-

БЛОК Г. К.

НЕВОЛЬНИЧИЙ КОРАБЛЬ.

Из путевых записок русского моряка.

...Я сошел на берег, на берег знойной Африки; мне хотелось рассеяться: на корабле было как-то скучно; общество наших офицеров разъехалось по окрестностям; иные в дивную Констанцию, другие на Львиный хребет. Приятная наружность Капштадта, по улицам которого я бродил, находилась в то время под влиянием удушливо-жаркой атмосферы: было за тридцать градусов по реомюру. Я зашел в кафе-ресторан, скромный, неизысканный по убранству, но чистый, опрятный, щеголявший изящною простотою. Мне дали лимонаду, мороженого и превосходную гаванну. Я кейфовал, бессознательно следя за клубами полупрозрачного голубого дыма, едва заметные струи которого, в следствие строгих атмосферических законов, извиваясь в неуловимых и грациозных узорах, занимали мое воображение, воображение усталое, измученное, или, вернее, на этот раз как-то ленивое: я ни о чем не думал, а смотрел только, и был совершенно доволен этим моральным и физическим спокойствием, которому многие и многие могли бы позавидовать, потому что в нем проглядывала беспечность, хотя, правда, и минутная, но зато самая идеальная беспечность!...

Это ли обстоятельство, костюм ли, наружность ли моя изобличали во мне русского — не знаю; но ко мне подошел каптейн, с обычною нецеремонностью моряка, и подсев возле меня на стул, спросил не с русского ли я судна? Я отвечал утвердительно; мы разговорились. Его интересовало знать, с какою целию мы посетили Капштадт из дальних, по его выражению, вод Финского залива, омывающих берега окрестностей Петербурга, этой изящной столицы обширного русского царства.

Я удовлетворил его любопытству. Ему понравилась заботливость нашего правительства, не щадящего расходов для [18] благосостояние своих подданных, распространенных на огромном пространстве обитаемой нами планеты.

— Я сам бывал в Петербурге; чудная ваша столица Петербург! — говорил он с выражением, в котором высказывалось удовольствие, одушевлявшее его при этих воспоминаниях. — Но много утекло воды с тех пор: я был тогда молод, а теперь, как видите, сед. Впрочем он был еще очень бодр, здоров и свеж для человека его лет; ему было, на взгляд, лет пятьдесят с небольшим.

Этот незнакомец принадлежал к числу тех людей, которые могут понравиться с первого взгляда. Откровенность его чистосердечной беседы, лета, испытавшие жизнь — все привлекало мое внимание к его разговору, прямому и исполненному такта, и внушало какое-то необъяснимое уважение: моряку, молодому летами и опытом, общество подобного человека не только приятно и занимательно, но даже и поучительно. В морской службе встретишь радости, удовольствия и ужас, опасности, горе и лишения, и опыт этот приобретается десятками лет.

— Ну что, скажите, заговорил опять незнакомец, у вас нового в Кронштадте? Эта уютная точка небольшого островка была очень удачно избрана великим преобразователем России Петром Великим: прекрасный рейд и спокойные гавани. Хотелось бы мне, побывать в тех краях еще раз; но вряд ли исполнится мое желание; я, можно сказать, совершенно погряз в торговле с Восточной Индией и Южною Америкою. А скоро ли ваш капитан думает оставить Капштадт?

— Быть может, на днях, отвечал я.

— И куда думаете зайти на пути?... Вероятно, в Маниллу?

— Вы не ошиблись; но прежде, нужно вам сказать, нам следует зайти в Сингапур, обогнув северную оконечность Суматры.

— Вот как! Да, мне самому случалось плавать Малаккским проливом: оно, знаете ли, неприятно и даже, отчасти, опасно...

— Почему?... Не по разбоям ли перебил я было его.

— Нет, отвечал он довольно серьезно: не то, а по жестоким шквалам, которые называются в тех краях суматрами, и признаюсь, разрушительную силу которых я не желал бы нам испытать. А что тамошние разбои?... Прошло [19] время каримонских пиратов! Нынешние Малайцы поутихли, сделались, так сказать, ручными; но, конечно, пальца в рот им не клади: откусят!...

— Не сомневаюсь! А странно, как поразмыслишь, что эти люди так медленно, и по-видимому, так неохотно подчиняются влиянию здравой философии разумных существ, т. е., человечества: посмотрите, даже звери, конечно одной породы, не отнимают друг у друга жизни, этого драгоценнейшего дара земного бытия. Бросьте им спорный предмет — пищу: они раздерутся, погрызутся — но тем ведь и кончут. А случается, что человек, взлелеянный на груди нежной и добродетельной матери, готов из-за золота посягнуть на жизнь своего собрата.

