ЖЮЛЬ ЖЕРАР

ЛЬВЫ, ИХ ЖИЗНЬ, НРАВЫ И ОХОТА ЗА НИМИ

Рассказы Жюля Жерара.

ГЛАВА III.

ОХОТА ЗА БАРСОМ.

Барс находится в трех провинциях французской Африки, между морским берегом и нагорными равнинами, расстилающимися вдоль этого берега. Есть два рода барсов, одинаких по цвету шерсти, но различных по росту.

Большой барс почти равняется двухлетней львице; он своими ужимками и хитростями напоминает кошку; его характер и образ жизни резко отличаются от характера и образа жизни льва, на которого, при первом взгляде, он кажется похожим. [170]

Лев питается на счет народонаселения, барс существует на счет зверей, за которыми охотится. Лев смело спускается в долину и берет, под носом у арабов, быка или лошадь для своего ужина. Барс боится оставить лес даже во время ночи, и, если ему не удалось поймать кабана, шакала или зайца, он довольствуется куропаткою или кроликом. Голос льва можно сравнять только с громом, голос барса похож до обмана на рев мула.

Это мне напоминает один эпизод из охоты, в продолжение которого, как читатель увидит, я мог изучить на свободе крик этого зверя и сравнить его с криками других животных.

Это было 16 июля 1845 года. Я был приглашен одним арабским племенем, жившим на горе Магуна (в округе Гельма), для избавления его от целого семейства львов, расположившихся на все лето в его соседстве и употреблявших во зло права гостеприимства.

По прибытии моем в эту страну, мне были доставлены необходимые сведения об образе жизни этих незваных гостей, и я узнал, что каждую ночь они проходят утолять свою жажду к источнику Уэд-Шерф.

Я тотчас же отправился к берегу этой речки, где нашел не только следы их на песке, но даже отыскал но ним направление ежедневного их пути к логовищу. Семейство было порядочное: оно состояло из отца, матери и трех взрослых детей.

Я находился около источника, среди дюжины арабов, которые меня сопровождали.

Обратный путь львов, от источника к логовищу, был в нескольких шагах от этого места.

По рассказам туземцев, самое логовище этих животных находилось в почти недоступной засаде, на косогоре.

Старый араб, Таиб, шейх этой страны, подошел ко мне, взял мена за руку и, показывая множество львиных следов, отпечатанных на песке, сказал мне:

— Их слишком много; уйдем отсюда.

Во время моего пребывания в Африке, я более ста раз проводил ночь, один, без посторонней помощи, при свете мерцающих звезд, то сидя на дне рва, посещаемою львом, то шатаясь по тропинкам, едва пробитым в лесу. Я встречал целые отряды мародеров и львов, я с помощию Божией и св. Губерта, всегда счастливо выходил из своего положения. [171]

Я убедился на опыте, что двумя пулями редко можно положить взрослого льва на месте, и каждый раз, при отправления на охоту, невольно вспоминал о том, как казались мне длины ночи проведенные мною на охоте, потому ли, что тогда на меня нападала лихорадка, заставлявшая мою руку дрожать, когда ей нужно было быть твердой, или потому, что, иногда не кстати разыгравшаяся гроза мешала мне различать окружающие меня предметы в продолжения нескольких часов, в те минуты, когда на рыкание льна вблизи меня, ответствовали раскаты грома, и каждый блеск молнии казался мне небесною помощью, за продолжение которой я бы отдал в то время половину моей жизни.

И между тем я страшно любил опасности, я искал их по чувству национальной гордости для того, чтобы подавить враждебную гордость арабов; и я был счастлив, видя как они преклоняются перед французом, не столько за услуги, которые он им оказывал, сколько за участие подвергавшее опасности его жизнь, словом потому, что он совершал один то, чего они не решались предпринять целым племенем.

И не одни убитые мною львы приводили их в изумление! они не могли понять, как чужеземец решался один пускаться, ночью, в такие места, которых туземцы обегали даже в полдень.

В глазах арабов, храбрых на войне, смелых везде, я имел особенное значение, как получавший, по их мнению необыкновенный дар от Бога. Мне не нужно было будить горные дуары выстрелом, взывающим о помощи.

Оставив спокойно палатку, при наступлении вечерних сумерек, я знал, что непременно вернусь целым и невредимым на рассвете дня... таково мнение обо мне арабов. Легко будет понять, что оно подстрекало меня идти вперед по избранному мною пути, в возбуждало ослабевавшую во мне иногда энергию при встрече со львом, и, признаться откровенно, поддерживало меня в час ночного уединения в стране, наполненной опасностями всякого рода.

Однажды, удовлетворив чувству национального тщеславия, заставившему меня избрать мое опасное поприще, несколькими блестящими успехами, я бы мог потом охотиться в сопровождения смелых и проданных людей, которых присутствие облегчало бы исполнение моей трудной обязанности; но уже мною овладела такая страсть к этим ночным экспедициям, сам-друг с моим карабином, что нередко, даже в то время, [172] когда я терял всякую надежду встретить где нибудь льва, и блуждал целые ночи напролет, вплоть до рассвета, по лесу, ища приключений. Изнуренный, взмученный от бессонницы, но счастливый моей прогулкою, я возвращался домой и завтра готов был предпринять тоже.

Не знаю, поймет ли хоть один из моих читателей это чувство, потому что я сомневаюсь, понимал ли я его сам, прежде чем испытал его.

Если бы кто нибудь из моих собратов-охотников вздумал в продолжение целого месяца, с утра до вечера, прогуливаться со мною по этим диким ущельям, которые, кажется, нарочно сотворены для льва, — и еслиб он был так счастлив, что услышал бы грозный голос владыки лесов, заставляющий, в ужасе, смолкать голоса остальных существ творения: этот человек, без сомнения, испытал бы неизвестное еще для него волнение; но присутствие постороннего свидетеля этих ощущений помешало бы ему наслаждаться, а может быть, и понять то, что в этом случае испытывает совершенно одинокий охотник.

В самом деле, с той минуты, когда на небе появятся первые звезды, вплоть до утренней зари, он должен постоянно быть на стороже, ловить и отличать каждый звук, малейший шум, быстро соображать значение отдаленных предметов — не принимать камней за мародеров и мародеров за камни, — проникать зорким взглядом в густоту леса, осматривать каждую тропинку, по которой он идет, останавливаться для того, чтобы слушать или чтобы убедиться, что его не преследуют; одним словом, постоянно помнить, что он на шаг от смерти и без надежды на какую нибудь помощь. Вот почему он находится в постоянном волнении каждую минуту, хотя готов встретить опасность лицом к лицу и вступить в бой хладнокровно и твердо, правда, хладнокровие и твердость не всегда спасают его в неравной борьбе, но без них он погиб безвозвратно.

Вот причины, возбудившие во мне страсть к львиной охоте, ночью и в одиночестве.

Если между охотниками, для которых я пишу эти строки, найдется хоть один, который вздумает возразить мне: каких же наслаждений можно ожидать на такой охоте, в вознаграждение за все это нравственное и физическое утомление, — такому я отвечу: «поприще открыто для всех, испытайте сами!»

Но, оставьте капканы и ямы, употребляемые арабами! [173]

Оставьте эту охоту, при солнечном свете или в присутствия людей, которые могут устранить от вас чувство страха, ждите ночи и при первом рыкании льва, услышанном вами из палатки, отправляйтесь, один и пешком.

Если вы не встретите зверя, ступайте на следующую ночь; потом на третью, и потом еще, до тех пор, пока ваша охота не будет иметь какой нибудь развязка.

Если вы вернетесь, чего я желаю вам от всей души, чтобы уступить вам свое место, я вам обещаю: во первых, полное равнодушие к смерти, с которою вы после этого всегда будете готовы заключить договор, под каким бы видом она вам ни представилась; во вторых, уважение, любовь и признательность целого племени, которое враждебно и будет враждебным до конца всем вашим соотечественникам и всем христианам, а наконец, воспоминания, от которых ваша старость во молодеет...

Если же вы не вернетесь, чего я не желаю ни для вас, ни дли себя, вы можете быть уверены, что на том месте, где арабы найдут ваши останки, они воздвигнут не мавзолей, как это делается у нас, но простой, каменный курган, на вершине которого положат разбитые горшки, ржавое железо, ружейные пули, одним словом все те вещи, которые у них заступают место эпитафии и означают: здесь умер мужчина.

Не мешает вам также знать, что у арабов, не достаточно иметь только усы и бороду, чтобы называться мужчиною, и право, эта простая эпитафия говорит больше, нежели все ваши блестящие фразы; что же касается лично до меня, я бы не желал для себя другой.

Вот что я скажу охотнику, которого я не ищу, но которого бы непрочь был встретить.

Обратимся теперь к прерванному мною рассказу, имеющему впрочем некоторую связь с предыдущими моими словами.

Сначала, старый шейх сильно настаивал, чтобы я вернулся с ним в дуар; потом, чтобы я взял с собою несколько арабов, которые, судя по выражению их лиц, не очень-то хотели со мною остаться.

Я отказался от обоих этих предложений, и просил его удалиться со всем народом, потому что ночь приближалась и, с минуты на минуту, львы могли спуститься к источнику.

Старый шейх, с видимым сожалением, согласился на мою просьбу и, перед уходом, просил у меня позволения сотворить, вместе с своими арабами, вечернюю молитву [174] (салла-эль-магреб), чтобы Бог хранил меня в эту ночь, в продолжение которой, прибавил он, «никто из охотников не сомкнет глаз, и все, от мала до велика, с трепетным сердцем, будут ждать голоса твоего ружья».

Тем хуже для тех, кто не верует; что же касается до меня, то я твердо верую и говорю это во всеуслышание, рискуя показаться смешным в глазах безумцев, играющих роль атеистов, о мнении которых я столько же беспокоюсь, как о том порохе, которым стрелял в воробьев, когда мне было двенадцать лет.

Зрелище этих людей, другой и враждебной нам религии, молящихся за христианина, тронуло меня глубоко.

По окончании молитвы, шейх подошел ко мне и сказал.

— Если Богу угодно услышать наши мольбы, и если ты хочешь успокоить тех, которые тебя любят, то, после убиения льва, зажги костер, который я велю моим людям приготовить, для того, чтобы, когда наши уши услышат сигнал битвы, глаза наши могли бы потом увидеть знамение победы, и я обещаю, что мы тебе ответим на него.

Я охотно согласился удовлетворить желанию Таиба и в одно мгновение взгроможден был огромный костер, так хорошо устроенный, что его можно было зажечь одною спичкою. В то время, пока арабы занимались приготовлением костра, работая с удивительным жаром, так мало свойственным этому народу, который есть воплощенная леность, шейх, оставшись один со мною, говорил:

— Если бы я знал, что ты не будешь смеяться надо мною, я бы дал тебе один совет.

— Слова старца, отвечал я ему, всегда уважаются.

— И так, слушай мой сын. Если львы придут в эту ночь, то господин с большою головою (так называют арабы взрослого самца) будет идти впереди: не обращай внимания на других. Дети уже так подросли, что мать об них мало заботится, и все рассчитывают на отца. Обрати все внимание на господина с большою головою. Помни хорошенько, чти если твой час наступил, он задушит тебя, а съедят другие.

В это время Арабы окончили костер.

— Ступайте вперед, сказал им шейх, — я догоню вас.

Потом, бросив пытливый взгляд вокруг себе, как будто хотел мне что-то поверить по секрету, шейх наклонился к моему уху и тихо сказал: [175]

— Он украл у меня самую лучшую кобылицу и десять быков.

— Кто? спросил я его, таким же голосом.

— Он, отвечал мне шейх, указывая на косогор.

— Да кто он? назови мне твоего вора, оказал я ему, выведенный из терпения.

— Господин с большою головою.

Последние олова были сказаны так тихо, что я услышал только несколько звуков; но я угадал остальное и не мог удержаться от смеха, вспомнив как он просил меня обратить особенное внимание на господина с большою головою.

