-

ЧАРЛЬЗ БЕНБЮРИ

ЖУРНАЛ ПОСЕЛЕНИЯ МЫСА ДОБРОЙ НАДЕЖДЫ

JOURNAL OF A RESIDENCE AT THE CAPE OF GOOD HOPE

5. НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МЫСЕ ДОБРОЙ НАДЕЖДЫ.

Г. Чарлз Бенбюри (Charles J. F. Bunbury) издал недавно в Лондоне свои записки, в которых описываются Английские и Африканские поселения на мысе Доброй Надежды, туземные племена и природа этого края. Записки эти принадлежат к замечательным сочинениям, появившимся в последнее время в Английской литературе. Живое и увлекательное изображение как туземных нравов, так и предметов естественных: животных, гор и растений, придают этой книжке большую занимательность и разнообразие.

Вот несколько коротких отрывков из этого сочинения:

«Когда мы подплыли к Мысу с юго-западной стороны, пред нами раскинулся роскошный берег, вдоль которого тянулся от Стойловой бухты до собственно так называемого мыса Доброй Надежды, живописный горный хребет, и здесь-то я впервые окинул жадным взором Африканский материк. Весь берег вообще крут и высок; гигантские и обнаженные уступы гор как бы вдруг подымаются из волн и разбрасывают во все стороны маленькие грядки скал, едва покрытых кустарником. Неровные и утесистые вершины этого хребта не имеют однакож острых [98] верхушек, придающих столь оригинальную физиономию берегам Бразильским: они скорее напоминают нам низменные предгория Альпийского хребта. Когда мы несколько ближе подплыли к берегу, то при ясности дня увидели во всей красе живописный южный хребет. На утесистых неровностях его играл свет, крутизна между тем погружена была в мрачную тень, и о подошву скал с яростным ревом разбивались волны. Зелень едва проглядывала на скалистом хребте, утесы не везде были обнажены; но вся растительность на них имела отлив поблекший, бурый, и посреди этой мрачной картины деревья и сады мелькали только у подошвы Львиной горы (образующей юго-западное очертание залива). Знаменитая Столовая гора есть, по всей вероятности, вершина хребта; но со стороны моря она не представляет ни значительной высоты, ни той фигуры, по которой ей дано название Столовой. Она скорее напоминает взорам Салисбурийские утесы, находящиеся близ Эдинбурга».

Капштадт лежит в покатой долине на берегу моря и, несмотря на свою окрестность, не представляет ничего особенно живописного.

Автор описывает его так:

«Капштадт числом жителей вероятно не превосходит Ярмута (в Норфольке); но, будучи не так тесно выстроен, он занимает [99] большое пространство. Улицы его довольно широки и правильны и пересекают одна другую под прямым углом; но они еще не вымощены, и потому во время засухи чрезвычайно пыльны; многие из них усажены рядом дубовых деревьев, — вдоль же главной улицы, называемой Хир-Грахт, идет канал, теперь почти совсем высохший. Настоящих тротуаров нет, но пред многими домами возвышаются над улицею каменные террасы, называемые Stoep и служащие для жителей местом вечерней прогулки. Домы по большей части низки и имеют плоские крыши, выбеленные или выкрашенные, с окнами и отверстиями.

Более всего — говорит г. Бенбюри — поражает в этом городе смешение народов. Здесь виден и Малаец, и Голландец, и негр, и готтентот рядом с Английским поселенцем. Английские физиономии встречаются на каждом шагу; все это вместе с первого взгляда представляет самую пеструю картину и дает городу очень оригинальный характер. Взоры иностранца всего более поражены странною формою извощичьих фур: все громоздкие товары, напр. бочки с винами, строевой лес и проч. укладываются в эти длинные и низкие фуры, в которые обыкновенно запрягается волов двенадцать, а иногда и более, и которыми правит готтентот с предлинным бамбуковым [100] бичом. Легкую поклажу возят в подобных же фурах лошади.

