АНИЧКОВ В. М.

ОЧЕРКИ АЛЖИРИИ

Из записок русского офицера.

II.

КОНСТАНТИНА. — КАБИЛИЯ.

Арабы называют Константину «воздушным городом». Это очень верно характеризует необыкновенную форму скалы, на вершине которой построена древняя Цитра, столица Нумидийского царства. Когда подъезжаешь к ней с северо-запада, по филиппвильскому шоссе, и вдруг на повороте увидишь эту монументальную громаду, с отвесными сероватыми обрывами, на плоской вершине которой лепятся зубчатые крыши городских строений, то сначала не можешь сообразить, как же попадешь туда. Картина до того неожиданна, грандиозна, что как-то теряешься, трудно веришь действительности, осязаемости этой природы. Но вот еще поворот на право, и дорога начинает зигзагом извиваться в гору, к дилижансу припрягают четырех лошадей, и пока он версты три тащится по извилистому подъему, глаз начинает осваиваться с местностью, а приближаясь к городу, видишь, что скала, на которой он построен, соединяется с окрестными горами нешироким перешейком.

При въезде в город, вас приветствуют несколько зданий французской постройки, но, сделав несколько шагов по улице, вы убеждаетесь, что город еще сохранил вполне типический свой [144] арабский характер, которого не могут изменить разбросанные там и сям дома европейской архитектуры.

На улице мундиров и блуз гораздо меньше, чем в Алжире; грязные бурнусы и хаики преобладают в толпе, словом, вы поздравляете себя, что наконец попали в настоящий арабский город.

Мы приехали в Константину вечером и тотчас же отправились обозревать город, с множеством новых знакомых, которых приобрели в Hфtel de Colonie. Услужливые французы наперерыв предлагали нам себя в чичероне. Чтобы не оскорбить кого-либо отказом, мы приняли предложение всех и целой толпой потянулись узкими закоулками к рынку.

Здесь еще нет газового освещения, как в Алжире, масляные фонари кой-где только мелькают на улицах. Рынок освещается сальными свечами и лампадками хозяев множества маленьких лавочек. В одном из закоулков рынка наши веселые спутники задули все свечи, забавляясь бранью торговцев, раздававшейся в темноте.

Бедные жиды пуще всего боялись того, чтобы, пользуясь темнотою, у них не унесли чего-нибудь из лавок, и торопливо запирали их. Мы было начали убеждать французов, что это может повести к неприятностям, но наши убеждения имели совершенно обратное действие: они разбежались по всему рынку и везде начали тушить свечи, отчего поднялся такой крик и суматоха, что мы едва успели выбраться из толпы и опомнились уже только в ближайшей кофейне.

На другой день мы приглашены были на кофе к бывшему Константинскому калифату (правителю) Али-Бен-Гаммеду. Почтенный старик принял нас с удивительным радушием и много извинялся, что по случаю рамадана (поста) не может угостить нас обедом и должен ограничиться предложением кофе. Дом Али убран роскошно богатыми коврами и подушками; на дверях портьеры из тунисских шелковых материй. По стенам развешены сабли, ружья, между которыми многие подарены хозяину герцогами Орлеанским и Омальским, и маршалом Бюсто.

Али-Бен-Гаммед Константинский старожил; он участвовал в защите города во время осады его французами в 1837 году и был один из первых почетных старшин, изъявивших покорность маршалу Вале, за что его и назначили калифатом провинции. Теперь он в отставке и получает пенсию от французского правительства. [145]

К нам выходила жена Али, m-me la califat, как ее называли французы, старушка, сохранившая следы замечательной красоты. Она вся была закутана в толстые шелковые материи и на все наши вопросы издавала только какие-то односложные звуки. Хозяин, напротив того, был очень любезен и, хотя не без приличной важности и расстановки, довольно много расспрашивал о русском войске, о Севастополе и проч.

Простившись с Али, мы снова отправились обозревать город. Внутри его нет ничего особенно замечательного, кроме разве бывшего дворца беев, обращенного в губернаторскую канцелярию. Да и в нем хорош только двор, обсаженный апельсинными деревьями, с фонтаном посередине и какими-то рисунками кораблей по стенам. Но зато много необыкновенно замечательного в окрестностях Константины. Первое место между всем этим занимает мост Эль-Кантара, разрушенный в мае нынешнего года. Он был переброшен через пропасть в 900 сажень глубины, окружающую город с трех сторон, и служил сообщением с возвышенностями, находящимися к северо-востоку от города. Ширина пропасти саженей 20. Мост был построен на трех ярусах каменных арок. Верхний ярус был окончен в 1790 году при Силах-Бее, нижние еще римской постройки времен Юстиниана. К сожалению, теперь остаются только развалины этого монумента; в начале 1857 года в верхних арках обнаружились трещины, почему решено было разрушить весь верхний ярус арок и построить его заново. Батарея из шести орудий двенадцатифунтового калибра целый час разбивала эти громадные устои.

В окрестностях Константины много римских развалин. К югу, в версте от города находится монументальный акведук с шестью уцелевшими арками из тесаного камня, который некогда снабжал город водою из источников речки Бу-Мезрага, находящихся в пятнадцати верстах от города.

Невдалеке от акведука виднеется полотно римской дороги, служившей сообщением Цитры с Карфагеном; подле дороги, на вершине горы Кудиат-Ати, господствующей над городом, находился огромный амфитеатр. Нельзя было лучше выбрать места для подобной постройки. Судя по развалинам, амфитеатр обращен был вогнутостью к северо-западной стороне, в которую с высоты Кудиат-Ати вид восхитительный.

Я был на этом месте вечером, во время солнечного заката, и невольно восставали в моем воображении эти зрелища с такой великолепной обстановкой; вдали, на пурпуровом горизонте, синели подобные волканам зубчатые горы Милаха, ближе высилась [146] Константина, внизу, в пропасти, шумел Руммель, а воздух пропитан был ароматом апельсинных деревьев. Как мелки перед всем этим наши зрелища, с намазанною на холсте природою.

В пропасти, окружающей с трех сторон Константину, по каменистому руслу течет неширокий, но быстрый и пенистый Руммель. Русло речки, огибая город, спускается уступами; один из них образует водопад. Узкая тропинка вьется вдоль карниза, высеченного в скале, по левому берегу речки. Дневной свет едва проникает в эту трущобу. Вырвавшись из ущелья, Руммель орошает прелестную долину, усеянную кущами фиг, апельсинов и гранат; в этом месте перекинут через него мост, известный под именем Pont d’Aumale. Здесь есть несколько кабачков и кофеен. Зайдя в одну из них, pour se rafraichir, мы нашли тут целое общество унтер-офицеров 3-го полка шассёров. Мы были в белых фуражках русского военного образца, что породило спор между шассёрами.