Через несколько минут, шейх скрылся с арабами в лесу, и я остался один, на крутом берегу источника Уэд-Шерфа, перед следами, оставленными, накануне, пятью львами, вблизи костра, в честь их приготовленного, в виду таинственного логовища, над которым ночные тени уже раскинула свой непроницаемый покров, и мое воображение силилось проникнуть сквозь него, чтобы сосчитать ногтя и зубы львиного семейства.

Ущелье горы Магуна, на дне которого я тогда находился, одно из самых живописных и самых диких мест, какие только мне случалось видеть.

Представьте себе две остроконечные, утесистые горы, скалы которых перерезаны бесчисленным множеством оврагов, покрыты лесами пробковых и фисташковых деревьев с дикими оливами.

Между этими горами, протекает речка Уэд-Шерф, ложе которой, высыхающее летом, буквально покрыто следами зверей всякого роди, зимою же почти непроходимо от тысяча потоков, быстро несущих в него свои мутные воды.

Издала это ущелье кажется необитаемым и, между тем, нашлось несколько арабских семейств, которые решились поселиться в нем, в те времена, когда, избегая притеснений турецких властей, они принуждены были избрать это дикое место, спасая свей головы и свои стада.

Не смотря на опустошения, производимые в их стадах львами, эти семейства никогда в не думают о том, чтобы переселиться снова в долину, и каждое из них, определяя ежегодный свой бюджет, говорит: столько-то для льва, столько-то для правительства, столько-то для нас. И львиная часть всегда в десятеро больше той, какую они платят правительству. [176]

Тропинки на скатах обеих гор так узки и так дурны, что, в некоторых местах, даже пешеход рискует сломить себе шею.

Теже удобства представляли в переходы через Уэд-Шерф, служившие путями сообщения между обеими горами. Дорожка, по которой львы спускались к источнику, и на которой я занял наблюдательный пост, была, как и все остальные, крута и узка.

В этом месте, Уэд-Шерф делает поворот, который заграждает вид со всех сторон, так что занимаемое мною пространство, похожее на дно бочки, было мрачно, как будто солнце и луна, второе мое солнце, никогда в него и не заглядывали.

После этой ночи, я провел много других ночей, и в местах всегда самых пустынных, но ни одна из них не показалась мне столь длинною, как эта.

Сидя около лаврового кустарника, на обрывистом берегу речки, я напрасно отыскивал глазами отдаленного огонька палатки араба, тщетно прислушивался к завыванию собак на горе, или ловил наконец какие-нибудь звуки, которые бы мне говорили: ты не один.

Вокруг меня все было тихо и темно; сколько я ни напрягал мое зрение, я не мог увидать и тени человека.

Я был совершенно один, с глазу на глаз с моим ружьем.

Между тем время подвигалось вперед и луна, которую я не надеялся увидеть из моей трущобы, начала бросать вокруг меня род полусвета, за что я был ей очень признателен.

Было около одинадцать часов, и я уже стал удивляться долгому моему ожиданию, как вдруг мне послышались чьи-то шаги в лесу.

Мало по малу, шум от них делался все яснее и яснее. Сомнения не было: это были шаги больших зверей.

Вскоре, из под густолиственных, громадных деревьев, показалось несколько блестящих и подвижных точек, красноватого света, которые приближались ко мне.

Тут я, без труда, мог различить целое семейство львов, идущих по тропинке, один за одним, прямо к тому месту, где я находился.

Вместо пяти, я насчитал их только три; и когда они остановились в пятнадцати шагах от меня, на крутом берегу источника, мне показалось, что шедший впереди других, хотя [177] имел почтенный вид и рост, но не был господином с большою головою, которого шейх с таким горячим участием рекомендовал мне.

Вдруг, все три остановилась и начали смотреть на меня с некоторым удивлением. Следуя заранее составленному мной плану нападения, я приложился первому прямо в плечо, и выстрелял.

Страшное и болезненное рыкание раздалось за моим выстрелом; и, когда дым рассеялся, я увидал, что два остальные льва, медленными шагами, повернули обратно в лес, а третий, с разбитым плечом, подвигался ко мае, ползя на брюхе.

Я тотчас же понял, что отец и мать не участвовали в этой прогулке, о чем я не сожалел ни минуты.

Когда два льва удалились, оставив раненого брата, я занялся только им.

В ту минуту, как я заряжал ружье, он, собрав последние силы и испустив продолжительный болезненный рев, подполз ко мне на три шага и оскалил страшные свои зубы: вторая пуля заставила его покатиться на дно источника. Три раза он возвращался, и только после третьей пули, посланной ему в глаз, почти в упор, растянулся мертвый.

Я сказал, что после первого выстрела, лев громко зарычал от боли: в то же мгновение барс, как будто он был зрителем этой сцены, стал также кричать изо всех сил, с левого берега Уэд-Шерфа.

После второго выстрела, лев повторил рычание; тот же крик снова раздался, и вслед затем другой, подобный ему, отвечал на него, но гораздо далее, вниз по источнику.

Одним словом, во все продолжение этой драмы, три или четыре барса, присутствия которых я и не подозревал, в окрестностях этого места, радуясь смерти страшного для них врага, подняли такой адский крик, какого я никогда и нигде не слыхивал.

Убитый мною лев имел около трех лет и был жирный, пухлый, но уже вооружен, как взрослый.

Убедившись, что он вполне стоил трех моих зарядов, и что арабы, увидя его, будут очень довольны и окажут ему все знаки своего уважения, я зажег костер и, блеском его, осветились оба ската горы.

Отдаленный залп донесен был до меня эхом; это был сигнал победы, о которой шейх возвещал всем дуарам Магуны, отвечавшим на него таким же залпом. [178]

На рассвете дня, более двухсот арабов, мужчин, женщин и детей, прибыли со всех сторон к этому месту, чтобы вдоволь насмотреться на общего врага.

Шейх явился одним из первых, с тем, чтобы объявить мне, что в то время, когда я убивал этого льва, господин с большею годовою, в сопровождения своей дражайшей половины, утащил у него, для своего ужина, еще одного быка.

Хота смерть этого врага старого Таиба и не имеет прямой связи с охотою, составляющею предмет этой главы, но я полагаю, что читатель не будет на меня в претензии за то, что я расскажу, каким образам этот незваный гость был наконец убит, к величайшему удовольствию своих соседей.

С того дня, в который я убил одного из трех львов, до 13 августа следующего года, один из жителей горы Магуна, по имени Лакдар, потерпел страшное раззорение от этого льва, утащившего у него сорок пять баранов, кобылицу и двадцать девять быков.

На его просьбу явился я к нему 13 августа вечером. Я провел несколько ночей, шатаясь по окрестностям; но не встретил зверя. Вечером, 26 августа, Лакдар сказал мне:

— В моем стаде недостает черного быка, следовательно лев возвратился. Завтра утром, я пойду отыскивать остатки бедного моего животного и, если я их найду, то горе ему!

На другой день, только что взошло солнце, как Лакдар уже возвратился.

Проснувшись, в увидел его, неподвижно сидевшим в моей палатке, с поджатыми под себя ногами. Глаза его горела от удовольствия, бурнус быв смочен утреннею росою; собаки, лежавшие у ног его, были покрыты грязью, потому что ночь была бурная.

— Здравствуй, брат, сказал он мне, — я его нашел; пойдем.

Не сделав ему ни одного вопроса, я взял мое ружье и пошел за ним.

Пройдя большой лес диких оливковых деревьев, мы спустились в овраг, где наваленный кучею хворост и густой кустарник весьма затрудняли наш путь.

Проникнув в самую глушь, мы очутились перед черным быком.

Бедра и грудь были съедены, остальные части целы: лев повернул быка таким образом, что съеденные части находились внизу. Я сказал Лакдару: [179]

— Принеси мне, скорей, сухарей и воды и чтобы никто не приходил сюда ранее утра.

Когда мой ужен был принесен, я выбрал для себя место под дикою оливою, в трех шагах от быка.

Срезав несколько ветвей, я закрыл себя ими с тылу и стал ждать.

Я ждал очень долго.

К восьми часам вечера, на горизонте появились слабые лучи новой луны, которая матовым светом облила уголок земли, где я находился.

Прислонившись к стволу дерева и, будучи не в состояния различать отдаленных от меня предметов, я стал прослушиваться.

Вдали раздался треск от сломанной ветви; я приподнялся и выбрал самую удобную наступательную позицию: облокотившись на левое колено, приложив ружье к плечу и палец к курку, я ждал, при наступившей вновь тишине.

Наконец, глухое рыкание раздалось в тридцати шагах от меня, потом все ближе и ближе: за рыканием последовал род горловой рулады, которою львы выражают свой голод.

Вскоре после этого, зверь замолчал, и я его заметил только в то время, когда страшная его голова наклонилась над остатками быка.

Только что он начал лизать его, посматривая на мена, как пуля влепилась ему в голову, на линию от левого глаза.

Он взревел и поднялся на задние лапы; но вторая пуля повалила его на месте. Раненый вторым ударом в средину груди, он растянулся на спине и замотал огромными своими лапами.

Снова зарядив свое ружье, я близко подошел к нему и, считая его почти мертвым, хотел навести ему последний удар кинжалом в сердце; но, каким-то конвульсивным движением, он отвел мой удар и лезвее кинжала переломилось об его лапу.

Я отскочил назад, и, только что он стал подымать свою огромную голову, я сделал по нем еще два выстрела, которые наконец его доконали.

Так кончил своя дни господин с большою головою.

Теперь обратимся к барсу.

В начале этой главы, я сказал, что этот зверь существует на счет диких животных; но иногда он убивает барана или [180] теленка, которые забрели в опушку леса, где он взводится в засаде.

Племена Улед-Ягуб и Бенн-Уджена рассказывали мне, что барс, убив барана в соседстве старого леса, имеет обыкновение уносить его остатки на самое густолиственное и высокое дерево, где он кладет их между двумя ветвями для того, чтобы сохранить свою добычу от гиен, шакалов и других плотоядных животных.

Барс живет на скалах, в извилинах которых он легко может найти для себя убежище или в самых лесистых оврагах, крутизна скатов которых недоступна для льва, страшного его врага.

Он ведет ожесточенную войну с дикобразами, живущими в скалах, соседних его жилищу.

Известно, что тело дикобразов, исключая головы, которая очень мала, покрыто длинными, твердыми и острыми иглами, защищающими их от неприятеля. Когда они видят, или предполагают, что им угрожает какая нибудь опасность, они прячут свою голову, ощетинивают иглы и делаются неуязвляемы.

Но этот природный панцырь не защищает их от барса, терпение и ловкость которого так велики, что он, по целым ночам ожидает выхода этого зверка из норки и одним прыжком, быстрым как молния, бросается на него и своими когтями вырывает его голову, прежде, нежели он успеет заметить своего врага.

В начале моих охот за вредными животными, не познакомясь еще хорошенько с их характером и привычками, я подступал к барсу точно также, как и во льву.

Но скоро я заметил, что иду по ложному пути, и что если лев, ночью, поджидает человека, идет прямо на него, то барс, напротив, избегает встречи с людьми.

Из множества случаев, я приведу следующий:

Летом 1844 года, я узнал от туземцев, обитающих в окрестностях Неш-Меия, что один из больших барсов избрал своим местопребыванием скалу, известную в этой стране под названием Аджар-Мунхар. Так как я находился в то время в отряде, стоявшем в двух льё от означенного места, то и отправился туда немедленно.

Было около пяти часов вечера. Предшествуемый арабом, предложившим мне свои услуги в качестве вожатого, я достигнул подошвы скалы, в ту минуту, когда барс, держа в [181] своей пасти какого-то зверка, похожего на крысенка, входил в свое жилище.

Я бы мог послать ему пулю, будучи от него только на расстоянии ста метров, но я предпочел не мешать ему спокойно войти к себе, для того, чтобы подобраться поближе к его выходу.

Поручив арабу привести мне, к рассвету дня, лошадь, оставленную мною в дуаре, я отослал его и тихонько приблизился к пещере, в которую скрылся мой барс.