— Это верно; однако ж, я чуть было не сделался пиратом поневоле, сказал он мне, тоном, который мог бы привести более робкое и неопытное существо, чем ваш покорнейший повествователь, в какое-то безмолвное оцепенение.

— Не знаю, отвечал я нерешительно: даже сомневаюсь чтобы неволя, могла принудить к такому гнусному промыслу.

— Не знаете и сомневаетесь, молодой человек, возразил он хладнокровно: а это именно потому, что вы молоды. Boy! обратился он к одному из прислужников кафе-ресторана — two glases of brandy.

Я было принялся его благодарить, отговариваться, что не пью этой смеси, которую действительно ненавидел, — но куда! мой Captain, от которого веяло отчасти алкоголем, и слышать ничего не хотел, заметив, что он покуда еще не встречал моряка, который отказывался бы от такого освежающего нектара — стакана brandy and cold water.

Принесли стаканы. Исполнив вежливость, т. е. пробормотав друг другу обычное «your wery good health», мы отхлебнули по глотку принесенного зелья, и беседа наша пошла бодрее.

— Да, да, сударь, продолжал он, предлагая мне чокнуться снова: это именно от молодости. Поверите ли вы, например, что капитан бостонского брига, имеющий удовольствие с вами говорить, был однажды пиратом, но конечно, не по влечению, а по неволе?

Вопрос, согласитесь, был оригинален и интересен; я не успел на него ответить, но воображение и физиономия мои, как обыкновенно бывает в подобных случаях, сделали [20] уже тысячу вопросов: как? что? где? когда? каким образом? может ли быть? вы шутите? и много тому подобных.

— Вот видите ли, прибавил он с довольною миною, заметив мое удивление и вопрошающий взгляд: допейте этот стакан — и я объясню подробности обстоятельства или приключения моих молодых лет: как купец, думаю, я могу требовать от вас этой дани? Согласны вы? прибавил мой весельчак, смеясь от души.

Я, исполняя его желание, по спускал с него глаз, и рассмотрел при этом на правой щеке его длинный и широкий рубец. Я обратился весь во внимание. Собеседник мой продолжал прихлебывать и описывать интересный эпизод из своей молодости таким образом:

— Я был, мальчишкой, лет восемнадцати, в Вест-Индии. Бременский барк, на котором я прибыл туда из моего отечества, был мною оставлен по маленьким капризам: мой хозяин был строптивого характера, и горд; но известен как отличный и отважный моряк. Он знал моего отца, любил покойного, и хотел вывести меня — как говорится — в люди; поэтому в обращении со мною он был постоянно строг, взыскателен, и не давал мне, признаться, случая нежиться: я был и на марсе, крепил брамсели, и прислуживал у него в каюте: чистил платье, сапоги и ходил за его бульдогом. Эта проклятая собака досаждала мне, бывало, более всего. Раз я взял лопарь, и ловко «огрел» своего досаждателя. Остервенившееся животное бросилось мне на грудь, как африканская гиена; но я был силен: взял его за шею, и так сильно оторвал и отбросил от себя к рострам, что несчастный бульдог переломил себе заднюю ногу о бугель запасного брам-рея. Хозяин взбесился, и ударил меня. Я был молод, не стерпел и отказался служить ему. Прошла неделя; деньги были на исходе; нужно было думать о месте. Я бродил из шинка в шинок, пил — нужно сказать — иногда неумеренно, и дошел вскоре до того, что сидел наконец в шинке на последние деньги. А я вам скажу, ужасное положение видеть свой кошелек пустеющим, и не иметь к тому же ни крова, ни хлеба, ин даже какого-нибудь места в виду. Мне было грустно; чувство сожаления и раскаяния стало заглядывать в мою грудь: к чему, думал я, эта неуместная амбиция?... Надо иногда и стерпеть, а ты обиделся. Глупо, право глупо, согласитесь, что глупо! [21]

