеском взошло солнце на блестящем небесном своде. Носильщики утомились и заболели и с трудом волокли свои тюки. Наступил полдень, а мы не видели еще никаких следов близости воды. Дабы поберечь силы людей хотя во время самого сильного зноя, я велел сделать привал. Но и во время отдыха наши силы быстро истощались, так как от жажды мы не могли ничего есть..

Двое из носильщиков уверяли, что знают водоем, отстоящий отсюда на четыре часа пути. Туда отправился Коралли и 14 людей со всеми китомами и другими сосудами, чтобы отыскать драгоценную влагу. Ночью шел небольшой дождь. Мы тотчас разостлали наши резиновые покрывала; но собранная в небольшом количестве вода имела такой жесткий вкус, что невозможно было пить ее. Утром мы ждали Коралли, но напрасно. К счастию, накануне вечером я купил у одного из носильщиков целую фляжку воды; я сварил крепкий чай и разделил остывший освежающий напиток с Торнтоном и моими служителями: каждому досталось по глотку. Мой спутник наконец объявил, что не может более переносить мучений жажды; я вспомнил, что у меня есть [279] бутылка шампанского, которую я взял, чтобы выпить ее на Килиманджаро, и теперь откупорил ее: тепловатая жидкость была выпита с наслаждением!

Мы проводили до полудня бедственные часы. Когда же и в это время не было еще надежды на спасение, то мы начали приготовляться к крайней мере: мы сложили кладь в одно место, огородили ее крепкою терновою изгородью и хотели потом как можно скорее идти без груза к содержащим воду горам Паре. Но в это время мы услыхали отдаленную стрельбу. Пробудившие надежду эти звуки раздавались все ближе и ближе, и около трех часов по полудни прибыли передние из наших людей. Коралли рассказал, что они вчера напрасно искали воды и только сегодня нашли драгоценную влагу в сухом, по-видимому, речном русле, на двух футах глубины; после короткого отдыха они воротились, неся воду во всем, в чем только можно было нести ее. Он сам употребил для этого даже свой пороховой рог, а порох нес в пакете в руке; но когда, при приближении к нам, выстрелил из ружья, порох воспламенился и опалил ему бороду, одежду и кожу.

Около пяти часов пришли последние из носильщиков. Принесенный ими значительный запас воды еще в тот же день большею частью вытек в жаждущие глотки.

14 июля. Только около семи часов мы тронулись с места, потому что истощенные ослы, которых мы выпустили для того, чтобы они полизали росу с травы, ушли далеко от лагеря. По трудному пути, через траву, вышиною в рост человека, мы пришли около часа к реке, которую жители назвали «ку фукуа», т. е. «ров». Дорогою мы в первый раз увидали Килиманджаро: гора эта возвышается подобно громадному куполу, покрытая ослепительной белизны снегом, который отражает от себя яркие лучи солнца.

Вода попадалась в норах глубиною от 2 1/2 до 3 футов, которые были выкопаны дикими животными в сухом, по-видимому, русле; покопав поглубже и немного подождав, можно было получать прозрачную и довольно свежую влагу. Сегодня, после шестидневного поста, мы имели отличный обед из франколинов, цесарок, голубей и свежих страусовых яиц, добытых дорогою.

Кругом лагеря, и особенно в доже реки, мы заметили бесчисленные следы разных животных, — слонов, носорогов, жирафов, буйволов, антилоп и зебр, которые, по-видимому, ежедневно собирались здесь. Подкрепившись пищею и питьем, я решился провести ночь на стороже. Коралли стал на пятьсот шагов выше лагеря, а я — на таком же расстоянии пониже его. Но мы горько разочаровались, потону что не только ничего не убили, но даже и не видали ни одного животного. Да и не удивительно. Как могло близиться к нам животное, когда превосходный охотник за слонами, Муанзалини, несмотря на множество виденных следов, громко храпел, и когда прочие вторили ему и производили шум? Продрогнув, мы с досадою вернулись в четыре часа утра в лагерь. Час спустя мы были уже в дороге.