Капштадт защищен довольно сильным замком и сверх того несколькими маленькими укреплениями. Находясь на южной покатости хребта, город этот подвержен несносному зною, и тем более, что позади его возвышаются громады обнаженных утесов. Но самое большое неудобство его в это время года (февраль) страшная пыль, которая носится густым облаком в воздухе, и которая, при сильном юго-восточном ветре, невыносима, потому что пробивается всюду, проникает, кажется, во все поры, садится па платье, книги и мебель; наконец от действия ее стволы и зелень деревьев, находящихся в городе, кажутся все как бы вымазанными красною охрою».

Вступивши на берег, г. Бенбюри немедленно начал ботанические изыскания. В окрестностях Мыса, говорит он, решительно нет ни одной значительной древесной породы; одно только красивое серебристое дерево, или Виттенбум (Lancadendron argenteum), изо всех растений Мыса имеет значительную высоту и встречается повсюду. Есть даже целый лес из этих деревьев, простирающийся от подошвы Чертовой горы (замечательной возвышенности, лежащей влево от Капштадта) до самой Столовой горы. Г. Бенбюри говорит, что это дерево отличается [101] поразительною белизною шелковидных листьев, которые еще красивее, когда они приходят в колебание от ветра. «Оно достигает — говорит он — вышина от 30 до 40 футов; ветви его по большей части прямые и не далеко раскидываются, — дерево мягко и ломко и годится только на топливо, а кора очень клейка и должна заключать в себе много дубильного вещества. — Обширнейшее поле для ботанических наблюдений представляют подошва и скаты гор, окружающих Капштадт».

Мы представим здесь нашим читателям результат одного из самых интересных ученых исследований автора:

«Февраля 28-го 1838 г. Сегодня утром я встал часа в четыре, чтобы вместе с г. Гарвэм взобраться на Столовую гору. Звезды ярко сверкали на чистом, хотя и не совсем безоблачном небе; небольшая тучка выглядывала из-за горы, вся природа покоилась, — одни только кузнечики и стрекозы нарушали глубокую тишину. Мили с две дорога казалась нам довольно сносною; наконец мы приблизились к Плетт-Клипу, — широкому, гладкому утесу, через который бежит горный поток, приводящий здесь в движение водяную мельницу. Здесь уже нельзя было продолжать путь верхом: и мы, оставив лошадей, вступили в так называемую нагорную страну — род крутого горба, [102] спускающегося к подошве скал. Тропинка, по которой мы взбирались, была очень неровна и узка и извивалась между серебряными деревцами и огромными кустарниками, висящими на утесах. Когда начало светать, в глубине под нами показался Капштадт с своим заливом, а чрез вершину Львиной горы перед нами открылось море. Тропинка становилась все круче и круче, по мере того, как мы поднимались; наконец в шестом часу мы очутились в большом овраге, который тянется до самой вершины горы. Северная сторона Столовой горы походит на стену с бастионами: этот овраг образует внутренний угол бастиона между правым, или западным бастионом и стеною, — угол, при основании довольно широкий, но постепенно суживающийся кверху, так что наконец при вершине своей имеет он не более трех или пяти ярдов между стеною и утесами. Восхождение наше было сопряжено с большими трудностями; ибо тропинка была не только чрезмерно крута, но и повсюду завалена острыми камнями, затрудняющими пешехода и легко отваливающимися под ногами. Длинные кусты густой травы и жестких, упругих веревочниковых растений (Restiaciae) растут в ущельях между скалами и дают возможность цепляться за них и влезать с помощию рук; верески, папоротники и много других малорослых кустарников [103] украшают трещины огромных масс горизонтально лежащего кварцового песчаника, расположенного гигантскою стеною по обеим сторонам прохода. В исходе шестого часа мы вылезли из ущелья и вошли на вершину Столовой горы, находящейся на 3,582 фута над поверхностию моря. Солнце уже сияло во всем своем блеске и воздух вокруг нас был чист и прозрачен. Мы немедленно начали искать растения Disa grandiflora, знаменитого украшения Столовой горы и для которого преимущественно мы и решились взобраться на ее вершину в столь неблагоприятное время года. Вершина эта, несмотря на то, что усеяна кое где утесистыми возвышениями и болотистыми впадинами, необыкновенно плоска и образует узкую равнину, мили в две длиною, по направлению от юго-востока к северо-западу с обрывами на каждой стороне. Большую часть ее поверхности составляет род мостовой из плоских или круглых скал, а трещины ее наполнены травами; остальная часть площадки болотиста и подернута мхами или покрыта высоким тростником и папоротниками. Disa grandiflora растет в большом изобилии в болотистой впадине (возле восточной оконечности), посреди тростинка, по краям маленьких луж и ручейков. Кроме этого места, сколько мне известно, нигде нельзя найти Disa grandiflora, [104] по моему мнению, самого роскошного цветка изо всех когда-либо мною виденных, и достойного занимать первое место между красивыми семействами Африканских растений. Сверх того удалось нам отыскать и два другие вида Disa (ferruginea и tenuifolia), потом еще нежный, сливочно-кофейный glodiolus и пышная crassula coccinea, и много красивых травок из семейства вересков, из которых иные свойственны только этой высоте, другие же подобны растущим у подошвы горы, наконец несколько замечательных папоротников, множество compositae и проч. Обильнее прочих на вершине горы — penea mucronata. В мокрых впадинах и между утесами прохода в изобилии растет известный под названием Todea Africana — роскошный папоротник». — Одно из замечательнейших местоположении в окрестностях Мыса представляет Фиш-Риверский лес, — прежняя граница колонии. На каждый из сторон потока лес неправильно и грозно тянется на пространстве от шести до двадцати миль вдоль по страшной крутизне хребта, образуя таким образом естественное укрепление для туземцев, а для диких животных — убежище, из которого выгнать их нет возможности.

