ГОНЧАРОВ И. А.

НА МЫСЕ ДОБРОЙ НАДЕЖДЫ

СТАТЬЯ II И ПОСЛЕДНЯЯ.

Мы остановились на полчаса в небольшой гостиннице, окруженной палисадником. Гостинницу называют по-английски Mitchel, или по-голландски Clauisriver, по имени речки. Первый встретил нас у дверей баран, который метил во всякого из нас рогами, когда мы проходили мимо его; за ним в дверях показался хозяин, голландец невысокого роста, с беспечным лицем. «Да зачем же тут останавливаться?» заметил П., страстный охотник ехать вперед. «Не много отдохнуть, и вам и лошадям», приятно улыбаясь, отвечал Вандик, отложивший уже лошадей. «Да нам не нужно, мы не устали!» Тут я разглядел другого [318] кучера: этот был небольшого роста, с насмешливым и решительным выражением в лице. Я ехал с Б. К. и З., в другой «карте» сидели П., В. и Г. Гляжу и не могу разглядеть, кто еще сидит с ними - обезьяна не обезьяна, но такое же маленькое существо, с таким же маленьким, смуглым лицом, как у обезьяны, одетое в большое пальто и широкую шляпу. Это Готтентот, мальчишка, которого за чем-то взял с собой Вандик. Мы не успели еще расправить хорошенько ног, Б. вошел уже в комнату и что-то заказывал хозяину и мальчишке негру. Мы занялись рассматриванием комнаты: в ней неизбежный резной шкаф с посудой, другой с чучелами птиц; вместо ковра, шкуры пантер, старинные массивные столы, массивные стулья. Все смотрело так мрачно: позолоченные рамки на зеркалах почернели, везде копоть. На картинах охота: слон давит ногой тигра, потом собаки преследуют барса. Темная закоптелая комнатка, убранная по-голландски, смотрит однако ж на путешественника радушно, как небритый и немытый человек смотрит из подлобья, но ласковым взглядом. Так и в этой, и подобных ей комнатах, все приветливо и приютно. Тут и чашки на виду, пахнет корицей, кофе и другими пряностями, словом хозяйством; камин должен быть очень тепел. Не похоже на трактир: а скорее на укромный домик какой-нибудь бедной тетки, которую вы решились посетить в глуши. Правда, кресло жестковато, да не скоро его и сдвинешь с места, лак и позолота почти совсем сошли; вместо занавесок, висят лохмотья, и сам хозяин смотрит так жалко, бедно, но это честная, и притом гостеприимная бедность, которая вас всегда накормит, хотя и жесткой ветчиной, еще более жесткой солониной, но она отдает последнее, Глядя на то, как патриархально подают там [319] обед и завтрак, не верится, чтоб за это взяли деньги: и берут их будто нехотя, по необходимости. Только что мы осмотрели все углы, чучел птиц и зверей, картинки, как хозяин пригласил нас в другую комнату, где уже стояла ветчина с яичницей и кофе. — Уже? опять? сказал В. умеренный и скромный наш спутник, немец: мы завтракали в Капштате». Однако сел и позавтракал с нами.

Часов в пять пустились дальше. Дорога некоторое время шла все по той же болотистой долине. Мы хотя и оставили назади, но не потеряли из виду Столовую и Чертову горы. Вправо Тянулись пики, идущие от Констанской горы. Вскоре однако ж болота и пески заменились зелеными холмами, почва стала разнообразнее, дальние горы выказывались грознее и яснее. Над ними лежали синие тучи и бегала молния, дождь лил довольно сильный. П. А. З. пел вовсю дорогу, или живую плясовую песню, или похоронный марш на известные слова Козлова: Не бил барабан перед смутным полком и т. д. Мы с Б. курили, или глубокомысленно молчали, изредка обращаясь с вопросом к Вандику, о какой нибудь горе, или дальней ферме. Оа был Африканец т. е. родился в Африке, от голландских родителей, говорил по-голландски и по-английски, и не затруднялся ответом. Он знал все в колонии: горы, леса, даже кусты, каждую ферму, фермера, их слуг, собак, но всего более лошадей. Покупать их, продавать, менять, составляло его страсть и призвание. Это мы скоро узнали. От этого он раскланивался со всяким встречным, и с Малайцем, и с Готтентотом, и с Англичанином. Одному кивал, перед другим почтительно снимал шляпу, третьему просто дружески улыбался, а иному что нибудь кричал, с бранью, грозно. Дорога шла прекрасная. От Капштата горы некоторое время [320] далеко идут по обеим сторонам, а милях в 70 стесняются в длинное ущелье, через которое предстояло нам ехать. Стало темнеть. Вандик придерживал лошадей: «Апил», кричал он по временам. Мы не могли добиться, что это значит: собственное ли имя, или так только окрик на лошадей, даже в каких случаях употребляет он его: он кричал, когда лошадь пятилась, или слишком рвалась вперед, или оступалась. Когда мы спрашивали об этом Вандика, он только улыбался. Было часов восемь вечера, когда он вдруг круто поворотил с дороги и подъехал к одинокому, длинному, одноэтажному каменному зданию, с широким во весь дом крыльцом. — Что это значит? Как? куда? — Ужин и ночлег! кротко, но твердо заметил Вандик: лошади устали: мы сегодня 20 миль сделали. Эта гостинница называется Фокс-анд-гоундс (Fox and hounds) т. е. лисица и собаки. — Да что же это? протестовал по обыкновению пылкий П.: это невозможно: поедемте дальше. — Куда? ведь темно и дождь идет, возражали ему любители кейфа. — Нужды нет, мы все таки поедем. — Зачем? ведь вы едете видеть что нибудь, путешествуете, так сказать... Но партия, помещавшаяся в другой карте и называемая нами «ученою» все возражала. Возникли несогласия. «Артистическая партия», т. е. мы трое — вошли на крыльцо, а та упрямо сидела в экипаже. Между тем Вандик и товарищ его молча отпрягли лошадей и спор кончился.

Б. ушел в комнаты, ученая партия нехотя, лениво вылезала из повозки, а я пошел бродить около дома. Я спросил, как называется это место. «Ферст-ривер, по-английски, или Эршт-ривер (первая река) по-голландски», отвечал Вандик. Если считать от Капштата, то она действительно первая, но как река [321] вообще — она конечно последняя». Даже можно сомневаться, река ли» это. «Гдеж тут река?» спросил я Вандика. «А вот, отвечал он, указывая на то место, где я стоял: вы теперь стоите в реке: это все река», й он указал на делекое пространство вокруг. — Тут песок, да камни сказал я. — «Теперь нет реки, продолжал он, или вон, пожалуй, она в той канаве, а зимой это все на несколько миль покрывается водой. Все реки здесь такие».

Я вошел в дом. Что это, гостинница? не совсем похоже. Первая комната имеет вид столовой какого нибудь частного дома. Полы лакированы, стены оклеены бумажками, по средине круглый стол, по стенам два очень недурных дивана, нового Фасона. Тут лежали в куче на полу и на диванах наши вещи, а хозяев не было. Но я услышал голоса и через корридор пришел в боковую комнату. Это была большая, очень красиво убранная комната, с длинным столом, еще менее похожая на трактир: на столе лежала Библия и другие книги, рукоделья, тетради и т. п. У стены стояло фортепиано. Не трудно было догадаться, что хозяева были Англичане. Мебель новая, все свежо и везде признаки комфорта. Никто не показывался, кроме молодого коренастого негра. Что у него ни спрашивали, или что ни приказывали ему, он прежде всего отвечал смехом и обнаруживал ряд чистейших зубов. Этот смех в привычке Негров. «Что ж будем ужинать, что ли?» заметил кто-то. — «Да я уж заказал» отвечал Б. — Уже? заметил В.; что ж вы заказали? — «Так, немного, безделицу: баранины, ветчины, fowl, курицу, чай, масло, хлеб и сыр». После ужина нас повели в другие комнаты, без лакированных полов, без обоев, но за то с громадными, как катафалки, постелями. В комнатах пахло сыростью: видно в них не часто [322] бывали путешественники. По стенам даже ползали какие-то незнакомые нам насекомые, не родные клопы и тараканы, а какие-то длинные жуки, со множеством ног, З., спавший в одной комнате со мной, не успел улечься, и уснул быстро, как будто утонул. Я остался один бодрствующий, но ненадолго. Утром рано, мы не успели еще доспать, а неугомонный П., взявший на себя роль нашего ментора, ходил по номерам и торопил вставать и ехать дальше.

По холмам, по прекрасной дороге, в прекрасную погоду, мы весело ехали дальше. Все было свежо кругом после вчерашнего дождя. Песок не поднимался пылью, а лежал смирно, в виде глины. Горы не смотрели так угрюмо и неприязненно, как накануне. Они старались выказать, что было у них получше, хотя хорошего, правду сказать, было мало, как солнце ни золотило их своими лучами. Немногие из них могли похвастать зеленою верхушкой, или скатом, а у большей части были одинакие выветрившиеся серые бока, которые разнообразились, у одной — рытвиной, у другой - горбом, у третьей отвесным обрывом. Хотя я и знал по описаниям, что Африка, не исключая и южной оконечности, изобилует песками и горами, но воображение рисовало мне и темные дебри, приют львов, тигров, змей. Напрасно однако ж я глазами искал этих лесов; они растут по морским берегам, а внутри, начиная от самого мыса и до границ колонии т. е. верст на тысячу, почва покрыта мелкими кустами на песчаной почве, да искусственно возделанными садами, около ферм, а за границами, кроме редких оазисов, и этого нет. Но в это утро, в половине Марта, кусты протеа глядели веселее, зелень казалась зеленее, так что немецкий спутник наш заметил, что тут должно быть много «скотства». В самом деле скотоводство [323] процветало здесь, как впрочем и во всей колонии. Лошади бежали бодрее, даже Вандик сидел ясен и свеж как Майский цветок, сказал бы я в северном полушарии, а по здешнему надо сказать Сентябрский.

Не сживаюсь я с этими противуположностями: все мне кажется, что теперь весна, а здесь готовятся к зиме т. е. к дождям и ветрам, говорят, что фрукты отошли, кроме винограду, все. Развернул я в книжной лавке, в Капштате, изданный там кипсек. Стихи и проза. Развертываю местами и читаю: «прошли и для нее, этой гордой красавицы, дни любви и неги, миновал цветущий Сентябрь и жаркий Декабрь ее жизни; наступали грозные и суровые Июльские непогоды» и т. д. А в стихах: «гнетет ли меня палящее северное солнце, или леденит мою кровь холодное, суровое дуновение южного ветра, я терпеливо вынесу все, но не вынесу ни палящей ласки, ни сурового взора моей милой». Далее в одном описании какого-то разорившегося богача, сказано: «теперь он беден: жилищем ему служил маленький павильон, огражденный только колючими кустами кактуса и алоэ, да осененный насажденными когда-то им самим миндальными, абрикосовыми и апельсинными деревьями и густою чащею виноградных лоз. Пищей ему служили виноград, миндаль, гранаты я апельсины с этих же дерев, или молоко единственной его коровы. Думал ли он, насаждая эти деревья для забавы, что плодами их он будет утолять мучительный голод? Служил ему один старый и преданный негр...» Вот она какова, Африканская бедность: всякий день свежее молоко, к десерту quatre mendiants прямо с дерева, в услужении Негр... Чего бы стоила эдакая бедность в Петербурге!

Если природа не очень разнообразила путь наш, то живая и пестрая толпа прохожих и проезжих всех [324] племен, цветов и состояний, дополняла картину, в которой без этого оставалось много пустого места. Бесконечные обозы тянулись к Капштату, или оттуда, с людьми и товарами. Длинные фуры, и еще более длинные цуги быков, запряженных попарно, от шести до двенадцати в каждую фуру, тянулись непрерывною процессией по дороге. Волы эти, кроме длинного бича, ничем не управляются. Готтентот кучер сидит обыкновенно на козлах и, если надо ему взять на право, он хлопает бичом с левой стороны, и на оборот. Иногда волы еле-еле передвигают ноги, а в другой раз, образуя цугом своим кривую линию, бегут крупной рысью. При встрече с экипажами, волы неохотно и довольно медленно дают дорогу, в таком случае из фуры выскакивает обыкновенно мальчик Готтентот, которых во всякой фуре бывает всегда по нескольку, и тащит весь цуг в сторону. Нам попадалось особенно много пестро и нарядно одетого народа, мужчин и женщин, пеших, верхами и в фурах, все Малайцев. Головы у всех были обвязны бумажными платками, больше красными клетчатыми. Мы и накануне видели их много, особенно в фурах. Такая фура очень живописна: представьте себе длинную телегу сажени в три, с круглым сводом из парусины, набитую до того этим магометанским народом, что некоторые мужчины и дети, не помещаясь под холстиной, едва втиснуты туда, в кучу публики, и торчат, как сверхкомплектные поленья в возах с дровами. Пары три волов медленно и важно выступают с этим зверинцем. По вечерам поезда располагались на бивуаках: отпряженные волы паслись в кустах, пламя трескучего костра далеко распространяло зарево и дым, путешественники группой сидели у дымящегося котла, Вандик объяснил нам, что Малайцы эти возвращаются [325] из местечка «Крамати», милях в 25 от Капштата, куда собираются в один из этих дней на поклонение похороненному там какому-то своему пророку. Все эти караваны богомольцев напоминали немного таборы наших цыган, с тою только разницею, что Малайцы честны, трудолюбивы и потому не голы и не дики на вид.

Кроме Малайцев, попадались Готтентоты и Негры. Первые везли, или несли тяжести, шли на работу в поденщики, или с работы. Между Неграми мы встречали многих, с котомками на палках, но одетых хорошо. — А это что? спросил я у Вандика. - «Это black people, черные, с войны идут домой». Война с Каффрами только что кончилась: некоторые из нигритянских племен участвуют в ней по приглашению английского правительства. Много проезжало омнибусов, городских карет, фермеров верхами, ехавших или в город, или оттуда. Было довольно весело, так что П. А. З. ни разу не затягивал похоронного марша, а пел все про любовь. Мы переговаривались с ученой партией, указывая друг другу, то на красивый пейзаж фермы, то на гору, или на выползшую на дорогу ящерицу. Спрашивали название трав, деревьев, и в свою очередь рассказывали про птиц, которых видели по дороге, восхищались их разнообразием и красотой: ученые с улыбкой посматривали на нас и друг на друга, наконец объяснили нам, что они не видали ни одной птицы и что конечно мы — так себе: думаем, что если уж заехали в Африку, так надо и птиц видеть. Между тем птицы поминутно встречались и мы удивлялись, как это они не видали ни одной. А дело было просто: мы ехали впереди, а они сзади; птицы улетали, как только приближалась наша карта, так что вторая не заставала их на месте. [326]

Часов в 10 утра мы приехали в местечко Соммерсет, длинным рядом построившееся у самой дороги, у подошвы горы. Все было зелено здесь: одноэтажные каменные голландские домики, с черепичными кровлями, едва были видны из за дубов и сосен; около каждого был палисадник, с олеандровыми и розовыми кустами, с толпой георгин и других цветов. Гора вдали, как декорация, зеленела сверху до подошвы. Весь этот пейзаж — как будто не африканский: слишком свеж, зелен, пушист и разнообразен для Африки. Мы пошли по местечку вдоль к горе. Едва сделали шагов сто, как спутник наш В. идет с кем-то под руку и живо разговаривает. Это был немец, миссионер. Он советовал нам ехать по другой дороге, где, в одном месте растет несколько камфарных деревьев, довольно редких здесь. Мы воротились к станции, к такому же как и прочие, низенькому дому, с цветником.

Собираемся, ищем Б. — нет; заглянули в одну комнату, на право, род гостиной, там две какие то путешественницы, а в столовой — Б. завтракает. Он бы не прочь и продолжать, но ученая партия на этот раз пересилила и мы отправились проселком, но незавидной, изрытой вчерашним дождем, дороге. Вскоре мы выбрались однако же опять на шоссе и ехали холмами по долинам, со множеством ферм. Их было много по самому шоссе и сады их окаймляли дорогу тенистыми дубами, кустами алоэ, но всего более айвой, которая росла непроходимыми кустами, с желтыми фруктами. Вы знаете айву? Это что-то в роде крепкого кисловатого яблока, с терикостью, от которой вяжет в роту. Его есть нельзя, из него делают варенье, я т. п., но З. выскочил из карты, набрал целую шляпу и ел. Вандин нарвал и дал лошадям, те тоже ели — больше никто. На вопрос мой, хорошо ли, З. ничего не [327] сказал. Он еще принадлежать к счастливому возрасту перехода от юношества к возмужалости. Оттого в нем на половину того и другого. Кое-что в нем окрепло и выработалось: он любит и отлично знает свое дело, серьезно понимает и исполняет обязанности, строг к самому себе и в приличиях — это мужество; но беспечен на счет всего, что лежит вне его прямых занятий, читает, гуляет, спит, ест с одинаковым расположением, не отдавая ничему особого преимущества — это остатки юношества. Возьмет книгу, все равно какую-нибудь, и оставит ее без сожаления, ляжет и уснет где ни попало и когда угодно, Ест все без разбора, особенно фрукты, не вникая тонко в их различие, например после ананаса и винограда, он съест, пожалуй, репу, виноград ест с шелухой, «чтоб больше казалось». Он очень мил; у него много природного юмора и он мастерски владеет шуткой; существо вечно поющее, хохочущее и рассказывающее, никогда никого не оскорбляющее и ни кем не оскорбляемое. Мы все очень любим его. Ему также все равно, где ни быть: придут ли в прекрасный порт, или станут на якорь у бесплодной скалы; гуляет ли он ра берегу, или смотрит на корабле за работами, он или делает дело, тогда молчит и делает комически серьезное лицо, или поет и хохочет. Он сию минуту уживается в быту, в который поставлен. Благодаря ему, мы ни минуты не соскучились в дороге: это был драгоценный спутник. Дены чудесный. Стало жарко. Лошади лениво, рысью тащились по песку, колеса визжали, разрывая песок, жар морил, мы с Б. молчали. Вандик, от нечего делать, хлестал бичом по выползавшим на дорогу ящерицам. З. сначала бил весело ногами о свою скамью: не в его натуре было долго и смирно сидеть на одном месте. Он пел долго сени [328] новые, кленовые, а потом мало по малу прималчивал, задирая то меня, то Б. шуткой; но нас морил жар и тяжесть, и он, наскучив молчанием, сморщился и затянул: Не бил барабан перед смутным полком. Мы молча слушали, отмахиваясь от мух и оводов и глядя по сторонам на большие горы, которые толпой как будто шли нам на встречу. Вдруг с левой стороны, из чащи кустов, шагах во ста от нас, впереди, выскочило какое-то красивое, белое, с черными пятнами, животное; оно одним махом перебросилось поперек дороги и стало неподвижно. Ree — buck, ree — buck! сказал Вандик, указывая кнутом. На лево, откуда выскочил козел, кусты тихо шевелились: там притаилось маленькое стадо диких коз, которые не смели следовать за козлом. И козел и козы, заметив нас, оставались в нерешимости. Козел стоял, как окаменелый, в полуоборот; закинув немного рога на спину, и навострив уши, глядел на нас. «Как бы поближе подъехать и не испугать их?» сказали мы. «Надо вдруг всем закричать, что есть мочи, научил нас Вандик — и они на несколько времени оцепенеют на месте». За чем это он сказал? Боже мой! как мы заорали! особенно З. не пожалел легких, и Вандик тоже. Но не успел затихнуть наш крик, как козел скакнул в кусты и вместе с козами, бросился назад. Мы все вопросительно поглядели на Вандика. — «Что ж ты, земляк, худо знаешь натуральную историю?» заметил З. «Аппл!» крикнул Вандик на лошадь и мы поехали дальше, но долго еще видели, как мчались козы в кустах, шевеля ветвями, и потом бросились бежать в гору, а мы спустились с горы. Местность значительно начала изменяться: горы все ближе к нам, мы ехали по их отлогостям, то взбираясь вверх, то опускаясь. [329]