Вход был так узок, что я не понимал, каким образом этот барс, который ростом был почти с львицу, мог чрез него пройти.

Если бы он не оставил следов на земле у самого входа, то я бы мог подумать, что это был оптический обман.

Огромное фисташковое дерево, находившееся в десяти шагах вправо входа, показалось мне удобным постом наблюдения и я взобрался на него, чтоб провести ночь.

Я поместился на дереве таким образом, что зверь мог заметить меня только в то время, когда уже сделает несколько шагов от своего жилища, и начал сторожить.

Около десяти часов вечера, сзади меня, с одной стороны, раздалось громкое и частое чихание, повторившееся несколько раз. Луна еще не показывалась. Опасаясь какой нибудь засады, я не мог удержаться, чтобы не посмотреть, что происходит сзади меня и так близко.

При движении, которое я сделал, чтобы обернуться назад, ружье мое зацепилось за ветку, и, в то же мгновение, я услышал чье-то дыхание, похожее на дыхание кошки, потом шум от быстро удалявшихся шагов зверя и, когда я соскочил с поспешностию с дерева, я заметил барса, вбегавшего на скалу.

Я ждал его до утра, но он не решился даже и выглянуть.

Когда араб привел мою лошадь, я спустился снова в долину, дав себе слово вернуться на скалу в тот же вечер.

Вторая ночь прошла также, как и первая.

Два или три раза барс высовывал морду из своего жилища и со страхом прятал ее всякий раз, когда замечал мое присутствие на дереве.

Таким образом я провел десять ночей сряду, не сделав ни одного выстрела.

На одиннадцатый день, один пастух пришел ко мне и сказал, что около полудня он видел барса, утолявшего свою жажду из источника, находящегося под скалою. [182]

Я отправился к указанному источнику и, между множеством звериных следов, нашел там следы моего барса, который, по видимому, приходил к этому месту каждый день, в те часы, когда сильный жар заставляет арабов с их стадами удаляться в дуары.

Источник этот скрывался в густом кустарнике, в котором я мог легко спрятаться и выстрелить в зверя почти в упор. Я поместился в этом кустарнике и стал сторожить его.

Около полудня к источнику прилетела целая стая красных куропаток, чтобы утолить свою жажду.

Когда первые из них начали пить, то самец вдруг поднял беспокойный крик и все они скрылись в лесу.

В тоже мгновение я услышал легкий шелест между ветвями и передо мною явился барс, с вытянутой шей и с поднятою лапою, точь в точь, как собака на стойке.

Он был в пяти или шести шагах от меня и подставлял мне свой бок.

Я прицелился между глазом и ухом в спустил курок.

Он упал, как бы пораженный молнией, не испустив даже и крика.

Это бедное животное было так худо, что я решился вскрыть его в ту же минуту, чтобы узнать причину его худобы.

Он не ел с того дня, как увидел около своего логовища человека и ружье.

Из этого я заметил, что барс — животное хитрое, ловкое, терпеливое, но в то же время робкое и безобидное.

Барс снабжен такими мускулами, что с успехом мог бы бороться с человеком, и потому трусость его можно отнести только к врожденному недостатку организации, свойственному всей его породе и делающему ее похожею на тех людей геркулесовской породы, которые соединяют в себе силу степной лошади с слабонервностью женщины, падающей в обморок от загоревшегося камина.

На этот счет между арабами существует довольно любопытное предание.

Это случилось в ту эпоху, когда животные еще говорили: следовательно очень давно.

Отряд из двадцати львов, отправившись с юга, прибыл к опушке леса, населенного огромным количеством барсов, которые тотчас же послали депутата, чтобы начать переговоры с косматыми царями лесов. [183]

После множества если и но, посланный вернулся в своим, чтобы отдать отчет в переговорах, результатом которых было то, что львы находят этот лес очень выгодным для себя и намерены завладеть им, предоставляя впрочем барсам полную свободу защищать лес или очистить его в ту же минуту. Приведенные в негодование этим предложением, барсы решились выбрать войну и даже начать наступательные движения.

Предание говорит, что когда все двадцать львов зарычали в один раз, этого было достаточно, чтобы нападающие обратились в бегство и что с этого времени барс карабкается по деревьям как кошка, или зарывается в нору, как лисица, постоянно взбегая встречи со львом, которого он осмелился вызывать на бой и гнева которого он до сих пор страшится.

Арабы в кабилы не много терпят от соседства барсов, поэтому редко за ними охотятся, а если и ходят на охоту, то обыкновенно загоном.

Одни осачивают (Осачивать (охотничье выражение) — обставить тенетами место, на котором находится зверь.), другие сторожат и почти всегда убивают зверя, если только он не успеет скрыться в своей пещере.

Но если он сильно ранен и если его преследуют по крови, то не мешает быть осторожным, потому что тогда он начинает действовать когтями и зубами, как и все животные этой породы.

Арабы употребляют очень простой способ, чтобы убить барса, не подвергая свою жизнь никакой опасности и почти все шкуры, приносимые ими на базары, достаются им этим способом без большого труда.

Желающий добыть шкуру барса, бросает на месте, часто посещаемом им, дохлого барана и позволяет барсу несколько раз возвращаться к падали, для завтрака или ужина; потом, когда уже останутся кой какие объедки, едва достаточные для последнего обеда, он их уносит, оставив на том месте кусок мяса, величиною в кулак.

Чрез эту приманку продеваются две или три бечевки, прикрепленные к куркам такого же количества ружьев, дула которых направлены на приманку, с помощию деревянных колышков, воткнутых в землю и тщательно прикрытых древесными ветвями; ружья также покрываются ветками. [184]

Приготовив все это, человек отправляется на ночь к своей палатке и слушает.

На рассвете, только что он услышат залп своей батареи, он возвращается и находит барса мертвого около приманки.

ГЛАВА IV.

ГИЕНА.

В одно прекрасное утро, августа 1814 года, а выехал верхом из лагеря Гельма и направил свой путь к горе Магуна, куда был приглашен жителями этой местности.

Проехав около часа и размышляя все это время о случайностях предстоящей мне экспедиции, я увидел на дороге, по которой ехал, косматого и отвратительного вида зверя, который, идя ко мне навстречу, казалось, как будто прихрамывал.

Это была гиена, которая, в смущении оттого, что ее застал день на дороге, смиренно пробиралась в свою нору, переваливаясь с ноги на ногу.

Мое ружье находилось у присланного за мною араба, который ехал сзади. Не имея при себе другого оружия, кроме сабли, я выдернул ее из ножен и напал на зверя.

Заметя мое движение, гиена со всех ног бросилась в сторону и скрылась в ближайшем кустарнике, находившемся около дороги. Я поскакал за нею, по не мог ее догнать и только заметил, как она, достигнув подошвы скалы, скрылась в одном из горных ущелий.

Сойдя с лошади и привязав ее к дереву, я подошел к отверстию пещеры, куда, как мне показалось, вошла гиена, и с радостию увидал, что это была старая каменоломня и такая обширная, что я мог в ней преследовать зверя, не сгибая спины в свободно действуя руками.

Не прошло в трех минут, как я чуть не наткнулся на зверя, от которого находился в таком близком расстоянии, что чувствовал, как ее зубы грызли острие моей сабли; но видеть ее не мог, потому что мы оба находились в самом темном углу пещеры.

Я стал на колени и, на мгновение, закрыл глаза: когда я их открыл, то мог разглядеть зверя и видеть, куда направить мой удар. Сначала мне было немного трудно вытащить из пасти гиены конец моей сабли, который она крепко [185] стиснула своими зубами; но, потом, когда она его выпустила, я вонзил лезвее в средину ее груди по самую рукоятку, и повернул его для того, чтобы поболее расширить рану. Какое-то глухое ворчание было единственным ее ответом, и когда я выдернул окровавленную саблю из ее тела, она была уже мертва.

Желая вытащить труп из пещеры, я было взял ее за лапу, как в эту минуту, у самого входа в пещеру, раздался чей-то голос. Я обернулся и увидел моего араба, а позади его несколько человек жнецов, которые видели, как я напал на гиену и как я слез с лошади у подошвы скалы.

Заметя, что лезвее моей сабли было запачкано кровью животного, проводник мой обратился ко мне с такими словами:

— Благодари небо, что оно удержало меня вместе с твоим ружьем назади, и с этого времени никогда не обнажай твоей сабли против врага, потому что она тебе изменит в минуту опасности.

Но видя, что я не вполне понимаю значение его слов, он прибавил:

— Араб, найдя гиену в ее трущобе, берет кусок коровьего навоза и, подавая ей, говорит: «Поди, я тебя вымажу душистою лавзониею (Арабы имеют обыкновение окрашивать красною краскою, добываемою из растения лавзонии, свои ногти, а также гриву, хвост и колени у своих лошадей.) и сделаю из тебя красавицу». Гиена протягивает лапу; араб ее схватывает и вытаскивает гиену из ее убежища. Потом, заклепавши ей рот, он предоставляет женщинам и детям дуара побить ее камнями, как самое трусливое и нечистое животное.

Не принимая его слов в буквальном их значении, я понял, что сделал какой-то промах и что мне следует поправить мою ошибку самым блестящим образом, чтобы заставить молчать злые языки арабского общества.

В продолжение дня, гиена скрывается то в самых лесистых оврагах, наиболее удаленных от арабских селений, то в норах, или в расселинах скал.

Ночью, она оставляет свое жилище и отправляется бродить по арабским кладбищам, которые обыкновенно ничем не огораживаются, ни стеною, ни рвом, ни плетнем.

Гиена откапывает трупы и пожирает их до костей. Если же она сильно голодна и не могла себе нигде ничего добыть, [186] она пробирается иногда до городских стен, или до лагерного вала и бросается на всякую педаль.

Единственное животное, на которое гиена осмеливается напасть, есть собака.

Гиена редко путешествует одна: эти животные всегда почти встречаются попарно. Когда они хотят позавтракать собакою, они начинают обыкновенно бродить около дуара, расположенного на такой местности, которая бывает покрыта кустарниками.

Самка становится позади кустарника, а самец отправляется прямо к собакам, которые, заметив зверя, начинают преследовать его с ожесточением до самого того места, где скрывается его половина. Тогда самка, улучив удобную минуту, выскакивает из своей засады, схватывает ту из собак, которая всех более нападает на ее супруга, и одно мгновение загрызает ее и на том же месте пожирает.

Случается иногда, что арабы успевают прибежать во время и палками побивают любительниц собачьего мяса, которые, впрочем, только тогда охотятся таким образом, когда голодали в продолжение нескольких дней.

В Алжире, на счет этого зверя существует, между прочим, одно заблуждение, которое я постараюсь при этом случае уничтожить.

Часто около городских стен или лагеря, а еще чаще вблизи бивуака, по ночам, раздается хриплый крик, чрезвычайно похожий на охрипший лай старой собаки, и тогда все говорят: слышите ли гиену?

Крик этот принадлежит не гиене, а шакалу, который кричит таким образом, только в то время, когда он один и когда он находится в известном положении, как это мы увидим из следующей главы.

Что же касается до гиены, то, по своей трусливой натуре, она никогда не кричит, и только в то время, когда возится с трупом животного, или в эпоху любовных похождений, когда несколько самцов спорят за обладание одной самки, она ворчит, как собака.

Хотя гончие, напав на след гиены, преследуют ее с такою же яростию, как и шакала, за которым они рвутся из последних сил, но я ставлю этого зверя в разряд тех, которых бьют, но за которыми не охотятся. Арабы говорят: труслив, как гиена, и арабы правы. [187]

ГЛАВА V.

КАБАН.

Кабан встречается в трех провинциях Алжирии.

