-

АНИЧКОВ В. М.

ОЧЕРКИ АЛЖИРИИ

Из записок русского офицера.

В четверг на Святой неделе 1857 года, мы оставили берега Франции. Пароход наш «Avenir» едва пробрался среди множества судов, загромождавших Марсельский рейд, чуть не сломавши свой флагшток об бугшприт какого-то заатлантического великана, перед которым все прочие суда и даже наш пароход, также ходивший несколько раз в Бразилию, казались пигмеями. Целый час выбирались мы из этого лабиринта, пока вышли в открытое море, миновав ряд скалистых островков, находящихся у входа в рейд. Сильный порывистый мистраль (Юго-восточный ветер) заревел между снастями парохода, полетевшего полным своим ходом. Небо хмурилось; всё море покрыто было темно-синими свинцовыми волнами, с белыми верхушками.

Пассажиры, едва успевшие познакомиться и разговориться, пока мы пробирались рейдом, приуныли; только два француза продолжали болтать без умолку, но и те признались, что смеются de bout des lиvres....

Мне удалось кое-как отделаться от болтливых собеседников, пристававших ко всем, державшимся еще на ногах, и я рад был остаться с самим собой, отдаться вполне новости впечатления. Всё окружавшее так мало походило на однообразные переезды по железным дорогам, что, казалось, на нас уже веяло с того берега Африкой. Там, по ту сторону моря, нас [2] ожидало что-то новое, невиданное, другие нравы, другие лица, другие костюмы; там все должно быть иначе как у нас. По крайней мере, так казалось мне, жителю дальнего Севера.

К вечеру качка сделалась сильнее: мы выходили из Лионского залива и пересекали сильное течение, идущее от Гибралтарского пролива. Здесь и в тихую погоду пренеприятная качка, а при таком мистрале она делается невыносимою.

Все пассажиры были больны; какая-то дама, лежавшая подле меня на палубе, уверяла даже, что она умирает. «Oh! je me meurs!.. monsieur, ayez pitiй de moi!» говорила она слабым голосом, сохраняя, однако ж, грациозную позу...

Накормив лимоном мою умирающую соседку, я пожелал ей спокойной ночи и отправился вниз, но долго не мог заснуть в тесной и душной каюте. Рев бури и треск парохода наводили тоску; лампа, покачивавшаяся в ночнике, тускло освещала кают-компанию, от которой каюты наши отделялись зелеными занавесками. По временам показывалось из-за них желто-зеленое лицо страдальца, пытавшегося пробраться наверх, но невольно падавшего в объятия своего vis-а-vis. Саки и шляпные футляры летали с одного конца каюты в другой; страдавшие морской болезнию перекликались пренеприятными звуками.... Но так силен уж эгоизм человека: принадлежа к счастливцам, на которых не действует морская болезнь, я как-то равнодушно смотрел на страдания других и каюсь, даже был доволен, что вот, дескать, все больны, а я нет.

К рассвету ветер стал стихать, но оставалась еще неприятная зыбь, прекратившаяся, впрочем, к полудню. Пассажиры стали оживать, начались разговоры, знакомства. Капитан объявил, что ночью буря была очень сильна и нам грозила опасность. Два огромные вала перевалились через палубу, причем чуть не снесло в море бедного безногого араба, служившего когда-то в милиции и ездившего во Францию хлопотать о пенсии.

Но эти рассказы о миновавшей опасности еще более оживили общество, состоявшее по большей части из колонистов-французов и швейцарцев, отправившихся в Алжирию на отведенные правительством земли. Душою общества были два француза, хорошо знавшие страну, куда мы ехали, и без умолку рассказывавшие свои тамошние похождения, между которыми главную роль, конечно, играли встречи со львами, пантерами и тому подобные ужасы. Как бы то ни было, это давало особый колорит разговору, хотя и трудно верилось на слово этим господам. Кто-то из пассажиров узнал, что я русский; меня обступили, как зверя; первый [3] вопрос: — был ли я в Севастополе? — «Нет, не был.» — «Ну, все равно, русский, военный. Где теперь Тотлебен? долго ли пробудет в Париже? До скольких градусов доходят морозы в Петербурге? Отчего все русские хорошо говорят по-французски? Знаю ли князя того-то, графа того-то?..» словом, насилу отделался. Удивительное дело! ведь, кажется, много нас ездит за границу, пора бы привыкнуть к нам, особенно французам-то, а ведь нет — на каждого русского смотрят, как на зверя. Заговаривая с русским, всякий француз всегда начинает с симпатии наций и с комплиментов нашему языкознанию.

К вечеру прошли мы Балеарские острова; берега их скалисты и пустынны, только на Майорке виднеются две бедные деревеньки. Ветер совсем стих, море приняло яркий, темно-голубой цвет. Ночь была чудная, звезды блестели южным золотистым светом.

На следующее утро встретило нас африканское солнце; на палубе сильно пекло, в каюте было душно, но мы уже приближались к концу переезда и, после 48 часов плавания, завидели берега Африки.

Едва заметная сначала темнота на горизонте, росла перед нашими глазами. Вскоре засинели горы и, выходя из тумана, одевались яркою зеленью. Еще ближе.... и среди этой зелени отделилась белая треугольная масса каменных домов — это был Алжир. Построенный амфитеатром на берегу небольшого залива, он тонул в зелени садов, разбросанных по окрестным горам, среди которых белелись загородные мавританские домики. Налево высились горы Кабилии, и меж них, как великан — снеговой хребет Джурджура, с серебристыми вершинами, одетыми седым туманом. Солнце уже садилось и косвенными лучами обливало зеленые берега. Зрелище было восхитительное. Я не мог насмотреться на эти берега, с которых веяло какими-то совсем новыми, неиспытанными впечатлениями. Недалеко от меня стоял безногий араб, которого вчера чуть не поглотило бушевавшее море. Дикая радость светилась на лице его; он не мог оторвать глаз от родных берегов. Я подошел к нему; он видел, что я понимаю его счастье и, завернув щепоть табаку в маленькую бумажку, подал мне с вопросом:

— Bono Alger? т. е. хорош Алжир?

— Bоnо, bono! отвечал я, обмениваясь с ним сигарою за предложенную папироску.

Все были рады счастливому окончанию вояжа, но, казалось, мы с арабом были довольнее прочих: он возвращался на родину, [4] для меня, жителя 62° северной широты, эти берега имели особенную прелесть.

По приближении к порту, нас встретила шлюпка с таможенным досмотрщиком и лоцманами для ввода парохода в гавань.