— C’est un officier russe!

— Non, c’est un general anglais!

— Mais non…

Спор дошел до того, что подержали пари, и к нам явилась депутация от всего общества, которая в весьма вежливых выражениях просила нас разрешить спор и объяснить, кто мы: русские или англичане? Разрешив спор, мы просили позволения у проигравших пари принять на себя убыток, причиненный им нашими фуражками, за чем последовали приличные тосты и мы с большим удовольствием провели часа два в обществе унтер-офицеров, из которых многие оказались весьма порядочными людьми, с основательным образованием, что редко встречается даже между офицерами французской армии. Но вообще в этом отношении африканские войска стоят несравненно лучше линейных.

Мы три дня пробыли в Константине и каждый вечер заходили в арабскую кофейню Си-Лактар, где собираются все туземные знаменитости побеседовать и поиграть в шашки под звуки арабского оркестра. Тут встречали мы нашего знакомца Али-Бен-Гаммеда. Разговоры вертелись большею частью на предстоявшей кабильской экспедиции. Али ненавидел кабилов и не советовал нам ехать в горы.

— Это предательский народ, говорил он: — не верьте их слову, у них нет понятия о чести. Если судьба приведет вас попасться в руки этих чертей, то помните, что анайя — одно спасенье в этом случае. [147]

— Что это такое анай? — спросил я Гаммеда.

— А вот, чтобы объяснить вам это слово, я расскажу один случай из моей жизни, которого не могу забыть, не смотря на то, что тогда я был моложе вас, а теперь голова моя бела, как вершины Джурджуры.

Все посетители кофейни сдвинулись вокруг Бен-Гаммеда и он начал так свой рассказ:

«Это случилось в правление знаменитого и благородного Осман-Бея, одного из последних турецких правителей Константинской провинции. Он был достойный сын Мухаммед-Бея, прогнавшего испанцев из Орана.

В самом начале его управления, в горах Бени-Уэль-Бак собралась туча, явился сильный и красноречивый деркауа (фанатик) Бу-Даили. Возбужденные им горцы, в числе двенадцати тысяч человек, подошли к Константине и обложили ее, в то время, когда Осман-Бей с войском был на юге. Но мы успели отстоять город. Осман поспел к нам на помощь и кабилы бежали в горы. Нельзя было оставить без наказания подобной дерзости. Осман-Бей собрал войско и пошел в горы карать дерзких кабилов. Если б ты знал, что это было за войско!... Как теперь помню: впереди всех ехал сам бей, предшествуемый пятнадцатью чаушами, разгонявшими народ, который пробивался к бею, чтобы поцеловать золотое стремя его. За ним везли семь знамен, за которыми шла музыка и ехала свита в блестящих уборах; а за нею следовала многочисленная конница. Верные турецкие полки бея замыкали шествие.

Войско вступило в горы. Почти не видя неприятеля, мы преодолевали несказанные местные затруднения, идя по таким местам, где не бывала дотоле нога человеческая. Когда мы зашли таким образом в глубь дебрей кабильских, все племена прислали к нам старшин своих, которые сказали бею: мы готовы выдать тебе чужеземца, смутившего наше спокойствие, не будем проливать крови правоверных; дай нам часть своего войска, и мы приведем к тебе Бу-Даили, а чауши твои исполнят над ним твою волю...

Верно пришел уже час смерти Османа, что он послушался неверных слов этих. Едва войско наше разделилось, кабилы бросились как дикие звери и окружили нас. Град пуль и камней посыпался на нас со всех сторон. И правоверные наши легли все на поле как хлеб, побитый градом.

Сильный удар камнем сшиб меня с ног; я уже плавал в крови моих товарищей; смерть носилась надо мной; но в эту [148] минуту я вспомнил мою милую Зору, улыбка маленького сына мелькнула предо мной и мне так захотелось жить, так тяжело было умирать, что гордость оставила меня: я схватил за платье проходившую мимо женщину и просил у нее анайя; она сжалилась надо мною, бросила на меня свое покрывало и я один остался жив из всего войска Османова....

И так помните анайя, если попадетесь в руки кабилов!»

Али кончил; звуки тамтама, не перестававшего аккомпанировать рассказчику, продолжали раздаваться в кофейне.

— Это хорошо, — заметил один французский офицер, обращаясь к Али: — но хороший револьвер лучше анайя.

_______________________________________

Мне понравилась Константина и хотелось пожить там подольше, хотелось съездить на юг в ближайший оазис Бискару, но надо было спешить в Кабилию, где собирались уже французские войска, и потому на третьи сутки мы выехали из Константины, по алжирской дороге, в Сетиф.

Между этими городами прокладывается дорога и хотя она еще далеко не готова, но по ней уже ходит два раза в неделю дилижанс или, лучше сказать, что-то такое невыразимое, называющееся только дилижансом. В нем три наружных и шесть внутренних мест. Нас было четверо, и так как пять мест внутри были уже взяты, то компания должна была разделиться: одному из наших сен-жерменских львов пришлось поместиться внутри. Он всю дорогу проклинал судьбу свою и усиливался доказать кондуктору, что dans ce malheureux coucou негде сидеть и четверым, а туда втиснули шесть пассажиров. Как нарочно, все были высокого роста и не знали, куда девать свои длинные ноги. Бедный барон наш всю дорогу кричал.

— Dites done, vous, sacrrrй conducteur, mais e’est impossible, je m'йtouffe!…

— Patience, patience, — отвечал кондуктор: — это имеет свою выгоду; вы видите, как дурна дорога, вас нарочно посадили туда потеснее, чтоб вы не чувствовали толчков.

Против такой логики возражать было нечего. Нам на верху было не лучше: на узеньких козлах нас сидело трое, и при каждом толчке мы рисковали полететь вниз под колеса. По крайней мере мы пользовались тою выгодою, что могли что-нибудь видеть.

Дорогу до того размыло шедшим накануне дождем, что ехать по ней не было никакой возможности, так что наш несчастный дилижанс должен был блуждать по полям, отыскивая грунт [149] потверже. При этом мы без всякой церемонии топтали хлебные поля и часто удалялись на версту в сторону от дороги. Грязная полоса ее служила нам указанием того места, по которому нельзя было ехать.