«Мне никогда и ни в какой другой части света не случалось — говорит г. Бенбюри — видеть что либо подобное Фиш-Риверскому лесу, [105] да и не думаю, чтобы могло существовать где-нибудь более заросшее, глухое и непроходимое место. Растительность здесь до того сочна, что не поддается действию огня в самую сухую погоду, и вместе с тем столь сильна и густа что нет никакой возможности пробираться сквозь ее глушь, не прорубая ветвей на каждом шагу. Однако Кафры с удивительнейшею ловкостью и быстротою, как змеи, пролезают сквозь кустарники, так что никакой Европеец не был бы в состоянии их преследовать; сверх того, чаща леса весьма для них выгодна тем, что, простираясь вдоль всей границы, дозволяет им, во всех их разбойничьих и враждебных предприятиях, соединять свои силы и прокрадываться незаметно до самых границ, а иногда даже и на расстояние нескольких миль от Грахамс Тоуна. Мне говорили, что не далее как лет двадцать тому назад, Фиш-Риверский лес был населен слонами и другими дикими животными. Г. Кларк видел однажды недалеко от Тромпетер-Дрифта, милях в тридцати от Грахамс-Тоуна, слонов пятдесят вместе; но деятельная война, которую вели против них Альбанские поселенцы, для добывания слоновых костей, равно как и частые прогулки людей и домашних животных по всем диким и непроходимым местам леса, — наконец биваки [106] и стычки с Кафрами в глубинах его, во время последней войны, совершенно вытеснили этих коренных обитателей Мыса, так что ныне не видно во всем Фиш-Риверском лесу ни одного слона. Носороги и буйволы еще водятся в нем; но первые стали уже чрезвычайно редки. Гиппопотам, называемый Голландцами морскою коровою, показывается еще при устьях реки, хотя уже в гораздо меньшем количестве; также и все породы антилопов стали несравненно реже, нежели прежде, в пределах колонии, а многие из них и совершенно исчезли. Высокие, ото всюду открытые Бонтебокские площадки, лежащие к северо-востоку от Винтерберга, до сих пор славятся между охотниками. Многие офицеры, отправлявшиеся в это место на охоту, сказывали мне, что встречали большое множество диких четвероногих животных из породы кваггов и коз. Здесь встречаются также и львы, хотя число их, по милости охотников, значительно уменьшается. Обыкновенно говорят, что лев, если его не затронут, редко нападает на человека: действительно, будучи потревожен, он обыкновенно удаляется тихими шагами, с видом глубокого размышления и спокойствия, как будто бы говоря: Я тебя не трону, только ты меня оставь в покое». Но если станут по нем стрелять и преследовать его, то он с яростию [107] оборачивается и нападает. Мне всегда казалось, что лев любит одиночество; но офицеры, охотившиеся на Бонтебокской площадке, говорили мне, что весьма часто встречали по нескольку львов вместе».