На руле сидел мавр, с красною выразительною физиономиею; белая чалма с красною верхушкою и изорванный бурнус составляли весь костюм его. Когда мы вошли в рейд, то пароход окружило множество шлюпок, с которых ворвалась к нам целая толпа оборванных арабов, негров и мавров всех возрастов, принявшихся тянуть какой-то канат.

Я так засмотрелся на эту пеструю толпу, что едва мог собрать свои вещи, разбросанные пассажирами по всей палубе, и сошел с парохода последним.

На берегу атаковала нас толпа мальчишек, ломаным французским языком, с сильным жидовским акцептом, предлагавших вычистить сапоги и насильно шаркавших щетками по платью. С большим трудом отделавшись от них, я добрался наконец до Hotel d’Orient, я нашел там только одну свободную комнату, да и то на высоте восьмидесяти с лишком ступеней. Но это неудобство окупается единственным во всем Алжире порядочным столом и чудесным видом с террасы, построенной на крыше отеля. В 8 часов, на Place de Gouvernement, куда выходят окна отеля, явилась полковая музыка, и мотивы «Trovatore» дополнили обаяние, в котором сидели мы на террасе, любуясь великолепным видом, расстилавшимся под нами. Внизу, на площади, шумела пестрая толпа, позади нас — высились амфитеатром каменные строения «арабского города», вдали мелькали, среди яркой зелени садов, загородные домики, и всё это окаймлялось лазурью Средиземного моря, тихого, спокойного....

Словом, для одного этого впечатления уже стоит съездить в Алжир, особенно при нынешних удобствах сообщения.

_______________________________________

В Алжире два города: французский и арабский. Они до того различны между собою, что если бы вы перешли из одного в другой с завязанными глазами, то почувствовали бы это.

Французский город построен внизу, на берегу моря, и по наружности походит на Марсель, Лион, Страсбург, вообще на все французские города. Такое же множество магазинов, кофеен, табачных и ликерных лавок, в особенности последних. То же движение, те же кринолины, но особенность его — пестрота толпы, [5] движущейся по этим улицам с аркадами и без аркад. Среди европейских костюмов, на каждом шагу встречались грязные бурнусы арабов, белые каики (покрывала) мавританок, чалмы и куртки местных жидов и лохмотья полуобнаженных негров. Пестрота придает особенную характерность толпе.

Центр французского города — Площадь правительства (Place de Gouvernement). Здесь два лучшие отеля: Hotel d’Orient и Hotel de la Regence, клуб, биржа, памятник герцогу Орлеанскому и древняя мечеть, на минарете которой гяуры святотатственно поставили часы, звонящие на весь Алжир, к великому прискорбию всех правоверных обитателей. Тут же через день играет по вечерам военная музыка и в числе слушателей, тесным кругом обступающих оркестр, половина арабов. Это одно из средств к распространению цивилизации.

От Площади правительства расходятся три главные улицы. Морская к гавани, Баб-Азун на восток и Баб-эль-Уед на запад. На Баб-Азуне находится очень хорошенький театр, где дают оперы, драмы и комедии. Близ площади построен великолепный католический храм и дом генерал-губернатора, полу-европейской, полу-мавританской архитектуры. — Вот и все достопримечательности французского города. Как видите, тут ничего нет особенного, но пойдите в гору, в арабский город: там другое дело.

Арабский город построен весь амфитеатром. На вершине горы находится Казба, древняя цитадель деев, обращенная в казарму зуавов. Сюда сходится множество узеньких улиц шага в три ширины, точно коридоры. Все они идут в гору так круто, что местами скаты обделаны ступеньками. В первый раз надобно идти в арабский город непременно вечером и с хорошим проводником, иначе нетрудно заблудиться в этом лабиринте закоулков, из которых многие не имеют выхода: идете, идете, и упретесь в стену. Впрочем, для предостережения, при входе в каждый такой закоулок, написано: impasse. Все эти улицы состоят из высоких каменных домов; в стенах кой где только видны маленькие окошки, с железными решетками. На главных улицах, res-de-chaussee состоит из мелочных лавочек, в которых продаются предметы арабской и жидовской промышленности: одежда, обувь, посуда, трубки, табак, кофе, и из арабских кофеен, каждый вечер наполненных посетителями, которые сидят подобравши ноги, потягивая из длинных чубуков и попивая кофе... Но вообразите! все эти узенькие улицы и закоулки чудесно освещены газом. Признаюсь, мне стало досадно, отчего у нас на Садовой или [6] на Гороховой до сих пор еще нет газового освещения, а тут, Бог знает где, на конце Света, ночью светло как днем.

Часам к одиннадцати вечера лавочки и кофейни запираются и вот в это-то время я и советую отправиться в первый раз посмотреть арабский город. Когда вы вступаете в черту его и начинаете взбираться по ступенькам этими узенькими коридорами, то ручаюсь, пожалеете, что не взяли с собой револьвера или кинжала. Не отставая от проводника, вы все идете в гору по пустынному лабиринту, вдруг подле вас является белая фигура в бурнусе. Сначала вы не можете понять, откуда взялась она, и только внимательно осмотревшись, видите маленькую дверь, из которой выпустили эту фигуру. Вам просто становится страшно, но не беспокойтесь, опасности решительно нет никакой. Как дошли французы до этой безопасности прогулок в городе и путешествий во всей стране, я расскажу вам после.

Вообще ночная прогулка в арабском городе удивительно настраивает воображение к чему-то фантастическому. Эти узкие коридоры, освещенные беловатым светом газа, дома с решетчатыми окнами и едва заметными дверьми, молчаливые арабы, мелькающие как привидения среди пустых улиц, заунывная песня муэдзина где-нибудь на ближнем минарете, наконец глухо раздающееся эхо собственных ваших шагов, — все это, повторяю, невольно переносит вас в мир фантазии, и напоминает читанные вами в детстве сказки о Гарун-аль Рашиде. Утомившись взбираться в гору, едва переводя дыхание от усталости, вы просите наконец вашего проводника показать ближайшую дорогу в отель и крайне удивитесь, как скоро очутитесь на Баб-Азуне. Тут все очарование ваше разрушено в одно мгновенье... шум толпы возвращающейся из театра, выводит из задумчивости, перед глазами у вас совсем иной мир; кринолины бьют вас по ногам и вы едва успеваете извиниться, как сильный толчок в плечо, с фразою: «pardon,s’il vous plait» окончательно приводит вас в себя. Вы смотрите, кто это вас чуть не сшиб с ног, и видите перетянутую рюмочку sergent-major, чуть не бегом возвращаюшегося в казармы, напевая:

Un sous–lieutenant,
Aсcable de besogne, и проч.