Верстах в десяти от Константины характер местности изменяется, рощицы, сопровождающие течение Руммеля, исчезают, природа дичает, горы понижаются — это начало возвышенных плоскостей Телля, покрытых богатыми хлебными полями. Направо синеют горы прибрежной полосы, налево местность начинает принимать равнинный характер, как бы предсказывая близость Сахары. Взор утомляется однообразием ландшафта; но все-таки, то скала какой-нибудь странной формы, то уединенная пальма, уныло торчащая в степи, то белый марабур беспрестанно напоминают вам, что вы в Африке.

Население здесь смешанное; здесь соприкасаются два элемента: номадный — арабский, и оседлый — кабильский; арабский дуар лепится на косогоре подле мазанок кабильской деревушки.

Неумолимый своею логикою кондуктор оказался презабавным малым; он всю дорогу не переставал рассказывать нам свои похождения. Где не был этот человек! и в Египте, и в Марокко, и в Сирии, и в Константинополе; жажда стяжания и дух авантюризма заманили его в Камыш. Сначала он торговал там табаком и винами, но потом, когда союзная армия начала нуждаться в лошадях, он отправился в Сирию, накупил там арабских лошадей и явился с ними в Крым. Но эта спекуляция разорила его; большая часть лошадей не выдержала морского переезда на плохом купеческом судне, а между тем война окончилась и наш sacrй conducteur, разоренный, возвратился в Алжир и уселся на козлах сетифского дилижанса.

Вообще в Алжире встречается много камышских спекуляторов; большая часть их наехала в Крым уже перед концом войны и потому парижский мир разрушил золотые мечты их. Они с восторгом рассказывают о роскошной природе южного берега Крыма и у всякого из них уже непременно есть проект эксплуатации чего-нибудь в России, с которым он навязывается к каждому заезжему русскому.

Выехав из Константины в пять часов утра, мы должны бы были к вечеру приехать в Сетиф, ибо тут считают 30 льё (около 120 верст), но дорога была так дурна, что в некоторых наиболее топких местах мы получали предложение выйти из дилижанса и должны были по нескольку верст идти пешком по колено в грязи. На неудовольствие наше кондуктор не обращал [150] никакого внимания и только твердил: Ah, messieurs!.. n'oubliez pas, que vous иtes en Afrique. allez... и затем начинался рассказ какого-нибудь похождения в Сирии или в Камыше.

Впрочем, посердившись сначала на безжалостное стеснение в дилижансе, на грязь и на кондуктора, мы скоро помирились со всеми этими невзгодами и решились не обращать на них внимания. Юный сен-жерменский барон наш разразился анекдотами и пропел чуть не всего Беранже, и время незаметно прошло до ночи которая застала нас на станции Зельша, в 20-ти верстах от Сетифа. Продолжая путь, мы рисковали ночевать на дороге, завязнув в овраге, и потому решено было остановиться в Зельша, где оказалась довольно сносная гостиница с чистыми постелями и порядочным ужином.

— А что, у вас в Киргизской степи сеть такие гостиницы? — иронически спросил меня барон.

Признаюсь, он не мог больнее кольнуть меня. Мы почти всю дорогу говорили о России, о русских дорогах, удобствах для путешественников, и проч., и я защищал как мог все русское, но тут у меня недостало силы; я промолчал, но внутренно сознался, что не только в Киргизской Степи, но даже и на ковенском шоссе зельшинская гостиница была бы отрадным явлением. А ведь между Константиною и Сетифом много, много если в неделю случится десять проезжих.

На следующее утро, часов в одиннадцать мы приехали в Сетиф, главное место Subdivision du Setif. — Очень чистенький и хорошенький городок этот основан девять лет тому назад среди развалин римского Сетифиса. Он лежит на голой, безлесной равнине, слегка всхолмленной отрогами Кабильских гор. Город весь французской постройки, даже мечеть в оригинальном мавританском стиле выстроена французскими инженерами.

Меня удивило, что в Сетифе есть такая великолепная мечеть и вовсе нет христианской церкви, тогда как население города исключительно европейское; но один из сопровождавших нас офицеров очень хорошо объяснил мне эту странность. Дело в том, что на постройку мечетей собирают деньги с арабов и таким образом новые города украшаются мусульманскими храмами без всяких издержек со стороны правительства, да в добавок еще эго производит приятное впечатление на туземцев, тогда как подобный сбор на постройку христианских церквей с колонистов возбудил бы между ними ропот и неудовольствие противу правительства, к чему в настоящее время оно и без того уже подает слишком много поводов. [151]

Подле города, посреди римских развалин, разведен сад, который, благодаря африканской растительности, в пять лет своего существования уже хорошо разросся. Развалины придают особую приятность этой прогулке. Должно полагать, что здесь было сетифисское кладбище, потому что попадается много надгробных камней.

Не смотря на то, что замечательнейшие из них уже сделались достоянием алжирского музея, оставалось еще много с весьма любопытными надписями. На одном ясно сохранилась целая биография какого-то консула Сервилия. — Некоторые из этих памятников свидетельствуют о существовании на месте Сетифа иудейской колонии. На одном из таких памятников мы прочли надпись: Авилий Янарий (Avilius Ianarius) глава синагоги, — своей возлюбленной дочери Юдифи.

Из Сетифа в Кабилию уже нет ни проезжих дорог, ни дилижансов, и потому для дальнейшего путешествия надобно было здесь запастись нам лошадьми, нанять мулов для вещей и взять проводников.

Для всего этого необходимо было содействие арабского бюро, к начальнику которого капитану Жоффру мы имели рекомендательные письма из Алжира. Он принял нас чрезвычайно любезно, обещал полное содействие и пригласил к обеду.

После обеда мы отправились в театр, труппа которого составлена из солдат сетифского гарнизона и трех или четырех актрис, ангажированных на подписную сумму. Театр очень хорошенький, и между актрисами несколько замечательных талантов. Публика состояла из военных и блузников, колонистов; дам было всего две. Но особенно поразил нас в этом театре прекрасный оркестр из тридцати музыкантов, какого нет даже в алжирской опере!.. Это объясняется тем, что в Сетифе стоит Иностранный Легион, в котором много немцев, из которых исключительно и составлен оркестр.

Из театра мы пошли в клуб (cercle), где застали офицеров сетифского гарнизона, проводивших время в бильярдной и карточной игре, чтении газет и потреблении прохлаждений (rafraichissements), то есть: коньяку, лимонаду, абсенту и пр.