Есть два рода кабанов: лесной кабан и болотный кабан. Первый гораздо больше, хитрее и злее, нежели второй. В первые времена французского владычества в Африке, кабаны сотнями бродили около городов и лагерей. По ночам, они приходили опустошать сады, разведенные нашими солдатами около самых укреплений и почти под выстрелами наших часовых. При этом я не могу не вспомнить о первой моей охоте за кабаном в Алжирии, во время которой мне пришлось испытать гораздо сильнейшее волнение, нежели то, к которому я готовился.

Это было в первых числах сентября 1842 года и на другой день моего прибытия в лагерь Гельма, где был расположен только что сформированный эскадрон спагов, в который я был определен.

В эту эпоху, когда Гельма был ничто иное, как простой лагерь, соседние арабские племена еще не были совершенно покорены и главнокомандующий должен был позаботиться о некоторых мерах предосторожности, вследствие которых, между прочим, было запрещено выходить с южной стороны за аванпосты.

Но как именно с этой стороны к лагерю примыкал лес, то, через час после моего прибытия, я успел, обманув бдительность часовых, осмотреть некоторые поля, засеянные бобами, куда каждую ночь собирались кабаны, лакомые вообще до огородных овощей.

Воротившись в лагерь, я объявил о своем открытии товарищу моему Русло, старому служаке, который никогда не знал чувства страха и который страстно любил охоту по ночам под носом у арабов.

Русло очень обрадовался моему предложению и принял на себя труд отыскать такое место вала, где бы было поменее часовых, и по которому мы могли бы спуститься, не подвергаясь опасности сломить себе шею.

В девять часов вечера, мы отправились к тому месту, которое Русло называл лестницею, в сопровождении третьего [188] товарища, который должен был развлекать часового в то время, когда мы будем спускаться с вала.

Все это вам удалось как нельзя лучше, и только что мы вышли в открытое поле, не беспокоясь нисколько о том, как нам придется вернуться в лагерь, мы занялись заряжанием огнестрельного нашего оружия, состоявшего из ружья и парадного пистолета, и тщательным осмотром холодного оружия, которое, у моего товарища, состояло из кавалерийской сабли и небольшого топора, у меня же из штыка и большого ножа, занимавшего середину между кинжалом и охотничьим ножом.

Окончив все эти приготовления, мы стали пробираться к лесу.

Когда мы достигли поля, опустошаемого кабанами, эти господа, неожидавшие нашего прихода, тотчас разбежались в стороны, как только мы подошли к ним.

Так как за этим, зверем никогда еще не охотились, то мы и не теряли надежды еще раз его увидеть на этой местости, вследствие чего постарались отыскать удобные места для засады, решившись провести на сторожке остальную часть ночи.

Поле отделялось от леса небольшою тропинкою, пробитою арабами.

Поставив Русло между двух кустарников шиповника, сам я отправился за триста шагов от него и поместился за красивым фисташковым деревом, одиноко стоявшим между полем и тропинкою.

Ночь была тиха, небо безоблачно, луна в полном блеске.

В ту минуту, когда я стал заряжать мое ружье и пистолет, в лагере раздались звуки труб, вслед за которыми потушились все огни.

После этого, я стал считать часы по окликам часовых «слушай!», которые, несмотря на дальнее расстояние, ясно достигали до нашего слуха.

Было около одиннадцати часов, когда у опушки леса, с левой стороны от меня, послышался довольно сильный шум: через минуту, мимо меня пронеслось целое стадо поросят, в сопровождении огромной свиньи, и, перебежав тропинку, весело рассыпалось по полю, засеянному бобами.

Так как мы условились стрелять без промахов, наверняка, то я и не решился спускать курка в сорока шагах, и стал ожидать.

Немного спустя после этого, вслед за поросятами, появился старый кабан, который, осторожно пробираясь между [189] кустарниками, обнюхивал каждый куст, и пре малейшем шуме, останавливался, вслушиваясь.

Достигнув тропинки, кабан остановился еще раз и долго прислушивался; потом, бросившись в сторону, он с каким-то испугом побежал обратно в лес.

В то же мгновение, свинья со своими поросятами промчалась мимо меня через тропинку и также скрылась в лесу.

Только что я стал придумывать причину страха, так явно выразившегося в стремительном бегстве этих зверей, как справа от меня и со стороны противоположной посту, занимаемому Русло, послышались неясные звуки человеческих голосов.

Тогда я припомнил себе рассказы, слышанные мною в лагере, в первые дни моего в нем пребывания, о мародерах, принадлежащих независимому племени Улед-Дан, которые почти каждую ночь пробирались к самому валу и стреляли в наших часовых.

Сообразив все это, я увидел, что мы с товарищем находились на дороге этих господ, разговор которых, по мере приближения их к опушке леса, делался все более и более ясным.

Каждая минута была дорога и уже поздно было думать о соединении против общего врага, без того, чтобы не подвергнуться опасности быть им замеченным, и через это рисковать жизнию, в случае, если бы незванные гости оказались в большом количестве, что можно было предполагать, судя по шуму их голосов.

Сначала, я стоял спиною к тропинке; но в эту минуту, я сделал поворот, чтоб иметь ее перед собою. Заткнув за пояс заряженный пистолет, вместе с обнаженным ножом, и держа ружье на готове, я стал ожидать дальнейших действий неприятеля.

Тогда я придумал для себя следующий план действий, которым намерен был руководствоваться:

Тропинка была слишком узка для того, чтобы по ней могли идти рядом два человека, и бурнусы арабов должны были цепляться за ветви фисташкового дерева, служившего мне защитою, даже в том случае, когда бы они стали пробираться гуськом. Если их не более четырех, или пяти человек, то я останавливаю последнего, потянув за полу его бурнуса, и прежде, нежели он умеет разглядеть предмет, его удерживающий, я бросаюсь в средину между ним и теми, которые идут впереди, наношу ему смертельный удар штыком, [190] стараясь при этом произвести как можно менее шуму. Выстрелом из ружья я сваливаю с ног второго, а может быть и двух, если выстрел будет удачен; потом с остальными, если только они останутся поражены изумлением и паническими страхом, мне уже не трудно будет справиться.

Если же, напротив, они будут в слишком большом числе, я пропускаю их мимо себя, стараясь только о том, чтобы они меня не заметили. Если же заметят, я убиваю на повал первого, который меня увидит, и, как разъяренный вепрь, выскочивший из своей берлоги, бросаюсь на толпу изумленных арабов, поражая и убивая без разбору всех, кто только попадется мне под руку, в ожидании помощи от моего старого служаки Русло, который наверное не замедлит явиться, чтобы принять участие в этой отчаянной драке.

Не прошло и двух минут после всех этих соображении, как на опушке леса появился араб, который шел впереди отряда. Этот молодец был ростом с флангового карабинера и с выражением лица, которое не обещало ничего доброго. На плече у него было ружье, а за поясом пистолет, который можно было заметить из-под приподнятой полы его бурнуса. За ним следовали его товарищи, ряд которых, по мере того, как они выходили из леса, показался мне нескончаемо длинным.

Когда начальник отряда достигнул до того места, где находилось фисташковое дерево, за которым я скрывался, он на минуту остановился в стал поджидать своих товарищей, которые немного поотстали от него, и, о чем-то разговаривая между собою, подвигались вперед тихими шагами.

Я понял тогда, что он хотел их поторопить и мне казалось, что во все время, пока он говорил с ними, он смотрел на меня. Вскоре к нему присоединилась и остальная часть отряда, которая, подобно ему, также остановилась на тропинке, в так близко от меня, что, еслибы я захотел дотронуться до их бурнусов, то мне стояло только протянуть руку.

Я пересчитал их: они были в числе пятнадцати человек. Нечего и говорить, что я тогда же отказался от моего плана нападения и стал думать только о том, как бы мне вывернуться из моего положения, в случае, еслибы я был открыть ими.

К счастию для меня, тот, который, повидимому, был начальником мародеров, двинулся снова в поход, а за ним и весь отряд. [191]

Не трудно понять, почему эта линия, состоящая всего из пятнадцати человек, показалось мне слишком длинною, и признаюсь, что я стал дышать гораздо свободнее, когда увидел последнего проходящего мимо меня араба.

Между тем, товарищ мой подвергался той же опасности и я решительно не имел никакой возможности предупредить его об ней. Желая, однакожь, быть на готове, чтобы подать ему помощь вовремя, я оставил свой пост и осторожно стал пробираться по опушке леса, не теряя в тоже время из виду арабов, которые, к величайшему моему удовольствию, прошли мимо Русло, не заметив его.

Едва последний из мародеров миновал кустарник, за которым он скрывался, как я увидел моего молодца, поспешно бросившего из своей засады и идущего прямо в мою сторону, с тем, чтобы узнать о моем положении.

Пожав друг другу руку и рассказав в коротких словах все, что происходило пред нашими глазами, мы отправились в лес, вовсе не желая во второй раз встретиться с мародерами и намереваясь вернуться в лагерь, когда будет уже светать.

Эта охота на кабана была моею первою, но не последнею охотою и чтобы дать понятие об огромном числе кабанов, которые в то время водились в окрестностях Гельмы, нужно сказать, что арабы ежедневно приносили их на базар в большом количестве и продавали по весьма умеренной цене, от пяти до шести франков за штуку: что же касается до меня, то в продолжение шести месяцев, я убил их по крайней мере до шестидесяти.

До занятия Алжира французами, арабы, которым кабанье мясо воспрещается кораном, убивали кабанов только для того, чтобы сохранять от них свои посевы. В настоящее время они их убивают с тою целию, чтобы продать мясо на базаре. Некоторые из арабских шейхов занимались и теперь еще занимаются охотою на кабана или с борзыми, или делая облаву, единственно из одного удовольствия, которое испытывают в этих охотничьих сходках, где им можно выказать свою ловкость и свою отвагу, как всадникам и как стрелкам.

Во Франции, звери оставляют свои берлога и решаются выходить из лесу только ночью. В Алжире же, в те дни, когда я бродил по горам, мне часто случалось встречать то одиноко идущего старого кабана, то целую их компанию, когда она, тотчас же после солнечного заката, выйдя из лесу, [192] отправлялась к источнику, находившемуся иногда в таком близком расстоянии от моей палатки, что я мог почти присутствовать при их вечерних забавах.

Зимою, они не так любят воду и находят для себя пищу на только что засеянных полях или на тех местах, где стояли палатки дуаров, которые они изрывают вдоль и поперег, желая отыскать зерна, оставленные арабами.

Из этого легко можно видеть, что истребление этих зверей не представляет больших трудностей, в особенности, если при этом будут подражать приемам туземцев. Стоит только босыми ногами и против ветра идти прямо на зверя, пользуясь при этом всеми выгодами местности, таким образом вы можете приблизиться к нему незаметно; остановитесь, если заметите, что он начинает слушать и продолжайте ваш путь только в то время, когда он работает своим рылом.

Соблюдая эти предосторожности, вы можете подойти к одинокому кабану на тридцать шагов. Если же кабанов много, то трудности увеличиваются; потому что, в этом случае, один из них постоянно стоит на стороже, и при малейшем шуме дает знать остальным об угрожающей опасности.

Кабаны, продаваемые на наших рынках, были большею частию убиты этим способом, который я предлагаю между прочим и европейцам, советуя им, однакожь, запасаться карпетками из покромок для защиты ног от мелких камней и колючих кустарников, по которым арабы прохаживаются босыми ногами, как по мягкому дерну.

Туземные старшины, для охоты за кабаном в долине, выбирают летнее время, а для охоты в лесу, дожидаются зимних месяцов. В трех алжирских провинциях находится огромное количество озер и болот, покрытых тростником, среди которого кабаны живут вместе с утками и с куликами. При наступлении мелководья, или от июня до сентября, черные звери ищут для себя убежища на островках, поросших кустарниками, которые стоит только зажечь, чтобы поднять с места зверя.