К обеду мы подъехали к прекрасной речке, обстановленной такими пейзажами, что даже сам приличный и покойный Вандик, с улыбкой указал нам на один живописный овраг, осененный деревьями. Very nice place! (прекрасное место) заметил он. Мы переехали речку через длинный, каменный мост, с одной аркой, еще не совсем конченный. Кто строит этот мост? спросил я. Стелленбошский каретник, отвечал он. — Как так? где же он учился? - А нигде, он даже никуда не выезжал отсюда. — Прямо с моста мы выехали как будто в сад. Нас с экипажами, совсем поглотила зелень, тень и свежесть. Все сады, сады, так что домов невидно. Это местечко «Стелленбош». Широкие, преширокие улицы пересекались под прямыми углами. Красивее и больше дубов я нигде не видал. Под ними прятались низенькие одноэтажные домы, голландской постройки. Улицы так длинны, что конца нет: версты две и более. Мы долго мчались по этим аллеям и наконец в самой длинной и, по-видимому, главной улице остановились перед крыльцом. Белых жителей не видно было по улицам ни души, еще было рано и жарко. Только черные бродили кое-где, или проезжали верхом, да работали. Мы вышли в пустые прохладные комнаты. Там все было более, нежели скромно. Мы отворили дверь из залы и остановились на пороге перед оригинальной картиной Фламандской школы: комната была высокая, с деревянным потолком и каменным полом, заставлена ветхими деревянными, совершенно почерневшими от времени, шкафами и разной домашней утварью. У стены стоял диван, отчасти с провалившимся сиденьем, перед ним круглый стол, покрытый грубой скатертью. У окна другой стол простого дерева с двумя креслами, в которые уйдешь чуть не с головой и не [330] скоро встанешь, не оттого, чтобы пружины были эластичны, а что подушки почти совсем провалились от ветхости. Кругом стен были простые скамьи и табуреты. На одной скамье, по средине, сидела очень старая старуха, в голландском чепце, без оборки, и макала сальные свечки, другая, пожилая женщина, сидела за прялкой, третья, молодая девушка, с буклями, совершенно белокурая и совершенно белая, цвета топленого молока, с белыми бровями и светло-голубыми, с белизной, глазами, суетилась по хозяйству. Служанкой была плотная и высокая мулатка. Сросшиеся брови и маленький лоб не мешали ей кокетливо играть своими черными, как деготь, глазами. Все остановилось, как мы вошли. Все встали с мест: хозяйки приветливой улыбкой отвечали на наши поклоны и принялись суетиться, убирать свечи, прялку, всю утварь, очищая нам место сесть. — Что у вас есть к обеду? спросил Б. - Мы изготовим, отвечали они. — Есть говядина, баранина? — Говядины нет, а есть куры и свинина. — А зелень есть? — И зелень есть. — А фрукты? спросил З. виноград, например, апельсины, бананы? - Апельсинов и бананов нет, а есть арбузы и фиги. - Хорошо, хорошо, давайте арбузов, и фиг, и еще нет ли чего?»

Поднялась возня: мы поставили вверх дном это мирное хозяйство. Дверцы шкапов пошли хлопать, миски, тарелки звенеть; на кухне затрещал огонь, женщины забегали взад и вперед. Я вышел на двор, на широкое крыльцо, густо осененное, как везде здесь, виноградными лозами. Кисти крупного, желтого винограда соблазнительно висели по всей решетке. Негр с лесенкой переходил от одной кисти к другой и резал лучшие нам к обеду. Черная, как атлас, старуха нигритянка, с платком на голове, чистила ножи. Увидев меня, она низко поклонилась, а когда я отдал ей [331] поклон, она высунула мне язык. За мной показался З: с ним та же проделка. Ему ужасно понравилось это и он пригласил меня посмотреть, как она будет приветствовать других наших товарищей, которые шли за нами. Хозяйка, заметив, как встречает нас арапка, показала на нее, потом на свою голову, и поводила пальцем по воздуху взад и вперед, давая знать, что та не в своем уме. Маленький двор был достойным дополнением этого хозяйства. Туда уже успел забраться Вандик, с обоими экипажами. Он, с помощью мальчишки и другого кучера, отпряг лошадей и привязал их в тени по разным углам. Хозяйство было небольшое, но полное у этой Африканской Коробочки. Свиньи и домашние птицы ходили по двору, а рядом зеленел сад. Яркая зелень банана резко оттенялась на фоне темно-зеленых фиговых и грушевых деревьев. Из-за забора глядели красные цветы шиповника и другие. Мы с Б. пошли гулять на улицу. Везде зелено, все сады да аллеи. Мы дошли до конца улицы, дальше нашей станции, и уперлись в довольно большую протестантскую церковь, окруженную оградой. Направо стоял большой дом, казенный: дом здешнего правления. Перед ним дубы достигли необыкновенного роста и объема. Вероятно эти деревья ровесники местечку, а оно старше почти всех других в колонии: оно основано двести лет тому назад и названо в честь тогдашнего губернатора, по имени Стеллен, и жены его, урожденной Бош. Любуясь зеленью садов, мы повернули на лево, в узенькую улицу и вышли за город. С одной стороны перед нами возвышалась гора, местами голая, местами с зеленью. Кругом была долина, одна из самых обработанных. Вдали фермы. Мы воротились в город и пошли по узенькому ручью, в котором черные бабы полоскали белье. По ручью стояли мазанки [332] Готтентотов и Негров, кое-где мелочные лавочки. Улицы все - шоссе. У одного дома европейской наружности, по видимому, почтового, стояло несколько карет, колясок и карт, около них толпились путешественники обоих полов, все Англичане.

Мы застали уже накрытый стол и хозяйки, стоя вокруг, приглашали нас сесть. Мы не заставили долго просить себя. Они ласково смотрели на нас и походили, в своих, старинного покроя, платьях, с бледными лицами и грустными взглядами, на полинявшие портреты добрых предков. Чего не было наставлено на столе: это лавочка съестных припасов. Миски и тарелки разнокалиберные, у графинов разные пробки, а у судков и вовсе нет, перечница с отбитой головкой - бедность и радушие. Как много Б. съел мяса и живности, З. фруктов, я — всего, и говорить нечего. Арбузы продолговатые, формой похожие на дыни, были и красны, и сладки, так что мы заказали себе их на дорогу.

Стелленбош славится в колонии своею зеленью, фруктами и здоровым свежим воздухом. От этого сюда стекаются инвалиды и иностранцы, нанимают домы и наслаждаются тенью и прогулками. В неделю два раза ходят сюда из Капштата омнибусы: езды всего по прямой дороге часов пять. Окрестности живописны, все холмы и долины. Почва состоит из глины, наносного ила, железняка и гранита. В самом Стелленбоше считается около 4, а в округе около 5 тысяч жителей. Местечко замечательно еще школой, одной из лучших в колонии. Оттуда вышло несколько хороших учителей для других мест. Преподают все, что входит в состав классического ученого воспитания. Кто знает, какой дуб учености вырастет со временем в этой старинной, но еще молодой и формирующейся на новый лад колонии? Может быть Стелленбошская коллегия [333] будет со временем африканским Геттингеном, или Оксфордом. Молодая колония я сказал: да, потому что, лет каких нибудь тридцать тому назад, здесь ни о дорогах, ни о страховых компаниях, ни об улучшении быта черных не думали. И нынче еще, упорный в ненависти к Англичанам, голландский фермер, опустив поля шляпы на глаза, в серой куртке, трясется, верст сорок, на кляче верхом, вместо того, чтоб сесть в омнибус, который, за три шиллинга, часа в четыре, привезет его на место. А фермы эти не бедны: у некоторых хозяев от семи до восьми тысяч руб. сер. годового дохода. В Стелленбошском округе главное произведение все таки вино, потом пшеница, дуб, картофель, и т. п. предметы.

Часов в пять, когда жара спала, все оживилось. Жалюзи открылись. На крыльцах появилось много добрых голландских фигур, мужских и женских. Я встретил нашего доктора и с ним двух, если не немцев, то из немцев. Два Датчанина, братья, доктор и аптекарь, завели его к себе в дом, показывали сад, отчасти ботанический. Я познакомился с ними и мы пошли за город, к мосту, через мост, по полю и уже темным вечером, почти ощупью воротились в город. Датчане завели нас к себе и непременно хотели угостить главным капским произведением, вином. Это было для меня трудный подвиг: пить да еще после обеда! А они подали три четыре бутылки и четыре стакана. «Вот это фронтиньяк, это ривезальт, говорили Датчане, наливая то того, то другого вина, и я нашел в одном сходство с Chamber tin; вино было точно от бургундских лоз. Хозяева сказали, что пришлют нам несколько бутылок вина в Капштат, в нашу гостинницу. Добрые немцы проводили нас до нашей квартиры. Тишина и теплота ночи была невыразимо приятна. [334]

Ни ветерка, ни облачка, звезды так и глазели с неба, мигая сильно. На балконах везде люди и говор. Из нашей гостинницы неслись веселью голоса, из окон лился свет. Все были дома. Сидели около круглого стола и пили микстуру с песком, т. е. чай с сахаром. Это пародия на то, что мы пьем у себя под именем чаю. За столом было новое лицо: пожилой полный человек, с румяным, добрым смеющимся лицом. «г. Ферстфельд, местный доктор!» сказал нам П. «Что ж он на нас так странно смотрит и откуда вы его взяли? спросил я. — Сам пришел, узнал что Русские приехали, пришел посмотреть, никогда не видал». Доктор и сам подтвердил это. Он порядочно говорил по-французски и откровенно объявил, что он так много слышал и читал о русских, что не мог превозмочь любопытства и пришел взглянуть, познакомиться с нами. «Я занимаюсь немного естественными науками, геологией, и неестественными: Френологией, люблю также этнографию. По этому мне очень интересно взглянуть на русский тип, говорил он, поглядывая с величайшим вниманием на Б. К., на нашего доктора В. и на П. все трое были не русского происхождения. — Так вот какой тип! говорил он продолжая глядеть на них. Мы едва крепились от смеху. — А это какой тип? спросил я, указывая на З. — Это он серьезно и долго вглядывался в него — это монгольский. «Мы было засмеялись, но доктор, кажется, прав: у З. действительно татарские черты. — Ну, а этот, показывали мы на Г. Он долго думал. — Он десять лет жил в Китае, заметил кто-то про Г. — А ведь он похож на Китайца! заметил Ферстфельд. Мы хохотали и он с нами. Г. был из Малороссиян. Чисто русские были только З. и я. — «Да, русские сильны: о! об них много, много слуху!» [335] говорил он. Он ожидал кажется, увидеть богатырей, а может быть людей немного зверской наружности, и удивился, когда узнал, что Г. занимается геологией, что у нас много ученых, есть литература. Это все так заняло его, что он и не думал уходить. А пора было спать: Вандик наотрез отказался ехать: дорога дурна, объявил он улыбаясь. Голландский доктор настаивал, чтоб мы непременно посетили его на другой день и объявил, что сам поедет проводить нас миль за девять и завезет в гости к приятелю своему, фермеру. На ночь нас развели по разным комнатам, но как особых комнат было только три, и в каждой по одной постеле, то пришлось по одной постеле на двоих. Но постели таковы, что на них могли бы лечь и четверо. На другой день, часу в осьмом, Ферстфельд явился за нами в кабриолете, на паре прекрасных лошадей. Мы выехали по свежей, утренней прохладе и проезжали по дороге между фермами, как между дачами, по зеленым холмам. Я забыл сказать, что накануне у одной дачи нам указали камфарное дерево. Мы вышли и нарвали себе несколько веток, с листьями и плодами, величиной с крупную горошину, от которых вдруг в экипажах разлился запах, напоминавший зубную боль и подушечки. Дерево не очень красиво: оно показалось мне похожим немного на нашу осину, только листья другие, продолговатые, толще и глаже. При трении они издавали сильный запах камфары. Ферстфельд останавливал наше внимание на живописных местах: то указывал холм, густо поросший кустарником, то белеющуюся на скате горы в рытвине ферму, с виноградниками. Мы выходили из экипажей и бродили по сторонам, собирая, кто каменья, кто травы, или цветы. Между тем приглядываясь к лошадям у нашего экипажа, я видел какую-то разницу, как будто одна [336] лошадь не прежняя. — Это не прежняя лошадь, сказал я Вандину, который, в своей голубой куртке, в шляпе с крепом, прямо и неизменно, с голыми руками, сидел на козлах. — Нет. — Где ж та? — Променял. — Разве эта лучше? Она что-то не ладит с другой, все шалит дорогой. — Выгодно променял, с улыбкой сказал Вандик: я хотел выменять еще беленькую лошадку, very nice horse! (славная лошадка!) прибавил потом. — Что ж не выменял? — Не отдают, да не уйдет она от меня». Эти 6 миль, которые мы ехали С доктором большею частию по побочным дорогам, были истинным истязанием, не смотря на живописные овраги и холмы. Дорогу размыло дождем, так что по горам образовались глубокие рытвины и экипажи наши не катились, а перескакивали через них. Надо отдать справедливость Вандику: он в искусстве владеть возжами стоит, если не выше, то так же высоко, как его соименник в искусстве владеть кистью. Вот гора и на ней три рытвины, как три ветви, идут в разные стороны, а между рытвинами значительный горб: это задача. Как бы, кажется, не поломать тут колес, и даже ребер, и как самым смирным лошадям не потерять терпение и не взбеситься, карабкаясь, то на горб, то оступаясь в яму? Может быть оно так бы и сделалось, но Вандик заберет в руки и расположит все возжи между полуаршинными своими пальцами и начнет играть ими, как струнами, трогая, то первую, то третью, или четвертую. От этих искусных маневров, две передние лошади идут по горбу, а рытвина остается между ними, если же они и спускаются в нее, то так тихо и осторожно как будто пасутся на лугу. Иногда им приходится лепиться по косогору на лево, а экипаж спускается, с двумя другими лошадьми, в рытвину направо и колышется, как челнок на гладких округленных волнах. И это [337] поминутно. Когда мы стали жаловаться на дорогу, Вандик улыбнулся и, указывая бичом на ученую партию, кротко молвил: «а капитан хотел вчера ехать по этой дороге ночью». Ручейки, ничтожные накануне, раздулись так, что лошади шли по брюхо. Солнце всходило высоко, утренний ветерок замолкал, становилось тихо и жарко, кузнечики трещали, стрекозы начали реять по траве и кустам; к нам врывался по временам в карту овод, или шмель, кружился над лошадьми и несся дальше, а не то так затрепещет крыльями над головами нашими, большая, как птица, черная или красная бабочка и вдруг упадет в сторону, в кусты. З. только было запел: не бил барабан, пока мы взбирались на холм, но он не успел кончить первой строфы, как мы вдруг остановились, лишь только въехали на вершину, и очутились перед широким крыльцом большого одноэтажного дома, перед которым уже стоял кабриолет Ферстфельда. Кругом нас расположены были строения, сараи и разные службы. На лево от дома, по холму, идет довольно большой сад, сзади дома виноградники и тоже сад, дальше дикие кусты. Это была Голландская ферма Эльзенборг, принадлежащая приятелю доктора. Ферстфельд пошел в дом, а мы остались у крыльца. Через минуту он воротился с хозяином и приглашал нас войти. На пороге стоял высокий, с проседью, старик, с нависшими бровями, в длинной суконной куртке, закрывавшей всю поясницу, почти в таком же длинном жилете, в широких нанковых, падающих около ног складками панталонах. От дома и от него так и повеяло Поль Поттером, Миерисом, Теньером. Он, протянув руку, стоял не шевелясь, на пороге, но смотрел так кротко и ласково, что у него улыбались все черты лица. На крыльце лежало бесчисленное множество тыкв: шагая между ними, [338] мы добрались до хозяина и до его руки, которую потрясли все по очереди. Наконец мы у голландского фермера в гостях, на Капе, в Африке: сколько описаний читал я о фермерах, о их житье — бытье, как жадно следил за приключениями, за битвами их с дикими, со зверями, не думая, что когда нибудь... Мы вошли в большую залу, из которой пахнуло на нас прохладой. В дверях гостиной встретили нас три новые явления: хозяйка в белом чепце, с узенькой оборкой, в коричневом платье; дочь, хорошенькая девочка лет 13, глядела так молодо, свежо, с детским застенчивым любопытством, на нас, в таком же костюме как мать, и еще какая-то женщина, гостья, или родственница. Они знаками пригласили нас войти в гостиную, я не верил глазам. Ужели это фермер, крестьянин? Гостиная была еще больше залы. В ней царствовал полумрак, как в модном будуаре. Посреди стоял массивный орехового дерева стол, заваленный разными редкостями, раковинами и т. п. предметами. По углам гнездились тяжелые, но красивые старинные диваны и кресла. По средине комнаты групировались крытые штофом козетки. Не было уже шкафов и посуды. У окон и дверей висели, с тяжелыми, неизменяющимися складками, плотные шелковые драпри, из материй, каких не делают нынче. Чистота была неимоверная: жаль было ступать ногами по этим лакированным полам. Я боялся сесть на козетку: на ней кажется никто никогда не сидел: видно комнаты выметаются, чистятся, показываются гостям, потом опять выметаются и запираются на долго. Мы сначала молчали, разглядывая друг друга. Мы видели, что хозяева ни за что не начнут сами разговора. Старина, старина во всем, не голландская, не немецкая, а всеобщая старина, с ее мирной, прекрасной, патриархальной стороной! [339]