На другой день мы были разбужены криками толпы, собравшейся около нашего отеля; это были барышники, проведавшие, что нам нужно купить лошадей, и явившиеся спозаранку к подъезду отеля с целым табуном. Первое лицо, которое представилось нам, как только мы вышли на улицу, был наш Константинский sacrй conducteur. Он привел трех лошадей, но другие барышники [152] всех возможных цветов кожи, окружили нас со всех сторон и подняли такой крик и брань, выставляя каждый достоинства своего товара, что мы были оглушены, уничтожены. К счастью, нас выручил один из подчиненных капитана Жоффра, который мигом привел все в порядок; с его помощью мы тут же выбрали прекрасных лошадей и отправились в дальнейший путь, в сопровождении двух спагисов (регулярная туземная кавалерия). Вещи наши везлись на четырех мулах, нанятых при содействии арабского бюро, вместе с проводниками, по пяти франков с мула в день.

Вообще, там, где нет проезжих дорог в Алжирии, нельзя путешествовать без содействия арабских бюро. Впрочем любезное алжирское начальство с большою готовностью снабжает путешественника рекомендательными письмами ко всем начальникам попутных округов, которые дают и конвой и мулов.

_______________________________________

По выходе из Сетифа, наш маленький караван направился по алжирской дороге. Не смотря на мелкий дождь, моросивший целый день, семичасовой переход в тридцать шесть верст до Караван-Сарая Аин-Тугрут показался нам несравненно приятнее несносного путешествия в константинском дилижансе. Местность сохраняет здесь тот же характер, как и между Константиною и Сетифом: та же обнаженная, волнистая равнина, с синеющими справа на горизонте горами, те же богатые хлебные поля, только здесь они лучше обработаны, ибо эти земли отданы швейцарским колонистам, которые уже выстроили несколько больших деревень, и с успехом занимаются земледелием.

Центр этой колонии в Сетифе; там живет и управляющий ею, какой-то женевский банкир.

Трудно представить, какая будущность ожидает эту возрождающуюся страну, когда Сетиф соединится железною дорогою с Бужиею, естественным портом этого края. — Когда-то эти поля были житницею древнего Рима. Сумеет ли Франция воспользоваться плодами своего завоевания? В первые двадцать лет обладания Алжириею, она и не подозревала, что в недрах ее сокрыты такие богатства, и занятая войною, не знала, что делать с своим завоеванием, хотела даже отступиться от него, как некогда отступилась от Индии; а кто может сказать, какая будущность ожидает северо-африканское прибрежье, когда европейское влияние распространится от Суэза до Атлантических берегов и когда Европа разбудит от векового сна обитателей Африки и толкнет эту страну по пути цивилизации.... [153]

В караван-сарае мы нашли все удобства для ночлега и порядочный обед. Это небольшие оборонительные казармы, в которых теперь уже нет ни одного солдата, и которые обращены в гостиницы для проезжающих, отдаваемые правительством в аренду отставным ветеранам африканских войск.

На следующий день мы прибыли в Бордж-Буарфидж, довольно значительный форт, строящийся на отрогах Кабильских гор, для поддержания дружбы французского правительства с кочующим по соседству калифатом Мокрани, сильнейшим и богатейшим владетелем во всей Алжирии. Род Мокрани восходит по древности до времен завоевания аравитянами Испании; доходы его простираются до 2.000.000 франков в год. — Все арабские племена на 200 верст в окружности слепо повинуются ему. В Бордже находится арабское бюро, начальник которого как тень следит за Мокрани и с своей стороны имеет на него такое влияние, что, пользуясь властью калифата, с ротою солдат держит в повиновении целую страну.

Бордж-Буарфидж лежит посреди знаменитой своим хлебородием долины Меджианы; самый форт построен на возвышенности, с которой открываются прелестные виды на окрестные горы.

В Бордже живет начальник Буарфиджского округа, полковник Мармье, в доме которого мы встретили истинно восточное гостеприимство.

Дом его убран в совершенно мавританском вкусе. Нам отведена была комната, стены которой вместо ковров увешаны шкурами львов и пантер; между ними особенно поразила нас одна черная львиная шкура, огромной величины, с длинною густою гривою.

Покрытые кустарником горы, ограничивающие Меджиану, изобилуют львами и пантерами. В то время, когда мы сидели за обедом у Мармье, арабы привезли шкуру большого льва, убитого накануне верстах в 10 от форта. Два человека поплатились жизнью за этот трофей.

От Бардж-Буарфиджа нам надобно было повернуть с дороги, ведущей из Константины на Омаль в Алжир, вправо к северо-востоку, и трудными горными тропами пробраться в Бени-Мансур, небольшой передовой форт, построенный на берегу реки Уэд-Сагеля, за которою уже живут непокорные кабильские племена.

Бени-Мансур находится, но крайней мере, в 80 верстах от Борджа и между ними нет никакого пристанища, кроме арабских [154] дуаров и кабильских деревень племени Бени-Аббас. По этому, несмотря на наступившие сильные жары и неимоверно трудную дорогу, мы решились сделать этот переход в один день.

Для выиграния времени, мы отправили наших мулов вперед ночью, а сами, выехав из Борджа с рассветом, ехали крупной рысью верст пятнадцать до самого подножья гор, ограничивающих Меджиану с северной стороны, На дороге попался нам калифат Мокрани с многочисленною свитою, объезжавший подвластные дуары. К сожалению, мы не имели времени заехать на его кочевку и поздоровавшись с обычными церемониями, продолжали путь.

Между тем, горы росли пред нами и чернели, выходя из синевы тумана; вид оживлялся; снова появились рощицы, ручьи, и на душе стало веселее, после скучного странствования по однообразной, голой равнине.... Вскоре начался подъем. Взобравшись на гору, мы остановились и оглянулись назад: пред нами расстилалась необозримая равнина, вся покрытая желтым морем созревших уже (в мае) хлебных полей, волновавшихся от легкого ветра. Впереди ожидали нас другие картины, то суровое ущелье, куда с трудом проникал дневной свет, то смеющаяся долина, с табачными полями и оливковыми рощами по косогору.

Караван наш, длинною вереницею, тянулся по узкой тропинке; то спускаясь, то подымаясь, дорога становилась все труднее и труднее; горы выше, скаты отвеснее. Вдруг между двух гор мелькнули одетые туманом, снежные вершины Джурджуры — высочайшего хребта Кабилии. Они казались нам так близко, что мы, зная, что Бени-Мансур находится по сю сторону хребта, думали, что нам осталось до него всего с час пути.

— Ведь это Джурджура? — спросил я конвойного спагиса.

— Да.

— Так нам уже недалеко до Бени-Мансура, только перевалиться вот через эту гору.

— Гм, да мы еще не проехали и половины; до Бени-Мансура будет по крайней мере одиннадцать льё (41 версты), а до Джурджуры и все пятнадцать.

— Да как же, ведь она совсем близко?...

— Это так только кажется; посмотрите вот на эти черные горы — они близки, а Джурджура вся синяя, в тумане.... до нее еще добрый день ходу.