Сегодня как и вчера, дорога была отвратительная: ровные долины с высокою травою и терновыми кустарниками сменялись крутыми высохшими ложами [280] ручьев и черною, растрескавшеюся от жара, болотистою почвою, на которой оттиснуты были глубокие следы громадных толстокожих животных. Наконец мы достигли тропинки, хотя весьма узкой и каменистой. До сих пор никто не хотел знать местности, а теперь все отлично узнавали ее, называли по именам горы и селения, и указывали пальцами на банановые плантации, которых я не мог различить даже в зрительную трубу. После двухчасового перехода они опять сделались по прежнему благоразумны и сознались, что прежде ошиблись, или, скорее, солгали. Никто не знал, где мы находимся; один советовал идти к западу, другой — к югу. Я велел остановиться и послал четверых людей на рекогносцировку. Двое из них вскоре возвратились, ничего не сделав, а другие двое не возвращались до того долго, что мы наконец тронулись в путь, предоставив им идти по нашим следам. Вскоре мы достигли тропинки, на которой лежало несколько недавно сжеванного сахарного тростника, и за полтора часа до захода солнца пришли к речке, протекавшей в узкой, глубокой долине у подошвы гор Паре, которая здесь должна была быть обитаема, судя по поднимавшимся недалеко столбам дыма. Мы устроились на красивом, окруженном естественными каменными валами, месте, под тенью больших дерев, где вскоре нас посетили несколько туземцев, которые нисколько не удивились, увидя нас здесь.

_________________________

16 июля. Уже рано утром в лагерь нахлынули Вапаре. Многие из них были светлее цветом, чем Ватеита, а некоторые отличались острыми подпиленными зубами. У некоторых волосы на голове были острижены, а у других окрашены в красный цвет смесью из глины и масла и заплетены в длинные пучки. Украшений у них меньше, чем у Ватеита, но все-таки у них часто встречаются нарукавники из проволоки и простые толстые медные кольца, равно как пестрые бусы, железные и медные цепочки, пряжки на руках и разукрашенное дерево или маленькие тыквы в ушах. Мужчины носят довольно большие сабли, луки длиннее и крепче чем у Ватеита, и стрелы с зубчатыми, не редко отравленными, остриями, а иногда также щит и копье. Почти все они, без исключения, носят при себе маленькие трубки из черной глины; даже прекрасный пол кажется не прочь от употребления табаку.

Главное одеяние женщин составляет большая шкура, обвернутая вокруг бедр, и, кроме того, на каждой стороне бедр маленький мешок, похожий на громадный карман. Знатные дамы носят красивые, вышитые бисером, кожаные пояса. Волосы выстригаются странными украшениями, а грудь покрывается выцарапываемыми на ней рисунками. Украшения женщин бедны в сравнении с Ватеита; они носят только несколько ниток бус на шее и еще реже ожерелья из медной проволоки.

Нам принесли множество различных товаров: кур и жирных коз, бобов и гороха, в маленьких, красиво сплетенных мешках, большие [281] связки баканов, сладкого картофеля, ямса и мхого, арбузов и сахарного тростника, табаку, соли, коровьего масла и бакановой муки, а также много китом воды.

Цены установились гораздо ниже, чем в Кадьяро, хотя они и были в четверо дороже против тех, которые нашел Торнтон на Замбезе; мне удалось в короткое время собрать значительный запас провизии. При торговле я держался правила предлагать за товары соразмерную цену и не изменять ее несмотря ни на какие возражения. Это правило оказалось вполне годным. Жители скоро привыкли к моему образу действий и не долго торговались, когда хотели что-нибудь действительно продать мне; они знали, что я не стану толковать много с тем, кто не согласился на первую предложенную мною цену, и боялись, что им придется тащить свои тяжелые ноши назад, не продав из них ничего. Шерстяную материю они предпочитали бусам; за мелочи, за которые можно было платить только бусами, они всегда требовали более дорогие, крупные, пурпурового цвета бусы, но соглашались, когда я объявлял им, что буду давать только белые (самые дешевые).