Наконец П. заговорил по-голландски, извинялся в нечаянном и, может быть, нескромном посещении. Старик не торопливо, без уверений, без суеты, кротко возразил, что он, «рад таким гостям, издалека». И видно, что в самом деле был рад. Боже мой! как я давно не видал такого быта, таких простых и добрых людей, и как рад был подольше бы остаться тут. — «Что ж они, дадут ли завтракать? с любопытством шепнул мне Б. этого требует гостеприимство». — «Да ведь вы завтракали!» — «Вы кофе называете завтраком — это смешно, возразил он: завтрак, я разумею, бифстекс, котлеты, дичь: здесь верно дичи много и «скотства» должно быть не мало!» заключил он, пародируя фразу нашего спутника В. Из хозяев никто не говорил по-английски, еще менее по-французски. Дед хозяина, отец и сам он, по словам его, отличались нерасположением к Англичанам, которые «наделали им много зла», т. е. выкупили черных, уняли и унимают Каффров и другие хищные племена, учредили новый порядок в управлении колонии, провели дороги и т. п. Явился сын хозяина, здоровый краснощекий фермер, лет 25, в серой куртке, серых панталонах и сером жилете. Он тоже молча перещупал нам всем руки. Отец с сыном предложили нам посмотреть ферму и мы вышли опять на крыльцо. Тут только я заметил, каким великолепным виноградным деревом было оно осенено. Корень его, уродливым, переплетшимся, как множество змей, стволом выходил из под каменного пола и опутывал ветвями, как сетью, трельяж балкона, образуя густую зеленую беседку. Листья, фестонами лепились по решетке и стенам. Большие кисти винограда, как лампы, висели в разных местах потолка. Мы загляделись на дерево. «Этому дереву около девяноста лет, сказал хозяин: оно [340] посажено моим дедом в день его свадьбы». — Зачем эта тыква здесь? спросили мы. — Это к обеду черным. — А много их у вас? Нет, теперь всего двадцать человек, а во время работ нанимаем до сорока. Они дороги, Англичане избаловали их и приучили к праздности. Они выработают себе, сколько надо, чтоб прожить немного на свободе, и уходят. К постоянной работе не склонны: шатаются, пьянствуют, пока крайность не принудит их опять к работе». «У старика до тысячи фунтов стерлингов доходу в год», шепнул нам Ферстфельд. Мы с большим вниманием стали смотреть на старика и его суконную куртку. - «Времена не совсем хороши для нас, продолжал старик: сбыта мало. Вот только и хорошо, когда война, как теперь». — «От чего же так?» «Потребления больше: до 12 тысяч одного английского войска — хлеб и вино идут отлично, цены, славные, все в два с половиной раза делается дороже». — «Сколько на хорошей ферме выделывается вина в год?» спросил я. — «Около двух сот пип, отвечал хозяин (пипу надо считать во 114 галонов, а галон в 5 бутылок)». — «Куда сбывается вино?» - «Больше в Англию, да немного в самую колонию и на острова, на Маврикий». — «Но почти весь испанский херес и портвейн идет в Англию, заметил я, что же делают из здешнего?» — «Делают херес, портвейн, сказал Ферстфельд, потому что настоящего испанского вина не достает». — «Да ведь отсюда далеко возить, дорого обходится». — «От 35 до 40 дней на нынешних судах, особенно на паровых».

Несмотря на отдаленность, здешнее вино, и с процессом подделки под испанские вина, все таки обходится Англичанам дешевле тех. Мы пошли в сад: виноград рассажен был на большом пространстве и довольно низок ростом. Уборка уже кончилась. Мы [341] шли по аллее из каштанов, персиковых и фиговых деревьев. Все было обнажено, только на миндальных деревьях кое-где оставались позабытые орехи. Хозяйский сын рвал их и подавал нам. Они были толстокорые, но за то вкусны и свежи. Какая разница с продающимся у нас, залежавшимся и высохшим миндалем! Проходя по двору, обратно в дом, я увидел, что Вандин и товарищ его распорядились уж распрячь лошадей, которые гуляли по двору и щипали траву.

Хозяева извинялись, что, по случаю раннего и кратковременного нашего посещения, не успеют угостить нас хорошенько и просили отведать наскоро приготовленного сельского завтрака. Мы пришли в светлую просторную столовую, на стене которой красовался вырезанный из дерева голландский герб. По средине накрыт был длинный стол и уставлен множеством блюд, с фруктами. У З. глаза разбежались, а Б. сделал гримасу. Тут дымились чайники, кофейники, той формы, как вы видите их на фламандских картинах; на блюдах лежал виноград несколька сортов, фиги, гранаты, груши, арбузы. Потом маленькие булки, горячие до того, что нельзя взять в руку, и отличное сливочное масло, тут же яйца, творог, картофель, сливки и несколько бутылок старого вина, все произведение фермы. Хозяева наслаждались, глядя, с каким удовольствием мы, особенно З., переходили от одного блюда к другому. Через полчаса стол опустошен был до основания. Вино было, старый фронтиньяк, отличное. «Как, ворчал Б. даже ни цыпленка! охота таскаться по эдаким местам!»

Мы распрощались с гостеприимными молчаливыми хозяевами и с смеющимся доктором. «Я надеюсь с вами увидеться, кричал доктор: если не на возвратном пути, так я приеду в Саймонстоун: там у меня [342] служит брат, мы вместе поедем на самый Мыс: смотреть соль в горах, которая там открылась».

Дорога некоторое время шла дурная, по размытым дождями оврагам и буеракам, посреди яркой зелени кустов и крупной травы. Потом выехали опять по шоссе и покатились довольно быстро. Горы обозначались все яснее и вскоре выдвинулись, из-за кустов и холмов, две громады и росли по мере нашего приближения, все выше и выше. Дорога усажена была сплошной стеной айвы: наш молодой приятель и лошади опять поели ее. Вскоре мы подъехали к самым горам и к лежащему у подошвы их местечку, Paarl по-голландски, а по-русски «перл». Это место действительно перл во всей колонии, по красоте местоположения, по обилию и качеству произведений, особенно вина.

Взгляд не успевал ловить подробностей этой большой, широко раскинувшейся картины. Прямо лежит на отлогости горы местечко, с своими, идущими, частию правильным амфитеатром, частию беспорядочно перегибающимися по холмам улицами, с утонувшими в зелени маленькими домиками, с виноградниками, полями маиса, с близкими и дальними фермами, с бегущими во все стороны дорогами. На лево лежит исполинская гора Паарль, которая, картинною разнообразностью пейзажей, яркой зеленью, не похожа на другие здешние горы. Полуденное солнце обливало ее всю ослепительным блеском. На покатости ее, недалеко от вершины, блистали какие-то три светлые полосы. Сначала я принял их за кристаллизацию соли, потом за горный хрусталь, но мне показалось, что они движутся. Солнечные лучи так ярко играли в этих кристальных полосах, что больно было глазам. «Что это такое?» спросил я Вандика. — «Каскады, отвечал он: теперь они чуть чуть льются, а зимой текут потоками: very nice!» Ну, для [343] каскадов это не слишком грандиозно! Они напоминают те каскады, которые делают из стекла в столовых часах. На южной оконечности горы издалека был виден, как будто руками человеческими обточенный громадный камень: это diamond, алмаз, камень-пещера, в которой можно пообедать человекам пятнадцати. По горе, между густой зеленью, местами выбегали и опять прятались тропинки, по которым, казалось, могли бы ползать разве муравьи. А кое-где выглядывала угрюмо из травы кучка серых камней, образуя горб, там рытвина, заросшая кустами. Мы въехали в самое местечко и я с сожалением оторвал взгляд от живописной горы.

Домики, что за домики: игрушки! Площадки, обвитые виноградом, палисадники, с непроницаемой тенью дубовых ветвей, с кустами алоэ, с цветами — все, кажется, приюты счастья, мирных занятий, домашних удовольствий. Мы быстро мчались из одного сада в другой т. е. из улицы в улицу, переезжая с холма на холм. Деревья как будто кокетничали перед нами, рисуясь, что шаг, то новыми трупами. Мы остановимся здесь? спросил я Вандика, видя что он гонит лошадей так, как будто хочет проехать местечко насквозь, но Вандик и не слыхал моего вопроса: он устремил глаза на какой-то предмет. Я посмотрел, куда он так пристально глядит: внизу террасы, по которой мы ехали, на лугу паслась лошадь — вот и все. - «Странно, ворчал Вандик: я не знаю, чья это лошадь». Мы проехали террасу и луг, а он привстал на козлах и оглядывался назад. «В прошедший раз ее не было здесь», продолжал он ворчать и озабоченный, шибче погнал лошадей. Какое большое местечко, сказал я опять. — Шесть миль занимает, отвечал Вандик: мы здесь остановимся, продолжал он, как будто на мой [344] прежний вопрос, и я сбегаю узнать, чья это лошадь ходит там на лугу — я ее не видал никогда». «Да разве ты знаешь всех лошадей?» O, yes, с улыбкой отвечал он: десятка дна я продал сюда и еще больше покупал здесь. А эта... говорил он, указывая бичом назад, на луг... «Аппл» вдруг крикнул он, видя, что одна из передних лошадей отвлекается от своей должности, протягивая морду к стоявшим по сторонам дороги деревьям. В конце одной террасы, при спуске с горы, близь выезда из местечка, мы вдруг остановились у самого кокетливого домика и спешили скрыться от жару в отворенные настежь двери, куда манил сумрак и прохлада. Мы с Б. первые вбежали в комнату и перепугали внезапным появлением какую-то очень скромно одетую, не совсем красивую девушку, которая собиралась что то доставать из шкафа. Она потупила глаза и робко стояла на месте. «Можно приготовить нам завтрак?» спросил Б. по-английски. — Yes отвечала она. «А обед?» — Yes... — «Так прикажите приготовить обед, да... получше: побольше... всего». «А постели нужно? спросила она». «Нет — отвечали мы: а у вас есть и комнаты для проезжих?» Plenty (много). Девушка внезапно скрылась; тут показались и наши спутники и мы расположились, кто в комнатах, кто на балконе. Вандик отпряг лошадей и заботливо, опрометью побежал с горы справляться, чья лошадь ходит по лугу.

Комнаты вовсе не показывали, чтоб это была гостинница. В первой, куда мы вошли, стоял диван, перед ним стол, кругом кресла. На стенах все принадлежности охоты: ружья, яхташи, кинжалы, рога, бичи. В следующей, куда мы сейчас же проникли, стояло фортепьяно, круглый, крытый суконной салфеткой стол, на нем лежало множество хорошеньких [345] безделок; по стенам висели картинки с видами мыса Доброй Надежды. Все не только чисто, прилично прибрано, но со вкусом и комфортом. Кто же здесь живет, чем занимается? думали мы, глядя на все кругом. Живет конечно Англичанин, заключили сами же потом, занимается охотой, как видно, и между прочим содержит отель: или пожалуй содержит отель и между прочим занимается охотой. Но кто же эта девушка: дочь, служанка? — Наши т. е. П. и Г. собрались итти на гору, посмотреть виды, попытаться, если можно, снять их; доктор тоже ушел, вероятно искать немцев. Я и Б. остались и З. остался было с нами, но спутники увели его, почти насильно, навязав ему нести какие-то принадлежности для съемки видов. Через полчаса однако ж он кинув где-то их, ушел тайком и воротился в гостинницу. Жар так и палил. Не успели мы расположиться в гостиной, как вдруг явились, вместо одной, две, и даже две с половиной девицы: прежняя, потом сестра ее, такая же зрелая дева, и еще сестра лет 12. Ситцевое платье исчезло: вместо него появились кисейные спенсеры, с прозрачными рукавами, легкие, из муслинь-де-лень, юбки. Сверх того у старшей была синева около глаз, а у второй на носу и на лбу по прыщику, у обеих вид невинности на лице. Напротив маленькая девочка смотрела совсем мальчишкой: бойко глядела на нас, бегала, шумела. Сестры сказывали, что она, между прочим, водит любопытных проезжих на гору показывать Алмаз, каскады и вообще пейзажи. Девицы вошли в гостиную, открыли жалюзи, сели у окна и просили нас тоже садиться, как хозяйки не отели, а частного дома. Больше никого не было видно. А кто это занимается у вас охотой? спросил я. «Па», отвечала старшая. «Вы одни с ним живете?» - «Нет: у нас есть ма», [346] сказала другая. Разговор остановился пока на этом. Девицы сидели потупя глаза, а мы мучительно выработывали в голове английские фразы - полюбезнее. Девицы, казалось, ожидали этого. «А обед скоро будет готов?» вдруг спросил Б., после долгого молчания — «Да». — «Спросите, есть ли у них виноград, прибавил З., если есть, так чтоб побольше подали. Да нельзя ли бананов, арбузов?» Меня занимали давно два какие-то красные шарика, которые а видел на столе, на блюдечке. «Что это такое? спросил я». — «Яд», скромно отвечала одна. «Для кого вы держите его?» — «Па где-то достал: так...» сказала одна. — «Это вы занимаетесь музыкой?» — «Да», отвечала старшая. — «Нельзя ли спеть?» стали мы просить. Она начала не много жеманиться, но потом села за фортепиано и пела много и долго. То шотландскую мелодию, то южный, полуиспанский, полуитальянский романс. Не спрашивайте, хорошо ли она пела. Скажу только, что Б., который сначала было затруднялся по просьбе хозяек, петь, смело сел и, Боже мой, как и что он пел! Только и позволительно петь так перед обедом, с голоду, и притом в африканских пустынях, куда еще не проник свет искусств. К счастию, среди пения, в гостиную заглянула черная курчавая голова и, оскалив зубы, сказала, что-то по-голландски африканским барышням. Б., нужды нет, что сидел спиной к дверям и притом не знал по-голландски, сейчас догадался, что это значит. «Обед готов», сказал он. — «Других еще нет» возразили мы. — «Нужды нет, мы есть не станем, посмотрим только». Между множеством наставленных на столе жареных и вареных блюд говядины, баранины, ветчины, свинины и т. п. привлекло наше внимание одно блюдо, с салатом из розового луку. Мы попробовали, да и не могли отстать: лук [347] сладковатый, слегка едок и только слабо напоминает запах нашего лука. Большой салатник вскоре опустел. «Еще салату» приказал Б. и когда наши воротились, мы принялись как следует за суп и своим порядком дошли опять до третьего салатника.

После обеда пробовали ходить, но жарко: надо было достать белые куртки. Они и есть в чемодане, да прошу до них добраться без помощи человека. «Нет уж лучше пусть жарко будет...» заключили некоторые из нас.

Подле отели был новый, двухэтажный, дом. Внизу двери открыты настежь. Мы заглянули: магазин. Тут все: шляпы, перчатки, готовое платье и проч. Торгуют Голландцы. В местечке, учреждены банки и другие общественные заведения. Паарльский округ производит лучшее вино, после констанского, и много водки. Здесь делают также карты т. е. дорожные капские экипажи. Я видел щегольски отделанные, не уступающие городским каретам. Вандик купил себе новую карту, кажется, за сорок фунтов. Та, в которой мы ехали, еле-еле держалась. Он сам не раз изъявлял опасение, чтобы она не развалилась где нибудь на косогоре. Однако ж он в новой нас не повез. Есть еще компания омнибусов. Омнибус ходит сюда два раза из Кептауна. Когда вы будете на мысе Доброй Надежды, я вам советую не хлопотать, ни о лошадях, ни об экипаже, если вздумаете посмотреть колонию. Просто отправляйтесь, с маленьким чемоданчиком, в Longstreet в Капштате, в контору омнибусов. Там справитесь, куда и когда отходят они, и за четвертую часть того, что нам стоило, можете объехать вдвое больше.

Часу в 5-м мы распрощались с девицами и с толстой их ма, которая явилась после обеда получить деньги, и отправились далее, к местечку Веллингтону, [348] принадлежащему к Паарльскому округу и отстоящему от него на 9 английских миль. Оба эти места населены Голландцами, оголландившимися Французами и отчасти Англичанами. — Да где же народ — черные? где природные жители края? Напрасно вы будете искать глазами черного народонаселения, как граждан, в городах: о деревнях я не говорю: их вовсе нет, все местечки и города; в немногих из них есть предместий, состоящие из бедных низеньких мазанок, где живут нанимающиеся в городах чернорабочие. Я смотрел во все стороны в полях, и тоже не видал нигде ни хижины, никакого человеческого гнезда на скале, — все фермы, на которых помещаются только работники, принадлежащие к ферме. Оседлых черных жителей по близости к Капштату, нет. Они, вместе со зверями, удаляются все внутрь, как будто заманивая белых проникать дальше и дальше и вносить Европу внутрь Африки. — Европейцы уже касаются тропиков. Мы конечно не доживем до той поры, когда одни из Африки, а другие от Капштата, сойдутся где нибудь внутри, но нет сомнения, что сойдутся. Никакие львы и носороги, ни Абдель-Кадеры и Сандильи, ни даже — что хуже того и другого — сама Сахара, не помешают этому. Уж о сю пору омнибусы ходят по колонии, водку дистиллируют, есть отели, магазины, барышни в буклях, фортепиано, — далеко ли до полного успеха? Есть проект железной дороги внутрь и послан на утверждение Лондонского Министерства, но боятся, что не окупится постройка: еще рано. До сих пор одни только Готтентоты оказали некоторую склонность к оседлости, к земледелию, и особенно к скотоводству, и из них составилась целая область. Там они у себя хозяева. Пашут хлеб, разводят скот и под защитой английских штыков, менее боятся набегов Каффров. [349]

Мы ехали широкой долиной. На глазомер она простиралась верст на 5 в ширину. Нельзя нарочно правильнее обставить горами, как обставлена эта долина. Она вся заросла кустами и седой травой, похожей на полынь. В одном месте подъехали к речке, порядочно раздувшейся от дождей. Надо было переправляться в брод: напрасно Вандик понукал лошадей, Они не шли. «Апил» - крикнет он, направляя их в воду, но передние две только коснутся ногами воды и вдруг возьмут на право, или налево поберегу. Вандик крикнул что-то другому кучеру и из другой карты выскочил наш коричневый спутник, мальчишка Готтентот, засучил панталоны и потащил лошадей в воду. Но вскоре ему стало очень глубоко и он воротился на свое место, а лошади ушли по брюхо. Дно было усыпано мелким булыжником и колеса производили такую музыку, что даже заставили замолчать З., который пел на всю Африку. «Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя!» или «У Антона дочка» и т. п. Весело и бодро мчались мы под теплыми, но не жгучими лучами вечернего солнца, и на закате его вдруг прямо из кустов въехали в Веллингтон. Это местечко построено в яме, тесно, бедно и неправильно. С сотню голландских домиков, мазанок разбросаны между кустами, дубами, огородами, виноградниками и полями с маисом и другого рода хлебом. Здесь более, нежели где нибудь, живет черных. Проехали мы через какой-то переулок, узенький, огороженный плетнем и кустами кактусов и алоэ, и выехали на большую улицу. На площадке одного дома сидели две или три девицы и прохаживался высокий плотный мужчина, с проседью. «Вон и мистер Бен!» сказал Вандик. Мы поглядели пристально на мистера Бена, а он на нас. Он продолжал ходить, а мы поехали в гостинницу — маленький и дрянной домик, [350] с большой красивой площадкой. Я тут и остался: вечер был тих, с неба уже сходил румянец, кое-где прорезывались звезды. «Пойдемте к Бену с визитом, сказал Б. Да прежде надо спросить хозяина, что он даст нам ужинать». Кто же хозяин? — Тут их было два: один вертелся на балконе, в переднике, не совсем причесанный и бритый Англичанин, и давно распоряжался переноской наших вещей в комнаты; другой, в пальто и круглой шляпе, на улице у крыльца, принимал деятельное участие в нашем водворении в гостинницу. Кроме их, мальчишка негр и девчонка негритянка хлопотали около вещей. «Нет, мне не хочется к Бену, отвечал я Б: жаль оставить балкон. Теперь поздно: завтра утром».