— Ну, по крайней мере, мы недалеко от привала?

— От привала недалеко, — вот только спуститься с этой горы. [155]

В это время мы въезжали на вершину той горы, об которой говорил спагис, — внизу чернела бездонная пропасть, к которой тропинка спускалась несколько извиваясь по почти отвесному скату. Я остановил лошадь, чтоб сойти с нее, в полном убеждении, что тут не только невозможно съехать верхом, но и свести лошадь в поводу очень трудно.

То же собирались сделать и все мои спутники.

— Что вы делаете? — спросил спагис.

— Слезаем; по такому спуску надобно свести лошадь в поводу.

— Да вы не сойдете здесь пешком.

— Так как же мы спустимся?

— Верхом, на лошадях.

— Как же верхом — если ты сам говоришь, что нельзя и пешком сойти?...

— Пешком нельзя вам, непривычным к горным дорогам, а верхом, на арабской лошади, можно.

На это возражать было нечего; мы сели на лошадей и потянулись, впереди ехал спагис.

Случайно оглянувшись, он увидел, что я укоротил поводья своей лошади.

— Что вы делаете?... — сказал он с испуганным лицом: — пустите поводья!

— Как пустить? Лошадь может споткнуться.

— Не беспокойтесь, бросьте поводья на шею лошади и не суетите ее, а то слетите в пропасть!

Я послушался — но признаюсь, скрепя сердце; спуск был так крут, что местами лошади, буквально, катились на заду, по узенькой тропинке, по обеим сторонам которой зияли бездонные пропасти, с шумящим на дне каменистым потоком.

Чудные созданья, арабские лошади: надо пошляться в горах, по этим дебрям, в знойное, нестерпимо жаркое время, чтобы понять и все их достоинства и всю привязанность к ним туземцев. Смирная и тихая, как ягненок, по вашей воле она мигом превращается в неистового скакуна, но одно движение руки возвращает ей прежнее спокойствие. Покорность воле всадника, соединенная с огнем и отвагою, удивительная способность к перенесению трудных переходов и бескормицы, всасываются арабскою лошадью с материнским молоком. И за то араб ценит лошадь свою выше всего на свете. Арабская пословица говорит: «есть три пути к счастью на земле: конь, книга и женщина!» Слепо повинуясь наставлениям проводника, мы благополучно [156] спустились в долину Тала-Мзида, находящуюся на полпути от Бордж-Буарфиджа в Бени-Мансур, и сделали здесь привал, в тени огромного оливкового дерева, посаженного на могиле какого-то древнего марабута, известного своею святостью.

Едва мы успели развьючить мулов и достать завтрак, как к месту привала начали стекаться жители окрестных мирных кабильских деревень. Уже не знаю, были ли они предупреждены о нашем проезде, но только они нанесли нам множество разных съестных припасов: сотов, ягод, молока и несколько чашек кускуссу, любимейшего кушанья арабов и кабилов. Оно делается из пшеничной муки, облитой крепким бульоном. В эту же кашу положены куски мяса, из которого выварен бульон. Кускуссу едят руками. В каше делается предварительно ямка, в которую наливается бульон, потом все перемешивают деревянным уполовником, каждый берет кусок говядины в одну руку, откусив его, заедает кашей, которую берет из чашки другой рукой и запивает бульоном из особого кувшина, передаваемого из рук в руки.

Кабилов набралось человек до пятидесяти; мы попробовали каждого принесенного ими кушанья и принялись за свой завтрак, а хозяева уселись кругом, и, вместе с нашими проводниками и погонщиками мулов, начали уничтожать кускуссу.

Наши сен-жерменские львы сначала было струхнули, когда нас окружила эта толпа, и даже достали из кабуров револьверы, но потом, видя, с каким усердием кабилы предались завтраку, совершенно успокоились, и стали подшучивать друг над другом.

Между тем наступил нестерпимый жар и подул сирокко. Это было первое наше знакомство с ужасным дыханием Сахары. Невыносимое расслабление овладело нами, а между тем было уже 2 часа пополудни, спаги начали поговаривать, что пора бы и в путь, а то мы не поспеем к сумеркам в Бени-Мансур: ночью небезопасно быть в таком близком соседстве от непокорной Кабилии.

Делать было нечего, — мы тронулись. С места привала пошел крутой подъем в гору, лошади шли весело, проводники наши закутались в бурнусы — будто от холоду, мы же просто изнемогали от зноя. Воздух так раскалился и не смотря на длинные поля шляп нам так жгло лицо, что казалось, оно было под лучами солнца. По временам обдавала нас еще более жгучая струя сирокко, дух захватывался и лихорадочная дрожь пробегала по телу, руки опускались сами собою.... А дорога между [157] тем становилась все труднее и труднее; местами она пролегала узкою тропою, с одной стороны которой стояла отвесная скала, с другой темнела бездонная пропасть; но мы до того уже уверились в лошадях своих, что в трудных местах дороги совершенно отдавались их инстинкту и верности хода. Верстах в 10 от привала, переправляясь через каменистую речку Уэд-Мехлу, мы увидели вправо два огромные конуса. Это было знаменитое ущелье Вибан, или Железные ворота, образуемые потоком, вливающимся близ Бени-Мансура в Сагель, под именем Макрира.

По мере приближения к ущелью, горы все более и более стесняют каменистое русло реки; дорога или, вернее, тропинка переходит беспрестанно с одного берега на другой, а отчасти идет даже по самой речке. В одном месте мы с полверсты ехали по воде, потому что справа и слева стояли отвесные горы. Лошади скользили по гладкому булыжнику, но не смотря на то ни одна из них, ни один из тяжело навьюченных мулов не упали ни разу, не смотря на всю быстроту горного потока.

Наконец мы подошли к самому трудному месту прохода. Стесненный горами, поток образует здесь довольно значительный порог и потому тропинка выходить из русла и крутым подъемом вьется на гору, в обход порога. Крутой и каменистый спуск с этой горы идет ступенями. Увидев это, мы пришли в недоумение, как же спустятся здесь наши лошади и мулы, но ехавший впереди спагис остановил растянувшийся по тропе караван и сказал нам:

— Делайте то же, что я, только осторожнее, не поскользнитесь на ступенях.

Он слез с лошади и, пустив ее вперед, начал погонять сзади палочкой. Понимая инстинктивно опасность спуска по скользким каменистым ступеням, лошадь отказывалась сначала идти, но понуждаемая палкой спагиса, она начала осторожно спускаться, пробуя передней ногой, не скользит ли тот камень, на который она хочет ступить.