Я прожил в Алжире три недели и по вечерам почти каждый день посещал арабский город. Его особенная характерность увлекала меня.

Но позвольте познакомить вас с алжирцами и их образом жизни. [7]

_______________________________________

Население Алжира состоит из арабов, европейцев и жидов.

Арабы, живущие в городах, называются маврами. Кочующие обитатели пустыни презирают их. Благородный араб, аристократ, гнушается городскою жизнью; он живет в палатке, кочует с своим племенем на привольных равнинах Телля и роскошных оазисах Сахары, — ему душно от соприкосновения с европейскою цивилизациею.

Мавры, отрекшиеся от приволья кочевой жизни, занимаются мелкою промышленностью и поденщиною. Господствующая страсть их — любостяжание; за деньги мавр готов на все, и если не может приобресть их честным образом, то делается вором, служителем разврата, убийцею; в нем есть что-то жидовское; от вседневных соприкосновений с жидами, мавры многое заимствовали у них. Они видят в жиде идеал свой.

В больших городах, между маврами много кулугли, происходящих от смеси арабского племени с турецким. Белизна кожи резко отличает этих потомков недавних властителей Алжирии от других её обитателей. Между женщинами кулугли встречается много хорошеньких, но как ни цивилизуют их французы, в них мало привлекательности. Жиды сохранили и здесь все свои качества; полу-мусульманский костюм их только на первый раз вводит в заблуждение новоприезжего. Они носят чалму, вышитую цветную куртку, короткие и широкие шаровары, чулки и башмаки, словом, одеваются в роде балетных корсаров. Костюм этот очень эффектен, но жид останется жидом, в какое платье ни оденьте его. В блестящих глазках его, сверкающих из под чалмы, вы так и видите желание выманить у вас лишний грош, а в произношении слышите предательский акцент, от которого жид не может отделаться даже на пределах Сахары.

Во времена турецкого владычества, вся торговля Алжирии находилась в руках жидов, да и теперь даже конкуренция французских капиталистов не может ослабить их влияние. Во время наполеоновых войн, алжирские жиды брали огромные подряды на поставку пшеницы для французских войск, действовавших в Испании и Италии. В 1815 году французское правительство еще оставалось должно двум алжирским негоциантам несколько мильонов франков. Вмешательство дея Гуссейн-Бея в дело по уплате этого долга и оскорбление, нанесенное им французскому консулу, не соглашавшемуся уступить несправедливым его требованиям, послужило, как известно, поводом к десантной экспедиции 1830 года, окончившейся покорением Алжира. [8]

В настоящее время жиды пользуются в Алжире равными правами с прочими племенами колонии и, как кажется, совершенно довольны своим бытом. Это видимо отражается в самоуверенности, проглядывающей в их приемах. Может быть, впрочем тут много делает и эффектный костюм, только алжирский жид, по манерам своим, представляет какой-то особенный тип. Но в душе он тот же, как и везде: стоит войти в любой жидовский магазин, чтоб убедиться в этом. Не опомнитесь, как вам навалят несколько бурнусов, браслет из арабских монет с кораллами, кинжалов под чернью и тому подобной дряни, с предложением за двойную или тройную цену купить в долг хоть весь магазин.

Как во всех колониях в начале их существования, европейское население и здесь состоит либо из бездомных авантюристов, либо из неумелых спекуляторов, так сказать из накипи населения Западной Европы: французов, испанцев, итальянцев и магонезов (обитателей острова Магона). Наслышавшись о плодородии Алжира, все они пришли сюда с полным убеждением, что земля так вот сама и развержется перед ними с своими богатствами, а им останется только подбирать их. Без денег, без любви к труду, что же могли они сделать здесь? Прибавьте к этому еще известную неспособность французов в управлении колониями, войнолюбивость генералов, до сих пор управлявших и управляющих колониею, которые, увлекаясь стратегическими соображениями, смотрят на интересы колонии, как на дело второстепенное, и вы получите понятие, в каком положении находится здешнее европейское население. Разочарованное в золотых мечтах своих, оно почти не занимается земледелием, обратившись к мелочной торговле. Тысячи кабачков, кофеен, табачных и ликерных лавок покрыли Алжирию. Пьянство, совершенное отсутствие семейной жизни и происходящий от того разврат, достигли крайних пределов и ужасают всех здравомыслящих колонистов. В доказательство слов наших ссылаемся на алжирскую журналистику и несколько сочинений, появившихся в последнее время во Франции, в которых яркими красками рисуется упадок нравов в колонии. Впрочем, причина такого нравственного упадка европейского населения Алжирии весьма естественна: кто не знает, что теперь делается во Франции, как упал этот недавно еще передовой народ, как изжился он в последнее время, какие морщины провели на челе его все треволнения, ниспосланные ему судьбою?.. Так посмотрите на современный [9] разврат Франции в увеличительное стекло и вы получите понятие о нравственном состоянии общества в её колонии.

Такой состав господствующего населения колонии не мог не обнаружить растлевающего влияния на коренных обитателей страны — арабов. До сих пор французская цивилизация коснулась арабов только дурною стороною своею, познакомив их со всеми современными недостатками европейского общества, с его развратом, с его мелочным честолюбием, с его страстью к любостяжанию, видящую в деньгах конечный предмет всех стремлений, цель жизни, а не средство её. Таково, по крайней мере, действие французской цивилизации на городское туземное население Алжирии — мавров. Кочевые обитатели страны, арабы собственно, удержали еще пока некоторую патриархальность в нравах, но с ними мы еще будем иметь случай познакомиться. Вот общая характеристика различных элементов городского населения Алжирии, по крайней мере, по тому впечатлению, которое производит оно на туриста.

Чтобы ближе познакомиться с этим пестрым характерным обществом, заглянем поближе в частную его жизнь.

Французы нигде не любят изменять своего образа жизни. В Алжире они живут также как в Париже, то есть также распределяют время своих занятий, удовольствий, и проч. Часов в десять, в одиннадцать утра, table d'hot'ы наполняются шумною толпою офицеров и колонистов, приходящих иногда с целыми семействами завтракать после утренних занятий. Из ресторанов вся эта толпа бежит в кофейни, выпить обычную чашку кофе и рюмку коньяку, и затем снова всякий бредет в свою канцелярию, контору или лавку. Часа в два, в три улицы пустеют; становится так жарко, что не идет на ум никакое дело; всё предается отдохновению; только жиды не устают сидеть в своих лавках.