Между тем ночь сошла быстро и незаметно. Мы вошли в гостиную, маленькую, бедно убранную, с портретами Королевы Виктории и принца Альберта, в парадном костюме ордена подвязки. Тут же был и портрет хозяина и я узнал таким образом, который настоящий. Это небритый в рубашке и переднике, говоривший в нос. Он топал, ходя, так, как будто хотел продавить пол. Едва мы уселись около круглого стола, как вбежал хозяин и объявил, что г. Бен желает нас видеть.

Мы отдали ему рекомендательное письмо от нашего банкира из Капштата. Он прочел и потом изъявил опасение, что нам, по случаю Воскресенья, не удастся видеть всего замечательного. «Впрочем ничего: прибавил он: я постараюсь кое-что показать вам».

Разговор зашел о геологии, любимом его занятии, которым он приобрел себе уже репутацию в Англии и готовился еще неизданными трудами приобрести громкое имя. «Я покажу вам свою геологическую карту, сказал он и ушел за ней домой. Через [351] четверть часа он воротился с огромной и великолепной картой, где подробно означены формации всех гор, от самого мыса до внутренних границ колонии. Карта начерчена изящно. Трудился один Бен, помощников в этой глуши у него не было. Он работал около 15-ти лет над этим трудом и послал копию в Лондон. Вся почва гор в колонии состоит из глинистого сланца, гранита и песчаника. Мы залюбовались картой и выпросили ее оставить у нас до утра. «Она вероятно уже печатается обществом, сказал Бен, и вы по возвращении, найдете ее готовою».

Вторая специальность Бена — открытие и описание ископаемых животных колонии, между которыми встречается много двузубых змей. Он нам показывал скелеты этих животных и несколько подарил. Третья и главная специальность его - прокладывание дорог. Он гражданский инженер и заведывает целым округом.

Бен замечательный человек в колонии. Он с ранних лет живет в ней и четыре раза, то один, то с товарищами, ходил за крайние пределы ее, за Оранжевую реку, до 20° широты, частию для геологических исследований, частию из страсти к путешествиям и приключениям. Он много рассказывал о встречах со львами и носорогами. О тиграх он почти не упоминал: не стоит, по словам его. Только рассказал один анекдот, как тигр таскал из-за загородки лошадей и как однажды устроили ему в заборе такой проход, чтобы тигр, пролезая, дернул веревку привязанную к ружейному замку, а дуло приходилось ему прямо в лоб. Но тигр смекнул, что проход, которого накануне не было, устроен не даром. Он перепрыгнул через забор, покушал и таким же образом переправился обратно. О львах Бен говорил с уважением, хвалил их за снисходительность. Однажды он, с [352] тремя товарищами, охотился за носорогом, выстрелил в него — зверь побежал, они пустились преследовать его и вдруг заметили, что в стороне, под деревьями, лежат два льва и с любопытством смотрят на бегущего носорога и на мистера Бена с товарищами, не трогаясь с места. Охотники, с большим уважением, прошли мимо лесных владык.

Еще страннее происшествие случилось с Беном. Он с товарищами же ходил далеко внутрь на большую охоту и попал на племя, которое воевало с другим. Начальник принял его очень ласково и угощал несколько дней. А когда Бен хотел распроститься, тот просил его принять участие в войне и помочь ему завладеть неприятелем. Бен отвечал, что он, без разрешения своего правительства, сделать этого не может. «Ну так все твои ружья, быки и телеги мои», отвечал дикий. Все убеждения были напрасны и Бен отправился на войну. К счастию она не долго продолжалась. Обе сражающиеся стороны не имели огнестрельного оружия и неприятели, при первых выстрелах, бежали, оставив свои жилища в руках победителей. «Вам вероятно очень неприятно было стрелять в несчастных? спросили мы. — Нет, ничего, отвечал Бен: ведь я стрелял холостым зарядом. Никому и в голову не пришло поверить меня. Они не умеют обращаться с ружьями».

Бен высокого роста, сложен плотно и сильно, ходит много, шагает крупно и твердо, как слон, в гору ли, под гору ли, все равно. Ест много, как рабочий, пьет еще больше, с лица красноват и лыс. Он от ученых разговоров легко переходит к шутке, поет так, что мы хором не могли перекричать его. Если б он не был гражданский инженер и геолог, то конечно был бы африканский Рубини. У него [353] изумительный фальцетто. Он нам пел шотландские песни и баллады. Ученая партия овладела им совсем, и П. конечно много дополнит в печати беседу нашу с г. Беном.

Пока мы говорили с ним, Б. исчез. Вскоре хозяин тихонько подошел ко мне и гнусливо что-то сказал на ухо. Я не понял. «Вас зовут» повторил он. «Кто, где?» — «На улице». Это что за новости: у меня здесь знакомых нет. Однако пошел. На улице темнота, как сажа в трубе: я едва нашел ступени крыльца. Из глубины мрака вышел человек, в шляпе и пальто, и взял меня за руку. — Это второй фальшивый хозяин. От него сильно пахло вином. «Что вам надо?» спросил я. — «Пойдемте, пойдемте, я покажу вам бал». «Какой бал, думал я, идучи ощупью за ним: и от чего он показывает его мне?» Он провел меня мимо трех, четырех домов по улице и вдруг свернул в сторону. «Stop, stop: ничего не вижу», говорил я, упираясь ногами. — «Идите — тут ничего нет, только канава... вот она». И мы оба прыгнули, он знал куда, я нет, но остался на ногах; меня поразили звуки музыки, скрипки и еще каких-то духовых инструментов. Мы подошли к толпе, освещенной фонарями, висевшими на дверях. Толпа Негров и Готтентотов, мужчин и женщин, плясали. Вот и бал. Все были пьяны и неистово плясали, но молча. Посреди их стоял наш главный артист, Б. «Что вы тут делаете», спросил я, продравшись к нему. - «Изучаю нравы, отвечал он: n’est ce pas que c’est pittoresque?» Хм, pettoresque: думалось мне: да, пожалуй, но собственного, местного, нигритянского тут было только черные тела, да гримасы, все же прочее... да это кадриль, или что то в роде, шень; балансе. «Мы долго смотрели, как веселились, после трудного, рабочего дня, черные. Из дома, кажется [354] питейного, слышались нестройные голоса. Мне нравилось это и я молча, задумавшись о чем-то, смотрел на пляску. «Ужинать пора»: сказал вдруг Б. и мы пошли. Подойдя к гостиннице, я видел, что кто-то в темноте по улице преследует кого-то. Оба, преследующий и преследуемый, вбежали на крыльцо. Оказалось, что это сам хозяин загонял свою девчонку негритянку домой, как отставшую овцу. «Что это вы делаете, зачем ее гоните?» спросил я. - «Негодная девчонка: отвечал он, все вертится на улице по вечерам, а тут шатаются Бушмены и тихонько вызывают мальчишек и девчонок, воруют с ними вместе и делают разные другие проказы». - Нельзя ли поймать где нибудь Бушмена? мне давно хочется посмотреть это племя». — «Нет, не поймаешь, хотя их тут много прячется по ночам, сказал хозяин с досадой, грозя на поля и огороды: они с закатом солнечным выползают из своих нор и делают беспорядки». Наши еще разговаривали с Беном, З. по обыкновению, залег спать с 8 часов и проснулся только поесть винограду за ужином. Мы поужинали и легли. Здесь было не много комнат, и те маленькие. В каждой было по две постели, каждая для двоих.

Утром явился г. Бен и торопил ехать, чтобы засветло проехать ущелье. Он, как был вчера, в зеленом сюртуке, нанковых панталонах, в черном жилете, с лорнеткой на ленточке, и в шляпе, без перчаток, так и пустился с нами в дорогу. Он сел с ученой партией. «Ну, трогай, земляк», сказал З. Вандику. У Вандика опять перемена: вместо чалой, запряжена пегая лошадь. — «А чалую променял? спросил я. — Yes, с улыбкой отвечал он. — Зачем же? разве та не годилась? — О, нет, я ее на обратном пути опять куплю. А эту, пегую, я променяю с барышом в Устере: там есть один, который давно хотел купить ее. Я [355] думал, что уж он и купил, да видно ему не удалось быть здесь».

Славная дорога, славные места! Как мы въехали из кустов в Веллингтон, так и выехали из него прямо в кусты. Тут уже начиналось создание Бена, шоссе. На лево была гора Гринберг, зеленая не по одному названию. Она очень красива, с большими отлогостями, живописными холмами и оврагами. Она похожа на гору, какие есть везде. Это общее место по части гор. Зато, бывшие впереди горы, уже ни на Что не походили. Громады все росли перед нами, выставляя, одна за другой, дикие, голые вершины. Они, казалось все более и более жались друг к другу, и когда подъедешь к ним вплоть, они смыкаются сплошной стеной, как будто толпа богатырей, которые стеснились, чтоб дать отпор нападению и не пускать сквозь. Как же мы проедем через плеча этих великанов? думал я, видя, что мы едем прямо на эту массу. «Где дорога?» спросил я Вандика. Он молча показал на тропинку и бичом провел по воздуху извилину параллельно ей. Это дорога для экипажей: невероятно! тропинка бежала кругом горы, пропадала, потом вдруг являлась выше, пропадала опять и так далее. Мы стали подниматься и лошади пошли не такой крупной рысью, какой ехали по долине. Они было пытались идти и шагом, но грозный «аппл» и хлопанье бича заставляли их постоянно бежать. З. затянул: Близко города Славянска, на верху крутой горы. Мы ехали пока еще по горам довольно отлогим, в роде Гринберг. Дорога прорезана в глинистом сланце. Справа у нас глиняная стена отвесно стояла над головой, слева внизу зияли овраги. Но эти пропасти еще не были грозны: они как будто улыбались нам. На дне их текли ручьи, росла густая зелень, в которой утопал глаз. Особенно я помню один живописный [356] овраг, весь заросший лесом. Внизу, в самой глубине его, в группе деревьев прятался белый домик. Во все стороны по горам шли тропинки и одна конная дорога. Домик этот - прежняя квартира мистера Бена. Он жил тут с семейством года три и каждый день, пешком и верхом, пускался в горы, когда еще дорога только что начиналась. Мы все поднимались, но это заметно было для глаз и почти вовсе не заметно для лошадей. Так дорога идет раскидисто и отлого. Лошади не переставали бежать легкой рысью. По дороге могло проехать два экипажа, но это пространство определено с такою точностию, что сверх этого и мыши негде бы было пройти. — Края пропастей уставлены каменьями, расположенными близко один от другого. Каменья эти на взгляд казались не велики, так что З. брался каждый из них легко сбросить с места. «И что за пропасти? совсем не страшные! говорил он: эдаких у нас в Псковской губернии сколько хочешь!» День был жаркий и тихий. По дороге никакого движения не было, нигде ни души. Дорога не совсем кончена и открыта для публики два дня в неделю.

Хотя горы были еще не высоки, но чем более мы поднимались на них, тем заметно становилось свежее. Легко и отрадно было дышать этим тонким прохладных воздухом. Там и солнце ярко сияло, но не пекло. Наконец мы остановились на одной площадке. Здесь высота над морем около 2000 фут, сказал Бен, и пригласил выйти из экипажей. Мы вышли, оглянулись назад и остановились неподвижно перед открывшейся картиной. Вся Паарльская долина лежала перед нами, местами облитая солнечным блеском, а местами прячущаяся в тени гор. Веллингтон лежал как будто у ног наших, не смотря на то, что мы были милях в пяти от него. Далее белелись из-за зелени домики [357] Шарля, на который гора бросала исполинскую тень. Кругом везде фермы. Кусты казались травой, а большие дубы около ферм мелкими кустами. Мы стояли молча и неподвижно. Саженях в 50 от нас, плавно проплыл в воздухе, не шевеля крыльями, орел; махнув раза три мерно крыльями над торчавшими голыми вершинами, он, как камень, ринулся вниз и пропал между скалами. Тут Г. расположился снять виды и взять несколько образчиков камней. Бен в первый раз только спросил об имени каждого из нас и мы тут же на горе обменялись с ним карточками. Б. и З., с мешком и молотком, полезли на утесы. Но прежде З. попробовал, с разрешения мистера Бена, столкнуть который нибудь из камней в бездну, но увидел, что каждый камень чуть не больше его самого. П. пустился в длинную беседу с Беном, а я пошел вперед, чтобы расправить ноги, уставшие от постоянного сиденья в экипаже. Я долго шел, поминутно останавливаясь посмотреть на долину. Вскоре она заслонилась утесом и я шел среди мертвой тишины, по шоссе. Дорога все еще шла сквозь глинистые горы. Через полчаса нагнали меня наши экипажи. Я было хотел сесть, но они, не обращая на меня внимания, промчались мимо, повернули за утес на право и через пять минут стук колес внезапно прекратился. Они где-то остановились. Я обогнул утес — и на широкой его площадке глазам представился ряд низеньких строений, обнесенных валом и решетчатым забором. Это тюрьма. По валу и на дворе ходили часовые, с заряженными ружьями, и не спускали глаз с арестантов, которые, с скованными ногами, сидели и стояли группами и по одиночке, около тюрьмы. Из тридцати или сорока преступников, которые тут были, только двое белых, остальные все черные. Белые стыдливо прятались за спины своих [358] товарищей. Здесь была полная коллекция всех племен, населяющих колонию. Черный цвет, от самого чернобархатного с глянцем, как чищенный сапог, переходил, постепенными оттенками, до смугло-желтого. Самые черные были негры племен Финго, Мозамбик, Бичуанов и Сулу. У этих племен лицо большею частию круглое, с правильными чертами, с выпуклым лбом и щеками, с толстыми губами. Волосы, сравнительно с другими, длинны, хотя и курчавы. Негры все здорового телосложения, мускулы у них правильны и красивы. Это африканские Адонисы. Зрачки у них подернуты желтоватою влагою и покрыты сетью жилок. Каффры, не уступая им в пропорциональности членов, превышают их ростом. Это самое рослое племя, атлеты. Но лицом они не так красивы, как первые. У них лоб и виски плоские, скулы выдаются, лицо овальное, взгляд выразительный и смелый. Они бледнее негров цветом. Готтентоты еще бледнее. Они темно-коричневого цвета. Впрочем, как многочисленное племя, они довольно разнообразны. Я видел Готтентотов тусклого, но совершенно черного цвета. У них, как у Каффров, лоб вдавлен, скулы напротив выдаются. Нос у них больше, нежели у других черных. Вообще лицо измято, обильно перерезано глубокими чертами, вид старческий. Волосы скудны. Они малорослы, худощавы, ноги и руки у них тонкие. Так, тряпка тряпкой. Между тем это самый деятельный народ. Они отличные земледельцы, скотоводы, хорошие слуги, кучера и чернорабочие.