По следам спагиса, каждый из нас проделал последовательно всю эту процедуру; но признаюсь, я до сих пор не понимаю, как наши лошади и мулы спустились по этой лестнице, потому что мы сами едва могли сойти по скользким камням ступеней, а поскользнувшись пришлось бы лететь сажень десять вниз, в каменистое русло водопада.

Во время владычества турок, последние платили всегда дань окрестным кабильским племенам за пропуск войск их через [158] ущелье Бибан. В 1839 году прошла здесь французская колонна из трех тысяч человек, под начальством герцога Орлеанского.

Отвлеченные искусными демонстрациями, зная неимоверные трудности прохода, горцы никак не ожидали движения французов в этом направлении, чем единственно и можно объяснить удачный его исход, ибо здесь сотня хороших стрелков может задержать целую армию.

Один из преданных французскому правительству шейхов, поздравляя герцога Орлеанского с удачным окончанием экспедиции через Железные ворота, принес с собою тарелку меду и указывая на нее сказал:

— Смотри, этот мед — Бибан; ты видишь — он представляет целую, сплошную массу, тут нет прохода, но ты прошел его так, –

И при этом шейх провел пальцем по меду.

— Видишь ли, мед опять сплывается; так и Бибан снова непроходим для всякого другого, кроме тебя.

Выбравшись из ущелья, несколько раз еще спустившись и поднявшись по лесистым горам, дорога выходить в долину Сагеля, на левом берегу которого стоит высокой отвесной стеной синяя Джурджура. Ближе, на отдельном, уединенном возвышении виднеется деревушка и подле нее небольшой форт. Это Бени-Мансур.

— Вот, теперь так недалеко и до Бени-Мансура, не более полутора льё! — весело сказал нам спагис, указывая на форт и пуская лошадь в галоп.

Все повеселели, солнце уже спускалось к закату, жар спал, подул свеженький ветерок, лошади зафыркали и вся наша кавалькада оживилась и весело поскакала по ровной тропе, извивавшейся в кустарнике.

При въезде в деревню, мы встретились с шейхом и старшинами. Отгадав по присутствию спагисов, что мы путешествуем под покровительством арабского бюро, шейх подошел к нам и поздоровавшись с обычными церемониями, повел нас в форт, где мы приняты были, с всегдашним гостеприимством, начальником арабского бюро.

Подле форта стоял лагерем отряд полковника д’Аржана, предназначавшийся для наблюдения за племенами южного склона Джурджуры, во время предстоящей экспедиции в Кабилию, главные силы которой направлялись в горы со стороны моря, от Деллиса. [159]

Полковник, узнав о нашем приезде, тотчас же прислал адъютанта пригласить нас к обеду.

Не смотря на утомление от предшествовавшего восьмидесятиверстового перехода, мы очень приятно провели время в лагере.

Темная, южная ночь сменила знойный день. Все небо покрылось мириадами золотистых звезд. Из деревни доносились звуки тамтама спагисов, праздновавших конец рамадана.

Далеко за полночь просидели мы перед палаткой полковника, с наслаждением вдыхая ночную прохладу. Все вершины Джурджуры усеяны были сигнальными огнями непокорных кабилов, которыми они давали знать о прибытии в Бени-Мансур отряда д’Аржана.

Картина была чудесная; на каждой вершине горел большой костер; Джурджура казалась цепью волканов.

Мы провели ночь в bureau arabe, в форте; вместо постелей нам служили носилки подвижного госпиталя. Но, не смотря на большую усталость, мы не могли сомкнуть глаз: тучи блох терзали нас всю ночь. Это, говорят, одна из особенностей африканского материка. Один французский ученый уверял меня серьезно, что нигде нет такого множества этих докучливых насекомых как в Африке, и что отсюда они расходятся по всему свету. Удивительно, как Лессепс не упомянул еще об этом в своих доводах о пользе прорытия Суэзского перешейка, этого единственного пути нашествия блох в Азию и Европу.

Истерзанные блохами, мы обрадовались первому солнечному лучу, чтобы оставить душную комнату с госпитальными носилками, и пошли погулять вокруг форта. Утро было чудесное, а вид еще лучше: у подошвы горы, на которой построен Бени-Мансур, беловатою лентою вился пенистый Сагель, за которым высилась грандиозная панорама Джурджуры. Снежные вершины ее ярко блестели под лучами африканского солнца, ниже их серые гранитные утесы переходили в суровые скаты, одетые черным девственным лесом, а у подножья хребта, по речке вилась ярко-зеленая полоса лугов. Там и сям разбросаны были кабильские селения; в трубу можно было различать даже людей, занимавшихся полевыми работами.

По сю сторону реки картина переменилась: смеющаяся долина расстилалась версты на три до самого подножья Бени-Абасских гор, с которых спускается Бордж-Буарфиджская дорога. Лагерь, картинно раскинутый у подножья форта, придавал жизнь ландшафту; эскадрон спагисов, в ярких красных бурнусах, живописно тянулся к реке на водопой. [160]

Мы провели весь день в прогулках по окрестностям, ездили на левый непокорный берег Кабилии.

Вечером офицеры арабского бюро устроили для нас бал, в роде того, который мы видели уже в Алжире у г. Бербужи. Кроме нас и штаба полковника д’Аржана, на бал приглашены были почетные старшины из ближайших кабильских деревень и женщины какого-то южного арабского племени, прикочевавшего в долину Сагель с границ Сахары.

Танец южных женщин гораздо живее и характернее мавританского. Он сопровождается неистовыми прыжками и весьма резкими неожиданными движениями. Во время танца к головному убору танцовщицы прикрепляется сабля.

За танцами следовало акробатическое представление, на котором особенно отличался маленький кабил лет девяти. Оркестр еще оглушительнее, чем в Алжире.

_______________________________________

Из Бени-Мансура мы отправились вверх по долине Сагеля, обогнули Джурджуру и после пятидесяти-верстового перехода остановились ночевать в дуаре баш-аги Си-Бузида, близ развалин турецкого форта Бордж-Буйры. Баш-ага принял нас с патриархальным гостеприимством, уж не знаю вследствие ли рекомендательных писем д’Аржана, или по арабскому обычаю. Подъехав к дуару, мы послали к нему письмо с конвойным спагисом; он вышел к нам на встречу с толпой слуг и велел принять наших лошадей. Дуар Си-Бузида мало походил на обыкновенные дуары кочевых арабов. Племя его кочует в палатках. но сам ага живет в домике, в котором есть несколько комнат для гостей. Одна из них отведена была нам.

