ПУСТЫНЯ. Из воспоминаний Якова Араго. Собрав с радостью остатки каравана, восстановив сколько можно порядок, с силами, подкрепленными спокойствием и безопасностью, потому что Богу не угодно часто возобновлять подобные опустошения, мы направило путь свой к северу и представляли собою грустное зрелище.

Там лежало туловище, уже не страдающее, но поглощенное в горах песку; ближе — множество жертв, в числе которых были братья, матери, преданные друзья...

В это время мы не говорили друг с другом, а переглядывались угрюмыми отчаянными взорами; ураган продолжался шесть часов, и мы прошли миль пятнадцать под сияющим солнцем.

Ночью мы вздохнули свободно. На остатки провизии мы напустились с каким то безумием, потом подкрепительный сон позволял на несколько мгновений забыть бедствия путешествия.

Пробудившись, мы услышали отдаленное визжанье, глухое рычанье, но я не мог разглядеть на горизонте, где была опасность, потому что мои ходули исчезли во время бури.

Однако нас в обеспокоили ни пантеры, ни тигры, ни львы; они знали, также как коршуны, где могут насытиться безопасно.

На рассвете легкий туман принес нам некоторую свежесть; небольшая роса смочила поверхность почвы, и нам показалось, что мы перешли в другой климат.

Песок на дороге — как будто в пустыне есть дорога, — показался нам тверже и не так горяч; птицы порхали более многочисленными стаями и мы узнали наконец с радостью, что вошли в каменистый пояс, предшествующий поясу кустов и терновнику.

О неожиданная радость! отдохновение после всех утомлений! Пустыня кончилась, нам не предстоят уже ни опасности, ни самун, ни лютые звери, ни жажда.

Горизонт суживается, волнуется грациозно, каменистого поясу нет в этой части пустыни. Там виднеются косматые вершины, куполы цветущей, веселой зелени, под которыми нас ожидают спокойствие, счастие, забвение мук. [20]

Посмотрите, какая величественная природа развивается веред взором! пейзаж магический, высокий, безграничный; он расширяется, украшаясь на каждом шагу новыми богатствами, расцвечивается новыми оттенками, а за ним, в недальнем расстоянии — море, море с своими светлыми волнами, своим гулом, парусами, с своими странствующими ветрами.

Видите же, что пустыня в для всех могила, что есть также награда, утешение.

О! на этот раз мы благодарим небо, положившее предел нашим страданиям. Раздаются песни, караван идет быстрее. Среди порывов нашего упоения, одни верблюды важно наклоняют головы и как будто упрекают нас за восторг.

И что нам за дело до причуд этих бродяг, нечувствительных к спокойной радости менее томительной природы; для нас одних, Господь, в милосердии Своем, наделил границы этих печальных степей такой могучей, такой свежей растительностью.

Мы все идем, идем, а леса от нас убегают; нам кажется, будто мы сейчас дотронемся до них рукою, будто слышим жужжанье средиземных волн, умирающих на берегу, будто видим, как крылатые обитатели этого восхитительного убежища порхают там в сям сквозь листья... у нас нет уже ни голода, ни жажды, все исчезло перед столь близким счастием... Еще шаг — и все пропало: эти светлые волны, эти веселые обитатели воздуху, эти благовонные леса, этот восхитительный лепет природы, все, решительно все умерло, и мы очутились в нашей вечной пустыне, с нашим ужасом, нашим истощением и жаждою, которая становится более едкою.

Верблюды были правы, их не обманет игра миража; они свыклись с бедствиями в разочарованиями пустыни.

Надо было начинать снова подвергаться новым опасностям, предвидеть новые бедствия, а мужество и постоянство исчезали.

Ничто в может быть смертельнее разочарования. Душа и сердце поражены вдруг, и самые мужественные в минуту погибели скорее изнемогают.

Однако верблюды оживили наши угасшие силы; они по временам кричали, о Так как они оставались безмолвны в пустыне под огненным солнцем, под едким дыханием сирокко, в присутствии развивавшейся перед ними безграничности, мы должны были думать, что новая природа, новые феномены, [21] чистое небо, менее суровая атмосфера, спокойствие, сон, безопасность ожидали нас недалеко.

В особенности сердце мое наполнялось надеждой оттого, что птицы порхали над караваном, испускали крики и весело возвращались назад. Точно так Колумб, среди океана, не столь опасного как тот, которого песчаные волны вздымает самун, придал бодрость взбунтовавшимся матросам, которые хотели, постыдным отступлением, лишить его бессмертия; точно так осмелился он поклясться им честью, что возле них была земля, и что еще один день терпения вознаградит их за утомления в опасности.

Никакая примета не потеряна для внимательного путешественника, блуждающего в пустыне. Никакое приключение не остается бесплодным для мореплавателя, заблудившегося без компасу и без солнца среди океана.

Здесь киты, тюлени, летучие рыбы, албатросы имеют свой язык, и когда туманное небо безмолвно, воды говорят и руководят отважную ладью.

В Сахарской пустыне, песок также имеет свой язык, небо свои предсказания, свои неотменимые приговоры, а когда воздух и песок молчат, дромадер начинает говорить и его проворная или тяжелая походка служит сигналом надежды или отчаяния.