Ну-с, таким-то вот образом я рассуждал за стаканом грога. В этом шинке, нужно вам сказать, не задолго до моих логических умозаключений, вызванных, разумеется, и грогом, и моим действительно незавидным положением, явился какой-то незнакомец, тип Американца, или Yankee, как их обыкновенно называют; он сидел в отдалении нашего шумного общества, и исподлобья рассматривал каждого поодиночке. Убитый дух мой, а может быть и нейтральность, с которою я сидел посреди этого буйного веселья, обратили, должно быть, на меня особенное внимание Американца. Он подсел ко мне, спросил о двух-трех посетителях, игравших большую роль в этом шинке, предложил стакан грогу, и разговорился. Мой Yankee был приветлив, внимателен к разговору и чрезвычайно как любопытен: расспрашивал меня о малейших пустяках, которые, как, по крайней мере, казалось, его очень интересовали. Я не замедлил, разумеется, рассказать о своем горестном положении, и едва только успел объяснить, что ищу случая попасть на судно, как незнакомец мой, видя во мне сильного и здорового парня, протянул руку и сделал предложение идти с ним на судно, на котором, как он себя выдавал, он был боцманом. Я, конечно, обрадовался этому предложению, даже не сумел скрыть свое восхищение, когда он обещал мне сорок пиастров месячного содержания. Мой боцман хлопотал около меня, как заботливая нянька, смотря в глаза своему любимому дитяти. Мы шутили, смеялись и продолжали пить грог я старался выказать свое молодечество, и потому скоро развязал свой болтливый язычок, и попросил десять пиастров в счет жалованья; он дал мне двадцать. Весело, думал я, служить на таком судне, и с таким добряком-боцманом, у которого можно иметь постоянный кредит; денег было у него много — все дублоны и заманчивые гинеи. Я был счастливейшим из смертных: выпил порядочно и с золотом в карманах!... Остального, нужно сознаться, я хорошенько не припомню: все ходило вокруг меня, как тени фантасмагории; я обезумел от радости, по более, разумеется, от вина. Оно-то и толкнуло меня в сети, в которых я бы погиб навсегда если б не счастливый случай! Вот до чего довели меня несколько стаканов грогу!... Слушайте. Я просыпаюсь под утро; озираюсь... и не могу взять хорошенько в толк, где [22] я? Наконец вижу койки и спящих людей; я догадался, что нахожусь в палубе какого-то судна; но какого, как я сюда попал, — не помню. Сосед мой, заметив мое удивление, предложил мае несколько вопросов, в числе которых изъявил также и похвалу за мою способность напиваться до совершенного бесчувствия. Слышу всплески у водореза; чувствую качку; на палубе беготня: люди брасопят реи и осаживают шкоты. Что там? думал я, и хотел было подскочить к люку.

— Не горячись, Yankee — проговорил прежний голос: ты под вахтой и не имеешь права выйти на палубу: не то, смотри, подавишься свинцовыми желудями!

Я оробел. Собравшись однако духом, я пристал наконец к своему соседу, чтоб он мне объяснил по крайней мере, где я, и кому обязан за ночлегом.

— Э, брат, — продолжал тот же сосед: ты, как я посмотрю, еще зелен: видно из вербованных?...

— Как из вербованных?...

— Да так же. Тебя вчера напоили честным манером, а теперь и служи на невольничьем судне... Ты идешь в Африку за Неграми. Если мы избегнем всякой неприятной встречи с крейсером, то добудем золота, а на него и все обольщения нашей жизни. Что вытаращил глаза? Достань-ка мою трубку, да подай сверток табаку... вон, около бимса, поближе к полуборту...

— Но, заклинаю тебя всем для тебя священным... спаси, избавь меня от этого гнусного соучастия в деле, в котором я не могу быть тебе полезен... я не переживу такого пятна.

— Пожалуй: если хочешь, чтоб я тебя припрятал и спас, но, разумеется, не от смерти, а от дальнейшей жизни, — изволь: сегодня же спущу на баластине ко дну!... Чудак, посмотри: мы в море, далеко уже от берегов; куда же я тебя высажу?...

Я совершенно опешил. Сердце мое сжалось; я горько зарыдал.

— Вы знаете, что чувство сострадания пробуждается иногда и в злодеях... Видя во мне человека молодого, нечаянно и вернее сказать, силою взятого на корабль он пожалел обо мне, припомнив, что чувствительность, вырвавшаяся у меня в эти минуты горькими, чистосердечными слезами, не могла [23] согласоваться в моем характере с преступными намерениями, на исполнение которых окружавшее меня общество летело на всех парусах. Он принял во мне участие, и обещал содействовать моему побегу, как только представится первая возможность к тому. Ты, брат, как вижу, не из числа храбрых: не можешь с улыбкою взглянуть в глаза смерти. Я тебя спасу.