В ожидании обеда, за приготовление которого принялась, по арабскому обычаю, сама m-e la bach-agha, хозяин повел нас на конюшню и показал двух таких жеребцов, на которых нельзя было смотреть без восхищения. Особенно один, вороной, был такой красоты , с таким огнем, что мы с немым удивлением смотрели на него. Такие жеребцы, чистой арабской крови, в настоящее время редкость в Алжирии, в особенности в горной части. В степи они попадаются чаще.

Обед оказался смесью арабской и французской кухни; впрочем, мы были так голодны, что от всей души похваливали искусство [161] хозяйки Си-Бузида, который присутствовал при обеде, но сам не ел, говоря, что уже пообедал раньше. За столом подано было несколько бутылок вина, початых уже впрочем какими-то проезжими французскими офицерами и по-видимому давно уже сохранявшихся на окне гостиной комнаты, потому что вино оказалось совершенно кислым.

Мы встали из-за стола уже в сумерки и вышли посидеть у ворот. Вечер был удивительный; воздух пропитан ароматом цветов апельсинных деревьев, которыми обсажена кочевка Си-Бузида.

А хозяин не показал нам однако ж жен своих, и только три сына, порядочно говорившие по-французски, пришли после обеда побеседовать с нами. Вся семья отличалась признаками аристократического происхождения, маленькими руками и ногами и удивительной белизной и нежностью кожи, при черных как смоль волосах.

Говорили о лошадях и об оружии; револьверы наши поглотили все внимание собеседников.

Предупредительность хозяина простиралась до того, что он сам пришел посмотреть, как стелют нам постели, и даже собственными своими руками взбивал пуховики, и когда мы утонули в них, сам накрыл нас тканьевыми одеялами.

На другой день предстоял нам большой переход (80 верст) через форт Дра-Эль-Мизан в караван-сарай Иссер, потому мы хотели выехать на рассвете и просили хозяина не беспокоиться так рано; но не смотря на то, он сам явился будить нас, сопровождаемый прислужниками с кофе и трубками. Пока мы завтракали, на дворе вьючили наших мулов, так что в 4 часа утра мы уже оставили дуар Си-Бузида, перецеловавшись в голову с гостеприимным хозяином и его сыновьями.

Дорога из Бордж-Буйры в Дра-эль-Мизан пролегает, частью, по земле кабильских племен, доселе еще не вполне покорных французскому правительству. Осенью прошлого (1856) года вся эта страна была в полном восстании, усмирение которого стоило французам больших потерь и усилий.

В нескольких верстах от Буйры, суровая природа Джурджуры и ближайших ее контрфорсов совершенно изменяется, горы принимают вид более веселый, население гуще, растительность богаче, обработка полей лучше. Вообще в физиономии этой страны есть что-то похожее на прирейнскую Германию, только высокие, островерхие тополи, роскошные оливы да множество дикого алое, напоминают вам, что вы в Африке. [162]

На дороге попадается много кабильских селений. Некоторые из них домов в триста, в четыреста, — целые города. В постройке нет никакой правильности, мазанки разбросаны в беспорядке по косогору. На улицах пусто, уныло; кой-где только попадется кабил с мрачною физиономиею, да женщина с кувшином на голове, идущая наполнить его чистою водою источника. Кабильские женщины ходят без покрывал, мужчины с обнаженными головами и всегда босые.

Не смотря на чудесную природу и роскошную растительность, общая физиономия страны представляет какой-то унылый вид, по всему заметно, что она не успела еще оправиться от прошлогодних опустошений; на лице каждого встреченного кабила можно было прочесть затаенное, подавленное силою, чувство мести.

Приближаясь к Дра-эль-Мизану, дорога начинает подниматься в гору и, переваливаясь через хребет, составляет водораздел долины Сагеля с долиною р. Себау. Верст семь тянется этот бесконечный подъем извилистою лентою, среди самой роскошной растительности. После каждого поворота, всё надеешься, что вот наконец завидишь и форт, а дорога вильнет опять в сторону по косогору, и много раз еще обманет усталого путника.

Мелкий дождь, как через сито, падал во все время переезда нашего из Буйры в Дра-эль-Мизан; французы все допрашивали проводников, далеко ли форт, а между тем тот же бесконечный подъем терялся из виду. Барон Д* истощил весь маленький запас своего терпения, и при каждом повороте твердил:

— Encore un ruban et je me couche а plat ventre!

Наконец на одном из этих бесчисленных поворотов в версте от нас увидели мы Дра-эль-Мизан; французы ожили, пустились крупной рысью, и в пять минут мы были уже в форте.

Дра-эль-Мизан основан несколько лет тому назад; положение его в этой вновь покоренной стране весьма важно: отсюда французское правительство наблюдает за расположением умов в Кабилии и распространяет в ней свое влияние. Поэтому дра-эль-мизанское bureau arabe имеет особое значение. Начальника его, майора (commedant) Бопретра знает вся Алжирия. Одаренный железною волею, непоколебимою энергиею, фанатическим бесстрашием, в совершенстве изучивший характер кабилов, свойство страны, он знает мысли влиятельных лиц каждого племени, знает всякое движение, задумываемое ими. Его трепещет весь край на сотни верст в окружности. Сколько раз, сопровождаемый только двумя чаусами, он внезапно являлся в племя, только [163] что мечтавшее о восстании, требовал выдачи возмутителей и рубил им головы, среди изумленной толпы.

Удивительно, как судьба до сих пор спасала этого человека от бесчисленных покушений на его жизнь. Много раз кабилы собирали значительные суммы, подкупали доверенных его чаушей и прислужников, чтоб убить, отравить этого бича Кабилии, но ни одна из этих попыток не увенчалась успехом.

У Бопретра был слуга — негр, которому, бывшему еще ребенком, спас он жизнь, при набеге на какое-то южное племя, взял его к себе и воспитывал в течение десяти лет. Негр питал собачью преданность к своему господину, который в свою очередь к нему одному только и имел полное доверие.

Но однажды в экспедиции, на биваке, Бопретр заметил, что лошадь его негра стоит оседланная и не привязанная к коновязи в такое время, когда весь отряд отдыхал и слуге никуда не надо было ехать. Негр похаживал подле лошади. Что казалось тут было необыкновенного? Но Бопретр угадал по глазам своего слуги, что кабильские дурасы (серебряная монета) купили его преданность.

Схватив его за ворот, майор сказал ему:

— И ты изменил мне? Зачем твоя лошадь оседлана и не привязана к коновязи, — ты хочешь убить меня и ускакать в горы?

Негр упал на колени и, признавшись в своем умысле, просил помилования.

Бопретр оставил его при себе, и теперь это единственный человек, который пользуется его безграничным доверием.