Толпа окружила нас и с большим любопытством глядела на нас, нежели мы на нее. Особенно Негры и Каффры смотрели открыто, бойко и смело, без запинки отвечали на вопросы. Нередко дружный хохот раздавался между ними от какой нибудь шутки и что за зубы [359] обнаруживались тогда! — «Есть ли у вас Бушмены?» спросил я. - «Трое», отвечал смотритель. — «Нельзя ли посмотреть?» Он что-то крикнул. В углу, у забора кто-то пошевелился. Смотритель закричал громче, в углу зашевелилось сильнее. Между черными начался говор, смех. Двое, или трое пошли в угол и вытащили оттуда Бушмена. Какое жалкое существо! Он шел тихо, едва передвигая скованные ноги, и глядел вниз. Другие толками его в спину и подвели к нам. Насмешки сыпались градом, смех не умолкал. Перед нами стояло существо, едва имевшее подобие человека. Ростом с обезьяну. Желто-смуглое старческое лицо имело форму треугольника, основанием кверху, и покрыто было крупными морщинами. Крошечный нос на крошечном лице был совсем приплюснут, губы не толстые, не широкие были как будто раздавлены. Он казался каким-то юродивым стариком, облысевшим, обеззубевшим, давно пережившим свой век и выжившим из ума. Всего замечательнее была голова: лысая и только покрытая редкими клочками шерсти, такими мелкими, что нельзя ухватиться за них двумя пальцами. «Как тебя зовут?» спросил смотритель. Бушмен молчал. На лице у него было тупое, бессмысленное выражение. Едва ли он имел, казалось, сознание о том, где он, что с ним делают. Смотритель повторил вопрос. Бушмен поднял на минуту глаза и опустил опять. Я давно слышал, что язык Бушменов весь состоит из смеси гортанных звуков с прищелкиваньем языка и потому недоступен для письменного выражения. Мне хотелось поверить это и я просил заставить его сказать, что нибудь по-бушменски. «Как отец по-вашему?» спросил смотритель. Бушмен поднял глаза, опустил и опять поднял. Потом медленно раскрыл рот, показал бледно-красные челюсти, щелкнул языком и [360] издал две гортанные ноты. «А мать?» спросил смотритель. Бушмен опять щелкнул и издал две, уже другие ноты. Вопросы продолжались. Ответы изменялись, или в нотах, или в способе прищелкиванья. Совершенно звериный способ объясняться! И это мой брат, ближний, думал я, болезненно наблюдая это какое-то недосозданное, жалкое существо. «Они должны быть совсем без смысла, сказал я: ум у них кажется вовсе не развит». — «Нельзя сказать, отвечал смотритель. Они дики и нелюдимы, потому что живут в своих землянках посемейно, но они очень смышлены, особенно мастера слукавить и стащить что нибудь. Кроме того они славно ловят зверей, птиц, рыбу. Зверей они убивают ядовитыми стрелами. Вообще они проворны и отважны. Но беспечны и не любят работы. Если им удастся приобрести несколько штук скота кражей, они едят без меры; дни и ночи проходят в этом. А когда все съедят, туго подвяжут себе животы и сидят по неделям без пищи». Вывели и прочих Бушменов: точно такие же малорослые, загнанные, с бессмысленным лицом, старички, хотя им было не более, как по 30 лет. Чем больше я вглядывался в Готтентотов и Бушменов, тем больше убеждался, что они родня. Готтентоты отрекаются, но черты лица, отчасти рост, отчасти язык, цвет кожи — все убеждает, что они одного корня. Одним вероятно благоприятствовали обстоятельства и они приучились жить обществом, заниматься честными и полезными промыслами, словом быть порядочными людьми; другие остаются в диком, почти в скотском состоянии, избегают даже друг друга и ведут себя негодяями. Сколько таких братьев, из которых один образец порядочности, другой отверженец общества! «За что они содержатся?» спросил я. «За воровство, как и большая часть [361] арестантов», отвечал смотритель. «По долгу ли содержать их в тюрьме?» — «От 3 до 15 лет». — «Что они делают, чем их занимают?» — «А дорогу-то, по которой вы едете, сказал Мистер Бен, кто ж делает как не они? Вот завтра вы увидите их за работой». Мы заглянули в длинный деревянный сарай, где живут преступники. Он чисто содержится. Окон нет. У стен идут постели рядом на широких досках, устроенных, как наши палати, только ниже. Там мы нашли большое общество сидевших и лежавших арестантов. Я спросил, можно ли, как это у нас водится, дать денег арестантам. Но мне отвечали, что это строго запрещено. Мы поблагодарили смотрителя, г. Бена за доставленное нам печальное удовольствие и отправились далее... «Это еще не последнее удовольствие: впереди три», сказал он. Напрасно мы не закусили здесь, говорил Б. ведь с нами есть мясо, куры... Но мы уже ехали дальше, З. громко пел: Зачем, зачем обворожила коль я душе твоей не мил... Потом вдруг пускался рассказывать, то детскую шалость, отрывок из воспитания, то начертит чей нибудь портрет, характер, или просто передразнит кого-нибудь. Мы любили слушать его. Память у него была баснословная, так что он помнил малейшие черты происшествия. Вот Б., напротив, ничего не помнил, ни местности, ни лиц, и тоже никогда не смотрел вперед. Он жил настоящим мгновением: за то уж жил вполне. Никто тоньше и скорее его не входил в чужую идею, никто тоньше не понимал юмора и не сочувствовал картине, звуку и т. п. — Мы стали въезжать в самое ущелье. Зеленые холмы и овраги сменились дикими каменными утесами, черными, или седыми. Дорога прорублена была по окраинам скал. Горы близко теснились через ущелье друг к другу. Солнце не достигало до нас. Мы с [362] изумлением смотрели на угрюмые громады, которые висели над нами. В пустыне царствовало страшное безмолвие, так что и З. перестал петь. Мы изредка менялись между собою словами и с недоумением перебегали глазами от утеса к утесу, от пропасти к пропасти. Мы как будто попали в западню, хотя нам ничего не угрожало. Представьте себе над головой сплошную каменную стену гор, которая заслоняет небо, солнце и которой не видать вершины. По этим горам брошены другие, меньшие горы: они, упав, раздробились, рассыпались и покатились в пропасти, но вдруг были остановлены на пути и повисли над бездной. То видишь будто целый город, с обрушившимися от какого нибудь страшного переворота башнями, столбами и основаниями зданий, то толпы слонов, носорогов и других животных, которые дрались в общей свалке и вдруг окаменели. Там, кажется, сидят группой изваяния великанов. Здесь на горе чуть-чуть держится скала, цепляясь за гору одним углом, и всем основанием висит над головой. На право точно такие же стены гор и такие же каменные скалы разбросаны на них, похожие на монастыри, на исполинские надгробные памятники, или будто следы громадного опустошения. Кажется, довольно одного прикосновения к этим обломкам, чтобы они полетели вниз. Между тем здесь Архимедов рычаг бессилен. Нужно по крайней мере землетрясение, или мистера Бена, чтобы сдвинуть их с места. Внизу зияют пропасти, уже не с зелеными оврагами и чуть-чуть журчащими ручьями, а продолжение тех же гор, с грудами отторженных серых камней и с мутно-желтыми стремительными потоками, или мертвым и грязным болотом на дне. Едешь по плечу исполинской горы, и не смотря на всю уверенность в безопасности, с невольным смущением глядишь на громады, [363] которые как будто сдвигаются все ближе и ближе, грозя раздавить путников. Вглянешь вниз, в бездну, футов на 200, на 300, и с содроганием отвернешься, взглянешь наверх, а там такие же бездны опрокинуты над головой. Все эти массы истерзаны, как бутто небесным гневом, и разбросаны по прихоти нечеловеческой фантазии. «Что, спросил я у З. есть в Псковской губернии такие пропасти?» — «Страшновато» шептал он, с судорожным, нервическим хохотом, или косясь пугливо на бездну. Потом вдруг, чтоб ободрить себя и показать что это ему ни почем, горланил: Люди добрые внемлите... Но потом морщился и уныло затягивал: не бил барабан и постепенно затихал. Мы проехали через продолбленный насквозь и лежащий на самой дороге утес, потом завернули за скалу и ждали что там будет: мы очутились над бездной, глубже и страшнее всех, которые миновали. В добавок к этому дорога здесь была сделана пока только для одного экипажа; охранительных каменьев по сторонам не было и лошади лепились по самой окраине утеса. Вы всю... грусть мою... поймите... запел было, но уже в полголоса, З. и опять смолк. По узенькой, недоделанной дороге, по которой еще кое-где валялись приготовленные для работ каменья и воткнут был заступ, надо было заворотить на лево. — Что ж, вы не поете? спросил я. — «Постойте, дайте проехать, вы видите...» С мучительным ощущением проехали мы поворот и вздохнули свободно, когда дорога опять расширилась. — Есть ли здесь животные? спросил я Вандика. — «О много». — Каких же? — «Бабуанов (павианов, больших черных обезьян): я удивляюсь прибавил Вандик, оглядываясь по сторонам, что их нет сегодня: они стадами скачут по скалам и лишь завидят людей и лошадей, поднимают [364] страшный крик». — «Может быть от того нет, что сегодня Воскресенье, заметил З. — Слава Богу впрочем, что нет. Если бы хоть одна лошадь испугалась и зашалила, так нам пришлось бы плохо. — Есть еще волки, тигры, сказал Ван дик. Волки — здесь? быть не может. Волки — это северное животное, заметили мы. — Знаю, с улыбкой отвечал Вандик, но здесь так называют гиен, — а я по привычке назвал их волками». Вандик был образованный кучер. Мистер Бен после подтвердил его слова и прибавил, что гиен и шакалов водится такое множество везде в горах, даже по близости Капштата, что их отравляют стрихнином. «И тигров тоже много, говорил он: их еще на прошлой неделе видели здесь в ущелье». Но здешние тигры мелки, с большую собаку. Это видно по шкурам, которые продают в Капштате.

Скоро мы подъехали к живописному месту. Горы вдруг раздвинулись на минуту и образовали поперечный разрез. Солнце тотчас воспользовалось этим и ярко осветило глубокий овраг до дна. Дно и бока оврага заросли травой и кустами. Внизу тек ручей. От утеса к утесу через разрез вел мост, чудо инженерного искусства. Он как скала, плотно сложен из квадратных плит песчаника. Длиной он фут сорок, а вниз опускался сплошной каменной стеной, фут на 70, и упирался в дно оврага. На лево от моста в ущелье, заросшем зеленью, журчал каскад и падал вниз. Мы остановились и пошли по уступу скалы, кто пить, кто ловить насекомых и собирать травы. Во всем ущелье, простирающемся на 14 английских миль, сделано до сорока каменных мостов и мостиков. Можно судить, сколько употреблено тут дарования, соображений и физического труда! Каменья надо было таскать сверху, или снизу, многие скалы рвать порохом. Бен [365] нам показывал следы таких взрывов и обещал показать, на возвратном пути, и самые взрывы.

За мостом, ущелье в некоторых местах опять сжималось, но уже заметно было, что оно должно скоро кончиться. Здесь природа веселее: по горам росла обильная зелень. Даже брошенные по скатам каменья обросли кустами и травой, со множеством цветов. Много попадалось птиц, жужжали миллионы насекомых, на камнях часто видели мы разноцветных ящериц, которые выползали на солнце погреться. В одном месте чуть-чуть, прямо из скалы, текла струя свежей, холодной воды, под ней вставлен был арестантами железный желобок. «Зимой это большой каскад, сказал Бен: их множество тут. Вон там, тут», говорил он, указывая рукой в разные места, и дальше. Сколько грандиозна была та часть ущелья, которую мы миновали, столько же улыбалась природа здесь. Тут были живописные уклонения скал в сторону, образующие тенистые уголки, природные гроты. Вскоре мы подъехали к самому живописному месту. Мы только спустились с одной скалы и перед нами представилась широкая расчищенная площадка, обнесенная валом. На площадке выстроено несколько флигелей. Это другая тюрьма. В некотором расстоянии, особо от тюремных флигелей, стоял маленький домик, где жил сын Бена, он же смотритель тюрьмы и помощник своего отца. Кругом теснились скалы, выглядывая одна из-за другой, как будто вставали на цыпочки. А внизу какая картина! Площадка была на полугоре: вниз шли скалы, обросшие густо зеленью и кустами и уставленные прихотливо разбросанными каменьями. На дне этого живописного оврага тек большой ручей, через который строился каменный мост. Рядом с мостом шла плотина, служившая преградой ручью, на время, пока [366] строится мост. Через эту плотину шла и временная дорога. Берега ручья, скаты горы — все потонуло в зелени. Бен с улыбкой смотрел, как мы молча наслаждались великолепной картиной, поворачиваясь медленно, то на ту, то на другую сторону. Потом оглянулись и заметили, что уже мы давно на дворе, что Вандик отпряг лошадей и перед нами стояли двое молодых людей: Сын Бена, белокурый краснощекий молодой человек, и другой, пастор миссионер. Мы познакомились и вошли в дом. Мы велели вынут из экипажей провизию и вино, а сын Бена тоже засуетился готовить завтрак. Но прежде мы отправились смотреть тюрьму. Все тоже, только поменьше арестантов. Они сидели и лежали на дворе и все старались поместиться на солнце. Особенно один старик, Негр, привлек мое внимание. У него болела нога и он лежал, растянувшись, по средине двора и опершись на локоть, лицом прямо к солнцу. Спереди голова у него была совсем лысая и лучи играли на ней, как на маковке башни. Был полдень, жар так и палил, особенно тут в ущелье, где воздух сперт и камни сильно отражают лучи. «За чем это их выводят на солнце? спросили мы: ведь это вредно». «Нет, отвечал Бен: они любят это и охотнее работают в солнечный жаркий день, нежели в пасмурный». Я спросил у многих имена: Готтентотов звали: Саломон, Каллюр; Бушменов — Вильденсон и Когельман. Но эти имена даны уже Европейцами и я просил, чтобы они сказали мне, как их зовут на их природном языке. Бушмены, казалось, поняли, о чем их спрашивают; они постояли молча, потупив глаза в землю. Миссионер повторил вопрос, тогда оба они, по порядку, сначала один, потом другой, помычали и щелкнули языком. Записать эти звуки не было возможности. Я обратился к Каффрам. [367] Один бойко произнес имя «Дольф», другой - «Дай». Потом я спросил одного черного, какого он племени и как его зовут. Он сказал, что отец у него Мозамбик, мать другого племени, но не сказал какого, а зовут его «Лакиди». Все они разумеют и кое-как объясняются по-английски. Одеты они, кто в куртке, кто в рубашке и шароварах.

Мы пошли во флигель к Бену. Там молодой, черный, как деготь, негр, лет 20 и красавец собой т. е. с крутыми щеками, выпуклым лбом, висками, толстогубый, с добрым выражением в глазах, прекрасно сложенный, накрывал на стол. Он мне очень понравился. «Вы нанимаете этого негра?» спросил я сына Бена. — «Нет, отвечал он: это тоже арестант, военнопленный, дрался за Каффров и недавно взят в плен. Я его не мешаю с другими арестантами. Он очень смирен и послушен». — «Долго они работают?» — «С восхождения солнца до захождения: тут много времени уходит в ходьбе на место и обратно». Пока мы говорили с Беном, З., миссионер и наш доктор ходили в ручей купаться. Потом принялись за мясо, уток и проч. Часа в три пустились дальше. Дорога шла теперь по склону и лошади бежали веселее. Ущелье все расширялось и открывало горизонт и дальние места. — Ничего теперь не боюсь, весело говорил З. и запел вместе с птицами, которые щебетали и свистали где-то в вышине. Кругом, горы теряли с каждым шагом угрюмость и мы незаметно выехали из ущелья, переехали речку, мостик и часов в пять остановились на полчаса у маленькой мызы Клейнберг. Тут была также третья и последняя тюрьма, меньше первых двух. Она состояла из одного только флигеля, окруженного решеткой. За ней стояли и сидели черные. Мыза вся состояла из одноэтажного домика, [368] с плантациями маиса вокруг и с виноградником. На дворе росло огромное дерево, к которому на длинной веревке привязана была большая обезьяна, павиан. Не смотря на короткую остановку, кучера наши отпрягли лошадей. Хозяин мызы, по имени Леру, потомок французского протестанта; жилище его смотрело скудно и жалко: напрасно Б. заглядывал, нет ли чего нибудь пообедать. За то Леру вынес нам множество банок — со змеями, с камнями, шкурами тигров и т. п. «Ну, последние времена пришли, говорил Б.: просишь у ближнего хлеба, а он дает камень, вместо рыбы, змею». Мы сели на стульях на дворе и смотрели, как обезьяна, то влезала на дерево, то старалась схватить которого нибудь из бегавших мальчишек, или собак. Ни тех, ни других она терпеть не могла, как сказали нам хозяева. Детей не пускали к ней, а собак напротив подталкивали. Надо было видеть, как она схватит пребольшую собаку и начнет так поворачивать и кусать ее, что та с визгом едва вывернется из лап ее и бежит спрятаться. Потом обезьяна сядет, подгорюнится и смотрит на нас. Кучера стали бросать в нее каменья, но она увертывалась так ловко, что ни один не попадал. Солнце уже садилось, когда мы поехали дальше, к Устеру, по одной, еще не конченной дороге. Песок, груды камней и рытвины, — вот что предстояло нам. Мы переправились в брод через реку, остановились на минуту около какого-то шалаша, где продавали прохожим хлеб, кажется, еще водку, и где наши купили страусовых яиц, величиной с маленькую дыню.

Недалеко от Устера мы объехали кругом холма, который где нибудь в саду мог представлять большую гору: это, куча каменьев, поросших кустарниками, в которых, говорят, много змей. От того она и [369] называется Шлянгенхель т. е. Змеиная горка. Вообще колония изобилует змеями. Между ними много ядовитых, и между прочим известная кобракапелла. В Стелленбоше Ферстфельд сказывал нам, что, за несколько дней пред нами, восьмилетняя девочка сунула руку в нору ящерицы, как казалось ей, но оттуда выскочила очковая змея и ужалила ее. Девочка через полчаса умерла. На мызе Клейнберг говорили, что в окрестностях водится большая желтая, толстая змея, которая, нападая на кого нибудь, становится будто на хвост и перекидывается назад.

Совсем стемнело, когда мы стали подъезжать к Устеру. Дорога ужасная: пески, каменья, беспрестанные ямы. Иногда мы получали такие толчки, что экипаж откидывало в сторону. Темнота адская: мы невидали, куда ехали. Перед глазами стояла как будто стена. Лошади бежали чуть-чуть заметной рысью. «Как бы в овраг не свалиться» говорили мы». — «Нет, не свалимся, отвечал Вандик: на камень может быть попадем не раз и в рытвину колесо заедет, но в овраг не свалимся: одна из передних лошадей — куплена мною, недели две тому назад, в Устере: она знает дорогу». — «Да вот въезжаем, вот здания какие-то», сказал Б. В самом деле мы поравнялись с какими-то темными массами, которые Б. принял за домы. Но это оказались деревья. Мы продолжали трястись и пробирались ощупью. Чрез четверть часа З. сказал «вот теперь так приехали — я вижу белую стену неподалеку: это Устер». Спросили Вандика. «Нет, это ферма, сказал он: от нее еще мили четыре до Устера». Ах какое наказание! Местами мы проезжали большие пространства булыжника: это значит ехали по высохшему руслу речки. Колеса так визжали в каменьях, что нельзя было разговаривать. Мы еще несколько раз ошиблись, принимая то [370] кусты, то ближайшие холмы за городские здания. Потом нам надоело и ехать, и ошибаться, мы соскучились и сидели молча, только хватались за бок, когда получали толчок. Наконец, через добрый час езды от фермы, Вандик вдруг остановил лошадей и спросил кого-то и что-то по-голландски. Ему крикнуло в ответ голосов двадцать. «Что это, где мы?» спрашиваем Вандика. — «В городе, отвечал он; да вот не вижу улицы, не знаю, как проехать к отели». Я напряг зрение в темноте и отличил силуэты темных фигур, которые стояли около нашего экипажа. «Что это за народ?» — «Black people» отвечал Вандик, пуская лошадей дальше. Вдруг черные что-то дружно крикнули нам вслед, лошади испугались и сильно дернули вперед, «аппл» закричал Вандик и обратясь тоже, что-то крикнул черным. Показались огни и мы уже свободно мчались по широкой, бесконечной улице, с низенькими домами по обеим сторонам, и остановились у ярко освещенной отели, в конце города. «Ух, уф, ах, ох!» раздавалось по мере того, как каждый из нас вылезал из экипажа. Отель эта была лучше всех, которые мы видели, как и сам Устер лучше всех местечек и городов по нашему пути. В гостиной, куда входишь прямо с площадки, было все чисто, как у порядочно живущего частного человека:»прекрасная новая мебель, крашеные полы, круглый стол, на нем два большие бронзовые канделябра и ваза, с букетом цветов.

Очевидно, что хозяева Англичане; Мистер Бен с Б. отправились хозяйничать, хлопотать об ужине, П. хлопотал около Бена, стараясь отблагодарить его постоянным вниманием за предпринятую им для нас поездку. Я сел на балкон и любовался темной и теплой ночью, дышал и не надышался безмятежным [371] чистым воздухом. Вдали на темном фоне неба лежали массы еще темнее: это горы. Г. вышел на балкон, долго вслушивался и вдруг как будто свалился с крыльца в тьму кромешную и исчез. «Куда вы?» кричал я ему вслед. — «Тут должна быть близко канава, отвечал он: слышите, как лягушки квакают, точно стучат чем нибудь; верно не такие, как у нас: хочется поймать одну». В самом деле кузнечики и лягушки взапуски отличались одни перед другими.

Ужин, благодаря двойным стараниям Бена и Б., был, если не отличный, то обильный. Ростбиф, бифстекс, ветчина, куры, утки, баранина, с приправой горчиц, перцев, сой, пикулей и других отрав, которые страшно употребить и наружно, в виде пластырей, и которые Англичане принимают внутрь, совсем загромоздили стол, так что виноград, фиги и миндаль стояли на особом столе. Было весело. Бен много рассказывал, Б. много ел, мы много слушали, З. после дессерта много дремал.