О! теперь сомневаться нельзя, пустыня расстилается за нами, а впереди караван дышит свободно, ступает по земле, на которой высятся твердые хребты, рисуются горы с своими неровностями, с своими глубокими долинами, столетними лесами, благодетельными источниками.

Мы входим в жилой мир, увидим людей, запертые жилища. Там безопасные убежища против жгучего солнца, против алчного льва и тигра, против поглощающего самуна, против снедающей жажды.

Вот первый куст! Боже! как он красив! как ствол его могуч! как зелень нежна! как запах упоителен!

Колючая крапива при выходе из пустыни кажется букетом жасмину, распускающимся на воздухе в испещренном цветнике.

Пейзаж обогащается... это уже не низенький кустик, гордо поднимающий голову над почвой, уже в бессочный и бесцветный вереск, с трудом волочащийся по земле, это широкий занавес оливковых дерев с искривленными ветвями, с [22] узловатым стволом; это красные пальмы с волнистыми пучками листьев, светлый источник, питающий их, бабочка играющая в грабинах, скрывающаяся ящерица, порхающая ласточка... и лучше всего этого — шум, вечная музыка мира, шум, у которого своя поэзия, свое упоение и безумие!

Тише! до нас долетел кряк. Верблюды отвечала продолжительным блеянием, лошади заржали, караван запел песнь веселия: Аллах! Аллах! Аллах!

Мы вступили в марокское королевство.

Вот правильные строения, свежие и гладкие дома, вот люди...

За нами следуют, расспрашивают, сожалеют...

Безумные! жалеть о путешественниках, избегнувших бедствий пустыни! Жалеть надо только тех, которые не пробегали ее, не изучали ее диких причуд, не прислушивались к ее безмолвию, не видели ибиса, парящего на вершине небес, или присевшего на одной ноге на песчаном бугре; только тех надо жалеть, которые не слышали стону самуна, рокового гостя внутренней Африки, бича Господня, который наказует без милосердия, задушает хрипение и смеется над предсмертной мукой.

Караван расположился под густым лесом, которого извилины было знакомы большей части верблюдов; я пошел в город и представился консулу, который милостиво меня принял. На другой день, я поспешил увидеться с дорожными товарищами и пожал руку двум Арабам, с которыми почти всегда шел рядом.

Неутомимые, неукротимые, они уезжали в Мекку через несколько дней.

Европа кажется мне очень прозаической после этих величественных картин.

Через два дня, пушечный выстрел с гавани возвестил мне прибытие европейского судна: я поспешно отправился за известиями из страны, где оставил все свои радости, надежды, семейство, мать... Едва вышел я из сырой и низенькой лачужки, которая служила мне убежищем, как меня схватил кто-то за воротник.

— Стой! закричал мне знакомый голос, стой!

— Это ты Жан-Жан, вскричал я, бросившись на шею моему храброму матросу, ты здесь?

— Я здесь, везде, где вы.

— Откуда пришел ты? [23]

— Хорош вопрос. Откуда, из пустыни.

— С моим караваном?

— С вашим, с моим или, лучше сказать, ни с чьим, с Арабами, с Неграми, с самуном, с смерчами, с оазисом, с миражем, со всеми верблюдами, которые умнее нас с вами... А! вы думаете, что Жан-Жана можно швырнуть как изношенное платье? Нет, сударь, нет! Жан-Жан сказался раз вашим другом, вы сказались другом его, остальное до вас не касается; теперь извольте взять мою руку и марш.

Я чуть не расплакался при дружеских словах этого славного малого, которого преданность была мае так драгоценна. Мы продолжали итти рядом к гавани и он рассказал мне дорогой, какими хитростями, одна другой деликатнее, успел он укрываться от глаз моих во время нашего горестного путешествия.

— Я не хотел, говорил он, увеличить ваши заботы в этой стране тигров и песку, по которой ночью таскаются только проклятые, а днем сумасшедшие. Если бы вы немножко занимались мною, вы бы не могли совершенно заняться собой и остались бы на дороге; но не будем говорить об этом; вот мы в Морокке, в нескольких милях от Европы; как вы располагаете?

— Отослать тебя домой и продолжать рыскать по свету.

— Во первых, ваша светлость, у меня нет, дома, что, впрочем, вам известно; во вторых если вы до того неблагодарны, что хотите отвязаться от меня, я не так глуп, чтобы вас покинуть; с вами, я тонул два раза, был съеден один, и думаю, что мне позволено продолжать прежний образ жизни; меня зароют вполовину в Европе, вполовину в Америке, я умываю руки.

— Ну любезный мой, действительно призывает-то меня Америка, по Америка, вовсе не похожая на ту, где мы уже были, Америка дикая, суровая...

— Это по мне.

— Америка величественная по своим каскадам и скалам, как Бразилия по своему солнцу и растительности.

— Это по мне, говорю я вам, я проглочу ваши скалы и каскады и вас самих, если вы захотите отослать меня.

— Так едем же вместе, нынче утром приехал корабль из Ньюфаундленда. [24]

— Едем, хоть на луну, отвечал он, только бы вы были передовым.

Текст воспроизведен по изданию: Пустыня. Из воспоминаний Якова Араго // Библиотека для чтения, Том 97. 1849