Нам рассказывали десятки таких случаев. Так, например, сколько раз этот человек избавлялся от верной смерти только тем, что ложась спать в палатке и оставив там зажженную свечу, он выползал оттуда тайком и, проводя ночь где-нибудь в копне сена, видал, как убийца врывался в его палатку, надеясь найти его там за книгою, у мерцавшего сквозь полотно огня. Часто Бопретру приходилось по нескольку раз в одну ночь переменять место убежища, чтобы спасти себя от смерти.

Вообще, имея дело с арабами и кабилами, необходимо в совершенстве, до мельчайших подробностей изучать их нравы, и тогда можно с ними делать то, что с первого взгляда покажется другому непонятным.

Так помощник Бопретра, капитан Дево, жив и невредим, проехал через всю непокорную Кабилию, осенью 1854 года, в то время, когда маршал Рандон вторгнулся в нее из Бужии и [164] вся страна была в страшном восстании, возбуждаемая фанатиком Бурбарла.

Дело в том, что Дево знал очень хорошо, что если только его пропустят в первом селении, если первое встречное племя ласт ему свое анайя, т. е. покровительство, то его проводят в безопасности из одного конца Кабилии в другой.

Выехав из Бени-Мансур с двумя спагисами, Дево открыто явился в значительное непокорное селение Селлум. Жители его с изумлением смотрели на французского офицера, приехавшего к ним в мундире и только с двумя конвойными.

— Зачем ты приехал к нам? Разве ты не знаешь, что мы в войне с французами? — спросили они его.

— Знаю, что вы в войне с французскими войсками, — отвечал Дево: — но не думаю, чтобы вы напали на меня одного. В этом случае я слишком надеюсь на ваше благородство и ваши понятия о чести. Что же касается до того, зачем я приехал к вам, так знайте, что я прислан маршалом узнать ваши желания, сообщить вам его требования. Может быть нам удастся согласить их и таким образом отвратить предстоящее кровопролитие и разорение полей ваших. Но для этого мне нужно побывать у всех племен, узнать разнообразные интересы их, а потому я прошу вас дать мне анайя до следующего племени.

Уж не знаю, точно ли кабилы надеялись, что поездка Дево во внутрь страны может устранить начинавшееся кровопролитие, или просто он поддел довольно чувствительную у них струну гостеприимства и покровительства странникам, только жители Селлума дали ему анайя до следующего племени.

Надобно знать, что данное таким образом покровительство до того священно, что если бы другое племя не приняло или посягнуло на безопасность путешественника, то племя, принявшее его под свое покровительство, объявляет нарушителям обычая войну.

Поэтому Дево безопасно проехал через всю Кабилию. Были однако ж с ним два случая, когда он не смотря на анайя подвергался явной опасности.

Проезжая какою-то трущобою, один из проводников начал пристально вглядываться в лицо капитана и потом вдруг остановил его и сказал:

— А знаешь ли ты, что французы убили моего брата?

Дево сам рассказывал нам этот случай и признавался, что при этих словах кабила считал гибель свою неминуемою, потому что в Кабилии месть крови — корсиканская вендетта, имеет [165] такие же священные права, как и анайя. Капитан однакож нашелся и спросил кабила:

— Как убит твой брат, на войне?

— Да, на войне, — отвечал кабил, продолжая пристально смотреть на Дево.

— В таком случае, ты не можешь считать себя обязанным мстить за смерть твоего брата, потому что это не умышленное убийство.

— Я не к тому говорю, чтобы твоею смертью мстить за смерть брата; — да и при том ты так похож на него.... чем больше я гляжу на тебя, тем больше нахожу сходства с ним.

— Признаюсь, я никогда не был так доволен своею физиономиею, — прибавил Дево, рассказывая нам этот случай.

Не меньшей опасности подвергался предприимчивый Дево, когда он, проезжая через одно селение, едва не наткнулся на Бурбарлу. Этот фанатик без труда уверил бы кабилов, что нельзя давать анайя гяурам, и вероятно не поцеремонился бы с французским офицером.

Кроме этих двух случаев, Дево не встретил на пути никакой опасности; только кабилы вели его по самым трудным тропинкам, вероятно, чтоб поселить в нем убеждение о недоступности их гор для французских войск.

Как бы то ни было, на пятый день выезда из Бени-Мансура, капитан явился в лагерь маршала, находившийся в то время в нескольких переходах впереди Бужии.

Дра-эль-Мизан состоит из казарм, обширных провиантских магазинов, госпиталя и нескольких кофеен и кабачков. Местоположение вокруг форта великолепное, виды восхитительные, что-то в роде Тироля.

Позавтракав в кофейне и осмотрев госпиталь и магазины, мы отправились далее в Иссер.

Из Дра-эль-Мизана в Иссер устроено уже прекрасное шоссе, так что мы почти всю дорогу ехали рысью. Часов с двух по полудни пошел проливной дождь и мы уже ночью приехали в Иссерский караван-сарай, промокшие до костей.

В Иссере мы выехали уже на большую дорогу, которая идет из Алжира, параллельно берегу моря, в Тизи-Узу, передовой пост, основанный в прошедшем (1856) году, где собирались главные силы экспедиционного отряда, долженствовавшего вторгнуться в Кабилию. [166]

Не смотря на поздний час, бесконечные обозы и караваны мулов и верблюдов тянулись в Тизи-Узу; между ними были даже извозчичьи фиакры с какими-то дамами.

Караван-сарай был до того наполнен путешественниками, что мы едва нашли себе место для ночлега на нарах; но надежда оказалась тщетною. Подле нас помещался какой-то камышский спекулятор, который, узнав, что мы русские, всю ночь не давал нам покоя рассказами о своих похождениях в Крыму и при этом лгал немилосердно. Например, он рассказывал, что не раз ему удавалось во время осады Севастополя ездить из французского лагеря в Симферополь, закупать там целые гурты скота и прогонять их через цепь наших аванпостов, по знакомству с казачьими офицерами.

Несколько раз мы пытались извиниться усталостью, выражали настоятельную потребность заснуть, но несносный сосед наш не унимался и всю ночь болтал нам над ухом, о каких-то фабриках, которые он полагает выгодным основать в Крыму. На другой день к вечеру мы были уже в Тизи-Узу, обогнув, таким образом, с юго-запада всю Кабилию.

В следующем очерке мы заглянем во внутрь этой страны, познакомимся покороче с оригинальными правами её обитателей и взглянем на настоящее положение французского правительства в Алжирии вообще.

В. Аничков.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Алжирии. Из записок русского офицера // Современник, № 12. 1857

© текст - Аничков В. М. 1857
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Бабичев М. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Современник. 1857