В шесть часов кофейни и рестораны снова наполняются потребителями жиденьких потажей, приторных воль-о-ванов и миньятюрных порций бифстекса и дессерта из местных плодов. После обеда вся толпа высыпает на площадь и гуляет в ожидании музыки, которая является в восемь часов и играет до девяти; в восемь же часов начинается спектакль, а в десять всё пустеет, затихает и только разъезд из театра нарушает водворяющееся спокойствие, да кой где в ярко освещенных окошечках верхних этажей далеко за полночь раздаются какие-то неистовые крики. [10]

Изо дня в день, жизнь француза проходит между делом, кофейней, прогулкой на улице, да посещением обитательниц верхних этажей с маленькими окошками. Нужно ли объясниться по делу, увидеться с приятелем, он сходится с ним на улице, в кофейне. Семейной жизни совсем нет. Знается он с тем только, до кого есть дело, да и то где-нибудь на улице; везде и во всём эгоизм и мелочная расчетливость, доведенная до крайних пределов; всякий живет только для себя.

Но всех пустее жизнь французского офицера. Большую часть дня он проводит в кофейне. Как часто случалось мне по целым часам наблюдать за постоянными посетителями этих кофеен, прислушиваться к их разговорам; какой скукой, апатиею отзываются эти беседы их, вертясь на женщинах, маленьких полковых интригах, да мечтах о производстве....

Жиды ведут жизнь очень деятельную, целый день хлопочут они в своих лавках, зазывают посетителей и торгуются не хуже наших щукинодворцев. Мавры и приходящие в город на заработки кочевые арабы занимаются мелкою промышленностью и поденщиною. Они довольствуются небольшою выручкою, чтоб днем посидеть в безделье, в тени на улице, а вечером пойти в арабскую кофейню, где за несколько су им дают две или три чашки кофе и несколько трубок табаку. В этих кофейнях сидят они до полночи, поджавши ноги, попивая кофе, покуривая трубку и слушая сказочника, который стоит посреди комнаты и постукивая в там-там (бубен), нараспев повествует разные были. Надобно видеть, с какими серьёзными и важными лицами внимают ему слушатели. В наиболее патетических местах, повествователь увлекается, дополняет слова жестами, ударяет себя там-тамом по голове, по ногам, но как бы он не выходил из себя, слушатели остаются бесстрастными. Всякое выражение удовольствия считается у них неприличным. В этих сказаниях повествуются обыкновенно события из истории Алжирии, о прежних победах арабов над турками, пересыпанные разными афоризмами и даже стихами из корана, но горе повествователю, если он вздумает проповедывать что-либо вредное для французского правительства. Между слушателями всегда есть какой-нибудь ценсор, который тотчас же останавливает возмутительный поток речи и по мановению которого мигом являются несколько sergents de ville и влекут несчастного на расправу. Испуганные слушатели, забыв всю свою важность, быстро соскакивают с лавок, и, подобрав бурнусы, бегом спасаются в закоулках арабского города. [11]

Женщины, как и во всех мусульманских странах, ведут жизнь затворническую, и выходят на улицу не иначе, как под хаиком (покрывало), накинутым на голову сзади. Лицо закрывается белым платком, оставляя наружу только лоб и глаза. Конечно, чем лучше женщина, тем менее строга она в соблюдении этого правила корана; старухи же и безобразные закутываются так, что и глаз совсем не видать. Услужливые французские офицеры открыли мне доступ в дом одного зажиточного мавра, несколько уже оцивилизованного, и потому не так строго наблюдавшего мусульманские законы. Часов в восемь отправились мы в лабиринт арабского города и после получасового странствования по извилистым коридорам его, араб чичероне остановил нас в темном закоулке, объяснив, что не хорошо, если правоверные увидят, что благородный Каддур принимает по ночам гяуров, а сам постучался в маленькую, едва заметную дверь, в стене высокого каменного дома. Минут через пять из внутренности дома раздался голос и, после довольно продолжительного разговора, дверь отворилась. Чичероне, оглянувшись, что нет проходящих, махнул нам, и мы вступили в святилище. Спустившись несколько ступеней вниз, мы начали потом подниматься по такой узенькой лестнице, что надобно было идти по одиночке; впереди со свечой шла негритянка прислужница, черная как уголь.

Хозяин дома встретил нас на лестнице, и, прикоснувшись рукою к нашим головам, поцеловал её. Мы сделали тоже. Таков этикет церемониального приветствия. Затем вступили мы в комнату, устланную ковром. Негритянка поставила свечу на пол и удалилась, а мы, по приглашению хозяина, сели поджавши ноги. После некоторого молчания, он обратился ко мне с вопросом:

— Moskow? то есть, русский?

— Moskow, отвечал я.

— Bono moskow. Sevastopol tres bien.

Я отвечал, что с такими противниками, как французы, нам приятно было померяться силами.

— А что французы, с усмешкой сказал он, обращаясь к одному из офицеров: — целый год один город брали.

— Что ж делать, сказал офицер: — с такими противниками как русские не скоро сладишь.

Разговор продолжался в этих взаимных комплиментах довольно долго, пока мы успели коснуться самого интересного предмета, то есть попросить позволения видеть жен Калдура.

— Они одеваются и сейчас придут. [12]

— Ты не обижайся, что мы тебя просим. Это вот москов хочет видеть.

— Ничего, только не говорите никому из наших.

Через полчаса в комнату вошли жены Каддура. Одна из них подала нам кофе в маленьких чашках, другая стала у порога. Обе были без покрывал, а та, что осталась у дверей, прехорошенькая. Француз шепнул мне, чтоб я не говорил комплиментов хозяйкам, что считается чрезвычайно неприличным.

Костюм мавританок преграциозный; он состоит из короткого камзола или жилетки, поверх его курточка из шелковой материи, вышитой золотом, и шаровары. На голове шапочка. Шаровары перетянуты богатым золотым поясом.

Убранство комнат очень просто и состоит из ковров и подушек. На стенах полки, на которых расставлена посуда, вокруг развешано оружие.