Обязанность эта лежит обыкновенно на пеших охотниках, между тем как всадники выстраиваются в долине и в то время, когда огонь выгонит зверя из его убежища, стремглав бросаются прямо на него. Такая охота имеет особенную прелесть и не лишена опасностей, в особенности когда млеют дело с старым кабаном. [193]

Случается иногда, что кабан, преследуемый собаками и охотниками, в свою очередь нападает на своих преследователей и начинает полосовать своим клыком борзых, осмелившихся задерживать его во время бегства, или лошадей, управляемых неопытными в верховой езде всадниками. Мне случалось присутствовать на такого рода охотах, в которых участвовали французы вместе с арабами, и я замечал, что преимущество всегда оставалось за последними. И это не потому, чтобы они были лучшими стрелками нежели мы — я даже убежден в противном, — а потому, без сомнения, что мы, во время охоты, обращаем некоторое внимание и на наших лошадей, между тем как арабы в то время, когда прицеливаются и стреляют, совершенно забывают, что они не пешие, а конные охотники.

Впрочем и между нашими африканскими офицерами есть некоторые, которые нисколько не уступают ни в ловкости, ни в смелости самым известным арабским наездникам. Между теми, которых я имел честь знать и которые еще находятся в Алжире, я должен упомянуть о генералах: Мак-Магоне (Убит при штурме Севастополя.), Юзуфе и Оттмарре, о командире зуавов Дюбо, об офицерах генерального штаба, Бореле и Сонте (Sopmt), о капитане полка Константнвских снагов Бонмене и о капитане Алжирских спагов Маргерите, которого лично я не имел удовольствия знать, но слава о котором, как об отличном охотнике, распространена в Алжире между всеми его собратами по ордену св. Губерта.

Если бы можно было привести в известность всю добычу от охот, совершенных этими профессорами охотничьего искусства, она составила бы невероятный итог и я утвердительно могу сказать, что количество одних кабанов, убитых ими, достигает нескольких тысяч.

Весеннее время считается также весьма удобным для охоты на долине, которая, по моему мнению, гораздо занимательнее предыдущих.

В это время года, черные звери оставляют лес, и тотчас по наступлении сумерек, отправляются искать себе пищи и источника в отдаленные от своих жилищ места, где они остаются до самого рассвета.

Охотники, заранее разведав о возвратном пути животных, с наступлением утра, рассыпаются, в качестве застрельщиков, по опушке леса. И только что на горизонте долины покажется [194] несколько черных точек, они поднимают сильный шум и стараются сохранить охоту на открытом месте и не допустить ее перейти за линию, образуемую всадниками.

Нападение, произведенное таким образом на стадо кабанов, почти всегда обращается в какую-то бойню и такого рода охоты бывают столь изобильны, что, если имеют в виду унести с собою всех убитых кабанов, то должны позаботиться заранее о достаточном количестве веревок, или повозок.

Из всех родов охоты за кабаном, последняя, мне кажется, должна быть самою приятною для истинных любителей охоты. В самом деле, при охоте около болот, нужно переждать утреннюю росу, иначе огонь не будет иметь действия при зажигании тростника, и приступать к делу уже тогда, когда утренняя прохлада заменяется дневным жаром.

Охота в лесу, если только она не управляется опытным охотником, хорошо знающим страну, часто кончается тем, что зверя упускают с острова и охотники ворочаются домой с пустыми руками и, во всяком случае, она весьма опасна, по причине падения лошадей и людей, когда они должны гнаться за зверем по местности, поросшей кустарниками или пробираться сквозь чащу непроходимого леса, где на каждом шагу представляются непреодолимые препятствия, как для самых лучших лошадей, так и для самых искусных наездников.

Причины, заставляющие меня отдавать предпочтение охоте, которую можно назвать полевою, следующие: во первых, время, в которое она производится, есть та минута, столь любимая всеми европейскими охотниками, которую они называют entre chien et loup, а арабы между шакалом и волком, и которая отличается какою-то особенною прелестию и полна самых приятных ощущений, свойственных этому времени года; потом, живописная картина, представляемая всадниками, преследующими зверя по этим беспредельным и гладким равнинам, где ни один случай охоты не ускользает от зоркого взгляда страстного охотника; наконец, эта неожиданность, которую также можно отнести к особенного рода охотничьим наслаждениям, под какою бы формою она ни представилась, в образе ли гиены, или стада шакалов, запоздалых мародеров, застигнутых на пути утреннею зарею.

Несколько раз, мне случалось присутствовать на охоте с борзыми, производимой арабами в лунную ночь. Это делается следующим образом. В то время, когда кабаны начинают опустошать посевы, арабы собираются, как можно в большем [195] числе, и верхами отправляются на поляну, на которой, как им известно, находятся звери, стараясь прибыть туда в самую полночь.

Всадники, подвигаясь вперед в одну линию, вскоре начинают замечать беглецов. Наконец сигнал к нападению подан и весь отряд бросается на них с неистовыми криками и громогласными ура.

На этих охотах я замечал, что старые и взрослые кабаны всегда защищают отступление самок с их поросятами. Между кабанами я даже видел таких, которые в ту минуту, когда, борзые начнут уже слишком наседать, оборачиваются и с остервенением нападают на ближайших, между тем, как их товарищи улепетывают от собак во все лопатки. В это мгновение, зверя окружают всадники, которые, не обращая внимания ни на людей, ни на лошадей, ни на собак, наносят ему удар за ударом, до той минуты, пока зверь не будет показывать никаких признаков жизни.

ГЛАВА VI.

ШАКАЛ И ЛИСИЦА.

Шакал.

Шакала, как и гиену, можно скорее отвести к разряду всеядных, нежели к разряду плотоядных животных, к которому его обыкновенно причисляют. Он живет на счет садовода, у которого он похищает плоды и овощи, и на счет пастуха, для которого он, после льва, самый страшный неприятель.

В те дни, когда его мучит голод, они бросается на корни, на червей, не пренебрегает даже кусками глины, или роется в сору и нечистотах, лежащих около арабских дуаров. Арабы говорят: хитер, как шакал. И в самом деле, это животное, занимающее середину между волком и лисицею, подобно им, отличается своею хитростию.

Целые дни шакал проводит в засаде за каким нибудь кустарником, растущим около источника, и сторожит стада молодых куропаток. Пользуясь тем временем, когда собаки дуара, утомленные ночным бдением и частым лаем, погрузятся наконец в крепкий сон, он осторожно пробирается [196] между ними к палатке и похищает оттуда или барашки, или курицу.

В горах он следит за стадами баранов, которые от него терпят значительную убыль. По ночам, он охотятся за зайцем или за кроликом, и всегда в сопровождения своих товарищей, которые в то время, когда он с криком нападет на след, прячутся в засаду и сторожат испуганного зверка.

Но, недовольные выгодами, доставляемыми им этими различными отраслями их мелкой промышленности, шакалы, которые кишат в Алжире и, в особенности, в провинции Константины, вступают в сообщество с гиенами, мародерами и львами. Но не должно думать, что эти последние извлекают особенную выгоду из сообщества этого паразита; напротив, с ними только, и, в особенности, со львами и мародерами, шакал ведет жизнь сибарита, не прилагая для этого особенных стараний.

Вот как это происходит.

Везде, где живут арабские племена, непременно есть и мародеры. Это обыкновенно бывают молодые люди, у которых хороший глаз, крепкие мускулы и много смелости, и которые, выбрав самую темную ночь, в сообществе от четырех до десяти человек, подкрадываются к соседним дуарам и угоняют из их стад несколько штук рогатого скота или других домашних животных: это называется у них — сделать ночную прогулку.

Случится ли шакалу встретить подобную шайку, которая гонят перед собою быков или баранов, он тотчас же начинает за нею следить повсюду.

Но вот начальник мародеров намекает своей шайке, что не худо бы было им всем пообедать и что одним бараном больше или меньше, не составит для них большой разницы, в особенности, когда он им так дешево пришелся.

Все согласны с его мнением, и, минуту спустя, баран уже зарезан, ободрав о сквозь него продернут, срубленный нарочно для этого, древесный сук, заменяющий вертел, который держат над разложенным костром, могущим изжарить целого быка.

Шакал с наслаждением смотрят на эти приготовления к пиру, думая в то же время про себя, что, несмотря на этот адский огонь, барана еще не скоро изжарят, что же касается до него, то он совершенно будет доволен, если ему позволят взять брошенные к стороне внутренности животного. [197]

Так как на него не обращают никакого вникания, то он было вздумал начать переговоры; но посыпавшийся на него град каменьев дал ему понять, что он не из числа приглашенных, и заставил его держаться в почтительном отдалении от мародеров.

И только что шайка, утолив свой голод, снова пускается в путь, гоня перед собою добычу, шакал оставляет наблюдательный свой пост и находят остатки пира очень вкусными и в достаточном количестве, как для него, так и для его товарищей, сбежавшихся на его крик к этому месту.

После этой встречи, шакалы чувствуют себя очень хорошо, и, с этого дня, один из них постоянно следит за мародерами, не теряя ни на минуту их из виду, и, от времени до времени, испускает особенного рода крик, похожий на сухой и хриплый лай собаки, для того, чтобы его товарища не сбились с пути и являлись бы к нему в удобную для них минуту.

Вследствие тех же причин, шакал следит за львом и гиеною, крича вышесказанным образом. Отсюда произошло всеобщее заблуждение, по которому крик шакала, сопровождающего постоянно то мародеров, то льва, то гиену, обыкновенно приписывают этой последней.

Так как арабы редко пускаются в дорогу ночью, в особенности, пешком, то шакал, встречая одного или нескольких человек, всегда думает иметь дело с ворами; мне часто случалось иметь постоянным сопутником, в продолжении целой ночи, одного из этих животных, которое шло только тогда, когда я шел, останавливалось, когда я останавливался, и кричало иногда в двадцати шагах от меня, тем особенным голосом, о котором я выше говорил.

В странах, часто посещаемых львом, арабы называют шакала, по его крику, бауех (baouegh), и когда этот крик раздается, они зажигают костры и стреляют из ружьев, для того, чтобы заставить льва или мародеров проходить дальше к соседям.

Когда я охочусь за львом, который не рычит, шакалы из породы бауех мне очень помогают. Благодаря ему, мне часто случалось, не покидая ущелья или горной вершины, господствующей над местностию, следить, в продолжении целой ночи, за движениями льва, замечать те дуары, которые он только напугал, и те, которые заплатили ему обыкновенную подать, и, наконец, видеть, когда он утром возвращается в свое логовище. [198]

В долинах и в открытых местах, шакал, в продолжение целого дня, скрывается в ближайших скалах или в норах; но там, где находятся леса или только кустарника, он не принимает этой предосторожности.

Арабы охотятся на шакала с борзыми, вечером, когда он только что выходит из своей воры, и утром, когда он возвращается; но, днем, они сначала делают облаву, заставляя его перейти из одного леса в другой, и потом, когда зверь будет поднят с места спускают со своры борзых.

Хотя шакал и не отличается быстротою своих ног, тем не менее охота за ним чрезвычайно занимательна, потому что он храбро защищается и большая часть борзых боятся его столько же, как и кабана.

Европейцем, которые имеют две или три своры гончих и которые охотятся для охоты, я бы советовал пускать их по следам шакала, в котором они находят особенный вкус, предпочтительно пред другими зверями. Эта охота, в особенности, потому приятна, что, прежде нежели собаки затравят зверя, он держатся по крайней мере два или три часа и, притом, она всегда кончается удачно. Не мешает, однакожь, перед началом травли, завалить норы, как это делается во Франции, при охоте на лисицу.

Лисица.

Африканская лисица ростом почти вдвое менее европейской. Она живет на открытых долинах, где устроивает для себя глубокие и просторные норы, на обрывистых берегах источников и в местах, оставленных арабами.

Это животное не наносит такого вреда, как наша лисица: изредка только ему случится утащить курицу или цыпленка; большею же частию, оно питается добычею своей охоты, как-то: птичками, табарганами (Табарган — земляной заяц.), маленькими ящерицами и змеями.