Утварь, украшения и т. п. можно было приобретать с большим трудом, хотя здесь и не были так сдержанны в этом отношении, как в Кадьяро. Я приобрел четыре трубки, две табакерки, или, скорее, фляжки для табаку (маленькие тыквы, заткнутые пробкою), несколько луков, стрел, деревянных ложек и красных корзинок; сабель, ожерельев и трубок о двух головах, которые мне особенно нравились, туземцы совсем не продавали. Обращение Вапаре было дружелюбное и приличное, и хотя они впоследствии оказались несколько назойливыми, но все-таки достаточно было одного слова, чтобы держать их на надлежащем расстоянии.

В стране Паре в каждом селении есть так называемый султан, или, скорее, человек, который не любит, когда его не называют этим именем. Мвури, властитель местности, в которой мы раскинули свой лагерь, не мог явиться к нам лично, потому что страдал от раны стрелою, полученной в прошлом году в сражении с Вабура; он прислал ко мне своего министра Мазамбо с хорошею козою и велел просить меня и в следующий раз сноситься с ним через этого министра.

Чтобы скрепить завязавшуюся таким образом дружбу, надо было еще исполнить церемонию питья крови и братанья кровью. Так как я отказался исполнить это лично, то мое место занял Факи; представителен султана был Игуату, сын другого начальника. Оба они сели, растопырив ноги, друг против друга, на кусок бумажной материи, данный разумеется мною, и положили друг другу руки на плеча. Сзади каждого из них сел «секундант», державший саблю и шомпол таким образом, что их концы прикасались к головам будущих побратимов. Затем Игуату захватил правою рукою кожу под ложечкою у Факи и собрал ее пальцами в складку; другой надрезал ее маленьким ножом, а Факи взял изжаренную печенку курицы и захватил ею каплю крови своего визави. То же самое сделал и другой с своим визави. [282] После этого помощник Факи, беспрестанно постукивая ножом по мечу и шомполу, произнес речь, в которой высказал желание, чтобы «ни один из нас не встретился с Мазаи, львами и слонами, и если один из двух побратимов погибает, то другой не должен иметь покоя до тех пор, пока не отмстит за своего брата, а все их имущество должно быть общим», и т. под. Такую же речь произнес и другой секундант. Затем Игуату и Факи обменялись воткнутыми на палочку кусками печенки, и каждый из них закрыл другому лицо левою рукою, а правою вложил в его рот мясо и потом оба сели свои куски. Таким образом оба сделались братьями по крови. В заключение они переломили пустые палочки над головою друг у друга, схватили друг друга обеими руками за плечи, постояли так несколько времени и обнялись.

Кусок американо, на котором они сидели, Игуату взял себе, вероятно для того, чтобы показать, как серьезно он понимает общение имуществ. Я пригласил Факи потребовать себе половину куска; он исполнил его, но его осмеяли. Это вызвало во мне предположение (которое впоследствии подтвердилось), что туземцы предпринимают такие церемонии только для того, чтобы воспользоваться служащим подстилкою куском американо, а также и для того, чтобы внушить доверие другой стороне и потом легче обирать ее.