Выпив по три чашки кофе и выкуривши множество трубок, мы простились с Каддуром. Я пригласил его к себе в отель и он на другой же день утром явился ко мне, и за кофе объяснил, что только для такого редкого гостя, как coronel moskow, допустил отступление от правил корана и показал жен своих. При этом случае он смеялся над французами, что они долго не могли взять Севастополь, и говорил, что крымская война уронила их в глазах арабов, но что французы вообще народ очень храбрый. Подробности об осаде Севастополя Каддур знал от своего сына, который служил в спагисах, во время крымской экспедиции.

Всякому путешественнику непременно надобно видеть в Алжире так называемые арабские балы (bal arabe, bal maure). Меня пригласил на такой бал г. Барбужи, директор алжирского музея и библиотеки. Он живет в прибрежной части города, в хорошеньком домике мавританского стиля. Окна обоих этажей выходят на небольшой внутренний дворик, чисто выстланный плитою, где под открытым небом устроена была бальная зала. Убранство её состояло из ковров, которыми покрыли весь двор, и подушек. Для европейских гостей поставлены были стулья на галерее, окружающей дворик. Все это освещено было разноцветными фонарями и лампами.

Часов в восемь начали собираться приглашенные и вскоре весь дворик наполнился мавританскими камелиями, между которыми были также жидовки и негритянки. Поклонившись публике, они чинно усаживались на подушки; мужчин арабов было всего три или четыре. В углу также на подушках сидели музыканты, посередине [13] скрипач, управлявший по-видимому оркестром и державший свою скрипку так, как у нас держат виолончель; по сторонам его по одной флейте из камыша и одному там-таму, так что оркестр состоял из пяти музыкантов.

Публика была преисполнена важности; музыканты держали себя важнее прочих и все гости обнаруживали к ним полное уважение. Дамы перешептывались между собой. Посреди залы расхаживал распорядитель бала, высокий и статный мавр. Несколько прислужников шмыгали взад и вперед с подносами кофе, плодов и лимонад-газёсу. Между ними нельзя было не обратить внимания на одного: низенького, толстого, горбатого, с огромной головой, широчайшим ртом, — ну, словом, совершенное олицетворение Квазимодо.

Европейские гости толпились на галерее. Я стоял у самых перил.

— Посмотрите, какие чудесные руки у этой негритянки, — сказал мне хозяин дома, указывая на сидевшую задом к нам женщину, курившую папиросу.

— Да, очень не дурны; жаль только, что такие черные.

— Ах ты невежа! — воскликнула негритянка на самом чистом французском языке, вскочив с места и оборачиваясь ко мне. — Да знаешь ли, что у меня были поклонники получше тебя.

Действительно, в эту минуту она была недурна; глаза её сверкали от гнева и она взглянула на меня так, что я спешил извиниться.

— Что же, я сказал только, что ты черная; но я не говорю, что черная женщина не может быть хороша.

Она по-видимому удовольствовалась этим комплиментом и должно быть в знак примирения закурила свою погасшую папиросу от моей сигары.

Часов в девять начались танцы. Оркестр заиграл что-то пронзительное и дикое. Флейты раздирали уши; там-тамы стучали оглушительно.

С четверть часа никто не решался открыть бал; наконец одна мавританка, в блестящем голубом, зашитом золотом, костюме выступила на середину зала, сняв предварительно башмаки и оставшись в одних чулках; в каждой руке её было по носовому платку.

Постояв несколько времени неподвижно посреди двора, она начала как-то странно озираться во все стороны и помахивать платками то одной, то другой рукой; лицо её выражало какую-то истому, с трудом поднимала она веки и понурив голову, медленно [14] поворачивалась во все стороны. Но когда к оркестру присоединился хор женщин, подпевавших музыке с дикими взвизгиваниями, танцовщица оживилась: быстрее стала она махать платками и начала топтаться на одном месте, выделывая при этом какое то па, в роде нашего трепака, но вместе с тем она как-то странно изгибалась всем телом. До сих пор все шло хорошо, но это изгибанье показалось мне слишком уж не грациозным. Между тем танцовщица оживлялась все более и более, нагибалась живее и живее, как вдруг откуда ни взялся Квазимодо, и начал топтаться и изгибаться вокруг своей Эсмеральды и при этом бросал на нее престрастные взгляды, которые совсем не шли к его уродливой фигуре.

Вдруг раздался странный, оглушающий, убийственный визг.

— Что это такое, — спросил я соседа, невольно зажимая уши.

— Аплодисменты; публика выражает этим свое удовольствие.

— Странная манера аплодировать.

Визг этот заметно одушевил танцующих, в особенности Квазимодо, который начал выделывать удивительные па, вертелся, падал, вскакивал, сопровождая все это неистовыми криками и наконец дошел до такого остервенения, что Эсмеральда, бросив на него взгляд негодования, поспешно удалилась на свое место.

Приятель мой Каддур подошел ко мне и выразил свое неудовольствие на Квазимодо, говоря, что он уже не в первый раз позволяет себе такие вольности, что его неприлично пускать в порядочное общество, и что сам Каддур никогда не пускает жен своих на подобные балы.

Заметьте, что на этих балах бывают только совершенно цивилизованные мавры, из выгод сблизившиеся с французскими властями, отрекшиеся от самых коренных своих обычаев.

Танцовщицы сменяли одна другую, но каждая предварительно условливалась с распорядителем бала, чтобы Квазимодо не дозволялось участвовать в танцах. Не смотря на то, он однако несколько раз вырывался на средину залы и выкидывал пресмешные фарсы.

Мавританский танец очень оригинален, но в нем нет никакой грации и слишком много цинизму.

За танцами следовало представление китайских теней, в которых изображались любовные похождения какой-то женщины и двух мужчин, по-видимому, соперников. Эти представления были уже в обычае у арабов во время покорения Алжирии. Теперь они выводятся из употребления. Цинизм этих представлений превосходит всякое вероятие. [15]

Бал продолжался всего часа два, но, не смотря на то, несколько дней потом у меня звенело в ушах от пронзительной арабской музыки.

Само собою разумеется, что подобные балы введены уже французами, ибо они не совместны с мусульманской ревностью. И чем характернее кажется вам этот дикий танец, тем с большим любопытством смотришь на эти страстные движения мавританок, которые как бы раскрывают вам внутренность гаремов бывших владык Алжира, представляют образчик их развлечений и рисует картину домашнего их быта.

_______________________________________

Окрестности Алжира очаровательны. Гористый берег моря, верст на десять в право и в лево от города, усеян загородными мавританскими домиками, разбросанными среди роскошнейшей растительности. В половине апреля она была уже в полной силе. Среди апельсинных и оливковых рощ, мелькают тропические пальмы и темно-зеленые пирамиды кипарисов. Изгороды дач и садов обсажены колючими кустами алоэ. От этих растений у заезжего с дальнего Севера как то рябит в глазах, как у провинциала, попавшего на блестящий столичный бал.