За лисицею арабы охотятся с борзыми, по утрам, на рассвете, когда она запоздает в долине. Эта охота незанимательна и я полагаю, что для европейцев, которые любят охоту с хорьком, гораздо более доставит удовольствия охота за африканскою лисицею, с помощию норковых собак, которые, в этом случае, заменят обязанности хорька, обыкновенно употребляемого нами при охоте за кроликами (Во Франции, при охоте за кроликами, употребляют хорьков, которые выгоняют кроликов из их нор.). [199]

ГЛАВА VII.

ОЛЕНЬ, АНТИЛОПА И ГАЗЕЛЬ.

Олень.

Африканский олень ростом намного менее французского; шерсть его гораздо рыжее и грубее, нежели у последнего. В Алжире, он встречается только в провинции Константине и в трех округах, лежащих на восток от нее: в Боне, Кале и Тебесса. В первом округе, олени живут на горах Бени-Салах и Улед-Бешиах, покрытых великолепными лесами густолиственных дубов и пробковых деревьев; во втором, они встречаются около берегов озер, лежащих ближе к морскому берегу; в третьем, олени утвердили свое пребывание в сосновом лесу, называемом арабами Гиб-Шуэни (лес воров) в окруженном тремя горами, образующими треугольник, горою Уэнца на востоке, горою Бу-Крадера на Юге, и горою Гельб на западе.

Лес этот находится в долине и, хотя он считается непроходимым, тем не менее представляет довольно удобное место для травли. В нем я охотился на оленя, вместе с арабами из племени Махатлах и племени Улед-сиди-абид, с борзыми, которые его гнали до той минуты, пока он, выбившись из сил, не дозволил нам приблизиться на пистолетный выстрел.

Я полагаю, что в этой стране можно охотиться за оленем с гончими, как это делается у нас во Франции.

Достаточно сделать охоту на двух, или трех оленей, для того, чтобы, разведав о тех местах, куда зверь, во время травли, забегает, знать, где расставить охотников со сворами. Множество прогалин, находящихся в этом лесу, чрезвычайно облегчают обход зверя, которого хотят травить.

Нельзя того же сказать о трех вышесказанных горах, неудобных для охоты, по причине непроходимых лесов и глубоких оврагов.

В этих странах, туземцы бьют оленей во время их спарки, подкрадываясь к ним, под прикрытием кустарников и фисташковых деревьев, которые достигают в этих местах значительной высоты и густоты. В хорошее время [200] года, сторожат оленей ночью, когда они пробираются к полям, засеянным ячменем или пшеницею.

В местечке Борж-Али-Бей, находящемся на средине дороги между Боном и Калем, я знал одного араба, который этим способом убил более ста оленей. Я рекомендую его, как хорошего вожатого, тем из охотников, которых случай заведет в эти страны.

Антилопа.

Антилопа, которую арабы, смотря по местности, называют Багар-Уерч или Фешталь, ведет кочевую жизнь, подобно южным племенам, за которыми она следует в их перекочевьях.

Весною, летом и осенью, она встречается на возвышенных равнинах, касающихся северной границы Сахары. При первых холодах, она спускается в страну песков.

Эти млекопитающие странствуют стадами, состоящими из нескольких сотен, и всегда придерживаются открытых стран. Они отличаются такою быстротою, что иногда борзая не может их настигнуть и самые сильные лошади не в состоянии с ними соперничествовать.

Издали завидя небольшое число всадников, вместо того, чтобы убегать их, они приближаются к этой толпе, и предшествуемые самцем, который, по видимому, управляет движениями целого стада, они, в тридцати или сорока метрах, на рысях проносятся мимо всадников, которые, в это время, успевают послать им только один залп; потому что, при первом ружейном выстреле, все стадо пускается в бег с такою быстротою, которая, как я сказал, может соперничествовать с быстротою самых лучших борзых собак.

Когда арабы едут на охоту за антилопою, они собирают как можно большее число всадников. В то время, когда сыщики отправляются для разведывания о положения стада, главная часть отряда помещается на такой местности, которая могла бы скрыть всадников от зорких глаз антилоп.

Если из донесений сыщиков окажется, что стадо велико и что в нем находится много беременных самок или годовалых животных, то остальные охотники занимают те место, куда зверь, при преследование, обыкновенно забегает; и когда первый отряд заметил, что удобное время наступило, он направляется на антилоп, сначала шагом, потом рысью и, в [201] ту минуту, когда они с испугу ударяются в бегство, охотника пускают своих лошадей во весь опор.

Редко случается, чтобы зверь, прежде, нежели добежит до первой станции охотников, отстал от стада и был убит. До этого места, стадо бежит еще в порядке: самцы, образуя арриергард, погоняют вперед самок и молодых антилоп. Но лишь только они заметят, как бы выскочивших из-под земли и кричащих во все горло, тридцать или сорок всадников, те из животных, которые или очень толсты, или еще очень слабы ногами, то есть беременные самки и молодые антилопы, вдруг упадают духом и, несмотря на все усилия самцов, желающих защитить их ударами своих рогов, начинают отставать от стада и вскоре наступает минута, когда всадники, несясь за ними на свежих лошадях, наконец окружают их со всех сторон и перебивают большую часть из них.

Если же сыщики донесут, что стадо, отысканное ими, не велико, отряд всадников сначала старается окружить стадо антилоп со всех сторон, и потом начинает постепенно стягивать свой круг.

Когда движение это бывает исполнено достаточным числом всадников, ловко управляющих своими горячими лошадьми, то стадо, окруженное таким образом со всех сторон, приходит в такое смятение, что испуганные животные теснятся и толкутся среди круга, не замечая даже промежутков, оставшихся еще свободными, чрез которые они могли бы ускользнуть.

Тогда начинается уже не травля, а настоящая бойня.

Случается иногда, что всадники, стараясь как можно больше стянуть свой круг и приблизиться к антилопам, не соблюдают надлежащим образом расстояний между собою: в таком случае, некоторые из животных, пользуясь этим, успевают убежать.

Охота за антилопами занимательна не только для тех, которые принимают в ней участие, но даже и для зрителей. Но для этой охоты, необходимо приучиться стрелять с лошади и привыкнуть к перенесению усталости, которая нападает на охотников во время преследования, продолжающегося иногда по целым дням, не считая отступления, которое обыкновенно совершается ночью.

Газель.

В Алжире находятся два рода газелей: газели, живущие в песчаных степях Сахары и газели страны Тель, [202] встречающиеся на возвышенных равнинах и в горах, протягивающихся по северной границе пустыни.

Первая, которая ростом гораздо менее и цветом шерсти рыжее, нежели последняя, подобно антилопе ведет кочующую жизнь, т. е. меняет свое местопребывание, смотря по времени года.

Вторая не удаляется от своего постоянного жилища, на расстояние более двух, или трёх льё. Мне были известны местопребывания нескольких стад газелей, утвердившихся к горах, лежащих на юг и на восток от Константины, где с ними постоянно встречался, в продолжение пяти или шести лет.

ГЛАВА VIII.

ДИКОБРАЗ.

В Константине существует несколько охотничьих обществ, образовавшихся с единственною целию охотиться за дикобразом. Арабы называют эти клубы гашишиа, потому что члены их, большею частию из кабилов, вместо табаку курят гашиш.

Гашиши, т. е. люди, теряющие рассудок от курений этого зелья, находятся во всеобщем презрении у Туземцев. Желая чем нибудь вознаградить себя за это отчуждение, они каждый вечер собираются в кружок и, при звуках тамтама, курят и ревут, как дикие звери, до той минуты, пока отягченные сном и гашишем, не упадут без чувств на землю.

Между этими охотничьими клубами существует, однакожь, такое соперничество, что члены общества, собирающегося у ворот Эль-Кантара, и члены общества ворот Джебиа, до взятия Константины, ежегодно, в один из весенних праздников, производили между собою кровавые побоища, в которых наступательным и оборонительным оружием служила огромная дубина.

Французское правительство запретило эти драки в стенах города: но гашиши пользуются случаем подраться к то время, когда встречаются на поприще своих охотничьих подвигов.

Гашиши любят охоту на дикобраза с особенным увлечением, непонятным для тех, кто не знает всех трудностей, сопряженных с ловлею этого зверя. Постараюсь, как могу, изложить ход этой охоты. [203]

Дикобраз имеет характер и привычки барсука и отличается от него только своею бронею, защищающею его от гиен и шакалов, которые часто живут с ним в одной и той же норе. Норы эти он роет на большую глубину и всегда у подошвы скалы.

В окресностях Бужи и Гельмы, наши солдаты с помощию петли, сделанной из латуни, поймали огромное количество дикобразов. Нет сомнения, что они прежде водились и окрестностях Константины, изобилующих пещерами и норами, в которых кишат шакалы; но вероятно гашиши их всех истребили, потому что, в настоящее время, они совсем не встречаются в этих местах.

Охотники на дикобраза отправляются в поле, обыкновенно, в конце зимы. Так как они, до прибытия на место охоты, должны находиться в дороге несколько дней и так как им по опыту известно, что, в качестве гашишей, они ни в каком случае не могут рассчитывать на гостеприимство арабов, то они, имея это в виду, запасаются провизиею на все время охоты.

Накануне дня, назначенного для отправленья, они собираются в зале своего клуба и пируют в ней до самого утра. Те, которые лишены удовольствия участвовать в экспедиции, провожают своих собратов и прощаются с ними, с таким видом, как будто разлучаются с ними навсегда.

Охотники, которых обыкновенно бывает от восьми до десяти человек, клянутся поддержать честь своего клуба и, предшествуемые одним или двумя ослами, навьюченными различными охотничьими снарядами и провизиею, отправляются в дорогу. Следом за ними тащатся несколько пар паршивых овчарок. Каждый из охотников вооружен длинною палкою, к оконечности которой приделан кусок железа, на подобие копья, с зубцами, как у пилы.

Назначение этого инструмента состоит в том, чтобы убить врага и вытащить его потом из норы. Различной формы и различной величины железные молотки украшают пояса разных здоровых и сильных охотников, обязанность которых состоит только в том, чтобы открывать проходы в скалах для мальчика-охотника, лет десяти или двенадцати, самого крошечного роста, самого ловкого из всех уличных мальчишек и до такой степени тонкого в обхвате, что если бы он стал ходить на руках и ногах, то походил бы на ищейку (Порода собак.). [204]

Мальчик этот, с ног до головы, покрыт кожаною бронею, придающею ему вид паука. И, между тем, он-то и есть герой охоты, геркулес шайки; потому что он первый нападает на врага.

Проведя несколько дней в странствовании по горам и долинам, кочуя под открытым небом, под защитою дуаров, дозволяющих им расположиться станом на ружейный выстрел от своих палаток, охотники достигают наконец норы зверя, о которой они сами разведали, или которая им была указана.

Дикобраз, пробираясь в свою нору, оставляет на дороге несколько щетинок, изобличающих его присутствие вблизи этого места; множество следов обозначают ежедневный его путь в нору и обратно. Сомнения нет: здесь находятся жилище зверя.

Собаки, спущенные со свор, скрываются в отверстия норы и только что они зальются громким лаем, охотники оглашают воздух радостным ура и готовят орудия, с помощию которых должны начать осаду этого места.

Когда для открытия прохода все уже будет приготовлено, охотники начинают искать двуногое животное, исполняющее должность ищейки, которое должно быть отправлено в нору за тем, чтобы собрать сведения о звере.

Но, увы! мальчик скрылся вместе с своим копьем, и крики охотников, призывающих самыми нежными именами того, от кого зависит и честь клуба, и успех предпринятой экспедиции, напрасно раздаются по соседним горам.

Пока охотники сокрушаются о его пропаже, собаки вылезают из норы, с ощетинившеюся шерстью; за ними вслед появляется, сначала, подошва ноги, потом самая нога, выдвигающаяся из устья норы все более в более, а, немного спустя, туловище и голова мальчика, который бросает к ногам охотников дикобраза, величиною почти с него самого, и еще живого, несмотря на то, что он проткнут копьем, которое кусает острыми своими зубами, как бы желая выдернуть его из тела.