Я — волею, неволею — сблизился с этим человеком. Дни шли за днями. Я грустил, но под конец, как человек, разумеется, свыкся с печальной мыслью, которая меня постоянно преследовала. Таким образом я осмотрелся. Судно было вооружено двенадцатью орудиями, и имело большой запас в абордажном оружии. Экипаж судна был многочислен: его было, на худой конец, до полутораста душ, кроме хозяина и его шести помощников. Хозяин был родом Негр, молчалив, как истукан: я ни разу не слышал, чтоб он когда нибудь говорил, исключая, разумеется, приказаний по управлению судном. Его худощавое, медного цвета лицо было оживлено электрическим взором больших глаз: в них было, должно быть, много магнитизму, потому что одним взглядом он мог приковать каждого на месте. Это был страшный человек: в широких панталонах, матерчатой куртке и соломенной шляпе с необыкновенными полями. Два заряженных пистолета и малайский крис (Кинжал.) довершали костюм его. Жизнь на таком судне, как я посмотрел, совершенный ад: тут всякий заботится только о себе, недоверчиво поглядывая на другого, и в таком кругу мне пришлось провести более трех месяцев; можете себе представить мое положение!

Надо было взглянуть на смесь бродяг, составлявших экипаж судна. Она была изумительна: тут были Французы, Италиянцы, Англичане, Сардинцы, Американцы, Негры и Индейцы. Дисциплина превосходила всякое вероятие: чуть пикнешь, не повинуешься — и пуля во лбу!... Вахтенный, его помощник и боцман были обыкновенно вооружены: носили заряженные пистолеты и кинжалы. Люди, т. е. матросы, не смели между собою говорить: все делалось молча. Старший помощник хозяина, в котором мне нетрудно было узнать виновника моего несчастия, выдававшего себя в шинке, в [24] котором мае было суждено с нам встретиться, за боцмана, был родом Американец; высокий, худощавый, мускулистый и сильный мужчина. Остальные уступали ему не во многом: народ был вообще крупный, что называется, отборный.

Что касается до нашего перехода из Вест-Индии в Африку, я не могу вам сказать ничего подробного; помню только, что мы пришли без особенных приключении к африканским берегам, около Бенгуэлы, зашли в небольшую бухту, бросили в ней якорь, и приступили к покупке Негров на разное тряпье, бусы, вино и подобную тому дрянь. Торг шел успешно: подводы Негров не прерывались в течение шести дней, так что к концу этого срока у нас было в трюмах до двух сот человек невольников. Разбойник — к ужасу начальник корабля! — узнал разными путями о другом невольничьем судне, стоявшем в то время в другой бухте, у нас по соседству, на котором также происходила закупка Негров; их было на нем, как утверждали, около четырех сот человек. Наш, пират, сообразив свое превосходство в силе, решился их отнять силою оружия, чтоб пополнить таким образом свой груз без дальних хлопот.

Мы снялись с якоря, и под вечер вошли в бухту, в которой стояло предназначенное уже на расхищение судно. Убравшись на палубе и закрепив паруса, наш пират приказал спустить шлюпку, на которой он отправил своего главного помощника к начальнику стоявшего с нами невольничьего судна, с хладнокровным наказом, объяснить ему, что так как груз его шкуны не полон, и он не намерен ожидать новых подвод Негров, что могло бы быть очень продолжительно, то не будет ли ему угодно, без дальних околичностей, прислать ему двести пятьдесят человек из закупленных им Негров за анкерок рому, или же защищаться оружием. Разумеется, на это дерзкое требование отвечали тем же нахальством. Начался кровопролитный бой, кончившийся тем, что вместо двух сот пятидесяти Негров к нам перевезли на шхуну триста человек. Этой добычи было довольно; пять сот человек Негров — это груз в полтораста тысяч пиастров!...

На другой день после битвы, в которой, благодаря Бога, мне не пришлось принять ни малейшего участия, мы налились пресною водою, запаслись возможною провизиею и снялись к якоря. Не прошло семи дней нашему плаванию от [25] африканских берегов, как на горизонте показалось небольшое двухмачтовое судно, под английским флагом; это был крейсер. Мы продолжали идти своих путем, между тем как крейсер стал гнать к ветру. Но мере нашего приближении друг к другу, мы рассмотрели, что это была небольшая военная шкуна; пират был совершенно спокоен, увидев, что будет иметь дело с равносильным неприятелем. Часа через два у нас заштилело, между тем как крейсер мог пользоваться полосою маловетрия и постепенно к нам приближаться. К вечеру, за час или за два до солнечного заката, мы сблизились друг с другом на расстояние пушечного выстрела. Крейсер стал требовать, чтоб мы показали флаг; пират противился. Раздался выстрел... Ядро пролетело под кормою, другое... оборвало у нас несколько снастей, и Англичанин, убедившись в явном сопротивлении, стал готовиться к бою. Изверг приказал отвечать тем же. В две минуты двенадцать орудий были готовы к услугам крейсера. Началась битва. Крейсер маневрировал проворно и храбро, а разбойник превосходил в нем всякое вероятие и дрался отчаянно. Залп за залпом с ропотом раздавались в спокойной и густой атмосфере, а нависшие тучи, молчаливо созерцая борьбу двух противников, казалось, грозили над ними разразиться со всем ужасом. Оглушительный рев орудий с сплою потрясал воздух; стопы и вопли полуубитых и раненых раздирали мою душу более от печали, что, в пылу легкомысленного заблуждения, я обрек ее на соучастие в столь гнусном бесчеловечном поступке, чем от трусости или робости: поверьте, в те тягостные и мучительные минуты мне было бы легче умереть, чем разносить по орудиям кокоры с картузами, силою которых мои сотоварищи, эта неистовая толпа, громили невинного заступника человечества — несчастного, полуизбитого крейсера! Прошло с четверть часа, как мы рассмотрели, в дыму, довольно в близком расстоянии, своего справедливого противника; разбойник приказал взять крючья и сцепиться на абордаж. Высокий Американец, виновник моего несчастия, стал ободрять людей.