После долгой беседы за ужином, нас развели по комнатам. Я с З. заняли большой нумер, с двумя постелями, Б. и П. спали отдельно в этом же доме, а мистер Бен, Г. и доктор отправились во Флигель, выстроенный внутри двора и обращенный дверями к садику. Окон в их комнатах не было, да и жарко бы было от солнца. А кому нужен свет, так тот мог отворить дверь. Оно, как видите, просто, первобытно, по-африкански. З. спал мертвым сном, даже прислуга, негр и девка, долго гремевшие ложками и тарелками, угомонились. Тишина воцарилась мертвая. Я тоже наконец хотел лечь спать, но прежде посвятил несколько минут тщательному осмотру своей кровати. Она была большая двуспальная, как везде в английских владениях, но такой, как эта, я еще не видывал. Она была [372] под балдахином из темной шерстяной материи, висевшей тяжелыми фестонами, с кистями и бахрамой. На задней доске кровати стоял какой то щит: на нем вырезано было изображение как будто короны, герба. Занавески мрачного цвета, с крупными складками, плотно закрывали высокую постель. Я раза три обошел вокруг этого катафалка и не знал, как приступить к угрюмому ложу; робость напала на меня. Мне пришел на память древний шотландский замок и мрачная комната, в которой гостил и ночевал какой-нибудь Плантангенет или Стюарт. И с тех пор комната чтится, как святыня, она на-глухо заперта и постель оставлена в своем тогдашнем виде, никто не дотрогивался до нее. А я вдруг лягу! Однако ж надо было лечь. Я раздвинул занавески и передо мной представилась целая гора пуховиков, с неизменной длинной и круглой подушкой. Несколько одеял, сложенных вместе, были так массивны, что я насилу их поднял. Хотел влезть и не мог — высоко. Два раза пытался я добраться до средины постели и два раза скатывался долой. Так и остался на краю. Я стал уже засыпать, как вдруг услышал шорох. Что это? уж не тень ли королевская идет на свой старый ночлег? Шорох все сильнее и сильнее, вскоре по балдахину началась мелкая и частая беготня, мышей. Ну, это не беда. Я хотел было заснуть, но вдруг мне пришло в голову сомнение: ведь мы в Африке, здесь вон и деревья, и скот, и люди, даже лягушки не такие, как у нас: может быть, чего доброго, и мыши не такие. Может быть они... Не решив этого вопроса, я засыпал, но беготня и писк разбудят меня опять, открою глаза и вижу, что к окну приблизится с улицы какая-то тень, взглянет и медленно отодвинется, и вдруг опять сон осилит меня, опять разбудят мыши, опять явится и [373] исчезнет тень в окне... Точно как в детстве бывало, когда еще нервы не окрепли, печь кажется в темноте мертвецом, висящее всегда в углу платье небывалым явлением. После этого сравнения, мелькнувшего у меня в голове, как ни резво бегали мыши, как ни настойчиво заглядывала тень в окно, я не дал себе труда дознаваться, какие мыши были в Африке и кто заглядывал в окно, а крепко, прекрепко заснул.

Рано утром все уже было на ногах, а я еще все спал. Даже Б. и тот встал и приходил два раза сказать, что breakfast на столе. Пришел П. и тоже торопил вставать: «Пора-де ехать». — «Да куда это с этих пор?» — «Визиты делать». — «Какие, кому в Устере визиты делать?» — «А к Русскому, который здесь живет. Уж мистер Бен завтракает: вставайте, он поведет нас», торопил неотвязчивый П. «Потом, говорил он, вчера здешний magistrate (судья), которого мы видели в Бенсклюфе (ущелье Бена) просил заехать к нему. Потом отправимся на минеральные воды...» «Потом еще куда? перебил я: все в один день!» Но П. заказал верховых лошадей и велел заложить наши экипажи. Я оделся вышел в поле и тут только увидел каким прекрасным пейзажем гор ограничен Устер. Громады были местами зелены, местами изрыты и дики, с наростами седых камней, с группами деревьев, с фермами и виноградниками. Равнина во круг гор была частию песчана, частию зелена и уставлена фермами. День начинался блестящий и жаркий. Пока еще была свежая прохлада. Я сделал маленькую прогулку по полям, с маисом и виноградом, и воротился на балкон, кругом обсаженный розовыми кустами, миртами и другими, уже отцветшими деревьями. Прекрасно, благотворно, живительно!

Вскоре раздался топот: Готтентот приехал [374] верхом на одной лошади, а двух вел порожних, потом явились и наши кучера.

В ожидании товарищей, я прошелся немного по улице и рассмотрел, что город выстроен весьма правильно и чистота в нем доведена до педантизма. На улице не увидишь ничего лишнего, брошенного. Канавки, идущие по обеим сторонам улиц, мостики, содержатся как будто в каком нибудь парке. «Скучный город!» говорил З. с тоской, глядя на эту чистоту. При постройке города, не жалели места: улицы так широки и длинны, что в самом деле, без густого народонаселения, немного скучно на них смотреть. Впрочем это только слава, что велик город. Будет велик, когда в черту его войдут целые поля! Одних площадей или скверов здесь около 24, каждая площадь имеет до И акр, сказывал Бен. В городе теперь пока, и с его уездом, около 5 т. жителей. Он еще ждет народонаселения, как и вся колония. Проезжая это пространство, где, на далекое друг от друга расстояние разбросаны фермы, невольно подумаешь, что пора бы уже этим фермам и полям сблизиться так, чтобы они касались друг друга, как в самой Англии, чтобы соседние нивы разделялись только канавой, а не степями, чтобы ни один клочок не пропадал даром... Но где взять народонаселения? Здесь нет золота и толпа не хлынет сюда, как в Калифорнию и Австралию; здесь нужны люда, которые бы шли на подвиг, надо обмануть пришельцев, сказать, что клад зарыт в земле, как сделал земледелец пред смертью с своими детьми, чтобы они изрыли ее всю. На это мало найдется охотников. Английское правительство хотело помочь горю и послало целый груз неохотников, ссыльных. Но жители Капштата толпой вошли на пристань и грозили закидать их каменьями, если они выйдут на берег. [375] Черные еще в детстве: они пока, как дети, кусают пекущуюся о них руку. Народонаселение в Устере смешанное. Здесь довольно и черных. Для них есть особая церковь, которых всего две, обе английские. Жители занимаются земледелием, почти во всех видах. До сих пор мало было сбыта, потому что трудно возить продукты в город. С устройством дороги через ущелье, Устер, и все ближайшие к Бенсклюфу места, должны подняться. Кроме хлеба, здесь много и плодов, особенно хвалят яблоки и груши. Те, которые мы видели, нельзя есть: они, правда велики, но жестки и годны на варенье, или в компот. Другие плоды все уже отошли.

Около города текут две реки: Гекс и Брееде. Из Гекса вода, чрез акведуки, миль за 5, идет в город. Жители платят за это удобство маленькую пошлину.

Товарищи воротились от мнимого Русского. Он из немцев, по имени Вейнерт, жил долго в Москве, в качестве учителя музыки, или что-то в этом роде, получил за службу пенсион и удалился, по болезни, сначала куда-то в Германию, потом на мыс Д. Н., ради климата. Он по-русски помнил несколько слов, все остальное забыл, но любил русских и со слезами приветствовал гостей. Он болен кажется параличом, одинок и в тоске доживает век. Вот что сказали мне, воротясь от Вейнерта, прибавив, что вечером он сам придет.

Становилось однако жарко, надо было отправляться к минеральным источникам и прежде еще заехать к Лесюеру, судье, с визитом. Б., П. и Г. поехали верхом, а мы в экипажах. В конце улицы стоял большой двухэтажный, очень красивый дом, с высоким крыльцом и закрытыми жалюзи. Мы постучались; Негритянка отворила нам двери и мы вошли почти ощупью [376] в темные комнаты. Негр открыл жалюзи и ввел нас в чистую, большую гостиную, убранную по старинному, в голландском вкусе, также, как на мызе Эльзенборг. Через минуту явился хозяин, в черном фраке, в белом жилете и галстухе. Он молча, церемонно, подал нам руки и заговорил по-английски о нашей экспедиции, расспрашивал о фрегате, о числе людей и т. п. тип Француза не исчез в нем: черты, оклад лица — ясно говорили об его происхождении, но в походке, в движениях уж поселилось не то, что флегма, а какая-то принужденность. По-французски он не знал ни слова. Пришел его зять, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки, ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, — что русские говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, сказали мы ему, однако ж вот говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще вероятно на каком нибудь из здешних местных наречий». Хозяева повели нас в свой сад: это был лучший, который я видел после Капштатского ботанического. Сад старый, тенистый, с огромными величавыми дубами, исполинскими грушевыми и другими фруктовыми деревьями, между прочим персиковыми и гранатовыми. Тут были и шелковичные деревья, и бананы, виноград. Меня поразило особенно фиговое дерево. Под ветвями его могло Поместиться более ста человек. От толстого корня шли другие, которые, спутались в бесчисленных узлах. Под ветвями мы совсем спрятались от солнца. «Что это не подчуют ничем?» шептал З., посматривая на крупные фиги, выглядывавшие из за листьев, на бананы и на кисти кое-где еще оставшегося винограда. Хозяева как будто угадали его мысль: они [377] предложили попробовать фиги, но предупредили, что, может быть, они не совсем спелы. Мы попробовали и бросили их в кусты, а З. съел не одну, упрекая нас «через-чур в нежном воспитании».

Источники отстоят от Устера на 4 1/2 английские мили. Все это пространство занято огромной луговиной, которая зимой понимается водой. Эта луговина вместе с источниками, называется Brandt Vallei. Мы ехали песками по речному дну, по которому местами росла трава. Вскоре подъехали и к самой речке. Она была довольно широка и глубока. Кучера не знали брода, но в это время переходили реку Готтентоты, с волами. По их следам пошли и мы. Но прежде много было возни с лошадьми. Мальчишка Готтентот должен был сначала их вести, Вандик беспрестанно кричать «аппл». Верховые лошади тоже упрямились. У наших всадников ноги поколена ушли в воду. Они не предвидели этого обстоятельства, а то, может быть, и не поехали бы верхом. Один из них, натуралист, хотел, кажется, избавиться этого неудобства, громоздился, громоздился на седле, подбирая ноги, и кончил тем, что, к немалому нашему удовольствию, упал в воду. Жара была невыносимая, лошади по песку скоро ехать не могли и всадники не знали, куда деться от солнца. Они раскраснелись ужасно и успели загореть. Я из глубины коляски, из под полотняного крова, воссылал благодарственные моления небу, что не еду верхом. Но вот и приехали. Видим в одном месте из травы валит, как из миски с супом, густой пар и стелется по долине, обозначая путь ключа. Около вод стояла небольшая, бедная ферма, где мы оставили лошадей. У самых источников росли прекрасные деревья, тополи, дубы, ели, айва, кусты папоротника, шиповника и густая сочная трава. По тропинке, сквозь кусты, пробрались мы, не [378] без труда, к круглому небольшому бассейну, в который струился горячий ключ, и опустили в него руки. Горячо, но можно продержать руку несколько секунд. Брали воду в рот: ни вкуса, ни запаха. Мы опускали туда яйцо, З. айву, но ни яйцо, ни айва не варились. Зять Лесюера, доктор, сказывал, что как ни горяча вода, но она не только не варит ничего, но даже не годится для бритья, не размягчает бороды. Где же холодный ключ? спросил я. «А вот» сказали мне, указывая под ноги. — «Где?» — «Да вот». — «Это?» Я посмотрел, не пролили ли где по близости из ушата воду, и та бы стремительнее потекла. На сажень от горячего источника, струилась из под дерева нить воды и тихо пропадала в траве: вот вам и минеральный ключ! Воды эти помогают более всего от ревматизма. Но больных было всего трое. Они жили в двух, трех хижинах, построенных далеко от истока ключей. П., Бен и доктор пошли туда, а я остался. Ужасно было переходить горячую открытую равнину под вертикальными полуденными лучами солнца. Я предпочел остаться в тени деревьев и стал помогать натуралисту ловить насекомых. Он был близорук до слепоты и ему надо было ползать в траве, чтоб увидеть насекомое. Я заметил множество огромных, ярко красных кузнечиков, которые не прыгали, как наши, а летали. Но их удобно было ловить: они летели не долго и тотчас опускались. Он прятал их в карманы, клал в бумажки, в фуражку, везде. Но все это ни к чему не повело: на другой день нельзя было войти к нему в комнату, что случалось довольно часто, по милости змей, ящериц и потрошеных птиц. «Что это у вас за запах такой?» — Да вон, говорил он, африканские кузнечики протухли: жирны очень, нельзя с ними ничего сделать: ни начинить ватой, ни в спирт посадить — нежны». Наши товарищи, [379] путешествующие с самоотвержением, едва дотащились назад, после посещения больных. Удивительно, как и эти трое больных запаслись ревматизмом в климате, в котором непростительно простудиться. Будь эти воды в Европе, около них возник бы целый город, а сюда из других частей света ездят лечиться одним только воздухом. Между тем в окружности Устера есть около восьми мест, с минеральными источниками. Мы взяли в бутылку воды, некоторые из всадников пересели в экипаж, и мы покинули это живописное место, оживленное сильною растительностию.

В Устере сейчас сели за tiffing, второй завтрак, потом пошли гулять, а кому жарко, тот сел в тени деревьев, на балконе дома. Часов в пять, когда жара спала, пошли по городу, встретили доктора, зятя Лесюера. Он повел нас в церковь, выстроенную самим пастором, для черных. Другая видна была вправо от большой улицы, на площадке. Но та была заперта. «Скучный город Устер, твердил З., идучи с нами: домой хочу, на фрегат; там теперь ванты перетягивают, славно, весело». В этих немногих словах высказался моряк. Он любил свое дело. Мы вошли в церковь черных. Проще ничего быть не может: деревянная довольно большая зала, без всяких украшений, с хорами. Вдоль от алтаря до выхода в два ряда стояли скамьи грубой работы. Впереди, ближе к алтарю, было поставлено поперек церкви несколько скамеек получше. «А это для кого?» спросил я. — «Это для белых, которые бы вздумали придти сюда». — «За чем это отличие в церкви? заметил я. Может быть черные мысленно делают не совсем выгодное заключение о смирении своих наставников». — «Нет, тут другая причина: сказал доктор: с черными нельзя вместе сидеть, от них пахнет. Они мажут тело [380] растительным маслом, да и испарина у них имеет особенный запах».

В самом деле, в тюрьмах, когда нас окружали черные, пахло не совсем хорошо, так что Б., более всех нас заслуживший от З. упрек в «нежном воспитании», смотрел на них, стоя поодаль.

Мы зашли к доктору в его маленький домик, имевший всего комнаты три, четыре, но очень уютный и чисто убранный. У него была небольшая коллекция предметов натуральной истории. Он подарил нашему доктору корень алоэ, особой породы, который ростет без всякого грунта. Посади его в пустой стакан, в байку, поставь просто на окно, или повесь на стену и забудь, он будет рости, не завянет, не засохнет. У доктора была и жена: по мнению Б., самый любопытный предмет естественной истории для наблюдений. Но она была где то в гостях. Хозяин подчивал нас Капским вином и сигарами. Далее мы встретили по городу нескольких гуляющих граждан.

Когда мы пришли в отель часу в седьмом, столовая уж ярко освещена была многими канделабрами. Стол блистал, как банкет. Это был не вчерашний импровизированный обед, а обдуманный и приготовленный с утра. Тут были супы, карри, фаршированные мяса и птицы, сосиски, зелень. Наш скромный доктор так и обомлел, когда вошел в столовую. Он был, по строгой умеренности и простоте нравов, живой контраст с Б., у которого гастрономические наклонности были развиты до тонкости. «Ведь уж мы, кажется, обедали: заметил он, четыре блюда имели». — «То был tiffing, заметил Б. Вчера без обеда, и сегодня тоже — слуга покорный». Обед тянулся до полночи. Здесь Бен показал себя и живым собеседником. Он пел своим фальцетто шотландские и [381] английские песни на весь Устер, так что я видел сквозь жалюзи, множество глаз, смотревших с улицы на наш пир. Мы тоже пели, то хором, то по одиночке, с аккомпаньементом фортепиано, которое тут было в углу. «Thank you, thank you» повторял Бен после каждой русской песни, каждого немилосердно растерзанного итальянского мотива. В средине обеда вдруг вошел к нам в столовую пожилой человек, сильно разбитый ногами. Одну из них он немного приволакивал. «Сдраствуйте, каспада» сказал он: «карашо, карашо!» прибавил потом, не знаю к чему. Мы расступились и дали ему место за столом. Это был Вейнерт, quasi русский, с которым наши познакомились утром. Он с умилением смотрел на каждого из нас, не различая с кем уж он виделся, с кем нет, вздыхал, жалел, что уехал из России, просил взять его с собою. А под конец обеда, выпив несколько рюмок вина, совсем ослабел, плакал, говорил смесью разных языков, мешая беспрестанно карашо, карашо. Он напомнил мне старые наши провинциальные нравы: одного из тех гостей, которые заберутся с утра, сидят до позднего вечера и от которого не знают, как освободиться. От него уходят, намекают ему, что пора домой, шепчутся, а он все сидит, особенно если еще выпьет. Мы один за одним разошлись по своим комнатам, а гость пошел в комнату к хозяевам и мы еще долго слышали, как он там хныкал, вздыхал и как раздавался около него смех и разговоры. Уж было за полночь, когда я из окна видел, как он, с фонариком в руках, пошел домой.

На другой день утром мы поехали обратно. У Змеиной горки завидели мы вдали, в поле, какую-то большую белую птицу, которая величаво шагала по траве. [382] «Секретарь, секретарь!» кричала нам ученая партия. Мы все повыскакали из экипажей и побежали по кустам смотреть птицу, которая носит это имя. Заметив приближающихся людей, птица начала учащенными шагами описывать небольшие круги по траве и когда мы подошли на столько, что могли разглядеть ее, она взмахнула крыльями и скрылась. Птица «секретарь» известна тем, что ведет деятельную войну с змеями. У ней толстые, сильные ноги и острые когти. Она одним ударом ноги раздробляет голову кобра-капелле, или подхватит ее в когти, взлетит повыше и бросит на камень. — Садясь в экипаж, я заметил, что у нас опять новая лошадь. «Где ж та?» спросил я Вандика. «Вон», отвечал он, указывая назад. Я увидел сзади наших экипажей всадника: наш Готтентот мальчишка ехал верхом. За тем он и был взят в поездку, как объяснилось теперь. «А что ж с этой лошадью станешь делать?» спросил я Вандика. «Променяю в Паарле на ту, которую видел на лугу». — «А ту в Капштат возьмешь?» — «Нет, променяю в Стелленбоше на маленькую, беленькую». — «Как же: мальчишка все будет ехать сзади, каждый раз на новой лошади?» - «Yes», отвечал Вандик, с усмешкой.