Добив зверя ударом ножа в горло, охотники вскрывают ему живот, потрошат и наполняют его внутренность ароматическими растениями, перемешав их с несколькими горстями соли. Это делается с тою целию, чтобы сохранить дикобраза до прибытия в город, и поставить его потом красоваться на столе своего клуба. [205]

Но не всегда дела происходят таким образом и чаще случается, что осада норы продолжается несколько дней и только после неимоверных усилий и трудов, охотники достают зверя, если только они его достанут; потому что иногда встречаются такие узкие проходы, стены которых так крепки, что они не поддаются ни молоткам, ни ломам выбивающихся из сил охотников, и мальчик, какою бы гибкостию членов он ни был одарен, не может добраться до последнего убежища дикобраза, после чего уже нельзя и думать о поимке зверя.

Эти охотники странствуют, таким образом, по округам Константины, Гельмы и Бона. Я встречал их даже в округе Каля, в шестидесяти льё от места их отправления. Экспедиции их кончаются более или менее счастливо и если случается, что они возвращаются с охоты с дюжиною дикобразов, они пируют тогда в продолжение нескольких дней; но иногда также бывает, что после целого месяца бродяжнической жизни и постоянных лишений, они проносят домой только одного дикобраза.

При счастливой охоте, обыкновенно, собираются все члены клуба, которые с торжеством встречают своих сочленов-охотников: из убитого ими зверя приготовляют жаркое и, на деревянном подносе, ставят его на стол, посреди собрания, которое созерцает это блюдо с особенного рода наслаждением. Председатель клуба приглашает своего соседа, с правой стороны, начать жаркое; тот дотрогивается края блюда пальцами правой своей руки, которую потом подносит к своим губам, говоря: «для меня довольно». Остальные члены подражают его примеру и бросаются на финики, разложенные вокруг почетного блюда. Потом воспевают, во все горло, с акомпаниментом ладош и тамтама, прошедшие, настоящие и будущие подвиги и оканчивают пир гашишем.

Собрание назначается на другой день, на третий и т. д., пока наконец соседи не начнут жаловаться городским властям на ужасный шум, производимый гашишами каждую ночь, и на заразительный запах дикобраза, уже пришедшего в состояние гниения: тогда полиция, войдя в собрание, выбрасывает на улицу вонючее блюдо и выгоняет всех членов, которые преспокойно отправляются в другое место и там снова открывают свои заседания.

Рассказывая о дикобразе, я не могу умолчать при этом об одном происшествии, которого я был свидетелем и которое, между прочим, подтверждает то, что я говорил в четвертой [206] главе о гиене. Встретив однажды несколько человек гашишей, осаждавших нору, я слез с лошади, с тем, чтобы присутствовать при развязке их охоты.

После нескольких часов самой утомительной работы, из норы была вытащена гиена, мальчиком лет двенадцати, который на два фута всадила свое копье в тело животного.

Европейские охотники стали бы гордиться такою охотою; но гашиши были этим недовольны и посрамлены: недовольны, потому что, по их мнению, это считалось худым предзнаменованием; посрамлены, потому что арабы, собравшиеся из соседних дуаров, с тем, чтобы посмотреть на их охоту, забросали их самыми злыми насмешками.

Нечего и говорить, что зверь был брошен на том то месте и, вероятно, был пожран потом другими гиенами, и охотники, желая избегнуть дальнейших насмешек арабов и отыскать где нибудь в другом месте нору дикобраза, оставили эту страну.

Так как гашиши, в течение года, отправляются на охоту за дикобразом не более двух ила трех раз, то, чтобы поддерживать постоянно охотничий дух в себе и в своих собаках, они делают иногда охоту на ёжа. Когда небо ясно и луна ярко светит, они отправляются, после обеда, из Константины, в сопровождении нескольких пар овчарок, и рыскают целую ночь. И только лишь какая нибудь из этих собак нападет на след ёжа, она тотчас же подымает лай: на него сбегаются остальные собаки и тогда начинается травля, как будто бы дело шло об олене, или кабане.

Заметя опасность, ёж в ту же минуту свертывается в клубок и подставляет свои иглы губам собак. Тогда один из охотников, обернув свою руку полою буроуса, берет его с кладет в свой капишон. Таким образом охота продолжается до самого утра.

ГЛАВА IX.

СОКОЛИНАЯ ОХОТА В АФРИКЕ.

В Алжире, соколиная охота составляет особенную привилегия сильных и знатных. Те, которые занимаются ею по страсти, принадлежат или к потомкам благородных фамилий, или происходят от таких людей, которые отличались своими [207] военными подвигами, и, впоследствии, желая сохранить, или достигнуть власти, перешли на сторону Франции.

Туземец, как бы он ни был богат, какою бы властию не пользовался в своей стране, не может, если не принадлежит к знатному роду, или если еще не прославился своими сдвигами, предаться соколиной охоте, без того, чтобы не подвергнуться насмешкам, а иногда и оскорблениям со сторону своих соотечественников.

Сокольничий одного, знакомого мне, кадия рассказал однажды мне, на этот счет, одно происшествие, в котором он играл, как это будет видно, довольно опасную роль.

Человек этот, который, после известного Мабрука (о нем я буду говорить ниже), считается одним из самых страстных соколиных охотников, каких я только знал в Африке, заслуживает особенного внимания читателя.

Он называется Абдалла и принадлежит племени Магатла, которое гордится им, как одним из первых своих наездников, что не легко достается.

В тот год, когда Алжир был покорен христианами (говорил Абдалла) я и мой двоюродный брат Лакдар вздумали подшутить над шейхом племени Улед-Бу-Ганем. нашим соседом, который, не смотря на то, что был пустой человек, возымел намерение воспитывать соколов для охоты.

Для этого, мы достали двух молодых орлов из известного нам гнезда и выучили их охотиться за едва оперившимися соколами, которых пастухи приносили нам каждый день.

Когда мы увидели, что птицы наши достаточно выдрессированы и не пугаются ни шуму людей, ни ржания лошадей, мы дослали одного из наших товарищей к нашим соседям с тем, чтобы он разведал от людей шейха о времени и месте охоты.

Получив нужные нам сведения, Лакдар и я, взяв с собою осла, который должен был вести на себе наших орлов с несколькими соколами, пустились в дорогу, еще до рассвета.

Шейх с своими людьми прибыли, спустя долгое время после нас, к местности, называемой Уэд-Меллех, где была назначена охота за драхвою. Тамариндовые деревья, которые росли по берегам источника, помогали нам незаметным образом следить за ходом охоты и сообразовать наши действия за действиями охотников.

Вскоре, целая стая драхв пролетела мимо всадников шейха; четыре сокола, один за другим, были тотчас же спущены; [208] в минуту, отрезав одну драхву от остальных, они с яростию на нее напали.

Орлы наши, освобожденные от своих шапочек, не замедлили разглядеть охоту, к которой направили свой полет, сначала тихо и тяжело размахивая своими крыльями и держась правой стороны, но, потом, по мере удаления от земли, с постепенно возрастающею быстротою, дружными ударами рассекая воздух.

Привязав нашего осла к тамариндовому дереву, мы поднялись вверх по источнику, для того, чтобы лучше следить за охотою.

Драхве, отрезанной, как я уже сказал, от стаи четырьмя соколами, дружно на нее напавшими, оставалось только одно средство к спасению — держаться постоянно выше своих преследователей.

Для этого, она поднялась вертикально на такую высоту, что стала казаться нам не более голубя, между тем как яростно преследовавшие ее соколы то делались похожими на саранчу, то совершенно скрывались из наших глаз.

Оба орла, поднявшись на ту же высоту, так перемешались в этой охоте, что вскоре мы не могли отличить их от остальных птиц.

Шейх, устремив взоры к небу и ожидая, подобно нам, исхода этой воздушной борьбы, стоял, со всеми своими всадниками, на долине.

Вдруг, вдали, как будто раздались пронзительные крики, повторившиеся несколько раз; немного спустя, потом, мы заметили какое-то черное тело, которое, по мере приближения к вам, постепенно увеличивалось в своем объеме и, падая вертикально к земле, производило по временам какие-то странные движения.

Тогда мы разглядели, что это были наши орлы: с распущенными по воздуху крыльями, они спускались к земле, увлекаемые тягостию дравхы, которая, с опущенными крыльями и болтавшимися лапами, стремглав падала вниз, не подавая никаких признаков жизни.

Напрасно взоры наши искали соколов шейка: они скрылись. Тогда, все наше внимание обратилось на всадников.

В то мгновение, когда драхва с орлами, со свистом рассекая воздух, упала посреди круга, образуемого шейхом и его охотниками, между ними раздался страшный крик, поразивший нас ужасом. [209]

Тогда мы вспомнили, хотя уже было поздно, что, в торопях, когда мы пустили наших птиц, мы забыла с них снять ножные путы. Несколько всадников слезли с лошадей, и, сняв с себя бурнусы, накрыли ими наших орлов, которые, таким образом попались в их руки.

Нам ничего не оставалось, как только бежать, что мы и сделали в ту же минуту, забыв даже об осле, который, однакож, должен был спасти мне жизнь, в этот памятный для меня день.

Прошло около часу, пока мы бежали по берегу ручья, окаймленного густыми тамариндовыми деревьями, как вдруг, обернувшись, мы увидели за собою погоню: четыре всадника скакали за нами в галоп, в расстояния от нас около двухсот шагов.

Видя, что бегство нас не спасет, мы стали искать таких мест, где бы нам можно было укрыться от погони.

Лакдар спрятался в чаще тамариндов и колючих кустарников; что же касается до меня, я спустился в ручей и взошел в воду, по самое горло, спрятав голову под широкие листья растений, покрывавших берега ручья.

Только что я притаился в своем убежище, как вблизи меня послышался стук лошадиных копыт, и вслед за тем раздался голос одного из всадников, кричавшего людям шейха: «ступайте сюда; вот их следы! Их шаги также видны на песке, как солнце на небе. Их здесь двое, этих собачьих сыновей!»

Шумный галоп и ржание разгоряченных продолжительным бегом лошадей, возвестила мне прибытие шейха и всего его гума (дворни).

— Пусть десять человек, сказал прискакавший шейх: — отправятся вперед, до того места, где оканчиваются их следы, и там остановятся для наблюдения за обоими берегами ручья. Все остальные, долой с лошадей и с пистолетом в руке, идите по следам этих бездельников, которых вы должны привести ко мне живых, если можете.

Из этих слов я понял, что для Лакдара нет надежды на спасение и он должен погибнуть. Что же касается до меня, то, будучи лучше его спрятан, я имел еще надежду пережить его, для того, чтобы отомстить за его смерть.

Но я скоро стал чувствовать, что ноги мои начинают вязнуть в тине и вода, сначала едва покрывавшая мои плечи, подходила уже к моим губам. [210]

Говорят, что тот не человек, кто не знает страха; сознаюсь, что, в эту минуту, на меня напал страх, не столько от опасности, угрожавшей от раздраженных врагов наших, сколько от возможности потонуть в этом жалком ручье.

Размышления мои о моей личности были прерваны раздавшимся вблизи меня выстрелом, за которым последовали проклятия и несколько других выстрелов.

Лакдар, видя себя открытым, выстрелил из своего пистолета в отряд его окруживший, который, несмотря на запрещение шейха, не мог удержаться, чтобы не разрядить своих пистолетов на моем двоюродном брате.

Из нескольких слов, долетевших до моего слуха среди этой суматохи, я понял, что Лакдар еще жив и что его потащили к шейху.

Будучи не в состоянии более держаться на моем месте и желая, несмотря на опасность быть открытым, знать о дальнейшей участи брата, я уже хотел оставить мое убежище, как два человека соскочили в ручей.

— Вот, где он спустился, сказал первый, указывай на мои следы, отпечатавшиеся на песке.

— Он вошел сюда, сказал другой, приближаясь к тому месту ручья, где я неподвижно стоял в десяти шагах от него, и сквозь густую траву, закрывавшую мою голову, наблюдал за всеми его движениями.