Я любил проводить вечера в этих чудных садах. Часто мы собирались поужинать в Platane, кофейне, находящейся верстах в двух от города, на самом берегу моря, подле городского сада. Целые ночи просиживали мы на балконе этого очаровательного домика, прислушиваясь к плеску волн и молча любуясь расстилавшеюся перед нами панорамою Алжира.

Окрестные дачи заняты английскими семействами, которые проводят здесь зиму. Алжир сделался теперь зимним убежищем сынов туманного Альбиона и он этом начинает соперничать даже с Неаполем. Придет время, когда поездка в Алжир не будет казаться чем-то необычайным, особенно при настоящих удобствах в сообщениях. А что может быть привольнее алжирской жизни, для ищущего спокойствия, уединения и хорошей природы. Что особенно нравилось мне здесь, так это совершенная свобода от всех общественных уз и обязанностей, свобода, простирающаяся до поразительной небрежности в костюме. В жаркое время здесь все ходят по улицам в белых панталонах, коротеньких белых же бурнусах и серой шляпе. Никто не обращает [16] на вас ни малейшего внимания и всякий как-то чувствует себя a son aise (в своей тарелке). В кофейнях не шепчутся, как нынче в Париже; все говорят, одеваются и живут свободно как кто хочет.

_______________________________________

Все на свете приедается и наскучает; так даже и привольная алжирская жизнь приелась мне в три недели. Алжир стал уже казаться мне не довольно характерным, слишком офранцузившимся, хотелось видеть Африку, настоящую Африку, нетронутую рукою французской цивилизации. Меня стало манить во внутрь края, захотелось взглянуть на житницу древнего Рима, с её безграничными хлебными равнинами, с её развалинами, с её горами, пустынями и оазисами.

30 мая я сел на пароход «Таrtare», отходивший в Филиппвиль, откуда два раза в день ходит дилижанс в Константину.

В восемь часов снялись мы с якоря и, выйдя в море, направились на восток, держась в полуверсте от берега. Погода была чудесная; легонький попутный ветерок едва-едва надувал парус, не знаю к чему болтавшийся над кормою парохода.

Пассажиров было человек до двадцати и между ними несколько дам с детьми и с собачками. Все собрались на корме полюбоваться чудною панорамою Алжира; но недолго наслаждались мы этим зрелищем: скоро оно скрылось за мысом Матифу, составляющим восточную оконечность алжирского залива.

Загородные домики стали редеть; чем далее к востоку, тем пустыннее становились берега, и вскоре живописно раскинутые рощицы и ярко зеленые поля пшеницы и кукурузы заменились голыми красноватыми утесами. Кой где только в устье ручейка проглядывала травка; но ни одного дерева; все пусто, безмолвно, а налево спокойная лазурная равнина Средиземного моря....

Часа в два подошли мы к небольшому городку Делли, построенному на берегу небольшой бухты. Вид Делли, чрезвычайно жалкий и унылый, оживлялся длинными караванами мулов, нагруженных провиантом, отправлявшимся оттуда в Кабилию, к собиравшемуся там экспедиционному отряду. Длинными вереницами тянулись эти мулы в гору, с своими проводниками в грязных бурнусах. [17]

Выгрузив в Делли несколько десятков бочонков пороху, пароход наш пошел дальше. Мы очень рады были отделаться от этого груза, получив позволенье курить на палубе.

От Делли начинается непокорная Кабилия; берега снова зеленеют; на вершинах гор показываются оливковые рощи, доставляющие кабилам главный предмет их промысла. Скаты гор покрыты хлебными полями; там и сям разбросаны деревеньки из нескольких десятков мазанок, с белеющимися между ними мечетями марабутов и позади высятся в тумане снежные великаны Джурджуры. Хребет этот отстоит от берега верст на шестьдесят и составляет естественную, южную границу Кабилии.

По берегу моря она простирается на сто двадцать верст от Делли до Бужии.

Так вот и вся эта пресловутая Кабилия, скажете вы: сто двадцать верст длиннику, шестьдесят в глубину. Да, это та Кабилия, куда не проникло еще владычество ни одного из завоевателей северо-африканского прибрежья, обитателями которой не владели ни римляне, ни аравитяне, ни турки, и с которыми французы возятся уже пятнадцать лет. Но как же это?... Отчего же?... Как же французы, владения которых давно уже со всех сторон окружают этот клочок гор, не раздавили его? И тем непонятнее кажется это, что кабилы совсем не то, что наши кавказские горцы. Они смотрят на войну, как тяжкую необходимость, она не составляет обычного промысла их, они трудолюбивы и богаты; храбро защищаясь в своих горах, они никогда сами не нападают на французов, не начинают войны, а берутся за оружие либо для защиты пепелищ своих, либо для разрешения частных домашних споров, словом, это народ более мирный, чем воинственный.

Отчего же война до сих пор длится? Ответ на это один: она будет длиться, пока колониею будут управлять генералы и маршалы, ибо если война не составляет промысла кабилов, то она есть ремесло правителей колонии. Они не скрывают, что умышленно длят ее, потому, будто бы, что французская армия утратит свою воинственность, если не будет иметь этой школы, где каждый год нескольким десяткам тысяч удается понюхать пороху. Может быть это и правда, но, кажется, тут большую роль играет также честолюбие правителей-генералов, и целой иерархии их подчиненных. Прекратись [18] война — не будет больше возможности к быстрой карьере, нельзя будет так скоро получать чинов, украшаться гвоздичками (Розетка из красной орденской ленты, которою кавалеры ордена любят украшать фраки, пальто и даже шлафроки) почетного легиона, до которых французы такие охотники.

А чего стоит Франции эта школа, эти гвоздички, на сколько мильонов увеличивает каждогодно бюджет эта бесконечная война, сколько тысяч храбрых, даровитых людей лежит уже в дебрях Кабилии и сколько еще ляжет!

Чего не передумалось смотря на эти берега, мелькавшие перед глазами. По временам на горах видны были люди; я поспешно наводил трубу и ясно различал кабилов, трудившихся над обработкою своих полей, несмотря на то, что через месяц пламя войны должно было обнять всю эту несчастную страну. И для чего трудились они?... Какая глубокая вера в судьбу!... Если уж суждено, так сгорит мое поле и без Французов, говорит кабил, и продолжает возделывать свое поле, хотя бы знал, что завтра пройдет по нем целый полк шассеров.