Только мы проехали Змеиную горку и З. затянул было: что ты дева молодая не отходишь от окна, как мистера Бена кто-то будто кольнул. Он остановил повозку, быстро выскочил и еще быстрее побежал в кусты. З., с хохотом, стал делать лукавые замечания. Но за Беном также быстро повыскакали и прочие спутники. Хохот и лукавые замечания удвоились. Я подумал, не опять ли показался «секретарь». Оказалось, что Бен хотел высмотреть поле для новой дороги, которую должен был прокладывать от ущелья до Устера. Мы не хотели отстать и [383] пошли за ними. Но трава была так густа, кусты так непроницаемы, Змеиная горка так близко, и рассказы о змеях так живы, что молодой наш спутник, обыкновенно неробкий, хохочущий и среди опасностей, пустился однако же такими скачками вперед, вслед за первой партией, что мы с Б. остановились и преследовали его дружным хохотом. Он скакал через кусты, падал, бежал, спотыкался, опять скакал, как будто за ним бросились в погоню все обитатели Змеиной горки. Среди этих скачков он отвечал также хохотом. Вскоре все пришло в прежний порядок. Мы тряслись по плохой дороге рысью, за нами трясся мальчишка Готтентот, З. заливался-пел: Разве ждешь ты, да кого же? не солдата ли певца. Мы с Б. симпатизировали каждому живописному рву, группе деревьев, руслу иссохшей речки и наслаждались молча. Из той карты слышался живой разговор. Так въехали мы опять в ущелье и только, где становилось по угрюмее З. опять морщился и запевал грустно: не бил барабан перед смутным полком. На мызе Клейнберг. сын Бена встретил нас верхом. Здесь взяли мы купленных змей, тигровую шкуру, подразнили обезьяну и поехали ко второй тюрьме, к жилищу молода го Бена. По дороге везде работали черные арестанты, с непокрытой головой, прямо под солнцем, не думая прятаться в тень. Солдаты, не спуская с них глаз, держали заряженные ружья на втором взводе. В одном месте мы застали людей, которые ходили по болотистому дну пропасти и чего-то искали. Вандик поговорил с ними по-голландски и сказал нам, что тут накануне утонул пьяный человек и вот теперь ищут его и не могут найти.

К обеду приехали мы к молодому Бену и расположились обедать и кормить лошадей. Погода была так [384] же хороша, как и за три дня, когда мы тут были. Но картина угрюмых скал, реки, ущелья и моста оживлена была присутствием множества людей. Черные теснились на дворе, по скалам, но более всего на мосту, который строился. «Вот посмотрите, сказал нам мистер Бен: сейчас взрыв будет». Мы обратили взгляд на людей, толпившихся за мостом около кучи камней. Вдруг люди все бросились бежать от камней в разные стороны и каждый присел неподалеку, кто за пень, кто за камень, и смотрели оттуда, что будет. Раздался, взрыв, как глухой пушечный выстрел. Почва приподнялась немного под каменьями и некоторые из них подскочили, а другие просто покатились в сторону. Сделано было при нас несколько таких взрывов. Опять мы рассматривали и расспрашивали, с помощию миссионера, черных о их именах, племени, месторождении. Наконец стали снимать с них портреты, сначала по одиночке, потом Г. хотел снять одну общую картину со всего этого живописного уголка ущелья. Черных поставили в группу на дворе. Мистер Бен, с сыном, и миссионер стояли возле них. Мы с Б. взобрались на ближайшую скалу, которая была прямо над флигелем Бена и тоже входила в картину. Нас просили не. шевелиться. Но мы украдкой покуривали в твердом убеждении, что Г. по близорукости не разглядит. Впрочем из этой великолепной картины, как и из многих других, ничего не выходило. Приготовление бумаги для фотографических снимков требует, как известно, величайшей осторожности и внимания. Надо иметь совершенно темную комнату, долго приготовлять разные составы, давать время бумаге вылеживаться и другие подобные этим условия. Не смотря на самопожертвование Г., с которым он трудился, ничего этого соблюсти было нельзя. Перед обедом черные принесли нам убитую ими еще [385] утром какую-то ночную змею Она была немного менее аршина, смугло-белая, очень красивая на вид. Ее удавили, принесли на тесемке и повесили на ручке замка у двери. Ее трогали, брали в руки, но признаков жизни не замечали. Глаза у ней закрылись, мелкие и частые зубы были наруже. Она висела уже часа два. Мне вздумалось дотронуться ей до хвоста горячей сигарой. Вдруг змея начала биться, извиваться, поджимать и опускать хвост. Другие стали повторять тоже самое. Потом посадили змею в спирт. — После обеда мы распрощались с молодым Беном и отправились в Веллингтон, куда приехали поздно вечером. Топающий хозяин опять поставил весь дом вверх дном, опять наготовил баранины, ветчины, чаю — и опять все дурно.

Утром, перед отъездом из Веллингтона, мы пошли с визитом к Г. Бену благодарить его за обязательное внимание к нам. Бен представил нас своим дочерям, четырем зрелым «африканкам» т. е. урожденным в Африке. Жена у него была Голландка. Он вдовец. Около девиц было много собачонок, признак исчезающих надежд на любовь и супружество. Зрелые девы перестав мечтать, сосредоточивают потребность любить на кошках, на собачонках, души, более возвышенные, на цветах. Старшая дочь была старая дева. Третья, высокая стройная девушка, очень недурна собой, прочие - так себе. Они стали предлагать нам кофе, завтрак, но мы поблагодарили, отговариваясь скорым отъездом. Мистер Бен предложил посмотреть его музей ископаемых. Несколько небольших остовов пресмыкающихся он предложил взять для Петербургского музеума натуральной истории,

На прощанье, он сказал нам, что мы теперь видели полный образчик колонии. «Вся она такая, те же пески, местами болота, кусты и крупные травы». [386]

Мы ехали по знакомой уже дороге рысью. Приехали в Паарль. Вандик повез нас другой дорогой, которая идет по нижним террасам местечка. Я думал, что он хочет показать нам весь Шарль, а оказалось, что ему хотелось только посмотреть, ходит ли еще на лугу лошадь, которая его так озадачила в первый проезд. Только что он привез нас в знакомую гостинницу, как отпряг лошадей и скрылся. На этот раз нас встретила ма. Па был тоже дома. Это сухощавый и молчаливый Англичанин, весьма благовидной наружности, и с приличными манерами. Он, казалось, избегал путешественников и ни во что не вмешивался, как человек, не привыкший содержать трактир. Может быть это в самом деле не его ремесло. Может быть его принудили обстоятельства. Все это может быть, но дело в том, что нас принимали и угощали ма и вторая девица. Первая была, по словам сестры, больна и лежала в постели. Мы пожалели и велели ей кланяться.

На дороге от Шарля, Готтентот мальчишка, ехавший на вновь вымененной в Паарле лошади, беспрестанно исчезал дорогой в кустах и гонялся за маленькими черепахами. Он поймал две: одну дал в нашу карту, а другую ученой партии. Но мы и свою сбыли туда же, потому что у нас за ней никто не хотел смотреть, а она ползала везде, карабкалась вон из экипажа и падала. Вечером мы нагрянули в Стелленбош, заранее обещая себе обильный ужин, виноград, арбузы, покойный ночлег и выразительные взгляды толстой, черноглазой мулатки. Но дом был весь занят: из Капштата ехали какие то новобрачные домой, на ферму, и ночевали в той самой комнате, где мы спали с З. Нам однако ж предложили ужин и фрукты, и даже взгляды мулатки, все, кроме ночлега. Хозяйка, для спанья, заняла комнаты в доме напротив и мы шумно отправились [387] на новый ночлег, в огромную, с несколькимн постелями комнату, не зная чей это дом, что за люди живут в нем. Видели только, что вечером сидело на балконе какое-то семейство.

На другой день рано мы уехали. Мальчишка Готтентот трясся сзади уже на беленькой Стелленбошской лошадке. Паарльская была запряжена у нас в карте, а Устерская осталась в Стелленбоше.

К обеду, т. е. часов в 5, мы запыленные, загорелые, небритые — остановились перед широким крыльцом Welch’s Hotel в Капштате и застали в сенях толпу наших. «Каролина» была в своей рамке, в своем черном платье, которое было ей так к лицу, с сеточкой на голове. Пошли расспросы, толки, новости с той, и с другой стороны. Хозяйки встретили нас, как старых друзей. Ричард сначала сморщился, потом осклабился от радости, неимоверно скривил рот и нос на сторону, хотел было и лоб туда же, но не мог, видно платок на голове крепко завязан: у него только складки на лбу из горизонтальных сделались вертикальными. Каролина улыбалась нам приятнее, нежели вновь прибывшим из Капштата товарищам. Слуги вмиг растащили наши вещи по нумерам и мы были так прочно водворены в отель, что как будто и не выезжали из нее. Молодая служанка Алиса, как все английские служанки, бросалась из угла в угол, с легкостию птицы, летала по лестницам, там отдавала приказание слугам, тут отвечала на вопрос, мимоходом кому нибудь улыбалась, или отмахивалась от через чур настойчивых любезностей какого-нибудь кругосветного путешественника. Шумной и многочисленной толпой сели мы за стол. Одних русских было человек двенадцать, да несколько семейств Англичан. Я успел заметить только белокурого полного пастора, с [388] женой и с детьми. Нельзя не заметить: крик, шум, везде дети, в сенях, по ступеням лестницы, в нумерах, на крыльце, и все пастора. Настоящий Авраам — после божественного посещения.

Как только я пришел в свой нумер, тотчас посмотрел, вставлено ли стекло. Нет: я с жалобой к хозяйке: что ж стекло то? спросил я с укором. Я так и ждал, что старуха скажет: «праздники были, нельзя», но вспомнил что у протестантов их почти нет. Что ж она скажет мне? думал я: «что забыла, что жаль деньги тратить: живет и так». Она молчала, я повторил свою жалобу. «Война с Каффрами все мешает» сказала она. Ну, я никак не ожидал такой отговорки: совершенно местная! «Все мастеровые заняты... никак не могла найти, вот завтра пошлю». Но стекло, ни завтра, ни после завтра, ни во вторичный мой приезд в Капштат вставлено не было, да и теперь, я уверен, также точно, как и прежде, в него дует ветер и хлещет дождь, а в хорошую погоду летают комары. А все говорят на Русского человека: он беспечен, небрежен, живет на авось: чем «Каффрская война» хуже наших «праздников?»

Жизнь наша опять потекла прежним порядком. Раннее утро всякий занимался чем нибудь в своей комнате: кто приводил в порядок коллекцию собранных растений. животных и минералов, кто записывал виденное и слышанное, другие читали описание Капской колонии. После тиффинга все расходились по городу и окрестностям, потом обедали, потом смотрели на, «картинку» и шли спать.

На другой день по возвращении в Капштат, мы предприняли прогулку около Львиной горы. Точно такая же дорога, как в Бенсклюфе, идет по хребту Льва, начинаясь в одной части города и оканчиваясь в [389] другой. Мы взяли две коляски и отправились часов в 11 утра. День начинался солнечный, безоблачный и жаркий до нельзя. Дорога шла по берегу моря, мимо дач и ферм. Здесь пока, до начала горы, растительность была скудная и дачи, с опаленною кругом травою и тощими кустами, смотрели жалко и одиноко. Они, с закрытыми своими жалюзи, как будто с закрытыми глазами, жмурились от солнца. Кругом немногие деревья и цветники, неудачная претензия на сад, делали эту наготу еще разительнее. Только одни исполинские кусты алоэ, вдвое выше человеческого роста, не боялись солнца и далеко раскидывали свои сочные и колючие листья. Они сплошным забором окружали дачи. На покатостях природа изменяется; начинается густая зелень и теснее идут фермы и дачи. Одна из них называется Green Point. Она построена на скате зеленой оконечности Львиной горы. Сюда ездят из города любоваться морем и горой. Мы поехали в гору. Она идет отлого, по прекрасному шоссе, местами в тени густых каштановых и дубовых аллей. Бока горы заросли лесом из этих же и многих других деревьев, до самого моря. В лесу, во всех направлениях, идут конные дороги и тропинки. Не последнее наслаждение проехаться по этой дороге, смотреть вниз на этот кудрявый, тенистый лес, на голубую гладь залива, на дальние горы и на громадный зеленый холм над вашей Толовой слева. Внизу между каменьями, о которые с яростию плещутся вечные буруны, кое-где в затишьях, в прозрачной воде, я видел стаями игравшую рыбу, разной величины я формы.

Но жарко, очень жарко, лошади начали останавливаться. Пока мы выходили из коляски на живописных местах, я видел, что мальчишка, негр-кучер другой коляски, беспрестанно подбегал к нашему, негру же [390] из племени Бичуан, и все что-то шептался с ним. Лишь только мы взъехали на самую высокую точку горы, лошади вдруг совсем остановились и будто не могли идти далее. Кучера стали будто погонять их, а они бесились и рвались к пропастям. Понятна кучерская тактика. Я погрозил мальчишке негру не заплатить ему всех условленных денег. «T’is hot, very hot, sir, (очень жарко) бормотал он: лошади не могут итти»: под нами в полугоре было какое-то деревянное здание, в роде беседки, едва заметное в чаще зелени. «Что это за дом?» спросили мы. «Трактир ротонда, сказали кучера: здесь путешественники заезжают освежиться и отдохнуть». Б. только что услыхал об освежении, как пустился сквозь чащу леса, целиком, вниз, устраняя тростью ветви. Мы за ним и через полчаса, измученные добрались до трактира, который окружен был открытой круглой галлереей, отчего и назывался ротондой. Здесь царствовала такая прохлада, такая свежесть от зелени и с моря, такой величественный вид на море, леса и воды, на пропасти, на дальний горизонт неба, на качающиеся вдали суда, что мы в радости перестали сердиться на кучеров и велели дать им вина, в благодарность за счастливую идею завезти нас сюда. Садик, кроме дубов, елей и кедров, был наполнен фруктовыми деревьями и цветочными кустами. Толстая Голландка принесла нам лимонаду ивина. Мы закурили сигары и погрузились, взглядом и мыслию, в широкую, покойно лежавшую перед нами картину, горячую, полную жизни, страсти, игры, красок!

Кучера, не смотря на водку, решительно объявили, что день через чур жарок и дальше ехать кругом всей горы нет возможности. Что с ними делать? браниться? не поможет. Заводить процесс за десять шиллингов — выиграешь только десять шиллингов, а [391] кругом Льва все-таки не поедешь. Мы велели той же дорогой ехать домой.

Надо было однако же съездить, в Саймонстоун и узнать пообстоятельнее, когда идем в море. Мы вдвоем с С., взяв Вандика, отправились в Саймонстоун на паре, в той же карте, которая возила нас по колонии. Дорогой ничего не случилось особенного, только С., проехавший тут один раз, наперед рассказывал все подробности местности, всякую отмель, бухту, ферму: удивительный глаз и славная память! Да еще сын Вандика, мальчик лет шести, которого он взял так, прокататься, долгом считал высовывать голову во все отверзтия, сделанные в покрышке экипажа для воздуха, и в одну из них высунулся так неосторожно, что выпал вон, и прямо носом. Пустыня огласилась неистовым криком. К счастию в африканских пустынях нынче почти везде есть трактиры. Там шалуна обмыли, дали примочки и потом Вандик, с первым встретившимся экипажем, который был конечно знаком ему, отослал, сына домой.

В Саймонстоуне я застал у нас большие приготовления к обеду и балу, который давали Англичанам, в отплату за их обед и бал и за дружеский прием. Я перепугался: бал и обед! В этих двух явлениях выражалось все, от чего так хотелось удалиться из Петербурга на время, пожить иначе, по возможности без повторений, а тут вдруг бал и обед! О. А. также втихомолку смущался этим. Он не был в Капштате и отчаявался уже быть. Я подговорил его уехать и дня через два, с тем же Вандиком, который был еще в Саймонстоуне, мы отправились в Капштат.

Но О. А. имел, что Французы называют, du guignon. К вечеру стал подувать порывистый ветерок, горы [392] закутались в облака. Вскоре облака заволокли все небо. А я подготовлял было его увидеть Столовую гору, назначил пункт, с которого ее видно, но перед нами стояли горы темных туч, как будто стены, за которыми прятались и Стол и Лев. «Ну, завтра увижу, сказал он, торопиться нечего». Ветер дул сильнее и сильнее и наносил дождь, когда мы вечером часов в семь подъехали к отели.

Утром я вошел к О. А.; окно его комнаты обращено было прямо к Столовой горе. «Ну, смотрите же теперь, сказал я, вот гора...» и открыл ставни. Но горы не было: мрачная туманная пелена закрывала все. Дул ветер, в окно летели брызги дождя. Досадно, надо было подождать полудня: авось разгуляется. Алиса принесла нам чаю, потом мы пошли еще в столовую опять пить чай, с аккомпаньементом котлет, рыбы, дичи, и фруктов. «It rain’s» (дождь идет), сказала M-rs Welch. — «Да, с упреком отвечал я ей: и в моей комнате тоже». Каролина, еще почивала. Я повел О. А. смотреть город. Мы ходили по грязным улицам и мокрым троттуарам, заходили в магазины, прошли по Ботаническому саду, но окрестностей не видали: за двести сажень все предметы прятались в тумане. О. А. зашел в книжный магазин, да там и сел. И та книга ему нравится, и другая нужна; там увидит издание, которого у него нет, и купит книгу. Насилу я вытащил его домой. Там застали суматоху: пастор уезжал в Англию. В сенях лежали грудой чемоданы, узлы, ящики; толпились няньки, дети — и все исчезло. Стало просторнее, но не надолго. Мы завтракали впятером: доктор с женой, еще какие-то двое молодых людей, из которых одного звали капитаном, да еще Англичанин, большой ростом, большой крикун, большой говорун, держит себя очень прямо, никогда не смотрит под [393] ноги, в комнате всегда сидит в шляпе. Через час, с пришедшего из Индии парохода, явились другие путешественники и толпой нахлынули в отель.

Трактир стоит на распутий мира. Мыс Д. Н. крайняя точка, перекресток путей в Европу, Индию, Китай, Маниллу и Австралию. От этого сегодня вы обедаете в обществе двадцати человек, невольно заводите знакомство, иногда успеет зародиться, в течение нескольких дней, симпатия; каждый день вы с большим удовольствием спешите свидеться за столом, или в общей прогулке, с новым и неожиданным приятелем; но в одно прекрасное утро приходите и, вместо шумного общества, или вместо знакомых, обедаете в кругу новых лиц, вместо веселого разговора царствует печальное, принужденное молчание. «Где же те?» Вам подают газету, там напечатано, что сегодня, в Англию, в Австралию, или в Батавию, отправился пароход, во столько-то сил, с таким-то грузом и с такими-то пассажирами,

После завтрака я повез О. А. по городу и окрестностям. Напрасно мы глядели на Столовую гору, на Льва — их как будто и не бывало никогда. На их месте висит темно-бурая туча, и больше ничего. Я велел ехать к Greenpoint. Мы проехали четыре, пять верст по берегу. Дальше ехать было не зачем - ничего не видать. Ветер свирепствовал, море бушевало. Мы оставили коляску на дороге и сошли с холма к самому морю. Там лежали, частию в воде, частию на берегу, громады камней, некогда сброшенных с горных вершин. О них яростно разбивались буруны. Я нигде не видал таких бурунов. Они, как будто ряд гигантских всадников, наскакивали с шумом, похожим на пушечный выстрел, и с облаком пены, как дыма, на каменья, прыгали через них, пропадали, выскакивали опять, [394] как взбесившиеся кони через рытвины, пропасти и преграды, и наконец обессиленные падали клочьями грязной, желтой пены на песок. Мы долго не могли отвести глаз от этой монотонной, но всегда странной и занимательной картины.