Наконец, мы свалились. Резня пошла страшная, невозможная для передачи в полном ее ужасе. Первым вошедшим на палубу крейсера был Американец; за ними следовали изверги его товарищи, и в десять минуть, участь военной шкуны были решена!... [26]

Разбойник взял шкуну на буксир и пошел далее по назначению. По прибытии к бразильским берегам, первым делом разбойника было продать судно, «этот удачный приз» как он выражался.

— Подожди, бедняк — говорил мне мой мошенник-доброжелатель, когда Негров свозили на берег: мы скоро тебя спровадим; не зевай только.

— И действительно, при окончательном свозе Негров-невольников на берег, пользуясь довольно темною тропическою ночью, мой покровитель вызвал меня на верх, провел со мною с полчаса на палубе, всунул мне в руку две гинеи, дал несколько предостерегательных наставлений и спустил меня на шкерте за борт; потом, опустив ко мне довольно большое ведро, проговорил что-то шепотом — и скрылся за сетками.

— Шедшим в то время приливом, меня быстро понесло за корму проклятой шкуны, и когда я был уже довольно далеко от нее, просунул левую руку в шкерт ведра, стал пригребать к берегу, и вышел спустя полчаса на небольшой выдавшийся мысок, расставшись таким образом навсегда с бездельниками, среди которых, как я уже вам говорил, я провел более трех месяцев.

Этими словами мой повествователь окончил свой рассказ; не знаю и не утверждаю, до какой степени он справедлив, но слышал его от человека, по-видимому, весьма положительного.

— Ну, видите, молодой человек, продолжал мой словоохотный captain: до чего иногда доводит неповиновение к старшим, и какая-то глупая амбиция?

— Признаюсь, отвечал я ему: это был ужасный случай. А неизвестна вам, скажите, участь этих негодяев?

— Отчасти. Спустя лет пять, я был в Рио-Жанейро и, лавируя с судном по рейду, проходил под кормою английского блокшифа, с которого, к величайшему моему удивлению, кто-то стал меня приветствовать, громко и явственно называя по имени. Я стал всматриваться и, вообразите себе, узнал в нем своего избавителя с невольничьего судна. Тихий ветерок едва подвигал наше судно мимо блокшифа, и мы могли поменяться несколькими словами.

— Душевно рад, любезнейший, говорил мне этом несчастный человек в полголоса: что ты не пропал при моем насильном пособии в побеге. Не думал я тебя [27] встретить за день до моей смерти: завтра я буду на виселице; не поминай, брат, лихом!...

— Сердце мое облилось кровью, когда до меня долетели эти слова, и признаюсь, я прослезился за этого преступного грешника, душа которого окаменела до той степени! Вы были совершенно правы, продолжал он, обращаясь ко мне: заметив, что непонятно, как в человеке могут развиваться столь преступные покушения против своего собрата.

Таким образом мы пробеседовали еще с полчаса; время подходило к одиннадцати, а с полуночи мне следовало на вахту, почему я невольно должен был прервать своего собеседника и, простившись, удалиться на вечернюю шлюпку.

На рейде был мертвый штиль. Ясный свод неба украшался мириадами сверкающих звезд; шлюпка быстро неслась к судну, на котором я плавал в беспечные годы своей скитальческой жизни. Угрюмые и мрачные мысли, которыми сердце мое было переполнено, мало-помалу исчезли, и на сердце осталось одно воспоминание о почтенном каптейне, рассеявшем меня за сигарою таким занимательным рассказом.

КАНИБАКС-...Ъ

Текст воспроизведен по изданию: Невольничий корабль. Из путевых записок русского моряка // Сын отечества, № 2. 1852