Во время моего пребывания в горах Паре я узнал несколько знаменитых личностей, которых образ действий дал мне возможность глубже рассмотреть жизнь и деятельность мелких негритянских князей и заставил меня забыть о мелких неприятностях, сопряженных с этим. Таким типом был напр. начальник Мконголи, маленький, худой, старый человек, который явился после полудня в лагере, предложил мне быка и потребовал за это подарка. Когда я ему обещал это, то он сначала сказал, что животное будет приведено сейчас же, потом, что оно находится очень далеко на пастбище и может прибыть сюда только вечером, а наконец объявил, что оно прибудет не ранее, как завтра утром. Я посоветовал ему поспешить, потому что я не могу отложить отправления, назначенного на следующее утро, и обещал, если он во время доставит свой подарок, дать ему десять доти ²⁸ американо и два куска барзати. На другой день, около восхода солнца, мне сообщили о прибытии султана Мконголи и убедили меня повременить еще несколько. Около семи часов старик явился. Сначала он всячески старался задержать меня; но когда понял безуспешность своих стараний, то предложил проводить нас к речке, где находится бык и обещал дать нам проводников в Кизуани, наш сегодняшний ночлег. Через полчаса мы действительно пришли к прозрачному шумящему ручью. Здесь он потребовал бус и других мелочей за оказанные нам услуги, равно как и подарка за обещанного быка. Так как многие из носильщиков сказали, что видели это животное, то я немедленно вручил ему подарок, и у него вместо быка оказался теленок. Я не имел права досадовать на это, потому что слово «нгомбе» на языке Паре означает как быка так и теленка. Старый греховодник потребовал даже еще побрататься со [283] мною кровью, разумеется для того только, чтобы получить расстилаемый на земле кусок материи. Чтобы поскорее отделаться от него, я исполнил его просьбу, но опять поставил вместо себя одного из моих людей. Обряд совершился с гораздо меньшею церемониальностью, чем вчера, вероятно потому, что поняли, что от меня не выманишь больше ничего.

В обещанных проводниках я тотчас же разочаровался. При нашем отправлении явилось около дюжины молодых парней, и каждый из них потребовал платы. После довольно трудного перехода мы прибыли в Кизуани (т. е. «на острове»), часто посещаемое караванами жителей Пангани и Танга и окруженное рукавами речки Гондья. Здесь было множество просторных, хорошо сохранившихся хижин; мои люди с радостью заняли их, а мы, европейцы, предпочли остаться под открытым небом, зная, что в таких зданиях придется более выносить, чем вносить. Толпа проводников ушла от меня в весьма недовольном настроении духа, потому что я дал подарок только одному из них, и еще тем, которые пригнали теленка.

И здесь я познакомился с странными плутами. Вскоре после нашего прибытия явился человек, выдававший себя за султанского сына, и запретил делать обычные сигнальные выстрелы до тех пор, пока мы не дадим пошлины ему и отцу его. Я, вместо ответа, выстрелил над самою его годовою из моего двуствольного ружья. Он в большой досаде удалился из лагеря, но вскоре воротился и хладнокровно потребовал доти, в виде штрафа за сделанные выстрелы. Но я отказал ему и в этом таким образом, что он мог ясно видеть мое неизменное решение. Он ушел и более никогда не возвращался.

Приятно проведя ночь, спокойствие которой только несколько раз нарушалось ревом льва и криком стада обезьян, я приготовился к рынку, в котором мы имели настоятельную потребность. Я разложил мзиго с наиболее ходячими товарами и велел сделать еще несколько выстрелов. Только полтора часа спустя явились несколько продавцов; но их число потом значительно увеличилось. Они потребовали умеренные цены и выказали себя очень дружелюбными; они вероятно помнили еще тяжкий урок, который задал им несколько лет тому назад один славный мукуругензи, истребивший несколько селений огнем и мечом и убивший около 50 человек в наказание за их враждебное обращение.

В одно время с продавцами прибыл молодой человек весьма светлого цвета, одетый в пеструю одежду и украшенный кольцами на руках, шее и в ушах; в левой руке он нес пику с широким железным наконечником, а в правой конский хвост, красиво обвитый на конце медною проволокою, которым он прохлаждался как веером. Его сопровождали два мальчика, из коих один нес трубку, а другой, в качестве оруженосца, нес щит, стрелы и лук. Желтый этот юноша был далеко не уродлив собою; он, казалось, сознавал это и красовался перед нами чисто по-франтовски, очевидно желая обратить на себя наше внимание. Так как это ему не удалось, то он представился нам как главный султан области Кизуани и потребовал себе [284] подарка. Наученный прежними опытами, я отказал ему в этом, пока не окажется, что другие начальники не имеют более его прав на подарки. Юноша рассердился на это, грозил мне своею враждою и войною, но потом успокоился, увидав, что меня не запугаешь, сделался ласков, когда я обещал ему подарок, если только он сначала принесет мне свой, и предложил быть на завтра нашим проводником к отдаленному водоему.