Вот некоторые сведения о Кафрах, племени, бесспорно самом грозном изо всех, с которыми имели дело Англичане, и между прочим о вооружений и военном искусстве их.

«Хотя теперь все соглашаются — говорит г. Бенбюри — в том, что Кафры принадлежат к черному поколению, однако характеристические особенности этого племени, за исключением курчавых волос, обозначаются на нем менее резко, нежели на Гвинейских и Мозамбикских уроженцах: губы у Кафров не так пухлы, нос менее сплющен, нижняя часть лица выдается вперед не столь острым углом, и наконец лобная кость нередко столько же развита, сколько и у Европейцев. Цвет кожи у большей части Кафров, мною виденных, подходит к темно-коричневому, нередко и к черному, между тем как у других племен он имеет желтые и красные оттенки; впрочем они так часто выкрашивают себе кожу красною охрою, что о настоящем цвете ее судить трудно. Мужчины их, вообще говоря, довольно высокого росту и так хорошо сложены, что красота их форм и свобода движений [108] часто напоминали мне изящество древних статуй; однако они более отличаются ловкостию, нежели силою, и по уверению многих, не сладят с Английским солдатом. Они не носят никакой одежды, кроме кожаного плаща или каросса (kaross), и то не для прикрытия какой либо части тела, но единственно для защищения себя от непогоды. Кожа, из которой выделываются эти плащи, мягка и столь же гибка, как лайка наших перчаток; она принимает довольно приятный для взора, красно-бурый цвет. Плащ этот называется у них ингубо: каросс же есть, как мне кажется, слово, заимствованное у Готтентотов Голландцами. Начальники Кафров носят нередко вместо плаща леопардовые шкуры. Кафрские женщины в торжественных случаях украшают свои волосы красною охрою, которую они употребляют весьма искусно; волосы скручиваются в несколько узлов или комков и всякий узел намазывается жиром и охрою. Это убирание волос, по мнению их, очень красиво. Женщины у Кафров, как я уже упоминал, наружностию уступают мужчинам, в одежде же они отличаются от них кожаною шапочкою, походящею на чалму и украшенною бисером и медными пуговицами. Плащи их, щедро осыпанные теми же украшениями, несколько пристойнее мужских, потому что обыкновенно обвертывают все тело и скрывают их [109] от головы до пяток; впрочем незамужние женщины нередко прикрепляют эти плащи вокруг поясницы в роде юбки, оставляя верхнюю часть своей особы открытою.

При Блок-Дрифте все Кафрские воины, за исключением начальников, употребляли в сражении свой дротик, или легкое копье, которое у них называется умконто, колонистами же прозвано ассагай. Копье это имеет тонкое древко, футов в пять длиною; оно выделано из весьма твердого дерева, называемого Голландцами ассагайгоут (это дерево есть нечто иное, как curtisia faginea) и снабжено железным острием или клинком, в роде пики. Орудие это очень легко; его можно бросить ярдов на пять или на шесть; но дальше этого расстояния сила ударения утрачивается. Другого рода орудие, употребляемое Амакозами, есть кирри, или киэрий, — простая палка из весьма тяжелого дерева, с шишкою на конце; оно употребляется как метательное орудие, и с такою ловкостию, что сшибает птиц на лету. Впрочем большая часть Кафров имеет теперь и огнестрельное оружие, и хотя доныне умеют владеть им весьма немногие из них, однако ничто не препятствует предполагать, что Кафры со временем будут столь же меткими стрелками, как и северо-американские Индейцы...»

Текст воспроизведен по изданию: Несколько слов о мысе Доброй Надежды // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 75. № 297. 1848