До самой ночи просидел я на палубе, погруженный в эти думы и утомленный ими заснул в тесной и грязной каюте казенного парохода. К сожалению, нам не удалось видеть Бужии. Мы прошли мимо неё в два часа ночи.

В семь часов утра пароход остановился против форта Джиделли, состоящего из нескольких зданий красивых и опрятных, живописно разбросанных в устье реки Руммеля. Высокий кряж скалистых гор замыкает со всех сторон небольшую площадку, где построен форт, который поэтому не имеет никаких сообщений с внутренностью страны.

Несмотря на живописные окрестности, жизиь в Джиделли должна быть не очень приятна: все европейское население состоит из батальона, занимающего форт. Зимой единственное сообщение морем делается опасно.

Оставив небольшой джиделльский залив, пароход направился на северо-северо-восток.

В полдень мы прошли мимо деревни Колло, находящейся на берегу небольшой бухты, самой живописной на протяжении нескольких сот верст, где укрываются суда, застигаемые у североафриканских берегов зимними бурями.

Странно, что этот важный по безопасности стоянки пункт, единственный на бесприютных берегах Алжирии, хорошо укрытый [19] от всех ветров, доселе не занят французами. Это говорит не в пользу основательности первых их рекогносцировок. Дело в том, что они уже чересчур гонялись за историческими указаниями и почти все свои колонии строили и до сих пор строят на развалинах римских городов. Так для сбыта произведений Константинской провинции основан был в 1838 году Филиппвиль, который действительно весьма скоро сделался важным торговым пунктом, между тем как его рейд, открытый всем ветрам, далеко не так безопасен, как бухта Колло. Единственною же причиною неудачного выбора приморского пункта было то, что на том месте, где основан Филиппвиль, существовала когда-то значительная римская колония Russicada, и что во время основания Филиппвиля французы вовсе не знали о существовании удобной и безопасной бухты в Колло.

Это немножко напоминает пресловутое открытие французами Камышевой бухты, о существовании которой, несмотря на неоднократные рекогносцировки крымских берегов, в течение всего лета 1854 года, они не подозревали и, на радостях открытия уже после высадки в Евпатории такой удобной и превосходной стоянки вблизи Севастополя, прозвали было ее baie de la Providence, то есть бухтою, ниспосланною им Провидением, и потом уже переименовали в Kamich.

Окрестности Колло очень живописны; весь берег покрыт роскошною растительностью. Но все это дико, безлюдно и ждет еще труда и рук. Против Колло лежит небольшой островок Стриджина, замечательный в зоологическом отношении тем, что на нем живет множество птиц, самых разнообразных и враждебных одна другой пород: морская ласточка вьет свое гнездо подле пепелища коршуна или ястреба и эти заклятые враги вопреки природе живут, по-видимому, в постоянной дружбе. Говорят, этот зоологический феномен замечается на многих других пунктах североафриканского прибрежья. Отчего это? Трудно объяснить. Верно эти пернатые республики сохранили еще первобытную простоту нравов. Коснется до них рука французской цивилизации, сильные начнут пожирать слабых и разлетятся они с этих островов по всему свету.

Часа в три после обеда, увидели мы Филиппвиль, очень хороший городок, совершенно французской наружности. После тридцатидвухчасового плавания, мы стали на якорь в четырех верстах от Филиппвиля. Ближе к нему подойти было нельзя, [20] потому что подувший еще с утра довольно свежий ветер развел волнение, при котором трудно стоять на открытом Филиппвильском рейде.

Несколько французов предложили мне ехать с ними на лодке прямо в Филиппвиль. Я согласился с удовольствием.

На берегу осадила нас толпа арабских мальчишек, предлагавших перенести вещи в Hotel, но откуда-то взявшийся полицейский, несмотря на наши возражения, безжалостно начал колотить их палкой, и этим способом разогнал их. О цивилизация!... о передовой народ! Как рады они подраться где можно. В Марселе этот же полицейский обращается совершенно иначе, а ведь по закону арабы те же французские подданные и законы одни для тех и других. В Алжирии только ленивый не бьет араба.

Я остановился в «Hotel de France», где познакомился с юным баром Д. из Faubourg St.-Germain, как-то неосторожно промотавшим в неделю восемьдесят тысяч франков, за что отец послал его на три месяца прогуляться в Африку. К этому Телемаку приставлен был Ментор, также из сен-жерменской молодежи, не отличавшийся, впрочем, большой основательностию и уже не знаю, как попавший в Менторы. Господа эти были снабжены рекомендательными письмами и отправлялись в Константину, а потому предложили ехать вместе. Отчего же нет, я согласился тем охотнее, что мне хотелось познакомиться поближе с этим типом французской молодежи, с которым я до сих пор как-то не сходился.

Условясь утром выехать в Константину и запасшись билетами в дилижанс, мы отправились обозревать город.

Городок оказался очень чистенький, состоящий из нескольких прямых улиц, с каменными домами, в несколько этажей, с кофейнями, магазинами, словом, всё как следует. Жителей до шести тысяч; много движения, по улицам тянутся обозы с хлебом, оливковым маслом и другими произведениями Константинской провинции. Всё это отправляется отсюда в Марсель и Геную. Словом, несмотря на неудобство рейда, Филиппвиль ожидает великая будущность, особенно когда железные дороги свяжут его с важнейшими рынками внутри страны.

В окрестностях города много римских развалин: амфитеатр, обращенный к морю и, как видно, предназначавшийся для морских представлений, монументальные цистерны, реставрированные [21] французскими инженерами. При основании города, здесь найдено было много статуй, которые сделались достоянием алжирского музея.

Филиппвиль заложен в октябре 1838 года, маршалом Вале, который пришел сюда с отрядом из Константины. Окрестные горцы в начале не оказали почти никакого сопротивления водворению французского поселения, но потом часто беспокоили жителей нападениями. Хозяин гостиницы, в которой мы остановились, Филиппвильский старожил, рассказывал нам, что лет двенадцать тому назад, зачастую случалось, что арабы по вечерам прокрадывались в городские улицы и стреляли в окошки на огонек. Но теперь давно уже все спокойно в окрестностях и только иногда в зимнюю ночь рыкание льва пугает мирных колонистов.