Вскоре оказалось, что я поступал верно, ибо снова явился человек в пестром одеянии, на этот раз с обручем на голове и лошадиным хвостом в руке (эмблемами его сана), назвался главным султаном Кимарио из Мазина и потребовал себе подарка. Услыхав, что недавно другой предъявил такое же требование, он в высшей степени рассердился, клянясь, что тот поплатится за свою дерзость и просил скорее удовлетворить его, дабы он сейчас же мог отправиться в путь для наказания виновного. В это время явился прежний «узурпатор», и я предоставил им ведаться как знают. После нескольких часов переговоров они в самом деле согласились между собою, взяли сообща заранее назначенный небольшой подарок и принесли взамен его несколько баканов и сахарного тростника. Вместе с тем молодой человек обязался пробыть ночь в лагере, дабы на другое утро не причинить задержки, так как он обещался вести нас. Но уже при наступлении сумерек он раскаялся в своем обещании и попытался убежать; но я показал ему своим ружьем, что такие попытки могут повести за собою опасные последствия, и, для большей верности, захватил его оружие. По-видимому удовлетворенный, он развел на ночь свой огонь, но потом еще несколько раз изменял свое решение и только мой энергический образ действий побудил его исполнить обещание 19 июля. С рассветом мы отправились в дальнейший путь. Несколько часов шли мы по выжженной стране, в которой на каждом шагу погружались в землю по щиколки, так как лишенная травы почва сделалась очень рыхла, потом через поросшую высокою травою равнину и около полудня достигли развалившейся хижины, неподалеку от которой, по словам проводника, во всякое время должна находиться вода. На этот же раз мы напрасно искали ее, равно как и на другом месте, отстоящем оттуда на час пути. В твердом убеждении, что вода недалеко, и что наш проводник только по злобе не показывает ее, я погрозил ему тем, что не отдам ему платы, но не произвел на него впечатления. Он спокойно и с достоинством возразил, что он не виноват в господствующей засухе, что он исполнял свою обязанность и не сомневается, что и белый человек исполнит свое обещание. Конечно, это не могло изменять моего прежнего убеждения, но мои люди так осаждали меня просьбами и обвинениями в несправедливости, что я наконец уступил, и, отдав плуту подарок, отпустил его. Впоследствии оказалось, что мое суждение было справедливо.

Мы шли далее по сухой местности, и, не найдя воды раскинули неудобный лагерь перед заходом солнца у подошвы голой возвышенности.

Комментарии

27. Названия народов, Ваника, Вакамба, Ватеита и т. под., которые мы встречаем на картах суахелийской области, суть множественные формы слов: Мника, Мкамба, Мтеита (один человек из племени или народа Ваника и пр.). Также образуется и слово, которым обозначают европейцев: мзунгу, множ. число вазунгу. Для обеспечения страны начальное М или Ва изменяется в У, и, кроме того, на конце слова часто прибавляется обозначающий местность слог ни (Укамбани - страна Вакамба, Угамбани - страна Вагамба, Узамбара - страна Вазамбара. Впрочем такие названия местности употребляются только в том случае, если народ живет в совершенно определенной области; так напр. страну суахелийцев не называют Усуахелини, так как суахелийцы рассеяны всюду по прибрежью и смешаны с другими племенами, равно как и страну Ватеита не называют Утеитани, потому что Ватеита живут в различных горных областях, далеко отстоящих одна от другой. Относительно названий племен Вабура и Вапаре (обитателей гор Бура и Паре) и других нельзя положительно сказать, народ ли получил название от горы, или же на оборот, но первое вероятнее. Производимые от названий народов качественные слова (обозначающие язык и т. под.) имеют вместо Ва слог Ки. Так Кисуахели значит суахелийский (язык и проч.); точно также образуются слова Киника, Китеита и т. под.

28. Доти = двум китамба или шука, равняется восьми аршинам (мигоно, единств. число мгоно; 7-11 доти составляют горах или кусок материи. Относительно прочих мер мы отсылаем читателей к особому приложению в научной части.