— Это странно, продолжал он: — больше следов не видать. Где бы он мог спрятаться?

В эту минуту, я услышал шаги человека, идущего по берегу ручья, почти над моею головою, который обратился с следующими словами к одному из моих соседей:

— Могаммед, шейх послал меня за тобою, потому что ни у кого из оставшихся около него всадников нет такого хорошего ножа, как у тебя.

— Зачем? возразил тот.

— Чтобы отрезать голову собаке, которую мы поймали, отвечал посланный.

Перспектива отрезать голову человеку, как видно, оказалась для них более привлекательною, чем напрасные, мажет быть, поиски за человеком, который успел уже укрыться от их преследований, и негодяи эти тотчас же отправились к шейху: с удалением их, я освободился от страшного положения, в каком не находился еще никогда. [211]

Впоследствии я узнал, что Лакдару отрезали голову и я ничего не ног сделать чтобы его спасти.

Уверенный вполне, что удалившиеся от меня люди, по совершений убийства, снова возвратятся, и не имея возможности скрыть своих следов, в случае, если бы мне искать другого убежища, я решился остаться на прежнем месте.

Ухватившись за корень, с берега торчавший над моею головою, я, на мгновение приподнялся из воды, что дало мне возможность принять положение, не представлявшее уже той опасности, какой я сначала, подвергался.

После криков, и громкого смеха, возбужденного тройною казнию, совершенною над моим двоюродным братом и орлами, вдали послышались шага лошадей, удалявшихся от ручья; потом все замолкло.

Время между тем подвигалось вперед, а с ним и солнце, которое наконец скрылось за горами. Наступили сумерки и на темно-синем небе засверкали блестящие звезды.

Тогда я потихоньку вылез из своего убежища, и осторожно взобрался на крутой берег ручья.

Прислушиваюсь, смотрю: нет ни души, не слышно ни одного внука, кроме кваканья лягушек, и глухого ворчанья шакалов, бродящих около трупа Лакдара, который я нашел страшно обезображенным; по бокам его лежали оба наши орла, подобно ему, обезглавленные.

Удостоверившись, что я был совершенно один, я завернул тело и голову двоюродного моего брата в бурнус и, взваливши эту ношу себе на плечи, отправился в ту сторону, где, утром, мы скрыли нашего осла.

Я нашел его на прежнем месте, щиплющего траву у подошвы тамариндового дерева, к которому он был привязан. Навьючив его драгоценною моею ношею, которую крепко привязал к нему полотном, снятым с моей головы, пустился в путь через долину, желай скорее попасть на тропинку, прямо ведущую к нашему дуару, куда я намерен был прибыть до рассвета.

Прошло около четырех часов с того времени, как я находился в дороге, в продолжение которой я не встретил ни одного живого существа, кроме нескольких шакалов, издалека почуявших запах крови, когда мой осел, навострив уши и трясясь всеми членами, вдруг остановился, как вкопанный. [212]

В это мгновение, на дороге, пряно передо мною, блеснули два глаза, горевшие, как уголья.

Привыкнув к подобного рода встречам, я поспешно обрезал веревки, которыми труп Лакдара был привязан к спине осла; положил холодное тело снова на свои плечи и пустился с ним в дорогу, оставив бедное животное прикованным от ужаса к одному месту.

Пройдя около ста шагов, я услышал как бы падение тяжелого тела, с силою брошенного на землю, потом что-то в роде хрипения, а потом, ровно ничего.

Лев, довольный принесенною мною жертвою, оставил меня в покое и я, сделав обход, для того, чтобы снова попасть на оставленную тропинку, продолжал, по прежнему, свой путь.

Через несколько времени после этого, я встретился с отрядом всадников, из нашего племени, которые были отправлены для поисков за нами.

Когда я рассказал им обо всем, что случилось с нами в продолжение дня, они, в туже минуту, хотели отправиться к соседям, чтобы отмстить им, за смерть Лакдара.

Я дал им понять, что их было слишком мало для такого предприятия, что нам нельзя же бросить труп бедного вашего друга и, наконец, что я был не вооружен и без лошади.

Тогда один из всадников положил поперек своего седла завернутые в бурнус останки Лакдара, а другой посадил меня на круп своей лошади и, в этом виде, мы достигли вашего дуара, прежде чем кто-нибудь проснулся.

Вечером того же дня, в часы ужина, пятдесят избранных всадников прибыли к дуару, где находились убийцы Лакдара, и слезли с лошадей.

Шейх, вместе со всею ватагою, пировал в своей палатке, устроив торжество в честь утренних своих подвигов. Уже начали разносить кускуссу. Мы прибыли кстати.

Собаки, почуяв ваше приближение, подняли громкий лай и вскоре к нам подошли некоторые из слуг шейха, которые пришли в большое изумление, при виде такого огромного числа гостей, прибывших в одно время.

Пока десятеро из наших всадников верблюжьими веревками, которыми обвязаны были их головы, душили проклятых собак, остальные бросились к палатке шейха, и начали рубить его челядь, и тех из приглашенных к пиру гостей, которые, по своему происхождению, не имели права войти в [213] палатку и, в ожидании остатков от обеда, расположились у ее входа.

До этой минуты, я не принимал никакого участии в подвигах моих товарищей и занят был только одною мыслию: отыскать шейха, которого и хотел убить собственною моею рукою.

И только что вход в палатку был очищен, я, первый, бросился в ее внутренность где, образуя круг, в совершенной неподвижности сидели, вместе с шейком, около дюжины благородных арабов.

Четверть часа спустя, головы их, в порядке, была расставлены вокруг еще неостывшего блюда кускуссу, и пятдесят всадников, гоня перед собою огромное стадо и нагруженные богатою добычею, возвращались в свои многоуважаемые дуары.

Все это совершилось без выстрела, почти без всякого шуму, так, что соседние дуары шейховой смалы узнали о нашем нападении слишком поздно и по этому не могли во время подать помощи.

С этого дня, до прибытия в вашу страну французов, положивших конец вражде, много голов пало с обеих сторон; но никогда не видно было, на рубеже обоих племен, других соколов, кроме наших.

Редко арабы сохраняют более одного года тех соколов, которых они уже употребляли для охоты в течение охотничьего сезона. Чаще случается, что, в конце февраля, они пускают их на волю и, в начале осени, запасаются новыми.

Некоторые племена, для соколиной охоты, приготовляют молодых соколят, или гнездарей (Взятый из гнезда.); их легко можно приучить к себе и выдрессировать, но они не так смелы и более подвержены болезням, чем взрослые соколы. Последних ловят, в конце лета, следующим образом:

Известно, что европейские соколы подвергаются разным болезням, которые, несмотря на все заботы и старания, прелагаемые охотниками при их лечении, часто оканчиваются смертью.

В Алжире, подобные случаи весьма редки. Я полагаю, что есть три причины, которые могут объяснить нам это преимущество африканского сокола пред европейским.

Во-первых, арабы никогда не употребляют для охоты других соколов, как только взрослых; во-вторых, перед [214] линянием птиц, они пускают их на волю; в-третьих, наконец, вместо того, чтобы находиться постоянно в заключении, соколы, сидя на плечах своих хозяев, постоянно с ними путешествуют с места на место, а когда племя расположится где нибудь лагерем, им позволяют проводить целые дни на насести, вынесенной из палатки, в которую они возвращаются только ночью.

Самая интересная охота с соколами как для арабов, так и для европейцев, по которой можно судить о степени смелости соколов, есть охота за драхвою.

Туземные владетели, держащие соколов для охоты за драхмою, выказывают в этих случаях все свое богатство и роскошь, как в лошадях, так и в свите, что предает особенную прелесть охоте, на которую иногда собирается от двух до трех сот всадников.

Драхва встречается по сю и по ту сторону гор, отделяющих Тель от пустыни, но чаще по ту сторону. Обыкновенно она летает стадами, в которых заключается от десяти до тридцати птиц. Так как она близко подпускает к себе всадников, то они развертываются по долине в одну длиннейшую линию; сокольники, соблюдая между собою большие интервалы, двигаются посреди всадников.

Если случается, что драхвы летают на слишком большом расстоянии от земли, или слишком рассеянно, то охотники ограничиваются одними наблюдениям за их полетом и продолжают двигаться вперед, до тех пор, пока не увидят, что стадо спустилось к земле, или начинает летать кучею. В обоих случаях, выпускают одного или двух соколов, и, разумеется, выбирают для этого самый лучших.

Когда драхвы, опустившиеся на землю, заметят сокола, реющего над ними, они, подобно зайцам, притаиваются на одном месте и ждут той минуты, когда птицы-охотники выберут между ними свою добычу.

После того как соколы два или три раза опустятся на одну из драхв, остальные улетают, не заботясь нисколько об оставленной, которая умирает под ударами соколиных когтей. Из этого видно, что такая охота лишена всякого интереса; а потому арабы употребляют всевозможные усилия, чтобы возбудить в драхве какое нибудь сопротивление против нападений соколов.

В последнем случае, т. е. в то время, когда выпускают соколов на драхв, поднявшихся на воздух, сначала видно, [215] как та из драхв, которую преследуют соколы, старается смешаться со стадом, чтобы заменять себя другою, потом, как ее отрезывают от стада и, наконец, как она, желая избегнуть преследования, поднимается, почта вертикально, на страшную вышину.

И обыкновенно, в ту минуту, когда драхма бывает отрезана от стада, сокольники выпускают на нее всех своих птиц.

Тогда только охота делается особенно занимательною.

Все всадники, перед тем рассеянные по долине, собираются в один отряд и окружают предводителя охоты.

Бой продолжается, обыкновенно, довольно долго и драхва только тогда начнет приближаться к земле, когда соколы, поднявшись выше ее, вцепятся в свою жертву и переломят ей крыло, или выклюют ей глаза. Тогда, среди круга, образуемого всадниками, падают вместо драхв соколы, и часто последние, во время падения, убиваются до смерти.

Случается также, что драхва, отрезанная от стада, вместо того, чтобы подниматься вертикально, к верху, начинает лететь вперед, параллельно земле, и увлекает за собою и всадников и соколов.

Чаще бывает, что сокол, преследуя драхву, успевает переломить ей крыло и спуститься со своею добычею на землю; но иногда случается, что, после нескольких часов охоты с колокольчиком, предводитель охоты, не желая растерять своих птиц, дает знак к отступлению.

Мне рассказывало один случай, по которому можно судить о степени силы и быстроты драхвы и сокола.

Прошедшею зимою, арабы из племени Фержиуя, взяв с собою драхву и сокола, упавших к их ногам, принесли обеих птиц шейху страны. Собрав сведения, шейх узнал, что сокол этот принадлежит знатному арабу, жившему на юге, который, в тот день, когда его сокол убил драхву на местности, принадлежащей племени Фержиуя, охотился, в долине племени Эль-Утайя. Но, по прямому направлению, от Эль-Утайя, где сокол напал на драхву, до Фержиуя, где она с ним упала на землю, будет расстояния никак не менее пятидесяти льё (Около двухсот верст.), между тем, как обе птицы находились в пути не более четырех часов.

По смерти Мабрука, старший его сын, исполняя последнюю волю отца, дал свободу всем его соколам. [216]

В Алжире, некоторые из знатных о богатых арабов держат соколиную охоту только для славы, но сами никогда не охотятся.

Когда такой араб находятся в дороге, его окружают красивые всадники, на плечах которых сидят соколы, и вся эта свита отличается роскошью костюмов и оружия. В самом деле, такой поезд может поразить удивлением не только туземцев, но даже и европейцев.

Последние, при встрече с поездом, слезают с лошади и почтительно цалуют колено предводителя отряда, несмотря на то, что они часто не знают даже его имени. Это — покорность слабого перед сильным, бедного перед богатым, простолюдина перед знатным.

Текст воспроизведен по изданию: Львы, их жизнь, нравы и охота за ними. Рассказы Жюля Жерара // Современник, № 12. 1855

© текст - ??. 1855
© сетевая версия - Thietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Современник. 1855