Осмотрев город, мы отправились в театр. Давали, как бы вы думали, что? .. «Фра-Диавола»!... опера в Филиппвиле! Когда мы вошли в ложу, примадонна вся красная от напряжения гортанных и грудных органов, потрясала звуками своего голоса небольшую, но довольно миленькую залу; оркестр составляли пять человек, из которых один размахивал палочкой, а остальные играли на двух скрипках, одном кларнете и контр-басе. Все ложи и партер были полны; в ложах сидело много дам и в том числе две в беленьких кисейных платьях с веерами, probablement des demoiselles а marier (большая редкость в Алжирии), как заметил опытный Ментор нашего юного, промотавшегося спутника.

Между Филиппвилем и Константиною проложено шоссе, содержание которого стоит правительству больших сумм, потому что при большой езде оно так портится во время периодических зимних дождей, что иногда на несколько дней вовсе прекращается сообщение. Проложение железной дороги между этими городами обнаружит решительное влияние на вывоз пшеницы, которою так изобильна Константинская провинция.

Мы выехали из Филиппвиля в шесть часов утра.

Окресшосги Филиппвиля богаты роскошною растительностью. По краям дороги расстилаются хлебные и табачные поля; по скатам гор разбросаны оливковые и фиговые рощи, среди которых высятся темно-зеленые пирамиды кипарисов.

Страна вообще очень гориста. Дилижанс то и дело что спускается и подымается, виды на каждом шагу открываются чудесные, и растительность роскошна. [22]

Здесь я в первый раз увидел арабские дуары или аулы. Они состоять от пяти до десяти черных закоптелых от дыму войлочных палаток; вокруг пасутся стада, ходят женщины под хаиками, арабы живописно драпируются в грязных бурнусах, но общая картина так хороша, так оригинальна, что засмотришься.

На второй станции от Филиппвиля Эль-Аруше мы застали арабский рынок. Тут мне приходилось в первый раз находиться вблизи от кочевых арабов и кабилов.

С общего согласия пассажиров, я уговорил кондуктора дилижанса, переменявшего лошадей, остаться с час в Эль-Аруше, чтоб посмотреть рынок, находившийся на площадке, подле селения. Человек пятьсот арабов и кабилов, съехавшихся на рынок из окрестных дуаров, толпились с своими мулами, нагруженными пшеницей и оливковым маслом, вокруг лубочных лавочек жидов и колонистов, продававших сукно, холст, бусы и другие продукты европейской промышленности.

Среди толпы расхаживало несколько французских офицеров, принадлежащих к bureaux arabes, то есть, арабским окружным управлениям, которые разбирали споры и тут же порешали их палками чаусов или полицейских из мавров, сопровождавших каждого офицера. С тупым хладнокровием смотрели арабы на эти истязания, но меня, признаюсь, взволновало подобное зрелище.

— За что его бьют? — спросил я кондуктора, указывая на мальчика лет пятнадцати, кричавшего под палками чаусов.

— Верно, украл что-нибудь.

— Да как же без суда?

— Как без суда, — верно капитан рассудил дело.

— Но ведь капитан может ошибиться и наказать невинного.

— Вот еще, не в Алжир ли везти этих скотов судиться. Тогда бы нам житья не было.

И после этого колонисты жалуются, что земледельческая промышленность не развивается в Алжирии, потому что арабы неохотно работают у них. Да что же им за охота подвергаться палке чаусов bureaux arabes, по всякой жалобе колониста? Начальник этого bureau, конечно, уж всегда держит сторону последнего. Я вам расскажу в своем месте, что за деспоты эти господа капитаны, и отчего колония не может процветать и развиваться при их управлении. Выехав из Эль-Аруша, дилижанс часа полтора тащился шагом в гору. В лево от шоссе, [23] виднеется сероватое, выстланное плитой, полотно римской, юстиниановской дороги, по сторонам которой до сих пор еще уцелели развалины нескольких городов. Много говорят воображению эти развалины среди такой роскошной, благодатной страны. Так и встают перед вами все эти города; по этим плитам видим движение, чуем былую цивилизацию. Но картина переменяется, от прошлого переносишься в будущее, начатки которого уже проглядывают в этих чистеньких, хорошеньких деревеньках, разбросанных там и сям в долине. Но это будущее только что родится, в нем нет еще сознания, почти нет души; оно еще под гнётом, еще не может воспрянуть, заявить своей жизни.... Интересно взглянуть на эту страну лет через десять, двадцать, что выйдет из живого соприкосновения Африки с Европой, ибо до сих пор под игом военного управления колониею, это соприкосновение только механическое.

Горы, окаймляющие долину Ту-Миед, покрыты кустарником, в котором водятся львы; окрестные дуары много терпят от этого соседства. Здесь начал свое поприще знаменитый истребитель львов — Жерар. Впрочем, все здешние говорят, что в книге его много фантазии и подвиги его слишком уж разукрашены игривым французским воображением.

Отправляясь из Филиппвиля в Константину, можно иногда видеть львов на дороге и еще почти без всякой опасности, потому что не было примера, чтобы лев нападал на дилижанс. Его пугают фонари.

Кондуктор рассказывал нам, что недавно еще он таким образом видел льва, преспокойно сидевшего на задних лапах, в десяти шагах от дороги. Он хладнокровно смотрел на дилижанс, но лошади, почуяв его близость, испугались, понесли и чуть не опрокинули дилижанс.

В полдень мы остановились завтракать на станции Эль-Кантуре. От Эль-Кантура растительность начинает исчезать, виды грустнее, горы становятся голыми, вообще физиономия страны совсем изменяется. Население редкость, кой где только попадется бедная деревушка, да небольшие дуары лепятся по косогору вдоль ручейка. Но, не смотря на эту обнаженность, страна все-таки очень богата. Везде, где соха араба коснулась почвы, сильная растительность так и прыщет из нее. Обилие земли, относительно поселения, так велико, что редко где виднеется вспаханное поле: огромные пространства лежат не тронуты рукою земледельца. [24]

На привольных лугах пасутся стада кочующих племен; по дороге тянутся обозы с хлебом в Филиппвиль, да попадаются арабы на чудесных, небольших лошадках, едущие на рынок или в соседний аул.

Переменив еще раз лошадей в колонии Эсменду, часов в пять вечера, завидели мы вдали огромную скалу, кончающуюся площадкой, на которой находится бывшая столица Нумидии — Константина, по своему необыкновенному положению прозванная арабами Орлиным гнездом.

Но о Константине расскажу в следующем очерке.

В. А.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Алжирии. Из записок русского офицера // Современник, № 11. 1857