За обедом мы нашли вновь прибывшее большое общество. Старый полковник Ост-Индской службы, с женой, прослуживший свои лета в Индии и возвращающийся в Англию. Он высокий, худощавый старик, в синей куртке, похож более на шкипера купеческого судна. Жена его, высокая, худощавая женщина, с бледно-русыми волосами. Она волосок к волоску расположила скудную свою шевелюру и причесалась почти до мозгу. Подле меня сидел другой старик, тоже возвращающийся из Индии, важный чиновник, весьма благообразный, совсем седой. Как бы он годился быть дядей, который возвращается из Индии, с огромным богатством и подоспевает кстати помочь племяннику жениться на бедной девице, как бывало писывали в романах! Он одет чисто, даже изысканно, на пальце у него большой перстень: совершенный дядя! Он давно посматривал на меня, а я на него. Я видел, что он не без любопытства глядит на Русских. Вижу, что ему хочется и заговорить, узнать, может быть, что нибудь о России. Перед ним стоял портвейн, передо мной херес. Наконец старик заговорил. «Позвольте мне выпить с вашими рюмку вина?» сказал он. — «С удовольствием», отвечал я, и мы налили — он мне портвейну, которого я в рот не беру, а я ему хересу, которого он не любит. После этого водворилось молчание. Мы жевали. Опять, я вижу, он целится спросить меня. «Какова дорога от Саймонстоуна сюда?» спросил он наконец. Я ему ответил и затем он больше меня ни о чем не спрашивал. Еще [395] за столом сидела толстая, претолстая 45 летняя барыня, с большими томными, медленно мигающими глазами, которые она поминутно обращала на капитана. Она крепко была затянута в корсет. Платье сидело на ней в обтяжку и обнаруживало круглые, массивные плечи, руки и прочее, чем так щедро одарила ее природа. Кушала она очень мало и чуть, чуть кончиком губ брала в рот маленькие кусочки мяса, или зелень. Были тут вчерашние двое молодых людей. Yes, y-e-s! поддакивала беспрестанно полковница, пока ей говорил кто нибудь. О. А. от скуки, в промежутках двух блюд, считал, сколько раз скажет она yes. «В 7 минут 33 раза» шептал он мне.

После обеда «картинка» красовалась в рамке, еще с дополнением: подле Каролины Алиса, или Элейс, как мы звали Alice, издеваясь над английским языком. Я подошел один любезничать с ними. Цель этой любезности была — выхлопотать себе на вечер восковую свечу. Дня три я напрасно просил, даже дал денег Алисе, чтобы купила мне свеч. Хозяйки прислали деньги назад, а свечей не прислали. Наконец решились дать мне не сальную свечу. Получив желаемое, я ушел к себе и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос О. А., который, чистейшим русским языком, кричит: «нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе Русских никого не было, я стал вслушиваться внимательнее. Голос его приближался все более и более и выражал тревогу. «Нет ли здесь воды? воды, воды скорее!» кричал он почти с отчаянием. Я выскочил из-за стола, гляжу: он бежит по корридору прямо в мою комнату, в руках у него гром и молния, а около него распространяется облако [396] смрадного дыма. Я испугался». Что это такое?» «Нет ли здесь воды? воды скорее!» твердил он. У него загорелась целая тысяча спичек и он до того оторопел, что, забывшись, по русски требовал воды, тогда как во всех комнатах, в том числе и у него, всегда стояло по целому кувшину. Спички продолжали шипеть и трещать у него в руках. «Вот вода», сказал я, показывая на умывальник, «и у вас в комнате есть вода». «Не догадался!» отвечал он. Я стал звать Алису вынести остатки фейерверка и потом уже дал полную волю смеху. «Не зовите, не зовите, перебил он меня, стыдно будет». «Стыд не дым, глаза не выест, сказал я, а от дыма вашего можно в обморок упасть».

На другой день за завтраком сошлось нас опять всего пятеро, или шестеро: полковник с женой, Англичанин крикун, да мы. Завтракали по домашнему. Полковница разливала чай и кофе. Она говорила по-французски и между нами завязался живой разговор. Сначала только и было толку, что о вчерашнем фейерверке. Я еще, проходя мимо буфета, слышал, как крикун спросил у M-rs Welch, что за смрад распространился вчера по отели. Потом он спросил полковницу, слышала ли она этот запах. — Yes, o yes, yes! отвечала она раз тридцать сряду. «Отвратительно, невыносимо» Г продолжал крикун. — Yes, y-e-s — жалобно, с придыханием повторила полковница. Раз, два, три, четыре, считал О. А., сколько раз она скажет yes. «А знаете ли, что значит этот yes?» спросил я его». - Это значит подтверждение, наше da», отвечал он. «Так: но знаете ли что она подтверждает? что вчера отвратительно пахло серой...» «Что вы, ахти», встрепенувшись, заговорил он и, чтоб скрыть смущение, взял всю яичницу к себе на тарелку. «А вы слышали этот запах? приставал крикун, обращаясь к полковнику и [397] поглядывая на нас. — «Неправда ли, что похоже было, как будто в доме пожар? спросил он опять полковницу. — «Yes, yes», отвечала она. — «Пять, шесть», считал печально О. А.

Вскоре она заговорила со мной о фрегате, о нашем путешествии. Узнав, что мы были в Портсмуте, она живо спросила меня «не знаю ли я там в Southsea церкви Св. Евстафия». — «Как же знаю», отвечал я, хотя и не знал, про которую церковь она говорит их — там не одна. — «Прекрасная церковь», прибавил я. Yes... oui, oui, потом, поправилась она. Семь, считал О. А. довольный, что разговор переменился: я уж кстати и oui сочту, шептал он мне.

Тучи в этом день были еще гуще и непроницаемее. О. А. надо было ехать назад. С сокрушенным сердцем сел он в карту Вандика и выехал, не видав Столовой горы. Едва прошел час, полтора, я был в Ботаническом саду, как вдруг взглянул вверх: Столовая гора понемногу раздевается от облаков. Сначала показался угол, потом вся верхушка, наконец и основание. По зелени ее заблистало солнце, в пять минут все высохло, кругом меня по кустам щебетали колибри - и весь Капштат, с окрестностями, облился ярким золотым блеском. Мне вчуже стало обидно за О. А.

Мы одни оставались с натуралистом. Но пришла и наша очередь ехать. Нам дано знать, что работы на фрегате кончены, провизия доставлена и через два дня он снимется с якоря. Мы послали за Вандиком. Он приехал верхом на беленькой Стелленбошской лошадке, в своей траурной шляпе, с улыбкой вошел в комнату и опираясь на бич, по прежнему остановился у дверей. «Отвези в последний раз в Саймонстоун, сказал я не без грусти, завтра утром приезжай за [398] нами». «Yes, sir, отвечал он: а знаете ли, прибавил потом, что пришло еще русское судно?». «Какое, когда?» «Вчера вечером», отвечал он. Оказалось, что это был наш транспорт «Двина», который мы видели в Англии.

Жаль было нам уехать из Капской колонии. В ней было привольно, весело, ново, поучительно. Мы пригрелись к этому месту. Другие говорят, что если они плавают долго в море, им хочется берега, а поживут на берегу, хочется в море. Мне совсем не так. Если мне где нибудь хорошо, я начинаю пускать корни. Удобна ли квартира, покойно ли кресло, есть хороший вид, прохлада — мне не хочется дальше. Меня влечет уютный домик с садом, с балконом, останавливает добрый человек, хорошенькое личико. Сколько страстишек успеет забраться в сердце, сколько тонких, сначала неосязаемых нитей протянется оттуда в разные стороны! поживи еще — и эти нити окрепнут, обратятся в так называемые «узы». Жаль будет покинуть знакомый дом, улицу, любимую прогулку, вид, доброго человека. Так и мне уж становилось жаль бросать мой 8 нумер, Готтентотскую площадь, Ботанический сад, вид Столовой горы, наших хозяек и даже Еврея доктора. Долго мне будут сниться широкие сени, с прекрасной «картинкой», крыльцо с виноградными лозами, длинный стол с собеседниками со всех концов мира, с гримасами Ричарда; долго будет чудиться и yes, и беготня Алисы, по лестницам, и крикун Англичанин — и мое окно, у которого я любил работать, глядя на серые уступы и зеленые скаты Столовой горы и Чертова пика. Особенно еще вспомнишь, что впереди море, море и море. Good bye! прощались мы печально на крыльце с старухой Вельч, с Каролиной... Ричард, Алиса, корявый слуга и Малаец повар — все вышли проводить и взять обычную дань с путешественников, по [399] нескольку шиллингов. Дорогой встретили доктора верхом с женой и на вопрос его, совсем ли мы уезжаем, «нет», обманул я его, чтоб не выговаривать еще раз good bye! которое звучит не веселее нашего «прощай».

Скоро мы выехали из города и катились по прекрасной знакомой аллее из дубов и елей между дач. Но что это меня все беспокоит? нельзя прижаться спиной, что-то лежит сзади, под ногами тоже что-то лишнее есть. «Вы не прижимайтесь очень спиной, говорил мне натуралист: там у меня птицу раздавите». Я подвинулся на свою сторону и только собрался опереться боком к экипажу. «Ах, поосторожнее пожалуста! живо предупредил он меня: там змея в банке, разобьете!» Я стал протягивать ноги. «Постойте, постойте, торопливо заговорил он: тут ящик с букашками под стеклом. Да у вас руки пустые: чтобы вам подержать его в руках». Этого только недоставало. Беда ездить с натуралистами! У самого у него в руках была какая-то коробочка, кругом все узелки, пачки, в углу торчали ветки и листья. Когда ехали по колонии, так еще он вез сомнительную змею: не знали околела она, или нет. Доехав до местечка Винберг, мы свернули в него и отправились посетить одного из каффрских предводителей, Сейоло, который содержался там под крепким караулом.

Славное это местечко Винберг! Это большой парк, с веселыми небольшими дачами. Вы едете по аллеям, между дубами, каштанами, тополями. Домики едва выглядывают из гущи садов и цветников. Это все летние жилища горожан, большею частию Англичан, негоциантов. Дорога превосходная, воздух отрадный; сквозь деревья мелькают вдали пейзажи гор, фермы. [400] Особенно хороша Констанская гора, вся покрытая виноградниками, с фермами, дачами у подошвы. Мы быстро катились по дороге. Вдруг я вспомнил, что к Сейоло надо привезти какой-нибудь подарок, особенно табаку, а у меня ничего нет. «Где бы купить, Вандик?» спросил я. Вандик, молча, завернул в узенькую аллею и остановился у ворот какой-то хижины. — Что это? — Лавочка. — Где же? — Да вот. — Ну, эта лавочка может служить выражением первобытной идеи о торговле и о магазине, как эта идея только зародилась в голове того, кому смутно представилась потребность продавать и покупать. Под навесом из травы reet, сколочено было несколько досок, образующих полки. Ни боковых стен, ни дверей не было. На полках была глиняная посуда, свечи, мыло, кофе, еще какие-то предметы общего потребления, и наконец табак и сигары. Все это валялось вместе без обертки, кое-как. «Дайте мне сигар?» спросил я у высокого, довольно чисто одетого Англичанина. Он подал мне несколько пачек. Еще нет ли у вас чего нибудь? — говорил я, оглядывая лавочку. — «Are you of the country? — (Вы здешний?) спросил меня продавец. — Нет, а что? — То то я вас никогда не видал, да и по разговору слышно, что иностранец. Чего вам еще и зачем? прибавил он. - Хочу подарить что-нибудь Сейоло, сказал я, закурив сигару. И не рад был, что закурил: давно я не куривал такой дряни. — Так это вы ему покупаете сигары? вдруг спросил он. — Да. — Англичанин молча отобрал у меня все пачки и положил назад на полку. «Не стоит ему давать таких хороших сигар: он толку не знает, прибавил он потом. А вот лучше подарите ему это». Он подал мне черного листового табаку, приготовленного, в виде прессованной дощечки, для куренья и для жеванья. «Он вам будет гораздо [401] благодарнее за это, нежели за то, говорил хозяин отди рая мне часть дощечки. — Я всю возьму сказал я, да и той мало, дайте еще. «Довольно, решительно сказал Англичанин — больше не дам». Не знаю, как и когда, с таким способом торговли, разбогатеет этот купец!

В полуверсте от местечка, на голой, далеко расчищенной кругом площадке, стояло белое небольшое здание, обнесенное каменной стеной. У дверей стояли часовые и несколько каких-то джентельменов. «Можно видеть Сейоло?» спросили мы. Джентельмены вежливо поклонились, ввели нас в сени, из которых мы вышли на маленький двор, к железной решетке. Они отперли дверь и пригласили нас войти. Мы вошли. Маленькое, обнесенное стеной пространство усыпано было желтым песком. В углу навес: там видны были постели. На песке, прямо на солнце, лежали два тюфяка, поодаль один от другого. На одном лежал Сейоло, на другом его жена. Когда мы подошли и кивнули ему головой, он привстал, сел на тюфяке и протянул нам руку. Жена его смотрела на нас, опершись на локоть, и тоже первая подала руку. Я отдал Сейоло табак и сигары. Он взял и не поглядев, что было в бумаге, положил подле себя. Потом мы молча стали разглядывать друг друга. Я любовался и им и его женой. Они, я думаю, нами не любовались. Он мужчина лет 30, высокого роста, вершков 14, атлетического сложения, стройный, темно-коричневого, не чистого цвета. Одет он был в жакетке и синих панталонах; ноги у него босые, грудь открыта нараспашку. Она - в ситцевом платье европейского покроя, в чулках и башмаках, голова повязана платком. Она светлее мужа цветом; Ей всего лет 19, 20; У ней круглое смугло-желтое, очень приятное кроткое лицо, [402] карие глаза, несколько темные, с выражением доброты, и маленькая, стройная нога. Они с любопытством следили за каждым нашим движением и изредка усмехались, продолжая лежать. Нам хотелось поговорить, но переводчика не было дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им за несколько дней перед тем, посредством фотографии. Он сделал два снимка, один себе, а другой так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло. Он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать. Наконец пора было уходить. Сейоло подал нам руку и ласково кивнул головой. Я взял у него портрет и отдал его жене, делая ей знак, что оставляю его ей в подарок. Она, по видимому, была очень довольна, подала мне руку и с улыбкой кивала нам головой. И ему понравилось это. Он от удовольствия привстал и захохотал. Мы вышли и поблагодарили джентельменов. Я вспомнил, что некоторые из моих товарищей, видевшие уже Сейоло, говорили, что жена у него не хороша собой, с злым лицом и т. п. и удивлялся, как взгляды могут быть так различны в определении даже наружности женщины. «Видели Сейоло?» с улыбкой спросил нас Вандик. «Да, у него хорошенькая жена», сказал я, желая узнать, какого он мнения о ней. «Да которая? у него их семь». - «Семь? что ты?» — «Да, семь: недавно адъютант его привез ему одну, а другую взял. Они по очереди приезжают к нему и проводят с ним недели по три, по четыре». Мы с натуралистом посмотрели друг на друга, засмеялись и поехали дальше. Сейоло один из второстепенных вождей. Он взят [403] в плен в нынешнюю войну. Его следовало повесить, но губернатор смягчил приговор, заменив смертную казнь заключением. С тех пор, как Англичане воюют с Каффрами, т. е. с 1835 г., эти дикари поступают совершенно одинаково, по принятой ими однажды системе. Они грабят границы колонии, угоняют скот, жгут фермы, жилища поселян и бегут далеко в горы. Там многие племена соединяются и воюют с ожесточением, но не нападают в поле, на массы войск, а на отдельные небольшие отряды, истребляют их, берут в плен и прячутся. Когда наконец Англичане доберутся до них и в неприступных убежищах, тогда они смиряются, несут повинные головы, выдают часть оружия и скота и на время затихают, грабя изредка под рукой. Их обязывают к миру, к занятиям, к торговле, они все обещают, а потом, при первом случае, запасшись опять оружием, делают тоже самое. И этому долго не будет конца. Силой с ними ничего не сделаешь. Они подчинятся со временем, когда выучатся наряжаться, пить вино, увлекутся роскошью. Их победят не порохом, а комфортом. Эти войны имеют, кажется, один характер с нашими войнами на Кавказе.

Сейоло нападал на отряды, отбивал скот, убивал пленных Англичан, и когда увидел, что ему придется плохо, что, рано или поздно, не избежит их рук, он добровольно сдался начальнику войск, полковнику Меклину, и отдан был под военный суд.

Чем ближе подъезжали мы к Саймонстоуну, тем становилось скучнее. Особенно напала на меня тоска, когда я завидел рейд и наш фрегат, вооруженный, с выстреленными брамстеньгами, вытянутым такелажем, совсем готовый выдти в море. Мы кое-как плелись по песчаной отмели, по которой раскатывался [404] прилив. Чуть вал ударит по сильнее и обдаст шумной пеной колеса нашего экипажа, лошади фыркали и бросались в сторону. «Аппл» кричал Вандик и опять пускал их по мокрому песку.

11 Апреля вечером, при свете луны, мы поехали с У. и П. на шлюбке к К., на шкуну, которая снималась с якоря. Вечер был лунный, море гладко, как стекло, шкуна шла под малыми парами. У выхода из Фальсбей мы простились с К. надолго и пересели на шлюпку. Фосфорный блеск был так силен в воде, что весла черпали как будто растопленное серебро, в воздухе разливался запах морской влажности, небо, сквозь редкие облака, слабо теплилось звездами, затмеваемыми лунным блеском, половина залива ярко освещалась луной, другая таилась в тени.

На другой день, 12-го Апреля, ушли и мы. Было тихо, хорошо, но не надолго.

И. Гончаров.

Май 1853 года.
Индийский океан. Фрегат «Паллада».

Текст воспроизведен по изданию: На мысе Доброй Надежды, с 10 марта по 12 апреля 1853 // Морской сборник, № 9. 1856

© текст - Гончаров И. А. 1856
© сетевая версия - Тhietmar. 2023
© OCR - Иванов А. 2023
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Морской сборник. 1856